Лев Николаевич ТолстойСмерть Ивана Ильича

http://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=139283

АннотацияВ повести «Смерть Ивана Ильича» (1884-86) Толстой

рассказывает историю обыкновенного человека, на порогесмерти ощутившего бессмысленность своей жизни.Просветление души умирающего, символичный «свет»,возникающий в последние минуты в его сознании, должныбыли, по мысли Толстого, воплощать идею религиозного«спасения». Но эти иллюзии были побеждены трезвымпсихологическим реализмом повести.

СодержаниеI 4II 18III 31IV 43V 55VI 62VII 67VIII 74IX 85X 90XI 94XII 992. 103

Лев Николаевич ТолстойСМЕРТЬ ИВАНА ИЛЬИЧА

I

В большом здании судебных учреждений во вре-мя перерыва заседания по делу Мельвинских членыи прокурор сошлись в кабинете Ивана Егоровича Ше-бек, и зашел разговор о знаменитом красовском деле.Федор Васильевич разгорячился, доказывая непод-судность, Иван Егорович стоял на своем, Петр жеИванович, не вступив сначала в спор, не принималв нем участия и просматривал только что поданные«Ведомости».

– Господа! – сказал он, – Иван Ильич-то умер.– Неужели?– Вот, читайте, – сказал он Федору Васильевичу, по-

давая ему свежий, пахучий еще номер.В черном ободке было напечатано: «Прасковья Фе-

доровна Головина с душевным прискорбием извеща-ет родных и знакомых о кончине возлюбленного су-пруга своего, члена Судебной палаты, Ивана ИльичаГоловина, последовавшей 4-го февраля сего 1882 го-да. Вынос тела в пятницу, в час пополудни».

Иван Ильич был сотоварищ собравшихся господ, ивсе любили его. Он болел ужи несколько недель; го-ворили, что болезнь его неизлечима. Место остава-лось за ним, но было соображение о том, что в слу-чае его смерти Алексеев может быть назначен на егоместо, на место же Алексеева – или Винников, илиШтабель. Так что, услыхав о смерти Ивана Ильича,первая мысль каждого из господ, собравшихся в ка-бинете, была и том, какое значение может иметь этасмерть на перемещения или повышения самих чле-нов или их знакомых.

«Теперь, наверно, получу место Штабеля или Вин-никова, – подумал Федор Васильевич. – Мне это идавно обещано, а это повышение составляет для ме-ня восемьсот рублей прибавки, кроме канцелярии».

«Надо будет попросить теперь о переводе шуринаиз Калуги, – подумал Петр Иванович. – Жена будеточень рада. Теперь уж нельзя будет говорить, что яникогда ничего не сделал для ее родных».

– Я так и думал, что ему не подняться, – вслух ска-зал Петр Иванович. – Жалко.

– Да что у него, собственно, было?– Доктора не могли определить. То есть определя-

ли, но различно. Когда я видел его последний раз, мнеказалось, что он поправится.

– А я так и не был у него с самых праздников. Все

собирался.– Что, у него было состояние?– Кажется, что-то очень небольшое у жены. Но что-

то ничтожное.– Да, надо будет поехать. Ужасно далеко жили они.– То есть от вас далеко. От вас всё далеко.– Вот, не может мне простить, что я живу за ре-

кой, – улыбаясь на Шебека, сказал Петр Иванович. Изаговорили о дальности городских расстояний, и по-шли в заседание.

Кроме вызванных этой смертью в каждом сооб-ражении о перемещениях и возможных измененияхпо службе, могущих последовать от этой смерти, са-мый факт смерти близкого знакомого вызвал во всех,узнавших про нее, как всегда, чувство радости о том,что умер он, а не я.

«Каково, умер; а я вот нет», – подумал или по-чувствовал каждый. Близкие же знакомые, так назы-ваемые друзья Ивана Ильича, при этом подумалиневольно и о том, что теперь им надобно исполнитьочень скучные обязанности приличия и поехать на па-нихиду и к вдове с визитом соболезнования.

Ближе всех были Федор Васильевич и Петр Ивано-вич.

Петр Иванович был товарищем по училищу право-ведения и считал себя обязанным Иваном Ильичом.

Передав за обедом жене известие о смерти ИванаИльича и соображения о возможности перевода шу-рина в их округ, Петр Иванович, не ложась отдыхать,надел фрак и поехал к Ивану Ильичу.

У подъезда квартиры Ивана Ильича стояла каретаи два извозчика. Внизу, в передней у вешалки присло-нена была к стене глазетовая крышка гроба с кисточ-ками и начищенным порошком галуном. Две дамы вчерном снимали шубки. Одна, сестра Ивана Ильича,знакомая, другая – незнакомая дама. Товарищ ПетраИвановича, Шварц, сходил сверху и, с верхней ступе-ни увидав, входившего, остановился и подмигнул ему,как бы говоря: «Глупо распорядился Иван Ильич: толи дело мы с вами».

Лицо Шварца с английскими бакенбардами и всяхудая фигура во фраке имела, как всегда, изящ-ную торжественность, и эта торжественность, всегдапротиворечащая характеру игривости Шварца, здесьимела особенную соль. Так подумал Петр Иванович.

Петр Иванович пропустил вперед себя дам и мед-ленно пошел за ними на лестницу. Шварц не стал схо-дить, а остановился наверху. Петр Иванович понял за-чем: он, очевидно хотел сговориться, где повинтитьнынче. Дамы прошли на лестницу к вдове, а Шварц,с серьезно сложенными, крепкими губами и игривымвзглядом, движением бровей показал Петру Иванови-

чу направо, в комнату мертвеца.Петр Иванович вошел, как всегда это бывает, с

недоумением о том, что ему там надо будет делать.Одно он знал, что креститься в этих случаях нико-гда не мешает. Насчет того, что нужно ли при этоми кланяться, он не совсем был уверен и потому вы-брал среднее: войдя в комнату, он стал креститься инемножко как будто кланяться. Насколько ему позво-ляли движения рук и головы, он вместе с тем огляды-вал комнату. Два молодые человека, один гимназист,кажется, племянники, крестясь, выходили из комнаты.Старушка стояла неподвижно. И дама с странно под-нятыми бровями что-то ей говорила шепотом. Дьячокв сюртуке, бодрый, решительный, читал что-то гром-ко с выражением, исключающим всякое противоре-чие; буфетный мужик Герасим, пройдя перед ПетромИвановичем легкими шагами, что-то посыпал по по-лу. Увидав это, Петр Иванович тотчас же почувство-вал легкий запах разлагающегося трупа. В последнеесвое посещение Ивана Ильича Петр Иванович виделэтого мужика в кабинете; он исполнял должность си-делки, и Иван Ильич особенно любил его. Петр Ива-нович все крестился и слегка кланялся по серединно-му направлению между гробом, дьячком и образамина столе в углу. Потом, когда это движение крещениярукою показалось ему уже слишком продолжительно,

он приостановился и стал разглядывать мертвеца.Мертвец лежал, как всегда лежат мертвецы, осо-

бенно тяжело, по-мертвецки, утонувши окоченевши-ми членами в подстилке гроба, с навсегда согнув-шеюся головой на подушке, и выставлял, как всегдавыставляют мертвецы, свой желтый восковой лоб свзлизами на ввалившихся висках и торчащий нос, какбы надавивший на верхнюю губу. Он очень переме-нился, еще похудел с тех пор, как Петр Иванович невидал его, но, как у всех мертвецов, лицо его былокрасивее, главное – значительнее, чем оно было у жи-вого. На лице было выражение того, что то, что нужнобыло сделать, сделано, и сделано правильно. Крометого, в этом выражении был еще упрек или напомина-ние живым. Напоминание это показалось Петру Ива-новичу неуместным или, по крайней мере, до него некасающимся. Что-то ему стало неприятно, и потомуПетр Иванович еще раз поспешно перекрестился и,как ему показалось, слишком поспешно, несообраз-но с приличиями, повернулся и пошел к двери. Шварцждал его в проходной комнате, расставив Широко но-ги и играя обеими руками за спиной своим цилиндром.Один взгляд на игривую, чистоплотную и элегантнуюфигуру Шварца освежил Петра Ивановича. Петр Ива-нович понял, что он, Шварц, стоит выше этого и неподдается удручающим впечатлениям. Один вид его

говорил: инцидент панихиды Ивана Ильича никак неможет служить достаточным поводом для признанияпорядка заседания нарушенным, то есть что ничто неможет помешать нынче же вечером щелкануть, рас-печатывая ее, колодой карт, в то время как лакей бу-дет расставлять четыре необожженные свечи; вооб-ще нет основания предполагать, чтобы инцидент этотмог помешать нам провести приятно и сегодняшнийвечер. Он и сказал это шепотом проходившему ПетруИвановичу, предлагая соединиться на партию у Фе-дора Васильевича. Но, видно, Петру Ивановичу былане судьба винтить нынче вечером. Прасковья Федо-ровна, невысокая, жирная женщина, несмотря на всестарания устроить противное, все-таки расширявша-яся от плеч книзу, вся в черном, с покрытой кружевомголовой и с такими же странно поднятыми бровями,как и та дама, стоявшая против гроба, вышла из сво-их покоев с другими дамами и, проводив их в дверьмертвеца, сказала:

– Сейчас будет панихида; пройдите.Шварц, неопределенно поклонившись, остановил-

ся, очевидно, не принимая и не отклоняя этого пред-ложения. Прасковья Федоровна, узнав Петра Ивано-вича, вздохнула, подошла к нему вплоть, взяла его заруку и сказала:

– Я знаю, что вы были истинным другом Ивана

Ильича… – и посмотрела на него, ожидая от него со-ответствующие этим словам действия.

Петр Иванович знал, что как там надо было кре-ститься, так здесь надо было пожать руку, вздохнутьи сказать: «Поверьте!». И он так и сделал. И, сде-лав это, почувствовал, что результат получился жела-емый: что он тронут и она тронута.

– Пойдемте, пока там не началось; мне надо пого-ворить с вами, – сказала вдова. – Дайте мне руку.

Петр Иванович подал руку, и они направились вовнутренние комнаты, мимо Шварца, который печаль-но подмигнул Петру Ивановичу: «Вот те и винт! Ужне взыщите, другого партнера возьмем. Нешто впяте-ром, когда отделаетесь», – сказал его игривый взгляд.

Петр Иванович вздохнул еще глубже и печальнее,и Прасковья Федоровна благодарно пожала ему ру-ку. Войдя в ее обитую розовым кретоном гостинуюс пасмурной лампой, они сели у стола: она на ди-ван, а Петр Иванович на расстроившийся пружинамии неправильно подававшийся под его сиденьем ни-зенький пуф. Прасковья Федоровна хотела предупре-дить его, чтобы он сел на другой стул, но нашла этопредупреждение не соответствующим своему поло-жению и раздумала. Садясь на этот пуф, Петр Ива-нович вспомнил, как Иван Ильич устраивал эту гости-ную и советовался с ним об этом самом розовом с зе-

леными листьями кретоне. Садясь на диван и прохо-дя мимо стола (вообще вся гостиная была полна ве-щиц и мебели), вдова зацепилась черным кружевомчерной мантилий за резьбу стола. Петр Иванович при-поднялся, чтобы отцепить, и освобожденный под нимпуф стал волноваться и подталкивать его. Вдова са-ма стала отцеплять свое кружево, и Петр Ивановичопять сел, придавив бунтовавшийся под ним пуф. Новдова не все отцепила, и Петр Иванович опять под-нялся, и опять пуф забунтовал и даже щелкнул. Ко-гда все это кончилось, она вынула чистый батистовыйплаток и стала плакать. Петра же Ивановича охладилэпизод с кружевом и борьба с пуфом, и он сидел на-супившись. Неловкое это положение перервал Соко-лов, буфетчик Ивана Ильича, с докладом о том, чтоместо на кладбище то, которое назначила ПрасковьяФедоровна, будет стоить двести рублей. Она пере-стала плакать и, с видом жертвы взглянув на ПетраИвановича, сказала по-французски, что ей очень тя-жело. Петр Иванович сделал молчаливый знак, выра-жавший несомненную уверенность в том, что это неможет быть иначе.

– Курите, пожалуйста, – сказала она великодушными вместе убитым голосом и занялась с Соколовым во-просом о цене места. Петр Иванович, закуривая, слы-шал, что она очень обстоятельно расспросила о раз-

ных ценах земли и определила ту, которую следуетвзять. Кроме того, окончив о месте, она распоряди-лась и о певчих. Соколов ушел.

– Я все сама делаю, – сказала она Петру Иванови-чу, отодвигая к одной стороне альбомы, лежавшие настоле; и, заметив, что пепел угрожал столу, не мешкаяподвинула Петру Ивановичу пепельницу и проговори-ла: – Я нахожу притворством уверять, что я не могуот горя заниматься практическими делами. Меня, на-против, если может что не утешить… а развлечь, тоэто – заботы о нем же. – Она опять достала платок,как бы собираясь плакать, и вдруг, как бы пересили-вая себя, встряхнулась и стала говорить спокойно:

– Однако у меня дело есть к вам.Петр Иванович поклонился, не давая расходиться

пружинам пуфа, тотчас же зашевелившимся под ним.– В последние дни он ужасно страдал.– Очень страдал? – спросил Петр Иванович.– Ах, ужасно! Последние не минуты, а часы он не

переставая кричал. Трое суток сряду он, не перево-дя голосу, кричал. Это было невыносимо. Я не могупонять, как я вынесла это; за тремя дверьми слышнобыло. Ах! что я вынесла!

– И неужели он был в памяти? – спросил Петр Ива-нович.

– Да, – прошептала она, – до последней минуты. Он

простился с Нами за четверть часа до смерти и ещепросил увести Володю.

Мысль о страдании человека, которого он зналтак близко, сначала веселым мальчиком, школьни-ком, потом взрослым партнером, несмотря на непри-ятное сознание притворства своего и этой женщины,вдруг ужаснула Петра Ивановича. Он увидал опятьэтот лоб, нажимавший на губу нос, и ему стало страш-но за себя.

«Трое суток ужасных страданий и смерть. Ведь этосейчас, всякую минуту может наступить и для ме-ня», – подумал он, и ему стало на мгновение страш-но. Но тотчас же, он сам не знал как, ему на помощьпришла обычная мысль, что это случилось с ИваномИльичом, а не с ним и что с ним этого случитьсяне должно и не может; что, думая так, он поддает-ся мрачному настроению, чего не следует делать, какэто, очевидно было по лицу Шварца. И, сделав эторассуждение, Петр Иванович успокоился и с интере-сом стал расспрашивать подробности о кончине Ива-на Ильича, как будто смерть была такое приключение,которое свойственно только Ивану Ильичу, но совсемне свойственно ему.

После разных разговоров о подробностях действи-тельно, ужасных физических страданий, перенесен-ных Иваном Ильичам (подробности эти узнавал Петр

Иванович только по тому, как мучения Ивана Ильичадействовали на нервы Прасковьи Федоровны), вдова,очевидно, нашла нужным перейти к делу.

– Ах, Петр Иванович, как тяжело, как ужасно тяже-ло, как ужасно тяжело, – и она опять заплакала.

Петр Иванович вздыхал, и ждал, когда она высмор-кается. Когда она высморкалась, он сказал:

– Поверьте… – и опять она разговорилась и вы-сказала то, что было, очевидно, ее главным делом кнему; дело это состояло в вопросах о том, как бы послучаю смерти мужа достать денег от казны. Она сде-лала вид, что спрашивает у Петра Ивановича советао пенсионе: но он видел, что она уже знает до мель-чайших подробностей и то, чего он не знал: все то,что можно вытянуть от казны по случаю этой смерти;но что ей хотелось узнать, нельзя ли как-нибудь вытя-нуть еще побольше денег. Петр Иванович постарал-ся выдумать такое средство, но, подумав несколько ииз приличия побранив наше правительство за его ска-редность, сказал, что, кажется, больше нельзя. Тогдаона вздохнула и, очевидно, стала придумывать сред-ство избавиться от своего посетителя. Он понял это,затушил папироску, встал, пожал руку и пошел в пе-реднюю.

В столовой с часами, которым Иван Ильич так радбыл, что купил в брикабраке,1 Петр Иванович встре-

тил священника и еще несколько знакомых, приехав-ших на панихиду, и увидал знакомую ему красивую ба-рышню, дочь Ивана Ильича. Она была вся в черном.Талия ее, очень тонкая, казалась еще тоньше. Онаимела мрачный, решительный, почти гневный вид.Она поклонилась Петру Ивановичу, как будто он был вчем-то виноват. За дочерью стоял с таким же обижен-ным видом знакомый Петру Ивановичу богатый мо-лодой человек, судебный следователь, ее жених, какон слышал. Он уныло поклонился им и хотел прой-ти в комнату мертвеца, когда из-под лестницы пока-залась фигурка гимназистика-сына, ужасно похожегона Ивана Ильича. Это был маленький Иван Ильич, ка-ким Петр Иванович помнил его в Правоведении. Гла-за у него были и заплаканные и такие, какие бываюту нечистых мальчиков в тринадцать – четырнадцатьлет. Мальчик, увидав Петра Ивановича, стал сурово истыдливо морщиться. Петр Иванович кивнул ему го-ловой и вошел в комнату мертвеца. Началась панихи-да – свечи, стоны, ладан, слезы, всхлипыванья. ПетрИванович стоял нахмурившись, глядя на ноги передсобой. Он не взглянул ни разу на мертвеца и до кон-ца не поддался расслабляющим влияниям и один изпервых вышел. В передней никого побыло. Герасим,буфетный мужик, выскочил из комнаты покойника, пе-решвырял своими сильными руками все шубы, чтобы

найти шубу Петра Ивановича, и подал ее.– Что, брат Герасим? – сказал Петр Иванович, что-

бы сказать что-нибудь. – Жалко?– Божья воля. Все там же будем, – сказал Герасим,

оскаливая свои белые, сплошные мужицкие зубы, и,как человек в разгаре усиленной работы, живо отво-рил дверь, кликнул кучера, подсадил Петра Иванови-ча и прыгнул назад к крыльцу, как будто придумывая,что бы ему еще сделать.

Петру Ивановичу особенно приятно было дохнутьчистым воздухом после запаха ладан а, трупа и кар-боловой кислоты.

– Куда прикажете? – спросил кучер.– Не поздно. Заеду еще к Федору Васильевичу. И

Петр Иванович поехал. И действительно, застал ихпри конце первого роббера, так что ему удобно быловступить пятым.

II

Прошедшая история жизни Ивана Ильича была са-мая простая и обыкновенная и самая ужасная.

Иван Ильич умер сорока пяти лет, членом Судеб-ной палаты. Он был сын чиновника, сделавшего в Пе-тербурге по разным министерствам и департаментамту карьеру, которая доводит людей до того положе-ния, в котором хотя и ясно оказывается, что исполнятькакую-нибудь существенную должность они не годят-ся, они все-таки по своей долгой и прошедшей службеи своим чинам не могут быть выгнаны и потому полу-чают выдуманные фиктивные места и нефиктивныетысячи, от шести до десяти, с которыми они и дожи-вают до глубокой старости.

Таков был тайный советник, ненужный член разныхненужных учреждений, Илья Ефимович Головин.

У него было три сына, Иван Ильич был второй сын.Старший делал такую же карьеру, как и отец, толькопо другому министерству, и уж близко подходил к то-му служебному возрасту, при котором получается этаинерция жалованья. Третий сын был неудачник. Он вразных местах везде напортил себе и теперь служилпо железным дорогам: и его отец, и братья, и особен-но их жены не только не любили встречаться с ним,

но без крайней необходимости и не вспоминали о егосуществовании. Сестра была за бароном Грефом, та-ким же петербургским чиновником, как и его тесть.Иван Ильич был le phenix de la famille,2 как говорили.Он был не такой холодный и аккуратный, как старший,и не такой отчаянный, как меньшой. Он был серединамежду ними – умный, живой, приятный и приличныйчеловек. Воспитывался он вместе с меньшим братомв Правоведении

Меньшой не кончил и был выгнан из пятого класса,Иван же Ильич хорошо кончил курс. В Правоведенииуже он был тем, чем он был впоследствии всю своюжизнь: человеком способным, весело добродушными общительным, но строго исполняющим то, что онсчитал своим долгом; долгом же он своим считал всето, что считалось таковым наивысше поставленнымилюдьми. Он не был заискивающим ни мальчиком, нипотом взрослым человеком, но у него с самых моло-дых лет было то, что он, как муха к свету, тянулся кнаивысше поставленным в свете людям, усваивал се-бе их приемы, их взгляды на жизнь и с ними устанав-ливал дружеские отношения. Все увлечения детстваи молодости прошли для него, не оставив большихследов; он отдавался и чувственности и тщеславию,и – под конец, в высших классах – либеральности, новсе в известных пределах, которые верно указывало

ему его чувство.Были в Правоведении совершены им поступки, ко-

торые прежде представлялись ему большими гадо-стями и внушали ему отвращение к самому себе, в товремя, как он совершал их; но впоследствии, увидав,что поступки эти были совершаемы и высоко стоящи-ми людьми и не считались ими дурными, он не то чтопризнал их хорошими, но совершенно забыл их и ни-сколько не огорчался воспоминаниями о них.

Выйдя из Правоведения десятым классом и полу-чив от отца деньги на обмундировку, Иван Ильич зака-зал себе платье у Шармера, повесил на брелоки ме-дальку с надписью: «respice finem»3 простился с прин-цем и воспитателем, пообедал с товарищами у До-нона и с новыми модными чемоданом, бельем, пла-тьем, бритвенными и туалетными принадлежностямии пледом, заказанными и купленными в самых луч-ших магазинах, уехал в провинцию на место чиновни-ка особых поручений губернатора, которое доставилему отец.

В провинции Иван Ильич сразу устроил себе такоеже легкое и приятное положение, каково было его по-ложение в Правоведении. Он служил, делал карьеруи вместе с тем приятно и прилично веселился; изред-ка он ездил по поручению начальства в уезды, дер-жал себя с достоинством и с высшими и с низшими

и с точностью и неподкупной честностью, которой немог не гордиться, исполнял возложенные на него по-ручения, преимущественно по делам раскольников.

В служебных делах он был, несмотря на свою мо-лодость и склонность к легкому веселью, чрезвычай-но сдержан, официален и даже строг; но в обществен-ных он был часто игрив и остроумен и всегда доброду-шен, приличен и bon enfant,4 как говорил про него егоначальник и начальница, у которых он был домашнимчеловеком.

Была в провинции и связь с одной из дам, навя-завшейся щеголеватому правоведу; была и модистка;были и попойки с приезжими флигель-адъютантами ипоездки в дальнюю улицу после ужина; было и под-служиванье начальнику и даже жене начальника, новсе это носило на себе такой высокий тон порядочно-сти, что все это не могло быть называемо дурнымисловами: все это подходило только под рубрику фран-цузского изречения: il faut que jeumesse se passe.5 Всепроисходило с чистыми руками, в чистых рубашках, сфранцузскими словами и, главное, в самом высшемобществе, следовательно, с одобрением высоко сто-ящих людей.

Так прослужил Иван Ильич пять лет, и наступилаперемена по службе. Явились новые судебные учре-ждения; нужны были новые люди.

И Иван Ильич стал этим новым человеком.Ивану Ильичу предложено было место судебного

следователя, и Иван Ильич принял его, несмотря нато, что место это было в другой губернии и ему надобыло бросить установившиеся отношения и устанав-ливать новые. Ивана Ильича проводили друзья, сде-лали группу, поднесли ему серебряную папиросочни-цу, и он уехал на новое место.

Судебным следователем Иван Ильич был такимже comme il faut'ным, приличным, умеющим отделятьслужебные обязанности от частной жизни и внушаю-щим общее уважение, каким он был чиновником осо-бых поручений. Сама же служба следователя пред-ставляла для Ивана Ильича гораздо более интереса ипривлекательности, чем прежняя. В прежней службеприятно было свободной походкой в шармеровскомвицмундире пройти мимо трепещущих и ожидающихприема просителей и должностных лиц, завидующихему, прямо в кабинет начальника и сесть с ним за чайс папиросою; но людей, прямо зависящих от его про-извола, было мало. Такие люди были только исправ-ники и раскольники, когда его посылали с поручени-ями; и он любил учтиво, почти по-товарищески обхо-диться с такими, зависящими от него, людьми, любилдавать чувствовать, что вот он, могущий раздавить,дружески, просто обходится с ними. Таких людей то-

гда было мало. Теперь же, судебным следователем,Иван Ильич чувствовал, что все, все без исключения,самые важные самодовольные люди – все у него в ру-ках и что ему стоит только написать известные слована бумаге с заголовком, и этого важного, самодоволь-ного человека приведут к нему в качестве обвиняемо-го или свидетеля, и он будет, если он не захочет поса-дить его, стоять перед ним и отвечать на его вопросы.Иван Ильич никогда не злоупотреблял этой своей вла-стью, напротив, старался смягчать выражения ее; носознание этой власти и возможность смягчать ее со-ставляли для него главный интерес и привлекатель-ность его новой службы. В самой же службе, именнов следствиях, Иван Ильич очень быстро усвоил при-ем отстранения от себя всех обстоятельств, не каса-ющихся службы, и облечения всякого самого сложно-го дела в такую форму, при которой бы дело тольковнешним образом отражалось на бумаге и при кото-ром исключалось совершенно его личное воззрениеи, главное, соблюдалась бы вся требуемая формаль-ность. Дело это было новое. И он был один из первыхлюдей, выработавших на практике приложение уста-вов 1864 года

Перейдя в новый город на место судебного следо-вателя, Иван Ильич сделал новые знакомства, свя-зи, по-новому поставил себя и принял несколько иной

тон. Он поставил себя, в некотором достойном отда-лении от губернских властей, а избрал лучший круг изсудейских и богатых дворян, живших в городе, и при-нял тон легкого недовольства правительством, уме-ренной либеральности и цивилизованной граждан-ственности. При этом, нисколько не изменив элегант-ности своего туалета, Иван Ильич в новой должностиперестал пробривать подбородок и дал свободу бо-роде расти, где она хочет.

Жизнь Ивана Ильича и в новом городе сложиласьочень приятно: фрондирующее против губернатораобщество было дружное и хорошее; жалованья былобольше, и немалую приятность в жизни прибавил то-гда вист, в который стал играть Иван Ильич, имевшийспособность играть в карты весело, быстро сообра-жая и очень тонко, так что в общем он всегда был ввыигрыше.

После двух лет службы в новом городе Иван Ильичвстретился с своей будущей женой. Прасковья Федо-ровна Михель была самая привлекательная, умная,блестящая девушка того кружка, в котором вращалсяИван Ильич. В числе других забав и отдохновений оттрудов следователя Иван Ильич установил игривые,легкие отношения с Прасковьей Федоровной.

Иван Ильич, будучи чиновником особых поручений,вообще танцевал; судебным же следователем он уже

танцевал как исключение. Он танцевал уже в томсмысле, что хоть и по новым учреждениям и в пя-том классе, но если дело коснется танцев, то могудоказать, что в этом роде я могу лучше других. Так,он изредка в конце вечера танцевал с ПрасковьейФедоровной и преимущественно во время этих тан-цев и победил Прасковью Федоровну. Она влюбиласьв него. Иван Ильич не имел ясного, определенногонамерения жениться, но когда девушка влюбилась внего, он задал себе этот вопрос: «В самом деле, отче-го же и не жениться?» – сказал он себе.

Девица Прасковья Федоровна была хорошего дво-рянского рода, недурна; было маленькое состояньи-це. Иван Ильич мог рассчитывать на более блестя-щую партию, но и эта была партия хорошая. У Ива-на Ильича было его жалованье, у ней, он надеялся,будет столько же. Хорошее родство; она – милая, хо-рошенькая и вполне порядочная женщина. Сказать,что Иван Ильич женился потому, что он полюбил своюневесту и нашел в ней сочувствие своим взглядам нажизнь, было бы так же несправедливо, как и сказатьто, что он женился потому, что люди его обществаодобряли эту партию. Иван Ильич женился по обоимсоображениям: он делал приятное для себя, приоб-ретая такую жену, и вместе с тем делал то, что наи-высше поставленные люди считали правильным.

И Иван Ильич женился.Самый процесс женитьбы и первое время брачной

жизни, с супружескими ласками, новой мебелью, но-вой посудой, новым бельем, до беременности женыпрошло очень хорошо, так что Иван Ильич начиналуже думать, что женитьба не только не нарушит тогохарактера жизни легкой, приятной, веселой и всегдаприличной и одобряемой обществом, который ИванИльич считал свойственным жизни вообще, но ещеусугубит его. Но тут, с первых месяцев беременно-сти жены, явилось что-то такое новое, неожиданное,неприятное, тяжелое и неприличное, чего нельзя бы-ло ожидать и от чего никак нельзя было отделаться.

Жена без всяких поводов, как казалось Ивану Ильи-чу, de gaitй de coeur,6 как он говорил себе, начала на-рушать приятность и приличие жизни: она без вся-кой причины ревновала его, требовала от него ухажи-ванья за собой, придиралась ко всему и делала емунеприятные и грубые сцены.

Сначала Иван Ильич надеялся освободиться отнеприятности этого положения тем самым легким иприличным отношением к жизни, которое выручалоего прежде, – он пробовал игнорировать расположе-ние духа жены, продолжал жить по-прежнему легко иприятно: приглашал к себе друзей составлять партию,пробовал сам уезжать в клуб или к приятелям. Но же-

на один раз с такой энергией начала грубыми словамиругать его и так упорно продолжала ругать его всякийраз, когда он не исполнял ее требований, очевидно,твердо решившись не переставать до тех пор, пока онне покорится, то есть не будет сидеть дома и не будеттак же, как и она, тосковать, что Иван Ильич ужаснул-ся. Он понял, что супружеская жизнь – по крайней ме-ре, с его женою – не содействует всегда приятностями приличию жизни, а, напротив, часто нарушает их, ичто поэтому необходимо оградить себя от этих нару-шений. И Иван Ильич стал отыскивать средства дляэтого. Служба было одно, что импонировало Праско-вье Федоровне, и Иван Ильич посредством службы ивытекающих из нее обязанностей стал бороться с же-ной, выгораживая свой независимый мир.

С рождением ребенка, попытками кормления и раз-личными неудачами при этом, с болезнями действи-тельными и воображаемыми ребенка и матери, в ко-торых от Ивана Ильича требовалось участие, но в ко-торых он ничего не мог понять, потребность для Ива-на Ильича выгородить себе мир вне семьи стала ещеболее настоятельна.

По, мере того как жена становилась раздражитель-нее и требовательнее, и Иван Ильич все более и бо-лее переносил центр тяжести своей жизни в службу.Он стал более любить службу и стал более честолю-

бив, чем он был прежде.Очень скоро, не далее как через год после женить-

бы, Иван Ильич понял, что супружеская жизнь, пред-ставляя некоторые удобства в жизни, в сущности естьочень сложное и тяжелое дело, по отношению которо-го, для того чтобы исполнять свой долг, то есть вестиприличную, одобряемую обществом жизнь, нужно вы-работать – определенное отношение, как и к службе.

И такое отношение к супружеской жизни вырабо-тал себе Иван Ильич. Он требовал от семейной жиз-ни только тех удобств домашнего обеда, хозяйки, по-стели, которые она могла дать ему, и, главное, тогоприличия внешних форм, которые определялись об-щественным мнением. В остальном же он искал весе-лой приятности и, если находил их, был очень благо-дарен; если же встречал отпор и ворчливость, то тот-час же уходил в свой отдельный, выгороженный иммир службы и в нем находил приятности.

Ивана Ильича ценили как хорошего служаку, и че-рез три года сделали товарищем прокурора. Новыеобязанности, важность их, возможность привлечь ксуду и посадить всякого в острог публичность речей;успех, который в этом деле имел Иван Ильич, – всеэто еще более привлекало его к службе.

Пошли дети. Жена становилась все ворчливее исердитее, но выработанные Иваном Ильичом отно-

шения к домашней жизни делали его почти непрони-цаемым для ее ворчливости.

После семи лет службы в одном городе ИванаИльича перевели на место прокурора в другую губер-нию. Они переехали, денег было мало, и жене не по-нравилось то место, куда они переехали. Жалованьебыло хоть и больше прежнего, но жизнь была доро-же; кроме того, умерло двое детей, и потому семей-ная жизнь стала еще неприятнее для Ивана Ильича.

Прасковья Федоровна во всех случавшихся невзго-дах в этом новом месте жительства упрекала мужа.Большинство предметов разговора между мужем иженой, особенно воспитание детей, наводило на во-просы, по которым были воспоминания ссор, и ссорывсякую минуту готовы были разгораться. Оставалисьтолько те редкие периоды влюбленности, которые на-ходили на супругов, но продолжались недолго. Этобыли островки, на которые они приставали на время,но потом опять пускались в море затаенной вражды,выражавшейся в отчуждении друг от друга. Отчужде-ние это могло бы огорчать Ивана Ильича, если бы онсчитал, что это не должно так быть, но он теперь ужепризнавал это положение не только нормальным, но ицелью всей деятельности в семье. Цель его состоялав том, чтобы все больше и больше освобождать се-бя от этих неприятностей и придать им характер без-

вредности и приличия; и он достигал этого тем, чтоон все меньше и меньше проводил время с семьею,а когда был вынужден это делать, то старался обес-печивать свое положение присутствием постороннихлиц. Главное же то, что у Ивана Ильича была служ-ба. В служебном мире сосредоточился для него весьинтерес жизни. И интерес этот поглощал его. Созна-ние своей власти, возможности погубить всякого че-ловека, которого он захочет погубить, важность, да-же внешняя, при его входе в суд и встречах с подчи-ненными, успех свой перед высшими и подчиненны-ми и, главное, мастерство свое ведения дел, котороеон чувствовал, – все это радовало его и вместе с бе-седами с товарищами, обедами и вистом наполнялоего жизнь. Так что вообще жизнь Ивана Ильича про-должала идти так, как он считал, что она должна былаидти: приятно и прилично.

Так прожил он еще семь лет. Старшей дочери бы-ло уже шестнадцать лет, еще один ребенок умер, иоставался мальчик-гимназист, предмет раздора. ИванИльич хотел отдать его в Правоведение, а Праско-вья Федоровна назло ему отдала в гимназию. Дочьучилась дома и росла хорошо, мальчик тоже училсянедурно.

III

Так шла жизнь Ивана Ильича в продолжение сем-

надцати лет со времени женитьбы. Он был уже ста-рым прокурором, отказавшимся от некоторых пере-мещений, ожидая более желательного места, когданеожиданно случилось одно неприятное обстоятель-ство, совсем было нарушившее его спокойствие жиз-ни. Иван Ильич ждал места председателя в универси-тетском городе, но Гоппе забежал как-то вперед и по-лучил это место. Иван Ильич раздражился, стал де-лать упреки и поссорился с ним и с ближайшим на-чальством; к нему стали холодны и в следующем на-значении его опять обошли.

Это было в 1880 году. Этот год был самый тяжелыйжизни Ивана Ильича. В этом году оказалось, с однойстороны, что жалованья не хватает на жизнь; с другой– что все его забыли и что то, что казалось для него поотношению к нему величайшей, жесточайшей неспра-ведливостью, другим представлялось совсем обыкно-венным делом. Даже отец не считал своей обязанно-стью помогать ему. Он почувствовал, что все покину-ли его, считая его положение с 3500 жалованья са-мым нормальным и даже счастливым. Он один знал,что с сознанием тех несправедливостей, которые бы-

ли сделаны ему, и с вечным пилением жены, и с долга-ми, которые он стал делать, живя сверх средств, – онодин знал, что его положение далеко не нормально.

Летом этого гола для облегчения средств он взялотпуск и поехал прожить с женой лето в деревне у бра-та Прасковьи Федоровны.

В деревне, без службы Иван Ильич в первый разпочувствовал не только скуку, но тоску невыносимую,и решил, что так жить нельзя и необходимо принятькакие-нибудь решительные меры.

Проведя бессонную ночь, которую всю Иван Ильичпроходил по террасе, он решил ехать в Петербургхлопотать и, чтобы наказать их, тех, которые не умелиоценить его, перейти в другое министерство.

На другой день, несмотря на все отговоры жены ишурина, он поехал в Петербург.

Он ехал за одним; выпросить место в пять тысячжалованья. Он уже не держался никакого министер-ства, направления или рода деятельности. Ему нуж-но только было место, место с пятью тысячами, поадминистрации, по банкам, по железным дорогам, поучреждениям императрицы Марии, даже таможни, нонепременно пять тысяч и непременно выйти из мини-стерства, где не умели оценить его.

И вот эта поездка Ивана Ильича увенчалась удиви-тельным, неожиданным успехом. В Курске подсел в

первый класс Ф. С. Ильин, знакомый, и сообщил све-жую телеграмму, полученную курским губернатором,что в министерстве произойдет на днях переворот: наместо Петра Ивановича назначают Ивана Семенови-ча.

Предполагаемый переворот, кроме своего значе-ния для России, имел особенное значение для ИванаИльича тем, что он, выдвигая новое лицо, Петра Пет-ровича и, очевидно, его друга Захара Ивановича, былв высшей степени благоприятен для Ивана Ильича.Захар Иванович бил товарищ и друг Ивану Ильичу.

В Москве известие подтвердилось. А приехав в Пе-тербург, Иван Ильич нашел Захара Ивановича и полу-чил обещание верного места к своем прежнем мини-стерстве юстиции.

Через неделю он телеграфировал жене:«Захар место Миллера при первом докладе полу-

чаю назначение».Иван Ильич благодаря этой перемене лиц неожи-

данно получил в своем прежнем министерстве такоеназначение, в котором он стал на две степени вышесвоих товарищей: пять тысяч жалованья и подъем-ных три тысячи пятьсот. Вся досада на прежних вра-гов своих и на все министерство была забыта, и ИванИльич был совсем счастлив.

Иван Ильич вернулся в деревню веселый, доволь-

ный, каким он давно не был. Прасковья Федоровнатоже повеселела, и между ними заключилось переми-рие. Иван Ильич рассказывал о том, как его все че-ствовали в Петербурге, как все те, которые были еговрагами, были посрамлены и подличали теперь пе-ред ним, как ему завидуют за его положение, в осо-бенности о том, как все его сильно любили Петербур-ге.

Прасковья Федоровна выслушивала это и делалавид, что она верит этому, и не противоречила ни в чем,а делала только планы нового устройства жизни в томгороде, куда они переезжали. И Иван Ильич с радо-стью видел, что эти планы были его планы, что онисходятся и что опять его запнувшаяся жизнь приобре-тает настоящий, свойственный ей, характер веселойприятности и приличия.

Иван Ильич приехал на короткое время. 10 сентяб-ря ему надо было принимать должность и, кроме того,нужно было время устроиться на новом месте, пере-везти все из провинции, прикупить, призаказать, ещемногое; одним словом, устроиться так, как это реше-но было в его уме, и почти что точно так же, как эторешено было и в душе Прасковьи Федоровны.

И теперь, когда все устроилось так удачно, и когдаони сходились с женою в цели и, кроме того, мало жи-ли вместе, они так дружно сошлись, как не сходились

с первых лет женатой своей жизни. Иван Ильич былодумал увезти семью тотчас же, но настояния сестрыи зятя, вдруг сделавшимися особенно любезными иродственными к Ивану Ильичу и его семье, сделалито, что Иван Ильич уехал один.

Иван Ильич уехал, и веселое расположение духа,произведенное удачей и согласием с женой, одно уси-ливающее другое, все время не оставляло его. На-шлась квартира прелестная, то самое, о чем мечталимуж с женой. Широкие, высокие, в старом стиле при-емные комнаты, удобный грандиозный кабинет, ком-наты для жены и дочери, классная для сына – все какнарочно придумано для них. Иван Ильич сам взялсяза устройство, выбирал обои, подкупал мебель, осо-бенно из старья, которому он придавал особенный ко-мильфотный стиль, обивку, и все росло, росло и при-ходило к тому идеалу, который он составил себе. Ко-гда он до половины устроился, его устройство пре-взошло его ожиданье. Он понял тот комильфотный,изящный и не пошлый характер, который примет все,когда будет готово. Засыпая, он представлял себе за-лу, какою она будет. Глядя на гостиную, еще не окон-ченную, он уже видел камин, экран, этажерку и этистульчики разбросанные, эти блюды и тарелки по сте-нам и бронзы, когда они все станут по местам. Его ра-довала мысль, как он поразит Пашу и Лизаньку, кото-

рые тоже имеют к этому вкус. Они никак не ожидаютэтого. В особенности ему удалось найти и купить де-шево старые вещи, которые придавали всему особен-но благородный характер. Он в письмах своих нароч-но представлял все хуже, чем есть, чтобы поразитьих. Все это так занимало его, что даже новая служ-ба его, любящего это дело, занимала меньше, чем оножидал. В заседаниях у него бывали минуты рассеян-ности: он задумывался о том, какие карнизы на гарди-ны, прямые или подобранные. Он так был занят этим,что сам часто возился, переставлял даже мебель исам перевешивал гардины. Раз он влез на лесенку,чтобы показать непонимающему обойщику, как он хо-чет драпировать, оступился и упал, но, как сильныйи ловкий человек, удержался, только боком стукнул-ся об ручку рамы. Ушиб поболел, но скоро прошел– Иван Ильич чувствовал себя все это время особен-но веселым и здоровым. Он писал: чувствую, что сменя соскочило лет пятнадцать. Он думал кончить всентябре, но затянулось до половины октября. Затобыло прелестно, – не только он говорил, но ему гово-рили все, кто видели.

В сущности же, было то самое, что бывает у всех несовсем богатых людей, но таких, которые хотят бытьпохожими на богатых и потому только похожи друг надруга: штофы, черное дерево, цветы, ковры и бронзы.

Темное и блестящее, – все то, что все известного ро-да люди делают, чтобы быть похожими на всех людейизвестного рода. И у него было так похоже, что нельзябыло даже обратить внимание; но ему все это каза-лось чем-то особенным. Когда он встретил своих настанции железной дороги, привез их в свою освещен-ную готовую квартиру и лакей в белом галстуке отпердверь в убранную цветами переднюю, а потом они во-шли в гостиную, кабинет и ахали от удовольствия, – онбыл очень счастлив, водил их везде, впивал в себя ихпохвалы и сиял от удовольствия. В этот же вечер, ко-гда за чаем Прасковья Федоровна спросила его, меж-ду прочим, как он упал, он засмеялся и в лицах пред-ставил, как он полетел и испугал обойщика.

– Я недаром гимнаст. Другой бы убился, а я чутьударился вот тут; когда тронешь – больно, но уже про-ходит; просто синяк.

И они начали жить в новом помещении, в котором,как всегда, когда хорошенько обжились, недоставалотолько одной комнаты, и с новыми средствами, к ко-торым, как всегда, только немножко – каких-нибудьпятьсот рублей – недоставало, и было очень хорошо.Особенно было хорошо первое время, когда еще невсе было устроено и надо было еще устраивать: то ку-пить, то заказать, то переставить, то наладить. Хоть ибыли некоторые несогласия между мужем и женой, но

оба так были довольны итак много было дела, что всекончалось без больших ссор. Когда уже нечего былоустраивать, стало немножко скучно и чего-то недоста-вать, но тут уже сделались знакомства, привычки, ижизнь наполнилась.

Иван Ильич, проведши утро в суде, возвращался кобеду, и первое время расположение его духа былохорошо, хотя и страдало немного именно от помеще-ния. (Всякое пятно на скатерти, на штофе, оборван-ный снурок гардины раздражали его: он столько трудаположил на устройство, что ему больно было всякоеразрушение.) Но вообще жизнь Ивана Ильича пошлатак, как, по его вере, должна была протекать жизнь:легко, приятно и прилично. Вставал он в девять, пилкофе, читал газету, потом надевал вицмундир и ехалв суд. Там уже был обмят тот хомут, в котором он ра-ботал; он сразу попадал в него. Просители, справкив канцелярии, сама канцелярия, заседания – публич-ные и распорядительные. Во всем этом надо былоуметь исключать все то сырое, жизненное, что всегданарушает правильность течения служебных дел: надоне допускать с людьми никаких отношений, помимослужебных, и повод к отношениям должен быть толь-ко служебный и самые отношения только служебные.Например, приходит человек и желает узнать что-ни-будь, Иван Ильич как человек недолжностной и не мо-

жет иметь никаких отношений к такому человеку; ноесли есть отношение этого человека как к члену, та-кое, которое может быть выражено на бумаге с за-головком, – в пределах этих отношений Иван Ильичделает все, все решительно, что можно, и при этомсоблюдает подобие человеческих дружелюбных отно-шений, то есть учтивость. Как только кончается отно-шение служебное, так кончается всякое другое. Этимумением отделять служебную сторону, не смешиваяее с своей настоящей жизнью, Иван Ильич владел ввысшей степени и долгой практикой и талантом вы-работал его до такой степени, что он даже, как вир-туоз, иногда позволял себе, как бы шутя, смешиватьчеловеческое и служебное отношения. Он позволялэто себе потому, что чувствовал в себе силу всегда,когда ему понадобится, опять выделить одно служеб-ное и откинуть человеческое. Дело это шло у ИванаИльича не только легко, приятно и прилично, но да-же виртуозно. В промежутки он курил, пил чай, бесе-довал немножко о политике, немножко об общих де-лах, немножко о картах и больше всего о назначени-ях. И усталый, но с чувством виртуоза, отчетливо от-делавшего свою партию, одну из первых скрипок в ор-кестре, возвращался домой. Дома дочь с матерью ку-да-нибудь ездили или у них был кто-нибудь; сын был вгимназии, готовил уроки с репетиторами и учился ис-

правно тому, чему учат в гимназии. Все было хорошо.После обеда, если не было гостей, Иван Ильич читалиногда книгу, про которую много говорят, и вечеромсадился за дела, то есть читал бумаги, справлялся сзаконами, – сличал показания и подводил под законы.Ему это было ни скучно, ни весело. Скучно было, ко-гда можно было играть в винт: но если не было винта– то это было все-таки лучше, чем сидеть одному илис женой. Удовольствия же Ивана Ильича были обе-ды маленькие, на которые он звал важных по светско-му положению дам и мужчин, и такое времяпровож-дение с ними, которое было бы похоже на обыкновен-ное препровождение времени таких людей, так же какгостиная его была похожа на все гостиные.

Один раз у них был даже вечер, танцевали. И Ива-ну Ильичу было весело, и все было хорошо, тольковышла большая ссора с женой из-за тортов и конфет:у Прасковьи Федоровны был свой план, а Иван Ильичнастоял на том, чтобы взять все у дорогого кондите-ра, и взял много тортов, и ссора была за то, что тортыостались, а счет кондитера был в сорок пять рублей.Ссора была большая и неприятная, так что ПрасковьяФедоровна сказала ему: «Дурак, кисляй». А он схва-тил себя за голову и в сердцах что-то упомянул о раз-воде. Но самый вечер был веселый. Было лучшее об-щество, и Иван Ильич танцевал с княгинею Труфоно-

вой, сестрою той, которая известна учреждением об-щества «Унеси ты мое горе»

. Радости служебные были радости самолюбия; ра-дости общественные были радости тщеславия; но на-стоящие радости Ивана Ильича были радости игрыв винт. Он признавался, что после всего, после ка-ких бы то ни было событий, нерадостных в его жиз-ни, радость, которая, как свеча, горела перед всемидругими, – это сесть с хорошими игроками и некри-кунами-партнерами в винт, и непременно вчетвером(впятером уж очень больно выходить, хотя и притво-ряешься, что я очень люблю), и вести умную, серьез-ную игру (когда карты идут), потом поужинать и вы-пить стакан вина. А спать после винта, особенно ко-гда в маленьком выигрыше (большой – неприятно),Иван Ильич ложился в особенно хорошем располо-жении духа.

Так они жили. Круг общества составлялся у них са-мый лучший, ездили и важные люди, и молодые люди.

Во взгляде на круг своих знакомых муж, жена и дочьбыли совершенно согласны и, не сговариваясь, оди-наково оттирали от себя и освобождались от всякихразных приятелей и родственников, замарашек, ко-торые разлетались к ним с нежностями в гостиную сяпонскими блюдами по стенам. Скоро эти друзья-за-марашки перестали разлетаться, и у Головиных оста-

лось общество одно самое лучшее. Молодые людиухаживали за Лизанькой, и Петрищев, сын ДмитрияИвановича Петрищева и единственный наследник егосостояния, судебный следователь, стал ухаживать заЛизой, так что Иван Ильич уже поговаривал об этом сПрасковьей Федоровной: не свести ли их кататься натройках или устроить спектакль. Так они жили. И всешло так, не изменяясь, и все было очень хорошо.

IV

Все были здоровы. Нельзя было назвать нездоро-

вьем то, что Иван Ильич говорил иногда, что у негостранный вкус во рту и что-то неловко в левой сторо-не живота.

Но случилось, что неловкость эта стала увеличи-ваться и переходить не в боль еще, но в сознаниетяжести постоянной в боку и в дурное расположениедуха. Дурное расположение духа это, все усиливаясьи усиливаясь, стало портить установившуюся было всемействе Головиных приятность легкой и приличнойжизни. Муж с женой стали чаще и чаще ссориться, искоро отпала легкость и приятность, и с трудом удер-живалось одно приличие. Сцены опять стали чаще.Опять остались одни островки, и тех мало, на которыхмуж с женою могли сходиться без взрыва.

И Прасковья Федоровна теперь не без основанияговорила, что у ее мужа тяжелый характер. С свой-ственной ей привычкой преувеличивать она говори-ла, что всегда и был такой ужасный характер, чтонадобно ее доброту, чтобы переносить это двадцатьлет. Правда было то, что ссоры теперь начинались отнего. Начинались его придирки всегда перед самымобедом и часто, именно когда он начинал есть, за су-

пом. То он замечал, что что-нибудь из посуды испор-чено, то кушанье не такое, то сын положил локоть настол, то прическа дочери. И во всем он обвинял Прас-ковью Федоровну. Прасковья Федоровна сначала воз-ражала и говорила ему неприятности, но он раза дваво время начала обеда приходил в такое бешенство,что она поняла, что это болезненное состояние, ко-торое вызывается в нем принятием пищи, и смириласебя; уже не возражала, а только торопила обедать.Смирение свое Прасковья Федоровна поставила се-бе в великую заслугу. Решив, что муж ее имеет ужас-ный характер и сделал несчастие ее жизни, она ста-ла жалеть себя. И чем больше она жалела себя, тембольше ненавидела мужа. Она стала желать, чтоб онумер, но не могла этого желать, потому что тогда небыло бы жалованья. И это еще более раздражало еепротив него. Она считала себя страшно несчастнойименно тем, что даже смерть его не могла спасти ее,и она раздражалась, скрывала это, и это скрытое раз-дражение ее усиливало его раздражение.

После одной сцены, в которой Иван Ильич был осо-бенно несправедлив и после которой он и при объяс-нении сказал, что он точно раздражителен, но что этоот болезни, она сказала ему, что если он болен, то на-до лечиться, и потребовала от него, чтобы он поехалк знаменитому врачу.

Он поехал. Все было, как он ожидал; все было так,как всегда делается. И ожидание, и важность напуск-ная, докторская, ему знакомая, та самая, которую онзнал в себе в суде, и постукиванье, и выслушиванье,и вопросы, требующие определенные вперед и, оче-видно, ненужные ответы, и значительный вид, кото-рый внушал, что вы, мол, только подвергнитесь нам,а мы все устроим, – у нас известно и несомненно, каквсе устроить, все одним манером для всякого челове-ка, какого хотите. Все было точно так же, как в суде.Как он в суде делал вид над подсудимыми, так точнонад ним знаменитый доктор делал тоже вид.

Доктор говорил: то-то и то-то указывает, что у васвнутри то-то и то-то; но если это не подтвердится поисследованиям того-то и того-то, то у вас надо пред-положить то-то и то-то. Если же предположить то-то,тогда… и т. д. Для Ивана Ильича был важен толькоодин вопрос: опасно ли его положение или нет? Нодоктор игнорировал этот неуместный вопрос. С точкизрения доктора, вопрос этот был праздный и не под-лежал обсуждению; существовало только взвешива-нье вероятностей – блуждающей почки, хроническогокатара и болезней слепой кишки. Не было вопроса ожизни Ивана Ильича, а был спор между блуждающейпочкой и слепой кишкой. И спор этот на глазах ИванаИльича доктор блестящим образом разрешил в поль-

зу слепой кишки, сделав оговорку о том, что исследо-вание мочи может дать новые улики и что тогда делобудет пересмотрено. Все это было точь-в-точь то же,что делал тысячу раз сам Иван Ильич над подсудимы-ми таким блестящим манером. Так же блестяще сде-лал свое резюме доктор и торжествующе, весело да-же, взглянув сверху очков на подсудимого. Из резюмедоктора Иван Ильич вывел то заключение, что пло-хо, а что ему, доктору, да, пожалуй, и всем все равно,а ему плохо. И это заключение болезненно поразилоИвана Ильича, вызвав в нем чувство большой жало-сти к себе и большой злобы на этого равнодушного ктакому важному вопросу доктора.

Но он ничего не сказал, а встал, положил деньги настол и, вздохнув, сказал:

– Мы, больные, вероятно, часто делаем вамнеуместные вопросы, – сказал он. – Вообще, это опас-ная болезнь или нет?..

Доктор строго взглянул на него одним глазом черезочки, как будто говоря: подсудимый, если вы не будетеоставаться в пределах ставимых вам вопросов, я будупринужден сделать распоряжение об удалении вас иззала заседания.

– Я уже сказал вам то, что считал нужным и удоб-ным, – сказал доктор. – Дальнейшее покажет иссле-дование. – И доктор поклонился.

Иван Ильич вышел медленно, уныло сел в сани ипоехал домой. Всю дорогу он не переставая переби-рал все, что говорил доктор, стараясь все эти запу-танные, неясные научные слова перевести на про-стой язык и прочесть в них ответ на вопрос: плохо– очень ли плохо мне, или еще ничего? И ему каза-лось, что смысл всего сказанного доктором был тот,что очень плохо. Все грустно показалось Ивану Ильи-чу на улицах. Извозчики были грустны, дома грустны,прохожие, лавки грустны. Боль же эта, глухая, ною-щая боль, ни на секунду не перестающая, казалось,в связи с неясными речами доктора получала другое,более серьезное значение. Иван Ильич с новым тя-желым чувством теперь прислушивался к ней.

Он приехал домой и стал рассказывать жене. Женавыслушала, но в середине рассказа его вошла дочь вшляпке: она собиралась с матерью ехать. Она с уси-лием присела послушать эту скуку, но долго не выдер-жала, и мать не дослушала.

– Ну, я очень рада, – сказала жена, – так теперь ты,смотри ж, принимай аккуратно лекарство. Дай рецепт,я пошлю Герасима в аптеку. – И она пошла одеваться.

Он не переводил дыханья, пока она была в комна-те, и тяжело вздохнул, когда она вышла.

– Ну что ж, – сказал он. – Может быть, и точно ни-чего еще.

Он стал принимать лекарства, исполнять предпи-сания доктора, которые изменились по случаю иссле-дования мочи. Но тут как раз так случилось, что в этомисследовании и в том, что должно было последоватьза ним, вышла какая-то путаница. До самого докторанельзя было добраться, а выходило, что делалось нето, что говорил ему доктор. Или он забыл, или соврал,или скрывал от него что-нибудь.

Но Иван Ильич все-таки точно стал исполнять пред-писания и в исполнении этом нашел утешение на пер-вое время.

Главным занятием Ивана Ильича со времени по-сещения доктора стало точное исполнение предписа-ний доктора относительно гигиены и принимания ле-карств и прислушиванье к своей боли, ко всем своимотправлениям организма. Главными интересами Ива-на Ильича стали людские болезни и людское здоро-вье. Когда при нем говорили о больных, об умерших,о выздоровевших, особенно о такой болезни, котораяпоходила на его, он, стараясь скрыть свое волнение,прислушивался, расспрашивал и делал применение ксвоей болезни.

Боль не уменьшалась; но Иван Ильич делал надсобой усилия, чтобы заставлять себя думать, что емулучше. И он мог обманывать себя, пока ничего не вол-новало его. Но как только случалась неприятность с

женой, неудача в службе, дурные карты в винте, таксейчас он чувствовал всю силу своей болезни; бы-вало, он переносил эти неудачи, ожидая, что вот-вотисправлю плохое, поборю, дождусь успеха, большогошлема. Теперь же всякая неудача подкашивала его иввергала в отчаяние. Он говорил себе: вот только чтоя стал поправляться и лекарство начинало уже дей-ствовать, и вот это проклятое несчастие или непри-ятность… И он злился на несчастье или на людей,делавших ему неприятности и убивающих его, и чув-ствовал, как эта злоба убивает его; но не мог воздер-жаться от нее. Казалось бы, ему должно бы было бытьясно, что это озлобление его на обстоятельства и лю-дей усиливает его болезнь и что поэтому ему надо необращать внимания на неприятные случайности; ноон делал совершенно обратное рассуждение: он го-ворил, что ему нужно спокойствие, следил за всем,что нарушало это спокойствие, и при всяком малей-шем нарушении приходил в раздражение. Ухудшалоего положение то, что он читал медицинские книги исоветовался с докторами. Ухудшение шло так равно-мерно, что он мог себя обманывать, сравнивая одиндень с другим, – разницы было мало. Но когда он со-ветовался с докторами, тогда ему казалось, что идетк худшему и очень быстро даже. И несмотря на это,он постоянно советовался с докторами.

В этот месяц он побывал у другой знаменитости:другая знаменитость сказала почти то же, что и пер-вая, но иначе поставила вопросы. И совет с этой зна-менитостью только усугубил сомнение и страх Ива-на Ильича. Приятель его приятеля – доктор очень хо-роший – тот еще совсем иначе определил болезньи, несмотря на то, что обещал выздоровление, свои-ми вопросами и предположениями еще больше спу-тал Ивана Ильича и усилил его сомнение. Гомеопат– еще иначе определил болезнь и дал лекарство, иИван Ильич, тайно от всех, принимал его с неделю.Но после недели не почувствовав облегчения и поте-ряв доверие и к прежним лечениям и к этому, пришелв еще большее уныние. Раз знакомая дама рассказы-вала про исцеление иконами. Иван Ильич застал се-бя на том, что он внимательно прислушивался и по-верял действительность факта. Этот случай испугалего. «Неужели я так умственно ослабел? – сказал онсебе. – Пустяки! Все вздор, не надо поддаваться мни-тельности, а, избрав одного врача, строго держатьсяего лечения. Так и буду делать. Теперь кончено. Небуду думать и до лета строго буду исполнять лече-ние. А там видно будет. Теперь конец этим колебани-ям!..» Легко было сказать это, но невозможно испол-нить. Боль в боку все томила, все как будто усилива-лась, становилась постоянной, вкус во рту становился

все страннее, ему казалось, что пахло чем-то отвра-тительным у него изо рта, и аппетит и силы все слабе-ли. Нельзя было себя обманывать: что-то страшное,новое и такое значительное, чего значительнее нико-гда в жизни не было с Иваном Ильичом, совершалосьв нем. И он один знал про это, все же окружающие непонимали или не хотели понимать и думали, что всена свете идет по-прежнему. Это-то более всего мучи-ло Ивана Ильича. Домашние – главное жена и дочь,которые были в самом разгаре выездов, – он, видел,ничего не понимали, досадовали на то, что он такойневеселый и требовательный, как будто он был вино-ват в этом. Хотя они и старались скрывать это, он ви-дел, что он им помеха, но что жена выработала себеизвестное отношение к его болезни и держалась егонезависимо от того, что он говорил и делал. Отноше-ние это было такое:

– Вы знаете, – говорила она знакомым, – ИванИльич не может, как все добрые люди, строго испол-нять предписанное лечение. Нынче он примет капли икушает, что велено, и вовремя ляжет; завтра вдруг, ес-ли я просмотрю, забудет принять, скушает осетрины(а ему не велено), да и засидится за винтом до часа.

– Ну, когда же? – скажет Иван Ильич с доса-дою. – Один раз у Петра Ивановича.

– А вчера с Шебеком.

– Все равно я не мог спать от боли…– Да там уже отчего бы то ни было, только так ты

никогда не выздоровеешь и мучаешь нас.Внешнее, высказываемое другим и ему самому, от-

ношение Прасковьи Федоровны было такое к болезнимужа, что в болезни этой виноват Иван Ильич и всяболезнь эта есть новая неприятность, которую он де-лает жене. Иван Ильич чувствовал, что это выходилоу нее невольно, но от этого ему не легче было.

В суде Иван Ильич замечал или думал, что заме-чает, то же странное к себе отношение: то ему каза-лось, что к нему приглядываются, как к человеку, име-ющему скоро опростать место; то вдруг его приятелиначинали дружески подшучивать над его мнительно-стью, как будто то, что-то ужасное и страшное, неслы-ханное, что завелось в нем и не переставая сосет егои неудержимо влечет куда-то, есть самый приятныйпредмет для шутки. Особенно Шварц своей игриво-стью, жизненностью и комильфотностью, напоминав-шими Ивану Ильичу его самого за десять лет назад,раздражал его.

Приходили друзья составить партию, садились.Сдавали, разминались новые карты, складывалисьбубны к бубнам, их семь. Партнер сказал: без козы-рей, – и поддержал две бубны. Чего ж еще? Весело,бодро должно бы быть – шлем. И вдруг Иван Ильич

чувствует эту сосущую боль, этот вкус во рту, и емучто-то дикое представляется в том, что он при этомможет радоваться шлему.

Он глядит на Михаила Михайловича, партнера, какон бьет по столу сангвинической рукой и учтиво иснисходительно удерживается от захватывания взя-ток, а подвигает их к Ивану Ильичу, чтобы доставитьему удовольствие собирать их, не утруждая себя, непротягивая далеко руку. «Что ж он думает, что я такслаб, что не могу протянуть далеко руку», – дума-ет Иван Ильич, забывает козырей и козыряет лиш-ний раз по своим и проигрывает шлем без трех, и чтоужаснее всего – это то, что он видит, как страдает Ми-хаил Михайлович, а ему все равно. И ужасно думать,отчего ему все равно.

Все видят, что ему тяжело, и говорят ему: «Мы мо-жем прекратить, если вы устали. Вы отдохните». От-дохнуть? Нет, он нисколько не устал, они доигрываютроббер. Все мрачны и молчаливы. Иван Ильич чув-ствует, что он напустил на них эту мрачность и неможет ее рассеять. Они ужинают и разъезжаются, иИван Ильич остается один с сознанием того, что егожизнь отравлена для него и отравляет жизнь других ичто отрава эта не ослабевает, а все больше и большепроникает все существо его.

И с сознанием этим, да еще с болью физической,

да еще с ужасом надо было ложиться в постель и ча-сто не спать от боли большую часть ночи. А наутронадо было опять вставать, одеваться, ехать в суд, го-ворить, писать, а если и не ехать, дома быть с темиже двадцатью четырьмя часами в сутках, из которыхкаждый был мучением. И жить так на краю погибелинадо было одному, без одного человека, который быпонял и пожалел его.

V

Так шло месяц и два. Перед Новым годом приехалв их город его шурин и остановился у них. Иван Ильичбыл в суде. Прасковья Федоровна ездила за покуп-ками. Войдя к себе в кабинет, он застал там шури-на, здорового сангвиника, самого раскладывающегочемодан. Он поднял голову на шаги Ивана Ильича ипоглядел на него секунду молча. Этот взгляд все от-крыл Ивану Ильичу. Шурин раскрыл рот, чтоб ахнуть,и удержался. Это движение подтвердило все.

– Что, переменился?– Да… есть перемена.И сколько Иван Ильич ни наводил после шурина на

разговор о его внешнем виде, шурин отмалчивался.Приехала Прасковья Федоровна, шурин пошел к ней.Иван Ильич запер дверь на ключ и стал смотретьсяв зеркало – прямо, потом сбоку. Взял свой портрет сженою и сличил портрет с тем, что он видел в зеркале.Перемена была огромная. Потом он оголил руки долоктя, посмотрел, опустил рукава, сел на оттоманку истал чернее ночи.

«Не надо, не надо», – сказал он себе, вскочил, по-дошел к столу, открыл дело, стал читать его, но не мог.Он отпер дверь, пошел в залу. Дверь в гостиную бы-

ла затворена. Он подошел к ней на цыпочках и сталслушать.

– Нет, ты преувеличиваешь, – говорила ПрасковьяФедоровна.

– Как преувеличиваю? Тебе не видно – он мертвыйчеловек, посмотри его глаза. Нет света. Да что у него?

– Никто не знает. Николаев (это был другой доктор)сказал что-то, но я не знаю. Лещетицкий (это был зна-менитый доктор) сказал напротив…

Иван Ильич отошел, пошел к себе, лег и стал ду-мать: «Почка, блуждающая почка». Он вспомнил всето, что ему говорили доктора, как она оторвалась и какблуждает. И он усилием воображения старался пой-мать эту почку и остановить, укрепить ее: так малонужно, казалось ему. «Нет, поеду еще к Петру Ивано-вичу». (Это был тот приятель, у которого был прия-тель доктор.) Он позвонил, велел заложить лошадь исобрался ехать.

– Куда ты, Jean? – спросила жена с особенно груст-ным и непривычно добрым выражением.

Это непривычное доброе озлобило его. Он мрачнопосмотрел на нее.

– Мне надо к Петру Ивановичу.Он поехал к приятелю, у которого был приятель

доктор. И с ним к доктору. Он застал его и долго бесе-довал с ним.

Рассматривая анатомически и физиологически по-дробности о том, что, по мнению доктора, происходи-ло в нем, он все понял.

Была одна штучка, маленькая штучка в слепойкишке. Все это могло поправиться. Усилить энергиюодного органа, ослабить деятельность другого, про-изойдет всасывание, и все поправится. Он немногоопоздал к обеду. Пообедал, весело поговорил, но дол-го не мог уйти к себе заниматься. Наконец он пошелв кабинет и тотчас же сел за работу. Он читал де-ла, работал, но сознание того, что у него есть отло-женное важное задушевное дело, которым он займет-ся по окончании, не оставляло его. Когда он кончилдела, он вспомнил, что это задушевное дело былимысли о слепой кишке. Но он не предался им, он по-шел в гостиную к чаю. Были гости, говорили и игра-ли на фортепиано, пели; был судебный следователь,желанный жених у дочери. Иван Ильич провел вечер,по замечанию Прасковьи Федоровны, веселее других,но он не забывал ни на минуту, что у него есть от-ложенные важные мысли о слепой кишке. В одинна-дцать часов он простился и пошел к себе. Он спалодин со времени своей болезни, в маленькой комнат-ке у кабинета. Он пошел, разделся и взял роман Зо-ля, но не читал его, а думал. И в его воображениипроисходило то желанное исправление слепой кишки.

Всасывалось, выбрасывалось, восстановлялась пра-вильная деятельность. «Да, это все так, – сказал онсебе. – Только надо помогать природе». Он вспомнило лекарствах, приподнялся, принял его, лег на спи-ну, прислушиваясь к тому, как благотворно действуетлекарство и как оно уничтожает боль. «Только равно-мерно принимать и избегать вредных влияний; я ужетеперь чувствую несколько лучше, гораздо лучше».Он стал щупать бок, – на ощупь не больно. «Да, яне чувствую, право, уже гораздо лучше». Он потушилсвечу и лег на бок… Слепая кишка исправляется, вса-сывается. Вдруг он почувствовал знакомую старую,глухую, ноющую боль, упорную, тихую, серьезную. Ворту та же знакомая гадость. Засосало сердце, пому-тилось в голове. «Боже мой, Боже мой! – проговорилон. – Опять, опять, и никогда не перестанет». И вдругему дело представилось совсем с другой стороны.«Слепая кишка? Почка, – сказал он себе. – Не в сле-пой кишке, не в почке дело, а в жизни и… смерти. Да,жизнь была и вот уходит, уходит, и я не могу удержатьее. Да. Зачем обманывать себя? Разве не очевидновсем, кроме меня, что я умираю, и вопрос только вчисле недель, дней – сейчас, может быть. То свет был,а теперь мрак. То я здесь был, а теперь туда! Куда?»Его обдало холодом, дыхание остановилось. Он слы-шал только удары сердца.

«Меня не будет, так что же будет? Ничего не бу-дет. Так где же я буду, когда меня не будет? Неуже-ли смерть? Нет, не хочу». Он вскочил, хотел зажечьсвечку, пошарил дрожащими руками, уронил свечу сподсвечником на пол и опять повалился назад, на по-душку. «Зачем? Все равно, – говорил он себе, откры-тыми глазами глядя в темноту. – Смерть, Да, смерть.И они никто не знают, и не хотят знать, и не жалеют.Они играют. (Он слышал дальние, из-за двери, рас-кат голоса и ритурнели.) Им все равно, а они такжеумрут. Дурачье. Мне раньше, а им после; и им то жебудет. А они радуются. Скоты!» Злоба душила его. Иему стало мучительно, невыносимо тяжело. Не можетже быть, чтоб все всегда были обречены на этот ужас-ный страх. Он поднялся.

«Что-нибудь не так; надо успокоиться, надо обду-мать все сначала». И вот он начал обдумывать. «Да,начало болезни. Стукнулся боком, и все такой же ябыл, и нынче и завтра; немного ныло, потом больше,потом доктора, потом унылость, тоска, опять доктора;а я все шел ближе, ближе к пропасти. Сил меньше.Ближе, ближе. И вот я исчах, у меня света в глазахнет. И смерть, а я думаю о кишке. Думаю о том, что-бы починить кишку, а это смерть. Неужели смерть?»Опять на него нашел ужас, он запыхался, нагнулся,стал искать спичек, надавил локтем на тумбочку. Она

мешала ему и делала больно, он разозлился на нее,надавил с досадой сильнее и повалил тумбочку. И вотчаянии задыхаясь, он повалился на спину, ожидаясейчас же смерти.

Гости уезжали в это время. Прасковья Федоровнапровожала их. Она услыхала падение и вошла.

– Что ты?– Ничего. Уронил нечаянно.Она вышла, принесла свечу. Он лежал, тяжело и

быстро-быстро дыша, как человек, который пробежалверсту, остановившимися глазами глядя на нее.

– Что ты, Jean?– Ниче…го. У…ро…нил. – «Что же говорить. Она не

поймет», – думал он.Она точно не поняла. Она подняла, зажгла ему све-

чу и поспешно ушла: ей надо было проводить гостью.Когда она вернулась, он так же лежал навзничь,

глядя вверх.– Что тебе, или хуже?– Да.Она покачала головой, посидела. – Знаешь, Jean, я

думаю, не пригласить ли Лещетицкого на дом.Это значит знаменитого доктора пригласить и не

пожалеть денег. Он ядовито улыбнулся и сказал;«Нет». Она посидела, подошла и поцеловала его влоб.

Он ненавидел ее всеми силами души в то время,как она целовала его, и делал усилия, чтобы не от-толкнуть ее.

– Прощай. Бог даст, заснешь.– Да.

VI

Иван Ильич видел, что он умирает, и был в посто-

янном отчаянии.В глубине души Иван Ильич знал, что он умирает,

но он не только не привык к этому, но просто не пони-мал, никак не мог понять этого.

Тот пример силлогизма, которому он учился в логи-ке Кизеветера

: Кай – человек, люди смертны, потому Кай смертен,казался ему во всю его жизнь правильным только поотношению к Каю, но никак не к нему. То был Кай-че-ловек, вообще человек, и это было совершенно спра-ведливо; но он был не Кай и не вообще человек, а онвсегда был совсем, совсем особенное от всех другихсущество; он был Ваня с мама, папа, с Митей и Воло-дей, с игрушками, кучером, с няней, потом с Катень-кой, со всеми радостями, горестями, восторгами дет-ства, юности, молодости. Разве для Кая был тот запахкожаного полосками мячика, который так любил Ваня!Разве Кай целовал так руку матери и разве для Каятак шуршал шелк складок платья матери? Разве онбунтовал за пирожки в Правоведении? Разве Кай такбыл влюблен? Разве Кай так мог вести заседание?

И Кай точно смертен, и ему правильно умирать, но

мне, Ване, Ивану Ильичу, со всеми моими чувствами,мыслями, – мне это другое дело. И не может быть,чтобы мне следовало умирать. Это было бы слишкомужасно.

Так чувствовалось ему.«Если б и мне умирать, как Каю, то я так бы и знал

это, так бы и говорил мне внутренний голос, но ничегоподобного не было во мне; и я и все мои друзья – мыпонимали, что это совсем не так, как с Каем. А теперьвот что! – говорил он себе. – Не может быть. Не можетбыть, а есть. Как же это? Как понять это?»

И он не мог понять и старался отогнать эту мысль,как ложную, неправильную, болезненную, и вытес-нить ее другими, правильными, здоровыми мыслями.Но мысль эта, не только мысль, но как будто действи-тельность, приходила опять и становилась перед ним.

И он призывал по очереди на место этой мыслидругие мысли, в надежде найти в них опору. Он пы-тался возвратиться к прежним ходам мысли, кото-рые заслоняли для него прежде мысль о смерти. Но– странное дело – все то, что прежде заслоняло, скры-вало, уничтожало сознание смерти, теперь уже немогло производить этого действия. Последнее времяИван Ильич большей частью проводил в этих попыт-ках восстановить прежние ходы чувства, заслоняв-шего смерть, То он говорил себе: «Займусь службой,

ведь я жил же ею». И он шел в суд, отгоняя от себявсякие сомнения; вступал в разговоры с товарищамии садился, по старой привычке рассеянно, задумчи-вым взглядом окидывая толпу и обеими исхудавшимируками опираясь на ручки дубового кресла, так же, какобыкновенно, перегибаясь к товарищу, подвигая де-ло, перешептываясь, и потом, вдруг вскидывая глазаи прямо усаживаясь, произносил известные слова иначинал дело. Но вдруг в середине боль в боку, не об-ращая никакого внимания на период развития дела,начинала свое сосущее дело. Иван Ильич прислуши-вался, отгонял мысль о ней, но она продолжала свое,и она приходила и становилась прямо перед ним исмотрела на него, и он столбенел, огонь тух в глазах,и он начинал опять спрашивать себя: «Неужели толь-ко она правда?» И товарищи и подчиненные с удив-лением и огорчением видели, что он, такой блестя-щий, тонкий судья, путался, делал ошибки. Он встря-хивался, старался опомниться и кое-как доводил доконца заседание и возвращался домой с грустным со-знанием, что не может по-старому судейское его де-ло скрыть от него то, что он хотел скрыть; что судей-ским делом он не может избавиться от нее. И что бы-ло хуже всего – это то, что она отвлекала его к себе незатем, чтобы он делал что-нибудь, а только для того,чтобы он смотрел на нес, прямо ей в глаза, смотрел

на нее и, ничего не делая, невыразимо мучился.И, спасаясь от этого состояния, Иван Ильич искал

утешения, других ширм, и другие ширмы являлись ина короткое время как будто спасали его, но тотчасже опять не столько разрушались, сколько просвечи-вали, как будто она проникала через все, и ничто немогло заслонить ее.

Бывало, в это последнее время он войдет в го-стиную, убранную им, – в ту гостиную, где он упал,для которой он, – как ему ядовито смешно было ду-мать, – для устройства которой он пожертвовал жиз-нью, потому что он знал, что болезнь его началась сэтого ушиба, – он входил и видел, что на лакирован-ном столе был рубец, прорезанный чем-то. Он искалпричину: и находил ее в бронзовом украшении альбо-ма, отогнутом на краю. Он брал альбом, дорогой, имсоставленный с любовью, подосадовал на неряшли-вость дочери и ее друзей, – то разорвано, то карточ-ки перевернуты. Он приводил это старательно в поря-док, загибал опять украшение.

Потом ему приходила мысль весь этотetablissement7 с альбомами переместить в другойугол, к цветам. Он звал лакея: или дочь, или жена при-ходили на помощь; они не соглашались, противоречи-ли, он спорил, сердился; но все было хорошо, потомучто он не помнил о ней, ее не видно было.

Но вот жена сказала, когда он сам передвигал:«Позволь, люди сделают, ты опять себе сделаешьвред», и вдруг она мелькнула через ширмы, он увидалее. Она мелькнула, он еще надеется, что она скроет-ся, но невольно он прислушался к боку, – там сидитвсе то же, все так же ноет, и он уже не может забыть,и она явственно глядит на него из-за цветов. К чемувсе?

«И правда, что здесь, на этой гардине, я, как наштурме, потерял жизнь. Неужели? Как ужасно и какглупо! Это не может быть! Не может быть, но есть».

Он шел в кабинет, ложился и оставался опять одинс нею, с глазу на глаз с нею, а делать с нею нечего.Только смотреть на нее и холодеть.

VII

Как это сделалось на третьем месяце болезни Ива-

на Ильича, нельзя было сказать, потому что это дела-лось шаг за шагом, незаметно, но сделалось то, чтои жена, и дочь, и сын его, и прислуга, и знакомые, идоктора, и, главное, он сам – знали, что весь интересв нем для других состоит только в том, скоро ли, на-конец, он опростает место, освободит живых от стес-нения, производимого его присутствием, и сам осво-бодится от своих страданий.

Он спал меньше и меньше; ему давали опиум и на-чали прыскать морфином. Но эта не облегчало его.Тупая тоска, которую он испытывал в полуусыплен-ном состоянии, сначала только облегчала его как что-то новое, но потом она стала так же или еще болеемучительна, чем откровенная боль.

Ему готовили особенные кушанья по предписаниюврачей; но кушанья эти все были для него безвкуснееи безвкуснее, отвратительнее и отвратительнее.

Для испражнений его тоже были сделаны особыеприспособления, и всякий раз это было мученье. Му-ченье от нечистоты, неприличия и запаха, от сознаниятого, что в этом должен участвовать другой человек.

Но в этом самом неприятном деле и явилось уте-

шение Ивану Ильичу. Приходил всегда выносить заним буфетный мужик Герасим.

Герасим был чистый, свежий, раздобревший на го-родских харчах молодой мужик. Всегда веселый, яс-ный. Сначала вид этого, всегда чисто, по-русски оде-того человека, делавшего это противное дело, сму-щал Ивана Ильича.

Один раз он, встав с судна и не в силах поднятьпанталоны, повалился на мягкое кресло и с ужасомсмотрел на свои обнаженные, с резко обозначеннымимускулами, бессильные ляжки.

Вошел в толстых сапогах, распространяя вокруг се-бя приятный запах дегтя от сапог и свежести зимнеговоздуха, легкой сильной поступью Герасим, в поскон-ном чистом фартуке и чистой ситцевой рубахе, с за-сученными на голых, сильных, молодых руках рукава-ми, и, не глядя на Ивана Ильича, – очевидно, сдержи-вая, чтобы не оскорбить больного, радость жизни, си-яющую на его лице, – подошел к судну.

– Герасим, – слабо сказал Иван Ильич.Герасим вздрогнул, очевидно, испугавшись, не про-

махнулся ли он в чем, и быстрым движением повер-нул к больному свое свежее, доброе, простое, моло-дое лицо, только что начинавшее обрастать бородой.

– Что изволите?– Тебе, я думаю, неприятно это. Ты извини меня. Я

не могу.– Помилуйте-с. – И Герасим блеснул глазами и

оскалил свои молодые белые зубы. – Отчего же непотрудиться? Ваше дело больное.

И он ловкими, сильными руками сделал свое при-вычное дело и вышел, легко ступая. И через пять ми-нут, так же легко ступая, вернулся.

Иван Ильич все так же сидел в кресле.– Герасим, – сказал он, когда тот поставил чистое,

обмытое судно, – пожалуйста, помоги мне, поди сю-да. – Герасим подошел. – Подними меня. Мне тяжелоодному, а Дмитрия я услал.

Герасим подошел; сильными руками, так же, как онлегко ступал, обнял, ловко, мягко поднял и подержал,другой рукой подтянул панталоны и хотел посадить.Но Иван Ильич попросил его свести его на диван. Ге-расим, без усилия и как будто не нажимая, свел его,почти неся, к дивану и посадил.

– Спасибо. Как ты ловко, хорошо… все делаешь.Герасим опять улыбнулся и хотел уйти. Но Ивану

Ильичу так хорошо было с ним, что не хотелось от-пускать.

– Вот что: подвинь мне, пожалуйста, стул этот. Нет,вот этот, под ноги. Мне легче, когда у меня ноги выше.

Герасим принес стул, поставил не стукнув, вразопустил его ровно до полу и поднял ноги Ивана Ильи-

ча на стул; Ивану Ильичу показалось, что ему легчестало в то время, как Герасим высоко поднимал егоноги.

– Мне лучше, когда ноги у меня выше, – сказал ИванИльич. – Подложи мне вон ту подушку.

Герасим сделал это. Опять поднял ноги и положил.Опять Ивану Ильичу стало лучше, пока Герасим дер-жал его ноги. Когда он опустил их, ему показалось ху-же.

– Герасим, – сказал он ему, – ты теперь занят?– Никак нет-с, – сказал Герасим, выучившийся у го-

родских людей говорить с господами.– Тебе что делать надо еще?– Да мне что ж делать? Все переделал, только дров

наколоть на завтра.– Так подержи мне так ноги повыше, можешь?– Отчего же, можно. – Герасим поднял ноги выше,

и Ивану Ильичу показалось, что в этом положении онсовсем не чувствует боли.

– А дрова-то как же?– Не извольте беспокоиться. Мы успеем.Иван Ильич велел Герасиму сесть и держать ноги и

поговорил с ним. И – странное дело – ему казалось,что ему лучше, пока Герасим держал его ноги.

С тех пор Иван Ильич стал иногда звать Герасимаи заставлял его держать себе на плечах ноги и лю-

бил говорить с ним. Герасим делал это легко, охотно,просто и с добротой, которая умиляла Ивана Ильича.Здоровье, сила, бодрость жизни во всех других людяхоскорбляла Ивана Ильича; только сила и бодростьжизни Герасима не огорчала, а успокаивала ИванаИльича.

Главное мучение Ивана Ильича была ложь, – та,всеми почему-то признанная ложь, что он только бо-лен, а не умирает, и что ему надо только быть спокой-ным и лечиться, и тогда что-то выйдет очень хорошее.Он же знал, что, что бы ни делали, ничего не выйдет,кроме еще более мучительных страданий и смерти.И его мучила эта ложь, мучило то, что не хотели при-знаться в том, что все знали и он знал, а хотели лгатьнад ним по случаю ужасного его положения и хотели изаставляли его самого принимать участие в этой лжи.Ложь, ложь эта, совершаемая над ним накануне егосмерти, ложь, долженствующая низвести этот страш-ный торжественный акт его смерти до уровня всех ихвизитов, гардин, осетрины к обеду… была ужасно му-чительна для Ивана Ильича. И – странно – он многораз, когда они над ним проделывали свои штуки, былна волоске от того, чтобы закричать им: перестань-те врать, и вы знаете и я знаю, что я умираю, так пе-рестаньте, по крайней мере, врать. Но никогда он неимел духа сделать этого. Страшный, ужасный акт его

умирания, он видел, всеми окружающими его был низ-веден на степень случайной неприятности, отчастинеприличия (вроде того, как обходятся с человеком,который, войдя в гостиную, распространяет от себядурной запах), тем самым «приличием», которому онслужил всю свою жизнь; он видел, что никто не пожа-леет его, потому что никто не хочет даже понимать егоположения. Один только Герасим понимал это поло-жение и жалел его. И потому Ивану Ильичу хорошобыло только с Герасимом. Ему хорошо было, когдаГерасим, иногда целые ночи напролет, держал его но-ги и не хотел уходить спать, говоря: «Вы не извольтебеспокоиться, Иван Ильич, высплюсь еще»; или когдаон вдруг, переходя на «ты», прибавлял: «Кабы ты небольной, а то отчего же не послужить?» Один Гера-сим не лгал, по всему видно было, что он один пони-мал, в чем дело, и не считал нужным скрывать этого,и просто жалел исчахшего, слабого барина. Он дажераз прямо сказал, когда Иван Ильич отсылал его:

– Все умирать будем. Отчего же не потрудить-ся? – сказал он, выражая этим то, что он не тяготитсясвоим трудом именно потому, что несет его для уми-рающего человека и надеется, что и для него кто-ни-будь в его время понесет тот же труд.

Кроме этой лжи, или вследствие ее, мучительнеевсего было для Ивана Ильича то, что никто не жа-

лел его так, как ему хотелось, чтобы его жалели: Ива-ну Ильичу в иные минуты, после долгих страданий,больше всего хотелось, как ему ни совестно бы бы-ло признаться в этом, – хотелось того, чтоб его, какдитя больное, пожалел бы кто-нибудь. Ему хотелось,чтоб его приласкали, поцеловали, поплакали бы надним, как ласкают и утешают детей. Он знал, что онважный член, что у него седеющая борода и что по-тому это невозможно; но ему все-таки хотелось это-го. И в отношениях с Герасимом было что-то близкоек этому, и потому отношения с Герасимом утешалиего. Ивану Ильичу хочется плакать, хочется, чтоб еголаскали и плакали над ним, и вот приходит товарищ,член Шебек, и, вместо того чтобы плакать и ласкать-ся, Иван Ильич делает серьезное, строгое, глубоко-мысленное лицо и по инерции говорит свое мнение означении кассационного решения и упорно настаива-ет на нем. Эта ложь вокруг него и в нем самом болеевсего отравляла последние дни жизни Ивана Ильича.

VIII

Было утро. Потому только было утро, что Герасим

ушел и пришел Петр-лакей, потушил свечи, открылодну гардину и стал потихоньку убирать. Утро ли, ве-чер ли был, пятница, воскресенье ли было – все бы-ло все равно, все было одно и то же: ноющая, нина мгновение не утихающая, мучительная боль; со-знание безнадежно все уходящей, но все не ушед-шей еще жизни; надвигающаяся все та же страшнаяненавистная смерть, которая одна была действитель-ность, и все та же ложь. Какие же тут дни, недели ичасы дня?

– Не прикажете ли чаю?«Ему нужен порядок, чтоб по утрам господа пили

чай», – подумал он и сказал только:– Нет.– Не угодно ли перейти на диван?«Ему нужно привести в порядок горницу, и я мешаю,

я – нечистота, беспорядок», – подумал он и сказалтолько:

– Нет, оставь меня.Лакей повозился еще. Иван Ильич протянул руку.

Петр подошел услужливо.– Что прикажете?

– Часы.Петр достал часы, лежавшие под рукой, и подал.– Половина девятого. Там не встали?– Никак нет-с. Василий Иванович (это был сын)

ушли в гимназию, а Прасковья Федоровна приказалиразбудить их, если вы спросите. Прикажете?

– Нет, не надо. – «Не попробовать ли чаю?» – по-думал он. – Да, чаю… принеси.

Петр пошел к выходу. Ивану Ильичу страшно ста-ло оставаться одному. «Чем бы задержать его? Да,лекарство». – Петр, подай мне лекарство. – «Отчегоже, может быть, еще поможет и лекарство». Он взялложку, выпил. «Нет, не поможет. Все это вздор, об-ман, – решил он, как только почувствовал знакомыйприторный и безнадежный вкус. – Нет, уж не могу ве-рить. Но боль-то, боль-то зачем, хоть на минуту за-тихла бы». И он застонал. Петр вернулся. – Нет, иди.Принеси чаю.

Петр ушел. Иван Ильич, оставшись один, застоналне столько от боли, как она ни была ужасна, сколько оттоски. «Все то же и то же, все эти бесконечные дни иночи. Хоть бы скорее. Что скорее? Смерть, мрак. Нет,нет. Все лучше смерти!»

Когда Петр вошел с чаем на подносе, Иван Ильичдолго растерянно смотрел на него, не понимая, кто они что он. Петр смутился от этого взгляда. И когда Петр

смутился, Иван Ильич очнулся.– Да, – сказал он, – чай… хорошо, поставь. Только

помоги мне умыться и рубашку чистую.И Иван Ильич стал умываться. Он с отдыхом умыл

руки, лицо, вычистил зубы, стал причесываться и по-смотрел в зеркало. Ему страшно стало: особеннострашно было то, как волосы плоско прижимались кбледному лбу.

Когда переменяли ему рубашку, он знал, что емубудет еще страшнее, если он взглянет на свое тело,и не смотрел на себя. Но вот кончилось все. Он на-дел халат, укрылся пледом и сел в кресло к чаю. Однуминуту он почувствовал себя освеженным, но толькочто он стал пить чай, опять тот же вкус, та же боль.Он насильно допил и лег, вытянув ноги. Он лег и от-пустил Петра.

Все то же. То капля надежды блеснет, то взбушует-ся море отчаяния, и все боль, все боль, все тоска и всеодно и то же. Одному ужасно тоскливо, хочется по-звать кого-нибудь, но он вперед знает, что при другихеще хуже. «Хоть бы опять морфин – забыться бы. Яскажу ему, доктору, чтоб он придумал что-нибудь еще.Это невозможно, невозможно так».

Час, два проходит так. Но вот звонок в передней.Авось доктор. Точно, это доктор, свежий, бодрый, жир-ным, веселый, с тем выражением – что вот вы там че-

го-то напугались, а мы сейчас вам все устроим. Док-тор знает, что это выражение здесь не годится, но онуже раз навсегда надел его и не может снять, как че-ловек, с утра надевший фрак и едущий с визитами.Доктор бодро, утешающе потирает руки.

– Я холоден. Мороз здоровый. Дайте обогре-юсь, – говорит он с таким выражением, что как будтотолько надо немножко подождать, пока он обогреет-ся, а когда обогреется, то уж все исправит.

– Ну что, как?Иван Ильич чувствует, что доктору хочется сказать:

«Как делишки?», но что и он чувствует, что так нельзяговорить, и говорит: «Как вы провели ночь?»

Иван Ильич смотрит на доктора с выражениемвопроса: «Неужели никогда не станет тебе стыдноврать?»

Но доктор не хочет понимать вопрос.И Иван Ильич говорит:– Все так же ужасно. Боль не проходит, не сдается.

Хоть бы что-нибудь!– Да, вот вы, больные, всегда так. Ну-с, теперь,

кажется, я согрелся, даже аккуратнейшая ПрасковьяФедоровна ничего бы не имела возразить против мо-ей температуры. Ну-с, здравствуйте. – И доктор пожи-мает руку.

И, откинув всю прежнюю игривость, доктор начина-

ет с серьезным видом исследовать больного, пульс,температуру, и начинаются постукиванья, прослуши-ванья.

Иван Ильич знает твердо и несомненно, что все этовздор и пустой обман, но когда доктор, став на ко-ленки, вытягивается над ним, прислоняя ухо то выше,то ниже, и делает над ним с значительнейшим лицомразные гимнастические эволюции, Иван Ильич подда-ется этому, как он поддавался, бывало, речам адво-катов, тогда как он уж очень хорошо знал, что они всёврут и зачем врут.

Доктор, стоя на коленках на диване, еще что-то вы-стукивал, когда зашумело в дверях шелковое платьеПрасковьи Федоровны и послышался ее упрек Петру,что ей не доложили о приезде доктора.

Она входит, целует мужа и тотчас же начинает до-казывать, что она давно уж встала и только по недо-разумению ее не было тут, когда приехал доктор.

Иван Ильич смотрит на нее, разглядывает ее всюи в упрек ставит ей и белизну, и пухлость, и чистотуее рук, шеи, глянец ее волос и блеск ее полных жизниглаз. Он всеми силами души ненавидит ее, и прикос-новение ее заставляет его страдать от прилива нена-висти к ней.

Ее отношение к нему и его болезни все то же. Какдоктор выработал себе отношение к больным, кото-

рое он не мог уже снять, так она выработала одно от-ношение к нему – то, что он не делает чего-то того,что нужно, и сам виноват, и она любовно укоряет его вэтом, – и не могла уже снять этого отношения к нему.

– Да ведь вот он, не слушается! Не принимает во-время. А главное – ложится в такое положение, кото-рое, наверное, вредно ему – ноги кверху.

Она рассказала, как он заставляет Герасима дер-жать себе ноги.

Доктор улыбнулся презрительно-ласково: «Что ж,мол, делать, эти больные выдумывают иногда такиеглупости; но можно простить».

Когда осмотр кончился, доктор посмотрел на часы,и тогда Прасковья Федоровна объявила Ивану Ильи-чу, что уж как он хочет, а она нынче пригласила зна-менитого доктора, и они вместе с Михаилом Данило-вичем (так звали обыкновенного доктора) осмотрят иобсудят.

– Ты уж не противься, пожалуйста. Это я для себяделаю, – сказала она иронически, давая чувствовать,что она все делает для него и только этим не дает емуправа отказать ей. Он молчал и морщился. Он чув-ствовал, что ложь эта, окружающая его, так путалась,что уж трудно было разобрать что-нибудь.

Она все над ним делала только для себя и говорилаему, что она делает для себя то, что она точно делала

для себя как такую невероятную вещь, что он долженбыл понимать это обратно.

Действительно, в половине двенадцатого приехалзнаменитый доктор. Опять пошли выслушиванья изначительные разговоры при нем и в другой комнатео почке, о слепой кишке и вопросы и ответы с такимзначительным видом, что опять вместо реального, во-проса о жизни и смерти, который уже теперь один сто-ял перед ним, выступил вопрос о почке и слепой киш-ке, которые что-то делали не так, как следовало, и накоторые за это вот-вот нападут Михаил Данилович изнаменитость и заставят их исправиться.

Знаменитый доктор простился с серьезным, но нес безнадежным видом. И на робкий вопрос, которыйс поднятыми к нему блестящими страхом и надеж-дой глазами обратил Иван Ильич, есть ли возмож-ность выздоровления, отвечал, что ручаться нель-зя, но возможность есть. Взгляд надежды, с которымИван Ильич проводил доктора, был так жалок, что,увидав его, Прасковья Федоровна даже заплакала,выходя из дверей кабинета, чтобы передать гонорарзнаменитому доктору.

Подъем духа, произведенный обнадеживаниемдоктора, продолжался недолго. Опять та же комната,те же картины, гардины, обои, склянки и то же своеболящее, страдающее тело. И Иван Ильич начал сто-

нать; ему сделали вспрыскиванье, и он забылся.Когда он очнулся, стало смеркаться; ему принесли

обедать. Он поел с усилием бульона; и опять то же, иопять наступающая ночь.

После обеда, в семь часов, в комнату его вошлаПрасковья Федоровна, одетая как на вечер, с толсты-ми, подтянутыми грудями и с следами пудры на лице.Она еще утром напоминала ему о поездке их в театр.Была приезжая Сарра Бернар, и у них была ложа, ко-торую он настоял, чтоб они взяли. Теперь он забылпро это, и ее наряд оскорбил его. Но он скрыл своеоскорбление, когда вспомнил, что он сам настаивал,чтоб они достали ложу и ехали, потому что это длядетей воспитательное эстетическое наслаждение.

Прасковья Федоровна вошла довольная собою, нокак будто виноватая. Она присела, спросила о здоро-вье, как он видел, для того только, чтоб спросить, ноне для того, чтобы узнать, зная, что и узнавать нечего,и начала говорить то, что ей нужно было: что она ни зачто не поехала бы, но ложа взята, и едут Элен и дочьи Петрищев (судебный следователь, жених дочери),и что невозможно их пустить одних. А что ей так быприятнее было посидеть с ним. Только бы он делалбез нее по предписанию доктора.

– Да, и Федор Петрович (жених) хотел войти. Мож-но? И Лиза.

– Пускай войдут.Вошла дочь разодетая, с обнаженным молодым те-

лом, тем телом, которое так заставляло страдать его.А она его выставляла. Сильная, здоровая, очевидно,влюбленная и негодующая на болезнь, страдания исмерть, мешающие ее счастью.

Вошел и Федор Петрович во фраке, завитой а laCapoul, с длинной жилистой шеей, обложенной плот-но белым воротничком, с огромной белой грудью и об-тянутыми сильными ляжками в узких черных штанах,с одной натянутой белой перчаткой на руке и с клаком.

За ним вполз незаметно и гимназистик в новенькоммундирчике, бедняжка, в перчатках и с ужасной сине-вой под глазами, значение которой знал Иван Ильич.

Сын всегда жалок был ему. И страшен был его ис-пуганный и соболезнующий взгляд. Кроме Герасима,Ивану Ильичу казалось, что один Вася понимал и жа-лел.

Все сели, опять спросили о здоровье. Произошломолчание. Лиза спросила у матери о бинокле. Произо-шли пререкания между матерью и дочерью, кто кудаего дел. Вышло неприятно.

Федор Петрович спросил у Ивана Ильича, видел лион Сарру Бернар. Иван Ильич не понял сначала того,что у него спрашивали, а потом сказал:

– Нет; а вы уж видели?

– Да, в «Adrienne Lecouvreur»Прасковья Федоровна сказала, что она особенно

хороша в том-то. Дочь возразила. Начался разговороб изяществе и реальности ее игры, – тот самый раз-говор, который всегда бывает один и тот же.

В середине разговора Федор Петрович взглянул наИвана Ильича и замолк. Другие взглянули и замолк-ли. Иван Ильич смотрел блестящими глазами предсобою, очевидно, негодуя на них. Надо было попра-вить это, но поправить никак нельзя было. Надо былокак-нибудь прервать это молчание. Никто не решал-ся, и всем становилось страшно, что вдруг нарушит-ся как-нибудь приличная ложь, и ясно будет всем то,что есть. Лиза первая решилась. Она прервала мол-чанье. Она хотела скрыть то, что все испытывали, нопроговорилась.

– Однако, если ехать, то пора, – сказала она, взгля-нув на свои часы, подарок отца, и чуть заметно, зна-чительно о чем-то, им одним известном, улыбнуласьмолодому человеку и встала, зашумев платьем. Всевстали, простились и уехали.

Когда они вышли, Ивану Ильичу показалось, чтоему легче: лжи не было, – она ушла с ними, но больосталась. Все та же боль, все тот же страх делали то,что ничто не тяжело, ничто не легче. Все хуже.

Опять пошли минута за минутой, час за часом, все

то же, и все нет конца, и все страшнее неизбежныйконец.

– Да, пошлите Герасима, – ответил он на вопросПетра.

IX

Поздно ночью вернулась жена. Она вошла на цы-

почках, но он услыхал ее: открыл глаза и поспешнозакрыл опять. Она хотела услать Герасима и сама си-деть с ним. Он открыл глаза и сказал:

– Нет. Иди.– Ты очень страдаешь?– Все равно.– Прими опиума.Он согласился и выпил. Она ушла.Часов до трех он был в мучительном забытьи. Ему

казалось, что его с болью суют куда-то в узкий черныймешок и глубокий, и все дальше просовывают, и немогут просунуть. И это ужасное для него дело совер-шается с страданием. И он и боится, и хочет прова-литься туда, и борется, и помогает. И вот вдруг он обо-рвался и упал, и очнулся. Все тот же Герасим сидит вногах на постели, дремлет спокойно, терпеливо. А онлежит, подняв ему на плечи исхудалые ноги в чулках;свеча та же с абажуром, и та же непрекращающаясяболь.

– Уйди, Герасим, – прошептал он.– Ничего, посижу-с.– Нет. Уйди.

Он снял ноги, лег боком на руку, и ему стало жалкосебя. Он подождал только того, чтоб Герасим вышел всоседнюю комнату, и не стал больше удерживаться изаплакал, как дитя. Он плакал о беспомощности сво-ей, о своем ужасном одиночестве, о жестокости лю-дей, о жестокости Бога, об отсутствии Бога. «Зачемты все это сделал? Зачем привел меня сюда? За что,за что так ужасно мучаешь меня?..» Он и не ждал от-вета и плакал о том, что нет и не может быть ответа.Боль поднялась опять, но он не шевелился, не звал.Он говорил себе: «Ну еще, ну бей! Но за что? Что ясделал тебе, за что?»

Потом он затих, перестал не только плакать, пере-стал дышать и весь стал внимание: как будто он при-слушивался не к голосу, говорящему звуками, но к го-лосу души, к ходу мыслей, поднимавшемуся в нем.

– Чего тебе нужно? – было первое ясное, могущеебыть выражено словами понятие, которое, он услы-шал. – Что тебе нужно? Чего тебе нужно? – повторилон себе. – Чего? – Не страдать. Жить, – ответил он.

И опять он весь предался вниманию такому напря-женному, что даже боль не развлекала его.

– Жить? Как жить? – спросил голос души.– Да, жить, как я жил прежде: хорошо, приятно.– Как ты жил прежде, хорошо и приятно? – спро-

сил голос. И он стал перебирать в воображении луч-

шие минуты своей приятной жизни. Но – странное де-ло – все эти лучшие минуты приятной жизни казалисьтеперь совсем не тем, чем казались они тогда. Все– кроме первых воспоминаний детства. Там, в дет-стве, было что-то такое действительно приятное, счем можно бы было жить, если бы оно вернулось. Нотого человека, который испытывал это приятное, ужене было: это было как бы воспоминание о каком-тодругом.

Как только начиналось то, чего результатом был те-перешний он, Иван Ильич, так все казавшиеся тогдарадости теперь на глазах его таяли и превращалисьво что-то ничтожное и часто гадкое.

И чем дальше от детства, чем ближе к настояще-му, тем ничтожнее и сомнительнее были радости. На-чиналось это с Правоведения. Там было еще кое-чтоистинно хорошее: там было веселье, там была друж-ба, там были надежды. Но в высших классах уже бы-ли реже эти хорошие минуты. Потом, во время пер-вой службы у губернатора, опять появились хорошиеминуты: это были воспоминания о любви к женщине.Потом все это смещалось, и еще меньше стало хоро-шего. Далее еще меньше хорошего, и что дальше, томеньше.

Женитьба… так нечаянно, и разочарование, и за-пах изо рта жены, и чувственность, притворство! И эта

мертвая служба, эти заботы о деньгах, итак год, и два,и десять, и двадцать – и все то же. И что дальше, томертвое. Точно равномерно я шел под гору, вообра-жая, что иду на гору. Так и было. В общественном мне-нии я шел на гору, и ровно настолько из-под меня ухо-дила жизнь… И вот готово, умирай!

Так что ж это? Зачем? Не может быть. Не можетбыть, чтоб так бессмысленна, гадка была жизнь? Аесли точно она так гадка и бессмысленна была, такзачем же умирать, и умирать страдая? Что-нибудь нетак.

«Может быть, я жил не так, как должно?» – прихо-дило ему вдруг в голову. «Но как же не так, когда я де-лал все как следует?» – говорил он себе и тотчас жеотгонял от себя это единственное разрешение всейзагадки жизни и смерти, как что-то совершенно невоз-можное.

«Чего ж ты хочешь теперь? Жить? Как жить? Жить,как ты живешь в суде, когда судебный пристав провоз-глашает: „Суд идет!..“ Суд идет, идет суд, – повторилон себе. – Вот он, суд! Да я же не виноват! – вскрикнулон с злобой. – За что?» И он перестал плакать и, по-вернувшись лицом к стене, стал думать все об одноми том же: зачем, за что весь этот ужас?

Но сколько он ни думал, он не нашел ответа. Икогда ему приходила, как она приходила ему часто,

мысль о том, что все это происходит оттого, что он жилне так, он тотчас вспоминал всю правильность своейжизни и отгонял эту странную мысль.

X

Прошло еще две недели. Иван Ильич уже не вста-вал с дивана. Он не хотел лежать в постели и лежална диване. И, лежа почти все время лицом к стене, онодиноко страдал все те же неразрешающиеся стра-дания и одиноко думал все ту же неразрешающуюсядуму. Что это? Неужели правда, что смерть? И внут-ренний голос отвечал: да, правда. Зачем эти муки? Иголос отвечал: а так, ни зачем. Дальше и кроме этогоничего не было.

С самого начала болезни, с того времени, как ИванИльич в первый раз поехал к доктору, его жизнь разде-лилась на два противоположные настроения, сменив-шие одно другое: то было отчаяние и ожидание непо-нятной и ужасной смерти, то была надежда и испол-ненное интереса наблюдение за деятельностью сво-его тела. То перед глазами была одна почка или киш-ка, которая на время отклонилась от исполнения сво-их обязанностей, то была одна непонятная ужаснаясмерть, от которой ничем нельзя избавиться.

Эти два настроения с самого начала болезни сме-няли друг друга; но чем дальше шла болезнь, тем со-мнительнее и фантастичнее становились соображе-ния о почке и тем реальнее сознание наступающей

смерти.Стоило ему вспомнить о том, чем он был три меся-

ца тому назад, и то, что он теперь; вспомнить, как рав-номерно он шел под гору, – чтобы разрушилась вся-кая возможность надежды.

В последнее время того одиночества, в котором оннаходился, лежа лицом к спинке дивана, того одино-чества среди многолюдного города и своих многочис-ленных знакомых и семьи, – одиночества, полнее ко-торого не могло быть нигде: ни на дне моря, ни в зем-ле, – последнее время этого страшного одиночестваИван Ильич жил только воображением в прошедшем.Одна за другой ему представлялись картины его про-шедшего. Начиналось всегда с ближайшего по вре-мени и сводилось к самому отдаленному, к детству, ина нем останавливалось. Вспоминал ли Иван Ильичо вареном черносливе, который ему предлагали естьнынче, он вспоминал о сыром сморщенном француз-ском черносливе в детстве, об особенном вкусе егои обилии слюны, когда дело доходило до косточки, ирядом с этим воспоминанием вкуса возникал целыйряд воспоминаний того времени: няня, брат, игрушки.«Не надо об этом… слишком больно», – говорил се-бе Иван Ильич и опять переносился в настоящее. Пу-говица на спинке дивана и морщины сафьяна. «Са-фьян дорог, непрочен; ссора была из-за него. Но са-

фьян другой был, и другая ссора, когда мы разорвалипортфель у отца и нас наказали, а мама принесла пи-рожки». И опять останавливалось на детстве, и опятьИвану Ильичу было больно, и он старался отогнать идумать о другом.

И опять тут же, вместе с этим ходом воспомина-ния, у него в душе шел другой ход воспоминаний – отом, как усиливалась и росла его болезнь. То же, чтодальше назад, то больше было жизни. Больше былои добра в жизни, и больше было и самой жизни. И то идругое сливалось вместе. «Как мучения все идут хужеи хуже, так и вся жизнь шла все хуже и хуже», – думалон. Одна точка светлая там, назади, в начале жизни,а потом все чернее и чернее и все быстрее и быст-рее. «Обратно пропорционально квадратам расстоя-ний от смерти», – подумал Иван Ильич. И этот образкамня, летящего вниз с увеличивающейся быстротой,запал ему в душу. Жизнь, ряд увеличивающихся стра-даний, летит быстрее и быстрее к концу, страшней-шему страданию. «Я лечу…» Он вздрагивал, шеве-лился, хотел противиться; но уже он знал, что про-тивиться нельзя, и опять усталыми от смотрения, ноне могущими не смотреть на то, что было перед ним,глазами глядел на спинку дивана и ждал, – ждал это-го страшного падения, толчка и разрушения. «Проти-виться нельзя, – говорил он себе. – Но хоть бы по-

нять, зачем это? И того нельзя. Объяснить бы мож-но было, если бы сказать, что я жил не так, как надо.Но этого-то уже невозможно признать», – говорил онсам себе, вспоминая всю законность, правильность иприличие своей жизни. «Этого-то допустить уж невоз-можно, – говорил он себе, усмехаясь губами, как буд-то кто-нибудь мог видеть эту его улыбку и быть обма-нутым ею. – Нет объяснения! Мучение, смерть… За-чем?»

XI

Так прошло две недели. В эти недели случилось же-

ланное для Ивана Ильича и его жены событие: Пет-рищев сделал формальное предложение. Это случи-лось вечером. На другой день Прасковья Федоровнавошла к мужу, обдумывая, как объявить ему о предло-жении Федора Петровича, но в эту самую ночь с Ива-ном Ильичом свершилась новая перемена к худшему.Прасковья Федоровна застала его на том же диване,но в новом положении. Он лежал навзничь, стонал исмотрел перед собою остановившимся взглядом.

Она стала говорить о лекарствах. Он перевел свойвзгляд на нее. Она не договорила того, что начала:такая злоба, именно к ней, выражалась в этом взгля-де. – Ради Христа, дай мне умереть спокойно, – ска-зал он.

Она хотела уходить, но в это время вошла дочьи подошла поздороваться. Он так же посмотрел надочь, как и на жену и на ее вопросы о здоровье сухосказал ей, что он скоро освободит их всех от себя. Обезамолчали, посидели и вышли.

– В чем же мы виноваты? – сказала Лиза мате-ри. – Точно мы это сделали! Мне жалко папа, но за чтоже нас мучать?

В обычное время приехал доктор. Иван Ильич от-вечал ему: «да, нет», не спуская с, него озлобленноговзгляда, и под конец сказал:

– Ведь вы знаете, что ничего не поможет, такоставьте.

– Облегчить страдания можем, – сказал доктор.– И того не можете; оставьте.Доктор вышел в гостиную и сообщил Прасковье Фе-

доровне, что очень плохо и что одно средство – опи-ум, чтобы облегчить страдания, которые должны бытьужасны.

Доктор оговорил, что страдания его физическиеужасны, и это была правда; но ужаснее его физиче-ских страданий были его нравственные страдания, ив этом было главное его мучение.

Нравственные страдания его состояли в том, чтов эту ночь, глядя на сонное, добродушное скуластоелицо Герасима, ему вдруг пришло в голову: а что, каки в самом деле вся моя жизнь, сознательная жизнь,была «не то».

Ему пришло в голову, что то, что ему представля-лось прежде совершенной невозможностью, то, чтоон прожил свою жизнь не так, как должно было, чтоэто могло быть правда. Ему пришло в голову, что теего чуть заметные поползновения борьбы против то-го, что наивысше поставленными людьми считалось

хорошим, поползновения чуть заметные, которые онтотчас же отгонял от себя, – что они-то и могли бытьнастоящие, а остальное все могло быть не то. И егослужба, и его устройства жизни, и его семья, и эти ин-тересы общества и службы – все это могло быть не то.Он попытался защитить пред собой все это. И вдругпочувствовал всю слабость того, что он защищает. Изащищать нечего было.

«А если это так, – сказал он себе, – и я ухожу изжизни с сознанием того, что погубил все, что мне данобыло, и поправить нельзя, тогда что ж?» Он лег навз-ничь и стал совсем по-новому перебирать всю своюжизнь. Когда он увидал утром лакея, потом жену, по-том дочь, потом доктора, – каждое их движение, каж-дое их слово подтверждало для него ужасную исти-ну, открывшуюся ему ночью. Он в них видел себя, всето, чем он жил, и ясно видел, что все это было не то,все это был ужасный огромный обман, закрывающийи жизнь и смерть. Это сознание увеличило, удесяте-рило его физические страдания. Он стонал и металсяи обдергивал на себе одежду. Ему казалось, что онадушила и давила его. И за это он ненавидел их.

Ему дали большую дозу опиума, он забылся; но вобед началось опять то же. Он гнал всех от себя иметался с места на место.

Жена пришла к нему и сказала:

– Jean, голубчик, сделай это для меня (для меня?).Это не может повредить, но часто помогает. Что же,это ничего. И здоровые часто…

Он открыл широко глаза.– Что? Причаститься? Зачем? Не надо! А впро-

чем…Она заплакала.– Да, мой друг? Я позову нашего, он такой милый.– Прекрасно, очень хорошо, – проговорил он.Когда пришел священник и исповедовал его, он

смягчился, почувствовал как будто облегчение от сво-их сомнений и вследствие этого от страданий, и нанего нашла минута надежды. Он опять стал думать ослепой кишке и возможности исправления ее. Он при-частился со слезами на глазах.

Когда его уложили после причастия, ему стало наминуту легко, и опять явилась надежда на жизнь. Онстал думать об операции, которую предлагали ему.«Жить, жить хочу», – говорил он себе. Жена пришлапоздравить; она сказала обычные слова и прибавила:

– Не правда ли, тебе лучше?Он, не глядя на нее, проговорил: да.Ее одежда, ее сложение, выражение ее лица, звук

ее голоса – все сказало ему одно: «Не то. Все то, чемты жил и живешь, – есть ложь, обман, скрывающий оттебя жизнь и смерть». И как только он подумал это,

поднялась его ненависть и вместе с ненавистью фи-зические мучительные страдания и с страданиями со-знание неизбежной, близкой погибели. Что-то сдела-лось новое: стало винтить, и стрелять, и сдавливатьдыхание.

Выражение лица его, когда он проговорил «да», бы-ло ужасно. Проговорив это «да», глядя ей прямо в ли-цо, он необычайно для своей слабости быстро повер-нулся ничком и закричал:

– Уйдите, уйдите, оставьте меня!

XII

С этой минуты начался тот три дня не переставав-

ший крик, который так был ужасен, что нельзя былоза двумя дверями без ужаса слышать его. В ту минуту,как он ответил жене, он понял, что он пропал, что воз-врата нет, что пришел конец, совсем конец, а сомне-ние так и не разрешено, так и остается сомнением.

– У! Уу! У! – кричал он на разные интонации. Онначал кричать: «Не хочу!» – и так продолжал кричатьна букву «у».

Все три дня, в продолжение которых для него небыло времени, он барахтался в том черном мешке, вкоторый просовывала его невидимая непреодолимаясила. Он бился, как бьется в руках палача приговорен-ный к смерти, зная, что он не может спастись; и с каж-дой минутой он чувствовал, что, несмотря на все уси-лия борьбы, он ближе и ближе становился к тому, чтоужасало его. Он чувствовал, что мученье его и в том,что он всовывается в эту черную дыру, и еще большев том, что он не может пролезть в нее. Пролезть жеему мешает признанье того, что жизнь его была хо-рошая. Это-то оправдание своей жизни цепляло и непускало его вперед и больше всего мучало его.

Вдруг какая-то сила толкнула его в грудь, в бок, еще

сильнее сдавила ему дыхание, он провалился в дыру,и там, в конце дыры, засветилось что-то. С ним сде-лалось то, что бывало с ним в вагоне железной доро-ги, когда думаешь, что едешь вперед, а едешь назад,и вдруг узнаешь настоящее направление.

– Да, все было не то, – сказал он себе, – но это ни-чего. Можно, можно сделать «то». Что ж «то»? – опро-сил он себя и вдруг затих.

Это было в конце третьего дня, за час до его смер-ти. В это самое время гимназистик тихонько прокрал-ся к отцу и подошел к его постели. Умирающий всекричал отчаянно и кидал руками. Рука его попала наголову гимназистика. Гимназистик схватил ее, прижалк губам и заплакал.

В это самое время Иван Ильич провалился, увидалсвет, и ему открылось, что жизнь его была не то, чтонадо, но что это можно еще поправить. Он спросил се-бя: что же «то», и затих, прислушиваясь. Тут он почув-ствовал, что руку его целует кто-то. Он открыл глазаи взглянул на сына. Ему стало жалко его. Жена подо-шла к нему. Он взглянул на нее. Она с открытым ртоми с неотертыми слезами на носу и щеке, с отчаяннымвыражением смотрела на него. Ему жалко стало ее.

«Да, я мучаю их, – подумал он. – Им жалко, но имлучше будет, когда я умру». Он хотел сказать это, ноне в силах был выговорить. «Впрочем, зачем же гово-

рить, надо сделать», – подумал он. Он указал женевзглядом на сына и сказал:

– Уведи… жалко… и тебя… – Он хотел сказать еще«прости», но сказал «пропусти», и, не в силах уже бу-дучи поправиться, махнул рукою, зная, что поймет тот,кому надо.

И вдруг ему стало ясно, что то, что томило его и невыходило, что вдруг все выходит сразу, и с двух сто-рон, с десяти сторон, со всех сторон. Жалко их, на-до сделать, чтобы им не больно было. Избавить их исамому избавиться от этих страданий. «Как хорошо икак просто, – подумал он. – А боль? – спросил он се-бя, – Ее куда? Ну-ка, где ты, боль?»

Он стал прислушиваться.«Да, вот она. Ну что ж, пускай боль».«А смерть? Где она?»Он искал своего прежнего привычного страха смер-

ти и не находил его. Где она? Какая смерть? Страханикакого не было, потому что и смерти не было.

Вместо смерти был свет.– Так вот что! – вдруг вслух проговорил он. – Какая

радость!Для него все это произошло в одно мгновение, и

значение этого мгновения уже не изменялось. Дляприсутствующих же агония его продолжалась еще двачаса. В груди его клокотало что-то; изможденное тело

его вздрагивало. Потом реже и реже стало клокотаньеи хрипенье.

– Кончено! – сказал кто-то над ним.Он услыхал эти слова и повторил их в своей душе.

«Кончена смерть, – сказал он себе. – Ее нет больше».Он втянул в себя воздух, остановился на половине

вздоха, потянулся и умер.

2.