logos 1 2011 copy · Мишель Терещенко. О пользе пытки: могут ли...

Л � � � � 1 ( 8 0 ) 2 0 1 1 1

Содержание

Александр Бикбов. Осваивая французскую исключительность,

или Фигура интеллектуала в пейзаже . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 3

Познание и незнание

Венсен Декомб. Размышления о множестве здравых смыслов . . . . . . . . . 28

Жан-Люк Марион. «Я сам для себя стал великим вопрошанием» —

привилегия незнания. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 54

Субъект капиталистического общества

Люк Болтански, Эв Кьяпелло. Новый дух капитализма . . . . . . . . . . . . . . . 76

Пьер Дардо, Кристиан Лаваль. Неолиберализм и капиталистическая

субъективация . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 103

Демократия и насилие

Мишель Терещенко. О пользе пытки: могут ли демократические

общества оставаться пристойными? . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 118

Фредерик Гро. Состояния насилия . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 149

Природное и культурное

Филипп Десколя. За гранью природы и культуры. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 172

Юлия Кристева. Об аффекте, или «Интенсивная глубина слов» . . . . . . 192

Философский фельетон

Луи ван Дельфт. Моралисты в западне: ко(с)мическая хроника . . . . . . 208

Logos_1_2011 copy.indd 1Logos_1_2011 copy.indd 1 22.11.2010 15:41:1422.11.2010 15:41:14

Л О Г О С # ( ) философско-литературный журнал

издается с г., выходит раз в год

La pensée française d’aujourd’hui

Cet ouvrage, publié dans le cadre du Programme d’aide à la publication Pouchkine, a bénéfi cié du soutien de l’Ambassade de France en Russie.

Numéro dirigé par Alexander Bikbov

Издание осуществлено в рамках программы содействия издательскому делу «Пушкин» при поддержке Посольства Франции в России

Главный редактор Валерий Анашвили

Редактор-составитель номера Александр Бикбов

Редакционная коллегия Виталий Куренной (научный редактор), Петр Куслий (ответственный секретарь), Александр Бикбов, Михаил Маяцкий,

Александр Павлов, Николай Плотников, Артем Смирнов, Руслан Хестанов, Игорь Чубаров

Научный совет А. Л. Погорельский (Москва), председательС. Н. Зимовец (Москва), Л. Г. Ионин (Москва), †В. В. Калиниченко (Вятка), М. Маккинси (Детройт), Х. Мёкель (Берлин), В. И. Молчанов (Москва), Н. В. Мотрошилова (Москва),

Фр. Роди (Бохум), А. М. Руткевич (Москва), К. Хельд (Вупперталь)

Центр современной философии и социальных наук Философского факультета МГУ им. М. В. Ломоносова

Addresses abroad:“Logos” Editorial Staff

c/o Dr. Michail Maiatsky

Section de Langues et Civilisations Slaves

Université de Lausanne, Anthropole

CH- Lausanne

Switzerland

michail.maiatsky@unil. ch

“Logos” Editorial Staff

Dr. Nikolaj Plotnikov

Institut für Philosophie

Ruhr-Universität Bochum

D- Bochum

Germany

nikolaj.plotnikov@rub. de

Художник Валерий Коршунов

E-mail редакции: logos@orc. ruhttp: x www. prognosis. ru / logoshttp: x www. ruthenia. ru / logos

Отпечатано в ООО Типография «Момент», Московская обл., г. Химки, ул. Библиотечная, д.

Тираж экз. Заказ №


Л � � � � 1 ( 8 0 ) 2 0 1 1 3

~ ��~��

Осваивая французскую исключительность,

или Фигура интеллектуала в пейзаже

В одной из многочисленных вылазок с друзьями по окрестностям Клод Моне потерял зонт. Имея привычку до рассвета выходить из дома и подолгу созерцать перемену красок окружающего мира в лучах восхо-дящего солнца и движении атмосферы, Моне разглядывал и отдален-ные места своих прогулок. Как-то вернувшись в дом, он стал убеждать друзей и родственников, что обнаружил пропажу. Указывая куда-то в за-полонившее каменистые холмы разноцветье, он выделил цветовое пят-но, которое, по его мнению, могло быть только утраченным зонтом. Близкие пытались разубедить его, полагая, что на столь значительной дистанции разглядеть зонт попросту невозможно. Моне остался при своем и настоял на экспедиции к указанному им месту. Некоторое вре-мя спустя, к удивлению близких и торжеству художника, кто-то из дру-зей вернулся домой, неся потерянный зонт. Эта история 1, словно воз-дающая гению художника в великом и малом, на самом деле — о спо-собности к различению. Различению в насыщенном деталями пейзаже, который предстает перед неискушенным наблюдателем порядком боль-ших форм и контрастных фигур или же будоражащим взгляд беспоряд-ком. В строгой дискретной оптике, которую в течение многих лет прак-тиковал и совершенствовал Моне, тот же пейзаж составлен «лишь» множеством малых цветовых пятен, которые вступают между собой в композиционные отношения.

Современная французская философия, гуманитарные и социальные науки представляются внешнему наблюдателю по-настоящему сложным,

1 Ее порой рассказывают гиды в Живерни, деревне, где Моне прожил вторую часть

своей жизни, создав там знаменитый сад и пруд с кувшинками, которые стали ма-

териалом для его нескончаемых художественных упражнений.


4 Александр Бикбов

если не хаотичным пейзажем. Удачей здесь будет даже не узнать в слу-чайном цветовом пятне потерянный зонт, а для начала понять, с како-го расстояния и под каким углом следует обозревать эту картину. Пред-сказуемо широкая тематическая палитра: от критических исследований нео либерализма и проблематизации политик насилия до очередного пересмотра оппозиции природа/культура и реинтерпретаций христи-анской чувственности, — дополняется множеством оттенков, диктуе-мых специализацией исследовательских подходов. Саморефлексия и са-мокритика, намечаемые изнутри этого пейзажа, крайне эвристичны, но попытки, которые претендуют на наиболее широкий охват, неред-ко оставляют впечатление весьма частной реконструкции, решающей задачу систематики за счет значительного усиления контрастов 2. Для характеристики этого пейзажа, кажется, вполне пригодны слова одно-го из участников-наблюдателей, произнесенные веком ранее: «Нельзя выделить ни главенствующих, ни соперничающих школ, которые име-ли бы неоспоримых руководителей и послушных учеников. Общий вид французской философии можно сравнить с городом, который архитек-торы, каменщики и ремесленники строят без предварительного согла-сия между собой, каждый действуя на свой вкус и следуя собственным наклонностям» 3.

Капиллярные эффекты и требование оригинальности

Несмотря на наличие в современном интеллектуальном пространстве Франции нескольких научных школ с признанным лидерством и член-ством, отчасти соответствующим институциональной принадлежности

2 С точки зрения саморефлексии в области пересечения философии и социальных

наук крайне любопытно, например, выступление Жоржа Кангилема «Что зна-

чит быть философом во Франции сегодня?», где он с явственно полемической

целью отграничивает профессиональную философию прежде всего от писатель-

ства и преподавания [Canguilhem G. Qu’est-ce qu’un philosophe en France aujourd’hui?x

Commentaire. Vol. . No. ()]. В написанном пятью годами ранее тексте-

посвящении Кангилему, наряду с противопоставлением философии и истории

науки, Мишель Фуко предлагает кардинальное различие, которое, по его мнению,

перекрывает пестрое разнообразие интеллектуальных течений, включая маркси-

стов, фрейдистов и т.д.: «философия опыта, чувства, субъекта и философия зна-

ния, рациональности, понятия» (Foucaul M. La vie, l’expérience et la science x Revue

de métaphisique et de morale. № . . P. ). При этом Жан-Луи Фабиани, кото-

рый обращает внимание на этот текст Фуко, поскольку во французской филосо-

фии конца XIX — начала XX в. обнаруживается сходная оппозиция между спири-

туализмом и рационализмом, проницательно указывает, что это единственный

текст Фуко, где упомянуты имена социологов (Fabiani J.-L. La sociologie historique face

à l’archéologie du savoir x Le Portique [сетевая версия]. № –. ). Систематиза-

ция того или иного поля, дисциплины — зачастую не только методологический,

но и стратегический акт.

3 Характеристика французской философии, данная Фредериком Поланом в г.

Цит. по: Фабиани Ж.-Л. Философы республики x Логос. № – () . С. .


Л � � � � 1 ( 8 0 ) 2 0 1 1 5

(например, школа Бурдье), воздействие на все это пространство отдель-ных влиятельных авторов гораздо ближе к эффекту импрессионист-ской, нежели академической, живописи. Тот же «эффект Бурдье», не говоря уже об «эффекте Фуко» 4 или «эффектах» иных внеуниверситет-ских интеллектуалов, обнаруживается в едва ли не более последователь-ном употреблении «сильных» понятий и объяснительных схем автора-ми, рассеянными по региональным университетам, чем номинальными последователями, в основном сосредоточенными в Париже и чаще рас-считывающими на признание в качестве самостоятельных ученых. Эти рассеянные и капиллярные эффекты делают мерой интеллектуально-го влияния той или иной фигуры, в конечном счете, не библиографи-ческие ссылки, а гораздо труднее квантифицируемые приемы, которые могут не иметь явного понятийного выражения.

Прекрасной иллюстрацией такого положения дел может служить по-нятие «поле», заимствуемое из проекта критической социологии Пье-ра Бурдье. Само это понятие стало достоянием публицистов и журна-листов, т.е. активно употребляется в широком публичном обороте, по меньшей мере с начала -х. Потому его употребление не может га-рантировать принадлежности пишущего к последователям Бурдье. Вме-сте с тем целый ряд объяснительных приемов, которые предполагает корректное использование этого понятия: межпозиционная борьба за определение границ и ставок игры, определяемая этой борьбой иерар-хия доминирующих и доминируемых, напряжение между производ-ством смыслов для профессионалов и для широкой публики, превра-щение некоторых социальных характеристик в «плату за вход», — мо-гут использоваться в работах по социологии или по философии знания без того, чтобы в них явным образом звучало слово «поле». Схожую си-туацию можно наблюдать и в отношении ряда понятий из инструмен-тального набора Мишеля Фуко 5, Жака Деррида, Жиля Делеза, но так-же гораздо менее известных в России исследователей, сделавших более традиционную научную карьеру, таких как философ Венсен Декомб, со-циолог Робер Кастель или антрополог Марк Оже.

Не меньшего внимания заслуживает и то, чтó в современной Фран-ции считается приемлемой разновидностью школы. Существенно чаще это школа базовой дисциплины, т.е. учебная институция как таковая, где преподаватель выполняет роль тренера, а руководитель — координато-

4 О том, что для создания «эффекта Фуко» в международном и отчасти французском

интеллектуальном пейзаже решающую роль сыграло несколько сборников, а не

согласованная деятельность школы или группы единомышленников, можно узнать

из беседы с одним из создателей этого «эффекта» Коллином Гордоном (Гордон К.,

Донзло Ж. Управление либеральными обществами. Эффект Фуко в англоязычном миреx

Логос. № . ).

5 В качестве примера подобной, далеко не всегда академически эксплицитной, рабо-

ты с инструментарием Фуко см. текст Пьера Дардо и Кристиана Лаваля в этом но-

мере «Логоса».



ра, в отличие от школ мысли, с их исключительными формами мораль-ного сплочения и отношениями учительства-ученичества, всегда нахо-дящимися на подозрении в сектантстве. В отличие от Бурдье, почти никто из очень известных или менее известных нам авторов и мысли-телей не создал своей школы в институциональном смысле этого слова. Не существует ни семиотической школы Ролана Барта, ни генеалогиче-ской школы Мишеля Фуко, ни даже сколько-нибудь последовательного продолжения исторической школы «Анналов». В философии аналогом школ вообще часто выступают свободные семинары. На практике все это означает весьма специфическое использование инструментария наставников и предшественников. Последователи, чье ученичество не формализовано моделью школы как производственного и морального коллектива, стремятся в первую очередь не упрочить и доработать ранее созданную исследовательскую программу, а создать ей приемлемую аль-тернативу. В гораздо большей степени, нежели интеллектуальной аф-филиацией и методологическим сходством, французские исследовате-ли озабочены собственными отличиями в дисциплинарном и интеллек-туальном пейзаже. Впечатляющая степень индивидуальной автономии и относительный диссонанс исследовательских программ заложены в сáмом основании философии и социальных наук и обнаруживаются уже в образовательных микропрактиках, отражающих и формирующих здравый смысл, сквозь призму которого прочитываются результаты ин-теллектуального труда. Близкий к артистическому императив: «Сделай-те оригинальными ваш объект и подход», — не менее действен уже при подготовке дипломных работ, наряду с гораздо более академичным тре-бованием научной добросовестности и доказательности.

Вот пример из не самой «артистической» дисциплины — социоло-гии, где также разделяется посылка о необходимой оригинальности учебных работ. В пособии по написанию диплома преподаватели па-рижского и руанского университетов рекомендуют студентам: «Нужно, чтобы вы желали обогатить понимание темы собственной работой, ко-торая таким образом сделается оригинальной и уникальной... Если те-ма уже изучалась кем-то из ваших предшественников... ничто не меша-ет вам снова взяться за дело, при условии что вы обогатите ее научной прибавочной стоимостью благодаря новым эмпирическим данным, но-вой постановке вопроса или новой проблематике» 6. Прояснить особен-ности французской образовательной модели помогает напоминание о российской, где формальному требованию «новизны» дипломного исследования сопоставлен заранее подготовленный перечень образцо-вых тем, который «разрабатывается и утверждается кафедрой», наряду

6 Guide du mémoire en sociologie, . P. – [http :x www.univ-paris.fr/sociologie/].

Эти рекомендации относятся к итоговым работам обеих образовательных ступе-

ней: после трех лет обучения (эквивалент диплома бакалавра) и после следующих

двух (диплом магистра).


Л � � � � 1 ( 8 0 ) 2 0 1 1 7

с обязательным списком курсовых работ. Во французском случае темы курсовых и дипломов остаются предметом частного соглашения между студентом и преподавателем, что лишь подкрепляет их оригинальный, т.е. учитывающий специфические склонности и обстоятельства, харак-тер. Схожий принцип направляет и создание французских учебных про-грамм: содержание курсов определяется самими преподавателями, исхо-дя из навыков и компетентностей, которыми они лучше всего владеют, утверждается университетскими комиссиями и отправляется на итого-вый контроль в министерство образования. Российская модель, осно-ванная на госстандарте, когда учебные программы разрабатываются в учебно-методических объединениях при министерстве образования и спускаются на факультеты и кафедры, оставляет гораздо меньше ин-ституциональных поводов к тому, чтобы культивировать оригиналь-ность в преподавании или исследовании. В результате во французских университетах предметом итогового образовательного контроля — ког-да квалификационная работа проверяется на «соответствие требовани-ям» — выступает не способность студента воспроизвести ранее утверж-денную схему, а индивидуальные навыки исследования, вне зависимо-сти от того, имеются ли у того прецеденты.

Фабрика научных карьер: производство субъекта

Источник методологического разнообразия не ограничивается установ-кой на оригинальность, которая уже на ранних этапах транслируется в дисциплину академического исследования и письма. Если взять еще дальше в сторону от методологии (или драматургии) интеллектуально-го поиска и присмотреться к рутинными механизмам карьеры, действу-ющим как в стенах больших образовательных и научных институций, так и за их пределами, именно эти механизмы лучше многих иных об-стоятельств позволят объяснить впечатляющий плюрализм подходов и тем во французских гуманитарных и социальных дисциплинах. Кар-динальная проблема, определяющая всю французскую научную поли-тику: кто и как становится исследователем? — подготавливает к ответу и на множество связанных с нею восхищенных и недоуменных вопро-сов о совокупных результатах той интеллектуальной работы, которая на расстоянии может представляться единым и непостижимым полем «французской мысли».

Прежде всего, в основе институциональной научной карьеры за-ложен принцип, во многом гарантирующий пресловутую «француз-скую исключительность»: объектом оценки здесь выступает не продук-ция (публикации, проекты, направления), а индивиды, обладающие не-обходимыми интеллектуальными свойствами. Объективированными показателями этих свойств неизменно служат число и качество публи-каций, реализованные проекты, успешные просветительские инициа-тивы. Их демонстрация при наличии других или претендентов



на должность в университете или научном центре становится практи-чески необходимой в двух отношениях: как доказательство индивидом своих свойств и как обоснование институцией сделанного в его поль-зу выбора. Тем не менее конечным предметом оценки выступают не эти показатели, а сами преподаватели и исследователи, за которыми признается способность производить результаты в силу наличия у них нужных свойств 7. Столь же важно, что источником научной оценки в конечном счете выступают не заведения, в лице официально пред-ставляющих их администраторов, а такие же индивиды, наделенные не-обходимыми научными свойствами, признание которых они получили от коллег ранее. На практике это означает, что в ходе общей професси-ональной аттестации, при приеме кандидатов на работу или продвиже-нии в должности ключевую роль играют решения, принимаемые кол-легами по научной дисциплине. Французская модель научной оценки, определяющая карьерные перемещения кандидатов, — это регулярно воспроизводимая серия актов взаимного признания 8 и имманентная им реализация желания быть признанным.

Выстроенная на этих основаниях, научная карьера имеет очевид-ные эмпирические преимущества и изъяны с точки зрения деклари-руемой меритократии. Однако сама эта регулятивная модель, к кото-рой постоянно возвращается практика, через акты взаимного призна-ния равных конституирует в качестве первичного интеллектуального субъекта не научное заведение, а индивидуального исследователя/пре-подавателя и корпус коллег 9. Корпус, который, в отличие от научного заведения, не предпослан в виде готового плана любому индивидуаль-ному участнику, а многократно переучреждается через процедуры вза-имного признания, кооптации и гармонизации взглядов, всегда оста-ваясь частично открытым для борьбы и перегруппировки. В отличие от института — спроектированного кем-то здания, на этажах которого размещены индивиды, — профессиональный корпус уместнее сравнить

7 Понимание этого обстоятельства позволяет прекрасно объяснить сопротивление

французских ученых и преподавателей библиометрической, или «механической»,

оценке их научной результативности, которую в рамках реформы образования

и науки вводят вместо «человеческой», или коллегиальной.

8 Иными словами, речь идет о признании равными (reconnaissance par les pairs), ко-

торое, по определению Пьера Бурдье, составляет специфическую и фундаменталь-

ную характеристику поля науки (Bourdieu P. Les usages sociaux de la science. Paris:

INRA, ).

9 В самом деле, объединенные взаимным признанием индивиды выступают одновре-

менно как в собственном качестве (в качестве обладателей признанных интеллек-

туальных свойств), так в качестве коллективного субъекта, в частности, препода-

вательского корпуса университета, предполагающего собственный способ видения

мира и действующего от своего лица в политических контроверзах (см.: Bour-

dieu P. Effet de champ et effet de corpsx Actes de la recherche en sciences sociales,

№ (); Descombes V. L’identité collective d’un corps enseignantx La Vie des idées,

mars [http:x www.laviedesidees.fr/L-identite-collective-d-un-corps.html]).


Л � � � � 1 ( 8 0 ) 2 0 1 1 9

с процессом строительства и перестройки здания самими его обитателя-ми. Коллеги-ученые и преподаватели оценивают профессиональную пригодность претендентов, утверждают их в должностях и званиях, и уже эти индивиды, желающие признания, которое делает их равны-ми, дополняют тематические репертуары институций своими исследо-вательскими проектами, авторскими курсами и значительными вариа-циями обязательной программы. Такая подвижность — в пределе обра-тимость — отношений индивидов с учреждениями, относительно легко допускающая институциализацию частных интеллектуальных предпо-чтений, оставляет исходное место для тематического разнообразия и индивидуации интеллектуального поиска, которые отвечают соблаз-ну оригинальности.

Обратимость и желание признания, институциализированные во французской модели научной карьеры, отличают ее от известной нам российской. В последнем случае индивид исходно и по многим пово-дам вовлечен в отношения с институцией через ее официальных пред-ставителей, администраторов — отношения, которые не предполагают желания или по меньшей мере не производят его как всеобщее. Кон-ституируемое этими отношениями пространство интеллектуальных возможностей располагает индивида к принятию не только карьер-ных процедур, но также тематических и познавательных образцов, ге-нерируемых институциональной иерархией. Чтобы быть до конца яс-ным: французский академический мир не испытывает нехватки в чван-ных иерархиях, присваивающих и переупорядочивающих дискретные свойства индивидов в непрерывный асимметричный порядок. Но и этот перехват никогда не остается монополией институций, отчасти удерживаясь в горизонте тех же отношений между индивидами, ищу-щими признания своих свойств. Точно так же администрацию фран-цузских научных институций и университетов редко назначают сверху: административные позиции являются предметом согласований между многими сторонами, которые дополняются неофициальными манев-рами в сетях социальных связей. Легитимность (признание) той или иной фигуры в среде равных представляет собой базовый регулятор иерархических перемещений. Таким образом, профессиональные от-ношения институциализируются параллельно и в противовес иерар-хическим, как прежде всего отношения между достойными признания и признающими друг друга индивидами, «людьми со свойствами». Кон-стелляция этих свойств, реализованная одновременно в симметричных структурах желания-признания и асимметричном порядке подчинения, производит на свет исторически вариативного научного субъекта — ин-дивидуального ученого и корпус коллег.

Действительность этого субъекта реализуется во Франции в работе таких институциональных процедур, как конкурс, научная комиссия, ученый совет, общее собрание. Некоторые из них, в частности кон-курс — несущая конструкция республиканского государства, — действу-



ют уже с XIX века 10. Иные, такие как ученый совет и общее собрание, восходят к структурам средневекового университета этого «лона, в ко-тором сформировалась вся наша образовательная система» 11, подверг-шись модификациям в стенах республиканских государственных заведе-ний, научных и образовательных. Кардинальная дилемма справедливо-го карьерного решения, рождаемая в неустранимом напряжении между частными обстоятельствами и универсальными принципами, перево-дится здесь в сложное равновесие между локальными (отдельные учреж-дения) и общенациональными (дисциплины в целом) органами аттеста-ции. Уже упоминавшаяся разработка учебных программ самими пре-подавателями с их последующим утверждением локальными учеными советами факультетов и дальнейшей сертификацией в национальном министерстве образования — пример управления интеллектуальным равновесием, а по сути, локального самоуправления, которое удержи-вается в основном на собственных свойствах индивидов, признанных коллегами. Другой, более замысловатый пример — прохождение кан-дидатами на должности в научных и учебных заведениях обязательных квалификационных порогов. Первичная аттестация на профессио-нальную пригодность, дающая право занимать должности в универси-тете или научных заведениях 12, проводится общенациональными дис-циплинарными комиссиями, в которых на сменной основе заседают представители из разных университетов или научных заведений, вклю-чая региональные 13. Условия самогó конкурса на вакантную должность формулируются локально, в переговорах между ученым советом и ад-министрацией факультета или лаборатории, которые обнародуют со-держательные требования к кандидатам. Однако отбор кандидатов, претендующих на каждую должность, производят не они, а те же об-щенациональные дисциплинарные комиссии коллег, которые изучают присылаемые кандидатами досье: профессиональное резюме, списки публикаций и сами публикации. Итоговый рейтинг кандидатов, предо-ставляемых этими коллегиальными комиссиями, не является обязатель-

10 Следует заметить, что, как и в советский период, формально с начала -х, а фак-

тически уже с -х и до последних лет академические ученые во Франции имели

статус государственных служащих. Университетские преподаватели впервые по-

лучили этот статус в г., с учреждением Наполеоном единого имперского

университета.

11 Durkheim E. L’évolution pédagogique en France. Paris: PUF, . Première partie, ch. VII.

12 Речь идет о государственных заведениях, в которых результаты аттестации остают-

ся действительными в течение ближайших трех лет, после чего нужно проходить

аттестацию заново.

13 Треть состава этих дисциплинарных комиссий назначается по спискам профсо-

юзов, из числа тех же преподавателей и исследователей. Включение профсою-

зов в карьерный процесс отчасти нейтрализует эффект внутридисциплинарных

иерархий: частично пересекающиеся структуры власти, коллегиальной и админи-

стративной, куда одновременно вовлечены сотрудники научных институций, до-

полняется еще одной.


Л � � � � 1 ( 8 0 ) 2 0 1 1 11

ным к исполнению, тем не менее пренебрежение к нему — серьезный риск для репутации заведений, поскольку локализм в карьерных реше-ниях почти всегда указывает на непотизм, обмен услугами и иные откло-нения от универсалистских требований научной дисциплины 14. Некото-рая доля вакантных должностей в университетах создается и заполняет-ся локально, по решению администрации, однако до самого недавнего времени, пока коллегиальная власть превалировала над администра-тивной иерархией, эта доля была незначительной. Наконец, решение о карьерном продвижении преподавателей или исследователей, кото-рых рекомендует к продвижению локальный ученый совет, также при-нимается общенациональными комиссиями по дисциплинам 15.

Иными словами, в управлении индивидуальными карьерами и при создании тематических репертуаров преподавания и исследования клю-чевую функцию выполняют коллегиальные органы — структуры вла-сти, учреждаемые процедурами взаимного признания равных. Наря-ду с этим, дисциплинарные комиссии, представительные в националь-ном масштабе, уравновешивают решения, принимаемые на локальном уровне 16, гарантируя соответствие карьерных назначений универсаль-ным критериям научной дисциплины и, как следствие, универсализм самогó научного субъекта, производимого в результате принимаемых решений. Участие профсоюзов в карьерных вопросах и в обсуждении политики занятости, как с локальной администрацией научных и учеб-ных заведений, так и в составе национальных комиссий при министер-стве, делает это равновесие еще более сложным. Научная политика, по сути, превращается в управление равновесием в нескольких, лишь от-части пересекающихся и пронизывающих заведения структурах власти: коллегиальной, административной, ассоциативно-политической. Наличие

14 Пример аргументированной дискуссии о локалистских тенденциях в конкурсах

на университетские должности, см.: Godechot O., Louvet A. Le localisme dans le

monde académique : un essai d’évaluationx La Vie des idées, avril [http:x www.la-

viedesidees.fr/Le-localisme-dans-le-monde.html] и последующие реплики.

15 Во всех случаях речь идет о постоянной занятости в научных заведениях или уни-

верситетах, т.е. о постоянном и собственном корпусе институций. Наряду с ней, су-

ществуют промежуточные формы контрактного типа и стажировок, которые не

подчиняются требованиям публичного конкурса, оставаясь в ведении локальных

органов. В последние годы такими формами все чаще замещается прием на по-

стоянные должности, в частности, молодых преподавателей. Очевидно, что вре-

менный наем, узаконенный текущими реформами, меняет как социальный состав

профессионального корпуса социальных и гуманитарных наук, так и его субъект-

ность. Однако цель настоящей статьи — прояснить специфику действующего про-

изводства гуманитарных смыслов, которое сформировалось в процедурном режи-

ме, привязанном к постоянной занятости и статусу ученого и преподавателя как

служащих республиканского государства.

16 Это уравновешивание — настоящая работа, о чем свидетельствует время, которое

преподаватели и исследователи посвящают деятельности в комиссиях: по три-

четыре месяца в году на чтение досье, участие в заседаниях, прослушивание кан-

дидатов, получивших высокий рейтинг.



нескольких сопряженных структур и форм представительства частично нейтрализует гравитационные эффекты каждой из них по отдельности, оставляя шанс для интеллектуальной карьеры как таковой, т.е. для пере-вода индивидуальных научных свойств в должностные позиции. Эта же сложность равновесия сил, определяющего индивидуальные карьеры, в конечном счете способствует индивидуации интеллектуального поис-ка, избавляя «людей со свойствами» от слишком однозначных админи-стративных, тематических и политических принуждений и формируя у них навыки своего рода малых интеллектуальных предпринимателей даже в стенах больших заведений 17.

Чтобы сделать это обстоятельство еще более понятным, достаточ-но вновь сопоставить его с известными нам российскими реалиями, где равновесие между разноуровневыми структурами откалибровано совершенно иначе. Содержательные программы разрабатываются об-щенациональными органами — комиссиями и учебно-методическими объединениями при Министерстве образования РФ, — коллегиальный характер которых нейтрализуется бюрократической логикой госстан-дарта. Карьерные решения принимаются локальными административ-ными (т.е. неколлегиальными) органами, а именно дирекцией учреж-дений. Профсоюзы и профессиональные ассоциации почти лишены реальной власти в политиках найма и создании тематического реперту-ара заведений. В результате научная и университетская карьера остает-ся сверхдетерминирована политически — эффектами должностной ие-рархии, — порождая релевантные им интеллектуальные схемы. В част-ности, теории субъекта и субъектности социального действия полу-чили крайне незначительное развитие в постсоветских социальных науках и философии — существенно меньшее, чем тематически экви-валентные им теории личности в советских -х, — поскольку ни ин-дивидуальный исследователь, ни корпус коллег не были институциа-лизированы как собственный, или автономный. В свою очередь, суще-ствование такого автономного субъекта во французских социальных науках и философии, неотделимое от проблемы управления собой, во многом закрепляет привилегированный познавательный статус за тео-риями, рассматривающими субъект мышления и действия, неразрыв-но познавательный и политический 18, равно как придает совершенно

17 Текущая (с середины -х) образовательная реформа угрожает этому хрупкому

равновесию и, как следствие, этому типу интеллектуальной субъектности, среди

прочего, попыткой резко сместить его в пользу структур административной вла-

сти, усилив их гравитационные эффекты по сравнению с коллегиальными и ассо-

циативными. Одним из вероятных следствий такого дисбаланса может стать сбли-

жение французских учебных и научных заведений с известными нам российскими

образцами, охарактеризованными далее.

18 Из материалов этого номера в пример можно привести статьи Венсена Декомба,

Филиппа Десколя, Жан-Люка Мариона, Юлии Кристевой, отчасти Люка Болтан-

ски с Эв Кьяпелло и Пьера Дардо с Кристианом Лавалем, посвященные проблема-


Л � � � � 1 ( 8 0 ) 2 0 1 1 13

специфический — конструктивный, а не дерегулятивный — смысл пост-структуралистской критике субъекта. Институциональные процедуры коллегиального представительства и оценки индивидов, определяющие научные или университетские карьеры во Франции, сами по себе оказы-ваются относительно нейтральными к индивидуальным политическим и даже содержательным предпочтениям, поскольку их собственным со-держанием становится взаимное признание равными их интеллектуаль-ных свойств 19. В результате автономный коллективный субъект интел-лектуальной практики, «естественно» реализованный в этих процеду-рах, столь же естественно обеспечивает рефракцию (в смысле Бурдье) внешних неинтеллектуальных воздействий и административных при-нуждений, наделяя индивидуального исследователя или преподавателя заинтересованностью в автономном знании, которое при этом вполне может быть ангажированным социально.

В целом ключевые параметры, удерживающие институциональные исследования и гуманитарное преподавание во Франции в стихийном гомеостазе на протяжении вот уже более лет, включают: критерии допуска в профессию, основанные на формальных показателях компе-тентности; механизмы занятия должностей в научных заведениях, осно-ванные на модели индивидуальных достижений; условия карьерного ро-ста, по преимуществу нейтральные к политическим и иным ненаучным предпочтениям участников, а также участие ассоциативных объединений в принятии решений, включая профсоюзы, работающие в дополнение к (а во многом и в противовес) механизмам научной карьеры. Почему именно эти «банальные» и, на первый взгляд, столь далекие от интел-лектуального блеска и бурления условия могут играть основополагаю-щую роль в формировании насыщенного интеллектуального пейзажа? По той «простой» причине, что они определяют познавательные воз-можности и перспективы в профессии для каждого исследователя или преподавателя еще до того, как он или она приступают к выбору темы и объекта своей работы, вступают в отношения интеллектуального со-трудничества, начинают нащупывать методы исследования и взвеши-вать возможности публикации результатов. Отсутствие жестко (инсти-

тизации субъекта и структур субъективности. Даже в такой, казалось бы, далекой

от анализа этой связи исследовательской перспективе, как антропология, нахо-

дится место для указания на политический характер конструкции субъекта. Опи-

сывая систему мышления современных европейских обществ, Филипп Десколя

указывает, что одним из ее результатов стало «некоторое представление о субъек-

те, от которого, конечно, можно дистанцироваться, но которому обязаны своим

существованием, в частности, наши демократические институты» (см. его текст

в этом номере).

19 Сравнительный анализ и примеры работы этих механизмов в России и Франции,

на примере социологии, подробнее представлены в статье: Бикбов А. Эскиз поли-

тической микроистории социологии: российская и французская социология —части одной

дисциплины? x Laboratorium. Журнал социальных исследований. № . .



туционально) заданных рамок при выборе тем и подходов становится результатом существования нескольких, лишь частично пересекающих-ся и принудительно сопряженных структур, в которые включены участ-ники французского интеллектуального состязания. И если в конечном счете рутинные механизмы, которые гармонизируют эти структуры между собой, допускают и даже поощряют исследовательский индиви-дуализм, именно в них раскрывается та строгая грамматика нюансиро-ванных сходств и различий, которая генерирует обширное и заворажи-вающее внешнего наблюдателя импрессионистское полотно француз-ских интеллектуальных инициатив.

Антигравитационные эффекты и действенные слабые связи

Все сказанное выше имеет отношение прежде всего к одному из полю-сов интеллектуальной практики — полюсу «больших» государственных заведений, исследовательских и университетских, где интеллектуаль-ная работа ведется на регулярной основе и на постоянных должностях. Полюс, дополнительный и во многом противостоящий научному, — это рынок интеллектуальных публикаций или, даже более обще, рынок ме-диапродукции для широкой образованной публики 20. В данном случае речь идет о том специфическом, профессиональном, смысле понятий «интеллектуальное» и «научное», которое делает их отчасти антонима-ми во французском культурном обороте 21. Университетские и научные карьеры, обладающие бюрократическими чертами в силу иерархии должностей и званий (иначе говоря, в силу административной струк-туры научных заведений), ориентированы на модель дисциплинарно-го признания, т.е. на оценку исследовательских результатов узким кру-гом специалистов. Интеллектуальные карьеры, когда число проданных экземпляров книги или приглашение на известную телепередачу может

20 Устойчивость рынка культурной медиапродукции (в дополнение к рынку бумажных

публикаций) обеспечивается не только, например, государственными субсидиями

на экспериментальное кино, с его системой стипендий и фестивалей, но также си-

стемой писательских, артистических и научных резиденций, с культурными собы-

тиями, которые они проводят, рядом престижных культурных мероприятий, по-

добных коллоквиуму в Серизи, существованием франко-немецкого канала Arte,

финансируемого из государственного бюджета, который совершает закупки и раз-

мещает заказы на производство, и т.д. Немаловажную роль играет поддержание

на популярных государственных и коммерческих телеканалах передач с участием

исследователей, писателей и интеллектуалов. Следует заметить, что, за исключе-

нием специализированных отраслей, таких как независимое кино, точкой входа

на этот рынок для интеллектуалов остается все же печатная продукция. Если речь

не идет о постоянных обитателях телеэфира, именно публикация книги чаще

всего служит поводом для приглашения на передачу.

21 Наиболее явно это различие зафиксировано, вероятно, в делении журналов на дис-

циплинарные (по социологии, философии, экономике и т.д.) и интеллектуальные

(Esprit, Critique, Les Temps modernes, RiLi, Books и т.д.).


Л � � � � 1 ( 8 0 ) 2 0 1 1 15

быть важнее занимаемой должности, обязаны прежде всего призна-нию со стороны широкой читающей публики и критиков, безразлич-ных к научным степеням и количеству статей в специализированных научных журналах. В этом смысле интеллектуальная карьера гораздо больше походит на писательскую, а этапами карьеры являются прежде всего изданные книги. Миры интеллектуального действия, организо-ванные вокруг этих двух полюсов, отчасти пересекаются — больше, чем в России, хотя бы из-за рассмотренной выше множественности струк-тур, определяющих успешную карьеру в научном секторе, — а простран-ство между ними изобилует промежуточными формами. Тем не менее для каждого из этих полюсов, взятых на максимальном контрасте, ха-рактерны разные типы признания и неразрывно связанные с ним типы карьеры, а также некоторые содержательные и стилистические предпо-чтения 22. Наличие устойчивого интеллектуального рынка, комплемен-тарного научному, который открывает новое измерение для позици-онных перегруппировок и карьерных конверсий, вносит еще большее разнообразие в тематический и методологический репертуар послево-енной Франции.

Более того, почти все наиболее известные нам и всему миру фран-цузские интеллектуалы — выпускники престижных подготовительных классов и университетов, которые не остались в узком академическом секторе и получили признание благодаря выходу на рынок интеллекту-альных публикаций. Идеальным, в некотором отношении, примером может служить фигура Мишеля Фуко, уже первая «полноценная» книга которого «Слова и вещи» неоднократно допечатывается и полностью расходится за первые полгода общим тиражом более тысяч экзем-пляров. Общий тираж продаж книг Фуко в США впечатляет еще силь-нее: более тысяч «Слов и вещей», более тысяч «Истории безу-мия», более тысяч «Воли к знанию» 23. Ученик философского под-готовительного класса в лицее имени Генриха IV, одного из лучших во Франции, один из самых блестящих выпускников своего курса в пре-стижной Высшей нормальной школе, стипендиат Фонда Тьера (вслед за Марком Блоком, Люсьеном Февром и некоторыми другими извест-ными впоследствии исследователями и интеллектуалами 24), Фуко рабо-тает в культурных миссиях французского посольства в Швеции, Поль-

22 Заостряя эту оппозицию оценочно и одновременно распространяя ее приблизи-

тельно на вековой интервал, П. Бурдье связывает полюса -х гг. с противостоя-

нием рубежа XIX–XX вв. между литераторами и светскими публицистами, с одной

стороны, и рационалистам и позитивистам — с другой (Bordieu P. Homo academicus.

Paris: Minuit, . P. ).

23 Cusset F. French theory. Foucault, Derrida, Deleuze & Cie et les mutations de la vie intellectuelle

aux Etats-unis. Paris: Découverte, . P. .

24 Важность и престиж интеллектуально насыщенного и напряженного пребывания

в Фонде Тьера можно косвенно оценить по характеристике Ж. Ле Гоффа, который

считает стипендию в Фонде одним из трех ключевых факторов, приведших Марка



ше, Германии, Японии. Его университетская карьера едва насчитывает три года, если не принимать во внимание должность ассистента в уни-верситете Лилля сразу по окончании учебы. Все три институции, где он преподавал, далеки от центра университетского престижа и карьерного успеха: в году он преподает философию в университете Клермон-Феррана, в – годах читает курсы в университете Туниса, в году участвует в организации экспериментального Венсенского универ-ситета (ныне университет Париж-). Скорее это можно считать удале-нием от сколько-нибудь последовательной и обнадеживающей универ-ситетской карьеры. В году он покидает Венсенский университет разочарованным и оскорбленным: его проект создания единого иссле-довательского факультета остается на бумаге, аудитории заполнены по-литизированными неучами, для кого доктринальные споры и уличные акции важнее работы с конкретными проявлениями власти и знания в их тонкой взаимосвязи. Коллеж де Франс, куда Фуко избирается в году, — заведение, радикально отличное от университета, за исключе-нием одного решающего пункта: коллегиальной процедуры кооптации. Новый профессор может прийти в Коллеж с проектом собственной ка-федры 25 только тогда, когда кто-то из предшественников покинет пре-стижные стены, и для его избрания необходимо, чтобы все профессо-ра Коллежа проголосовали «за». Помимо механизма кооптации, общих черт с бюрократическим типом карьеры у Коллежа немного: здесь нет студентов, но есть слушатели, которые приходят «с улицы», следуя сво-ему интересу к теме или лектору; отсутствуют экзамены, поскольку по-сещение курсов свободное; профессора могут сами определять форму проведения и состав участников исследовательских семинаров.

Если рождение интеллектуала на рубеже XIX–XX веков традицион-но связывается с делом Дрейфуса, произведшим на свет новую публич-ную фигуру, на линии максимального напряжения между автономизи-рованными полями литературы и политики 26, то во второй половине XX века своим восхождением фигура критического интеллектуала не в меньшей мере обязана капиллярным политическим эффектам Мая-. Однако и в том, и в другом случае решающим условием для отправ-ления политической критики от имени культуры и практики культуры-как-политики явился относительно широкий рынок интеллектуальной литературы, который обеспечивал интеллектуалов первоначальным ре-сурсом публичного внимания и культурной легитимности. Не следует упускать из виду, что интеллектуальный рынок начал формироваться во

Блока к написанию знаменитого исследования «Короли-чудотворцы» (М.: Языки

русской культуры, ; см. предисловие).

25 Фуко «приносит с собой» в Коллеж де Франс кафедру истории систем мысли, кото-

рую возглавляет до своей смерти в г.

26 См., напр.: Шарль К. Писатели и дело Дрейфуса: литературное поле и поле властиx

Шарль К. Интеллектуалы во Франции: Вторая половина XIX века. М.: Новое из-

дательство, .


Л � � � � 1 ( 8 0 ) 2 0 1 1 17

Франции задолго до того, уже в XVIII веке лишь отчасти совпадая с рын-ком беллетристики. Проект «Энциклопедии» (–), интеллектуаль-ное предприятие Дидро и Д’Аламбера, экономика которого обеспечива-лась сложной конфигурацией подписки на будущие тома, издательских инвестиций и частных пожертвований, была тем пробным камнем в ин-теллектуальном ристалище, которое оказалось способно приносить не-которым его участникам неординарное признание (не сводимое к лите-ратурному) вместе со средствами к существованию. Двумя веками позже интеллектуальное реноме Сартра, Барта, Фуко, Делеза и даже отчасти Леви-Строса 27 или Бурдье было обязано тому же успеху у читающей ин-теллектуальной публики, родственному литературной славе, но не тож-дественному ей, который мог быть обеспечен только в пространстве пу-бликаций, гораздо более обширном, нежели сектор специализирован-ных академических статей и монографий.

Из авторов этого номера «Логоса» близкий тип карьеры — у Юлии Кристевой, которая приехала во Францию в года и вошла в ее интел-лектуальный мир через литературно-исследовательский кружок «Тель Кель». Наряду с писателями, в нем принимали участие другие «атипич-ные» (по университетским меркам) интеллектуалы: Ролан Барт, Цветан Тодоров, Жак Деррида. Собственно академическая карьера Кристевой началась очень поздно, в возрасте лет, с преподаванием литературы в университете Париж-. Успех ее публикаций –-х в найденном сочетании психоанализа и постструктуралистской семиотики — прежде всего статей в журнале «Тель Кель» и книг в авангардном на тот мо-мент издательстве «Seuil» — был результатом внимания широкой, не-университетской, притом образованной и политически наэлектризо-ванной публики, захваченной возможностями анализа собственной «подозрительной» субъективности. Поздняя кооптация Кристевой на университетскую должность, после ее политически и литературно «бурной» карьеры в ином интеллектуальном секторе, служит еще од-ним примером сложной сопряженности структур академической ка-рьеры и относительной разомкнутости границ, когда институциональ-ный субъект не заперт в хорошо укрепленной крепости факультета или научного учреждения. Потенциально открытая возможность перехода не позволяет воспринимать происходящее за стенами «своего» заведе-ния как неведомый мир или даже как минное поле — что не такая уж редкость в России. Однако у подобного положения есть свои риски, ко-торые сторонники строгой социальной науки и философии артикули-руют с отчетливой тревогой. Уже с -х годов во Франции активно обсуждаются последствия излишне простого наделения научной леги-тимностью внешних претендентов, в обход сложных процедур колле-гиальной оценки и взаимного признания специалистов. Ведущая линия

27 В существенно большей мере как автора «Печальных тропиков», ставших бестселле-

ром, нежели автора «Сырого и вареного» и иных специализированных текстов.



этих дебатов — угроза качеству исследований со стороны медийных фи-гур, претендующих на полноценное интеллектуальное признание. Эта критика ведется как представителями научного полюса 28, так и облада-телями преимущественно интеллектуальной карьеры, например Фуко, указывавшего на «довольно опасную... путаницу между учеными труда-ми и [публицистикой]» 29. Наряду с серьезной аналитической критикой, существуют образцы критики иронической, которая по своей форме сама приближается к литературе. Так, Луи ван Дельфт высмеивает пре-тендентов на высшую интеллектуальную власть в своем философском фельетоне, выведя в комическом свете «модных философов» Жан-Поля Сартра, Мишеля Фуко, Жака Лакана, Бернара-Анри Леви и некоторых других 30.

Промежуточное положение между полюсом «больших» государствен-ных заведений и рынком интеллектуальных публикаций заняли инсти-туции, предоставившие целой когорте исследователей-«еретиков» воз-можность для реализации пускай нетрадиционной, но полноценной научной карьеры в послевоенной Франции. Центральное место среди них заняла Высшая школа социальных наук (EHESS), основанная в кон-це -х 31, сотрудники которой пользовались даже большей свободой в выборе тем и методов своих интеллектуальных занятий, чем сотрудни-ки государственных исследовательских институтов. Не будучи традици-онным государственным заведением и даже, поначалу, традиционным заведением со своим зданием и с обыкновенными студентами, Школа долгое время функционировала как надстройка из исследовательских центров, проводивших обучение немногочисленных аспирантов и воль-нослушателей непосредственно «в поле» и до самого недавнего време-ни выдававшая диплом собственного образца 32. Поначалу не представ-ляя интереса для искателей привычной университетской карьеры, это заведение стало местом — единственно возможным во французском ака-демическом мире –-х, — где смогла сделать карьеру целая плея-да блестящих социальных исследователей, гуманитариев и философов, чья работа крайне слабо стыковалась с тематическим и методологиче-

28 См., например, упоминавшееся выше в сносках выступление Кангилема, предисло-

вие к английскому изданию Homo academicus Бурдье или тексты последователя Бур-

дье Луи Пэнто, в частности его переведенную на русский язык статью «Философ-

ская журналистика» (в: S/ ’. Социо-Логос постмодернизма. М.: ИЭС, ).

29 Foucault M. A propos des faiseurs d’histoire (entretien avec D. Eribon)x Libération, janvi-

er (в: Foucault M. Dits et écrits II. Paris: Gallimard, . P. ).

30 См. его текст «Моралисты в западне» в этом номере журнала.

31 С по г. она функционирует как VI секция Высшей практической школы,

заведения столь же неординарного (см., напр.: Mazon B. Aux origines de l’EHESS.

Paris: CERF, . P. –).

32 Подробно социальный и интеллектуальный контекст создания Высшей школы со-

циальных наук, ключевые фигуры и тематические ориентиры, ставшие результа-

том установки на внедисциплинарность, описаны в: Бикбов А. Институты слабой

дисциплиныx Новое литературное обозрение, № ().


Л � � � � 1 ( 8 0 ) 2 0 1 1 19

ским (т.е. дисциплинарным) репертуаром, действующим в этот период в университетах. Из наиболее известных нам имен Школа объединила Фернана Броделя, Жоржа Гурвича, Александра Койре, Люсьена Леви-Брюля, Габриеля Ле Бра, Клода Леви-Строса, Люсьена Февра, Жоржа Фридмана, Ролана Барта, Жан-Пьера Вернана, Пьера Видаль-Наке, Пье-ра Бурдье, Жака Деррида и вместе с ними — несколько десятков иссле-дователей, отличавшихся столь же «атипичными», внедисциплинарны-ми интеллектуальными предпочтениями. Кто-то из них, как Ролан Барт, гораздо явственнее тяготел к рынку интеллектуальных публикаций и по тематике занятий, почти неотделимых от литературы и искусства, и по характеру сопутствующих проектов. Кто-то, как Пьер Бурдье, выстра-ивал свой проект по образцу строгой науки, находясь в лагере явных сторонников единого социального знания и его ярых защитников от литературно-публицистической девальвации 33. Общим достоянием, ко-торым они совместно пользовались в новом заведении, был отбор обла-дателей исключительных интеллектуальных качеств, устойчивая карье-ра в форме оплаченного и освобожденного для исследований времени, постепенно расширяющаяся лабораторная инфраструктура, библиоте-ка, возможность институциализировать свои интересы в виде исследо-вательских центров с постоянными сотрудниками. Некоторые члены Школы были также избраны профессорами Коллеж де Франс: Февр, Бродель, Леви-Строс, Вернан, Барт, Бурдье.

Сравнивая эти две атипичные институции, Школу и Коллеж, с уни-верситетами и Высшей нормальной школой, Пьер Бурдье так описыва-ет их специфику: «Если профессора Коллеж де Франс и Высшей шко-лы [социальных наук]... чаще других представлены на полюсе исследо-ваний, так это потому, что их роднит более-менее полная свобода от тех принуждений, которые давят на господствующие факультетские дисциплины, начиная с жесткой программы и многочисленных студен-тов, со всеми обязанностями, но также престижем и властью, которые из этого вытекают. Свободные в выборе темы своих занятий, они име-ют возможность разведывать новые объекты, предназначенные вни-манию небольшого числа будущих специалистов, вместо того чтобы излагать многочисленным ученикам, в большинстве своем не идущим в науку, результаты уже завершенных исследований (часто чужих) и во-просы, каждый год определяемые экзаменационными и конкурсными программами, в духе неизбежно и во многом обязанном логике контро-ля за успеваемостью» 34. К этому следует добавить, что публикации ака-

33 Подробнее о биографии Бурдье, в совокупности интеллектуальных и институцио-

нальных условий, в которых формируется его исследовательский проект, см.: Бик-

бов А. Бурдье/Хайдеггер: контекст прочтения (сопроводительная статья)x Бурдье П.

Политическая онтология Мартина Хайдеггера. М.: Праксис, . Раздел «Элемен-

ты стратегии: практический смысл нового прочтения».

34 Bordieu P. Homo academicus. Р. .



демических «еретиков» или «эксцентриков», которым работа в Школе оставляла обширное пространство для тематического выбора и время для его реализации, нередко пользовались успехом у широкой читаю-щей публики, пускай он был более специальным и не столь оглушитель-ным, как у Фуко, авторов «нового романа» или у мало чем отличающих от журналистов «новых философов».

Вклад Школы, к -м ставшей престижным научным заведением, в разнообразие французского интеллектуального пейзажа можно оце-нить по результатам, произведенным в согласии с теми преимуществен-но внедисциплинарными критериями, которые за прошедшие десяти-летия легитимировали и «одомашнили» ее сотрудники, а вслед за ни-ми — в силу успеха на рынке интеллектуальной литературы — частично освоили и «большие» заведения. Среди авторов этого номера «Логоса» представлены несколько сотрудников Школы: философ Венсен Декомб, успешно совмещающий теоретическую археологию субъекта с крити-кой текущих образовательных реформ 35; антрополог Филипп Десколя, бывший ученик Клода Леви-Строса, сотрудника Школы первого поколе-ния, столь же неканонически, сколь свободно вовлекающий в свою ан-тропологическую интерпретацию Гуссерля, Фуко или символический интеракционизм 36; и социолог Люк Болтански, бывший ученик другого сотрудника Школы, Пьера Бурдье, который перемежает исследования новых профессиональных категорий и новых форм субъективности со-временного капитализма с эссе о социализированных страстях и звуко-выми перформансами 37.

Помимо установки на внедисциплинарность, в работе этой инсти-туции обращает на себя внимание более явный эффект школ мысли, существенно слабее выраженный в университетских учреждениях как школах базовой дисциплины. В Высшей школе социальных наук, где об-учение новичков в –-е годы происходит на практике, через их включение в конкретные исследовательские проекты, более рельефно воспроизводятся и характерные для малых научных групп отношения учитель/ученик. Однако, в отличие от исследовательских коллективов «большой науки», эти отношения достаточно быстро и основательно пе-реопределяются в ходе эксцентрической профессиональной карьеры, ведомой все той же установкой на оригинальность исследовательской программы и предметной области. Работа под руководством большого исследователя и преемственность, которой не отрицают сами бывшие

35 См., например, его наиболее известную работу последних лет «Le complément de

sujet. Enquête sur le fait d’agir de soi-même» (), готовящуюся к переводу на рус-

ский, и упоминавшуюся выше статью «L’identité collective d’un corps enseignant».

36 См. его текст в этом номере журнала.

37 Образец его социологической работы представлен в этом номере журнала.

Из менее академических, в числе эссе «La Souffrance à distance» () или «La Con-

dition foetale» (), в еще более далеких жанрах кантата «Les Limbes» () или

хорал «Lieder» ().


Л � � � � 1 ( 8 0 ) 2 0 1 1 21

ученики, готовят их к энергичному отказу от освоенных схем и перипе-тиям преодоления, цель которого — знание как личностный конструкт. Именно так Ф. Десколя описывает становление собственной интерпре-тативной модели: от критики географического детерминизма в этногра-фии, с опорой на структурную антропологию Леви-Строса, пропущен-ную через собственный взгляд и тело полевого этнографа, к преодоле-нию леви-стросовской модели по мере проблематизации включенным европейским наблюдателем собственного раздельного восприятия при-роды и культуры 38. Схожим образом упорядочено автобиографическое повествование Л. Болтански. Социальная и познавательная неопре-деленность первоначального выбора: «Я пришел [в социологию], по-скольку стал студентом в период, когда это казалось чем-то интересным. Как многие подростки, я хотел заниматься литературой. То есть я хотел ничего не делать, что было бы самым оптимальным, или, на крайний случай, заняться историей, имея в виду, что история вела к тому, чтобы ничего не делать. […] У меня были приятели, пошедшие учиться на со-циологов, [...] в основном политические активисты, [...] и занятие со-циологией значило для меня продолжение активизма» 39. Погружение в социологию как науку не через лекционные курсы, а через практику: записавшись студентом-социологом в Сорбонну, он вскоре становится техническим ассистентом П. Бурдье и обрабатывает исследовательские материалы. Насыщенный период становления теоретического взгляда в –-х годах, который проходит в составе группы под руковод-ством Бурдье, в непрерывном и «почти ежедневном контакте» с Бур-дье, чаще всего поздно вечером, поскольку тот был ночным работни-ком. Интеллектуальный разрыв в середине -х с последующим инсти-туциональным расхождением, которое заканчивается созданием в году «своего» центра в стенах той же Школы 40. Между этими двумя со-бытиями — публикация исследования, принесшего Болтански одновре-менно научную и публичную известность 41.

Оба примера, основанные на схеме индивидуализированного и пер-сонифицированного преодоления, одновременно интеллектуального и институционального, указывают на способ производства новых под-ходов, поощряемый этим типом институции в целом и предлагаемым ею типом карьеры в частности. Относительно краткий промежуток, от-деляющий начало восторженного и насыщенного ученичества от окон-чательного ухода, возможность институциализации собственных интел-лектуальных предпочтений, организация нового тематического направ-

38 См. текст его выступления с последующим интервью в этом номере журнала.

39 Rousseau A., Wright P. Eléments biographiques [http:x boltanski.chez-alice.fr/biographie.

htm], на основе интервью с Л. Болтански, опубликованного в: Raisons politiques.

№ и № . .

40 Там же.

41 «Les Cadres. La formation d’un groupe social» ().



ления с использованием материальной инфраструктуры институции, по сути, формирование нового интеллектуального тела — цикл, близ-кий скорее научным кружкам, нежели университетскому или научному учреждению, где прохождение всех этих этапов обычно требует ощути-мо большего времени и сил, часто оставляя результат незавершенным. Здесь становление индивидуализированного автономного субъекта ис-следования обязано относительно быстрой эмансипации исследовате-ля одновременно в пространстве научных публикаций и в карьерном пространстве Школы.

Насыщенная интеллектуальная жизнь и предложение широкой пу-блике разнообразных интеллектуальных моделей, ориентированных на «высшие достижения» в академическом секторе, не ограничиваются возможностями одной лишь Высшей школы социальных наук или Кол-леж де Франс. Некоторые авторы, представленные на страницах это-го номера журнала, являются обладателями, на первый взгляд, вполне традиционных университетских или исследовательских карьер. Однако при более внимательном рассмотрении первый взгляд уступает место констатации экс- или полицентричного характера их карьеры. Таков пример Луи ван Дельфта. Будучи выпускником гуманитарного факульте-та Сорбонны, он с начала -х преподает в лицеях, затем в универси-тетах. Однако начало постоянной карьеры преподавателя во француз-ском университете датировано годом: до того он преподает в уни-верситетах США и Канады. Параллельно с академической карьерой он регулярно участвует в проектах французского МИДа. Его жизнен-ный стиль просвещенного путешественника находит частичное выра-жение в стиле письма 42. Не менее «эксцентричная» траектория у Кри-стиана Лаваля: социолог по образованию, он одновременно сотрудник исследовательской группы под эгидой университета Нантер и Нацио-нального центра научных исследований (CNRS), сотрудник Исследо-вательского института Объединенной федерации профсоюзов (FSU 43) и член научного совета активистской ассоциации Attac 44. Привилегиро-ванный предмет его публикаций — современный капитализм во Фран-ции, в текущем неолиберальном изводе — вполне явно вписывается в его ассоциативно-политическую деятельность. Жан-Люк Марион де-монстрирует еще один пример полицентричной траектории. Выпуск-ник Высшей нормальной школы, с начала -х он преподает во фран-цузских университетах, прежде всего в Нантере и Сорбонне, с начала -х — также в американских университетах, в частности в течение

42 См. его текст в этом номере журнала.

43 Один из основных образовательных профсоюзов во Франции.

44 Левореформистская ассоциация, политическая и культурная, созданная на базе

движения за введение «налога Тобина», предложенного для перераспределения

доли доходов от финансовых (спекулятивных) транзакций в пользу обществен-

ных и экологических проектов.


Л � � � � 1 ( 8 0 ) 2 0 1 1 23

лет проводит семестр в году в университете Чикаго. На протяжении многих лет является советником парижского архиепископа, кардинала Жан-Мари Люстижера, чье кресло во Французской академии он «насле-дует» со смертью последнего. Философ и теолог в одном лице, он разме-щает Декарта и Гуссерля в одном текстуальном пространстве с Библи-ей, точно так же, как сам он совмещает участие в институциях светско-го и религиозного порядка 45.

Дополнительные формы профессиональной включенности — устой-чивая международная карьера и неакадемические институции — вносят ощутимый вклад в разнообразие тем и подходов, которые кристалли-зуются не только и не столько в изолированном пространстве текстов этих и ряда других авторов, сколько в пространстве доступных им ка-рьерных возможностей, которые могут быть относительно нейтраль-ны к неожиданным, на первый взгляд, сочетаниям и соседствам 46. Точ-ки прикрепления интеллектуальной карьеры к внешним структурам, таким как профсоюзные учреждения у К. Лаваля или религиозные у Ж.-Л. Мариона, но также интеллектуальные издательства и журналы, общественные объединения и литературные кружки, политические структуры и культурные институты формируют относительно эластич-ную сеть возможностей и ограничений: в ее ячейках возникают анти-гравитационные эффекты, которые в сочетании с гравитационными эф-фектами самих этих структур работают на индивидуализацию интеллек-туальных проектов и карьеры. Более того, сама эта индивидуализация при ближайшем рассмотрении предстает не чем иным, как множеством менее принудительных и более дисперсных, чем привычные нам, ин-ституциональных форм.

В этом контексте нельзя не отметить сходство модели интеллекту-ального производства, которая порождает более производительного интеллектуального индивида за счет распределенного и недирективно-го контроля, с глобальной моделью, хорошо изученной прежде всего по организации материального производства. Речь идет о растущей ро-ли самоконтроля производящего индивида (в противовес его внешне-му дисциплинированию), когда этот индивид все больше заинтересован в высоких результатах своего труда и связан этим интересом с осталь-ными сотрудниками предприятия 47. Распространение в послевоенной

45 См. его статью в этом номере журнала.

46 Например, в самом начале своей карьеры Ж.-Л. Марион публикует книгу «С Богом

или без?» в соавторстве с выходящим на политическую орбиту «новых правых»

Аленом де Бенуа (Paris: Beauchesne, ). Это, похоже, не мешает его карьере уни-

верситетского преподавателя и теолога. Как не мешает деятельности консультан-

та кардинала и епископа Парижа, например, публикация книги «Эротический фе-

номен» ().

47 По сути, именно в этом заключается «новый дух капитализма», описанный Л. Бол-

тански и Э. Кьяпелло (см. статью в этом номере журнала), отчасти логика нео-

либерализма, критикуемая П. Дардо и К. Лавалем (также в этом номере), если



Франции тех относительно редких — и еще реже вполне успешных — образцов интеллектуального предпринимательства рубежа XIX–XX ве-ков, подобных социологической школе Дюркгейма, нашедшей свое ме-сто между университетом, интеллектуальным рынком, миром полити-ки и государственной администрации, стало одновременно одним из источников и результатов дальнейшей динамики французской версии социализированного капитализма. В эволюции –-х таких новых институций, как Высшая школа социальных наук или Национальный центр научных исследований, все теснее переплетались элементы двух основных моделей, релевантных ранее биполярному миру: поощре-ния индивидуальной инициативы, основанной на желании и призна-нии, и централизованной стабильности, основанной на координации и планировании 48. Схожие процессы можно было наблюдать в нацио-нальной экономике, где интенсификация производства и поощрение роста производительности сопровождались запуском универсалист-ских механизмов социального обеспечения как для работающих (обя-зательные отпуска, оплата больничного, доплата за ребенка и т.д.), так и для безработных и социально уязвимых категорий (пособия по без-работице, помощь на оплату жилья и т.д.). Иными словами, в формиро-вании интеллектуального пейзажа Франции, каким он предстает перед нами сегодня, важную роль сыграла та модель одновременно инициа-тивного и застрахованного индивида, которая была задействована в раз-личных производствах и которая достаточно хорошо отвечала склонно-стям профессиональных интеллектуалов. В ее рамках, на фоне общего сдвига интеллектуальной среды влево — в стенах университетов, иссле-довательских центров и «эксцентрических» институций — происходила частичная нейтрализация и политических, и иерархических критериев. Именно это тонкое равновесие между политизацией и политической нейтрализацией, частной инициативой и институциональной коорди-нацией на несколько десятилетий создало ощутимые антигравитаци-онные эффекты во всем интеллектуальном пространстве и позволило оформиться в нем более слабым и менее вероятным типам связей, по-добным тем, что были описаны выше. Одним из самых заметных резуль-татов такой кристаллизации слабых связей и типов интеллектуальной карьеры при сниженной институциональной гравитации стало много-образие познавательных моделей, включая проекты радикальной кри-тики, хорошо представленные во французском культурном пейзаже.

только не принимать в расчет более длительную перспективу, в которой с XVI в.

постепенно формируются инструменты, пригодные для такого недирективного

контроля и самоконтроля «цивилизованных» субъектов (модель Норберта Элиа-

са), и в которой формируется система либерального управления западными обще-

ствами, названная М. Фуко «gouvernementalité» (см.: Фуко М. Правительственность

(идея государственного интереса и ее генезис)x Логос. № /. ).

48 Применительно к Высшей школе социальных наук эта тенденция отчасти просле-

жена в: Бикбов А. Институты слабой дисциплины.


Л � � � � 1 ( 8 0 ) 2 0 1 1 25

Настройка восприятия

Примеривая очки, позволяющие различать типы профессиональной карьеры, мы одновременно получаем больше шансов, чтобы разглядеть эпистемологические фигуры в хаосе цветовых пятен, которым фран-цузское интеллектуальное пространство может казаться издалека. Ну-жен ли нам кем-то потерянный зонт, или мы ищем нечто совершен-но иное — вопрос совсем не праздный. Главная проблема заключается в том, чтобы рассмотреть в свою пользу результаты практики, получен-ные в иных гравитационных условиях, при иной калибровке желания-подчинения, ввиду иных познавательных и стратегических целей. Один из неизбежных парадоксов неразрывно текстуального и социального перевода препятствует решению, казалось бы, столь простой прагма-тической задачи. Дело в том, что при всем разнообразии моделей, объ-ективно генерирующих общий импрессионистский пейзаж, со своей точки обзора мы можем даже не заподозрить о существовании боль-шинства из них, а потому не способны сделать их своими, повернуть их в свою пользу в собственной, профессионально отличной, ситуации. Действительно, российский и любой иной внешний наблюдатель ча-ще всего разглядывает даже не широкое импрессионистское полотно, а маленький неоновый коллаж, на котором мерцают несколько экзо-тических силуэтов, принадлежащих в первую очередь «поколению -го»: Фуко, Бурдье, Барт, Деррида, Делез. Именно они остаются деле-гатами современной французской мысли во всем мире за границами Франции, которые нам почему-то интересны. К этому следует добавить, что французский наблюдатель часто разглядывает столь же маленький и экзотический коллаж интеллектуального мира à la russe, менее одно-родный поколенчески, одновременно еще более «звездный» и более произвольный, в силу обращенного эффекта культурного колониализ-ма. «Современную русскую мысль» здесь представляют Василий Леон-тьев, Николай Бердяев, Михаил Бахтин, Федор Достоевский, Виктор Пелевин.

Познавательный переход от неоновых коллажей к импрессионист-ским пейзажам — в гораздо меньшей степени дело личного вкуса и в существенно большей — предмет прагматического интереса, который располагает к утомительным повторам, радости узнавания, а в конеч-ном счете и к банализации взгляда. Все дело в тренировке восприятия. Справедливо и обратное: такая тренировка способна оформить прагма-тический интерес, который может вывести нас за привычные и порой кажущиеся непроницаемыми границы возможного. Это отнюдь не со-зерцательный, а почти спортивный и наверняка политический выбор.

Настоящий номер журнала составлен из текстов, авторы которых приглашены к участию в культурных инициативах Года Франции в Рос-сии. Он призван дать более полное представление о французском ин-теллектуальном разнообразии, заострив способность российских чи-



тателей к различению некоторых специфических интеллектуальных эффектов. Словно по совпадению, участниками этих официальных ини-циатив с французской стороны редко становятся крупные научные ад-министраторы, обладатели больших государственных постов и образцо-вые представители университетской профессуры. Помимо более акаде-мических участников, таких как В. Декомб или Л. Болтански, в составе приглашенных оказываются и консервативные философы, подобные Ж.-Л. Мариону, и левые критики, подобные К. Лавалю. Ориентируясь в первую очередь на эффекты интеллектуального признания и рассчи-тывая частично воспроизвести их в российском контексте, француз-ские организаторы в конечном счете отдают предпочтение признан-ным обладателям «эксцентрических» карьер, которые задают тон в пу-бличном представлении разных областей знания. При этом нельзя не заметить, что среди приглашенных в этот раз нет, например, представи-телей критической социологии, явных сторонников Бурдье, хотя есть несколько его открытых критиков. В целом на сей раз выбор организа-торов пал на «специалистов по всеобщему», преимущественно тех фи-лософов и антропологов, кто занимается субъективностью и человеком как таковым, а не исследователей ясно очерченных социальных струк-тур и ситуаций, социологов, социальных историков или историков на-уки и знания. При этом и напряжение между интеллектуальными пози-циями, и их неравное представительство в разных публичных формах не отменяют базовой модели — ориентации на индивидуальных обла-дателей признанных интеллектуальных свойств. Ставка на умеренный институциональный эксцентризм в рамках публичного события если не идеально, то вполне приемлемо отвечает представлению о культурной политике как о порядке публичного использования разума.

Следует отметить, что в сравнении с этой логикой зеркальные рос-сийские мероприятия, наподобие Дней российской культуры во Фран-ции, дают весьма резкий контраст. С одной стороны, своей ориента-цией не на индивидуальных обладателей интеллектуальных свойств, а на бюрократическое представительство крупных учреждений. С дру-гой стороны, резким снижением размерности всего поля культурных инициатив и сведéния его к формально наиболее устойчивым, а пото-му часто раздавленным институциональной гравитацией. Если импли-цитная модель французского интеллектуального представления — это импрессионизм, в официальном российском по-прежнему господству-ет лубок с неизбывными матрешками, державным туризмом и учебни-ками русского языка для иностранцев 49. Как и во французском случае,

49 О том, сколь неуместно подобные «галстучные» мероприятия выглядят со стороны,

можно узнать, например, из субъективного отчета о днях российской культуры

в Париже «Тысяча лиц России: между учебниками, переводами и космонавтами»:

Di Mattia F. Le mille facce della Russia tra manuali, traduzioni e astronauti, marzo

[http:x www.wuz.it/articolo-libri//expolangues-francesca.htm].


Л � � � � 1 ( 8 0 ) 2 0 1 1 27

организация российских публичных событий воспроизводит общую административно-иерархическую модель интеллектуальной практики. Без умеренной институциональной «разбалансировки», которая соз-давала бы антигравитационные эффекты на уровне индивидуальных карьер и в тематическом репертуаре организуемых событий, — тем са-мым обеспечив нетривиальные интеллектуальные результаты, — куль-турная, научная, образовательная политика будет раз за разом давать сбой, вызванный избыточной гравитацией моноструктурных институ-ций. В рамках такой модели любые дебаты о лучшей или просто при-емлемой организации культуры, образования, науки в современной России будут оставаться не более действенными, чем спиритические сеансы.

Верно и обратное. Как и отдельные книги, конференции или выстав-ки — также научные и образовательные заведения могут выступать объ-ектом проектного и конструктивного усилия их участников, совершае-мого в расчете на приемлемый интеллектуальный результат. Эти про-ектные возможности, вероятно, не стóит переоценивать: в российской культурной политике объективная инерция бюрократического сверх-представительства и без того часто сопровождается модернизацион-ным сверхоптимизмом. Однако если в качестве цели рассматривать не пастырскую реформу всех институций, а изменение микрополитических обстоятельств собственной деятельности в пользу взаимного призна-ния равных (коллег), такая цель может стать действенным инструмен-том, настраивающим наши профессиональные условия на новые позна-вательные возможности. Критическое понимание этих условий, через осмысление того, как и зачем французские авторы совершают свою ин-теллектуальную работу, может стать наиболее важным результатом от-влеченного, в первом приближении, импрессионистского разглядыва-ния. Помимо кем-то давно забытого зонта, в этом пейзаже найдется не-мало того, что можно принять на свой счет и повернуть в свою пользу: познавательно и институционально.


28 Венсен Декомб

�� ¥�

Размышления о множестве здравых смыслов 1

Посвящается Алану Монтефиоре 2

Как определить здравый смысл?

Откроем философский словарь Андре Лаланда () на статье «Здравый смысл» (. Р. –). Мы найдем там интереснейшую дискуссию, ко-торая предвосхитила многие споры современной философии, касаю-щиеся относительности рационального и коммуникации с другим.

Как известно, в этом словаре собраны работы членов Французско-го философского общества. Статьи иногда несут печать их коллектив-ного творчества, что отражается в трехчастной структуре статей. Ввер-ху страницы корпус статьи часто делится на две секции. Сначала, сразу после объясняемого слова, служащего заглавием статьи, располагают-ся различные определения и примеры, взятые у авторов, язык которых, как считается, послужил образцом для современного употребления. По-сле этой главной секции в некоторых случаях следует текст под названи-ем «Критика», в котором дается комментарий Лаланда о представлен-ных определениях: в общем, Лаланд советует придерживаться одних употреблений и воздерживаться от других. Наконец, в нижней части страницы нередко можно обнаружить третью часть — «Заметки»: она содержит тексты выступлений или замечания разных философов по по-воду дискуссии в статье «Общества».

Нас интересует тот случай, когда столкнулись точки зрения Андре Лаланда и Жюля Лашелье. В самой статье, написанной Лаландом, при-

1 Статья опубликована в: Les voies du sens commun / Sous la dir. de C. Gautier et S. Lau-

gier. Paris: PUF,

2 Этот текст был написан для сборника, посвященного памяти моего друга Алана Мон-

тефиоре. Сборник пока не вышел в свет.


Л � � � � 1 ( 8 0 ) 2 0 1 1 29

водится три определения понятия здравый смысл и объяснение для каж-дого из них. У философов возникли разногласия по поводу второго из трех — определения, которое ему дает «философия здравого смысла». Но чтобы разобраться в ученом споре, являющем предмет этой статьи, и чтобы разобраться в трудностях понятия «здравый смысл», подстере-гающих всякого, кто мечтает найти ему подобающее место в филосо-фии, следует начать с самого низа страницы, с «первого этажа».

В одном тексте, который находим в «Заметках» к «Здравому смыс-лу», Лашелье уверенно заявляет, что существует лишь два определения понятия: одно, данное Аристотелем, и второе, используемое в речевом обиходе. Эти два определения никак не связаны друг с другом. У Ари-стотеля, пишет Лашелье, речь идет о свойстве ума 3. Этим свойством обладают все человеческие существа (а также все животные, способ-ные к восприятию). Обычное общеупотребительное значение появи-лось еще в латинской риторике. В этом значении здравый смысл явля-ется никаким не свойством познающего субъекта, но «объективной со-вокупностью общепринятых мнений». Лашелье хочет сказать, что это понятие означает не свойство субъекта («инструмент для суждений»), но содержание, объект его одобрения. Чтобы воспользоваться этим за-мечанием, выделим «субъективное» и «объективое» значения понятия. Лашелье продолжает: «Латинское sensus communis, от которого и пошел sens commun (здравый смысл), означало присущий всем способ чувство-вания и действия и не подразумевал идеи теоретического суждения. Здравый смысл в объективном смысле — это прежде всего совокупность общих мнений и идей, разделяемых большим количеством людей; это также совокупность общих для всех способов мышления и действия, т.е. что-то вроде концептуальной схемы, системы коллективных привычек, схожих способов определенным образом реагировать (интеллектуаль-но и нравственно) на событие 4.

Это общеупотребительное значение мы находим еще у латинских ораторов. Лашелье цитирует Цицерона, Сенеку, Квинтилиана, тем са-мым напоминая, что римляне не смешивали философию, бывшую лич-ным делом каждого, и здравый смысл: «Цицерон говорит, что, когда

3 На самом деле, в схоластическом понимании понятие sensus communis — это скорее

свойство anima или психики, чем свойство ума (mens). Подразумевается, что этим

свойством объясняется то, что восприятие одним или другим органом чувств со-

ставляет чувственный опыт. Так, зрением животное воспринимает цвет объекта,

а здравым смыслом — то, что ему дано познать этот цвет (ср. Аристотель. О душе,

III, ).

4 Переходя от «совокупности усвоенных мнений» (взятых «объективно», как то, что

думают все, кто разделяет те же мнения) к «общему способу чувствовать и действо-

вать», Лашелье показывает, как может осуществляться переход от понятии идео-

логии (система идей, общих для множества людей, принадлежащих одной группе)

к понятию объективного разума (закрепленные обществом способы оценки и пове-

дения в историческом обществе).



ученый должен уединиться и повернуться спиной к толпе, оратор, на-против, должен оставаться с ней в контакте…». Следовательно, суще-ствует строгое различие между теми, кто поставил себе цель прийти к «теоретическому суждению» (под этим подразумевается интеллекту-альный умозрительный акт theoria, в греческом смысле слова), и теми, кто стремится быть понятым толпой и снискать ее одобрение. Фило-соф не подчиняет свою мысль власти внешнего судьи, каким может вы-ступать ассамблея или жюри.

Эти два определения, продолжает Лашелье, никак друг с другом не связаны. Поэтому он отвергает как простое недоразумение правомер-ность значения, лежащего посередине между значением греческого (свойство ума) и латинского происхождения (багаж полученных идей, с помощью которых оратор должен строить свой дискурс и произвести эффект на свою аудиторию). Здесь Лашелье противоречит тому, что мы можем прочесть в верхней части страницы в статье, написанной Лалан-дом. И действительно, Лаланд допускает существование третьего, фи-лософского, смысла, который имеет отношение к двум определениям, указанным Лашелье. В статье вводятся следующие обозначения трех определений: А, Б и Ц. Значение А сегодня рассматривается как самое древнее (это характерно по отношению к Аристотелю). Значение Ц, со-ответствующее тому, что закрепилось в риторике, квалифицируется Ла-ландом как «современное». Будет уместным полностью процитировать предлагаемое им объяснение:

В современном философском языке здравый смысл трактуется как сово-

купность общепринятых мнений, так глубоко укоренившихся в опреде-

ленную эпоху и определенной среде, что остальные мнения кажутся еди-

ничными отклонениями, которые даже не стоит опровергать и над кото-

рыми можно только посмеяться, если они незначительны, или лечить,

если они увеличиваются 5.

Между двумя этими общепринятыми определениями располагается значение Б, которое становится предметом спора. Как объясняет Ла-ланд, это значение возникло в шотландской философии «common sense», затем было принято французскими философами эклектической школы. Что же собой представляет значение Б, предмет спора между двумя чле-нами Французского философского общества? Его определение звучит так: «Здравый смысл — это незыблемый фундамент разума, его природа, причиной которого является обдуманное и точно выраженное разви-тие». Другими словами, common sense должен пониматься одновременно

5 В соответствии с этим определением, «объективный», или риторический, здравый

смысл проявляется в том, что вопросы, слывущие спорными или достойными рас-

смотрения, формируют ограниченный круг. За границами этого круга нет места

для аргументированной критики, но только для насмешек или терапии. Для иллю-

страции этой точки зрения Лаланд ссылается на Фенелона (ср. infra).


Л � � � � 1 ( 8 0 ) 2 0 1 1 31

как свойство ума («субъективное» понимание) и как совокупность идей («объективное» понимание). Философия здравого смысла подразумева-ет, что каждое существо, наделенное разумом, должно следовать очевид-ным принципам: непонимание очевидности этих универсальных истин демонстрирует отсутствие (в достаточной степени) способности здраво мыслить, т.е. отсутствие ума.

Кстати, Лашелье протестует против того, что, как ему кажется, в ста-тье реабилитируется эклектическая школа. Он осуждает любой фило-софский подход к здравому смыслу:

Поскольку человек — это существо разумное, можно предположить, что

все, что думают люди (о том, что находится вокруг), не лишено смыс-

ла; и нет особенной причины, чтобы оригинальничать. Но это все, что

можно сказать в пользу здравого смысла. Только не надо вмешивать сюда

философию, и пусть никто не рассчитывает, что понятие здравого смыс-

ла может занять в ней сколь-нибудь важное место.

В конечном итоге позиция Лашелье выражает достаточно ясно тра-диционное представление о философе как человеке, который не боит-ся оспаривать общепризнанные истины и который не смущается, если его мнение не разделяют другие, когда, как говорится, «все против не-го». Конечно, это не значит, что философ отказывается от принципа универсальности рационального. Воспользуемся картезианским разли-чением: всякое человеческое существо, по определению, обладает здра-вомыслием, но не все умеют им правильно распоряжаться. Власть здра-вого смысла (в объективном, риторическом смысле) не распространя-ется дальше способностей, которыми обладают все: общепризнанные истины будут тривиальными, не их ищет философ.

Если использовать современную терминологию, мы бы сказали, что Лашелье вводит принцип человеколюбия, при условии что область его распространения будет ограничиваться сферой тривиальных вещей, таких, которые заметит первый встречный. Такой принцип позволяет предположить, что наш собеседник благоразумен: попытки посягнуть на рациональность являются скорее исключением. Однако Лашелье от-казывается придать философское значение этому принципу челвеколю-бия. Тот факт, что любое разумное существое будет иметь множество разумных мнений, не имеет для философа никакого значения. Он мо-жет заключить отсюда, что тот или иной умозрительный вопрос не име-ет смысла.

Можно заметить, как непросто выразить значение Б (common sense «шотландской школы»), которое является частью значений А (грече-ское) и Ц (латинское). Здравый смысл должен обладать универсально-стью, характерной для свойств человеческого ума. По определению, всякое человеческое существо обладает им. Эта универсальность, ко-нечно, обусловлена ее местом в философии: невозможно создать чело-веческое существо, которое по природе было бы лишено свойств (раз-



ного рода), составляющих человеческий разум. Но здравый смысл, взя-тый в значении Б, должен также подразумевать согласие всех разумных субъектов по некоторым пунктам, а значит, немедленное исключение других целей (в теоретическом споре) или оппозиций (в практическом споре). Однако именно отдельный здравый смысл (значение Ц) являет-ся моделью такой совокупности истин, принимаемых безоговорочно, бездумно, другими словами, совокупности предубеждений.

Но если все это так, следует заключить, что Лашелье дал правиль-ное толкование значения Б. Промежуточное понятие здравого смыс-ла, предлагаемое в статье, имеет исключительно смешанный характер. В соответствии со своим определением, это понятие на самом деле ока-зывается исключенным самой концептуальной системой, в которую его пытаются включить: если здравый смысл универсален, то необходимо, чтобы он был «свойством»; если он «объективен», если он состоит из идей и убеждений, значит, он должен быть «идеологией», коллектив-ным способом мышления и действия, или же культурой.

Этот всегда и везде одинаковый здравый смысл

Допустимо ли значение Б? Следовало ли его включать в философский словарь? Независимые авторы, а также сторонники доктрины common sense имели непререкаемый авторитет в глазах французских профессо-ров XIX века. С большой ловкостью Лаланд привлек текст Фенелона, который свидетельствует, что промежуточное значение существовало уже в эпоху классицизма. На самом деле этот текст действительно очень примечателен. Что такое здравый смысл? — задается вопросом Фене-лон. Это то, что повсюду все люди имеют одни и те же понятия. Эти по-нятия, одинаковые везде, Фенелон называет идеями. Как проявляется здравый смысл? Как мы можем узнать, что понятие это не только мое личное представление о вещах, идеях? Узнать, что понятие входит в об-ласть здравого смысла, можно по тому, как оно сопротивляется критике. Усилия, которые прилагаются, чтобы ей противостоять, заранее обре-чены на провал, объясняет Фенелон, который так описывает способ, каким «идея» защищается от возражений:

Но что такое здравый смысл? Не те ли первые представления, которые

все люди имеют об одних и тех же вещах? Этот здравый смысл, кото-

рый везде и всегда один и тот же, который предупреждает любой опыт,

который делает даже смешным изучение некоторых вопросов, который

заставляет нас невольно смеяться, вместо того чтобы тщательно изучать,

который лишает человека сомнений — какие бы усилия ни предпринима-

лись, чтобы появилось настоящее сомнение, этот смысл, который есть

у каждого, который так и ждет, чтобы к нему обратились, но который

показывается при первом же на него взгляде и который тотчас открыва-

ет очевидность или абсурдность вопроса, — вот это я и называю моими

идеями. Разве не так? Так вот они — эти идеи, или общие понятия, кото-


Л � � � � 1 ( 8 0 ) 2 0 1 1 33

рые я не могу ни оспорить, ни исследовать, но, напротив, в соответ-

ствии с которыми я исследую и решаю все, так что смеюсь вместо отве-

та всегда, когда мне предлагают то, что явно противоречит моим непо-

колебимым идеям [Фенелон, 1997. Р. 619–620].

Объяснение Фенелона начинается картезиански, как состязание, ко-торое разыгрывается между мыслящим субъектом и его представлени-ями («мои идеи»). Этот субъект подвергает содержание своих размыш-лений испытанию сомнением. Так он переходит от одного убеждения к другому, до того момента, когда наступает личное испытание невоз-можностью подвергнуть сомнению содержание, предложенное его кри-тическому анализу. Тем не менее текст Фенелона дважды сходит с клас-сического картезианского пути.

Во-первых, Фенелон заставляет нас совершенно неощутимо для нас перейти от монологической к диалогической модели анализа. Путем перехода от «я» к «мы» он расстается с картезианским субъектом, кото-рый ставит под сомнение свои собственные убеждения и обращается к другому субъекту с вопросами или предложениями 6. Однако Фенелон обращает наше внимание на то, что не все задаваемые вопросы будут приняты и не все выдвинутые предложения будут рассмотрены. В не-которых случаях субъект, который должен ответить, обнаружит, что не способен на это.

Во-вторых, у Фенелона несомненный характер идеи (предложения) должен проявляться в персональном опыте бессилия. Как бы сказал фе-номенолог, существует специфический жизненный опыт, который при-сущ очевидности, с которой некоторые понятия представляются в на-шем уме. Но для Фенелона этот опыт содержит аффективный аспект: когда мы пытаемся проанализировать идею, противоречащую здравому смыслу, мы ощущаем, что это само по себе невозможно и мы не можем удержаться от смеха. «Вместо того чтобы анализировать, мы невольно смеемся», «вместо ответа я смеюсь».

Из этого следует, что уже Фенелон дает нам пример здравого смысла, в котором объединяются субъективое определение свойства ума и объ-ективное определение совокупности «непоколебимых идей» (или, ско-рее, идей, которые воспринимаются как таковые и находятся вне лю-

6 В главе, из которой взят цитируемый Лаландом отрывок, мы видим, что первый

приводимый им пример , — это пример смешного вопроса, который субъект за-

дает сам себе. «Когда я анализирую вопрос, может ли небытие думать, — вместо

того, чтобы серьезно изучать его, — я начинаю смеяться!» Следующие примеры за-

имствованы непосредственно из странных диалогов. «Спросите у четырехлетнего

ребенка, прогуливается ли стол, находящийся в его комнате, или играет, как и он

сам. Вместо ответа ребенок рассмеется. Спросите грубоватого земледельца, испы-

тывают ли к нему дружеские чувства деревья, растущие на его поле, давали ли ему

его коровы советы, как вести домашние дела, имеет ли разум его телега, — он ска-

жет, что вы над ним смеетесь» (Оp. cit. Р. ).



бой возможной критики со стороны тех, кто разделяет этот здравый смысл, и не только их). Лашелье в своих «Заметках» распространяет на этот текст Фенелона свое осуждение эклектических авторов эпохи Июльской монархии. На этот счет он абсолютно прав. Здравый смысл по Фенелону производит впечатление смешанной функции. Предпо-ложим, что на самом деле существуют понятия, общие для всех разу-мных существ. Как происходит, можем мы спросить, что могут ставить-ся смешные вопросы? Как мой собеседник, который, предположитель-но, имеет те же общие представления, что и я, может представить мне на рассмотрение предложения, которые кажутся мне смешными (а зна-чит, не подлежащими серьезному разбору)? Если бы эти предложения исходили от самого субъекта, как в монологической модели мысли, мы могли бы сослаться на необдуманность или невнимание. Это невозмож-но в диалогической модели: все указывает на то, что эти предложения, которые я сам нахожу смешными, моим собеседником воспринимают-ся всерьез. Следовательно, необходимо, чтобы необъяснимым образом этот собеседник ускользнул от здравого смысла (потому что я нахожу его идею нелепой), тогда как здравый смысл, как кажется, должен быть присущ всем.

Этого достаточно, чтобы возбудить подозрение, что обращение к здравому смыслу, который должен проявиться в различии отноше-ния к мыслям, к которым следует относиться серьезно, к тем, которы-ми можно пренебречь, на самом деле не что иное, как простой ритори-ческий прием. «Смех поневоле» выступает, таким образом, защитным механизмом, предназначенным для защиты предрассудков субъекта (или его окружения) от навязчивых расспросов. Различия в отношении мож-но объяснить так: мы будем прислушиваться к возражениям и предло-жениям, которые способствуют сохранению или улучшению действую-щей интеллектуальной системы, и провозгласим недостойными рассмо-трения вопросы, которые выходят за пределы усваивающей мощи этой системы, вопросы, которые могут навести на мысль, что система не об-ладает решением всех проблем.

Диагноз Гадамера

Касаясь вопроса о корнях нашего понятия здравого смысла, интерес-но было бы сравнить статью Словаря с разделом, который Гадамер по-свящает этому понятию в книге Истина и метод [. Р. –]. Он так-же отмечает, что существует два источника происхождения этого поня-тия, один греческий, а другой латинский, и что они никак друг с другом не связаны. Он также приходит к заключению об ущербности поня-тия здравого смысла, которое есть и человеческое свойство, и совокуп-ность общих принципов. Но в отличие от Лашелье, Гадамер предостав-ляет философское обоснование не только греческому источнику. В фи-лософии он признает авторитет здравого смысла, взятого в значении,


Л � � � � 1 ( 8 0 ) 2 0 1 1 35

которое досталось нам от латинской риторики. Чтобы установить этот авторитет (наперекор предрассудку доминирующей философии, в осо-бенности, говорит он, в немецкой традиции), он обращается к Вико. Конечно, риторика не преследует научных целей, разработку теоре-тических обоснований. Но философа должен интересовать как раз ее практический аспект, потому что именно благодаря ему философ мо-жет исправить однобокость, являющуюся результатом чисто теоретиче-ской перспективы. Когда основным источником вдохновения является греческий источник — в конечном счете сведенный к Платону, — получа-ется чисто умозрительная философия. Латинский источник позволяет представить себе философию, в которой принимаются во внимание за-боты совместной жизни, а она является жизнью практической. С этой точки зрения, объясняет Гадамер, когда Вико обращается к риторике и римскому праву, возражая рационалистической ориентации совре-менной философии, он делает ход, сравнимый с тем, который соверша-ет Аристотель, когда критикует платоновскую идею о Добре и возмож-ность точной науки о практических вещах. «Римская правовая наука то-же […] разворачивается на фоне искусства и практики права, которые более близки практическому идеалу phronèsis, чем теоретическому иде-алу sophia» (Ibid. Р. ). Другими словами, идея здравого смысла, взятая в объективном значении римлян, не чужда мысли Аристотеля, но для того чтобы ее найти, необходимо обратиться скорее к Этике и Ритори-ке Стагирита, чем к Трактату о душе. В терминах Аристотеля это мож-но было бы выразить так: здравый смысл в трактовке Вико не является свойством (dynamis) ума, но скорее социальной добродетелью, усвоен-ной с хорошим воспитанием, т.е. habitus, габитус (hexis). Поэтому, прини-мая точку зрения воспитателя, можно легитимировать sensus communis. Любое уважающее себя воспитание не может ограничиться препода-ванием лишь точных наук, какими бы ни были их заслуги. Оно должно включать «гуманитарные науки», которые как раз и формируют «здра-вый смысл». Гадамер так комментирует значение этого понятия:

Для нас особенно важно то, что здесь, судя по всему, sensus communis не

означает только универсальную способность, присутствующую в каждом

человеке, речь идет, напротив, о смысле, который является основанием

совместной жизни. По Вико, волю человека ориентирует не абстракт-

ная универсальность разума, но, наоборот, конкретная универсальность,

которую представляет сообщество одной группы, народа, нации или

совокупности людей [...]. Он является смыслом того, что хорошо, и того,

что все одобряют, даже более, это смысл, который обеспечивает совмест-

ная жизнь и который определяют ее институты в качестве своих целей

(Ibid. Р. 37–38).

Таким образом, в воспроизведенной Гадамером генеалогии идеи здравого смысла шотландская философия выступает действительно как толчок к слиянию, или, скорее, к смешению двух понятий, являвших-



ся ранее независимыми: схоластического понятия когнитивной спо-собности человеческого существа и риторического понятия «смысла», необходимого для социальной жизни. В этом значении слово «смысл» обозначает расположение, социальную добродетель. Впоследствии в словарь немецкой философии понятие sensus communis вводится чита-телями Шефтсбери и Хатчесона, но оно лишено всякого социального и политического смысла и является лишь «интеллектуальной способ-ностью» (Ibid. Р. ).

Идеи итальянского философа открывают Гадамеру все богатство по-нятия здравого смысла, которое теряется, когда мы переходим от sen-sus communis латинских авторов к Gemeinsinn немецких мыслителей. Он пишет:

Всю полноту значения sensus communis невозможно свести к эстетиче-

скому суждению. Ведь оно отражает смысл, который вкладывали в него

Вико и Шефтсбери, а именно что sensus communis является в первую оче-

редь не какой-то определенной способностью, свойством ума, которoe

человек по необходимости использует, но онo включает совокупность

суждений и критериев рассуждения, которые определяют его в зависи-

мости от содержания [Ibid. Р. 48].

Гадамер хочет сказать, что здравый смысл в понимании Вико не яв-ляется лишь способностью выносить суждения, которые свидетельству-ют о здравомыслии и с которыми согласятся все разумные существа. Здравый смысл по Вико — часть нравственного и гражданского воспи-тания: он является способностью выносить такие практические сужде-ния, которые отражают заботу об общем.

Таким образом, по мнению Гадамера, тот здравый смысл, о котором говорит философия, есть не смешанное понятие, включающее общую для всех людей способность рассуждать (что соответствует значению Б Словаря), а sensus communis латинской риторики (другими словами, зна-чение Ц). Когда философы задаются вопросом, существует ли универ-сальный sensus communis, их вопрос направлен на возможность распро-странения риторического здравого смысла на все человечество, на что указывает градация в определении здравого смысла у Вико: «Здравый смысл — это суждение без раздумий, выносимое единогласно при любом порядке, любым народом, любой нацией, всем родом человеческим» [Вико, ].

Прочитав эти страницы Гадамера, усвоим для себя в первую очередь, что по двум показателям его мнение совпадает с мнением Лашелье.

Во-первых, из исторического исследования понятия выходит, что так называемое шотландское, или эклектическое, определение несо-стоятельно. Создатели теорий common sense, кажется, перепутали две ве-щи. С одной стороны, закономерен вопрос, не подразумевает ли испол-нение любой интеллектуальной функции наличие некоторых «общих понятий», категорий, общих концептов. С другой стороны, теория пу-


Л � � � � 1 ( 8 0 ) 2 0 1 1 37

бличной дискуссии (которая лежит в сердце риторики, создававшейся как гражданское искусство) учит нас, что оратор должен знать, какие общие идеи, т.е. усвоенные мнения и принципы, слывущие очевидны-ми, существуют в сообществе, в жизни которого он принимает участие (создавая свой дискурс). Совершенно разный смысл имеется в виду, ког-да речь идет об общих категориях рассудка, с одной стороны, и об об-щих способах чувствования и действия, с другой. Философы common sense считают, что каждый сможет, подвергнув методическим размышле-ниям свои убеждения, прямо вывести разумные принципы объективно-го здравого смысла всего человечества. Однако это невозможно: здра-вый смысл, позволяющий людям всем вместе обсуждать политический курс или размышлять о вынесении приговора, является способностью благоприобретенной, а не некоей естественной добродетелью.

Во-вторых, заметим, что мы снова перепутали теоретическую точку зрения (интеллектуальная способность) и практическую (или граждан-скую). Лашелье не ошибался, противопоставляя точку зрения оратора мнению ученого. Он выявил самое главное, когда подчеркивал, что це-лью оратора не является вынесение «теоретического суждения». Цель риторики — любой риторики — связана с практикой. Оратор стремится к тому, чтобы его аудитория разделила его мнение (политическое, юри-дическое или другое). Если снова обратиться к различиям в риториче-ских искусствах, то можно сказать, что цель оратора состоит не в том, чтобы распространять истину (docere), но чтобы убедить и собрать всю энергию для поддержания сделанного (movere) 7. Поэтому, как пишет Ла-шелье, оратор должен, прежде всего, не потерять «контакт» с толпой, в то время как философу нечего бояться, «повернуться спиной к чер-ни». Хороший философ, в соответствии с классическим образом фи-лософской жизни, может оставаться сдержанным и избегать излишней оригинальности в поведении на людях, при этом его мысли все так же независимыми от мнений окружающих. Он абсолютно нечувствителен к возражениям по поводу того, что его мнение не разделяется большин-ством. Он не беспокоится о том, насколько его идеи соответствуют об-щепринятым мнениям, разделяемым его собеседниками.

Да, таким был образ классического философа тогда. Но сейчас нас занимает вопрос, сможем ли мы еще примерить его на себя?

Философская проблема коммуникации

Философия здравого смысла, легитимность которой оспаривает Лаше-лье, это доктрина, которая подчиняет мысль философа предрассудкам и общепринятым взглядам обывателей. Лашелье в этом вопросе отста-ивает право философа на одиночество, на теоретическое своеобразие. Невозможно с ним не согласиться: в самом деле, общий смысл не име-

7 Об этой оппозиции см. фундаментальный труд Гуйе, .



ет авторитета в умозрительной философии. Однако причина кроется не в том, что здравый смысл подразумевает тривиальный взгляд на ве-щи, в то время как ученый имеет глубокую точку зрения. Причина ско-рее в том, что философы не смогли бы привлечь здравый смысл для подтверждения той или иной теоретической доктрины, ибо он никогда не задается вопросами философского порядка. Но мы не можем просто оставаться в стороне и наблюдать за тем, как в ученом споре между фи-лософами здравому смыслу не находится места. Остается задать вопрос о коммуникации: сможет ли тот, кто думает вне законов здравого смыс-ла, а может и вопреки ему, добиться понимания? Если Лашелье считает возможным отрицать авторитет здравого смысла, то только потому, что не задается вопросом, как мудрец смог позволить себе заниматься ин-теллектуальной деятельностью вдали от городской площади.

Показательно, что здесь он, чтобы опровергнуть Фенелона, которо-го цитировал Лаланд, обращается к Мэн де Бирану. Этот мыслитель из-вестен тем, что его было очень трудно понять в то время, когда во Фран-ции философские книги полагалось писать понятным языком. Вот что пишет Лашелье:

Мэн де Бирану не удавалось растолковать даже видным мужам, кото-

рые входили в его Философское общество, что есть я: была ли в том его

вина? (Loc. cit.)

Лашелье, конечно, рассчитывает на то, что будет признана право-та мыслителя, требовательного к своей аудитории. Однако пример, ко-торый он приводит в подтверждение противоречия между вульгарной мыслью и ученой мыслью, не так ясен, как ему кажется. Ибо Лашелье не говорит, что Биран был сторонником еретических идей и что ему не удавалось получить одобрение своих собеседников (в г. Бержераке). Он напоминает, что Бирану не удавалось, чтобы они его поняли, а это другая и более радикальная проблема коммуникации. Дело не в том, бессмысленна (а то и смешна) ли идея Бирана, поскольку не получа-ет одобрения, но скорее в том, существует ли эта идея, вразумитель-на ли она, если учитывать, что она непонятна «даже видным» мужам. Но вполне можно усомниться — не в том, конечно, что Биран пытал-ся дать ответ на классический вопрос «Что такое я?» и что он заметил лучше своих собеседников недостатки ответов, имевшихся в его эпоху, но скорее в том, что его проблема была только в стремлении быть по-нятым публикой, не искушенной в глубоких вопросах. Лашелье рассу-ждает так, как если бы Биран имел при себе оригинальную идею и пе-ред ним вдруг встала проблема поделиться этой оригинальной идеей со слушателями, которые не были готовы ее воспринять. Он предпола-гает тем самым, что философ может понять мысль, не будучи, однако, способным разделить это понимание с другими. В итоге Лашелье раз-деляет то мнение о деятельности мыслителя, сложившейся до того мо-мента, который принято называть «лингвистическим поворотом в фи-


Л � � � � 1 ( 8 0 ) 2 0 1 1 39

лософии». Он не задается вопросом, как человек может определить, где его собственные мысли, если он не в состоянии дать другим способ их идентифицировать.

В этой связи можно сослаться на Анри Гуйе, который с невероятной прозорливостью выразился о трудностях философского письма Бира-на. Эти трудности явно связаны с самой природой философии Бирана, философии самонаблюдения или обращения к себе, внутрь себя. Гуйе так комментирует трудности, с которыми сталкивается Биран во время письма: «Биран мало заботится о стиле: он думает, когда пишет [en écriv-ant], но не думает как писатель [en écrivain]; его размышления не пере-ходят спонтанно в форму коммуникации; у него внутренний монолог редко является диалогом» [Мэн де Биран, . Р. ] 8.

Гуйе приводит затем страницу из Дневника Бирана, страницу очень современную, потому что мы там находим мыслителя, преодолевающе-го проблему выражения: составление текста стало внутренней борьбой против самого себя и против языка.

Теперь я принимаюсь за работу с некоторым количеством идей, кото-

рые, как мне кажется, я удерживаю, но которые убегают от меня в момент

написания, и мне трудно снова их собрать, и нужные слова не прихо-

дят. [...]. Также, когда я хочу говорить перед несколькими людьми, если

нужно соблюсти какую-то форму, я чувствую, как колотится мое сердце

и мутнеет в голове; то же самое, когда я наедине с моими идеями и мне

нужно выбрать окончательный вариант написания, или нужно выне-

сти наружу то, что есть внутри, на меня находит испуг и ступор, что осо-

бенно вредит соединению и компоновке идей. Это еще заметнее, когда

я диктую то, что я уже написал: каждое выражение останавливает меня

и вселяет в меня сомнения; я не испытываю никакого доверия к тому,

что выходит из меня, я всегда недоволен, я всегда склонен гоняться за

нужным выражением и все же вставить другое, которое, нисколько не

лучше (Ibid. Р. 17).

На этой странице Дневника намечена параллель между двумя ситу-ациями письма. Биран делает сначала портрет, ставший привычным, писателя-мыслителя «наедине со своими идеями», перед чистой стра-ницей. Опыт, о котором он повествует, не является признаком немо-щи от отсутствия вдохновения. Ключевым словом здесь следовало бы признать скорее «смущение», как образ кого-то, чьи движения неловки. Идеи, кажется, не пытаются ускользнуть от мыслителя, но они, к несча-стью, приходят без слов, так что их нельзя поймать. Ускользнув, идея зло играет с философом: он больше не может ее найти. Биран срав-нивает этот раздражающий опыт с ситуацией, в которой оказался кон-ферансье, оробевший от присутствия публики или автор, диктующий

8 Я выделил некоторые слова курсивом, чтобы подчеркнуть литературный аспект рас-

сматриваемого здесь вопроса.



секретарю. Однако в обеих этих ситуациях присутствуют два текста: с одной стороны, черновик («то, что я уже написал»), с другой — не-обходимость окончательной редакции. И тогда становится интересно посмотреть, как можно интрепретировать ситуацию одинокого автора в свете опыта диктовки. Как мыслитель, который надиктовывает (начи-ная с «первого мазка»), должен решать многочисленные проблемы сти-ля и литературной формы в момент перехода от спонтанного производ-ства к окончательной редакции, так и мыслитель, который ищет свою идею, сталкивается с проблемой мысленного диктанта.

Однако было бы очевидной ошибкой полагать, что одинокий мыс-литель располагает в какой-то момент «мысленным» черновиком (иде-ей), в соответствие с которым он должен привести то, что напишет на бумаге. Проблема мыслителя, который «думает, когда пишет» (вме-сто того чтобы «думать как писатель»), не в том, чтобы «вынести нару-жу то, что находится внутри». Как хорошо об этом говорит сам Биран, трудности коммуникации кроются в самом одиночестве. Следователь-но, нельзя говорить о наличии двух периодов: начального периода оди-нокой разработки мысли, а потом периода ее выражения для других. Всегда присутствует лишь одна операция выражения, она оказывает-ся очень болезненной, если мыслитель борется против здравого смыс-ла, в котором участвует он сам, против моделей мышления, которыми он сам пользуется наряду с современниками. Можно было бы сказать, что опыт, о котором упоминает Биран, это опыт внутреннего разделения: мыслитель хотел бы найти способ заключить идею, которая, как ему кажется, у него есть, во фразу, но, к несчастью, слова ему подсказыва-ет здравый смысл, а это отталкивает идею, как только она начинает слишком сильно отличаться от того, что все обычно думают по этому поводу.

В противоположность тому, о чем говорил Лашелье, мыслитель, ко-торый уединяется и размышляет обособленно, тем не менее, не нахо-дится «наедине со своими идеями» (если мы воспользуемся выражени-ем Бирана). В действительности, пока он может выражать свои мыс-ли, он не является мысленно изолированным от современников. Чтобы полностью выйти за рамки здравого смысла своего окружения, необхо-димо согласиться на пребывание в невыразимости и неизреченности. Но в этом случае сам мыслитель окажется как бы отдаленным от идей, которые, как ему казалось, были его собственными.

Пока мысль не была идентифицирована мыслителем (в том выра-жении, которое позволит закрепить ее на бумаге), она не принадлежит этому мыслителю, она лишь постоянно посещает его. Лашелье предла-гает нам образ классического философа, выводя на сцену мыслителя, который борется против языка в том смысле, что он не находит слов, которые смогли бы воспроизвести его мысль. Философ будет жаловать-ся на то, что язык его предал. Он будет говорить, например, что язык покидает его, потому что формулировки, которые предлагает ему язык,


Л � � � � 1 ( 8 0 ) 2 0 1 1 41

очень материальны, очень овеществленны. Однако эта жалоба сбивает с толку: она понятна, только если мы представим себе мыслителя, ис-пользующего иностранный язык (язык его секретаря). Потому что про-блемы мыслителя, который думает, когда пишет, — это проблемы не пе-реводчика, но писателя: он должен суметь написать фразу, в которой он узнает то, что хотел сказать.

Образ классического философа представляет нам мыслителя, кото-рому не нужно выражать свои мысли, чтобы их исследовать. Проблема выражения ставится перед ним только в момент обращения к другому. Однако бирановский опыт приводит к совершенно иному заключению: мысль не может быть исследована, пока не выражена. Мысль, которая не может достичь другого, тем самым ускользает и от своего автора.

Когда философ соглашается затронуть проблему коммуникации, он обнаруживает, что будет гораздо сложнее, чем он думал, обойтись без объективного sensus communis (риторического). Лашелье мог, в русле ра-ционалистической традиции, отказаться от авторитета здравого смысла ораторов: потому что он противопоставлял принципиальную универсаль-ность еретической, но последовательной мысли, фактической особости общего мнения. Когда одинокий мыслитель противостоит мнению, ко-торое разделяют все, в этом случае именно он, одинокий мыслитель, воплощает универсальное. В глазах мудреца, все — это всегда особенное мнение (кроме, возможно, материй, которые на самом деле находятся в досягаемости «всех»). Однако это презрение к общему мнению осно-вывается на предположении, несостоятельность которoго была показа-на только что: следовало бы признать образ философа, который, поки-дая площадь, анализирует свои мысли, подчиняя их корректирующим нормам, которые подсказывает ему его же собственный разум. Такое предположение не работает, когда оказывается, что существует лингви-стическое условие для обладания мыслью: мысль не может быть иссле-дована (будь то в монологе уединившегося мыслителя или в диалоге), если она перед этим не выражена; мысль, которую не может выразить тот, кто считает себя ее автором, или, по крайней мере, временным обладателем, на самом деле ускользает от него самого так же, как и от собеседника.

Философии коммуникации

Под «философией коммуникации» понимается всякая философия, ко-торая анализирует последствия следующего принципа: коммуникация предполагает консенсус. Поразительную формулировку этого принципа находим в знаменитой заметке Витгенштейна: «Чтобы можно было по-нять друг друга с помощью языка, должно существовать согласие отно-сительно не только дефиниций, но (как это ни странно) и суждений» (Философские исследования, § ). Однако Витгенштейн упомянул и труд-ность, которую может вызвать подобное замечание. Собеседник, с кото-



рым происходит обмен возражениями и ответами в Исследованиях, вос-клицает: «Так ты говоришь, что договоренность между людьми опре-деляет, что истинно и что ложно?» (§ ). Если консенсус между людьми необходим для практики языка (чтобы соблюдались правила — одинако-вые правила — при назывании вещей словами) и если язык необходим для идентификации мыслей, в таком случае кажется, что истина стано-вится условной. То, на что я указываю пальцем, является столом, если все соглашаются так его называть. Два плюс два равняется четырем, ес-ли это результат, к которому приходят все. Достаточно, чтобы все согла-сились верить в существование сердитого монаха, — и появится серди-тый монах.

Обобщая сказанное, получаем следующее: если коммуникация по-средством языка предполагает консенсус, кажется, что мы должны вы-бирать между двумя способами, при которых наша речь неизбежно бу-дет напрасной. Либо она будет бесполезным повторением, если я гово-рю так, чтобы быть понятым. Либо же она окажется невнятицей, если я постараюсь сказать что-то, что заранее не является предметом консен-суса с моими собеседниками.

На это Витгенштейн отвечает, предварительно разграничивая по-нятия смысла и истины. Истинным или ложным является то, что гово-рят люди (благодаря языку). Предметом консенсуса должна быть не истинность того или иного предложения, но язык, которым оно вы-ражено. Поэтому дело не в согласии во мнениях, но в договоренности, которая предшествует любому консенсусу. И любому разногласию по спорным вопросам. Вследствие чего для возникновения разногласий во мнениях нужно, чтобы собеседники достаточно хорошо друг друга понимали, чтобы мнения одних и других встречались и входили в кон-фликт. Следовательно, необходим, по крайней мере, консенсус о пред-мете разногласия. Предполагаемый консенсус, говорит Витгенштайн, содержится в «жизненной форме», под которой следует, без сомнения, понимать общую форму жизни, отсылающую к paideia, к воспитанию, короче говоря, к общей культуре. Однако, и это очень деликатный во-прос, консенсус, который позволяет людям говорить друг с другом, по-нимать друг друга, должен как-то проявляться, а это возможно двумя взаимосвязанными способами: путем согласия по дефинициям или со-гласия по суждениям. Действительно, невозможно, чтобы два челове-ка утверждали о согласии по определениям терминов, которые они употребляют, но были бы совершенно не согласны в плане употребле-ния этих терминов в обычных условиях. Мы не можем утверждать, что мы определяем слово «стол» одинаково, и не согласиться, когда речь идет о том, является ли объект, о котором мы говорим, столом. Поэ-тому лингвистическая коммуникация, там, где она имеет место, дока-зывает, что существует согласие в плане того, что должно само собой разуметься, и что поэтому существует смысл, общий для участников коммуникации.


Л � � � � 1 ( 8 0 ) 2 0 1 1 43

Отсюда наш вопрос: какого рода авторитет философия коммуника-ции признает за этим здравым смыслом, необходимость которого была установлена ею самой? Само собой разумеется, что единственный авто-ритет, который философ может признать в философии, это авторитет универсального, т.е., авторитет принципов или норм, которые являют-ся универсальными. Наш вопрос поэтому касается здравого смысла все-го рода человечества. Как можно определить здравый смысл всего чело-вечества? Как кажется, возможны два варианта ответов: ) стремиться использовать принцип философий коммуникации для реабилитации здравого смысла, взятого в промежуточном значении, который в таком случае является и субъективным, и объективным (значение Б Словаря); ) стремиться установить наличие здравого смысла всего человечества в риторическом значении (значение Ц) — и это вопреки очевидной ан-тропологической разнице между культурами и формами жизни.

Первый путь — это путь философий коммуникативного разума. Универ-сальный здравый смысл, который здесь пытаются легитимировать, яв-ляется лишь другим именем разума. Примечательно, что программа этих философий была уже намечена в ответе, представленном в «За-метках» Лаландом на возражения Лашелье. И действительно, его ответ уже содержит идею трансформации рационализма в теорию идеально-го консенсуса.

Что же на самом деле говорит Лаланд? Сначала он предпринима-ет попытку защитить идею здравого смысла в промежуточном определе-нии (значение Б). В принципе, было бы возможным основать на базе субъективного здравого смысла (на универсальности мыслительной способности) объективный здравый смысл человечества. Эклектики только доказали свою неуклюжесть. Они захотели дать гарантию «здра-вомыслия» (картезианский разум) идеологии эпохи. Они спутали «по-нятия, общие для всех людей», используемые рационализмом, «с обще-принятыми мнениями эпохи или даже с мнениями, которые они про-сто считали достойными». Нечего и говорить, что усвоенные мнения определенной эпохи сами по себе не имеют никакого философского авторитета. По мнению Лаланда, шотландские философы и эклектики совершили ошибку, недооценив то, что раньше называли «изменчиво-стью разума».

Однако, пишет Лаланд, «идея интеллектуальной по природе общ-ности между людей (изначальной или идеальной общности) кажется мне идеей, без которой не могут существовать ни логика, ни психоло-гия». Самая важная заметка в его защитительной речи в пользу здраво-го смысла, без сомнения, находится в скобках: либо изначальная, либо иде-альная общность. В общем, Лаланд предлагает реформу или трансформа-цию рационализма с целью сохранения возможности апеллировать, как Фенелон, к здравому смыслу, тем не менее не возводя ту или иную точ-ку зрения в ранг Непоколебимой Идеи. Реформа проста в выражении: это отрицание «изначальной общности» (врожденные идеи) и причис-



ление себя отныне к «идеальной общности» (что означает, что согласие проецируется в будущее как бесконечно преследуемая цель).

[…] Принимая во внимание, что разум не может быть отображен в совер-

шенном состоянии в предложениях, сформулированных ne varietur [как

не подлежащие изменению], немалый философский интерес содержит-

ся в том, чтобы рассмотреть: 1) предложения, которые разделяют наши

современники и из которых должен исходить каждый философ, желаю-

щий выразить и сообщить свою мысль; 2) и особенно процесс усвоения,

в ходе которого новые предложения получают последовательно, в силу

их собственной ценности, безо всякого давления и принуждения, одо-

брение всех людей, которые могут их понять («Заметки» к статье «Здра-

вый смысл»).

Реконструкция здравого смысла как другого наименования челове-ческого разума проходит путем отграничения фактического согласия, которое устанавливается в определенную эпоху, от согласия принципи-ального, которое, как можно представить, является результатом свобод-ной дискуссии, проводимой в идеальных условиях («безо всякого дав-ления и принуждения»). Первый здравый смысл — риторический: он навязывается всем современникам (как только они желают обратить-ся друг к другу). Конечно, его содержание не имеет никакой особой ра-циональной гарантии. Второй здравый смысл — идеализация первого: он является консенсусом, который установился бы между людьми, ес-ли бы их мнения сформировались в ходе рационального диалога, как в Философском обществе, а не в условиях реальной жизни. Благодаря этой идеализации Лаланд может вернуться от значения Ц к значению Б. Дискуссия подразумевает фактический консенсус, но если с необходи-мостью консенсуса, для того чтобы получился диалог, все ясно, то ниче-го не известно о том, какими должны быть исходные предложения. Од-нако мы можем приписать человечеству рациональную деятельность, посредством которой предложения, формирующие здравый смысл по факту, все больше и больше напоминают здравый смысл в принци-пе, в том смысле, что они составляют объект согласия, который может быть рациональным, если только эти предложения вызывают одобре-ние «безо всякого давления и принуждения», а не просто унаследованы от прошлого.

Но здесь как раз возникает трудность, с которой будут сталкиваться все доктрины коммуникативного разума и из-за которой ответ Лалан-да не работает. Чтобы восстановить равнозначность здравого смысла и разума (т.е. восстановить в правах значение Б этого понятия) — фи-лософ должен забыть, что риторический здравый смысл является со-вокупностью практических принципов. Однако коммуникативный раз-ум должен быть теоретическим разумом, потому что к здравому смыслу апеллируют, чтобы получить критерий истинности. Рационалист отри-цает эклектичную путаницу (я на истинном пути, когда моя мысль со-


Л � � � � 1 ( 8 0 ) 2 0 1 1 45

ответствует тому, что думают все), но хочет сохранить идею, в соответ-ствии с которой идеальный здравый смысл дает то, что Лашелье на-зывает «инструментом для суждений» (я на истинном пути, когда моя мысль соответствует не только тому, что должны думать все, ибо это не имеет особого значения, но тому, что все думали бы уже сейчас, если бы мне-ния людей формировались в идеальных условиях рациональной дискуссии).

Действительно, Лаланд раскрыл движущую силу рационалистиче-ских философий коммуникации, когда допустил поместить «интеллек-туальное сообщество» в историю. Если это сообщество присутствует в истории и поскольку современное человечество демонстрирует неве-роятное антропологическое разнообразие, то необходимо, чтобы оно было «изначальным» или «идеальным», т.е. окончательным. Таким об-разом, мы имеем дело с двумя теориями истины. Если общность мне-ний представляется врожденной, теория истины как консенсуса очень походит в этом случае на ту доктрину мыслителей Контрреволюции, которую называют традиционализмом. Критерий в этом случае следую-щий: признается, что предложение истинно, если оно традиционно, другими словами, если оно является частью самого древнего наследия человечества (кроме того, предполагается, что мы способны его опре-делить). Истина сегодня должна гарантироваться фактом изначально-го дарования.

Однако традиционалистская доктрина, как известно, сама по себе яв-ляется попыткой некоторых мыслителей постреволюционеров (таких, как Бональд или Ламеннэ) отреагировать на вызовы, брошенные Про-свещением: как можно рационально оправдать институты, которым не-чем похвастаться, кроме своей традиционности? Ответом было новое определение разума как коллективного органа человечества. Истинно то, что должно приниматься разумом, да, но истинным разумом (всего че-ловечества), а не интеллектуальным органом того или иного отдельно-го мыслителя.

Традиционализм никогда не воспринимался всерьез философами, и именно это объясняет, вне всякого сомнения, что мы не замечаем род-ства между принципом, на котором основаны коммуникативные фило-софии, и основной идеей критиков идей Просвещения: разум есть кол-лективный орган. В действительности получается, что Лаланд словно был согласен коллективизировать разум (соглашаясь на то, что для са-мовыражения философ должен опираться на предложения, принятые его современниками), но старался сохранить освободительный ресурс рационализма, представляя эту коллективность скорее идеальной, чем фактической.

Таким образом, теория коммуникативного разума представляет со-бой своего рода перевернутую традиционалистскую доктрину. Так как она является главным образом контрреволюционной идеей, результат ее переворачивания можно рассматривать как контртрадиционалистскую мысль. Однако решающим моментом является то, что традиционали-



сты согласны с рационалистами по поводу функции, выпадающей здра-вому смыслу. В нем ищут критерий истинности. Те и другие поддержи-вают теорию истины, основным критерием для которой считается кон-сенсус между людьми: расходятся же они по вопросу о том, следует ли искать этот консенсус в мифе об откровении или в некоей фикции гар-монии между всеми свободно сформированными мнениями.

Ошибка Лаланда (и теоретиков коммуникативного разума) не в том, как считал Лашелье, что тот признавал, что разум является скорее кол-лективным, нежели индивидуальным, органом (другими словами, что разумность должна определяться в условиях коммуникации). Его ошиб-ка в том, что он стремился вывести теорию истины из риторического понятия здравого смысла. Витгенштейн заметил, что консенсус, пред-полагаемый коммуникацией, — это прежде всего согласие не в суждени-ях, но в форме жизни.

И все же согласие в значении подразумевает некоторую общность в суждениях. В конечном счете вопрос о здравом смысле всего человече-ства сводится к следующему: какие именно суждения предположитель-но разделяются всеми теми, между кем возможна коммуникация? Этот же вопрос ставили философы относительно принципа человеколюбия. Возьмем, к примеру, какую-нибудь ситуацию общения: кто-то обраща-ется ко мне на своем языке (каким бы он ни был). Что я вправе пред-положить, раз я опознал событие, при котором я только что присут-ствовал, как говорение мне неким индивидом чего-то на своем языке? Принцип человеколюбия предполагает следующее: если я соглашаюсь воспринимать моего собеседника как человека, способного говорить и обращаться ко мне, я должен интерпретировать то, что он говорит (или то, что он делает), с точки зрения «человеколюбия», т.е. предпо-лагая, что он достаточно разумен, чтобы выражаться ясно, избегая аб-сурдности и странности (по крайнее мере об известных ему предметах). Однако существует по меньшей мере две возможные концепции прин-ципа человеколюбия. Самая известная — концепция Куайна (и ее дэвид-соновский вариант). Я считаю, однако, что ей следует предпочесть кон-цепцию Вико.

«Принцип человеколюбия»

Куайновское решение проблемы здравого смысла неудовлетворитель-но. Как известно, Куайн предполагает, что этнограф должен переводить слова туземца, языка которого он совершенно не знает. Этнограф будет это делать, предполагая, что туземец говорит то же самое, что и он сам в ситуациях, в которых обстановка позволяет определить содержание речи туземца. Например, туземец произнесет (на своем языке) эквива-лент слова «кролик!» в том случае, когда этнограф, видя перед собой нечто, и сам будет расположен сказать «кролик!». «Радикальный пере-вод», который осуществляет этот этнограф, основан на «принципе че-


Л � � � � 1 ( 8 0 ) 2 0 1 1 47

ловеколюбия». Этнограф нарушил бы этот принцип, если бы заставил туземца говорить что-то, что самому ему в данной ситуации казалось бы безрассудным. Можно вроде бы подумать, что куайновские рассужде-ния о возможности радикального перевода как раз годятся для точного определения того вида здравого смысла, который нужен, чтобы комму-никация состоялась.

Но это представляется сомнительным. Конечно, радикальный пере-водчик апеллирует к объективному здравому смыслу всякий раз, когда исключает нелепую интерпретацию звуков, производимых туземцем, во имя принципа человеколюбия. Благодаря этому принципу идея уни-версального здравого смысла обретает содержание. К несчастью, содер-жание, которым его наделяют, остается содержанием формы человече-ской жизни скорее в природном, чем в социальном, состоянии. Прин-цип этот заставляет нас предположить, что туземцы разумны, т.е. что они следуют той же логике, что и мы, и что они выносят те же суждения, что и мы, о вещах, которые не только доступны всем (как говорил Лаше-лье), но и имеются в джунглях. Речь идет, например, о том, как узнать, идет ли дождь или что это именно кролика мы только что увидели, а не, например, кота. «Принцип человеколюбия», понимаемый таким обра-зом, обходит все, что относится к моральному порядку: институты, мо-дели поведения, воспитание как это понимают сами агенты. Постара-емся описать вышесказанное в терминах Куайна: речь туземцев перево-дится (или интерпретируется) на основании некоего фона, общего для наблюдателя и чужеземного народа и представляющего собой «джунг-ли» (или, может быть, психолингвистическую лабораторию). Однако ни одно из человеческих сообществ не живет просто в природе, предо-ставленное себе самому, например в «джунглях». По определению, че-ловеческое общество живет в человеческом мире, оно проявляет свою человеческую природу, располагая в среде своего обитания различные памятники, символы, топографические отметки и т.д. Из этого следует, что принцип человеколюбия, поскольку он заставляет нас рассматри-вать «туземцев» как если бы они были как раз такими, какими мы их ви-дим (человеческими существами, как мы, думающими, как мы), нельзя было бы применить к популяции, живущей в «природном состоянии».

Чтобы выделить здравый смысл в общении между западным иссле-дователем и иноземной группой, пришлось бы попытаться распростра-нить радикальный перевод (или радикальную интерпретацию) на ино-странные институты, т.е. на человеческие творения, посредством кото-рых члены какого-либо общества отвечают на вопросы, являющиеся для них фундаментальными. Человеческая природа, присущая нам всем, не является способностью отличать кролика от кота, это способность от-личать главное от второстепенного, решающие вопросы от менее важ-ных. Мы должны искать нашу общую человеческую природу в том, как одни и другие определяют, что, на их взгляд, первостепенно для опре-деления подлинно человеческой жизни.



В одном ставшем классическим тексте (Винч, ) Питер Винч из-ложил подобные рассуждения. Размышляя о работе Эванса-Причарда, он объясняет, почему рациональность, свойственная формальной ло-гике, недостаточна для того, чтобы гарантировать нам понимание ино-земного общества. Разумеется, говорит он, этнограф будет приписы-вать изучаемому народу характерное для нас стремление следовать ло-гике. На самом деле этнограф предполагает, что логика является общей для всего человечества, как только он приписывает туземцам владение языком, на котором возможно выразить скорее одно, чем другое, потому что это означает, что эти туземцы соблюдают принцип непротиворе-чивости. Однако остается понять значение, суть (the point) иноземных обычаев.

По Винчу, мы имеем дело с двумя условиями. Во-первых, мы не мо-жем утверждать, будто поняли чужую институциональную систему, ес-ли мы не можем сказать, в чем состоит конечный смысл (the point) этой системы. Во-вторых, мы не можем утверждать, что уловили, каков этот смысл для них, если мы не можем увязать его с человеческим смыслом для нас, с какой-то заботой, которая представляется нам «естественной» для всякого человека. Конечно, понятие естественного, взятое в дан-ном значении, не обязательно связано с жизнью в джунглях, но отсы-лает нас к тем проблемам, которые мы ожидаем найти у человеческого существа, как бы далеки ни были от нас его верования и нравы. Пока этнограф не способен сообщить нам: ) местное объяснение местно-го обычая; ) человеческий, а значит, понятный нам характер объяс-ненного обычая, — мы считаем, что этот этнограф не справился с зада-чей и не сделал понятными для нас обычаи и верования исследуемого общества.

Если заходит речь о человеческой природе, общей всем человече-ским существам, необходимо, считает Винч, отыскать общие понятия, относящиеся к самой идее человеческой жизни. Он отмечает, что то, что мы ищем, близко понятию здравого смысла всего человечества, ка-ким его мыслил Вико. По его мнению, универсальный здравый смысл состоит из трех верований, которые в любом обществе находят свое выражение в трех институтах: институт пророчества, институт брака, институт погребения мертвых 9. Как полагает Вико, универсальный ха-рактер этих институтов позволяет говорить о здравом смысле челове-чества. Как хорошо подчеркнул Гадамер, итальянский философ не по-зиционирует это значение как универсальное, исходя из рассуждений

9 См. Science nouvelle, § . Верования, соответствующие этим институтам, принима-

ют вид метафизических догм, когда формулируются как философские утвержде-

ния. Однако было бы ошибкой воспринимать их как умозрительные мнения. Об-

щими являются не индивидуальные мнения, но верования, которые мы назовем

«коллективными», чтобы указать на то, что они существуют в форме обычаев и ин-

ститутов, смысл которых они определяют.


Л � � � � 1 ( 8 0 ) 2 0 1 1 49

о психических способностях личности. Когда Вико говорит о здравом смысле, в этом случае речь идет исключительно о sensus communis в ри-торике. Напомним определение, которое он дает: «Здравый смысл — это суждение без раздумий, выносимое единогласно при любом поряд-ке, любым народом, любой нацией, всем родом человеческим» (Science nouvelle, § ). Следовательно, здравый смысл для него не свойство ума, но суждение, в отношении которого все согласны в данной социальной группе.

Теперь, когда достигнут локальный здравый смысл, вот какой факт нужно удержать: люди говорят друг с другом прямо, без словарей, без посредников, значит, они «без раздумий» принимают суждения собесед-ника. Зато остается вопрос о том, может ли понятие здравого смысла (риторическое) распространяться на всех людей. Для Вико это вопрос о естественном праве (Pompa, ). И действительно, итальянский фи-лософ не считает, что можно определить естественное право всего че-ловечества, выделяя моральные принципы, которые были бы продик-тованы самим разумом каждому сознательному человеку. В этом смысле для него не существует естественного права, если под ним подразумева-ется идеальная и вневременная совокупность законов, которая призна-валась бы нормой справедливого в любую эпоху и при любой форме ци-вилизации. Однако Вико вовсе не отказывается говорить о естествен-ном праве, т.е. о фундаментальных принципах и институтах, которыми должна обладать группа людей в любой период времени, чтобы заслу-жить определение «цивилизованной». Поэтому любая группа людей бу-дет иметь некоторую систему родства, хотя системы родства варьируют-ся от одного народа к другому или от одной эпохи к другой.

Таким образом, исследование содержания естественного права со-впадает с изучением здравого смысла человечества, и это уже во имя некоторой версии принципа человеколюбия. Подобные действия исто-рика, желающего изучать эпоху, очень отдаленную от нас, предполага-ют, что мы утвердительно ответили на вопрос, существует ли здравый смысл (или естественное право) для всего человечества. Если мы не сможем отождествить с другой исторической эпохой не столько наши собственные институты и нашу собственную концепцию правосудия, сколько концепции и верования, которые выражаются в религиозном культе, в праздновании свадьбы или проведении похорон, — мы не смо-жем понять эту отдаленную эпоху, и фактически для нас она не будет яв-ляться частью человеческой истории. Без догматического допущения универсальности здравого смысла разные эпохи человеческой истории будут неспособны общаться между собой.

Читая размышления, которые Винч посвящает Вико, мы были удив-лены одним интерпретативным присвоением, которое нигде не объяс-нено. Винч цитирует текст, в котором Вико называет эти три институ-та человеческими, но эту триаду, торжественно провозглашенную Ви-ко, он заменяет другой триадой в своем собственном комментарии.



У Вико основополагающая триада формируется из алтаря (религия), очага (свадьба) и могилы (погребение). У Винча она превращается со-ответственно в рождение, сексуальную связь и смерть. Каков смысл этих перестановок?

У Винча фундаментальные понятия — это понятия биографические. Они фиксируют границы отдельной жизни: рождение, сексуальные от-ношения, смерть. Именно так он их и толкует. В каждом из этих случаев речь идет об одном понятии, которое помещает человека перед грани-цей, за которой его власть кончается. Другими словами, придерживаясь формулы здравого смысла, по Винчу, самый важный вопрос, которым может задаться человечество, касается его собственной идентичности (self-identity). Кем я являюсь, когда являюсь собой? В чем состоит факт бытия собой?

По Винчу, каждого человека лично затрагивает радикальным обра-зом событие собственной смерти, и это потому, что речь идет о собы-тии, которое он не может прожить сам, «от первого лица». Винч разви-вает здесь тему, близкую философам, занимающимся изучением челове-ческого существования и его конечности. Я могу интересоваться — как один из видов заботы о себе — только собственной смертью, посколь-ку она одновременно и событие, которое я не могу прожить как соб-ственный опыт, и событие, которое, указывая границу моего прожито-го опыта, подчеркивает, что все остальные события моей жизни я про-жил лично, сам. Это событие, соответственно, ставит границу: это не что-то, что со мной приключилось (я не могу лично прожить этот эпи-зод), но что-то, что меня определяет.

Это не значит, что я абсолютно равнодушен к тому, что будет проис-ходить после моей смерти (а некоторые античные моралисты утверж-дали именно так). Но, предположив, что я забочусь о том, что со мной произойдет после смерти (что обо мне будут говорить? какие почести мне воздадут?), я должен рассчитывать на других, которые лично всем этим займутся.

Винч говорит о месте, которое должно занимать понятие смерти в каждой человеческой мысли. Но в этом случае речь идет уже о смерти самого субъекта, но не о смерти его родственника или соседа. Тот факт, что я озабочен своей смертью (поскольку она свидетельствует об исчез-новении моего мира), объясняет, почему это событие должно постоян-но во мне присутствовать (в виде memento mori или пустого отрицания), пока я жив. Но этот факт не объясняет, почему остальные должны за-ботиться о том, чтобы похоронить меня после моей смерти. Если поня-тие моей смерти имеет, как подчеркивает Винч, этическое значение, ес-ли оно подразумевает определенные требования, речь в таком случае идет о требованиях, которые обращены к одному мне, о требованиях, удовлетворить которым могу лишь я один.

А что на этот счет мы находим у Вико? Вера в бессмертие души явля-ется и для него нормативным верованием, но требования, которые она


Л � � � � 1 ( 8 0 ) 2 0 1 1 51

содержит, обращены к родителям умершего (а не к живому, который знает, что смертен). Вико заявляет о рациональной необходимости ин-ститута похорон и набрасывает схему некоего общества, которое не хо-ронило бы своих мертвых. Это как если бы мы снова впали в дикость. «Земли не обрабатывались бы, города оставались бы незаселенными» (Science nouvelle, § ). Почему? Этот вопрос скорее структурного поряд-ка, чем экзистенциального, потому что он подразумевает, что, для того чтобы могла зародиться осмысленная жизнь, нужна оппозиция двух ка-тегорий: живые не должны подвергаться риску смешиваться с мертвы-ми. Это смешение, которое означало бы крах любой цивилизации, хо-рошо показано в сцене, где люди, «как свиньи, были вынуждены питать-ся желудями, собранными среди гниющих трупов их соплеменников» (Ibid.). Это объяснение Вико не должно рассматриваться в русле нату-рализма, как если бы вера в бессмертие души являлась логическим обо-снованием функционального поведения (как если бы речь шла о гигие-не или удобствах). Важно гниение не в смысле состояния химического разложения, а как источник не-чистоты (не-святости), как смешение та-ких категорий, которые должны оставаться разделенными, чтобы соот-ветствовать друг другу в коллективном представлении 10. Живые должны умереть, но они не должны исчезнуть после смерти, не то живые сами потеряют свое место. И поскольку есть пространство, отведенное мерт-вым, должно существовать пространство, предоставленное живым (что-бы строить и возделывать). Этим текстом Вико преподает нам урок: мы можем сохранить наш человеческий статус (закрепленный, как показа-но в тексте Вико, наличием таких атрибутов, как очаг и плуг), сохраняя человеческий статус наших мертвецов.

Все это означает, что Винч определил этическую триаду (как он сам ее называет) там, где Вико определил триаду абсолютно религиозную. Все выходит так, как если бы Винч взял три из упомянутых Вико институтов и, лишив их социального (или «дюркгеймовского») аспекта, представил бы интериоризированную или экзистенциальную («киркегорову») вер-сию. То же можно сказать и о двух других.

У Вико, очевидно, брачный союз является фундаментальным инсти-тутом, поскольку воплощает тревогу, свойственную человеку как суще-ству социальному: ни одна группа не может не интересоваться отноше-ниями между мужчиной и женщиной, потому что эти отношения пред-ставляют собой основу всякой необходимой трансформации страстей (животных) в добродетели (культурные). Зато у Винча точка зрения группы, кажется, совершенно исчезла. Это не группа, к которой я при-надлежу, должна (если она культурна) заботиться о моих сексуальных связях, но я сам, в единственном числе, неизбежно сталкиваюсь с тай-ной человечества, разделенного на два комплементарных полюса — муж-ской и женский. У Винча вовсе не говорится о том, что должны делать

10 Здесь невозможно не упомянуть работы Мери Дуглас.



другие, когда речь идет о моей свадьбе (и, если обобщить, о том, как я должен включаться в цикл поколений). Беспокойство, которое порож-дает это понятие-границу, является здесь экзистенциальной заботой — заботой о себе, а не чем-то присущим культурной социальной жизни.

Наконец, у Винча третьей «этической границей» является рождение. С его помощью я снова как бы возвращаюсь к самому себе, через свое появление, в условиях абсолютного отсутствия власти над Не-Мною, из-за чего я являюсь самим собой 11. У Вико третий институт всего че-ловечества относится скорее к будущему, чем к прошлому. Это — проро-чество, т.е. искусство, позволяющее человеку узнать, является ли пред-приятие, которым он желает заняться, дозволенным (или одобренным) силами, отвечающими в последней инстанции за успех или провал. Дру-гими словами, речь больше идет не обо Мне или Не-Мне, но о категори-ях социальной мысли в их космоморфическом значении.

Что думать о различии между двумя этими версиями здравого смыс-ла? Версия Вико богаче с точки зрения антропологии, она предстает квинтэссенцией воспитания в духе идеалов Гомера, Древнего Рима или еврейства. Для наших современных ушей она звучит, однако, немного архаично (особенно когда речь заходит о пророчестве). Версия Винча кажется более простой, более приемлемой для философа. Но, может быть, она как раз слишком проста для теории с антропологическими претензиями и стремящейся помочь нам понять обычаи «примитивно-го общества», что было целью Винча на протяжении всего его текста. Как выбрать между «религиозной» и «этической» точками зрения, меж-ду человечеством, характеризующимся заботой о цивилизации (коллек-тивная идентичность), и человечеством, характеризующимся заботой о себе (самоидентичность на протяжении всей собственной жизни)?

Как кажется, на этот вопрос имеется три ответа.Во-первых, ответ, который можно назвать консервативным (даже

«традиционалистским»). Мы можем просто признать правоту за Вико: всякое общество имеет религию, всякое общество почитает брак, вся-кое общество хоронит своих мертвых. Но если таков здравый смысл рода человеческого, то это значит, что наша собственная цивилизация имеет в себе нечто глубоко патологическое, потому что она подразуме-вает, по всей видимости, что может обойтись без официальной веры (при которой исполнялись бы религиозные функции власти, например пророчество) и, наверное, также без необходимости заключения брака для создания очага. Если следовать мысли Вико, не существует постижи-мого выхода из этого общества, кроме религии (взятой в дюркгеймов-ском смысле символической системы, дающей членам группы человече-скую идентичность под видом коллективной идентичности).

Во-вторых, возможен ответ либеральный, или «экзистенциальный»: Вико ошибался, он слишком быстро перешел к обобщениям, посчитав,

11 Само собой разумеется, что Винч не пользуется этим идеалистическим словарем.


Л � � � � 1 ( 8 0 ) 2 0 1 1 53

что обычаи древних характерны для всего человечества. А Винч, полу-чается, представил действительно обобщающую версию. Универсаль-ный здравый смысл должен формулироваться в терминах не религии (терминах социальной человеческой жизни), а этики (терминах инди-видуальной жизни, «заботы о себе»). Однако эти термины как раз тако-вы, что в них выражаемся мы, граждане современного либерального об-щества. Следовательно, нужно было бы сказать, что только в нас локаль-ный здравый смысл примерно отражает универсальный здравый смысл. Ясно, что, давая этот ответ, мы выразили бы намерение полностью при-знать наш этноцентризм, или, скорее, наш «социоцентризм» 12.

Мне кажется, что остается третья возможность и что она верная. Она состоит в релятивизации ответов и Вико, и Винча (вместо того что-бы релятивизировать один из них и принять, соответственно, другой). Вико выразил здравый смысл традиционных обществ, а Винч — здра-вый смысл современных обществ. Религиозная версия здравого смыс-ла упускает возможность либерального общества (общества, признаю-щего свободу совести). Этическая версия здравого смысла предлагает-ся нам как общая формула любого возможного здравого смысла, но в действительности она, скорее, является частной версией — версией со-временного человека. Между двумя здравыми смыслами не существует ни постепенного развития, ни упадка, но, вероятнее всего, есть смена ценностей. Достаточно того, что мы можем выразить смысл этой сме-ны и показать здравый смысл человечества, другими словами, согласие по поводу того, что является предметом разногласий.

Перевод с французского Людмилы Фирсовой

12 Мы воспользовались более удачным термином Марселя Мосса, потому что здесь

речь идет вовсе не об этническом происхождении, но о социальной идеологии,

другими словами, о здравом смысле (в риторическом смысле).


54 Жан-Люк Марион

¨~�-�©� ¥~��

«Я сам для себя стал великим вопрошанием» —

привилегия незнания 1

. «Что есть человек?»

Прежде всего, почему и по какому праву мы вводим в область универ-ситетских дисциплин ранее неведомую там философию религии?

Ведь она не собирается быть философией и тем более религией, а по самым радикальным, да и по самым распространенным предполо-жениям она окажется религией, отвоевывающей место для своих от-кровений. Но религия определяет свой объект как полностью автоном-ный, как организованную совокупность пунктов веры (Символ веры). В таком случае нужно было бы представлять философию религии как «священную науку», как «науку теологии», во всей строгости, не огра-ничиваясь показательным случаем христианства. Нужно было бы по-клясться в верности полному содержанию доктрины, которая и требу-ет от нас верности и постоянных ссылок (которые известны и другим) на всю совокупность предметов веры, принимаемых как истинные. Впрочем, от нас сейчас требуется отвести философии религии хотя бы какое-то место внутри философии в собственном смысле. Но в этом слу-чае согласится ли религия получить такой паспорт со столь скромным дозволением стать всего лишь объектом изучения в одном из разделов философии, который решили отвести специально ей? И в самом деле, если «религия» становится предметом философского изучения, то не сводится ли она тем самым к одному из трех предметов «специальной метафизики» (metaphysica specialis), да и так, что в ней уже не больше

1 Опубликовано в: Conférence, n. , printemps .


Л � � � � 1 ( 8 0 ) 2 0 1 1 55

специфики, чем в других предметах (ее предмет душа и мир? Но не при-надлежат ли эти предметы другим «вторым философиям», таким как ра-циональная психология, рациональная космология, физика?). В этом смысле всякая «философия религии» сводится к одной из «вторых фи-лософий», в ведении специальной метафизики, которая, в свою оче-редь, сама подчиняется общей метафизике (metaphysica generalis), т.е. метафизической системе как таковой.

Или же можно иметь в виду под «философией религии» научное из-учение культурного и культового поведения, вызванного во всяком чело-веке (включая исповедующего атеизм) неотменимой и непостижимой инстанцией, которую и нужно будет назвать словом «Бог». Но в таком случае следует сразу же забыть о специальной метафизике как об апри-орном знании и развивать только апостериорное знание, историческое знание, под многоцветным и постоянно обновляющимся покровом уже не истории религии, но истории религий. В таком случае, и особенно в наши дни, «философия религии» должна ради таких исследований от-бросить прочь свою идентичность и свое единство как рудимент и клей-мо этноцентризма, которое уже ничем не оправдаешь, и занять скром-ное место среди других наук, объединенных званием антропологии.

Такое обращение к антропологии позволяет в конце концов свя-зать нашу первую гипотезу со второй: если правда, согласно Канту, что в трех вопросах резюмируется вся система философии (читай: мета-физика) — то тогда вопрос «Что я могу знать?», вопрос общей метафи-зики (metapyhsica generalis), сводимый к знанию первых начал чело-веческого познания; вопрос «Что я должен делать?», предстающий мо-ральным вопросом; и, наконец, вопрос «На что я смею надеяться?», являющийся собственно религиозным, — «могут все вместе быть отне-сены к антропологии, потому что все эти три вопроса отсылают к са-мому последнему». Говоря кратко, этот последний вопрос («Что есть человек?») сразу же возвращает нас к первому вопросу 2. Также мета-физическое восприятие «философии религии» смыкается с эмпири-ческим восприятием религии, с элементарной «историей религий». Таким образом, противопоставлять философию религии теологии от-кровения мы можем только в смысле этого двойного восприятия единой антропологии.

Как следует понимать такую антропологию? Очевидно, что как на-уку о человеке; или, точнее, как науку, по определению, обращенную к человеку (как науку о человеке и для человека, как «гуманитарную на-уку» в изначальном смысле этого словосочетания). Отличительная чер-

2 Кант. Курс логики, A.K., t. IX. Р. . См. параллели: Критика чистого разума, A /B

; Письмо Штедлину, мая г., A.K., t. XI. Р. . — Хайдеггер поясняет: «Вве-

денное Кантом основание позволило понять, что в основе метафизики лежит во-

прошание о человеке, т.е. антропология» (Кант и проблема метафизики. § , G.A.

. Р. ).



та антропологии — перед нами наука, настроенная человеком на само-го человека. Кант тонко формулирует это: «Самый важный предмет (Ge-genstand) мира, на который он (человек) направляет их (свои знания и умения), — это человек, потому что человек есть его собственная и ко-нечная цель. Но знает он его, с соответствии со своим видом, как зем-ное существо, наделенное разумом (mit Vernunft begabtes Erdwesen), особую честь которому делает то, что он украшен знанием мира, тогда как сам по себе он есть просто одно из многих земных созданий». Речь здесь идет больше, чем о знании человека о самом себе: Кант радикальным обра-зом уточняет: «это знание с прагматической точки зрения». Прагмати-ческая точка зрения противопоставлена физиологической точке зре-ния, с которой исследуется, как именно природа действует в человеке. Прагматическая точка зрения требует видеть, как человеческое суще-ство (Wesen) действует в условиях свободы и «что оно может и должно сделать с самим собой» 3. Отметим, что такое знание человеком само-го себя не может быть сведено к простому эмпирическому сознанию: рациональная психология тоже претендует вскрыть, как именно чело-век «действует в условиях свободы», но в совсем другом смысле. Вопрос здесь о самом знании: может ли человек приложить к самому себе свои познания, самому стать своим собственным «объектом»; и, говоря еще в более общем разрезе, на каких основаниях можно превратить себя в познаваемую вещь. Ведь поместив себя в ряд «вещей», человек теря-ется среди многочисленных вещей в мире, и его знание себя становит-ся (и остается) совершенно частным знанием об одной из вещей мира, приобретаемым наравне с другими знаниями. Поэтому мы вынуждены заменить вопрос о «философии религии» другим вопросом, который нам в первую очередь и предстоит разобрать: может ли и должен чело-век знать самого себя?

При таких исходных данных весь наш вопрос (как об антропологии, так и проистекающий из него вопрос о философии религии) сводится к тому, чтобы понять, знаю ли я самого себя и, прежде всего, на каком основании (à quel titre) я знаю самого себя. Более того, речь идет не столь-ко о том, чтобы узнать, сознаю ли я самого себя, сколько о том, чтобы понять, в случае если я самого себя познал, какой статус (и какой спо-соб бытия) я тем самым приобретаю. Кант очень точно отвечает на эти вопросы:

«Я (Ich), будучи разумным и мыслящим субъектом, познаю самого себя только как объект мысли (gedachtes Objekt), при этом я также дан са-мому себе в интуиции, но только как совершенно другой феномен (gleich an-deren Phänomen), не потому, что я намеренно ставлю себя перед собой, но потому что я кажусь себе таковым, и только тогда я избегу всяческих трудностей [познания], когда я делаюсь для самого себя прежде всего объ-

3 Кант. Антропология с прагматической точки зрения. Введение, A.K., t. VII. Р. (кур-

сив мой. — Ж.-Л. Марион).


Л � � � � 1 ( 8 0 ) 2 0 1 1 57

ектом (überhaupt ein Objekt), в том числе объектом интуиции и объектом внутренних восприятий» 4.. Говоря другими словами, я не познаю се-бя как часть целого своих знаний (используя привилегию единственно-го субъекта мышления, считающегося таким, как единственный мыс-лящий субъект), но как просто по преимуществу себе известного, т.е. на том основании, что так хорошо я не знаю никакое другое мне из-вестное, никакой другой объект. Странным образом, я знаю себя не по-тому, что не знаю ничего другого, как знаю себя, но потому что толь-ко себя я всегда знаю как свое «я», как свой объект. Я знаю себя не как «кого-то», но как я-объект (objet-moi). Мы сразу же тогда обнаруживаем различие между трансцендентальным Я, с одной стороны, пустой фор-мой, которая сопровождает всякое другое познание, но сама остается непредставимой и неосознаваемой, и эмпирическим я, с другой сторо-ны, которое принадлежит миру феноменов, следовательно, известных объектов. Это различие ничего не говорит о моей специфичности (о свойстве знания), не может сказать ничего о характерных отличиях во мне (статус знания), но только скрывает меня и беззастенчиво низво-дит меня к объекту. Это различие между Я и я не только не открыва-ет мне доступ к человеку, каков я есть (l’homme que je suis), но и не дает мне даже приблизиться к себе как человеку, размывая главную цель ан-тропологии — «я» каждого человека 5. Человек не просто раскалывается на две несогласуемые инстанции, но даже единственное познаваемое, объект эмпирического «я», определяется по преимуществу через отри-цание самого предельного и неотчуждаемого свойства: быть тем, что «я» есть. Вместо этого остается только мыслящая мысль и универсум как некая мыслимая мысль, т.е. человек в действительности подменяет-ся простым определением объективности. Опрокинутый на степень про-стого объекта антропологии, «человек», это поспешное изобретение, поневоле должен будет неизбежно исчезнуть, как замок из мелкого пе-ска, который смоет набежавшая волна (М. Фуко). Как только мы его об-наружили, он тотчас исчез.

. Вопрошание (Quaestio) по Августину

Та апория, с которой мы здесь сталкиваемся, это нечто большее, чем просто тупик, — она маячит как явный парадокс. Если человек, который я есть (я есть «я»), остается недостижим, то это происходит не потому,

4 Критика чистого разума. Трансцендентальная дедукция, § , B (курсив мой. —

Ж.-Л. Марион).

5 Такое отнесение к я всех процессов познания, присвоенных к единичным объектам

(под лозунгом эмпирического я), можно найти, в том числе, у Гуссерля, который

говорит, что «нет никаких трудностей» мыслить свое я как один из объектов, пото-

му что «это я... само есть объект, как и все прочие, интенциональный объект, тож-

дественный обособленному опыту, который и остается имманентным ему уже в от-

рыве от опыта реальности» (Картезианские медитации, V, Husserliana . Р. –).



что я его не могу узнать, но, напротив, потому что я не могу узнать его настолько хорошо, чтобы только он мог выступать для меня как объ-ект. Человек ускользает от меня в той мере, в какой сам способ его по-знания (а в действительности некий мыслимый объект) противоречит, в постоянных расхождениях, его первоначальной характеристике «чи-сто мыслящего»: того который мыслит, сам не становясь мыслимым. Но можно сделать вывод, что это я не может получить доступа к само-му себе ни как к уникальному, ни как к таковому, потому что оно само не может, с другой стороны, никогда оказаться перепутанным с таким мыс-лимым объектом. То есть не то что человек себя не познает, он себя и не знает. Иначе говоря, требует ли от меня мой доступ к этому я, которое я познаю только через самого себя, чтобы я допускал являться себе не как некое сознание (некий объект), но как определенный вопрос (без соответствия объекту)?

Удивительная, на первый взгляд, эта гипотеза подводит нас к по-ниманию парадокса, о котором часто говорил блаженный Августин: «Я сам для себя сделался великим вопросом» (Factus eram ipse mihi magna quaestio) 6. Перед нами вовсе не формула, мимоходом нанизан-ная на нить риторики, потому что контекст, напротив, говорит об осо-бой значимости этих слов. Августин признается, что кончина самого дорогого друга заставила его возненавидеть то, что он любил боль-ше всего (свой город, свой отеческий дом), и он уже не замечал ниче-го вокруг, кроме смерти («на что бы я ни взглянул, это была смерть» — «quidquid aspiciebam mors erat»). Такая утрата Другого (autrui) вызывает не менее чем и не что иное, как утрату самого себя, утрату моего зна-ния меня, потому что это знание было замещено в этот миг постанов-кой под вопрос меня самого для меня. Я себя испытываю так только постольку, поскольку открываю себя непостижимым для самого себя. Есть еще одна формула, которая подтверждает это происшествие: во время своего обращения («в самых начатках обретения мной веры» — «in primordiis recuperatae fi dei meae») Августин, услышав пение, зву-чавшее в церкви (гимны Амвросия Медиоланского?), ощутил (constate), что он воспринимает и внимает самому пению больше, чем тому, о чем пелось в Псалмах (me amplius cantus, quam res, quae canitur, moveat), и мо-литва словно сама вырывалась у него из груди. И тогда «Я стал в Тво-их очах [очах Божиих] вопросом для самого себя (mihi quaestio factus sum)» 7. Я стал для себя вопросом, апорией самого себя, поскольку от-крыл, что не могу уже повелевать своей молитвой, т.е. собственным

6 Исповедь IV, , , éd. James J. O’Donnel. Oxford, . Т. . Р. .

7 Исповедь X, , x Оp.cit. Т. . Р. (см. комментарий Т. . P. , особенно обра-

тить внимание на примеч. к IV, , ; см. примеч. ). Такая разлука с самим собой

в самом себе достигает вершины в конце книги II: «я сделался сам себе областью

скудости» (et factus sum mihi regio egestatis) (II, , x Оp. cit. Т. . Р. ). Область

скудости — отчуждение от самого себя, каким я был в первой книге, под воздей-

ствием дурной компании.


Л � � � � 1 ( 8 0 ) 2 0 1 1 59

восприятием, по своей воле; если они, что определяют меня наибо-лее глубоким образом, от меня ускользают, я поневоле становлюсь во-просом для себя самого.

Таков разрыв меня со мной самим, таково вопрошание. Есть еще два текста, которые подтверждают, до какой степени я себя чужд. Ничто не определяет меня в такой интимной мере, как моя память («я даже само-го себя не могу назвать, прежде не вспомнив» — «ipsum me non dicam praeter illam») 8. «И как я не только забываю, но и (как будто это все со мной было?) я вспоминаю, что я забыл, с точностью помня о собствен-ном забвении, как я забыл, и не вспоминал этого». Было бы нелепо по-нимать это так, будто я забывал в какой-то другой памяти, а не в той, в которой вспоминал. Я храню память о забвении в моей памяти, и по-стижение забвения остается в моей памяти потому, что я не забываю этого так, как забываю то, что уже забыл. Мне не остается ничего боль-ше, кроме как предположить, что я храню в памяти образ забвения, а не то, что уже забыл. Я могу только сделать вывод, что моя память, са-мая моя интимная часть, ускользает от меня и что «я сам для себя сде-лался для себя землей затруднения» («factus sum mihi terra diffi culta-tis»), так что я уже могу спрашивать себя о себе, но только Бога: «Се ум мой, и се я сам есть. Но что я есть тогда, Боже мой? Каковая я приро-да?» («hoc animus est, et hoc ego ipse sum. Quid ergo sum, Deus meus? Quae natura sum») 9. И наконец, если моя собственная память чуждает-ся меня, то как я не могу не стать чужим себе самому в опыте моей во-ли? И в самом деле, во время моих ночных сновидений я же как-то не-вольно уступаю действенному наслаждению, а когда я просыпаюсь, то могу прогнать прочь все соблазнительные видения. На это есть толь-ко один ответ: «В этот миг не прекращаю ли я быть самим собой, Бо-же мой и Владыко? И не возникает ли в этот миг какого-то различия между мной и мной самим» 10. В тот самый момент я себя определенно открываю другим, а вовсе не собой, я уже не тот, кто я есть, я станов-люсь сам вопросом для себя самого. Опыт себя не приводит ни к апо-рии подмены объекта («я») этим я, которое я есть, ни к чистой иден-тичности с самим собой, но только к отчуждению себя от себя. «Я» для самого себя другой, чем я.

Как можно осознать этот невозможный приступ от себя к себе? Не-ужели речь идет о слабости сознания, об ограниченности знания себя, или, говоря кратко, предвосхищении обычной критики когито, в духе Николя Мальбранша: «Никто не способен иметь ни ясной идеи души,

8 «Я вошел в самое место ума моего, и это место ума — в моей памяти, потому что ум

всегда себя вспоминает» (intravi ad ipsius animi mei sedem, quae illi est in memoria

mea, quoniam sui quoque meminit animus) (Исповедь X, , x Оp. cit. Р. ).

9 Исповедь X, , et X, , (Оp. сit. Т. . Р. et ). Комментарий (Т. . Р. ) спра-

ведливо связывает этот аргумент с двумя предшествующими текстами (IV, , et

, , , см. примеч. ).

10 Исповедь X, (Оp. cit. Т. . Р. ).



ни ее модификаций» 11. Такая совершенно «негативная» интерпретация требует все же соблюдения одного условия: об этом «я» человека необ-ходимо думать, что я его знаю благодаря некоей «ясной идее» и, сле-довательно, с помощью какого-то понятия. Но это условие заставляет поставить не только вопрос о его возможности (ведь как я могу узнать свое «я» с помощью только какой-то ясной и отчетливой идеи, с помо-щью понятия?), но также в первую очередь вопрос о его легитимности. Слово «легитимность» употребляется в двух смыслах. Во-первых, воз-можно ли, или это слишком противоречит себе, подверстывать «я», ко-торое только и способно понимать (и производить) понятия, к одному из этих понятий. А во-вторых, позволительно ли, допустимо ли, жела-тельно ли познавать «я» через понятие, не говоря уже вообще о воз-можности этой авантюры? Напротив, мы скажем, такое предприятие окончательно запутает и уничтожит само «я», которому вроде бы я хочу внять. Тогда как вопрос, который поставил перед собой блаженный Ав-густин, может стать уже не апорией (безвыходным положением), но пу-тем к совершенно другому способу завоевания (conquête) того, что я есть как таковой.

Но что поможет человеку познать самого себя по модели, по кото-рой он познает все остальное, мир с его объектами, если он будет себя познавать как еще один объект? Поможет ли такому человеку познание себя через понятия, если он утратит свою человечность, иначе говоря, свою душу? И напротив, что утрачивает человек, если он не совпадает с самим собой и потому считает себя непостижимым для себя? Можно ли говорить тогда, что всякое познание, и особенно познание того, кто имеет привилегию осуществлять это познание на своем месте, должно сопровождаться однозначным и самодостаточным понятием?

. Что можно понять, то можно соединить

Когда мы говорим знать, что мы на самом деле имеем в виду? Из чего бы мы ни исходили, мы пытаемся во время познания воспринять (или произвести) то, что Декарт назвал «ясной и отчетливой идеей»; и это не потому, что мы непременно разделяем картезианскую теорию нау-ки, но потому что мы имеем в виду ту же цель. Когда мы говорим о по-знании, мы готовы приложить труд к тому, чтобы достичь «чистой и це-ленаправленной идеи разума (mentis purae et attentae) и настолько легкого и отчетливого понятия, чтобы о том, что мы постигаем, уже не остава-лось впредь никакого сомнения» 12. То, что таким образом может быть

11 Исследование истины, X «Пояснение» в: Œuvres Complètes, éd. A. Robinet. Т. . Paris, .

Р. .

12 Правила для руководства ума, III, A.T.X. Р. . Lg. –. Далее говорится: «А что всег-

да тождественно, то, вне сомнения, понятие чистого и целенаправленного ума, ко-

торое рождается только от света разума» (Lg. –).


Л � � � � 1 ( 8 0 ) 2 0 1 1 61

познано (благодаря идее и представлению), таково, что, без сомнения, не может быть чем-либо подменено и потому и определяется как объ-ект; или, если обратиться к теме знания, в науке не может быть допуще-но то, что не признано надежным объектом: «Вокруг тех только объек-тов надлежит размышлять, для надежного и несомненного познания ко-торых, как видно, достаточно нашего врожденного ума (Circa illa tantum objecta oportet versari, ad quorum certam et indubitatam cognitionem nos-tra ingenia videntur suffi cere) 13. Из этого следует также, что тот, кто не может себя познать как объект, т.е. кто не может быть по образцу объек-та, не заслуживает ни нашего познания, ни вообще бытия. Это, конеч-но, радикальный вывод, но к этому выводу нас открыто подталкивает такой строжайший картезианец, как Клауберг, который даже стремился учредить новую науку онтологии, в которой было бы проведено неумо-лимое равенство существующего и мыслимого: «Бытие есть все то, чем бы оно ни было, что может быть помыслено и высказано» (Ens est quic-quid quovis modo est, cogitari ac dici potest). Именно в этой точке бытие начинает отождествляться с одним неповторимым постигаемым сущим (ens cogitabile) 14. Столь радикальное утверждение, впрочем, исчерпыва-ющее единственный исторически документированный смысл онтоло-гии, уже не противопоставляет то, что есть, тому, что себя мыслит (ре-альное — идее), но, напротив, устанавливает их безупречное тождество. Следовательно, условие бытия сущего, понятого как некий объект, уже не назначается в нем самом, самим этим бытием — но только в некоем уме: назначается умом, который «его» знает постольку, поскольку кон-струирует его как понятие. В картезианских терминах, все, что удовлет-воряет условиям возможности, намеченным Mathesis Universalis — вклю-чая порядок (каким бы он ни был) и меру, — непостижимо, поскольку не отвечает требованиям, предъявляемым к знанию 15. Отсюда непо-средственно следует, что объект никогда не определяет себя ни в себе, ни через себя, но всегда только через мысль, которая познает и кон-струирует его. Еще более существенно для бытия в качестве объекта, что я сам, я, закрепив условие объективации, предстаю отчужденным существованием — отчужденным от познания другого. Такое отчужде-ние объекта становится интуизмом (intuitus) в самом конкретном смыс-ле: интуизм — это не интуиция, не активный и настороженный взгляд и не нейтральное ви дение, потому что зрение уже может осуществлять-

13 Правила для руководства ума, II. Р. , – (само название «Правила» требует сравне-

ния с Правилами III. Р. , lg. –).

14 Метафизика о сущем, правильнее онтософия… соотв. § и § , в: Opera omnia. Amster-

dam, . Т. . Р. . Дж. Беркли просто радикализировал это рассуждение (если его

вообще можно еще радикализировать).

15 См.: Правила для руководства ума, IV: «...только все то, в чем усматривается (exami-

natur) порядок или мера, нужно включать (referri) в Универсальное Знание, неваж-

но, идет ли речь о числах, фигурах, звездах, звуках или каком-либо еще объекте,

требуется только, чтобы можно было измерить».



ся только в виде надзора (tueri), который уверяет нас и делает все для нас надежным, держа наш взгляд на страже того, что и остается в поле его опыта, — объекта.

Никто лучше Гегеля не рассказал о таком отчуждении вещи в объ-екте благодаря понятию, которое предваряет вещь и вновь создает ее. Именуя некую вещь, человек налагает на свое непосредственное бытие и на качества чувственного представления (représentation) ве-щи «…некое имя, некий звук своего голоса, нечто совершенно другое, чем то, что дано в интуиции». Но это имя, которое не есть непосред-ственность вещи, но в нем вещь «себя удерживает», становится «не-коей вещью духовного мира, совершенно другой». После и природа трансформируется в «царство имен» 16, потому что «…внешний объект был истреблен как раз этим действием». Объект появляется как тако-вой уже после, как уже вполне отчужденный, как утративший свое бы-тие ради достижения «я»: «Объект — это вовсе не то, что он есть, как и вещь вовсе не то, что она есть» 17. Наконец, «человек разговаривает с вещью, как будто она уже его: и это и есть бытие объекта». Мы видим, что бытие объекта состоит только в том, что оно воспринимается че-ловеком, который отчуждает его сразу же, как только именует. Иначе говоря, «...благодаря имени объект как сущее рождается от меня. Тако-ва первая творческая возможность, которую использует дух. Адам давал по имени всем вещам» 18. Гегель напрямую ссылается на библейский эпизод, где Бог даровал человеку власть над животными и потому пе-редал право назначать им имена: животные были подведены к челове-ку, чтобы он посмотрел на них и дал им имена (Быт. , ). Адам дает животному имя, т.е. определение, которое и подчиняет ему животное: потому что всякое общее знание через понятие низводит все, что зна-ет, на уровень объекта. Адам именует точно так же, как «я» познаёт, — через понятия объектов. Адам, получается, имеет власть наименовы-вать только то, что он может легитимно сделать для себя объектом: животных (и все прочее в мире), может быть, даже ангелов, но ни Бо-га, ни самого себя. И даже если бы он замахнулся их именовать, то это имя не имело бы никакой значимости (validité), или, даже лучше ска-зать, именующий тогда бы не был бы человеком как он есть (человек как

16 Феноменология духа (). Цит. по пер.: G. Planty-Bonjour. Paris, . Р. –.

17 Феноменология духа x Оp. cit. Р. .

18 Феноменология духа // Оp. cit. Р. . См. также: «Первое действие, которым Адам

установил свое господство над животными, состояло в даровании им имени, что

означало отрицание этих существ как существ и превращение их в идеальные сущ-

ности. В имени реальность-для-себя отрицается через знак» (Gesammelte Werke. éd.

H. Kimmerle. Bd. . Hambourg, . Р. . См. также франц. пер. M. Биененстока:

Le premier système. La philosophie de l’esprit (–). Paris, . P. ; и пер. Планти-

Бонжура: La première philosophie de l’esprit (Iéna, –). Paris, . P. ). Мы здесь

следуем классической интерпретации Кожева: A. Kojève. Introduction à la lecture de

Hegel. Paris, . P. sq.


Л � � � � 1 ( 8 0 ) 2 0 1 1 63

единственное мыслящее существо), но просто чем-то мыслимым, как и прочие вещи.

Из самого характера понятийного знания следует, что человек не мо-жет наименовать, т.е. определить другого человека, не сведя его на уро-вень простого понятия. Он будет постигать его уже не как человека, но как объект, каким-то образом одушевленный, но при этом остающий-ся чуждым. Поэтому нет никакого противоречия между, с одной сторо-ны, сознанием человека как объекта антропологии и, с другой стороны, невозможностью такого сознания в рефлективном знании себя. Созна-ние себя как объекта задается отчуждением, как и сознание всех других объектов, и потому не открывает нам никакого доступа к я, который только и сознаёт объекты и противопоставляет себя им. В данном слу-чае, если я один из людей, такое различение-противопоставление вы-являет лишь непреодолимую разницу между двумя сторонами познания (cogitatio): я и объектом. Из этого непременно следует и другой вывод: если данное различие не замечают или им пренебрегают, т.е. если от-казываются притязать на то, человек может (и потому должен) стать объектом для человека (человек человеку объект — homo homini objectum), то в результате различение просто смещается: тот, кто должен быть по-знан как объект, просто надевает на себя костюм «человека», но в дей-ствительности не является им и не может быть познан в таком каче-стве. И каждый мог бы тогда проделать, хотя и разным способом, реша-ющий эксперимент (experientia crucis): определить человека было бы все равно что навсегда покончить с ним. Не потому, что человек уже не бу-дет мыслиться, но потому, что он будет мыслиться не как человек: будет мыслиться, не исходя из него самого, но из другого, из того познающе-го духа, который его определяет и отчуждает. Вот что значит мыслить по принципу «схватывания»: поместить человека в какой-то класс ве-щей — все равно что деклассировать его как человека, потому что клас-сифицировать нельзя иначе, кроме как по порядку и мере (по моделям и параметрам), в которых только и может в таком случае сказаться моя рациональность.

Такое отчуждение, уничтожающее человека, определенного, клас-сифицированного и поставленного на уровень простого объекта, мы обнаруживаем всякий раз, когда, перестав надеяться, что можно про-двинуться в определении человека с помощью понятия, отваживаемся поставить вопрос «Что есть человек?». Этот простой вопрос, даже (и прежде всего) если мы не нашли на него никакого ответа, влечет за собой другой вопрос, гораздо более страшный: «Что есть любой чело-век?». Этот вопрос действительно более страшен, потому что, даже (и прежде всего) если мы не сможем ответить на него, мы будем уполно-мочены с легкостью употребить его в отрицательном виде, превратив его в последний вопрос: «А есть ли [еще, вообще] человек?» Претензия на то, чтобы познать человека и определить его с помощью понятия, неизбежно ведет к тому, чтобы согласиться на его объективацию или да-



же больше — на саму его человечность согласно объективации, которую мы из нее произведем. Определение человека через понятие вовсе не всегда и не напрямую ведет к уничтожению человека, но оно уже выпол-няет первое условие, угодное для истребления всего, что не будет отве-чать этому определению. Эта угроза — покончить с некоторыми среди людей просто потому, что имеется точное определение «человека», — вовсе не преувеличение и не странность. Мы знаем на непосредствен-ном опыте, во всех практиках объективации человека, что это очень да-же открытая возможность.

Так, всякий раз, когда я оказываюсь в ситуации госпитализации (я поступаю в больницу, меня переодевают, везут в операционную, прово-дят через обследования, назначают курс лечения), я становлюсь объек-том медицины. Точнее говоря, неизбежность употребления власти боль-ничной технологии надо мной истребляет во мне все, что невозможно свести к «объекту медицины». С точки зрения медицинского персона-ла, — причем гораздо быстрее, чем я об этом мог бы подумать со своей точки зрения, — лечение моего больного тела позволяет его истолковы-вать согласно параметрам физических тел (протяженность, числовые характеристики, результаты обмеров и т.д.), и истолковать его так, что моя живая плоть исчезнет. Я уже не чувствую ничего, кроме того, что я себя чувствую: анестезия освобождает меня не только от боли, но и от боли о себе, т.е. от испытания себя собой. Следовательно, всякая необъ-ективированная функция исчезает из меня и из моей плоти, и все оду-шевленное во мне становится животной машиной. Такое медицинское определение моего тела как объекта позволяет также отличать здоро-вье от болезни в терминах нормы. Но при этом открывается область со-мнений, где человек может решать о нормальности — в связи с жизнью и смертью других людей, потому что все эти люди стали для него про-стыми объектами.

Пока я определяем как объект, я могу быть сведен к параметрам, ко-торые имеет в виду экономическая теория — чтобы я сделался преслову-тым «экономическим агентом», предназначенным к тому, чтобы раство-риться в подсчете его нужд, в оценке его с точки зрения расписанных издержек, и далее в сопоставлении этих издержек с его покупательной способностью, и наконец, в предполагаемом рациональном подсчете соответствия между издержками на объекты нужды и покупательной способностью. Эта поэтапная редукция предполагает только переход от приблизительности к строгости, потому что всякий выбор осуществля-ется по законам обмена, когда «экономический агент» строго руковод-ствуется интересом. Я уже «знаю» и «действую» только в виде сделок, пу-тем строгого обмена по железному правилу эгоизма уже не морального, но эпистемологического. Но экономический анализ не видит ничего, что не входит в обмен и торг, которые, без сомнения, только этот ана-лиз и делает возможными (через последовательную редукцию), распро-страняя их во всех направлениях, в том числе на все формы бесплатной


Л � � � � 1 ( 8 0 ) 2 0 1 1 65

социальности, еще не отданные экономике. Ибо если экономика делает дар экономикой, то на более глубоком уровне бесплатность делает эко-номику само й экономикой 19.

Чтобы не задерживаться на других «процессах» объективации (пси-хиатрия, биология и т.д.), рассмотрим напрямую определение человека не только как общественного животного (общественного живого суще-ства), но и как политического объекта, который утверждает (entérine) и совершенствует «мобилизацию» 20, не ограничиваясь человечностью человека. Политическая определенность человека не сводится к его об-щежительности (sociabilité), но требует минимального технического ин-струментария. В частности, определения его идентичности (имя, номер паспорта, ИНН) посредством числа: такими числами становятся даты (дата рождения, день смерти), географические координаты (место жи-тельства, место работы, смена адреса), отметка о состоянии здоровья, данные по коммерческим операциям (номера счетов, кредитных карт и т.д.), фиксации общения вблизи (записи голоса, видеозаписи) или на расстоянии (адрес электронной почты, номер мобильного телефо-на и т.д.). Таким образом «числовая» идентичность, со своими параме-трами, беспрепятственно образует исчерпывающее определение граж-данина. Но неизбежно это исчерпывающее определение сводится к «ав-торизации лица», к тому, чтобы отделить каждого человека от каждого другого, дабы возможно было знать, кто отвечает политическим усло-виям обладания гражданством и кто исключены из этой области («ис-ключению» подвергаются безработные, бездомные, асоциальные эле-менты, осужденные, нелегальные иммигранты… а также слабоумные и эмбрионы, которые третируются как недостаточно «человечные» или превышающие допустимое число и т.д.). Путь от удостоверения лично-сти к проскрипционному листу, таким образом, если и не слишком гла-док, то всегда допусти м, проверен и скор. Политическая мудрость счита-ет излишним этому сопротивляться. Ошибка в том, что такая идеология ничем не хуже расизма, который создает свое определение «человека» и, запустив в другом направлении все ту же логику, заносит в проскрип-ционный список тех, кто этому определению не соответствуют, чтобы потом перейти к аресту или даже к уничтожению «недочеловеков», ко-торые по документам будут проходит как «не-человеки» 21.

19 См. наш разбор в статье «Смысл дара» (La raison du don) x Philosophie n’. Paris,

juin .

20 Ключевое слово книги Эрнста Юнгера «Рабочий» ().

21 Примо Леви отлично уловил и описал момент, когда число становится самым эф-

фективным инструментом определения человека — в идеологическом или расист-

ском контексте. Число становится клеймом не-человека, например еврея, его имя

«убивают» и подменяют числом: «Это –. Другого имени у него никогда не было.

Нуль-один-семь, три последние цифры его регистрации, он взят на учет. Только

человек заслуживает носить имя, а – — уже не человек» (Если это человек. Turin,

; цит. по франц. пер: Paris, . P. ). Достаточно растоптать имя человека,



Отсюда ужасающий вывод: амбиция определить, что есть любой че-ловек, приводит (или по крайней мере предоставляет возможность прийти) к истреблению всего, что не отвечает этому определению. Всякая политическая проскрипция, расовый погром, этническая чист-ка, уничтожение «недостойных жить» — все это отзвуки громких по-пыток определить (научно или идеологически) человеческое челове-ка. Без этого гарантированного принципа никто бы не совершил этих преступлений. Самые худшие из тиранов нового и новейшего времени всегда нуждались в «разумных доводах» и «концепциях». Здесь мы стал-киваемся с новым «решающим экспериментом»: чтобы убить челове-ка, нужно иметь лицензию на убийство, но чтобы иметь такую лицен-зию, нужно прежде всего уметь отказать такому человеку (хорошо ска-зано: «такому-то») в его личности, т.е. в человечности. Итак, понимать человечность и определять ее понятийно — значит назначить ему гра-ницы, на которые человек не может покушаться, поэтому он не толь-ко может, но и должен умереть. Здесь метафизическая пропозиция, на вид совершенно нейтральная, начинает источать дрожь молчали-вой угрозы: всякое определение (détermination) есть отрицание, или, говоря точнее (поскольку здесь принимается в расчет только протя-женность): «это не какая-либо другая фигура, как определение, а опре-деление есть отрицание» 22. Определение сводится к отрицанию (но не наоборот, потому что определения достаточно для того, чтобы отри-цать, но не всякое отрицание способно стать определением). Опреде-лить человеческое человека — это почти то же, что покончить (termin-er) с человеком.

С другой стороны, этот «решающий эксперимент» может быть под-твержден и от противного: действительно, я не могу любить (противо-положность «убить») того, кого я не знаю хорошо, по крайней мере, о ком я не составил представление как об объекте, т.е. не определил его с помощью понятия. Я не могу любить того, кто для меня «неопределе-нен»; и, пока он для меня таков, я никак не могу ничего сделать с ним.

. Основания непостижимости

Итак, ничего из понятого мной о человеке не может ничего сказать мне о человечности другого, тем более открыть доступ к ней. Если я хочу по-нять, что есть человек, ничто человеческое, по Теренцию, не должно мне быть чуждо; но отсюда следует еще один вывод: ничто из того, что я познал исходя из общего определения человечности, не может даже указать мне на достоинство человека, не то что его отстоять. И следо-

чтобы уничтожить его человеческую сущность: тогда уже и возможно, и очень

легко истребить его физически, как зверя, как собаку или свинью.

22 Спиноза. Письма. Письмо (Я. Йеллесу), éd. J. van Vloten et J.P.N. Land, La Haye, .

Т. . Р. .


Л � � � � 1 ( 8 0 ) 2 0 1 1 67

вательно, я не могу и самого себя познать как такового, если буду при-менять к себе такое определение «человеческого»: ведь в таком случая я подменяю человека в себе другой вещью, чем я; вещью, чуждой мне донельзя; объектом, постигаемым через понятия. Так становится вид-на вся, на самом деле, мечтательность «определенности» любого «гума-низма»: он не только замахивается постичь на деле, чем человек может и должен быть по праву, но прежде всего он предполагает, что такое «знание» усиливает человеческое в человеке; хотя оно если не разру-шает его, то во всяком случае подрывает. Мечтательность «гуманисти-ческих» притязаний — в попытке догматически вообразить не только то, что человек может сам себя воздвигнуть как свою собственную меру и свою собственную цель (как будто человек — достаточное условие че-ловека), но и прежде всего что он может это именно потому, что он уже познал себя как человека и что, с другой стороны, ничто уже не угро-жает человеку, который завладел таким пониманием своей человечно-сти. Но такое о-пределение запечатлевает на человеке некую завершенную сущность, оттолкнувшись от которой всякий раз и возможно отграни-чить то, что заслуживает именоваться человеческим, от того, что это-го не заслуживает.

Отсюда следует, что задача философии в этом конкретном «случае» изучения человека состоит не в том, чтобы внести исправления в его «непостижимость», заставив его воспрянуть и преодолеть упадок сил, но в том, чтобы сохранить эту «непостижимость» как самую сильную его привилегию. Но как мы можем сохранить эту непостижимость челове-ка как знак, пробу и гарантию его человечности? Как избежать тех сме-шений и противоречий, которые могут посыпаться из этого требова-ния? И прежде всего, не приведет ли право на непостижимость в конце концов к простому неведению «факта» человека? Не растворится ли это неведение в откровенном невежестве, не дискредитирует ли оно сразу само себя как плохо сформулированный вопрос, прежде чем исчезнуть навсегда? Говоря кратко, можно ли сколь-нибудь длительно поддержи-вать постижение столь сомнительной непостижимости? Если мы хотим преодолеть все эти трудности, мы должны обосновать и легитимиро-вать эту невозможность определить и постичь человека — иначе говоря, должны высветить ее некоей новой положительностью, не оставляя ее простым и грубым провалом. Но как мы этого добьемся?

Вернемся назад, к интерпретации Гегелем преимущества Адама в книге Бытия. Человек имел власть именовать, постигать, т.е. господ-ствовать, — но эту власть Адам осуществлял только над животными, но не над Богом и не над самим собой. Почему же как Бог, так и сам человек не могут подпасть под власть Адама, не могут быть им поня-ты и покорены? Что Бог недостижим — понять нетрудно: Творец не-доступен уму своих творений и не таков, чтобы быть ими именован-ным. Но почему человек не может дать имя самому себе? Кто воспре-щает такое действие? Такое действие нарушит во всяком случае одну



заповедь, именно вторую: «Не твори никакого образа изваянного, ни подобия чего-либо того, что на небесах» (Исх. , ): заповедь, конечно же, запрещает представлять Бога «схватыванием». Разве человек зна-ет то, что «на небесах»? Но точно, и в этом решающий парадокс, что относится к Богу (что Его не может ухватить никакое имя, никакой об-раз и никакое понятие), относится равно и к человеку: человек, и толь-ко он среди всех живых существ, был создан вовсе «не по виду своему», но «по образу и подобию» Божию (Быт. , –). Блаженный Августин метко комментирует этот парадокс: «Мы изменяемся обновлением ума на-шего, не по нашему виду (secundum genus), как мы подражаем нашим стар-шим родственникам, или как мы живем, следуя авторитету того, кто луч-ше нас. Ибо Ты не сказал, что человек по Твоему виду (secundum genus), но по Твоему образу и подобию, так что мы самостоятельно можем узнать и убедиться, какова Твоя воля» 23. Человек остается без образа, пока не будет сформирован по образу Того, с Кем никто не сравнится. Правиль-нее сказать, что человек ни на что не похож, потому что он похож толь-ко на Того, Чье неотъемлемое свойство есть непостижимость. Более то-го, если Бог всегда остается непостижимым, то и человек, который ни на что больше не похож, а похож на Него, также носит печать и звание Его непостижимости. Иначе говоря, человека нельзя отнести ни к ка-кому виду, поместить в какой-либо род, постичь с помощью какого-либо определения и от-деления от не-человеческого — но освобожденный от всякой «парадигмы», он непосредственно предстает во свете Того, кто превосходит всякий свет. Непостижимость человека заимствует от не-постижимости Бога, и на лице человека стоит печать, которая и откры-вает в нем столь же невидимое 24, сколь и сам Бог. Человек радикально отделяет себя от всякого другого сущего в мире благодаря непреодоли-мому и определенному различию, уже не онтологическому, но святому (sainte). Он отличается от всего прочего мира не как «местоблюститель ничто» («Platzhalter des Nichts» 25) или «сторож бытия» (« Hirt des Seins» 26), но как икона непостижимого. Невидимость человека отделяет его от мира и освящает его — как святого для Святого.

Такой довод, в достаточно формализованном виде, мы с радостью встретили среди прочего в тексте Григория Нисского: «Образ, пока не испытывает недостатка ни в чем представляемом в первообразе, есть образ в собственном смысле, но, как только в чем-либо лишается подо-

23 Августин, Исповедь XIII, , (Оp.cit. P. ), цит. (курсивом): Рим. , и Быт. ,

–.

24 Как писал Левинас: «Облик (visage) есть значение и значение без контекста. В этом

смысле можно даже сказать, что облик „невидим“. Он не может сделаться содержа-

нием (contenu), которое могла бы ухватить наша мысль, он уходит от всякого схва-

тывания и всегда остается невероятно далеко от нас» (Этика и бесконечное: Беседа

с Филиппом Немо. Paris, . Р. –).

25 Хайдеггер М. Что такое метафизика. G.A. . Р. .

26 Хайдеггер М. Письмо о «гуманизме». G.A. . Р. .


Л � � � � 1 ( 8 0 ) 2 0 1 1 69

бия с первообразом, в этом самом не есть уже образ. Поэтому так как одним из свойств, усматриваемых в природе Бога, является непостижи-мость сущности, то по всей необходимости и образ в этом имеет сход-ство с Первообразом. Если бы природа образа оказалась постижимой, а Первообраз был выше постижения, то эта противоположность усма-триваемых свойств свидетельствовала бы о плохо сделанном образе. Но так как не поддается познанию естество нашего ума, созданного по образу Сотворившего, он имеет точное сходство со Сверхсущностным, непознаваемостью своею отмечая непостижимую свою природу» 27. По-знание человека требует таким образом возводить его к Богу как непо-стижимому, и, следовательно, его непостижимость обосновывается как производная, под именем (au titre) «образа и подобия». Августин точно так же приходит к этому заключению; и святой апостол Павел утверж-дает, что «никто из человеков не ведает тайн человеческих, но только дух, обитающий в них» ( Кор. , ). Августин, допуская, что отдельные тайны человека человек знает, не сомневается в правильности слов апо-стола и говорит: «Но есть нечто в человеке, что не знает даже дух че-ловеческий, сущий в человеке. Но ты, Господи, знаешь все в человеке, потому что Ты его создал (tamen est aliquid hominis, quod nec ipse scit spiritus hominis, qui in ipso est; tu autem, Domine, scis ejus omnia, quia eum fecisti)». При такой непознаваемости себя, который может быть познан только Другим — только Богом, требуется ввести в действие ис-поведь, или, лучше сказать, конструктивную двойственность исповеди, ко-торая направлена сразу в две стороны: на мое незнание себя и на позна-ние меня другим: «И потому я исповедую то, что обо мне знаю, и испо-ведую то, что обо мне не знаю (Confi tear ergo quid de me sciam, confi tear et quid de me nesciam) — потому что все то, что я знаю о себе, я знаю лишь потому, что Ты меня просветил, чтобы я это знал, а что я не знаю о себе, то не знал долгое время, пока тьма моя стала как разгар пол-дня пред лицем Твоим» 28. Человек бесконечно отличается от челове-ка, но это различие невозможно постичь, и его даже не следует пости-гать, чтобы его заметить. Не только человек знает то, что он не знает себя, но и самую свою интимную глубину он открывает только как без-донную память: «Велика сила памяти, не знаю как даже ее страшиться, Боже мой, столь глубока и бесконечна ее множественность. Се ум мой, и се я сам есть. Что же я есть, Боже? Что я за природа? (Magna vis est me-moriae, nescio quid horrendum, Deus meus, profunda et infi nita multiplic-

27 Нисский Григорий. Об устроении человека. XI, P.G. Т. , col. b sq. Цит. франц. пер.

Лаплаша с изменениями: «Sources Chrétiennes», n’. Paris, . Р. ; ср. также

англ. пер.: Nicene and post-Nicene Fathers. Vol. . Peabody (Mass.) . P. . Ср. (в т.ч.):

Василий Кесарийский (Великий). Против Евномия, III, , P.G. Т. , col. b sq., то

же éd. B. Sesboüé. «Sources Chrétiennes», n’. Paris, . Р. sq.; Иоанн Злато-

уст. О непостижимости Бога, V, sq., éd. J. Daniélou, A.-M. Malingrey et R. Flacelière.

«Sources Chrétiennes», n’bis. Р. sq.

28 Исповедь, X, , (цит. Пс. , ) x Оp. cit. Р. .



itas. Et hoc animus est et hoc ego ipse sum. Quid ego sum Deus? Quae natu-ra sum?)» 29. Но прежде всего он понимает, оказавшись в таком тупике, что единственный, кто может его познать, это Другой — Бог: «Кто я та-кой, не знаю. Я меньше сам себе известен в этом вопросе, чем тебе. Умо-ляю тебя, Боже мой, покажи мне меня самого (Utrum ita sim, nescio. Mi-nus mihi in hac re notus sum ipse quam tu. Obsecro te, Deus meus, et me ipsum mihi indica)» 30. Благодаря такому анализу Августина непостижи-мость человека для самого себя еще более расширяется, принимая про-сто необозримые масштабы.

Прежде всего, как и у греческих отцов, отмечается не только непо-стижимость человека как образа и подобия Божия, но и неповторимое преимущество человека перед всеми другими творениями (человек не принадлежит какому-то роду бытия, как другие творения). Затем, не-постижимость заявляется в человеке, когда он преодолевает себя и вы-ходит за пределы себя, говоря кратко, тогда «человек бесконечно пре-восходит человека» 31. По этой образцовой августиновской формулиров-ке человек выступает за пределы человека и вообще живет за своими пределами. И наконец, если быть строго последовательными, только бесконечное и непостижимое может постичь человека, иначе говоря, показать человеку его самого: только Бог может открыть (révéler) че-ловека человеку, а человек может себя открыть только в откровении, просто благодаря тому, что он носит Его образ. Не просто «я есть дру-гой», но этот другой именуется Богом в нем, Эммануэль, «с нами Бог», каким не может человек предстать сам по себе, потому что он разруша-ет свой образ, перенимая в себя образы других вещей, т.е. уподобляясь чему-то другому, чем Богу. Так может быть определен и грех: человек грешит тогда, когда он смотрит на самого себя, выбирая соответство-вать себе больше, чем Богу. Несходство в образе позорит и обесцени-вает его пред Богом, и человек утрачивает не только Бога, но и челове-ческий образ. Также и душа, «когда должна остановиться, чтобы насы-титься ими [благами Божьими], тогда она охотно их себе добывает, и не потому, что Бог ее тогда делает подобной Ему, но потому что она сама есть, от самой себя, то, что Он есть. Но когда она отворачивается от Не-го, она катится и скользит все ниже и ниже, хотя и думает, что становит-ся все шире и шире. Потому что она ни собой не восполнится, ни чем-либо другим, если она отошла от Того, Кто только и восполняет (cum stare debeat ut eis fruatur, volens ea sibi tribuere et non ex illo similis illius, sed ex ipsa esse quod ille est, avertitur ab eo, movetur et labitur in minus et minus, quod putat amplius et amplius. Quia nec ipsa sibi, nec ei quicquam suffi cit recedenti ab illo qui solus suffi cit)» 32.

29 Исповедь X, , x Оp. cit. P. .

30 Исповедь X, , x Оp. cit. P. .

31 Паскаль Б. Мысли (éd. L. Lafuma), § , .

32 О Троице X, , .


Л � � � � 1 ( 8 0 ) 2 0 1 1 71

Мы позволим себе только два замечания в связи с этой неотразимой феноменологией греха. Прежде всего, грех состоит не в том, что чело-век хочет наслаждаться высшими благами, благами от Бога, ибо Бог их независтно (щедро) подает человеку, но в том, что человек хочет на-слаждаться ими сам с собой, а не с Богом, т.е. он хочет присвоить их «от первого лица», восхищением желая стать равным Богу (ср. Филип. , ). Тем самым уничтожается характер дара — данное презирается как дар. И во грехе всякое движение уже теснится внутри сходства, образа и по-добия, не достигая непостижимости человека для самого себя.

. Привилегия положительного незнания себя

Такая постижимость человека для самого себя образует некую привиле-гию. Если человек есть кто-то, или, лучше сказать, он должен говорить о себе я (повторим формулу Лейбница), то ему предстоит узнавать, тем более что он еще не знает себя, с чем, или, лучше сказать, с кем он схо-дит: кто хранит его идентичность и кто может ему дать имя. Это Тот, Кто сотворил его, и никто более. Я не могу дать себе определение, но, как и всякого человека (потому что всякого человека нужно опознать), по-знать меня и назвать меня может только Тот, Кто меня сотворил. Чело-век есть тайна, потому что только Бог его познает и хранит его в своей собственной тайне. Также и неведомость меня для меня, говоря иначе, моя неспособность подойти к самому себе при посредстве какой-либо идеи, понятия или образа, который я мог бы произвести, такова, что я могу увидеть себя через образ, который дал мне другой. Это не что иное, как провал моего сознания и равно всех метафизических притя-заний. Как и Мальбранш, Спиноза со всей силой убеждения утверждал: «Ум сам себя не знает, а разве что может воспринимать как-то идеи воз-действий на тело (Mens se ipsam non cognoscit, nisi quatenus corporis af-fectionum ideas percipit)» 33. Это утверждение спорно со всех сторон не только потому, что оно предполагает «ум», познающий идеи всего, что воздействует на тело — если ум познаёт себя только как это тело, и более ничто, потому что есть только тело, испытывающее воздействие всех прочих тел, то получается, что ум совпадает с этим состоянием тела и к этому только сводится. Тогда доказано, что, когда человек познаёт себя через самого себя, не обязательно это должен быть он сам, но может это быть кто угодно другой. Именно по этой причине даже Кант подчерки-вал, что трансцендентальное Я есть не что иное, как некое «совершен-но пустое представление» (gänzlich leere Vorstellung), потому что ему не соответствует «никакой опыт», и «как с точки зрения внутренней интуи-ции, так и с точки зрения интуиции внешней, трансцендентальный объ-ект для него пребывает совершенно неведомым (gleich unbekannt)» 34.

33 Этика II, § .

34 Критика чистого разума, особенно A/B, A и A.



Что же тогда остается человеку? Ясно, что только статус объекта, подчиненного интуиции и вписанного в общий опыт мира. То же са-мое сказать, что ему отказано в ином познании, кроме как исчезать в объектах опыта, причем только если они отвечают условиям инту-иции. Также считается, что отсутствие этого знания вредит достоин-ству человека, и потому самосознание — первая линия обороны от это-го вреда: и вот уже на место вопроса о познании человека заступает вопрос о том, что познание может «принести» человеку. С другой сто-роны, невозможность отнести к нему какое-либо устойчивое опреде-ление, которое было бы единственно верным определением челове-ка, доходит до того, что человек аттестуется как «еще не уставившее себя животное (das noch nicht festgestellete Tier)». Уже Ницше высту-пает здесь прямым наследником традиции, восходящей по меньшей мере к Джованни Пико делла Мирандола: «Человек имеет душу измен-чивую, многообразную и от себя отклоняющуюся (homo variae ac mul-tiformis et desultoriae naturae animae)» 35. Природа (а значит, и опреде-ление) человека отмечена нестабильностью: человек как животное, которым он остается для самого, должен еще «получить решение», и он еще не завершил своего становления. Человек, будучи нерешен-ной загадкой для себя, сразу же пропадает, как только он пытается ре-шить «себя» для себя. Ему ничего не остается, как по-прежнему оста-ваться без качеств, быть только «непостижимым чудищем (monstre incompréhensible)» 36. Паскаль написал эти слова, потому что человек не может обмануться в этой привилегии: «чуди ться» в себе (montrer en soi) своей непостижимости.

Но может ли человек тогда объективировать себя? Например, после-довав Хайдеггеру, приспособить библейское определение человека как «образа и подобия» к греческому определению человека как обладания логосом, чтобы тогда можно было говорить о способе бытия челове-ка «в смысле подручности» (im Sinne des Vorhandenseins) 37. Однако кто подтвердит равноправие этих двух определений? Если говорить строго, даже логос может скатиться в презренную низину; но если это по обра-зу Божия, разве не получится, что именно образ (Божий образ в чело-веке) действует в бытии человека как стержень (subsistance, vorhanden). Во всяком случае, одно и другое становятся подразделением сущего, ко-торое завершается прямо перед бесконечно сущим 38. Но при этом не предполагается ли введение того метафизического различения между конечным и бесконечным сущим, которое нам известно от Дунса Скот-

35 Ницше Ф. Посмертные фрагменты г., [], Werke, VII. Р. ; Мирандола П.

делла. О достоинстве человека, éd. G. Tonion / O. Boulnois. Paris, (-е изд. ).

Р. , см. также Р. , ).

36 Мысли (éd. L. Lafuma), § .

37 Бытие и время, § . Р., lg..

38 Письмо о «гуманизме». G.A. . Р. .


Л � � � � 1 ( 8 0 ) 2 0 1 1 73

та до Ф. Суареса, без оглядки на несомненное противоречие этого не-постижимости образа и подобия? Не придется ли в конце концов про-сто отказать теологии в праве браться за вопрос о статусе человека, как она сама отказала человеку в праве отвечать на вопрос: «Почему суще-ствует что-то, когда могло бы ничего не существовать?», сразу же пред-положив: «Уже есть ответ: сущее, поскольку оно не есть Бог, сотворено Богом, и Бог сам „есть“ как Творец несотворенный».

Но так говорить не поощряется, потому что «всякий, кто удержи-вает себя на почве такой веры, тот может слушать задающего такой вопрос с таким характерным отношением, может быть, даже вступать с ним в разговор, но не может изложить эту веру как авторитетную для него. […] Он может действовать только, как если бы… (nun so tun als ob)». Такой аргумент предполагает, в свою очередь, что, ссылаясь на факт творения, верующий уже знает, с полной твердостью, и значит, понимает, что есть человек: потому что его вера говорит ему об этом напрямую. Или точнее, то, что говорит ему Писание, не устанавлива-ет ничего точного и не обеспечивает никакого ясного и отчетливого знания, но напротив, откровение Писания о человеке как сотворен-ном по образу и подобию Божию вводит в мир незнание еще более ра-дикальное, чем то, которое зиждется в самом неведении Бога. Напро-тив, не будет ли это тот, кто с первого раза полагает, что вопрос о че-ловеке по преимуществу вписан в горизонт бытия, и ключевым здесь оказывается определение его как сущего, что и позволяет, отправля-ясь от факта бытия, мыслить «по сходству» непостижимость челове-ка? Можно тогда и предположить, что в Писании не ставится вопрос «Почему существует что-то, когда могло бы ничего не существовать?» не из-за неведения и не из-за якобы раз и навсегда установленного го-ризонта, но потому что вопрос о бытии в Писании — это вопрос о че-ловеке, и этот вопрос задан настолько радикально, как и вопрос о ми-ре, что простая мысль о бытии не могла бы даже этого предположить. И главное, что Писание отвечает на поставленный в нем же вопрос, ко-торый по определению остается вопросом бездонным, потому что он затрагивает ни больше ни меньше как непостижимость Божию. Если сам вопрос требует благочестия мысли, т.е. оставляет самого вопроша-ющего при его свободе и простоте, то тогда можно говорить и о благо-честии самого Писания.

Тем не менее метафизика сама ответила на вопрос об определении человека через него самого, уже не спрашивая ничьего дозволения. Хо-рошо известно, что картезианское cogito необходимо только затем, что-бы помочь ego понять самого себя и тем самым выдвинуть себя как пер-вопринцип всякой другой науки. Но все же мы можем усомниться в этой общепризнанной версии («вульгате») картезианства, просто потому что сами тексты Декарта ей противоречат: прежде всего в том отношении, что сила самого его существования через ego развертывается непосред-ственно в пространстве диалога (со всемогущим Богом [Deus qui potest



omnia] или с неким злонамеренным гением [genius aliquis malignius]) 39. Следовательно, ego этого cogito узнает, что его мысль обретает кульми-нацию в парадоксальным образом бесконечной возможности желания: «из каких сообржений я понимаю, что ношу некий образ и подобие Бо-жие (ratione cujus imaginem quandam et similitudinem Dei me referre intelligо). Но важнее всего здесь то, что возможность мыслить ото-ждествляется этим ego с образом и подобием Божиим в нем, так что да-же способность познавать себя ни на что не похожа, кроме как на спо-собность познавать Бога: «Из одного только, что Бог меня сотворил, весьма достоверно, что Он меня сотворил по образу и подобию Своему и что это подоби, в котором и содержится идея Бога, воспринимается мною через ту же способность, через которую я сам воспринимаю сам себя (ex hoc uno quod Deus me creavit, valde credibile est me quodammo-do ad imaginem et similitudinem ejus factum esse, illamque similtudinem, in qua Dei idea continetur, a me percipi per eandem facultatem, per quam ego ipse a me percipior)» 40. Звучит это крайне нетривиально: если осно-вывать мысль о себе на мысли о Боге, то эти мысли полностью совпада-ют в просторе, открытом для нас образом и подобием Божиим.

Более того: Декарт никогда не перестает подчеркивать, что «идея бесконечного истинна, но она никаким способом не может быть по-стигнута, потому что непостижимость уже формально заключена в ра-циональном представлении о бесконечном (idea enim infi niti, ut sit ve-ra, nullo modo debet comprehendi, quonima ipsa incomprehensibilitas in ratione formali infi niti continetur) 41, т.е. определение Бога непостижимо. Значит, следует заключить со всей строгостью, что ego, как образ непо-стижимого, остается непостижимым даже для самого себя. Непостижи-мость человека оказывается столь могущественной и глубокой, что даже ego cogito вписывается в эту непостижимость и ее подтверждает.

. Вопрос без ответа

Согласно Аристотелю, только божество может помыслить свою соб-ственную мысль и тем самым познать себя в абсолютном смысле. Чело-век не обладает таким знанием по определению. Теология откровения другими доводами подтверждает эту невозможность. Но теология изо-бражает это не как запрет, а как благодать и привилегию: человек оста-ется непостижимым, но по образу и подобию непостижимости как та-ковой; он сохраняет в себе происходящее из этого благодатное совер-шенство — знать себя как непостижимого.

39 См.: Meditationes, особенно A.T. VII. Р. , и , . См. также нашу статью «Изна-

чальная другость я» (L’altérité originaire de l’ego) в: Questions Cartésiennes II. Paris,

.

40 Méditationes, особенно IV, , – et , , –.

41 Méditationes, V. Responsiones, A.T. Р. , –.


Л � � � � 1 ( 8 0 ) 2 0 1 1 75

Иначе говоря, человек предстает для самого себя как феномен, ко-торый он сам не может задать, поскольку такой феномен превосходит во всех отношениях любые горизонты познания и любые системы ка-тегорий. Можно это сформулировать так: человек предстает самому се-бе как насыщенное явление.

Философия должна знать и не прекращает желать знать того, кто знает. Рискуя, конечно, низвести того, кто (себя) знает, на уровень того, что знают. Теология в строгом смысле признаёт один «объект», кото-рый формально не является объекто, — Откровение. Она поэтому и раз-решила себе или даже завоевала для себя самую высокую эпистемологи-ческую необходимость: рассуждать о непостижимости Божией, так что она руководствуется напрямую его бесконечностью, но прежде этого — собственной святостью.

Остается непостижимость человека. Основанная на непостижимо-сти Того, чей образ и подобие носит человек, она частично остается связана с теологией. Однако она не принадлежит ему всецело, ни да-же в первую очередь, потому что человек должен сам понять эту непо-стижимость, бережно противопоставив ее всяким постижениям, вся-ким победам над другими вещами, которые удалось сделать объектами. В этом смысле, по преимуществу отрицательном или даже отрицающем, непостижимость человека и расчищает область философии.

Тем самым предоставляя место одновременно теологии и филосо-фии, смыкающимся в противоположности, непостижимость человека способна определить ту область, которую я и соглашусь в этом случае назвать философией религии.

Перевод с французского Александра Маркова


76 Люк Болтански, Эв Кьяпелло

�©� ��³~��, ´� �µ¶·��

Новый дух капитализма 1

Контраст между Францией – и Францией – годов не может не привлекать внимания. Первые десять лет были ознаменова-ны агрессивными социальными движениями (не все они были движе-ниями рабочего класса); чрезвычайно активным профсоюзным движе-нием; изменениями в распределении прибавочной стоимости в пользу наемных работников (в чьих интересах было принято социальное за-конодательство, повышающее их защищенность); и в то же время бо-лее низким качеством продукции и более медленным ростом произво-дительности из-за (по крайней мере, отчасти) неспособности нанима-телей и корпоративного руководства контролировать работников.

Следующее десятилетие было отмечено почти полным спадом соци-альных движений (их единственным реальным проявлением было ока-зание гуманитарной помощи); дезориентированными профсоюзами, которые стали скорее реактивными, чем проактивными; растущей пре-каризацией отношений найма, увеличившимся неравенством в доходах и распределением прибавочной стоимости, снова ставшим выгодным ка-питалу; новым порабощением рабочего класса, значительным сокраще-нием числа забастовок и социальных конфликтов, абсентеизмом и текуч-кой кадров; а также производством товаров более высокого качества.

Как за столь небольшой срок могли произойти столь значительные изменения, не натолкнувшиеся при этом на сколько-нибудь ощутимое противодействие? Книга «Новый дух капитализма» 2 пытается разре-шить эту историческую загадку с помощью исследования.

В этом исследовании мы опираемся на понятие духа капитализма и описываем, как этот дух изменился за последние лет. На деле, иде-ологические трансформации достаточно легко отследить и зафикси-ровать. Это можно сделать, анализируя опубликованные работы — что много проще, чем изучать меняющиеся практики, которые могут быть

1 Опубликовано в: International Journal of Politics, Culture, and Society. Vol. . № /.

.

2 Boltanski L., Chiapello E. Le nouvel esprit du capitalisme. Paris: Gallimard, .


Л � � � � 1 ( 8 0 ) 2 0 1 1 77

несопоставимыми и рассеянными, могут иметь разный масштаб и вли-ять на устройство компаний всех размеров и во всех отраслях.

Тем не менее мы считаем, что историческая важность практик, предпи-сываемых подобного рода текстами, намного больше, чем их статистиче-ская распространенность, которую мы могли бы зафиксировать в тот же период времени 3. Это образцовые практики, которые фактически можно рассматривать и как modus operandi влиятельного авангарда, и как практи-ки, реализуемые самыми большими транснациональными корпорация-ми, чье воздействие на экономику гораздо выше, нежели можно предполо-жить, исходя из пропорционального числа работников частного сектора (против общего числа рабочих), непосредственно ими нанимаемых.

Исследование изменений капиталистического духа обнаружило реша-ющее преобразование господствующей системы ценностей. По нашему мнению, это очень интересно объясняет отсутствие какого-либо крити-ческого сопротивления капиталистической экспансии в -е годы и, по меньшей мере, вплоть до середины -х. Если мы полагаем, что критика обычно ведется во имя ценностей, которые сочтены попранными капи-талистическим процессом, то любая значительная трансформация цен-ностной системы, оправдывающей капиталистический мир, способна, по крайней мере на время, дезориентировать критическую активность.

В данной статье представлен беглый обзор модели, описывающей изменения капитализма (в основном рассмотренного здесь через ор-ганизацию труда), духа капитализма и критики капитализма: эти из-менения произошли во Франции за последние лет. Конечно, мы не утверждаем, что в остальных странах происходит то же, что и во Фран-ции, или что модели, которые мы выстроили на французском приме-ре, обладают per se сколько-нибудь универсальной применимостью. Тем не менее у нас есть достаточно оснований полагать, что развитие иде-ологий, которые сопровождают реорганизацию капитализма в других индустриальных странах, ознаменовано в целом схожими процессами и что нашу модель стóит проверить и там, чтобы понять, может ли она пролить свет на историю других стран.

Понятие духа капитализма

Духом капитализма мы назвали идеологию, которая оправдывает при-верженность людей капитализму, делая его чем-то привлекательным. Во многих отношениях капитализм является абсурдной системой 4: рабо-

3 Например, мы выяснили, что принципы, которые превозносит новый дух капита-

лизма, реализуют во Франции около % всех организаций, включая самые боль-

шие (Boltanski, Chiapello. Op. cit. Р. –).

4 Для капитализма характерны:

1) Требование неограниченного накопления мирным путем. Капитал оторван

от материальных форм богатства и может приумножаться только путем продол-

жения реинвестиций и обращения. Это наделяет его чисто абстрактным каче-



чие теряют право собственности на плоды своего труда, так же как и на-дежду работать иначе, чем в чьем-либо подчинении. Что касается ка-питалистов, то они обнаруживают себя вовлеченными в бесконечный и неустойчивый процесс. Для обеих сторон участие в капиталистиче-ском процессе на удивление малооправданно. Капиталистическое на-копление требует приверженности от огромного количества людей, хо-тя реальные шансы получить ощутимую прибыль имеют лишь едини-цы. Многих едва ли соблазняет возможность включиться в эту систему, они даже могут сознательно пестовать в себе враждебное чувство. Эта проблема особенно остро стоит в современных организациях, которые требуют высокого уровня приверженности от своих работников, в пер-вую очередь от менеджеров. Уровень этой приверженности зависит не только от экономических стимулов, но также от возможности увеличе-ния коллективных выигрышей, производных от капитализма.

Понятие духа капитализма позволяет нам рассматривать изменения и капитализма, и критики, с которой он столкнулся, как составляющие одного и того же процесса. Мы считаем, что критика капитализма яв-ляется катализатором изменений духа капитализма. Капитализм не мо-жет хотя бы отчасти не быть направлен на достижение общего блага, поскольку именно эта направленность побуждает людей сохранять при-верженность этому процессу. Однако аморальность капитализма озна-чает, что дух капитализма не может определяться только через то, что предлагает сам капитализм, т.е. через способность к накоплению. Тем самым капитализм нуждается во врагах, людях, которые испытывают к нему сильную нелюбовь и готовы развернуть против него войну. Это те люди, что предоставляют ему моральные основания, которых ему недостает, и что дают ему возможность инкорпорировать механизмы справедливости, важность которой он в противном случае не признал бы. Капиталистическая система оказалась бесконечно более сильной, чем ее очернители, начиная с Маркса, могли бы когда-нибудь вообра-зить. Не в последнюю очередь потому, что она открыла путь к своему спасению в направленной на нее критике. Разве новый капиталисти-ческий порядок, возникший из пепла Второй мировой войны, не отво-дил — наряду с фашизмом и коммунизмом — важную роль государству, допуская некоторое государственное вмешательство в экономическую сферу? Возможно, именно эта удивительная способность капитализма выживать, переваривая часть критики, с которыми он сталкивается,

ством, которое способствует поддержанию процесса накопления; 2) соревнова-

тельность. Каждому предприятию постоянно угрожают действия конкурирую-

щих предприятий. Это рождает постоянную тревогу. Поэтому самосохранение

является очень сильной мотивацией для капиталистов как катализатор беско-

нечного процесса накопления; 3) наемный труд. Многие из тех, кто владеет не-

большим капиталом или не владеет им вовсе, получают деньги скорее от про-

дажи своего труда, чем от продажи его результатов. Они не владеют средствами

производства и потому зависят от решений тех, кто ими владеет.


Л � � � � 1 ( 8 0 ) 2 0 1 1 79

в последние десятилетия помогла обезоружить антикапиталистические силы, освободив дорогу восторжествовавшей версии капитализма.

Мы настаиваем на том, что дух капитализма, будучи далеко не про-стым украшением или «надстройкой» (чем его хотела бы видеть марк-систская идеология), занимает центральное место в процессе капитали-стического накопления, который он обслуживает, поскольку накладыва-ет ограничения на этот процесс. Доводя эти объяснения до логического финала, можно сказать так: не вся прибыль легитимна, не любое обо-гащение честно, не всякое накопление (сколь бы весомым и быстрым оно ни было) законно. Таким образом, интериоризация акторами осо-бого духа капитализма действует в реальном мире как фактор, сдержи-вающий процесс накопления. Соответственно, дух капитализма обеспе-чивает оправданием как капитализм, так и разновидности его крити-ки, которые обличают разрыв между текущими формами накопления и нормативными концепциями социального порядка.

Прежде всего, дух капитализма происходит от довольно устойчивого набора аргументов, в большинстве своем сформулированных экономи-ческой теорией 5. Однако некоторые объяснения, которые можно най-ти в этих теориях, имеют слишком общий и статичный характер. Они не побуждают обычных людей к принятию определенного стиля жизни (т.е. типа профессии), равно как не снабжают людей аргументативны-ми ресурсами, которые позволят им справляться с возможным порица-нием или личной критикой, им адресованной. Дух капитализма будет крепнуть, только если предлагаемые им оправдания конкретизирова-ны, т.е. если он делает людей, к которым обращается, более осведом-ленными о том, что поставлено на карту, и предлагает им модели дей-ствия, которыми они в самом деле могут воспользоваться.

Три измерения играют особенно важную роль в обеспечении кон-кретного выражения духа капитализма.

Первое отсылает к тому, что столь «. воодушевляющего» дает уча-стие в капитализме, другими словами, как эта система может помочь людям добиться процветания и как она может рождать энтузиазм. Это «воодушевляющее» измерение обычно связано с различными формами «свободы [выбора]», которые предла-гает капитализм. Второй набор аргументов обычно делает акцент на формах . за-щищенности, которые предлагаются тем, кто включен в капита-листический процесс, — им самим и их детям.

5 По существу, есть три типа аргументов. Их логика сосредоточена на следующем:

1) тип развития, который неотделим от текущего состояния технологии или эко-

номики; 2) эффективность и производительность основанного на соревновании

производства; 3) тот факт, что капитализм считается режимом, благоприятствую-

щим индивидуальным свободам (которые могут быть по своей природе экономи-

ческими, а также политическими).



Наконец, третий набор аргументов (который особенно важен . для нашего изложения) обращается к понятию справедливости, объясняя, насколько капитализм согласуется с чувством спра-ведливости и какой вклад он вносит в общее благо.

Можно сказать, что дух капитализма, рассмотренный таким обра-зом, претерпевает некоторое число исторических трансформаций. Об-ратившись к литературе, посвященной эволюции капитализма, можно выделить как минимум три «духа», которые возникают, один за другим, начиная с XIX века.

Первый, описанный среди прочих В. Зомбартом, соответству-. ет преимущественно семейной форме капитализма. Его глав-ным олицетворением является предприимчивый буржуа. «Во-одушевляющее» измерение выражено в предпринимательском духе; защищенность — в уважении к буржуазной морали. В свою очередь, механизмы справедливости настроены в основном на благотворительность и личную помощь. Второй «дух» (описание которого мы находим в –-х го-. дах, например, в трудах Гэлбрейта) фокусируется на идее боль-шой сплоченной фирмы. Его главным олицетворением явля-ется директор на постоянной должности. Защищенность здесь должна обеспечиваться благодаря механизмам карьерного про-движения, а также связи между частным капитализмом и подъ-емом государства всеобщего благоденствия. Справедливость приобретает выраженную меритократическую форму в том, что касается вознаграждения навыков, подтвержденных ли-цензией или дипломом. Третья форма капитализма начинает формироваться в -х. . Наша книга посвящена в основном конструированию идеаль-ного типа этой третьей разновидности духа капитализма.

Сравнение Нового духа капитализма с предшествующим

Чтобы описать, как дух капитализма менялся между -ми и -ми годами, мы сосредоточим наши усилия (как до нас это сделали Вебер и Зомбарт) на текстах, содержащих моральные наставления примени-тельно к деловым практикам. В нашем случае это два корпуса текстов, взятых из учебников по менеджменту: один, датированный -ми, другой — -ми годами (каждый корпус представляет собой около страниц из текстов). В корпус -х годов мы включили тек-сты, опубликованные между и годом; в корпус -х — тек-сты между и г. Большинство этих текстов по менеджменту было написано консультантами, особенно те из использованных на-ми, которые относятся к -м. Все они представляли собой статьи на французском, опубликованные в «профессиональных» (в противо-положность академическим) журналах по менеджменту. Некоторые


Л � � � � 1 ( 8 0 ) 2 0 1 1 81

из этих статей были переведены с английского. Мы выбрали те их от-рывки, где авторы попытались представить общую картину «нового» мира, в котором мы живем, вместе с характеристиками нового кор-поративного героя, сейчас повсеместно называемого по-французски «менеджером» (этот термин только недавно был введен во француз-ский язык, где на протяжении -х преобладали обозначения «cad-re» и «directeur»). Эти тексты были посвящены прежде всего органи-зации труда, новым корпоративным формам организаций и услови-ям работы менеджеров.

Каждый корпус текстов был обработан двумя способами. Во-первых, он был подвергнут стандартному тематическому анализу, призванному ответить на определенные вопросы. Как авторы определили свои зада-чи? Какие проблемы они выделили? Какие ответы и решения предло-жили? Какие элементы текущей ситуации они сочли неприемлемыми? В табл. в обобщенном виде представлено, как каждый корпус текстов отвечает на эти вопросы. В Приложении содержатся некоторые элемен-ты анализа текстов -х.

Вслед за этим мы обработали наши находки с помощью лексикогра-фического метода, подсчитывая частоту, с которой в текстах встречают-ся отдельные наименования и категории.

Таблица 1. Сравнение двух корпусов работ

Работы 1960-х гг. Работы 1990-х гг.

Обозначенные проблемы (темы, которые привлекли внимание авторов)

Недовольные «менеджеры» (чрезмерно технические ро-ли, не оставляющие автоно-мии; критика властных полно-мочий директоров компаний; открытое осуждение негатив-ных побочных эффектов бю-рократизации)

Отказ от иерархии как формы господства

Управленческие проблемы свя-заны с громадными размерами фирм (угроза свободе со сторо-ны бюрократии)

«Свобода» для всех наемных работников (а не только для управляющих, как это было в 1960-х)

Решения Децентрализация

Меритократия

Управление, ориентирован-ное на цели

Конкуренция и непрерывные изменения

Небольшие компании, органи-зованные в сети или по проект-ному принципу; реорганизация; гибкие, инновационные и ком-петентные организации



Работы 1960-х гг. Работы 1990-х гг.

Компетентные управленцы (cadres) и/или руководите-ли (directeurs), отобранные на основании личных за-слуг, продемонстрированных на протяжении всей карьеры на одну фирму.

Лидеры и другие креативщики (способные управлять автоном-ными и творческими людьми)

Иерархический контроль Бизнес-тренеры, менеджеры («managers» — новое француз-ское обозначение для управлен-цев), эксперты

Самоконтроль, контроль со стороны клиента, ответствен-ность

Что считается неприемлемым

Вмешательство частной сферы (переход на личности, кумов-ство, продвижение с помощью личных связей, а не заслуг, кла-новость и привилегии)

«Сadres» (прежнее французское обозначение менеджеров)

Бюрократия

Разделение между личной и про-фессиональной жизнью

Этот анализ привел нас к выводу о том, что возникло новое пред-ставление о фирме, которую отличает очень гибкая организация; ко-торая организована вокруг проектов; встроена в сеть; имеет мало ие-рархических ступеней; логика сквозных потоков замещает в ней более иерархическую логику и т.д. Этот новый образ особенно явно контра-стирует с предшествующим, где фирма уделяет особое внимание иерар-хической организации, представляет собой единое целое и сама реа-лизует все виды деятельности (вертикальная интеграция). Эта форма господствовала в -х, когда ее превозносили за то, за что впослед-ствии порицали (авторы -х), указывая на ее чрезмерную «бюро-кратизацию». Кроме того, авторы -х обещали новый тип привер-женности экономическому действию — в соответствии с новым духом капитализма.

В противоположность тому типу гарантий занятости, которые пред-лагались в -е и подразумевали меритократический подход, осно-ванный на исполнении оговоренных задач, теперь карьера рассматри-вается как серия реализованных проектов. Гарантия занятости сейчас опирается на «пригодность к найму» [employability], которую человек развивает по мере накопления опыта.

Литература -х по менеджменту предлагает идеалы, проекты для организации людей, модели управления и социальной защищенности, которые существенно отличаются по своей природе от того, что пред-лагалось в -х, откуда нетрудно заключить, что дух капитализма за-метно изменился за последние лет.


Л � � � � 1 ( 8 0 ) 2 0 1 1 83

В табл. обобщены изменения духа капитализма за последнее столетие.

Таблица 2. Три духа капитализма

Первый дух

(конец XIX в.)

Второй дух

(1940–1970-е гг.)

Третий дух

(с 1980-х гг.)

Формы накоп-ления капи-тала

Маленькие се-мейные фирмы

Буржуазный ка-питализм

Фирмы под руковод-ством управленцев

Большие индустри-альные компании

Массовое производ-ство

Государственная эко но-мическая политика

Сетевые фирмы

Интернет и биотехнологии

Глобальная финансовая си-стема

Ди вер си фи ци ро ван ные и диф фе рен ци ро ван ные производства

Вооду-шев ле-ние

Свобода от мест-ных сообществ

Прогресс

Карьерные возмож-ности

Властные позиции

Эффективность воз-можна в «свободных странах»

Нет больше авторитарных начальников

Организации с гибкой систе-мой управления

Инновация и креативность

Постоянное изменение

Спра-вед ли-вость

Соединение до-машней и ры-ночной справед-ливости

Ме ри то кра ти чес кая оценка эффективно-сти

Це ле ори ен ти ро ван-ное управление

Новая форма меритокра-тии, превозносящая мобиль-ность, способность подпи-тывать сеть

Каждый проект — это воз-можность для развития сво-ей «пригодности к найму»

За щи-щен-ность

Личная соб ст-вен ность, лич-ные отношения

Бла го тво ри тель-ность, патерна-лизм

Долгосрочное плани-рование

Карьеры

Государство всеобще-го благоденствия

Для мобильных и легко при-спосабливающихся

У компаний будут ресурсы для самообеспечения

Управлять собой

Перемены последних десятилетий сопровождались достаточно ра-дикальным изменением в определении справедливых условий труда и справедливом отношении к одним работникам в сравнении с други-ми. Следующий раздел позволит нам понять характер этих изменений.

Становление новой системы ценностей

Чтобы точно определить характер представления о справедливости, вы-веденного в изученных нами текстах по менеджменту, мы использовали теоретический конструкт, который Люк Болтански разработал вместе



с Лораном Тевено в одной из предыдущих публикаций [Boltanski, Thev-enot, ]: это модель «режима оправдания» (фр. «Cité»). Изначально этот конструкт создавался, чтобы прояснить условия, позволяющие су-дить о том, насколько легитимным и справедливым является распреде-ление или оценка благ.

Для таких ситуаций характерно, что какое бы суждение в конеч-ном счете ни выдвинули люди, они всегда столкнутся с критикой. От-казываясь оставаться в рамках общепринятого противопоставления между социологией консенсуса и социологией конфликта, Болтан-ски и Тевено утверждают, что эти «легитимные порядки» могут быть использованы как для достижения согласия, так и для осуществления критики. Они называют эти конструкты градами (сités), таким обра-зом отсылая к классической политической философии, чьей целью являлась разработка легитимного порядка, основанного на принци-пе справедливости. Однако в противоположность политической фи-лософии, которая обычно стремится привязать этот социальный по-рядок к единственному основанию (утопизм), Болтански и Тевено утверждают, что в сложных современных обществах, внутри одного социального пространства могут сосуществовать несколько оправда-тельных режимов, хотя их действенность способна меняться в зави-симости от ситуации, т.е. в зависимости от материальных или симво-лических характеристик включенных в нее объектов. Наконец, в от-личие от авторов «лингвистического поворота» и с целью избежать идеалистического объяснения, слишком полагающегося на вербаль-ную аргументацию, Болтански и Тевно утверждают, что притязания людей требуют столкновения с реальным миром, поэтому они прохо-дят серию более или менее стандартизированных процедур, назван-ных испытаниями (épreuves). В конечном счете исход этих испытаний наполняет суждения людей содержанием. Именно это дает им силу противостоять вызовам.

Авторы выделяют шесть режимов оправдания:Град вдохновения.. Домашний. град.Град славы.. Гражданский град.. Рыночный град.. Индустриальный. град.

Каждый из этих режимов оправдания опирается на свой принцип оценки. Каждый подход представляет человека через свой фильтр: он исключает любой другой тип категоризации и предлагает собствен-ный способ упорядочения затронутой им реальности. Это было назва-но «принципом эквивалентности», поскольку утверждает общий экви-валент (стандарт), без которого сравнительные оценки становятся не-возможными. Таким образом, можно сказать, что в терминах данного стандарта (например, эффективности в Индустриальном граде) резуль-


Л � � � � 1 ( 8 0 ) 2 0 1 1 85

таты испытания людей могут различаться (а таким образом, различной оказывается и их [людей] специфическая ценность — например, инду-стриальная — для остального общества). Ценность человека, определя-емая в процессе легитимации и в категориях определенного стандарта, называется его/ее «величием».

В Граде вдохновения () величие определяется как близость к свя-тому, который достиг состояния благодати (или, иначе, к талантли-вому творцу [artist]). Это качество возникает в результате аскетиче-ской подготовки и выражается прежде всего в проявлениях вдохно-вения (святость, творчество, художественное чутье, подлинность и т.д.). В Домашнем граде (), чтобы достичь величия, люди опирают-ся на свое иерархическое положение в цепи личных взаимозависимо-стей. Политические связи, объединяющие людей, берут начало в мо-дели послушания, основанной на модели семьи. Эти связи мыслятся как обобщенные поколенческие, где сочетаются традиция и родство. «Великий» — это старший, предок, отец; его полагается уважать, ему полагается быть преданным, и он в ответ дарует поддержку и защи-ту. В Граде славы () величие зависит только от мнения других людей, т.е. от числа тех, кто готов предоставить доверие и уважение. «Вели-кий» в Гражданском граде () — это представитель группы, тот, кто выражает ее коллективную волю. В Рыночном граде () «великий» человек — это тот (или та), кто разбогател, предлагая высоковостре-бованные товары на конкурентном рынке, и умеет воспользоваться удобным случаем. Наконец, в Индустриальном граде () величие осно-вано на эффективности и определяет иерархию профессиональных способностей.

Режимы оправдания описываются с помощью базовой «граммати-ки», которая включает:

Принцип эквивалентности. (с отсылкой к которому в том или ином конкретном граде могут быть оценены любые действия, вещи и люди).Состояние величия. , когда «великим» является человек, в значи-тельной мере воплощающий в себе ценности града, и состояние малости, определяемое как недостаток величия.Определение того, что является важным в каждом из миров, . в терминах категорий объектов (каталог объектов и приспособле-ний), людей (каталог субъектов) и глаголов, обозначающих от-ношения, характерные для каждой формы величия (естествен-ные отношения между существами). Коэффициент величия. , определяющий характер отношений между великим и малым, в особенности то, как «великие лю-ди», участвуя в создании общего блага, могут быть полезными «малым».Формат инвестиций. — основное условие устойчивости каждого града, поскольку, связывая величие и жертву (принимающую



особую форму в каждом граде), он гарантирует, что все права уравновешены обязанностями.Парадигматическое испытание. , которое в каждом режиме оправ-дания лучше всего выявляет величие человека.Гармоничная фигура естественного порядка. , транслирующая иде-альные типы, соответствующие универсумам, внутри которых происходит справедливое распределение величия.

Мы пропустили два корпуса работ через эту аналитическую ре-шетку. Но шесть режимов оправдания, выделенных Болтански и Те-вено (), не могут полностью описать все типы оправдания, кото-рые встречаются в рассмотренных нами текстах -х. Мы считаем, что возникает новая, все более влиятельная логика оправдания, вы-водящая на передний план мобильность, доступность и разнообра-зие имеющихся у человека связей. Чтобы подчеркнуть ее новизну и специфику, мы выделили эту логику в седьмой режим оправдания, Проектно-ориентированный град. Он отсылает к форме справедли-вости, свойственной миру, который состоит из сетей (с высокой сте-пенью связности и сложности). В табл. дается беглый обзор харак-теристик этого града.

Предположение о возникновении нового града, где испытанию под-вергается способность устанавливать связи, не означает, — как, похоже, это представляется в некоторых недавних исследованиях, — что фор-мирование сетей есть нечто совершенно новое. Наша позиция иная. Сети, сколь обширными они бы ни были, не намного моложе, чем был рынок, когда Адам Смит писал «Богатство наций». Можно, одна-ко, предположить, что именно в последней трети ХХ века посредни-чество — искусство соединять людей и извлекать выгоду из самых раз-нообразных и далеких связей — стало самостоятельным типом деятель-ности, отделенным от других (за которыми оно скрывалось прежде), выделилось и получило ценность само по себе. Мы считаем это важ-ным новшеством.

Таблица 3. Грамматика проектно-ориентированного режима оправдания

Седьмой режим оправдания

Принцип эквивалентно-сти (общий стандарт)

Активность; инициирование проектов; дальние свя-зи между людьми

Состояние малости Неспособность включаться, доверяться другим, ком-муницировать; ограниченность, предубеждение, ав-торитаризм, нетерпимость, постоянство, переоцен-ка личных связей, бескомпромиссность и т.д.


Л � � � � 1 ( 8 0 ) 2 0 1 1 87

Состояние величия Способность адаптироваться, гибкость, многосто-ронность, искренность в личном общении; способ-ность пускать социальные связи на пользу делу, воо-душевлять и увеличивать пригодность к найму пар-тнеров по команде

Каталог субъектов Менеджеры, бизнес-тренеры, новаторы

Каталог объектов Компьютеры и информационные технологии, но-вые организационные схемы (заключение субдого-воров, гибкость, аутсорсинг, автономные единицы, франшизы и т.д.)

Естественные отноше-ния

Доверять и внушать доверие; способность к коммуни-кации; умение приспосабливаться к чужим нуждам

Коэффициент величия «Великие» увеличивают работоспособность (т.е. спо-собность принимать участие в другом проекте) «ма-лых» в обмен на их доверие и энтузиазм в проект-ной работе

Формат инвестиций Готовность пожертвовать всем, что может снизить твою доступность, отказ от долгосрочных жизнен-ных планов

Стандартное (парадиг-матическое) испыта-ние

Способность переходить с одного проекта на дру-гой

Гармоничная фигура естественного порядка

Та, где естественная форма мира походит на сеть

В Проектно-ориентированном граде основным стандартом, в соот-ветствии с которым оценивается величие всех людей и вещей, является деятельность. В противоположность Индустриальному граду, где деятель-ность значит «работа», а быть деятельным — «занимать надежную и хо-рошо оплачиваемую должность», в Проектно-ориентированном граде деятельность преодолевает оппозицию между работой и не-работой, стабильностью и нестабильностью, оплачиваемым и неоплачиваемым, участием в прибыли и волонтерской работой, а также между тем, что может быть измерено в показателях продуктивности, и тем, что нельзя оценить в отчетных показателях о проделанной работе. Жизнь воспри-нимается как ряд проектов, тем более высоко оцениваемых, чем боль-



ше они отличаются друг от друга. Важно постоянно чем-то заниматься, никогда не быть вне проекта, без идей, всегда пребывать в предвкуше-нии, готовности делать что-то вместе с другими людьми, к встрече с ко-торыми приводит непрекращающийся порыв активности.

Начиная работу над новым проектом, все участники знают, что он имеет временный характер, что он не только может, но и непременно должен когда-нибудь закончиться. Перспектива неизбежного и предвку-шаемого окончания заключена уже в самом участии, но не снижает энту-зиазма участников. Проекты хорошо адаптированы к сетевому взаимо-действию уже только потому, что сами они — переходные формы: после-довательность проектов отвечает приумножению контактов, растущее число связей — расширению сетей.

В Проектно-ориентированном граде «великий» должен уметь адап-тироваться и быть гибким. Он (или она) является многосторонним, способным переходить от одного вида деятельности или инструмента к другому. «Великий» также активен и автономен. Он (или она) будет рисковать, завязывать контакты с новыми людьми, открывать новые возможности, искать полезные источники информации и, таким обра-зом, избегать монотонности.

Однако самих по себе этих качеств недостаточно, чтобы определить состояние «величия», поскольку они также могут быть использованы в корыстных целях, в эгоистической погоне за успехом. В нашей моде-ли «великий» пользуется преимуществами своих качеств, чтобы внести вклад в общее благо. Поэтому в Проектно-ориентированном граде «ве-ликий» также вызывает чувство доверия. Он (или она) не осуществля-ет авторитарного руководства, как это делает руководитель иерархиче-ской организации. Он (или она) управляет своей командой, терпеливо выслушивая других и уважая их отличия. Он (или она) перераспределя-ет между ними связи, которые приобрел(а), осваивая сети. В результа-те такой проектный менеджер увеличивает пригодность к найму [employ-ability] своих партнеров по команде.

Поскольку каждый режим оправдания привязан к конкретному сло-варю, мы использовали лексикографическое программное обеспече-ние для анализа списка [дискурсивных] переменных, связанных с каж-дым из режимов, а затем попытались выявить, какой град чаще других вырисовывается из обоих текстовых корпусов. Присутствие града изме-ряется числом упоминаний в данном корпусе той или иной категории, представляющей тот или иной режим оправдания (табл. ).

Наше первое обобщение, вряд ли способное удивить, учитывая, что тексты обеих наших выборок сосредоточены на улучшении организа-ции труда, таково: в оба периода доминирует Индустриальная логика. Отсылки к ней были в целом более позитивными в -х, часто кри-тическими в -х. Преобладание Индустриальной логики было от-четливым в -е; в гораздо меньшей степени это относится к -м. Обратите внимание на соотношение между числом упоминаний Инду-


Л � � � � 1 ( 8 0 ) 2 0 1 1 89

стриальной логики в каждой выборке и числом упоминаний логики, за-нимающей второе место в каждом десятилетии. В -х относительная важность Индустриальной логики уменьшается из-за многочисленных отсылок к Проектно-ориентированному граду (Сетевая логика), кото-рых в -х в раза больше, чем упоминаний второй по важности ло-гики в -х.

Таблица 4. Присутствие семи миров в каждом корпусе работ 6

1960-е гг.Количество

упоминаний1990-е гг.

Количество

упоминаний

Индустриальная логика

Домашняя логика

Рыночная логика

Гражданская логика

Сетевая логика

Логика вдохновения

Логика славы

6,764

2,003

1,841

1,216

1,114

774

479

Индустриальная логика

Сетевая логика

Рыночная логика

Домашняя логика

Логика вдохновения

Гражданская логика

Логика славы

4,972

3,996

2,207

1,404

1,366

793

768

Растущее значение Сетевой логики, занимающей второе место, несо-мненно, является одним из важнейших изменений, которые произошли в интервале между этими двумя десятилетиями. Это означает, что благо-даря нашему теоретическому конструкту Проектно-ориентированного града удалось выделить хотя бы несколько новых дискурсивных аспек-тов проанализированных текстов. Логикой, чье присутствие также воз-росло, стала Рыночная логика — что не удивительно, учитывая подъем мировоззрения, основанного на усилении конкуренции в период, ког-да корпоративная реорганизация должна была гарантировать, что все работники чувствительны к давлению и запросам, исходящим от кли-ентов фирмы. Произошло усиление и Логики вдохновения, которое можно объяснить тем особым значением, какое в -х придавалось нововведениям, риску, непрерывному поиску новых решений, личным качествам и т.д. Что касается Домашней и Гражданской логики, они от-ступили, так же как ослабла Индустриальная логика.

Изменения во французском капиталистическом процессе, произо-шедшие в —-х годах, сопровождались масштабной реорганиза-цией систем и ценностей, которые считались релевантными и легитим-ными для оценки людей, вещей и ситуаций. Если быть точнее, произош-ли изменения в механизмах, призванных обеспечивать справедливость труда. Поменялись не только организационные типы фирм, но и пове-денческие нормы, определения хороших и плохих поступков и источ-

6 По абсолютным показателям оба корпуса работ содержат почти одно и то же число

упоминаний.



ники их оправдания. Используя язык модели градов, подобная транс-формация может быть истолкована как изменение стандартных испы-таний или испытательных систем, поскольку именно эти системы, цель которых — реализация в мире принципов справедливости, и есть не что иное, как испытания.

Проект теоретической рамки для анализа изменения норм

Испытания сил и легитимные испытанияМы различаем два вида испытаний: испытания сил (épreuves de force)

и легитимные испытания (épreuves légitimes).Разумеется, любое испытание — это испытание сил. Тем не менее ис-

пытание может рассматриваться в качестве легитимного только в том случае, когда силы измеряются в соответствии с принципами кон-кретного града, по модели которого оно выстроено. Основное усло-вие здесь — определить тип силы, лежащей в основе того или иного ис-пытания и выбрать инструмент испытания, который не предполагает использования какой-либо другой силы. В целом легитимное испыта-ние должно всегда испытывать что-то определенное, представая испы-танием чего-то [конкретного]: например, испытанием промышленной эффективности, рыночной гибкости, исполнения домашних обязан-ностей или даже (школьная система дает тому множество примеров) знания латыни или социологии. Если предполагается, что испытание легитимно, силы, на которых оно сфокусировано, должны подвергнуть-ся квалификации и категоризации.

В отличие от легитимного испытания, в испытании сил допустимо использовать любые и все типы сил. Ничего не определено заранее. Все дозволено, пока ведет к успеху. В случае легитимного испытания, напротив, возможно не все.

Если легитимное испытание относится к миру труда, оно может за-кончиться усилением ограничений, которые сдерживают процесс капи-талистического накопления. Другими словами, дух капитализма, в той мере, в какой одной из его составляющих является забота о справедли-вости, действует как ограничитель экономического процесса. На самом деле, именно наличие этого ограничителя легитимирует сам процесс. Можно было бы даже сказать, что, если от людей ожидают признания их деятельности внутри корпорации и поддерживаемых ими организа-ционных моделей легитимными, цена, которую приходится за это пла-тить, — это внедрение испытательных систем, работающих как ограни-чители [действий] руководящего звена фирм.

Приведем пример того, как накопление может сдерживаться отсыл-ками к требованиям, предъявляемым фирме и выраженным в терминах общего блага (т.е., если пользоваться понятиями данной статьи, в тер-минах режима оправдания). В Рыночном граде обоснование прибыли (как и социетального порядка, вытекающего из столкновения множе-


Л � � � � 1 ( 8 0 ) 2 0 1 1 91

ства разных людей, одинаково стремящихся к прибыли) зависит исклю-чительно от того, насколько по лно рыночное испытание удовлетворя-ет ограничениям, подобным равенству шансов, чтобы успех мог быть отнесен всецело и исключительно на счет заслуги (в данном случае уме-ния использовать возможности, предоставляемые рынком, и/или при-тягательности продаваемых товаров и услуг), а не сложившегося балан-са сил. Важнейший среди этих ограничителей — гарантия того, что лю-бая отдельная ситуация будет соревновательной (без господствующих позиций, сложившихся сговоров и картелей) и что информация будет в равной мере доступна всем участникам. По существу, только при очень ограниченных условиях рыночное испытание может быть признано ле-гитимным. Более того, выполнение всех этих требований само по себе не обеспечивает никаких особых гарантий получения прибыли. Как раз наоборот, оно может стать для нее серьезной помехой.

На более масштабном уровне, в обществе, где на множество испы-таний действуют одни и тех же ограничители, вроде тех, что, соглас-но нашему определению, делают испытание «легитимным», сила наи-более сильных членов общества уменьшается. Это происходит потому, что формы испытаний (попытки сделать их более честными и справед-ливыми) ведут к ограничению возможностей людей, обладающих раз-нообразным, прежде всего недостаточно определенным набором пре-имуществ — сил, которые они стремятся заменять, смешивать, обмени-вать и распространять исключительно из стратегических нужд текущей ситуации. Вы не можете заставить литературного критика признать вас великим и талантливым писателем, заплатив ему; вы не станете началь-ником только потому, что являетесь родственником министра и т.д. Не-возможна победа любой ценой.

Между тем испытания сил и легитимные испытания не следует счи-тать независимыми моментами, противопоставленными один другому. Между ними развертывается континуум, и испытания могут восприни-маться как справедливые в большей или меньшей степени. Более то-го, всегда можно разоблачить поступки, которые задействуют скрытые силы и тем самым уменьшают легитимность испытания. Один из при-меров: неблагополучие социоэкономической ситуации ребенка сегод-ня признается фактором, определяющим школьные успехи, притом что сами учителя, выставляющие оценки, явным образом в его признании не участвовали.

Каждому из этих двух типов испытаний (испытание сил и легитим-ное испытание) соответствует определенный способ действия. Первый мы назвали «способом категоризации», так как о действиях индивидов публично судят другие люди. Суждение здесь основывается на несколь-ких ясных и признанных принципах эквивалентности, многие из ко-торых подкреплены юридически. Как следствие, этот способ отсылает к социальным конвенциям, которые обладают широкой сферой приме-нимости и определенным типом экстернальности, т.е. формой транс-



цендентности. Потому подобные конвенции можно рассматривать вне зависимости от ситуаций, где они реализуются.

Второй тип мы назвали «способом смещения» потому, что направ-ление действий и сил, которые он включает, меняется в зависимости от частных обстоятельств и/или степени сопротивления, с которыми они сталкиваются. В этом случае испытание представляет собой испы-тание сил. Это способ, не нуждающийся в чьей-либо оценке. В проти-вовес способу категоризации, он не отсылает к социальным конвенци-ям и не претендует ни на экстернальность, ни на всеобщность. Смеще-ние как таковое всегда локально, событийно и ситуативно. Его легко принять за случайность, и оно вполне удовлетворяется ограниченной рефлексией. Смещение может быть описано с отсылкой лишь к одной плоскости (той, которую Жиль Делез называл «плоскостью имманент-ного»). Тем самым оно избавлено от любого оправдательного ограни-чения, которое подразумевало бы необходимость отсылки ко второму уровню — к тому, который, в логике категоризации, воплощает конвен-цию эквивалентности.

В целом изменения в системах испытаний, как кажется, исходят от групп агентов, которые пытаются освободиться от чего-то, что не по-зволяло им получать удовольствие и наращивать привилегии. Они до-биваются этого, находя новые способы достичь успеха и признания в обход существующих легитимных испытаний. Такие агенты стремят-ся избежать привычных испытаний, экспериментируя с рискованны-ми, частными и зачастую незаметными смещениями.

Если эти смещения удается реализовать, они постепенно изменяют систему испытания. Они замещают новыми, менее формализованны-ми и менее признанными испытаниями прежние, которые (будучи при-вычными, известными и зачастую обеспеченными юридически) все ча-ще подвергаются критике. В данном обществе эти смещения усиливают относительную важность испытаний сил в сравнении с легитимными отношениями, основанными на институциализированных испытаниях. Новые легитимные испытания могут появляться также в том случае, ес-ли выполняется хотя бы одно из двух следующих условий.

Если люди, которые произвели эти смещения, считают, что . они усилили свою позицию, и находят, что заслуживают особо-го признания, они могут настаивать, что — каждый по-своему — внесли вклад в общее благо.Когда смещения, произведенные этими людьми (сдвиги, ко-. торые прежде считались единичными, ситуативными или незначительными по своей природе), начинают восприни-маться как нечто в целом значимое. Их поведение станет впо-следствии подвергнуто критике, которая уподобит эти новые инструменты (в действительности, возникающие из предыду-щих смещений) новым испытаниям, еще не установленным и не категоризированным.


Л � � � � 1 ( 8 0 ) 2 0 1 1 93

Агенты, которым выгодны эти смещения, впоследствии могут раз-вить — для себя и других — [соответствующую] ценность («величие»), которая будет благоприятствовать их положению в мире. Более того, поступая таким образом, они могут сообщить своей ситуации самосто-ятельное моральное измерение. Они превращают эти новые испыта-ния в нечто оправданное.

Одновременно с этим процессом легитимации происходит установ-ление норм (нередко посредством правовых процедур), чтобы разгра-ничить морально приемлемые и морально неприемлемые или нечест-ные (т.е. эгоистические) способы использования новых ресурсов.

Роль критикиВ этих категоризирующих и смещающих взаимодействиях мы отводим

решающую роль критике, что позволяет нам описать то, как изменя-ются системы испытаний. Понятие критики выводит за рамки теоре-тического противостояния между интерпретациями, отсылающими ли-бо к балансу сил, либо к легитимности отношений. Сама идея критики имеет смысл только тогда, когда существует расхождение между желае-мой и реальной ситуацией. Чтобы возыметь действие, критика должны быть способна оправдать себя, т.е. прояснить нормативные основания, на которые она опирается, особенно когда речь идет об оправданиях, действенность которых, в свою очередь, является объектом критики. Поэтому критика постоянно обращается к идее справедливости, ибо, если справедливость — это иллюзия, зачем вообще критиковать? С дру-гой стороны, критик предъявляет мир, где нуждой в справедливости по-стоянно пренебрегают. Он (или она) вскрывает лживость моральных претензий, за которыми на деле обнаруживается баланс сил, эксплуата-ция, господство и т.д.

Между критикой и испытанием имеется тесная взаимосвязь. Кри-тика влечет за собой испытание, поскольку заставляет усомниться в су-ществующем порядке и бросает тень подозрения на силы, соответству-ющие каждой из компонент этого порядка. Вместе с тем испытание, особенно когда оно претендует на легитимность, становится предме-том критики, разоблачающей несправедливость, вызванную действи-ем скрытых сил.

В этой связи можно предположить, что существует два способа кри-тиковать испытания.

Первый преследует цель коррекции. Критика разоблачает то, что в проблемных испытаниях противоречит справедливости, в особен-ности силы, которые некоторые участники мобилизуют без ведома других, что дает им незаслуженное преимущество. В этом случае цель критики — сделать испытание более справедливым (можно сказать, ужесточить его); убедиться, что оно согласовано с общепринятыми кон-венциями; улучшить правовые или регулирующие условия, в которых оно реализуется. Институциализированные испытания, такие как по-



литические выборы, учебные экзамены, спортивные соревнования, переговоры лицом-к-лицу с клиентами и т.д., представляют собой ре-зультаты этой работы, благодаря которой испытание становится более справедливым в процессе «устранения ошибок». Их цель — допустить к участию только те силы, которые, как считается, соответствуют кон-кретному типу испытания. Тем не менее эти испытания должны непре-рывно подвергаться дальнейшим улучшениям, а следовательно, крити-ке. Процесс устранения ошибок на самом деле бесконечен, поскольку онтологически существует неограниченное число отношений, которые можно использовать, чтобы судить о задействованных в них людях.

Второй способ критиковать испытания можно назвать радикальным. Он не исправляет испытание, чтобы сделать его более справедливым, но устраняет, а возможно, и заменяет его другим. Здесь оспаривается са-ма обоснованность испытания (а таким образом, и то, что создает в нем необходимость).

Следует обратить внимание и на возможные последствия коррек-тирующей критики основных институционализированных в том или ином обществе испытаний. Если критикуемые испытания претендуют на легитимность (т.е. если их оправдания отсылают к тем же норма-тивными позициями, к которым апеллирует критика), те, кто отвечает за их практическую реализацию, не могут и дальше игнорировать кри-тические замечания в свой адрес. Чтобы сохранять легитимность, они должны инкорпорировать ответ на эту критику. Он может состоять ли-бо в доказательстве ошибочности критики (тогда нужно привести нео-споримые свидетельства) или в ужесточении контроля над испытанием и устранении ошибок, которое приводит испытание в большее соответ-ствие с моделью справедливости, лежащей в его основании. Именно так происходит, например, когда после ряда обвинений экзамен, который прежде афишировал имена экзаменуемых, становится анонимным.

Однако возможна и другая реакция на корректирующую критику ис-пытания. Она состоит в попытке обойти эту критику, вместо того что-бы на нее ответить. Некоторые участники могут быть заинтересованы в том, чтобы испытание утратило свою важность, т.е. превратилось бы во второстепенное, особенно если становится слишком сложно отвечать на критику, которая постоянно возобновляется и, в следствие этого, за-ставляет организатора испытания ужесточать его и увеличивать его себе-стоимость. Вместо того чтобы прямо пересмотреть эти институциализи-рованные испытания, что оказалось бы слишком дорогостоящим (пре-жде всего с точки зрения легитимности), они пускаются на поиски новых источников прибыли, которые основывались бы на смещениях — частных, малозначительных, не слишком заметных и немногочисленных.

Эти смещения могут иметь географический характер, например пе-ремещение в регионы с дешевой рабочей силой и со слабо развитым и/или недействующим трудовым законодательством. Например, такое смещение происходит, когда компании не желают менять соотношение


Л � � � � 1 ( 8 0 ) 2 0 1 1 95

между заработной платой и прибылью, как этого требует критика. За-конодательство о защите окружающей среды способствует возникно-вению сходных ситуаций. Другим примером может служить изменение фирмой критериев успешной карьеры после того, как она решает обой-ти стандартные процедуры менеджмента карьеры или упразднить фор-мальные испытания при приеме на работу (графологические, психотех-нические и т.д.), которые часто находят излишне дорогостоящими.

Другим следствием такого рода реакции на критику, основанной на смещении, становится врéменное обезоружение критики, поскольку критики сталкиваются с миром, который они уже не способны объяс-нить. Критика и ее методы, связанные с предшествующим духом капи-тализма, оказываются едва ли релевантны новым формам испытаний, которые еще не прошли процедур признания, институционализации, кодификации или категоризации. Объясняется это тем, что одна из основных задач критики — это, по сути, выявление основных испыта-ний какого-либо общества и прояснение или/и побуждение протаго-нистов к прояснению принципов, лежащих в основе этих испытаний, ввиду возможного проведения корректирующей или радикальной (ре-формистской или революционной) критики, в зависимости от суще-ствующих альтернатив и от стратегий задействованных индивидов.

Таким образом, критика может воздействовать на испытание следу-ющими способами.

Задача критики — выявлять испытания, действительно важ-. ные для общества, открыто изобличая его «силовые испыта-ния». В этом случае критика осуществляется посредством ка-тегоризации, т.е., через организацию ряда отдельных испы-таний, между которыми, как показывает критика, есть что-то общее — в данном случае тот факт, что они определяют пози-цию людей в обществе и, таким образом, их относительную со-циальную ценность.Критика формата испытаний может привести к «устранению . ошибок» (ужесточению) в испытаниях с точки зрения их спра-ведливости. Она должна гарантировать, что силы, которые не должны быть задействованы в испытании, действительно не будут задействованы; иными словами, она должна продвигать применение процедур и правил, которые делают испытание более справедливым. Критика призвана постоянно бдить за основными испытания-. ми общества, гарантируя, что легитимное испытание соответ-ствует принятому формату и что отклонения от этого форма-та будут изобличены.С другой стороны, критика может попытаться упразднить не-. которые испытания во имя всеобщего желания изменений в господствующей системе ценностей. В этом случае критика помогает делегитимировать испытания, и не изнутри системы



(как в случае с сильными членами общества, которые прошли испытания, не заплатив полной цены), а извне. Смысл здесь в том, чтоб оценку и отбор недопустимо осуществлять из прин-ципов, которые на самом деле должны быть упразднены.

Приложение модели к изменениям во Франции между и годом

Поскольку дух капитализма, преобладающий в определенный период, участвует в создании легитимного испытания, которым может пользо-ваться в капиталистических трудовых условиях, вышеупомянутые фор-мы критики, на деле, целят в саму капиталистическую систему.

Критика капитализма стара как сам капитализм. Капитализм нужда-ется в оправдании уже по той причине, что он подвергается критике. Там, где нет критики, нет необходимости в оправдании (и, следователь-но, в чем-то, вроде духа капитализма). Поэтому мы различаем два типа критик, которые развивались начиная с XIX века.

Первую мы называем «социальной критикой». В ней акцент делает-ся на неравенстве, страдании, эксплуатации и корыстности мира, кото-рый поощряет индивидуализм вместо солидарности. Ее основным но-сителем выступало рабочее движение.

Мы называем вторую форму критики (которую Кьяпелло () ис-следовала в ее предыдущей книге, «Художники против менеджеров», следующей за книгой Грана «Богема против буржуазии») «артистиче-ской критикой». Она впервые появилась в небольших художественных и интеллектуальных кружках и сосредоточивается на иных характери-стиках капитализма. В капиталистическом мире эта критика обращена на угнетение (господство рынка, фабричную дисциплину), массифика-цию общества, стандартизацию и всепроникающую коммодификацию. Она отстаивает идеал освобождения и/или личной независимости, оригинальности и подлинности.

Что лежит в основе трансформации, отделяющей второй дух капи-тализма (все еще широко представленный в литературе по менеджмен-ту -х годов) от третьего (из литературы по -х)? Мы попытались объяснить эту перемену, отказавшись от нередко используемых меха-ницистских (и потому, в некоторой степени, фаталистских) схем, где основной упор делается на глобализации, развитии рынка и техноло-гических трансформациях. [В противоположность глобальным,] наши обобщения основаны на [национальных] французских примерах. Одна-ко мы считаем, что им можно найти более широкое подтверждение, хо-тя и приняв во внимание особенности различных западных обществ.

Далее, обобщенные в очень краткой форме, представлены различ-ные этапы этой трансформации.

С по год наблюдалось значительное усиление критики ка-питализма. Абсолютный максимум был достигнут в году, но этот


Л � � � � 1 ( 8 0 ) 2 0 1 1 97

подъем длился всего несколько лет. Критика угрожала вызвать сильный кризис капитализма. Будучи далеко не только словесным взрывом, она сопровождалась волнами забастовок и насилия. Критика привела к де-зорганизации производства, а именно к падению качества индустриаль-ных благ и, в соответствии с некоторыми оценками, к удвоению расхо-дов на оплату труда. Критике подверглись практически все общепри-нятые испытания, на которые опиралась легитимность социального порядка.

Испытания, послужившие как источником зазора между зар-. платой и прибылью, так и способа распределения прибавочной стоимости между акционерами и наемными работниками.Испытания, легитимировавшие силовые асимметрии и ие-. рархические отношения (не только на производстве, но так-же в школах и даже в семье).Испытания, служившие для социального отбора (учебные эк-. замены, прием на работу, продвижение по службе и т.д.).

В тех испытаниях, которые более всего бросались в глаза, крити-ка разоблачала то, что посягало на социальную справедливость. Скры-тые силы, разрушающие испытания, подверглись особенно яростно-му разоблачению, указывавшему на неявные преимущества некоторых участников.

Высокий уровень критики встревожил многих лидеров капиталисти-ческих институций. Через своих представителей наниматели жалова-лись на «кризис власти» и на отказ работников подчиняться трудовой дисциплине и/или придерживаться целей фирмы. Считалось, что ча-ще всего это было свойственно молодежи того времени.

Отличительной чертой кризиса года было то, что оба типа критики, артистическая и социальная, играли одинаково важную роль в этом процессе, тогда как во время предыдущих кризисов артистиче-ская критика звучала только в узких интеллектуальных кругах. Это изме-нение могло быть связано с быстрым ростом числа студентов в -х и с растущей важностью той роли, которую менеджеры, инженеры и тех-ники (все они обладали значительным культурным капиталом) играли в процессе производства.

Во французском деловом мире артистическая критика проявилась главным образом в требованиях самоуправления (их высказывал пре-имущественно профсоюз CFDT), т.е. в требовании ввести рабочий контроль над управляющими фирм, увеличить личную независимость и инициативу. Эти требования были озвучены в основном технически-ми специалистами, инженерами и средним руководящим звеном. На-против, требования традиционной социальной критики озвучивались главным образом профсоюзом CGT 7 (который был тесно связан с Ком-

7 CFDT (Confédération française démocratique du travail, Французская демократиче-

ская конфедерация труда) и CGT (Confédération général du travail, Всеобщая кон-



мунистической партией, где, как и среди членов профсоюза, преоблада-ли квалифицированные рабочие, и с большинством заводской среды).

Французские организации нанимателей пытались преодолеть кри-зис года, последовательно реализуя две стратегии:

Первая стратегия выхода. Приблизительно в – годах первая стратегия выхода из кризиса состояла в полном отказе от требований ар-тистической критики, при прежнем внимании к требованиям социаль-ной критики. Поэтому организации нанимателей стремились достичь соглашения с профсоюзами в ходе испытаний, сформировавшимися в -х (переговоры в рамках структуры коллективного торга, перего-воры на национальном уровне под контролем государства и т.д.). Профсоюзы, также часто дезориентированные социальными волнениями, инициаторами которых они не являлись, играли по правилам. Эти пере-говоры вели к росту минимальной заработной платы по стране, умень-шению неравенства в оплате труда и подписанию некоторого числа со-глашений, которые действовали на национальном уровне и упрочива-ли гарантии занятости работников. Что касается испытаний, связанных с отбором людей и распределением власти, критика вела в конечном сче-те к созданию более справедливых испытаний, ближе расположенных к меритократическому идеалу. Это происходило через коррекцию проце-дур испытания, которые меняли таким образом, чтобы избежать какого-либо участия сил, не включенных в официальные рамки испытания.

Таким образом, используя наши понятия, можно сказать, что крити-ка привела к ужесточению испытаний. Более строгое испытание стави-ло в невыгодное положение тех, кто раньше находился на привилегиро-ванных позициях, т.е. имел свободный доступ к разнообразным ресур-сам, способным дать преимущество перед другими состязающимися.

Вторая стратегия выхода. Растущее признание требований социаль-ной критики (с их высокими символическими и экономическими из-держками) не сильно способствовало прекращению кризиса. Поэтому уровень критики, как и дезорганизация производства, оставались вы-сокими. Около года организации нанимателей начали разработку новой стратегии, которая стала ответом на снижение прибылей, после-довавшее за первым нефтяным кризисом. Эта стратегия подразумева-ла отказ от привычных испытаний (на которые была направлена «со-циальная критика»); наниматели начали прислушиваться к новым тре-бованиям, исходившим от артистической критики.

Наиболее очевидные изменения произошли в организации труда. Огромное число больших компаний вводили новшества и эксперимен-тировали, чтобы «улучшить условия труда» — фраза, которая стала глав-ным девизом организаций нанимателей на протяжении второй поло-вины -х. Поначалу эти изменения осуществлялись локально и поч-

федерация труда) входят в число самых крупных и влиятельных трудовых профсо-

юзов во Франции.


Л � � � � 1 ( 8 0 ) 2 0 1 1 99

ти наудачу. Постепенно те из них, которые доказали свой успех, начали распространяться и координироваться организациями нанимателей. Эти организации, находящиеся под влиянием социологов и консуль-тантов «нового типа», выходцев из движения года, сформировали новое понимание кризиса, рассматривая его как мятеж против устарев-ших ( т.е. фордистских) условий труда и традиционных форм власти.

Эти изменения состояли по большей части в признании требований независимости обоснованными. К тому же преимущества, которыми прежде обладало только высшее руководство (независимые команды, гибкие программы, бонусы, зарплаты, зависящие от эффективности работы), распространились на все уровни управления. В организации производства произошли схожие изменения. Череда трансформаций разбила крупные сплоченные компании на ряд небольших единиц, ко-торые были связаны друг с другом сетью контрактов (временная рабо-та, субконтракты, аутсорсинг, обеспечивавший второстепенные виды деятельности организации, и т.д.).

Говоря кратко, этот «второй выход» подразумевал отказ от предше-ствующей системы привычных испытаний (профессиональные отноше-ния) в пользу ряда смещений. Эти смещения способствовали возникнове-нию новых испытаний (например, новых требований к квалифициро-ванным рабочим, чьи навыки общения стали важным предварительным условием их отбора). Хотя тем, кому предназначались эти испытания, было сложно их определить per se, поскольку их еще не подвергли ника-кой квалификации, категоризации и упорядочению.

В -х одна из основных задач консультантов состояла в коорди-нации этих изменений и придании им смысла, в частности, путем их интерпретации на языке сетей, заимствованном из социальных наук. «Вторая стратегия выхода» добилась успеха там, где потерпела пораже-ние первая. Благодаря смещениям менеджеры снова получили возмож-ность контролировать работников. Это высвободило капитализм, по-зволив ему возобновить свою экспансию.

Молчание критиков в этот период очень способствовало развер-тыванию нового капитализма. В целом это молчание было продуктом предшествующих смещений, которые происходили как минимум на двух уровнях.

Социальная критика, обычно озвучиваемая основными профсоюза-ми, была обезоружена изменением [общества], которое она не смогла объяснить. Она строилась на изоморфизме со своими оппонентами, большими сплоченными фирмами. Потому она утратила силу в новых условиях и больше не могла влиять на решения нанимателей.

Артистическая критика потеряла свою остроту по совсем иной при-чине. Многие из тех, кто озвучивал эту форму критики во время кри-зиса -го, были удовлетворены изменениями, произошедшими в ор-ганизации труда и в обществе в целом. Инкорпорация многих элемен-тов артистической критики в новый дух капитализма лишила прежних



критиков оснований для недовольства и сделало их невосприимчивыми к легковесности достижений так называемого освободительного движе-ния. Более того, в эпоху социализма, которая наступила во Франции по-сле года, многие носители артистической критики были кооптиро-ваны во властную элиту.

Возобновлением своего роста в -е капитализм был обязан во многом тому, что смог преодолеть ограничения, представленные во вто-ром капиталистическом духе, и представить их старомодными. Измене-ния природы испытаний и молчание сбитых с толку критиков позво-лило капитализму вновь распространиться, освободившись от многих ограничений, с которыми он сталкивался прежде. Один из результатов этого процесса — капитализм снова начал извлекать выгоду из зазора между заработной платой и прибылью. Это привело к росту неравен-ства, прекаризации труда и обнищанию множества наемных рабочих.

Ухудшение условий, затронувшее большое число людей, оживило критику в -х, о чем свидетельствует волна забастовок, прокатив-шаяся в конце года. Нынешнее возобновление наиболее заметно в социальной критике, тогда как артистическая критика хранит молча-ние или получает клишированную (а поэтому неэффективную) форму. Возобновление социальной критики ставит вопрос о том, каким обра-зом новые испытания могут быть окультурены и закреплены в новых нормах, и одной из основных забот становится упорядочение [трудо-вой] гибкости. Вполне возможно, что общая цель большинства мер, ко-торые сейчас реализуются во Франции, — это встраивание Проектно-ориентированного града в прочные по своей природе [социальные] инструменты. Одним из примеров является «договор об активности» (contrat d’activité), который, дополняя договор о найме, позволяет ра-бочим, кому фирма не хочет или не может предоставить работу, искать стажировку или рабочее место в некоммерческих организациях.

Конечно, речь идет об истории Франции, страны, где с года, практически без перерывов, у власти стояли социалисты, т.е. обществе, отдавшем власть тем, кто в году участвовал в уличных демонстра-циях под лозунгами артистической критики. У Великобритании совер-шенно иная история, отмеченная тэтчеровской революцией. Как след-ствие, в каждой из этих двух стран господствуют различные организа-ционные модели и разновидности духа капитализма: в большей степени ориентированные на рынок (в смысле, который в этот термин вклады-вает наш анализ режимов оправдания) в Великобритании и более «се-тевые» во Франции.

Заключение

В исследовательском проекте, посвященном «Новому духу капитализ-ма», мы попытались проинтерпретировать перемены, которые нача-лись сразу же после мая года (когда критика капитализма была


Л � � � � 1 ( 8 0 ) 2 0 1 1 101

обычным делом), затем продолжились в -х (когда организационные формы, лежащие в основе функционирования капитализма, претерпе-ли глубокие изменения, тогда как критики хранили молчание) и во вто-рой половине -х привели в итоге к множеству попыток нащупать новые основания для критики. Понятие духа капитализма — ключевое в данном исследовании. Как мы уже отмечали, оно позволяет нам дина-мически сформулировать два других центральных понятия, на которые опирается наш анализ: капитализма и критики.

Однако целью такого исследования было не только дать правдо-подобное и новаторское описание данного периода. Исходя из дан-ного исторического примера, мы рассчитывали предложить более общую теоретическую рамку, тем самым обеспечив лучшее понима-ние того, как могут меняться идеологии, связанные с экономической деятельностью.

Вот основные характеристики модели изменений, которую мы по-пытались развить.

Она уделяет особое внимание действиям людей, которые стал-. киваются с неопределенностью и противоречиями; она от-казывается от объяснения изменений в действии безличных и неотвратимых сил. Она сосредоточена на понятии испытания, с его двумя чере-. дующимися режимами. Первый (способ категоризации) опи-сывает общепризнанные, привычные и регулируемые испы-тания, в соответствии с которыми может вестись критика. Второй (способ смещения) связан с последовательностью от-клонений от привычных испытаний, что может изменить спо-собы отбора и стратегии получения прибыли; он не требует высоких рефлексии и уровня категоризации и дезориентиру-ет критику. Наконец, это не телеологическая модель. Она не имеет стре-. лы времени, упирающейся в мессианский предел, будь то Раз-витие или Прогресс, Революция или «конец истории». Работа критики бесконечна. Она должна постоянно возобновляться.

Наша концепция может быть подвергнута критике за то, что мы об-ращаемся к частному случаю (Франция последних лет), чтобы про-иллюстрировать глобальные изменения. Безусловно, мы не считаем, будто французский случай объединяет в себе все изменения, которые претерпел капитализм. Тем не менее неудовлетворенные приблизи-тельными моделями и зарисовками, которые обычно приводятся в дис-куссиях о глобализации, в данной статье мы попытались представить модель изменения, опирающуюся на прагматический анализ, т.е. на мо-дели, способные учитывать, сколь по-разному люди включаются в дея-тельность, их мотивации и смыслы, которые они вкладывают в свои поступки. Сегодня инициатива такого рода, которая могла бы учесть влияние национальных традиций и политических обстоятельств на эко-



номические практики (и на сопутствующие им формы идеологическо-го выражения), в основном по причине недостатка во времени и ресур-сах, остается практически неосуществимой на глобальном уровне, или даже в пределах Европы. Весьма вероятно, именно поэтому глобальные подходы отводят главную роль факторам (обычно технологическим, ма-кроэкономическим или демографическим), которые воспринимаются, как если бы они представляли собой силы, недоступные человеческим условиям и деятельности наций, которые находятся в их власти, напо-добие того, как люди находятся во власти бури. С точки зрения такого исторического неодарвинизма мы так же подвержены «мутациям», как и [другие] виды, и от нас зависит, сможем ли мы приспособиться или погибнем. Все же человечество не только покоряется истории, оно ее творит. Мы захотели понять, как это происходит.

Перевод с английского Натальи Савельевой и Олега Журавлевапод редакцией Александра Бикбова

Литература

Вебер М. Избранное: Протестантская этика и дух капитализма. М., 2006 [Weber,

M. L’éthique protestante et l’esprit du capitalisme. Paris : Plon, 1964, (première

édition, 1920)].

Гэлбрейт Дж. Новое индустриальное общество. М., 2004 (Galbraith, J. K. Le nouvel

état industriel. Essai sur le système économique américain. 3ème édition. (pre-

mière édition française : 1968 ; première édition américaine : 1967), traduit de

l’américain «The new industrial state». Paris: Gallimard, 1968).

Зомбарт В. Буржуа. М., 2009 [Sombart W. Le bourgeois. Paris: Payot, 1966 (traduction

de S. Jankélévitch, première édition allemande, 1913; première édition fran-

çaise, 1928)]

Файоль А. Общее и промышленное управление. М., 1923 (Fayol H. Administration industri-

elle et générale. Paris, Dunod, 1918).

Boltanski L., Chiapello E. Le nouvel esprit du capitalisme. Paris: Gallimard, 1999.

Boltanski L., Thévenot L. De la justifi cation. Paris: Gallimard, 1991.

Chiapello E. Artistes versus managers. Paris: A.M. Métailié, 1998.

Grana C. Bohemian versus Bourgeois. French society and french man of letters in the

nineteenth century. New York: Basic, 1964.


Л � � � � 1 ( 8 0 ) 2 0 1 1 103

·µ�� ~��, ��³�~� �~�~ �µ

Неолиберализм и капиталистическая

субъективация 1

Согласно широко распространенному мнению, термин «неолибера-лизм» означает одновременно некую идеологию, побуждающую бук-вально вернуться к либерализму в его истоках, и некую экономическую политику, состоящую в обуздании деятельности государства ради рас-ширения возможностей рынка. Одним словом, осторожное заявление Адама Смита должно здесь легитимировать безжалостную отдачу обще-ства на растерзание все время растущему рынку. Тем самым, устранив социальное государство [l’État providence], неолиберальный капита-лизм явит капитализм, якобы полностью совпавший с собственной глу-бинной сущностью, «капитализм в чистом виде» 2.

Но мы вправе задать вопрос: А чем этот этап развития капитализма отличается от предыдущих периодов? Разве капитализм не был всегда воодушевлен стремлением заменить традиционные социальные отно-шения расчетливой логикой бездушных интересов? Разве капитализм не отличался с самого начала неукротимой жесткостью и постоянным захватом всего вокруг? Разве он не отодвигал постоянно собственные «внутренние пределы»? Разве сказанное в этой связи Марксом — что воз-растание прибавочной стоимости есть отличительный признак капита-листической системы — уже не объясняет всего? «Производство приба-вочной стоимости, или нажива — таков абсолютный закон этого спосо-ба производства» 3. Нет ничего нового под солнцем капиталистического накопительства; как удачно выразился Мишель Фуко, «капитализм — это всегда одно и то же, только это одно и то же становится все хуже» 4.

1 Опубликовано в: Cités, ,

2 Husson Michel. Un capitalisme pur. Lausanne: Pages deux, .

3 Маркс К. Капитал. Кн. I, гл. . М., . КС. .

4 Foucault Michel. Naissance de la biopolitique. Paris: Gallimard/Le Seuil, . P. .


104 Пьер Дардо, Кристиан Лаваль

Распространение рыночной логики через трансформацию государства

Прежде чем попытаться дать ответ на этот вопрос, следует прежде всего обратить внимание на ту область, где сформировался неоли-берализм. Он заявил о себе в обществах, где в течение долгого вре-мени административное регулирование господствовало во многих сферах деятельности, захваченных «социальным» и «воспитующим» государством. Такой способ регулирования был основан на фикци-ональном главенстве «всеобщего интереса» при определении поли-тических угроз, на приоритете публичного права над организацией публичного действия, на распространении организаторских форм бю-рократического типа в самых разных отраслях жизни (включая про-изводство рыночных товаров и услуг), на компромиссе общественных классов по поводу размеров оплаты труда, под предлогом достижения большей производительности. Чтобы подорвать или хотя бы потес-нить эту гнетущую рациональность бюрократического администриро-вания, неолиберализм должен был выстроить себя как «тотальную» или же «сквозную» форму, на основании той от модели отношений, которые можно было бы применить во всех сферах человеческой де-ятельности. Все произошло так, словно соскальзывание от одной рациональности к другой — притом, что логика спора не сводилась к примитивному интеллектуальному противостоянию — вынудило но-вую рациональность заимствовать одновременно широту притязаний и чрезмерную простоту подходов своей предшественницы. В результа-те то, что мы имеем перед собой, это нечто большее, чем какая-то иде-ология или экономическая политика, — это действенная система норм, определяющая одновременно практики и модели поведения.

Именно поэтому мы должны признать, что имеем дело с совершен-но новым явлением. Капитализм все время растет не только потому, что осваивает новые территории, подчиняет себе все более и более многочисленное население и превращает в товары все плоды чело-веческой деятельности. Конечно, таков классический взгляд на ка-питалистическое накопление, который и составлял ядро анализа у Маркса, Гильфердинга или Розы Люксембург. В не меньшей степени капитализм прирастает другим путем, который, хотя гораздо менее заметен, не менее значим: это экспансия в обществе системы норм действия. Такая система норм выходит далеко за рамки стремления заработать, формируя целую сеть институций и социальных связей. В противоположность общепринятому мнению, государство почти не препятствовало такому расширению логики рынка: оно смогло стать одним из основных агентов этого нового рынка или даже основным вектором его развития. В руках государства — инструменты публично-го действия, унаследованные у социально-демократического управле-ния и кейнсианства, которые парадоксальным образом превратились


Л � � � � 1 ( 8 0 ) 2 0 1 1 105

в рычаги трансформации внутренней логики публичного действия, поставленные на службу глубоким преобразованиям общества. Сколь-ко бы мы ни старались, осмыслить эту трансформацию в классиче-ских терминах ограничения правительственного вмешательства не удастся: речь не идет об ограничении, но, скорее, о трансформации (государства) ради расширения (логики рынка).

Мы можем задаться вопросом: какова связь между таким расши-рением «логики рынка», иначе говоря, логики конкуренции, рас-пространяющейся на институции, которые не производят «товаров» в строгом смысле слова, и логикой накопления капитала, которая предполагает постоянное наращивание объемов производимой про-дукции. Выскажем предварительное предположение, что для неоли-беральной рациональности характерна как раз такая «автономиза-ция»: распространение логики рынка за пределы рыночной сферы. Приходится признать, что неолиберализм отличается преобразова-нием конкуренции в общую форму производящих видов деятельности, и в частности тех, где оказываются нерыночные услуги, и даже соци-альных отношений за пределами производственной сферы. Основ-ной тезис нашей статьи: такая автономизация и такое расширение идут вовсе не от подспудных воздействий предполагаемых «имманент-ных законов капиталистического производства», когда конкуренция возлагает на каждого отдельного капиталиста бремя в форме «внеш-него принуждения» 5. Напротив, в этом следует видеть воздействие практик, техник и дискурсов, обобщающих то, что на менеджерском жаргоне называется «лучшими практиками», которые, в частности, приводят к единому знаменателю способы быть и действовать в мас-штабах всего общества.

О беспрепятственном расширении «зоны конкуренции»

Капитализм постигли глубокие изменения, которые невозможно свести к игре мнимых явлений, причудливо отражающих в себе единое и неиз-менное. Мы настаиваем, что самая характерная черта неолиберально-го капитализма — это рост и интенсификация конкуренции в результа-те глобализации. Мы лучше это поймем, если обратимся к самому поня-тию конкуренции.

Нашими знаниями о том, что конкуренция принципиальна для функционирования капитализма как системы, мы обязаны прежде всего двум авторам, Марксу и Шумпетеру, которым принадлежит за-слуга этого открытия, соответственно в рамках классической поли-тэкономии и в рамках неоклассической ортодоксии. Классики поли-тэкономии (Смит, Рикардо) рассматривали конкуренцию просто как

5 Маркс К. Указ. соч.



одно из условий существования гармоничного рыночного обмена. Решающим в функционировании рынка для них было иное: взаимо-дополнительность, которая предполагает специализацию задач, как основу разделения труда, и наличие эквивалента, регулирующего об-мен. Маркс проницательно указывал на особую логику, которую капи-талистическая система усвоила благодаря конкуренции. Эта логика, вовсе не гарантируя благотворное для всех спонтанное согласование видов деятельности, представала в его глазах источником хрониче-ской нестабильности и повторяющихся кризисов. В незабываемом от-рывке из «Нищеты философии» () Маркс напрямую отвечает Пру-дону, который определял конкуренцию как «промышленное соревно-вание» (l’émulation pour l’industrie): «Конкуренция есть торговое, а не промышленное соревнование. В наше время промышленное сорев-нование существует лишь ради торговых целей. Бывают даже такие фазы в экономической жизни современных народов, когда всех охва-тывает особого рода горячка погони за прибылью, получаемой без производства. Эта периодически наступающая вновь и вновь спекуля-тивная горячка обнажает подлинный характер конкуренции, которая старается избежать необходимости промышленного соревнования» 6. С этой точки зрения «спекулятивная горячка» предстает впечатля-ющим подчинением промышленности торговле, когда все агенты производства испытывают «принуждение» к конкуренции: произво-дят, чтобы продать за лучшую в сравнении с конкурентами цену, т.е. с целью извлечь максимальную прибыль, а не с целью развития про-мышленности. Если сформулировать это на языке «Капитала», мож-но сказать, что проблема — в «реализации» путем продажи излишков производственной стоимости (ценности) непосредственным произ-водителем (рабочим).

Неоклассическая ортодоксия (Вальрас, Парето), в свою очередь, по-нимала конкуренцию как рамку, вводящую рациональное действие эко-номических агентов в идеальное состояние равновесия: потому всякая ситуация, выпадающая из условий чистой и совершенной конкурен-ции, рассматривалась как аномалия, стоящая на пути реализации за-явленной гармонии всех агентов. Шумпетер усомнился именно в такой первичности состояния равновесия и, следовательно, в приоритете статики над динамикой: экономическая эволюция, объяснял он в сво-ей «Теории экономической эволюции» (), по сути, состоит из раз-рывов и прерывностей, обусловленных множественными новациями, от создания новых продуктов до открытия новых рынков, с чем свя-заны новые процессы и введение в оборот новых материалов. В этой второй перспективе центральная фигуры — предприниматель. Он всег-да прежде всего новатор, который без всяких сожалений рушит при-вычный порядок вещей и противостоит рутине, поработившей тех,

6 Маркс К. Нищета философии x Маркс К., Энгельс Ф. Соч. -е изд. Т. . С. .


Л � � � � 1 ( 8 0 ) 2 0 1 1 107

кто продолжает использовать традиционные методы; он — человек «творческого разрушения». Также Шумпетер обратил внимание на то, что инновация образует преимущественную форму конкуренции — да-же не столько в области цен, сколько в стратегиях, приемах и организа-ции производства.

Два названных подхода позволяют высветить две главные формы, которые может принимать конкуренция в капиталистической системе. С одной стороны — это конкуренция цен, с другой — конкуренция инно-ваций. Неолиберальный капитализм не ограничивается ценовой кон-куренцией, но предоставляет широчайшие возможности для конкурен-ции инноваций. Он предоставляет все средства для того, чтобы играть на взаимодополнительности этих двух способов конкуренции, причем играть в таком духе, чтобы и расширить поле игровых возможностей, и сделать саму игру более интенсивной.

Приблизительно в конце -х — начале -х происходит поворот в эту сторону: вовсе не в результате какого-то «заговора», но в резуль-тате множества сошедшихся в одной точке процессов, которые одно-временно «глобализовали» рынки и сделали конкуренцию всеобщей [моделью отношений]. В силу цепной реакции и замкнутости на себя, накопление капитала заметно ускорилось. Растущее влияние трансна-циональных олигополий на государственные институты и экспансия офшорных финансовых потоков благоприятствовали умножению по-литических «микрорешений», наилучшим образом способствующих такой экспансии 7. В то время как «фордизм» национального государ-ства размывал собственные основания, транснациональные предприя-тия выступали как «образцы» в мире производства, способные поддер-живать высокий уровень продуктивности и рентабельности благодаря самому факту планетарного масштаба их деятельности. Политика пра-вительств претерпела в этих условиях значительную переориентацию: государство все больше оказывало логистическую, налоговую, дипло-матическую и прочую поддержку этим олигополиям, в том числе даже выступая их союзником в мировой экономической войне. Это объясня-ет, отчего государство послужило посредующим звеном в росте давле-ния всемирной конкуренции, особенно когда оно стало проводить пря-мую «реформу» общественных институтов и организаций социальной защиты во имя «национальной конкурентоспособности [на мировом рынке]». Наряду с такой трансформацией государства, было запущено управление населением, в том смысле, в каком о нем говорил Мишель Фуко — захватывая самих индивидов, вплоть до их способа организовы-вать собственную жизнь.

Если задаться вопросом, в каком именно направлении осуществля-лось такое «давление», следует вернуться к сочетанию двух способов конкуренции, о которых мы только что упоминали. Именно такое, ра-

7 См.: Saskia Sassen. La Globalisation. Une sociologie. Paris: Gallimard, .



нее неизвестное, сочетание наделило неолиберальную логику конку-ренции узнаваемыми чертами. Но если мы хотим оставаться в строго экономической плоскости, нужно раскрыть за этими двумя «способа-ми» две различные, хотя в глубине своей тесно связанные, логики про-изводства 8. Первая — логика «когнитивного разделения» труда, кото-рая доминирует в передовых секторах (биотехнологии, фармацевтика, электроника, информатика и т.д.). Речь идет об организации произ-водства по границам относительно однородных блоков знания (напри-мер, прикладных исследований или маркетинга) таким образом, что сама природа используемых знаний и компетенций будто бы определя-ет разделение на типы деятельности. Как считается, это поощряет ин-новации. Вторая логика — «тейлористское» разделение труда, которое первая логика не только не намерена отменять, но напротив, всячески использует. В данном случае речь идет о таком дроблении производ-ства ради минимизации издержек и задержек, чтобы выиграть в конку-ренции цен. Существенно здесь то, что возрастающее число видов де-ятельности оказывается подчинено одновременно конкуренции инно-ваций и конкуренции цен до такой степени, что можно уже говорить о реальной «гибридизации» двух логик 9.

В некотором смысле это двойное измерение конкуренции было уза-конено распространением логики рынка за пределы рыночной сфе-ры — на блага, услуги и «факторы производства». Но вся трудность это-го начинания в том, что двойную логику, структурирующую экономи-ческое поле, невозможно чисто и просто перенести в другую область. Ведь логика экономических отношений относится только к организа-ции труда внутри секторов экономики в строгом смысле рыночных. Но еще более проблемно в практике неолиберализма вот что: каким образом подвести под эту норму всех экономических субъектов, вклю-чая и тех, которые не испытывают напрямую в своей работе давле-ния рынка? Как можно заставить индивидов интериоризировать внешнее давление конкуренции так, чтобы сделать из нее саму норму субъективности?

Новизна неолиберализма состоит как раз в работе по приданию од-нородности, выполняемой по ту сторону разделения на рынок и не-рынок: именно по той причине, что неолиберализм распространяет норму социальных отношений на все уровни индивидуального и кол-лективного существования. Что касается связей между экономической и отношением к себе, от самых глобальных до наиболее личных, отны-не начинает превалировать единая форма устройства отношений.

8 Mouhoud El Mouhoub, Plihon Dominique. Le Savoir et la Finance. Paris: La Découverte,

. P. –.

9 Там же. Авторы доказывают, что такая гибридизация точно так же проходит и в бан-

ковской сфере.


Л � � � � 1 ( 8 0 ) 2 0 1 1 109

Политическое конструирование ситуаций рынка

Такой перенос на новые сферы описанной формы конкуренции ни в ко-ем случае нельзя назвать естественным. Это не результат спонтанных про-цессов, тем более не итог своего рода «каннибализации», неотвязно со-провождающей развитие капитализма. Он является результатом полити-ческого конструирования.

Вопреки установкам традиционной марксистской критики, этот пе-ренос нельзя свести к «орыночниванию» (marchandisation). В последнем случае огромная машина капитала безостановочно колонизирует но-вые территории, чтобы самым непосредственным образом увеличить производство прибавочной стоимости. Именно так обычно анализи-руется «приватизация» общественных услуг, проводившаяся по образ-цу приватизации государственных предприятий. Образование, здраво-охранение и правосудие были реорганизованы тем же способом, что и «Рено», «Французские телекоммуникации», а уже в ближайшем време-ни и почта: главным здесь считалось бы расширение поля аккумуляции капитала, иначе говоря, отвоевывание тех отраслей и предприятий, которые были некогда на время национализированы; или же измене-ние в управлении частными предприятиями. Такая критика, отталки-вающаяся только от массовых и неоспоримых явлений, остается фраг-ментарной, и в лучшем случае поверхностной. Она не видит того, что именно ужесточение конкуренции экономик и предприятий заставляет все области социального и политического работать на процветание не-олиберальной логики. Следует также уточнить, что конкуренция в гло-бализованном капитализме не только управляет трансформацией це-лей и модальностей публичного действия, но и становится средством, при помощи которого публичное действие может значительно усилить свою эффективность во всех секторах общественной жизни. Следует добавить и то, что, хотя главным фактором современного «соревнова-ния» стал «человеческий капитал», т.е. формирование и образование индивида, его «личностное развитие» на предприятии и вне таково-го, субъективность индивида на работе и в частной жизни должна быть неизбежно подвергнута переделке по лекалу конкуренции. Это как раз тот пункт, на котором неолиберальный дискурс более всего настаива-ет, несмотря на все трудности практической реализации: экономику нужно снабжать индивидами, лучше всего адаптированными к коммер-ческой войне по самым общим правилам, т.е. самыми «эффективны-ми» (performants) индивидами. Образование таких индивидов и поддер-жание «в течение всей жизни» их способности действовать в услови-ях жесткой конкуренции, находят привилегированное выражение во втравливании индивидов в конкуренцию между собой. Добродетели менеджмента с его психологическим и бухгалтерским уклоном проде-монстрировали свою эффективность в этой области, одновременно



навлекая на людей губительные последствия, размах которых мы обна-руживаем только сейчас 10. Но если все должно так или иначе соответ-ствовать требованиям конкуренции, она распространится и на «чело-веческий подход», каким мы его находим на предприятиях, наиболее явно принимающих требования конкуренции. Именно поэтому «конку-ренция» становится общей нормой, которую можно применять к како-му угодно конкретному виду деятельности. Не существует никакого спи-ска конкретных видов деятельности, которые реализуются в заданных условиях конкуренции: всякий раз перед нами вся совокупность чело-веческой деятельности, в том числе и те ее виды, которые невероятно далеки от всемирного рынка, но которые тоже получили предписание не выбиваться из общего ряда и четко следовать логике конкуренции.

Ново в этом именно безразличие к специфическому характеру кон-кретных видов деятельности, что и позволяет перенести такую норму на все виды деятельности и на все профессии. Причем этот перенос представляется «универсальным решением», минимизирующим издерж-ки функционирования общественных услуг и оптимизирующим исполь-зование фонда зарплаты. Но названный перенос за пределы рынка кон-куренции, которая является рыночной нормой, — вовсе не механическое следствие «имманентных» законов капитализма. Отношение между вну-тренним и внешним оказывается диаметрально противоположным то-му, которое имел в виду Маркс: «внешнее принуждение» конкуренции не есть просто игра на поверхности имманентных законов, которые действуют в глубине производств; это принуждение теперь подчиняет себе внутренний мир субъекта. Такая интериоризация внешнего предпо-лагает активную политику институционализации конкуренции. Когда сама ситуация перестает быть «естественно рыночной», достаточно соз-дать ситуацию конкуренции вовне и изнутри сферы услуг, т.е. рынок без товаров, который мы предпочитаем называть квазирынком. Это в осо-бенности хорошо работает в тех секторах экономической жизни, где не-возможно реализовать чистые и прямые рыночные отношения, где нет возможности все что угодно превратить в товар, напрямую обменивае-мый на деньги. Основополагающим элементом конструкции квазирын-ков, возникших в результате переноса нормы конкуренции на новые ви-ды деятельности, оказывается требование количественной оценки.

Фетишизм количества

Чтобы заставить индивидов конкурировать и побудить их к максималь-ной производительности, необходимо назначить цену и их труду, и их бытию. Оценивать — значит определять ценность, а в специфических условиях рынка это означает назначать цену. Конструирование квази-

10 См. об этом: Vincent de Gaulejac. La Société malade de la gestion. Idéologie gestionnaire, pou-

voir managérial et harcèlement social, nouv. éd. Paris: Le Seuil, .


Л � � � � 1 ( 8 0 ) 2 0 1 1 111

рынка подразумевает введение квазиденег. Необходимо предоставить людям систему информации, которая будет соответствовать системе цен на рынке. Система рыночной конкуренции предполагает существо-вание инструмента создания стоимости. Количественная оценка — это способ, который принудит индивидов установить контроль над сами-ми собой и превратиться в субъект количественных расчетов, устроен-ных таким образом, что все те цели, которые были им предписаны, ка-зались бы им их собственным желанием. Такой вид оценки — одна из фундаментальных составляющих рыночного устройства. Он предпола-гает специальные нормализаторские усилия, ставящие на одну линию капитализацию производства и капитализацию самих производителей. В действительности, рынок невозможен без инструмента, который од-новременно не был бы инструментом измерения цены, обмена продук-тами и оценки деятельности.

Проблема не в том, чтобы знать, отвечает ли то, что измеряется си-стемой цен, некоторой «социальной полезностью», но то, способно ли оно изменить поведение индивидов, чтобы они следовали логике са-моконтроля и эффективности. Когда мы задаем вопрос о «характере оценки», недостаточно удовлетворяться критикой, вскрывающей аб-сурдность измерения или редукционистский характер «цифр». Систе-ма цен может быть совершенно абсурдной, как в случае научных иссле-дований, когда мера ценности исследования определяется количеством статей в рецензируемых журналах и количеством ссылок, или отврати-тельной и опасной, как в случае оценки деятельности полиции по числу высланных из страны [нелегалов]. Важно не столько «содержательное» значение измеряемой величины, сколько простота использования, ко-торую обеспечивают цифры.

Удобство системы цен — в ее самореферентности: любая цена указыва-ет на другую цену. Число статей, задержаний или высылок можно срав-нить только с другим числом статей, задержаний или высылок. Основ-ное «качество» квантификации в том, что она позволяет экономить на затратных отсылках к иной системе ценностей, к иной системе от-счета или суждения, что потребовало бы времени. Система цен позво-ляет добиться более полного и долговременного освобождения от мно-гочисленных издержек, устранив все «издержки» производства сужде-ния, которое основано на множественных и разнородных критериях.

Один из главных теоретиков неолиберализма, Фридрих фон Хайек, очень точно понял, какой экономический интерес лежит в основе си-стемы цен. В замечательной статье «Использование знания в обществе» (The Use of Knowledge in Society, ) Хайек объяснил успех капиталисти-ческого общества выдвижением на первый план системы информиро-вания через цены, благодаря чему был создан важнейший тип знания с экономической, коммерческой и финансовой точки зрения — зна-ния о том, что, когда и в каком количестве следует поставить на рынок. Здесь важно не знание общих правил, не научное знание причин и след-



ствий, а знание тех обстоятельств, которые позволяют максимально уве-личить доход. Подобное знание возможностей, которыми можно вос-пользоваться, происходит из вариативности цен. Действовать эффек-тивно — значит действовать при постоянном получении информации о ценах. Количественное знание, согласно Хайеку, это единственное «постоянно востребованное знание», необходимое для действия: «Ры-ночная экономика функционирует, присваивая каждому типу редких ре-сурсов численный индекс, который не имеет никакой связи с какой бы то ни было характеристикой этих ресурсов, но лишь отражает, или, лучше сказать, резюмирует их значение в единой структуре производства».

Для Хайека такая цель может быть достигнута везде, где можно соз-дать такую систему информации. Он в первую очередь думает, что фор-мы планирования, которыми регулируется снабжение, могут быть впол-не заменены теми транзакциями внутри предприятия. Обмены между мастерскими, отделами, филиалами дают возможность «внутренним об-разом» управлять всей системой цен.

Оказывается, возможно упорядочить и подвергнуть строгому учету всю деятельность просто путем редукции ее к простым информацион-ным данным, позволяющим принимать быстрые решения и санкциони-рующим непрерывную рыночную активность.

Именно эта логика получила преимущество благодаря распростра-нению инструментов менеджмента на всю сферу оказания услуг и уча-стия в производстве, иначе говоря, применению правил менеджмента в самых различных областях человеческой деятельности. Эти процеду-ры и техники произвели на свет целую дисциплину, превращающую лю-бого индивида в предмет бухгалтерской дисциплины.

Изготовление бухгалтерской субъективности

Как подчеркивал еще И. Бентам в конце XVIII века, великое искусство управления людьми смогло соединить частный интерес с профессио-нальной эффективностью, с целью уничтожить в людях даже само по-буждение к лени, бездействию и пороку. Все возникающие усилия долж-ны были быть направлены, благодаря «менеджменту производитель-ности», к единой экономической цели — эффективности. Такая цель достигается благодаря модификации субъективности, при которой на-емные работники становятся субъектами стоимости.

В чем же состоит такая бухгалтерская и финансово организованная субъективность? Она позволяет более эффективно управлять индиви-дами, заставлять их производить больше, и упраздняет старые проце-дуры административной власти, которая была сочтена неэффектив-ной. Новый способ управления заключается в том, чтобы подчинить юридически-административные распоряжения, заподозренные в при-дании индивидам пассивности и зависимости, экономической логике, основанной на соревновании и материальном стимулировании, кото-


Л � � � � 1 ( 8 0 ) 2 0 1 1 113

рая, как считается, сделает субъектов более активными, более автоном-ными и, при неизбежной капитализации лучших решений, более ответ-ственными за результат своего труда.

Бухгалтерская субъективация наемных работников происходит бла-годаря использованию стандартизирующих методов менеджмента. Они состоят в том, что всякая трудовая активность кодифицируется, резуль-таты представляются в виде цифр, цели и результаты фиксируются в числовом выражении. Главным здесь является применение техники сравнения с эталонными показателями (benchmarking), так что фактиче-скую активность можно всякий раз оценивать и сопоставлять с задан-ными целями. Это позволяет поощрять эффективную реализацию це-лей материально и символически, а также намечать новые цели и зада-чи. Индивидами оказывается возможно управлять при помощи рычагов личного интереса, передавая субъекту бухгалтерскую логику, ставящую перед ним квантифицируемые цели, которые ему надлежит достичь, и назначающую ему релевантные санкции и поощрения.

Конструирование такого кодифицированного и квантифицирован-ного универсума, равно как стандартизация отношений между уровня-ми цепочки объективаций и «оценки», которая порождает «бухгалтер-скую ответственность» каждого наемного работника (accountability), — все это техники власти, принцип которых может быть заявлен следующим образом: «Надзирать лучше, чтобы производить больше» 11. Лучше надзирать — значит надзирать эффективнее: речь не идет о том, чтобы нагружать еще большим количеством операций командно-административную систему и сжимать тиски бюрократического поряд-ка. Новый надзор состоит в создании такой ситуации, когда индивид вынужден будет постоянно надзирать за самим собой, контролировать свои действия, а точнее, чувствовать себя обязанным постоянно демон-стрировать все более высокие количественные показатели, чтобы не подвергнуться санкциям за недостаточную эффективность, но, напро-тив, получить вознаграждение, положенное за производительность. Речь идет о том, чтобы подчинить наемных работников новой менед-жериальной установке (dispositif managérial), которая воспроизведет квазирынок на их уровне и запустит внутри предприятия или в рабо-те нанимающей их администрации закон внутренней стоимости. Такое включение в субъективность бухгалтерской логики требует выстроить повсюду системы информирования и стимулирования, которые будут воздействовать на человека так же, как воздействует на него ситуация на рынке. Для этого они должны функционировать по образцу рынка и принуждать индивидов вступать в эту игру так, как на рынке вступа-ют в нее предприятия: иначе говоря, прилагать все усилия ради макси-мизации прибыли. Социологи труда называют такой тип отношений

11 Аллюзия на девиз Николя Саркози «Работать больше, чтобы зарабатывать лучше». —

Прим. ред.



«контролируемая автономия». Гораздо точнее ее можно охарактеризо-вать, говоря об индивидуализированной гетерономии или об интерио-ризированном принуждении.

На менеджерском жаргоне наемные работники, подчиненные такой системе фиксированных целей, называются «сориентированными» [«objectivés»]. Менеджеры изображают работу в таком режиме контро-ля над собой и самопринуждения к достижению целей как одно из необ-ходимых условий максимальной вовлеченности в работу. Наемный ра-ботник обязан «отдать всего себя», полностью мобилизовывать свою субъективность. Он будто бы работает «по своей воле» и «по свободно-му выбору», притом что ему постоянно напоминают о том, что и как он должен делать.

С этой целью используются два основных рычага. Первый — сопер-ничество. Наемных работников заставляют состязаться друг с другом, чтобы заставить их показывать себя на пике производительностии. По сути, индивидов принуждают «действовать свободно» на таким об-разом заданном рынке, ведут их к «рациональному поведению» макси-мизации своей прибыли, заставляют усваивать эффективные страте-гии. Второй рычаг — это страх. Прежде всего страх получить низкую оценку от тех, чье иерархическое положение выше. Такой способ управ-ления снабжает административную иерархию более точными инстру-ментами контроля и индивидуализированными дисциплинарными средствами. Именно так появляется «менеджерская цепочка» 12, после-довательность принятия управленческих решений, идущая по вертика-ли от самого верха до самого низа: всякое нижестоящее звено оценива-ется вышестоящим, согласно принципу, или, лучше сказать, призраку непрерывного управления. Если приглядеться, в такой удвоенной тре-бовательности реализуется перенос нормы конкуренции на поведение субъектов, которые напрямую не занимаются рыночной деятельностью: от конкуренции цен (тейлористская логика) здесь сохраняется импера-тив гибкости, наваждение краткосрочной прибылью, требование оцен-ки всех составляющих процесса, а конкуренция инноваций (когнитив-ная логика) привносит экзальтацию безграничной автономией и при-зывы к непрекращающемуся выбору в свою пользу. При этом мы бы сильно ошиблись, отнеся эти два требования к различным адресатам: практики автономизации затрагивают не только управленческую вер-хушку, нацеленную на творчество и поиск, она также распространяется на наемных работников, по рукам и ногам скованных самой беспощад-ной тейлористской логикой. Одни и те же субъекты обязаны интери-оризировать одновременно обе системы требований. Неудивительно, что в этих условиях имеют место ситуации «субъектного срыва» у неко-торых управленцев, вынужденных изо дня в день работать «по вызову»

12 Это красноречивое выражение мы нашли в недавнем докладе Силикани (J.-L. Sili-

cani) по вопросам реформы публичной сферы.


Л � � � � 1 ( 8 0 ) 2 0 1 1 115

(яркий пример чему — компания «Французские телекоммуникации»). Это показывает, сколь основательно модель субъективации, специфич-ная для неолиберализма, отмечена конкуренцией инноваций.

Все эти техники власти сами по себе не производят ничего матери-ального. Они производят нечто большее: новую субъективность — бух-галтерскую субъективность, обреченную на самоистощение. Все искус-ство убеждения в менеджменте основано на том, чтобы заставить ве-рить, будто этот новый режим благоприятен для наемных работников, будто он наилучшим образом подходит для «общества индивидов». Но, вопреки заявлениям апологетов конкуренции, она вовсе не сводится к неограниченному выбору как таковому, представляя собой прежде всего принуждение к выбору в ситуации, которую ты не выбирал.

В ситуации навязанного рынка приходится участвовать в игре. «Пу-бликуйся или умри» («Publish or perish») — этот лозунг научных работ-ников представляет собой всего лишь перевод на язык своего сектора лозунга «Продай или умри», точнее «Продай себя или умри» на рынке труда. Другими словами, вся логика нынешней ситуации — в происхо-дящей натурализации того, что сконструировано политически: совре-менный субъект считает естественным для себя функционировать в ре-жиме конкуренции. Эти техники кодификации и бухгалтерского уче-та позволяют понять, увидев в целом внутреннее функционирование предприятий и институтов, одну из важнейших черт капитализма: кон-куренцию между работниками. Слова Фридриха Энгельса, которыми он описывал вынужденную конкуренцию рабочих в статье «Положение ра-бочего класса в Англии» (), сохраняют свою жестокую актуальность: «Конкуренция есть наиболее полное выражение господствующей в со-временном гражданском обществе войны всех против всех. Эта война, война за жизнь, за существование, за все, а следовательно в случае не-обходимости и война на жизнь и на смерть, протекает не только между различными классами общества, но и между отдельными членами этих классов; один стоит у другого на пути, и поэтому каждый старается от-теснить остальных и занять их место. Рабочие конкурируют между со-бой, и буржуа конкурируют между собой».

Абстрактный труд

Такая общая форма конкуренции, сконструированная путем переноса, находится в самой тесной связи с «абстрактным трудом», проанализи-рованным Марксом, и такая конкуренция уже не вписывается в чисто имманентную логику развития капитала. Под «абстрактным трудом» Маркс имел в виду ту форму труда, в которой абстрагируются конкрет-ные формы производственной деятельности, т.е. «недифференциро-ванный труд», или затраты времени на работу. Количественное измере-ние здесь по-прежнему основополагающее. Различие между одним кон-кретным трудом и другим конкретным трудом всегда качественное:



поэтому тот и другой труд несоизмеримы; и только количество труда позволяет их сравнивать. Абстрактный труд — эта социальная форма, которую принимают многочисленные и различимые виды конкретного труда по мере того, как рыночный обмен приобретает свой всеобщий характер. Такая абстрактная форма труда как количества времени фак-тически регламентирует обмен, поскольку только эта форма позволяет определить относительную ценность товаров и «облечь» их всех в аб-страктную форму, которая существует только в головах, — рыночной сто-имостью. Анализ экономической жизни настаивает на необходимости абстрактной формы труда, без которой невозможно понять саму эконо-мическую «субстанцию», т.е. стоимость. Такая абстракция таинственна, ибо социальна: а то, что социально, люди считают естественным. Она социальна, ибо противопоставляет товары на рынке и тем самым созда-ет конкуренцию производителей, в которой рождается субстанция сто-имости, этого «среднего количества общественно необходимого труда» для производства какого-либо товара.

Закон ценности управляет не только оборотом посредством срав-нения товаров, заявленных в качестве результата равных затрат труда, он управляет и самим производством. Этот закон — не просто принцип уравнивания товаров; это закон, который различает и санкциониру-ет самих производителей согласно их производительности. Для Марк-са стоимость определялась средним количеством «общественно необ-ходимого» труда. Таким образом, он вводит измерение конкуренции, которому производители вверяются в отношениях между собой. Закон стоимости таков: кто тратит больше времени, чем общественное сред-нее, на производство некоего товара, наказан. Экономическая конку-ренция ввергает в борьбу за снижение временны х затрат на обществен-но необходимый труд, чтобы уменьшить «абстрактный труд». Именно это Моше Постоне назвал «эффектом дисциплинарной мельницы»: под действием «внешнего принуждения» конкуренции средние условия об-щественно необходимой продуктивности становятся обязанностью производителей, так что и сами условия «абстрактного труда» претер-певают изменения 13.

В большей степени, чем создаваемая рынком сравнимость продук-ции, конкуренция является источником социальной однородности усло-вий производства. Она сама приобрела абстрактный характер в усло-виях, когда принцип конкуренции сделался основополагающим фак-тором экономической продуктивности не только в отношениях между предприятиями, но и внутри предприятий — как средство стимулирова-ния и контроля работников. Она стала своего рода «законом жизни», которому подчиняются все и в любых обстоятельствах. Количествен-ная абстракция зажила своей жизнью: она стала, как сказал бы Маркс,

13 Postone Moishe. Temps, travail et domination sociale. Paris: Mille et une nuits, .

P. –.


Л � � � � 1 ( 8 0 ) 2 0 1 1 117

естественной и таинственной одновременно. Она насаждается в про-фессиональной деятельности, она создает смысл, приписываемый ра-ботниками своим задачам, она деформирует все социальные отношения по своим правилам и даже подчиняет себе политические элиты и обще-ственные силы, которые трудятся во имя расширения поля ее реализа-ции. Такое распространение конкуренции, неожиданное для «закона» стоимости, происходит в силу политического конструирования, а не из-за спонтанного процесса самовозрастания капитала. Это не позволяет нам видеть в ней исход коварного плана: говоря о конструктивистской активности, мы вовсе не хотим сказать, что ее результат реализуется по заранее разработанному плану и контролируется на всех этапах его ре-ализации. Маркс научил нас: результат людской деятельности — это не продукт их сознания или воли. Не это ли позволяет ему ускользать из-под их контроля, чтобы овладеть самой их деятельностью?

Перевод с французского Александра Марковапод редакцией Александра Бикбова


118 Мишель Терещенко

¥�¿��µ ³��À��

О пользе пытки: могут ли демократические общества

оставаться пристойными? 1

Пристойное общество — это общество, которое не унижает людей.

Авишаи МаргалиТот, кто хотя бы раз попал в железные руки неизбежности, навсегда теряет вкус к утешительной лжи идеализма.

Лев Шестов. «Начала и концы»

Абу-Грейб, Гуантанамо, Баграм в Афганистане, секретные тюрьмы ЦРУ в Марокко, Египте, Сирии, Узбекистане и других странах — мно-жество тюрем разбросано по разным континентам, и в них Соединен-ные Штаты, сами или уполномочив других, применяют пытки и ана-логичные им действия в рамках «глобальной войны против террориз-ма», начало которой было положено -м сентябрем года. Сегодня это хорошо известно, и у нас есть достаточно доказательств для аргу-ментированного обвинения, хотя то, что нам известно, без сомнения, лишь вершина айсберга. Такие организации, как Amnesty International, Human Rights Watch или Международный комитет Красного Креста, регулярно поставляют новые документы, свидетельствующие о при-нудительных методах допроса, применяемых американской армией и спецслужбами и идущих вразрез с предписаниями международных конвенций об обращении с военнопленными, конвенций, рассматри-ваемых сегодня на предмет утверждения конгрессом США 2. Работа этих

1 Опубликовано в: Revue du MAUSS, /, № .

2 См. статью Филиппа Гранжеро в газете Libération от сентября г. под заголов-

ком «Президент Буш заботится о том, чтобы пытки осуществлялись совершенно

законно»; в ней сообщается о принятии в среду сентября Комитетом обороны

палаты представителей законопроекта, «который в итоге позволит агентам ЦРУ

продолжать использовать жестокое обращение с подозреваемыми в терроризме

в секретных тюрьмах, доступ в которые для Международного комитета Красно-

го Креста закрыт. Он будет ретроактивно защищать ЦРУ от возможного судеб-


Л � � � � 1 ( 8 0 ) 2 0 1 1 119

организаций ставит целью разоблачение политики, проводимой адми-нистрацией Буша. У нас она осуждается, однако мы неохотно вспомина-ем наше собственное прошлое, как если бы европейские страны никог-да не были замешаны раньше и не замешаны сейчас в подобных престу-плениях. Но никто и словом не упоминает ни Францию, ни Англии, ни войну в Алжире, ни методы, которые применялись в борьбе против Ир-ландской республиканской армии. Кто старое помянет… Практика пы-ток на государственном уровне настолько отвратительна, что достойна лишь осуждения. О чем тут рассуждать и тем более размышлять?

Нельзя отрицать, что в европейских обществах (и Франция здесь не исключение) не развернулись дискуссии на тему пыток, подобные тем, что всколыхнули интеллектуальные и политические круги США. Слу-чайно? Было бы слишком просто ограничиться таким ответом. Евро-па в не меньшей мере, чем США, стоит перед угрозой терроризма и в недавнем прошлом также становилась жертвой кровавых терактов — в Испании, Англии, Франции. Как противостоять этим смертельным ударам, как предупредить их повторение? Как обращаться с теми, кто подозревается в принадлежности к организациям, причастным к этим актам? В не меньшей степени, чем американцы, мы сталкиваемся с не-обходимостью решить проблему, какие формы допроса допустимы и, что еще важнее, какие практики совместимы с основным принципом уважения человеческого достоинства, на котором строятся наши демо-кратические режимы. Но создается впечатление, что у нас этими во-просами никто не задается.

Что мы об этом не думаем, говорит не о том, что вопросы эти не имеют для нас первостепенной важности, но скорее о нашем странном нежелании лишний раз совать нос на государственную кухню и о том, как легко мы миримся с тем, что нас туда не пускают. Но можно ли до-вольствоваться этой сознательной слепотой, этим молчаливым согла-сием, этой привычкой стыдливо отводить взгляд и позволять заинте-ресованным органам улаживать проблему по-своему, лишь бы это было эффективно? Стоит ли напоминать, что в году Европейский суд по правам человека осудил Францию за «пытки» в отношении Ахмеда Сел-мони со стороны пяти полицейских в округе Seine-Saint-Denis во время его содержания под стражей в году 3? Дело не вызвало никаких се-рьезных волнений.

ного преследования путем внесения поправок в американское законодательство

против военных преступлений, которое сегодня квалифицирует как преступление

всякое нарушение Женевских конвенций». По словам колумниста New York Times,

которого цитирует журналист, президент Буш прибыл в конгресс в прошлый чет-

верг, чтобы ни больше ни меньше как «лоббировать применение пыток!».

3 В г., по словам авторов книги Place Beauveau, многие исламисты, задержанные по

подозрению в терроризме, подвергались жестокому обращению и пыткам (элек-

трическими разрядами) в помещениях -го отдела Центрального управления служ-

бы уголовного розыска в Париже, а также в Региональном отделе службы уголов-



Напротив, вопрос о пытках ставить так же необходимо, как и учиты-вать все трудности, связанные с ним, а их гораздо больше, чем может показаться. И если обсуждение данного вопроса начинается в журна-ле Revue du MAUSS 4 перев.), то это оттого, что целая серия аргументов, приводимых в оправдание этих практик, опирается на утилитарный расчет затрат и прибыли, что ставит закономерный вопрос: насколько такой подход совместим с основополагающими принципами демокра-тии, и даже не ставит ли он их под угрозу?

Пытка — это абсолютно недопустимая практика. И нас она не каса-ется. Так ли это?

Вопрос, который нельзя обойти

Представьте себе: арестован террорист, и его подозревают (а на это ука-зывают все имеющиеся улики) в том, что он заложил бомбу под город-скую школу; представьте также, что в одной из этих школ находятся ва-ши собственные дети; когда все законные методы допроса не дали ни-какого результата и задержанный отказывается говорить, допустимо ли в таком случае применение пыток?

Такова шоковая ситуация, которую точно отражает парадигма «бом-бы замедленного действия» (ticking-time bomb), на которую неизменно опираются те, кто утверждает, что запрет пыток априори есть «абсолю-тистская» позиция, которой не сможет придерживаться никто, стол-кнувшись с подобной ситуацией, даже если он самый ярый против-ник пыток. В некоторых чрезвычайных обстоятельствах запрет на при-менение пыток, внесенный в наши законы, договоры, наши военные уставы, оказывается просто несостоятельным. Несостоятельным, без-условно, не в принципе, но на практике. Фактически, никто, или поч-ти никто, оказавшись в такой страшной ситуации, не будет, наверное, оспаривать необходимость применения методов допроса, осуждаемых законом и моралью, если от этого может зависеть спасение невинных жизней, жизней собственных детей, которым угрожает ослепленный кровавым фанатизмом террорист.

Лицом к лицу с такой ситуацией — согласитесь, она более чем прав-доподобна — все наши попытки к сопротивлению, наши принципы раз-биваются вдребезги. Единожды сделанное исключение нарушает уни-версальный характер запрета пыток, утвержденного множеством меж-

ного розыска в Лионе. Следствие было начато ГИНП (Генеральной инспекцией

национальной полиции) [Recasens, Décugis, ]. Что касается Англии, она была

осуждена Европейским судом по правам человека за оскорбляющие и унижающие

достоинство действия британской армии в Северной Ирландии.

4 Эта совпадающая с фамилией социолога и антрополога Марселя Мосса француз-

ская аббревиатура означает «Антиутилитаристское движение в социальных нау-

ках». — Прим. перев.


Л � � � � 1 ( 8 0 ) 2 0 1 1 121

дународных договоров, заключенных после Второй мировой войны. И мы, как порядочные люди, находящиеся в здравом уме, понимаем это, какой бы ненавистной ни была для нас эта реальность. Может быть, мы считаем себя морально устойчивыми? Ничего подобного. Чтобы поко-лебать наши самые стойкие принципы, достаточно ситуации, которая возьмет нас за горло с достаточной воображаемой силой, и мы будем го-товы почти тотчас же отказаться от наших принципов. И не окажется ли в глазах окружающих тот, кто выступит против применения пыток для получения жизненно важной информации в подобной ситуации, подобным тем религиозным «фанатикам», которые отказываются от переливания крови, даже когда речь заходит об их собственной жизни или жизни их близких? В конечном счете не имеем ли мы здесь как раз дело с «состоянием крайней необходимости» 5, которое, как указывает-ся даже в Уголовном кодексе, может оправдать нарушение закона?

Таков, по существу, аргумент, выдвигаемый защитниками пыток на государственном уровне. И он кажется неопровержимым. Поэтому, быть может, будем честными и признаем, что нельзя полностью исклю-чить возможность применения пыток в некоторых чрезвычайных об-стоятельствах и что в таком случае лучше было бы создать юридическую базу для их применения. Такова позиция одного из видных американ-ских профессоров права Алана Дершовица, который положил начало громкому спору в США после событий сентября. Далее мы еще рас-смотрим его позицию.

Только что возможность прибегнуть к пытке казалась нам совершен-но немыслимой. Теперь вдруг все перевернулось с ног на голову.

Заранее решенный вопрос?

Тем не менее сила этой парадигмы не обусловлена лишь ее устрашающе-захватывающим характером; она также объясняется тем фактом, что ей можно найти этическое оправдание, и это в условиях морали послед-ствий, в соответствии с которой значимость поступка определяется его вкладом в общее благо. Парадигма «бомбы замедленного действия» и вытекающее из нее оправдание пыток связаны главным образом с принципом пользы, сформулированным Бентамом, согласно которо-му «иногда могут возникать некоторые чрезвычайные обстоятельства, при которых благополучие народа надежнее защищается тогда, когда за-кон не соблюдается, но нарушается» 6.

5 Состояние крайней необходимости обозначает состояние человека, который, не бу-

дучи подвергнутым нападению, совершает правонарушение, чтобы избежать угро-

зы или опасности, которым он подвергается, или чтобы защитить третье лицо от

подобной опасности.

6 Bentham Jeremy. A Fragment on Government, I, .



Таким способом уравновешиваются противоположные этические концепции. Скажем коротко: с одной стороны — деонтологическая кон-цепция человеческой деятельности (скажем, кантианская), провозгла-шающая принципы категорического императива, при которых не пред-усматривается никакая исключительная ситуации; с другой стороны — концепция, определяющая их в зависимости от того, как они влияют на достижение наибольшего блага вовлеченными лицами, но, как мы увидим, не связанная напрямую с принципом пользы.

Но чего ради заводить спор о пытках в терминах оппозиции между «идеалистами» и «реалистами», если мы признаем, что на самом деле позиция первых невыполнима и в ситуации «бомбы замедленного дей-ствия» они первыми отступятся от своих правил, какими бы жесткими они ни были в теории? Может показаться, будто вопрос, поставленный таким образом, решен заранее. Однако ничего подобного.

Так ли вероятна, как кажется, ситуация, которую нам предстоит рассмотреть? Признать, что перед нами сценарий, который воплоща-ется в жизнь только в строго определенных, достаточно редких усло-виях, при этом открывая дверь злоупотреблениям, — будет недоста-точно для того, чтобы окончательно отбросить вопросы, которые он вызывает. Ибо простой вероятности того, что такая ситуация мо-жет произойти, простого факта, что такая возможность может мыс-литься, достаточно, чтобы поставить под сомнение практику всеоб-щего и принципиального осуждения пыток. Перед тем как перейти к рассмотрению данного этического и юридического аспекта, следу-ет спросить у себя, какова реальная польза этих физических и психо-логических техник, противоречащих нашим принципам и нашим за-конам. В какой мере они действительно эффективны? Показать, что с их помощью на самом деле почти невозможно получить достовер-ную информацию, — это, конечно, важный аспект спора; также важ-но подчеркнуть, что применение этих техник бросает длинную тень на «демократический» образ, который создали себе носящие это имя общества, и что они серьезно сказываются на надежности принци-пов, на которые они опираются, — сегодня мы видим, как это проис-ходит сплошь и рядом. Но этих технических и политических аргумен-тов недостаточно для возведения нерушимых заграждений, потому что аргументы эти выдвигаются в постоянно сомнительной перспек-тиве расчета затрат и выгоды.

Тем не менее если запрет на пытки должен стать и оставаться золо-тым правилом, не знающим никакого законного исключения, это не означает, что в некоторых чрезвычайных обстоятельствах пытка или аналогичные действия, увы, не будут целесообразны. Как избежать то-го, чтобы эти практики подвергали опасности саму сущность наших де-мократий и принципы пристойности, которые в государствах данного типа непременно должны соблюдаться? Решением будет не их легали-зация и не такое толкование закона, которое отменит уголовное пре-


Л � � � � 1 ( 8 0 ) 2 0 1 1 123

следование тех, кто применяет пытки. Остается одно возможное ре-шение: чтобы тот, кто берет на себя решение применить пытку, был готов взять на себя ответственность за нравственные и уголовные по-следствия в публичном суде. Эту позицию разделили некоторые вид-ные американские мыслители, в том числе Майкл Уолцер. Я приведу ее здесь в качестве главной гипотезы с намерением избежать как то-го, чтобы чаша весов склонилась в сторону абсолютного априорного запрета пытки, что значило бы запретить даже рассмотрение возмож-ности ее применения, какими бы ни были обстоятельства, так и реше-ния в пользу оправдания применения пыток в зависимости от конкрет-ной ситуации, что чревато всякого рода злоупотреблениями. У этих двух удобных решений есть один недостаток: они не смотрят честно в лицо проблеме. Значит, можно предположить некое подобие «тре-тьего пути», главной идеей которого заключается в том, что в этой си-туации мы можем ратовать лишь за запрет «условного полного согла-сия», как выразился Ален Кайе, потому что нельзя не отметить, что возможны, хоть и редки, чрезвычайные ситуации, когда применение пыток окажется неизбежным. Но тогда необходимо провозгласить, что нарушение наших фундаментальных норм морали и права обусловле-но случаем, т.е. зависит от каждого конкретного случая. Этика личной ответственности требует от каждого отчета в своих поступках и сво-их решениях, а также готовности нести на себе впоследствии трагиче-ский груз ответственности за содеянное.

Оправдание пыток в Средние века и система доказательств

В самом начале следует напомнить, что наше восприятие пытки как зла (и зла неприемлемого), отвращение, которое вызывает она у нас, не-отделимы от современного восприятия человека, идеи человеческо-го достоинства, связанной с идеей прав человека, которая является не-отъемлемой чертой наших либеральных демократических обществ, от принципа неприкосновенности и запрета на использование тела. Оно также неотделимо от нашего понимания права и представления о спо-собах получения доказательств, при которых исключается любое при-нуждение. По-другому дела обстояли в системе, выработанной в Сред-ние века и просуществовавшей в целом до конца XVIII века.

Решающее значение предавалось собственному заявлению и призна-нию ответчика.

Согласно правилам римского канонического права, складывавшего-ся начиная с XIII века (Четвертый Латеранский собор, год), судья не мог вынести смертный приговор за соответствующие преступления лишь на основании улик и вещественных доказательств, какими бы яв-ными они ни были, — они считались всего-навсего «полудоказательства-ми», — но только на основании собственного признания обвиняемого, полученного в случае необходимости под пыткой и публично повторен-



ного им во время судебного процесса 7. Приговор, как полагали, таким образом, был подкреплен объективными данными, что исключало субъ-ективную оценку судьи.

И то, как сегодня некоторые юристы и профессора права — напри-мер, Алан Дершовиц [] — снова выступают за применение «судеб-ной пытки» и «ордеров на пытку» (torture warrants), выдаваемых судьей в чрезвычайных обстоятельствах, представляет один из парадоксов со-временной ситуации.

Траектория бомбы замедленного действия

Не менее парадоксален и следующий факт: парадигма, которую пред-ставляет «бомба замедленного действия», — существует множество вер-сий всегда одного, по сути, сценария, — относится, по определению, к чрезвычайной ситуации, но в то же время она стала по преимуществу единственным ориентиром в нынешней дискуссии о пытках в США по-сле сентября.

Ясна цель этой парадигмы — заставить тех, кто выступает за безу-словный запрет пыток, признать, что их позиция на самом деле несо-стоятельна и что они сами первыми переступят запрет, если волею слу-чая окажутся в подобной ситуации. Еще одна цель — представить пыт-ку не как акт жестокости — той, которую либеральная мысль в целом не прекращала осуждать с XVIII века, связывая ее с поражающей сво-ей вопиющей несправедливостью практикой Церкви или старых мо-нархий, — но как рациональное действие, являющееся результатом ре-шения, учитывающего только интересы наибольшего числа людей или просто требования необходимости, в макиавеллиевском смысле сло-ва, в нашем несовершенном мире. Характер этого решения абсолютно аморален — по крайней мере, такова позиция, отстаиваемая Майклом

7 См. Лангбейн Джон. Torture and The Law of Proof, Europe and England in the Ancient Re-

gime []. Главный тезис этой работы заключается в том, что упразднение пыток

явилось отнюдь не результатом воздействия философов (как обычно принято ду-

мать), таких как Томазиус, Беккария или Вольтер, на «просвещенных» монархов

того времени; не оказало влияние и «гуманистическое» движение, стремившее-

ся положить конец неэффективной и оскорбляющей человеческое достоинство

практике. Эта привычная историческая интерпретация, согласно Лангбейну, яв-

ляется всего лишь «сказкой». Главная причина отмены пыток в разных странах

Европы во второй половине XVIII в. чисто юридическая, она была обусловлена

переворотом в системе доказательств, которая отныне предоставляла судье воз-

можность выносить судебные приговоры на основании очевидных доказательств,

которые оказывались важнее «внутреннего убеждения». Ранее существовавшая си-

стема доказательств, основанная на требовании признания и публичной исповеди

и при необходимости прибегавшая к применению пыток (по крайней мере, в слу-

чае преступлений, подлежащих наказанию через смертную казнь), была замене-

на «вероятностной» концепцией, которая утверждает достаточность веществен-

ных доказательств.


Л � � � � 1 ( 8 0 ) 2 0 1 1 125

Уолцером 8, а он не утилитарист, — при этом человек, его принявший, может прослыть «мудрым» политиком, осмотрительным и разумным, считаться даже «героем»-жертвой, который предан общему благу и ко-торый во имя дела не колеблясь замарает руки и подвергнет опасности чистоту своей совести или спасение своей души. Тех, кто из «бомбы за-медленного действия» делает парадигму, в высшей степени способную оправдать применение пыток, объединяет то, что они разделяют раци-ональную концепцию решения, при которой его принятие основано на расчете главным образом затрат и выгоды; из этого, однако, нельзя заключить, что все они отождествляют нравственность с рационально-стью, даже если, фактически, это характерно для большинства.

Но подобное решение является «рациональным», независимо от его нравственного аспекта, только в том случае, если гипотеза, на которую оно опирается, сама всегда рационально оправданна. Однако как раз здесь и возникают сомнения. И это важный аспект дискуссии, на кото-рый следует обратить внимание, если мы не желаем ограничиться лишь этическими пререканиями.

Алан Дершовиц, Майкл Уолцер и другие, менее известные авторы, хоть и признают абсолютную правильность этой парадигмы, тотчас на-чинают сокрушаться на ее счет. Вот что пишет первый: «Трагическая реальность такова, что иногда пытка оказывается действенным сред-ством, хотя многие хотели бы, чтобы это было не так. Можно привести множество примеров, в которых пыткой удалось получить правдивую информацию, необходимую для предупреждения вреда, который мог быть нанесен гражданским лицам, и этим доказывается ее эффектив-ность» [Дершовиц, . Р. ]. И он приводит пример террориста по имени Абдул Хаким Мурад, члена группировки «Аль-Каида», который был арестован в Маниле в году. Он участвовал в теракте во Всемир-ном торговом центре в году и готовил взрывы в семи пассажирских самолетах, пролетающих над Тихим океаном. Согласно Дершовицу, этот план удалось раскрыть только после того, как террорист подвергся пыт-кам филиппинскими спецслужбами. На протяжении дней его, с ка-пюшоном на голове, избивали стулом и поленом, прижигали ему сига-ретой половые органы и лили в горло воду, отчего он едва не захлебнул-ся. Благодаря такому «жесткому» обращению было спасено около человеческих жизней. Это типичный пример рационального оправда-ния пытки в доказанной ситуации «бомбы замедленного действия», ска-жем мы. «Невозможно, — заключает Дершовиц, — избежать трудной мо-ральной дилеммы, когда необходимо выбирать из нескольких зол, от-рицая эмпирический факт того, что иногда пытка срабатывает» [Ibid. Р. . — Выделено авт.]. Если не считать того, что в данном случае этот аргумент не работает: просто потому, что самую важную информацию

8 Майкл Уолцер затронул эту тему в знаменитой статье: «Political action: The problem

of dirty hands» [in Walzer, ].



Абдул Хаким Мурад предоставил в первые минуты, последовавшие по-сле его ареста, большинство же деталей, полученных под пытками, бы-ли сфабрикованы полицией, и Мурад их только повторял, чтобы пре-кратить свои страдания 9. Но хотя эта информация и была бы получена под пыткой, ее оправдание срабатывает не всегда, потому что, как пи-шет Дэвид Любан [. Р. ], «вы не можете использовать аргумент, согласно которому факт предупреждения атаки „Аль-Каиды“ оправды-вал бы решение применить пытки, потому что в тот момент, когда реше-ние было принято, никто ничего не знал об этой атаке» 10.

Гипотеза с оговорками

Есть на самом деле «организационные» причины, по которым принцип «бомбы замедленного действия» не является таким уж правдоподобным сценарием, как кажется, даже если некоторые телесериалы, имеющие большой успех (например, сериал часа), чрезвычайно эффективно способствовали тому, чтобы представить эту ситуацию вероятной.

Этот принцип предполагает, что спецслужбы или полиция знают на-верняка, что у них находится террорист, участвующий в подготовке те-ракта. Но это предположение достаточно маловероятно, если только не является результатом кропотливой следовательской работы, а это не всегда так. Видимо, применение пыток позволит получить эту инфор-мацию, но, к сожалению, не всегда возможно знать это заранее. Одна-ко, если это неизвестно заранее, во имя чего тогда прибегать к пыткам в отношении такого заключенного? Что может гарантировать, что ты-сячи людей не будут подвержены подобному жестокому обращению под предлогом того, что один или некоторые из них могли бы быть тер-рористами, обладающими информацией о готовящейся атаке? В отсут-ствие предварительной информации, надлежащим образом обоснован-ной и подтвержденной, принцип «бомбы замедленного действия» ри-скует дать зеленую улицу перегибам разного рода.

Мы можем также предположить, что, если бы был арестован извест-ный террорист, отъявленный преступник, в таком случае применение пыток было бы обоснованным. Но сколько времени нужно его пытать, если он отказывается говорить? — День, неделю, месяц, год? И почему бы не взяться за его детей и не пытать их у него на глазах, если на кону жизни тысяч невинных людей? И кто должен принимать это решение? И как, наконец, можно быть уверенным в достоверности предоставлен-ной им информации? Мы еще вернемся к этим щекотливым вопросам.

9 Этот случай анализирует Альфред Маккой [. Р. –], который показывает, до

какой степени его использование в защиту принципа «бомбы замедленного дей-

ствия» опирается на обман или незнание.

10 Хотя Любан ошибается в представлении фактов, его критика адекватности прин-

ципа «бомбы замедленного действия» сама является адекватной.


Л � � � � 1 ( 8 0 ) 2 0 1 1 127

На самом деле ситуация бомбы замедленного действия построена на допущениях, редко материализующихся в реальной жизни: необхо-димо, чтобы было установлено, что задержанный действительно явля-ется террористом, и чтобы на основании неоспоримых доказательств в распоряжении следствия уже имелись сведения о том, что он распо-лагает информацией о предстоящем теракте, угрожающем жизни не-винных людей. Однако, если при необходимости эта информация мо-жет быть добыта под пыткой, ее получение не сможет извинить подоб-ной практики, потому что это оправдание действует ретроактивно. Если только сведения не были известны раньше — например, наличие заго-вора или плана теракта, обнаруженное в ходе предварительного след-ствия, — то, следуя данному предположению, тысячи ни в чем неповин-ных людей рискуют оказаться под пыткой. Так, в своем докладе о при-менении пыток в Абу-Грейб (август года) Дж. Шлезингер отмечает с сожалением, что «в глазах американцев большинство случаев, в кото-рых применение жестокого обращения с заключенными оправдывается по моральным (sic) причинам, начинаются с различных вариантов сце-нария „бомбы замедленного действия“» 11.

Этот сценарий вероятен лишь при определенных условиях, и оправ-дание пыток, которое по этому сценарию в некоторых случаях было бы возможно (далее я буду говорить об этом), зависит от этих условий, ко-торые соблюдаются далеко не всегда.

Либеральная идеология пытки

Но недостаточно показать, что аргумент princeps, на котором основывает-ся либеральное обоснование пытки, опирается на исключительно услов-ный принцип и что оно открывает дорогу опасным злоупотреблениям. Если я уточняю, что речь идет в данном случае об обосновании, прием-лемом для «либерала», который, по определению, выступает против лю-бой формы насилия и жестокости и, значит, a priori, против применения пыток, я делаю это с тем, чтобы отличить его от того, кто видит в пыт-ках обычную государственную практику, не вызывающую проблем, какие бы цели ни преследовались: будь то получение признания в изначально сфабрикованных делах в советскую эпоху, борьба против коммунисти-ческой подрывной деятельности во время «грязной войны» в Аргенти-не, затем в Бразилии, или идеологическое господство в том виде, в ка-ком оно практиковалось красными кхмерами в Камбодже во второй по-ловине -х годов, и т.д. Каким образом либерально-демократические государства и их граждане смогли бы когда-либо согласиться на примене-ние пытки, раз это противоречит всем их принципам? Таково следствие ситуации «бомбы замедленного действия»: сделать эту государственную практику возможной, даже легальной в обществе, проникнутом идеала-

11 Цитируется Дэвидом Любаном [. Р. ].



ми политического либерализма, уважения личности, ее прав и достоин-ства. Эта парадигма рождает, по словам Дэвида Любана, «либеральную идеологию пытки 12» (и это не оксюморон), главная идея которой — пред-ставить пытки как необходимый, даже неизбежный способ для получе-ния сведений и, таким образом, предотвратить катастрофу [. Р. ]. Проблема заключается в том, что стоит лишь принять эту практику, как, возможно, под угрозой окажутся все наши основные принципы, даже если речь идет об очень редких случаях. Более того, эта ситуация имеет последствия, выходящие далеко за рамки ее исключительного характера как раз потому, что она используется не только в качестве достаточно не-определенной гипотезы, распространяющейся лишь на крайние случаи, но и в качестве общей модели для размышлений и решений. Таким обра-зом, то, что казалось по самой своей природе как бы исключением, не-заметно превращается в единственную референцию, которая служит как бы фоном не только академических споров, но и реальных практик, как отмечается в докладе Шлезингера. Исключение становится нормой, ред-кое — заурядным, размышление и решение строятся по регулируемой схеме, которая тем самым значительно расширяет свои первоначальные функции. Одно сравнение поможет нам понять абсурдность и опасный характер подобного мышления: это как если бы мы захотели переосмыс-лить и реорганизовать всю политическую и институциональную систему Франции, основываясь лишь на статье Конституции года 13!

Очевидно, однако, что парадигма «бомбы замедленного действия» занимает поистине центральное место в современной дискуссии о пыт-ках, которая ведется в демократических обществах, и в частности в США. Но есть основание усомниться в целесообразности того, что в центр всего помещается какая-то маргинальная, находящаяся на пери-ферии гипотеза. В эту ловушку мы попадаем из-за ошибки в мышлении, что не так безобидно, как можно было бы представить.

Но, несмотря на все вышесказанное, — и я думаю, это самое глав-ное, — признаем, что ситуация, описанная в такой парадигме, все-таки может сложиться, и, как мы увидим далее, подобную возможность нель-зя отрицать. Тогда хочется спросить у себя, так ли уж обоснованно, как кажется, применение пыток при такой возможности. Этот вопрос «обо-снованности» ставится: ) с точки зрения эффективности; ) с точки зрения морали. Следовало бы еще добавить «с точки зрения права», но в некоторой степени здесь вопрос решен заранее, потому что в на-ших обществах закон полностью запрещает их применение (хотя неко-

12 В США либерал противопоставляется консерватору и выступает в левой части по-

литической арены, а не в правой, как во Франции.

13 Статья позволяет президенту Республики сконцентрировать в своих руках все го-

сударственные полномочия в случае прекращения нормального функционирова-

ния общественных организаций. В этом случае он может принимать «решения»,

которые обычно находятся в ведении законодательной власти.


Л � � � � 1 ( 8 0 ) 2 0 1 1 129

торые американские юристы пробовали обойти этот запрет, когда речь шла об арестованных, подозреваемых в принадлежности к «Аль-Каиде» или выходцах из так называемых «несостоятельных» государств).

Правило и исключение

В действительности, тот факт, что пытку превращают в практику, кото-рую можно публично принять, пусть даже в некоторых отдельных слу-чаях, предполагает, что мы заранее отвергли абсолютный запрет, пред-метом которого она является. Если мы будем соблюдать действующие международные соглашения и законы, если будем придерживаться точ-ки зрения, официально преподаваемой в военных академиях, тогда та-кой вопрос даже не возникнет. Международные конвенции — это клят-ва Гиппократа для женщин и мужчин, обученных техникам получения информации, как отмечает Крис Макей, который исполнял служеб-ные обязанности в Афганистане, а до этого проходил обучение в Форт-Хуачуке (Аризона), затем в Форт-Брэгге.

Дознаватель, напоминает он, не может ставить свои принципы под сомнение; он должен претворять их в жизнь, и точка. По крайней мере, его так учат. Принципы Женевских конвенций, пишет он, это «библия дознавателя», которую он обязан знать наизусть 14. Поэтому он должен игнорировать возможность, при которой «бомба замедленного дей-ствия» оправдала бы нарушение этих правил. Сопротивляться подоб-ному искушению можно только в той мере, в которой возможность ему поддаться отбрасывается полностью и принципиально. Другими слова-ми, даже когда сама практика пытки могла бы быть оправданна при не-которых обстоятельствах, подобная возможность должна быть a priori исключена. Мы не смогли бы пойти на исключение, потому что в такой ситуации исключение располагается внутри правил и становится рядо-вым случаем 15: этот последний исключает применение пыток, но в чрез-вычайной ситуации, говорят нам, они могут быть оправданны. Но то, что является лишь чрезвычайным случаем, который, возможно, допу-скает нарушение закона, выдает себя за возможность, которую нельзя исключить, — и соответственно влечет за собой развращение и «гене-рализацию». Любому задержанному можно вменить обладание подоб-ными сведениями. И это нужно и принять, и исключить одновременно. Если только мы не столкнемся с чрезвычайной ситуацией, чей исклю-чительный характер будет подтвержден рядом доказательств, мы долж-ны запретить себе делать это допущение: один факт, что мы думаем об этом, — уже сам по себе уступка злу, как будто мы сами его порождаем,

14 Крис Макей и Грэг Миллер [. Р. ].

15 См. Познер Ричард. «The best offense» []. Эта статья представляет собой кри-

тическую рецензию на книгу Алана Дершовица (www.law.uchicago.edu/news/pos-

ner-r-terrorism.html).



пусть даже в облике возможности. И стоит только допустить такую воз-можность, мы знаем по опыту, что всегда найдется случай, а за ним мно-жество других, чтобы от мысли перейти к действию.

И последний аргумент, заслуживающий упоминания, хотя бы корот-кого: пытки, применяемые правительствами, — это не совокупность «технических приемов», а институт, социальный институт, работа ко-торого зависит от политических решений. Поэтому совершенно оши-бочно полагать, что решение, даже в чрезвычайной ситуации, зависит от воли тех, кто непосредственно с ней связан. Это западня, подвох — задавать кому-либо вопрос: что бы он сделал в подобной ситуации? Про-сто потому, что такой вопрос ему никогда не зададут. Как пишет Бер-нард Уильямс [, цитируется у Любана, . Р. ], «бывают такие чудовищные ситуации, что сама по себе идея того, что действия раз-умной морали смогли их как-то разрешить, является просто бессмыс-ленной (insane) […]. Тратить время, спрашивая себя, какое бы мы при-няли решение в подобной ситуации, также бессмысленно, даже легко-мысленно». Единственное, что мы можем осознать, оказавшись перед таким вопросом, это то, насколько хрупкими являются наши мораль-ные принципы. И именно потому, что, столкнувшись с такой угрозой, наша реакция несомненно была бы эмоциональной и импульсивной, мы ждем, что власти поступят по-другому. Таков принцип непредвзято-сти, на котором основана идея правосудия.

Полный запрет

«Гуманные» принципы, которыми регламентируются допросы, опре-деляют заранее отношение к заключенному, устанавливая в качестве основного правила уважение его достоинства и физической и мораль-ной неприкосновенности. Ряд конкретных норм, предписанных меж-дународными конвенциями, — в частности, Женевской конвенцией об обращении с военнопленными () и Конвенцией против пыток, принятой Генеральной Ассамблеей ООН (), — опирается на этот принцип. Так, Женевской конвенцией запрещается «посягательство на жизнь и телесную неприкосновенность, а именно: убийство во всех формах, нанесение увечий, акты жестокости, пытки и мучения […] по-сягательства на достоинство людей, оскорбительные и унижающие до-стоинство акты» (статья ). В целом «с военнопленными надо обращать-ся гуманно» (статья ). Арестованные обязаны сообщить только свою фамилию, имя и звание, дату рождения и регистрационный номер (ста-тья ). В той же статье напоминается о полном запрете на применение пыток: «Никакие физические или моральные пытки, никакое принуж-дение не могут применяться в отношении военнопленных в целях полу-чения от них каких-либо сведений. Пленные, которые отказываются от-вечать на вопросы, не могут подвергаться угрозам, оскорблениям, а так-же каким-либо неудобствам».


Л � � � � 1 ( 8 0 ) 2 0 1 1 131

Под этим подразумевается, что между заключенным и допрашиваю-щим должна поддерживаться хоть какая-то симметрия в отношениях, которые изначально полностью асимметричны. Поэтому в допросе дол-жен сохраняться некоторый принцип равенства, и из этого равенства — которое, естественно, не может быть полным — вытекает тот факт, что должна оставаться, несмотря ни на что, несмотря на асимметрию и не-равные условия, возможность отношений на равных. Не отношения доверия и уж тем более симпатии (хотя подобное иногда встречается), но отношения, в которых присутствует хоть малая доля равенства. Да-же если для этого в ход идут ложь, хитрость или сокрытие. С обеих сто-рон. Но как раз это и важно: то, что мы еще можем употреблять выра-жение «с обеих сторон».

В соответствии с легально допустимыми процедурами, допрос сводит на сцене, а зачастую все происходит как в театре; и в самом деле, есть определенная сценография спектакля (в обоих значениях слова), в ко-торой разворачивается действо и которая являет собой место развития некоего подобия драмы — двух человек, участвующих в настоящей битве, и это битва двух умов: одного, утвердившегося в своем желании молчать и не выдать ничего по-настоящему значимого, и другого, выжидающего, когда правда выйдет наружу, а это сможет произойти, только если ему удастся побороть сопротивление арестованного, который, естествен-но, — а разве может быть по-другому? — будет упираться. Все возможные легально допустимые техники преподаются военным или гражданским дознавателям, для того чтобы одолеть это сопротивление, не прибегая к жестокости, но они не гарантируют успеха и зависят от множества фак-торов — от опыта дознавателя, его ума, терпения, хитрости, а также от способности пленника не дать втянуть себя в игру, сопротивляться ма-нипулированию. Поэтому допрос должен занимать определенное вре-мя — время, которое ситуация «бомбы замедленного действия» предоста-вить не может; десятки часов вопросов-ответов, игры в кошки-мышки, написания рапортов, затем анализ (сверка, проверка фактов путем сопо-ставления и т.д.) с тем, чтобы запутать пленника, найти его «слабое ме-сто» и заставить его в конце концов уступить. Техники, отлично систе-матизированные в учебниках по допросам, чередующие угрозы и обеща-ния, унижения и лесть, смену допрашивающих и допрос одновременно несколькими лицами, когда один выступает в роли «хорошего», а другой в роли «плохого», и т.д. Только сведения, предоставленные задержан-ным, который сознается «свободно», могут с натяжкой считаться заслу-живающими доверия и полезными, потому что покорившиеся воля и ум придадут его словам некоторое правдоподобие 16.

Как видим, не существует противоречия между обязанностью соблю-дать законные правила, регулирующие методы ведения допроса, и поис-ком эффективности. Можно даже утверждать, что только одобренные

16 На эту тему см. Крис Макей и Грег Миллер [].



законом техники по-настоящему эффективны, они вовсе не вынуждают дознавателя «скрестить руки за спиной», согласно карикатуре сторон-ников пыток. Потому что результаты, которые дают пытки, не имеют большой ценности, можно даже сказать, никакой ценности. По край-ней мере, когда речь идет о физических пытках.

Тщетность пытки

Цель физической пытки — полный контроль над телом. Речь идет не столько о подавлении сопротивления арестованного, — на это направ-лены и законные методы допроса, которые, естественно, не являются простой болтовней или невинным обменом репликами, — сколько о том, чтобы лишить его всякой возможности сопротивляться и, более того, быть в полной мере собой. Речь идет также о возможности молчать, хо-тя словам пытаемого пленника нельзя доверять: он скажет то, что от не-го ждут, и эти сведения не только ненадежны, единственная их цель — по-кончить с страданием. Обесцененные слова, не правдивые и не ложные, бессмысленность которых является следствием обесценивания существа, от которого они исходят. Это круг, в котором человек и его слова боль-ше не имеют смысла. Поэтому у него даже не остается возможности лгать или обманывать или скрывать что-либо. Говорить, чтобы ничего не ска-зать, потому что цель — не установление каких бы то ни было отношений, но избавление от боли, завоевывающей пространство всего человека. Че-ловек под пыткой являет собой только боль, и его речь становится един-ственным оставшимся у него способом не просто сказать что-то, но избе-жать всеобъемлющего страдания, которое сводит с ума и разрушает его, разрушает навсегда, в том смысле, что никакая беседа впоследствии уже невозможна. Пытка уничтожает комплементарность, без которой невоз-можна коммуникация. Чтобы говорить друг с другом, надо быть вдвоем, надо быть хоть немного лицом к лицу. Но пытаемый никому не противо-стоит, даже самому себе; он пойман, захвачен болью и отныне составля-ет с ней одно целое, плоть, которая испытывается как никогда раньше. «Его плоть, — пишет Жан Амери, — истязаемая нацистами, во всей своей полноте осуществляется в его самоотрицании […]. Только во время пыт-ки единство человека и его плоти становится абсолютным: воя от боли, истерзанный и сломанный жестокостью человек, который не может на-деяться ни на какую помощь, который потерял право законной защиты, отныне является только телом и ничем другим» [. Р. –].

Пытка, уничтожая личность человека и возможность коммуника-ции, никогда не сможет вернуть речи, исторгаемой под ее воздействием, обычный статус речи. Вот почему тот, кто говорит в подобной ситуации, по сути ничего не говорит, не потому, что молчит, но потому что его сло-ва лишены смысла — будь то крик, вопль или признание, неважно. По-этому опытные и обученные специальным техникам дознаватели ниче-го не ждут от этих слов и знают, что им нельзя ни верить, ни не верить.


Л � � � � 1 ( 8 0 ) 2 0 1 1 133

В конечном счете логика пытки ведет к ее собственному провалу, мешая появлению того, к чему она стремится: некоторой «значимой» информа-ции. И не то чтобы она была бесполезной, неэффективной или безнрав-ственной, вопрос совсем в другом — физическая пытка совершенно бес-полезна. Еще раз повторим: потому что она разрушает условия, при кото-рых слова пытаемого можно было бы принять всерьез, отличить правду от искажения или лжи. Так как допрашиваемый не является более субъ-ектом, вовлеченным в отношения коммуникации, информация, которую он выдаст в последний момент как крайнее средство, не будет по большо-му счету иметь значения, что не означает, что она обязательно неверна.

Вот почему физическая пытка никогда не может служить надежным средством добиться правды. Она уничтожает саму возможность анализа слов и реакций задержанного, а ведь этот анализ — самое главное в ра-боте дознавателя. Поскольку больше нет субъекта, значит, нет и слов. Пытаемый может сказать все, что хочет, или, скорее, то, что хотят от него услышать, или он не говорит ничего, хотя некоторые демонстри-руют удивительное сопротивление, так как порой испытание страда-нием не разрушает, а усиливает Я человека 17. Что касается пытателя, то он стремится не столько получить сведения, сколько полностью подчи-нить задержанного, с тем чтобы он взял на себя все преступления, в ко-торых его обвиняют, даже если все они вымышлены.

Техники психологического манипулирования

Возможно, поэтому, чтобы избежать этой апории физической пытки, были разработаны альтернативные решения, связанные с психологи-ческим воздействием. Они опираются на две основные техники пси-хологического контроля (mind control): сенсорная дезориентация (senso-ry disorientation) и боль, причиненная человеком самому себе (self infl icted pain). Это страшные и удивительные по своей эффективности методы, направленные на то, чтобы в самое короткое время подавить сопротив-ление субъекта, не прибегая к законным формам допроса (главный не-достаток которых, как мы видели, заключается в том, что они требуют временны х затрат), а также не вызывая дезиндивидуализации пленни-ка, слова которого в случае физической пытки лишаются смысла. Идея проста — задержанный должен чувствовать, что сам является причиной своего страдания. Например, можно заставлять его оставаться в поло-жении стоя день или два, для того чтобы он понял, что виной тому его отказ сотрудничать, его безрассудное упрямство, а не злое или садист-ское желание дознавателя. Эти техники психологического манипулиро-

17 Удивительным примером этого смелого сопротивления, когда не было выдано ника-

кой информации и допрашивающие остались в неведении, является случай Анри

Аллега, которого пытали парашютисты французской армии во время войны в Ал-

жире. См. его La Question [].



вания были описаны в году в учебнике ЦРУ по ведению допросов «KUBARK Counterintelligence Interrogation», где предлагалось, напри-мер, беспрерывно менять ритмы сна и/или питания, резко чередовать крайние температуры, запирать заключенного в темной камере, где зву-чит оглушающая музыка, угрожать насилием или пытками, и часто эти угрозы оказываются более эффективными, чем сами пытки, или еще заставлять находиться в течение более или менее продолжительного времени в мучительных позах (stress positions) и т.д. Цель этих техник — привести субъекта в состояние психологической «регрессии» и поте-ри личной автономии 18. Они являются результатом исследований (не-которые из них чудовищны 19), на которые американскими спецслужба-ми, и в частности ЦРУ, начиная с -х годов, выделялись миллиарды долларов в год; в -е годы эти результаты тайно отправлялись в Ла-тинскую Америку для борьбы против коммунистической подрывной де-тельности и позже применять их к задержанным, по отношению к подо-зреваемым в совершении терактов после сентября года.

Юристы на службе у пытки

Эти, а также другие, еще более оскорбляющие и унижающие достоин-ство, техники, как стало известно всему миру, применялись в Абу-Грейб, они применяются также, хотя об этом нам известно меньше, в Гуантана-мо или в тюрьмах Афганистана. Нам бы так хотелось верить в то, что, как отмечается в официально представленных сегодня рапортах, посту-пающих из американской армии или других источников, подобная же-стокость — это дело рук лишь некоторых паршивых овец или «гнилых яблок» (bad apples), что подобное случается лишь по недосмотру в команд-ных инстанциях. На самом деле эти действия — часть систематически проводимой государственной политики, которая провозглашена секре-тарем министерства обороны в рамках «глобальной войны против тер-роризма» и на защите которой стоит целый арсенал юридической казуи-стики, разработанной юристами министерства юстиции и Белого дома, в соответствии с которой международные конвенции оказываются не-применимы в отношении пленников из «несостоятельных государств» (failed states) и членов «Аль-Каиды» 20. «Члены незаконных вооруженных формирований» (unlawful combatants), к которым более неприменимы

18 См. Альфред МакКой [].

19 См. Гордон Томас. A Journey into Madness, Medical Torture and the Mind Controllers

[], а также Альфред МакКой [].

20 Различные меморандумы, составленные юристами министерства юстиции США,

были опубликованы в The Torture Papers, The Road to Abu Ghraib, под редакцией Карен

Дж. Гринберг и Джошуа Л. Дрател []. См., в частности, меморандум Джона

Йоо от августа г. (Standards of Conduct for Interrogation), отправленный Аль-

берто Гонзалесу, который был советником президента в Комитете национальной

безопасности.


Л � � � � 1 ( 8 0 ) 2 0 1 1 135

правила, распространяющиеся на военнопленных, могут совершенно за-конно подвергаться суровым методам допроса, главное только не переу-сердствовать, ибо это может привести к привлечению членов спецслужб к уголовной ответственности. Эти юристы подготовили на вид правдо-подобную интерпретацию различных национальных и международных законов, а также военных кодексов США, с тем чтобы обезопасить до-знавателей от возможного в будущем привлечения к ответственности в американских трибуналах. Хотя на этот счет особенно беспокоиться не приходится, поскольку все тюрьмы расположены либо за границей, либо в экстерриториальной зоне, например на Кубе, тем самым будучи неподконтрольными национальной юрисдикции (что, однако, оспоре-но двумя решениями Верхового суда США в и годах).

Так было дано разрешение на использование методов, осуждаемых международными конвенциями, которые стали процветать повсемест-но в Ираке, на Кубе и в Афганистане, не говоря уже о практике «экс-традиции» (extraordinary renditions) пленных «призраков» из «Аль-Каиды» в «черные точки», расположенные в Узбекистане, Марокко, Египте, Иордании или Сирии, где пытки применяются свободно. Если несколь-ко рядовых солдат были приговорены к тюремным срокам военными судами Америки за содеянные акты (в частности, в Абу-Грейб) — ни один из членов офицерского состава не понес уголовной ответствен-ности, и дело никогда не коснулось членов администрации Буша, на ко-торых лежит основной груз ответственности и которые являются ини-циаторами так называемых «перегибов». Ибо это политика, основан-ная на преступлении; и сегодня это государственное преступление идет по пути легализации американским конгрессом, согласно законопроек-ту, поддержанному самим президентом США.

Сегодня с большой долей уверенности можно утверждать, что све-дения, полученные в таких условиях, в основном бесполезны. Не будем забывать, что около % задержанных вооруженными силами США просто-напросто не имели ничего общего с террористической деятель-ностью. Спецслужбы, находящиеся в ведомстве министерства обороны или ЦРУ, не смогли предоставить ни одного примера ситуации «бомбы замедленного действия». По большому счету пользу и определенную эф-фективность демонстрируют классические методы расследования и до-проса, которым, в противоположность тому, что некоторые хотели бы нам доказать, нисколько не мешает обязанность соблюдать гуманные принципы международных конвенций.

Правда, эти утвержденные законом техники не всегда работают. Не-которые задержанные упорно хранят молчание, другие только лгут или выкрикивают оскорбления, самые сильные, которые иногда были под-готовлены к этим методам 21, оказывают сопротивление, остальные, бо-

21 Так, в одном тренировочном лагере «Аль-Каиды» в Аль-Фаруке (Афганистан), был

обнаружен учебник, в котором с поразительной точностью представлены амери-



лее слабые и менее «интересные», уступают. Это также верно. Но отсю-да нельзя делать вывод, что только жесткие методы, использующие же-стокость или направленные на разрушение личности субъекта, оказы-ваются действенными.

Следовать принципам, не подлежащим обсуждению

Однако было бы попросту неверно утверждать полную неэффектив-ность физической пытки и психологического манипулирования. Ес-ли бы это было так, вопрос об их целесообразности просто бы не ста-вился, и было бы невозможно появление той «либеральной идеологии пытки», о которой мы говорили выше. Дело в том, что пытка или ана-логичные действия иногда приводят к получению настоящих сведений, хотя в редких случаях и какой ценой! Американский опыт в Афганиста-не, в Гуантанамо и Абу-Грейб свидетельствует о том, что подобными ме-тодами удалось извлечь не так уж много полезной информации — ничто или почти ничто по сравнению с тем количеством арестованных, кото-рые им подверглись. Если бы мы придерживались лишь утилитарно-го расчета, он бы сыграл не в пользу пытки (если, конечно, принимать в расчет страдания жертв, которые, к сожалению, никогда не учитыва-ются). И не с помощью этих методов получения информации были аре-стованы некоторые из руководителей «Аль-Каиды», но, напротив, клас-сическими методами следствия на месте. А что же думать о сотнях и да-же более невинно осужденных и подверженных пыткам? «Дознаватели из ФБР, — отмечает Альфред МакКой, — безусловно, одни из лучших спе-циалистов по данному вопросу, поняли, что военные техники позволя-ют получить мало правдивой информации и что они во многом схожи с их собственными методами, подтвержденными опытом, состоящим в том, чтобы построить отношения на основании длительных допро-сов без элементов принуждения» [. Р. ]. И ни слова об огромной политической цене, которую американская демократия должна будет заплатить в будущем за нарушение принципов, лежащих в ее основе. И здесь расчет, не заметить которого последовательный утилитарист не смог бы.

канские техники допроса и способы противостоять им, а также говорилось о воз-

можности сообщить о злоупотреблениях в международные организации, напри-

мер Красный Крест. «Неприятие пыток Соединенными Штатами было представ-

лено как символ слабости Америки, — рапортует Крис Макей. — Самое большое

негодование в учебнике «Аль-Каиды» вызывало то, что в нем ставился поразитель-

но точный диагноз: американцы будут держать вас в камерах, будут кормить вас во-

енным пайком и обеспечат душ два раза в неделю. Но когда начнется разбиратель-

ство, вы сможете лгать им, отказываться говорить, каждый раз менять показания,

и они ничего не смогут вам сделать» [. Р. ]. В заключение Макей добавляет:

«В долгосрочной перспективе это была наша сила. Но в данный конкретный мо-

мент, это оказывалось ужасающей слабостью» [Ibid].


Л � � � � 1 ( 8 0 ) 2 0 1 1 137

Хотя мы можем доказать бесполезность и неэффективность массово-го применения пыток, а также зачастую неверную, даже извращенную трактовку главного аргумента, который призван их оправдывать, — этим аргументом, как помним, является гипотеза «бомбы замедленного дей-ствия» — проблема этих фактических и эмпирических аргументов в том, что они никогда не исключают, что в будущем что-то может пойти по-другому. Начиная с того момента, когда появляется вероятность «ино-гда», все принципы расшатываются. Как отмечалось выше, если исклю-чение публично признается хотя бы один раз, оно перемещается в орби-ту правила, которое в тот же миг теряет свою нормативную сущность. Никто лучше Канта не понимал этой опасности, поэтому он старался, чтобы императивы нравственного закона были безусловными, a priori признаваемыми необходимостью. А что верно с точки зрения морали, то верно и для закона, когда речь заходит о защите незыблемых прин-ципов, которые определяют суть такого политического режима как де-мократия. Некоторые из этих принципов не обсуждаются, и среди них в первую очередь уважение человеческого достоинства, которое нельзя унижать и более того, подвергать кого-то пытке, физической или пси-хологической. Может быть, в краткосрочной перспективе это является слабостью (об этом можно спорить до бесконечности); но, если мы смо-трим далеко в будущее, эта слабость становится силой, потому что только так режим может оставаться верен принципам, на которых он был осно-ван в прошлом, и отказаться от искушений настоящего, которые в буду-щем могут посягнуть на саму его сущность. Напомним определение пра-ва Рональда Дворкина: «Позиция права является конструктивной: она направлена на сочетание теории и практики, и цель его — найти наилуч-ший путь к лучшему будущему, соблюдая, как и подобает, верность про-шлому. Это есть, наконец, братское отношение, выражение способа, ко-торым мы объединены в коллектив, оставаясь разделенными по инте-ресам, убеждениям, устремлениям» [. Р. –]. Такая концепция исключает тот факт, что подобное «отношение» может когда-либо ока-заться в опасности в случае неожиданной ситуации, которая открыла бы возможность не «лучшего», но худшего будущего. Однако именно к этой возможности ведет нас либеральная политика государственной пытки.

Демократические общества — это не обязательно «пристойные» общества

Опыт истории с достаточной очевидностью свидетельствует, что ни одному диктаторскому или тоталитарному режиму, при котором, одна-ко, «все позволено», не удалось просуществовать также долго, как ли-беральным демократиям. А если так, то частично это потому, что струк-турно они организованы таким образом, чтобы ограничивать власть юридическими нормами — это то, что англичане называют the rule of law, — что ограничивает злоупотребления властью. Данное ограничение



суверенности власти теоретически помещает право на ступень выше различных форм политического манипулирования. Поэтому всякая по-пытка обойти международные соглашения посредством казуистических интерпретаций, как это делает исполнительная власть США и ее юри-сты с целью узаконить применение пыток, бесконечно опасна. То, что кажется инструментом силы, становится причиной слабости не только для самой власти, но для всего режима, выражением которого она яв-ляется. Попытки смягчить запрет на пытки, особенно с помощью зако-на, приводят к тому, что под сомнение ставится один из главных прин-ципов системы, а это ведет к ее расшатыванию. Ослабив эту норму, по-чему бы не сделать то же самое с другими? И действительно, по США прокатилась целая волна губительных для свободы законов, принятие которых явилось следствием снятия запрета на пытки, и все это во имя императива общественной безопасности.

Без сомнения, равновесие между безопасностью и свободой устано-вить непросто, но защита основных свобод является, в конечном счете, лучшим и единственным способом гарантировать гражданам жизнь в на-дежном обществе, т.е. в обществе, принципы которого не пересматри-ваются в зависимости от тех или иных обстоятельств. Это также лучший и единственный способ не попасть в ловушку, поставленную искусными террористами, чья ненависть по отношению к западным обществам мо-жет сравниться разве что с презрением, которое они испытывают к цен-ностям, на которых эти общества основываются, и имеющую дьяволь-скую цель — ввергнуть эти ценности в свою разрушительную логику. Это, наконец, единственный способ защиты нашей принадлежности к «чело-веческой общности» — как тонко подмечено Аленом Кайе, — которая все же находится в самом сердце демократического идеала.

Существует последний аргумент, который необходимо здесь представить.

Результатом, и достаточно пугающим, от введения практики пыток в либеральных демократических обществах является смешение пред-ставлений и полный развал традиционной типологии режимов, кото-рая была установлена во время «холодной войны» Реймоном Ароном, например (конституциональные или другие режимы, однопартийные или же, наоборот, допускающие партийный плюрализм и т.д.). Ни один из режимов, практикующих применение пыток на государственном уровне, не лучше аналогичного ему другого, потому что критерий разли-чий будет только количественный (при демократии пытают меньше, чем при диктатуре). И нет какого-то порога, которого можно достичь, про-сто потому, что никакое число не позволяет перейти от количествен-ного к качественному. В конечном счете, достаточно одного случая. По крайней мере, с точки зрения принципов.

В ситуации подобного смешения представлений встает необходи-мость установления новой типологии, которая различна в пристойных и непристойных обществах. Мы воспользуемся определением Авишаи


Л � � � � 1 ( 8 0 ) 2 0 1 1 139

Маргалит: «Пристойное общество — это общество, которое не унижа-ет людей» [. Р. ].

По всей очевидности, пытка представляет собой практику невероят-ного унижения, которая ущемляет достоинство людей, психическое и те-лесное. Однако общество формально может быть демократическим, не будучи пристойным. Мы имеем в виду США сегодня, т.е. после сентя-бря года. Действительно, критерий «пристойности» не означает то же, что критерий демократичности политической системы. Примене-ние пыток может одобряться большинством представителей страны, вы-бранных всеобщим голосованием. Эта гипотеза так правдоподобна, что она была эксплицитно изложена Верховным судом Израиля 22 в го-ду. И по этой же дороге готовятся пойти члены американского конгрес-са. Однако при этом, если такой режим не лишится своего формально демократического характера, он потеряет что-то существенное. Что же? Свою «душу»? Как бы мы это ни называли, но факт посягательства на че-ловеческое достоинство, грубое обращение и причинение страданий, превращение человека в «инструмент» для получения сведений, харак-теризуемых как «жизненно необходимые», использование его как сред-ства для достижения цели, если пользоваться терминологией Канта, — всегда имеет «сущностную» природу, намного более сущностную, чем процедуры выборов, разделение властей, партийный режим и пр. Пыт-ка, соотнесенная с принципом уважения человеческого в человеке, его достоинства, является крайним его нарушением, даже большим, чем смертная казнь. Как таковая она неприемлема при любом гуманном ре-жиме, в основе которого лежит уважение личности. Однако на основе данного критерия пристойности многие демократические общества не смогли бы избежать обвинений, учитывая все то, что они совершили в прошлом и совершают сейчас. Конечно, не смогла бы сделать этого се-годняшняя или вчерашняя Америка, а также Израиль, Англия или Фран-ция, так стремящаяся забыть о репрессиях времен войны в Алжире.

«Холодная война» между двумя антагонистическими блоками по-зволяла мыслить мир в четких и ясных категориях. Частично это было иллюзией, если вспомнить, что демократии применяли у себя и в дру-гих странах пытки не меньше, чем их идеологические враги, даже если масштабы содеянного разнятся. Но даже на этот счет мы можем поспо-рить. Если еще имеются сомнения, достаточно почитать или перечи-тать Признание Артура Лондона: методы, применявшиеся дознавателя-ми чешской службы безопасности в начале -х годов, которым они были обучены специалистами из Советского Союза, те же, что приме-няются пятьдесят лет спустя в американских местах заключения: лише-

22 «Постановление, касающееся методов допроса Главных служб безопасности», Вер-

ховный суд Израиля, сентября г. В этом решении высочайшая юрисдикция

страны все же осудила, на основании современного права, практику применения

пыток.



ние еды и сна, обязанность сохранять причиняющее боль физическое положение, — Лондону, например, было приказано непрерывно ходить по тошнотворному подвалу, в котором его держали, — допросы, длящи-еся дни и ночи напролет 23. И конечно, знаменитые очки с затемненны-ми стеклами, которые стали известными благодаря фильму Костаса-Гавраса и которые впоследствии можно было видеть на заключенных Гуантанамо во время их перемещений.

Сегодня нам достоверно известно, что, если в рамках «глобальной войны против терроризма» практика применения пыток снова займет свое место на службе государства, мы окончательно лишимся понима-ния того, кто мы и куда идем. Принципы подвергаются осмеянию, со-глашения игнорируются или не соблюдаются; ориентиры сбиваются, наше представление о нас самих расплывается. Будущее видится как ни-когда опасным. Мы дали исламистским организациям идеологические аргументы, которые надолго обеспечат им пополнение кадров, о кото-ром они и мечтать не могли, эти аргументы почти подтверждают истин-ность на самом деле ошибочной теории Самюэля Хантингтона о «стол-кновении цивилизаций». После всего этого как мы можем осуждать пытки (где бы они ни применялись), если мы делаем то же самое? Поэ-тому необходимость придерживаться принципов пристойности для на-ших обществ гуманистической традиции является жизненно важной. Даже можно сказать, делом сохранения жизни. И эти принципы под-разумевают осуждение пыток во всех формах, какими бы ни были вы-двигаемые этические аргументы.

Но следует ли из безоговорочной поддержки законный запрет на пытки, что мы никогда и ни при каких условиях не сможем прибег-нуть к ним? В действительности, несмотря на все вышесказанное, это не так.

Где мы видим, как реальность и наши мысли встречаются

Интеллектуальная порядочность заставляет меня признать, что мы до на-стоящего времени мало изучили тот случай, когда гипотеза «бомбы за-медленного действия» воплощается в реальной жизни. Для примера при-ведем тот случай, когда спецслужбы узнали о подготовке теракта, в ко-тором погибли бы невинные люди, арестовали главных руководителей и потенциальных исполнителей и имели законные основания подозре-вать, что задержанные обладают информацией о других готовящихся на-падениях. Однако в то самое время, когда я пишу эту статью, в четверг августа, мы узнаем, что крупномасштабный проект нападения на пас-сажирские самолеты американского направления, действительно готовя-щийся «Аль-Каидой», был сорван британскими спецслужбами и полици-

23 См. также Карел Бартошек [].


Л � � � � 1 ( 8 0 ) 2 0 1 1 141

ей. Хотя на данный момент мы располагаем лишь частичной информаци-ей, может, даже частично урезанной или неверной, — не нужно забывать об осторожности, — но кажется, что избежать беспрецедентной катастро-фы, которая стоила бы жизни миллионам людей, удалось благодаря клас-сическим методам дознания, какими бы усовершенствованными они ни были. Если бы даже мы узнали впоследствии, что никакого заговора не было (что маловероятно), или же если бы он был представлен как обман (а это уже более вероятно) — важно то, что он совершенно правдоподобен, т.е. подобное можно допустить. А это позволяет нам задать некоторые ре-шающие вопросы, которых мы пока не коснулись.

Какая судьба уготована двадцати подозреваемым, которые были аре-стованы? Как следовало бы с ними обходиться? Возможно, они обладают информацией, касающейся других готовящихся терактов? По всей оче-видности, такое можно предположить. Так, может быть, мы оказались в ситуации «бомбы замедленного действия», которая, однако, как мы го-ворили, зачастую более надумана, чем правдоподобна. Смогут ли дозна-ватели из полиции или спецслужб Великобритании, а также, возможно, их американские коллеги, сопротивляться огромному давлению, кото-рое будет оказывать на них факт раскрытия этих планов, и сумеют ли они при этом пристойно обращаться с арестованными? Надо ли старать-ся любой ценой получить эту информацию, если подозреваемые упорно отказываются говорить? Это предложение вовсе не невероятно, и его следует рассмотреть. Чего стоит принцип пристойности по отношению к людям, у которых пренебрежение к человеческой жизни доходит до того, что они приносят в жертву жизни многих невинных мужчин, жен-щин, детей, приносят в жертву себя во имя «благородного» дела? Это не солдаты, повинующиеся законам войны. Не подчиняется ли принцип пристойности, как и принцип терпимости, правилу взаимности 24? Это, помимо прочего, один из аргументов, выдвигаемых американскими юристами, на свой лад толкующими Женевские конвенции. Событие застает врасплох, вопросы множатся по мере того как колеблется наша уверенность. Я не говорю, что она разрушается, но встряхивается и те-ряет свое подкрепление. И нас снова приглашают к размышлению.

Ограничивающие условия срочности и императивы персональной ответственности

В подобной ситуации — прибегать к пытке, физической, грубой, жесто-кой? Без сомнения, нет. Но что говорить о некоторых действиях, ко-торые в конвенциях называются «оскорбительными и унижающими» и запрещаются? Которые из них могут быть приемлемы в подобной си-

24 «Истинный сторонник терпимости, — пишет Жан-Жак Руссо, — не терпит престу-

пления, не терпит никакой догмы, которая делает людей злыми» (Lettres écrites sur

la montagne [. Р. ]).



туации срочности? Мы это знаем? И где та красная линия, за которую нельзя заходить? Какие принципы лежат в ее основе? Кто за это отве-чает? Полиция и политики? Граждане, участвующие в опросах или вы-сказывающие свое мнение на референдуме? Такая гипотеза маловеро-ятна, более того, нежелательна, но, несмотря ни на что, теоретически она не совсем абсурдна, по крайней мере, в отношении случаев, кото-рые могли бы представиться в будущем. Их избранные представите-ли? На самом деле, одним из решений представляется следующее: что-бы эти сюжеты, по примеру тех, что относятся к биоэтике, сделались предметом честной и прозрачной публичной дискуссии перед народ-ным представительством, с тем чтобы правила допроса предполагаемых террористов в ситуации, требующей немедленного принятия решения, были определены заранее и уж точно не зависели бы от степени срочно-сти ситуации.

Но это решение никак не влияет на исход дела, потому что ничто не мешает (и мы это видим сегодня в США) тому, чтобы парламент по своему усмотрению изменил закон. Однако какими бы ни были обстоя-тельства срочности, демократии не могут публично узаконить, как про-сто это ни звучит, практику пыток или аналогичных действий. Ни одно подобное действие не может стать объектом государственной политики, не ставя под сомнение принципы пристойности, которые должны ува-жать демократические государства. Мы об этом говорили, и это золотое правило снова следует напомнить. Зло никогда не должно быть узако-ненным, т.е. в какой-то степени оправданным. Поэтому мы должны под-вергнуть осуждению казуистику юристов министерства юстиции и Бе-лого дома, которые попытались оправдать применение если не пыток, то аналогичных действий, и это с целью построить аргументацию, по-зволяющую возможным будущим обвиняемым избежать любого осужде-ния. Еще более неприемлемо и предосудительно стремление узаконить принудительные методы допроса. Мы также не можем согласиться с ре-шением, предложенным Аланом Дершовицем, при котором судье предо-ставляется право раздавать «полномочия на пытки», даже если это дела-ется при жестком соблюдении условий и только в исключительных слу-чаях 25. Ни закон, ни судья, задача которого — проводить закон в жизнь, не могут и никогда не должны узаконивать действия, противоречащие по своей природе фундаментальным принципам не только нашей нор-мативной системы, но и всей нашей политической и этической систе-мы. Как мы сказали, единственной государственной политикой, согла-

25 Алан Дершовиц — защитник гражданских свобод и общеизвестный противник при-

менения смертной казни. Принципиальный противник пыток, он выдвигает в ка-

честве основного аргумента то, что, имея дело с гипотезой «бомбы замедленно-

го действия», исключительный характер которой он признает, скорее следует

подкрепить их применение юридическими гарантиями, чем продолжать позво-

лять их тайное применение, что, по его мнению, является лицемерной и опас-

ной практикой.


Л � � � � 1 ( 8 0 ) 2 0 1 1 143

суемой с принципами демократии, является полный запрет пыток. Мы это повторяем, чтобы не возникло недопонимания в отношении смыс-ла нашего доказательства.

Но — ибо, увы, имеется одно «но» — что делать, когда представляет-ся ситуация, сходная с той, с которой мы столкнулись? Думаю, существу-ет только один ответ, который другие, возможно, сочтут циничным, но который позволяет, и в этом его преимущество, сохранить наши по-литические, этические и юридические принципы. Он подразумевает следующее: действовать в зависимости от каждого конкретного случая и отдавать все свои силы соблюдению принципа персональной ответ-ственности. Тот, кто в подобных условиях, возьмет на себя право нару-шить эти принципы в целях соблюдения безопасности и в «ситуации необходимости», искренне понимая, что это необходимое зло, «наимень-шее зло», тот должен быть готов нести полную личную ответственность за нравственные и уголовно-правовые последствия.

Только высокосознательному и глубокосовестливому человеку мож-но доверить ответственность решать, в каких исключительных услови-ях следует применять если не пытки, то аналогичные методы, — хотя на самом деле это практически одно и то же. Это решение предлагает в своей статье «Political action: The problem of dirty hands» Майкл Уол-цер, в ситуации, когда гипотеза «бомбы замедленного действия» ока-жется верной. «Важно, — пишет он, — подчеркнуть, что мы не хотим, чтобы подобное решение принимал кто угодно; мы хотим, чтобы это был, например, именно этот человек, потому что он знает, что совер-шает зло» [. Р. ], и что он готов нести груз моральной ответствен-ности за принятое решение.

Нарушение этих правил не означает пренебрежение ими или их иг-норирование, а также возможную попытку их обойти или изменить. Это значит признание того, что они существуют и что они представле-ны во всей своей нормативной силе, даже если в некоторых случаях че-ловек может считать себя обязанным не соблюдать их. Но тогда он дол-жен быть готовым лично отвечать за все последствия своих поступков, испытывать угрызения совести и. более того, принимать возможность, даже реальность уголовного преследования. Только так принцип добра и власть закона могут сохраняться во всей своей полноте.

Сохранять запрет

Это решение проблемы, возникшей вследствие принятия решения при-менить пытку в исключительных ситуациях, проблемы «грязных рук», является частью не утилитаристской логики, которая прежде всего гре-шит тем, что оправдывает зло, но вписывается в макиавеллиевскую пер-спективу, при которой в определенных обстоятельствах необходимость зла признается и полностью принимается.

Основные заслуги этого подхода достаточно многочисленны.



Во-первых, он не требует ниспровержения идеалов, признавая ту трагическую реальность, что совесть человека иногда может оказать-ся перед необходимостью выбора между двух зол и что на ней одной, по отношению к себе и другим, без каких бы то ни было лживых этиче-ских и тем более юридических оправданий, лежит ответственность за то, каким образом разрешается эта дилемма. И такую ответственность должен быть готов нести пристойный человек, «добрый государь» Ма-киавелли или «меланхоличный солдат» Августина, поставленный пе-ред необходимостью творить зло. При этом должно поддерживаться, и это второй фундаментальный аспект, четкое различие между закон-ным и незаконным, дозволенным и недозволенным, нормой и ее нару-шением. Это требование на самом деле решающее, потому что закон не должен открывать дверь для собственного нарушения, иначе сбивают-ся ориентиры, и исключительный случай неизбежно генерализирует-ся (достаточно схожая проблема возникает, когда раздаются призывы некоторых узаконить активную эвтаназию или просить у судьи право на «самоубийство при врачебном содействии» в случае некоторых не-излечимых заболеваний, которые причиняют нестерпимую боль). На-конец, и это также очень важно, ответственность за собственное зло-деяние должна ощущаться с полным пониманием того, что оно являет-ся злом, это понимание осознается с честью и бесстрашием, virtù, как сказал бы Макиавелли, что подразумевает, что творящий зло не пере-кладывает вину с себя на другого и не оправдывает себя. Так называе-мые ограничивающие условия необходимости — не более чем рацио-нальный расчет преимущества наибольшего количества, они не делают из злодеяния блага. Здесь речь идет о «выборе зла», которое осознается и представляется таковым тому, кто его совершает и кто берет его на се-бя; этот выбор нисколько не оправдывается тем, что преследуемая цель является благом, даже если бы это было единственным «разумным» спо-собом согласовать надлежащее действие с обстоятельствами, «способ действия» (il modo di procedere) с «характером эпохи» (qualità dei tempi), ес-ли воспользоваться выражениями флорентийского секретаря, которые являют самую суть его мысли.

Обусловленное каждым конкретным случаем, зависящее от пози-ции, которая должна оставаться сугубо личной и последствия которой должны честно осознаваться как злодеяние, решение применить пыт-ки или оскорбительные и унизительные действия в исключительной ситуации — при этом должно соблюдаться ограничительное соглаше-ние — никак не отразится в данном случае на самой системе, которая осуждает подобные действия и должна и дальше осуждать, какими бы ни были ситуации. Никакое исключение не может и не должно позволить узаконить практику пытки. «Может ли, — вопрошает Генри Шу, — воз-можность того, что применение пыток оправданно в некоторых ред-ких ситуациях, послужить толчком для вероятного снятия законных за-претов?» На что он сам отвечает: «Нет, совсем нет». И добавляет: «Акт


Л � � � � 1 ( 8 0 ) 2 0 1 1 145

пытки должен оставаться вне закона, так, чтобы кто-то, кто искренне полагает, что подобный акт является единственным наименьшим злом, которое остается в его распоряжении, был поставлен перед необходи-мостью оправдать свой поступок и защищаться перед законом […]. Для того, кто думает, что акт пытки может быть оправдан, не должно быть другой альтернативы, кроме как убедительно доказать в публичном су-де, что были собраны воедино все условия, чтобы совершение акта бы-ло морально (sic) приемлемо» [Шу, . Р. ].

Это, как кажется, единственное благоразумное решение для подоба-ющего ответа на вопросы, возникающие в исключительных ситуациях, и ответить надо так, чтобы не посягнуть на принципы пристойности, которые настолько неотделимы от демократии, что она не может их на-рушить, не подвергнув опасности свое собственное существование.

Я не говорю, что это решение не вызывает никаких специфических проблем. Кто должен нести моральный груз и кому отвечать за возмож-ные уголовные последствия этого решения? Дознаватель, который ис-полнял приказ? Мы знаем, что аргумент подчинения может служить со-лидным алиби в самых ужасных преступлениях. Тот, кто отдал приказ? Но докуда может дойти ответственность? Офицер спецслужбы, его на-чальство, министр обороны, сам глава государства? И как привлечь к от-ветственности главных политических виновников? Или еще: удастся ли найти настолько «честных» людей, которые смогли бы принять подоб-ные решения и совершить подобные действия, зная, что они должны заранее согласиться на осуждение не только совестью, но и граждан-ским и военным судами? Как видим, не существует одного ответа на все вопросы, которые ставит решение применять пытки в исключитель-ной ситуации. Но есть существенная разница между ответом, который в принципе неприемлем, и тем, выполнение которого трудно предста-вить, настолько он маловероятен, чтобы совокупность условий, подраз-умеваемых им и являющихся очень строгими, были подкреплены фак-тами. Таков случай, который наряду с другими я описываю ниже.

«Благородный пытатель» перед лицом необходимости

Было бы нечестно думать, что возможно одним махом решить колос-сальные проблемы, связанные с пытками и аналогичными действиями, например, основываясь на безусловном императиве, который исклю-чал бы заранее, что когда-нибудь может возникнуть ситуация, при ко-торой единственным вероятным решением было бы прибегнуть к ним. Любой, кто занимает такую позицию, явно не обладает парадоксаль-ными нравственными качествами, наличие которых подразумевается у ответственного человека, — «благородный пытатель», какое странное выражение! — способного нести в душе и на совести груз преступления против закона, которое было совершено в силу исключительных обсто-ятельств, и взять на себя ответственность за все последствия.



Здесь мы обнаруживаем классическую полемику о тираноубийстве, дилемму killing no murder, этот «вынужденный, но преступный жест не-избежного убийства, который, однако, подразумевает согласие убийцы и подпитывает его вину», о чем говорит Пьер-Эмманюэль Доза в своей замечательной книге об Иуде 26, открывающей перспективы, анализ ко-торых мы не можем осуществить здесь.

Мы избежим опасности впасть в обобщение частного случая, опи-санного выше, только если его исключительный характер будет сохра-нен во всех его ограничительных требованиях — это первое решающее условие, — только если неминуемый и актуальный характер угрозы пред-ставится на основании не признаков или банальных подозрений, но до-казательств, с помощью которых удастся показать, что в данном случае имеет место действительное состояние чрезвычайной необходимости. Однако нет аргумента, и об этом свидетельствует любая юриспруден-ция, будь то американская или французская, внять которому был бы ме-нее расположен судья, чем аргумент от «состояния чрезвычайной не-обходимости», из-за которого совершающий преступление или право-нарушение смог бы избежать наказания. Это исключение из правила является предметом весьма ограничительной интерпретации судей 27, гласящей, что тот, кто взял бы на себя решение нарушить норму и при-менить пытки, основываясь на внутреннем убеждении, что именно это является в данном случае «наименьшим злом», и если бы не было дру-гого выхода, чтобы предотвратить опасность, должен был бы подумать, что a priori у него нет никаких шансов избежать длительного тюремно-го заключения. Другими словами, он должен будет принять не только возможность, но и реальность своего осуждения, даже если, фактически, оно не будет объявлено 28. И в этом второе обязательное условие.

26 Доза [. Р. ]. См. также: Оливье Лютар. От Английских к Французской револю-

ции [].

27 Более чем исключительный характер этого способа защиты достигается благодаря

тому факту, что в конкретном случае доказательство необходимости пытки почти

невозможно предоставить. Исходя из того, что юристы именуют probation diabolica,

нужно доказать, что этот акт позволил избежать вреда, который, предположитель-

но, удалось предотвратить. Тогда как классическая причинность в законе о граж-

данской ответственности требует доказать, что вред не был бы нанесен, если бы

акт не был совершен, здесь речь идет о том (а это еще более дьявольское доказа-

тельство), чтобы доказать, что вред был бы нанесен, если бы акт не был совершен.

(Я глубоко признателен Мюриэлю Фабра Магнана, профессору права в универси-

тете Paris-, который предоставил мне эти объяснения.)

28 Алан Дершовиц [. Р. ] считает, что это решение не «справедливо» (fair) и что

лучше было бы в подобных исключительных обстоятельствах, если бы дознаватель

положился на решение судьи, который был бы обязан нести ответственность за

выбор. Противоречие между двумя этими подходами не такое большое, как может

показаться, потому что в конце концов, вопрос не столько в том, чтобы понять,

нужно или нет «пачкать руки» и применять пытки в некоторых условиях крайней

угрозы — оба подхода отрицают «лицемерное» решение, состоящее в том, чтобы

отвернуться и позволить властям действовать тайно, сколько в том, чтобы понять,


Л � � � � 1 ( 8 0 ) 2 0 1 1 147

Не надо ждать от законодателя или судьи, что они предоставят право преступать нормы и нарушать принципы, позволяющие проводить гра-ницу между добром и злом. Ибо малейшее зло, даже если оно работает на самое большое благо, всегда остается злом. Первый недостаток любо-го утилитарного подхода — стирание этого главного различия, которое проходит через всю мысль Макиавелли и придает ему трагическое ве-личие. Наконец, оправдание пытки в состоянии крайней необходимо-сти относится к этике ответственности и чести, в несовершенном ми-ре, где зла не всегда можно избежать. И эта этика может быть лишь су-губо индивидуальной.

Сколько раз необходимость зла служила невинным и лживым алиби для страшных преступлений государства? Как сегодня, так и вчера. Вот против чего необходимо прежде всего защищаться и бороться. В этой борьбе, в которой никогда нет победителя, которая всегда возобновля-ется заново, право, при условии если не посягать на его фундаменталь-ные принципы, является нашим надежнейшим оружием. В конечном счете само общество поддерживает или подрывает нашу «уверенность в мире» 29; по крайней мере, это единственная область, где мы сможем действовать сообща, чтобы сдержать зло, одним из худших человече-ских проявлений которого является пытка.

Перевод с французского Людмилы Фирсовой


Alleg Henri, 1958. La Question. Paris: Éditions de Minuit.

Améry Jean, 1995. Par-delà le crime et le châtiment. Essai pour surmonter l’insurmontable.

trad. Françoise Wuilmart, Actes Sud, Arles.

Bartosek Karel, 1996. Les Aveux, des archives. Prague-Berlin-Prague, 1948–1968. Le Seuil, Pans.

dauzat Pierre-Emmanuel, 2006. Judas. De l’Évangile à l’Holocauste. Paris: Bayard.

Dershowitz Alan, 2004. Torture reasoning // Sanford Levinson (sous la dir. de). Tor-

ture, A Collection. Oxford: Oxford University Press.

кто должен принимать решение на этот счет: тот, кто представляет закон, или

исполнитель. И мы не видим, чтобы законная база пыток позволяла обвинить

судью. Последний, согласно предположению Дершовица, не должен отвечать за

уголовные последствия своих решений, чтобы не стать инструментом «кримина-

лизации» права.

29 «В конечном счете, — пишет Жан Амери, — единственная вещь, отличающая меня

от людей, среди которых протекают мои дни, это беспокойство, — оно колеблет-

ся, становясь то сильнее, то слабее. Но в любом случае это социальное, не мета-

физическое беспокойство. Что меня огорчает, так это не Бытие или Небытие, Бог

или отсутствие Бога, но общество: потому что оно, единственно оно является при-

чиной моего экзистенциального нарушения равновесия, которому я хочу проти-

востоять своей прямолинейностью. Оно, единственно оно украло у меня уверен-

ность в мире» [. Р. ].



— 2002. Why Terrorism Works, Understanding the Threat, Responding the Challenge. New

Haven: Yale University Press.

Dworkin Ronald, 1994. L’Empire du droit, trad. Elisabeth Soubrenie. Paris: PUF.

Greenberg Karen J., dratel Joshua L (sous la dir. de), 2005. The Torture Papers. The Road

to Abu Ghraib. Cambridge: Cambridge University Press.

Langbein John H., 1976. Torture and the Law of Proof, Europe and England in the Ancient

Regime. Chicago: The University of Chicago Press.

Luban David, 2006. Liberalism, torture, and the ticking bomb // Greenberg Karen J.,

The Torture Debate in America. Cambridge: Cambridge University Press.

Lutaud Olivier, 1973. Des révolutions d’Angleterre à la Révolution française. Le tyrannicide et

«Killing no murder». Martinus Nijhoff, La Haye.

Mackey Chris, Miller Greg, 2004. The Interrogators. Task Force and America’s Secret War

against Al Quaeda. Back Bay Books.

Margalit Avishai, 1999. La Société décente. Trad. François Billard, Climats, Castelnau-le-

Lez.

McCoy Alfred, 2006. A Question of Torture, CIA Interrogation, From Cold War to the War on

Terror. Londres: Metropolitan Books.

Posner Richard, 2002. The best offense x The New Republic. 2 septembre (www.law.

uchicago.edu/news/posner-r-terronsm.html).

Recasens Olivia, Décugis Jean-Michel, Laebé Christophe, 2006. Place Beauvau. La face

cachée de la police. Paris: Robert Laffont.

Rousseau Jean-Jacques, 1964. Lettres écrites sur la montagne I, Œuvres complètes. Vol. III.

Paris: Gallimard, La Pléiade.

Shue Henry, [1978] 2004. Torture // Sanford Levinson (sous la dir. de). Torture, A Col-

lection. Op. cit.

Thomas Gordon, 1988. A Journey into Madness, Medical Torture and the Mind Controllers.

Londres: Bantam Press, 1988; traduction française de Dominique Péju. Enquête

sur les manipulations mentales. Les méthodes de la CIA et des terroristes. Paris: Albin

Michel, 1989.

Walzer Michael, [1973] 2004. Political action: The problem of dirty hands // Sanford

Levinson (sous la dir. de). Torture, A Collection. Op. cit.

Williams Bernard, [1973] 1990. A critique of utilitarianism // Smart J. J. C., Williams

Bernard. Utilitarianism: For and Against. Cambridge: Cambridge University Press.


Л � � � � 1 ( 8 0 ) 2 0 1 1 149

Á��

Состояния насилия 1

Сегодня все бессмысленнее становится разделение между войной и миром, внутренним и внешним, публичным и частным, обществом и государством, политическим и экономическим, нацио-нальным и интернациональным, транс-национальным и наднациональным.

Пьер Хасснер. «Войны и общества»

На наших глазах рушится концепция «народной и справедливой» во-йны: обращаются в хаос силы, вписанные в привычную сетку регламен-тации этики, политики и права. На смену войне приходят невиданные до сего момента состояния насилия; нам предстоит выявить, описать и осмыслить их составляющие. С тех пор как о коллективном и воору-женном насилии размышляли Платон, Гоббс, Гегель или Ницше, война сменила свое обличье.

Войне присущи собственные сцены действия и актеры, представляв-шие всех ее персонажей на протяжении долгой истории человечества, и среди них — ее героев и ее пространства. Они выходили на сцену в са-мых разнообразных одеяниях, мундирах, экипировке. А действие про-ходило то в густой грязи, то в душной пыли, а порой и в трясине, сре-ди горных ущелий или заросших высокой травой лугов, оголенных под пахотой полей, среди холмов или зубчатых гор, на широких площад-ках городских укреплений, в лабиринтах и глубоких рвах. Мы оставля-ем за скобками описания тактики сражений и рассказы о техническом совершенствовании оружия. Разделение на масштабные и локальные войны, великие и малые, истинные и позорные, основывалось на том, что предполагалось существование ее четкой формы, включавшей две враждующие армии, с каждой из которых ассоциировались определен-ные политические силы. Сталкиваясь между собой в морских или на-

1 Gros Frédéric. Etats de violences. Essai sur la fi n de la guerre. — Paris: Gallimard, . P. –

. Текст представляет собой фрагмент философской антологии «Нескончаемый

бой» (под ред. Г. Гаррета), которая готовится к публикации Baibakov Art Projects

в г.


150 Фредерик Гро

земных сражениях, враждующие стороны ощущали действие принципа конечности существования, разделявшего исход битвы на победу и по-ражение. С тех пор как главные мировые силы располагают абсолют-ным (ядерным) оружием и каждая из них, владея новейшими техноло-гиями определения и уточнения местонахождения противника, способ-на в одиночку истребить все живое, превосходя уже в этом все доселе существовавшие военные машины; с того времени, как выработана де-мократическая культура переговоров и третейского суда и изменилось отношение к применению оружия, признанному неадекватным и при-митивным решением спорных вопросов, — сохранится ли впредь ве-роятность такого смертельного противоборства? Трудно себе предста-вить, что мировые силы, проведя предварительно всеобщую мобилиза-цию, смогут когда-нибудь сойтись в подобном бою.

В демонстрируемой нам сегодня картине, разорванной в клочья вол-ной современного насилия, трудно распознать привычный пейзаж воен-ных действий и разглядеть, где проходят его жизненно важные дороги. Больше не видно сотен тысяч солдат, колоннами марширующих к буду-щему полю сражения, чтобы занять там заранее спланированные пози-ции для решающей битвы, — да, наверное, это и к лучшему. Никто уже не затаивает дыхания, в тревоге ожидая последствий применения ору-жия, не спрашивает себя о том, сколь долгим будет бой, когда и чем за-кончится — победой или поражением. На смену ожиданию пришло со-стояние безвременья, а террористические взрывы в общественных про-странствах мегаполисов, математически точные расчеты траектории полета баллистической ракеты в ходе столкновения высоких техноло-гий или нескончаемые гражданские войны в затухающих государствах воплощают сущностную форму этого состояния. По заведенному воен-ному распорядку, когда-то в действии участвовал персонаж в солдатской униформе, годный к службе и ношению оружия и приписанный к свое-му полку. Он подчинялся старшему по званию офицеру, который указы-вал ему цели и план сражения, в соответствии с полученными от поли-тического руководства приказами. Состояния насилия выводят на место старого персонажа фигуры новых действующих лиц: террорист, руково-дитель заговорщиков, наемник, профессионал, инженер, сотрудник ор-ганов безопасности и т.д. Нет больше организованной армии, все про-низано сетями конкурирующих между собой профессионалов насилия. Изменилась и сцена театра конфликтов. Когда-то военные действия раз-ворачивались на обширных равнинах, иногда изрезанных холмами или прочерченных линиями рек. Кроме случаев осады городов, сражения ча-ще всего проходили в сельской местности, оставляя после оглушающих разрывов снарядов и криков боя прискорбное зрелище смешавшихся в полной тишине тел бывших врагов, лежащих в изорванных мундирах на земле, обильно политой кровью. Сегодня наступает время нового те-атра сражений — городского. В отличие от старинной осады, современ-ный город беззащитен в его повседневном ритме супермаркетов и вокза-


Л � � � � 1 ( 8 0 ) 2 0 1 1 151

лов, кафе и переходов метро: у обычных прохожих нет крепостных стен, за которыми можно было бы спрятаться…

В новом театре снайперы-одиночки превращают знакомые всем ули-цы в балаган жестоких развлечений; здесь на место марширующих, на-ступающих солдатских колонн, заставляющих жителей отступать вглубь своих земель, придут орды бегущих от хаоса и уносящих с собой свой скарб. На месте страшного поля битвы, где после смерти враги так пе-ремешивались между собой, как будто стремились пообщаться в послед-ний раз, мы находим груду трупов уничтоженных в спешке городских жителей.

Времена и пространства, действующие лица и трупы на авансцене. Конечно, картотека образов насилия должна быть описана иначе. Гово-ря философским языком, на место войны заступает то, что можно бы-ло бы предварительно назвать «состояниями насилия»: их следовало бы противопоставить тем понятиям, которые классики называли «со-стояниями войны», или, скажем, «природными состояниями». Предва-рительный концепт состояния насилия, подпитываемый философской выдумкой о конце войны, можно структурировать по специфическим принципам: стратегического раскалывания, географической диспер-сии, неопределенности сохранения жизни, криминализации, — и все они представляют оппозицию состоянию войны.

Война была всеобщей и централизованной. Она образовывала, со-гласно структурам иерархии, собственную пирамиду власти. Современ-ные состояния насилия кажутся анархическими и частными. Здесь дей-ствуют небольшие группы, образующие иногда отдельные формиро-вания; пользуясь ситуацией развала государства, они позволяют себе запустить лапу в его ресурсы. Возникают террористические группиров-ки, интегрированные в сверхсекретные международные сети и не име-ющие при этом настоящего централизованного командования, которое бы ими руководило. С другой стороны, этнические или религиозные группировки провоцируют кризис осознания идентичности у граждан-ского населения. И в любом случае можно говорить о стратегическом взрыве.

Война проходила за счет географической концентрации вооружен-ного насилия. Она определяла поля сражений, где собирались против-ники для решающей битвы, учитывая разделение между границами, находящимися под угрозой, и более защищенными внутренними тер-риториями. Сегодня насильственная смерть настигает повсюду, и в осо-бенности в центре мегаполисов. Она представляет собой точечную на-пряженность, не имея собственного места, которое можно было бы предугадать. Состояние насилия отличается глобальным характером, поскольку организует шоковое испытание локальных серий. Напри-мер, в случае терроризма нельзя говорить о двух государствах, находя-щихся в состоянии войны: просто какое-нибудь формирование, создан-ное в далеких горах, использует локальную возможность истребления



отправившихся с утра за покупками обычных граждан. Насилие раство-рено в пространстве, и можно говорить о пространственной диспер-сии насилия.

Война заявляла о себе сама: объявляла о начале военных действий, о всеобщей мобилизации, фиксировала постепенное продвижение войск, назначала день главного сражения и т.д. Изначально ставилась цель достижения мира. Требование мира содержалось в самой войне, ходе событий, приводящем ее к концу. Мирные периоды сменялись пе-риодами войны таким образом, что практически не допускали друго-го пути. Напротив, современные конфликты протекают в неопределен-ном времени промежуточных состояний, в столкновениях, не имеющих начала и конца. Общая стагнация потворствует своим актерам, оставляя их бесчинства безнаказанными… Постоянная тревога и повсеместная угроза террора вызывают неуверенность в собственной безопасности.

Война, в ее классической форме, сталкивала между собой вооружен-ных солдат, убивавших друг друга, руководствуясь воинским уставом. Сегодня жертвами террористов, управляемых на расстоянии ракет, во-оруженных банд, действующих в опустошенных районах, становятся в основном городские жители. Происходит криминализация насилия.

Рассказывая обо всех событиях, связанных с насилием, сильно ис-кушение умножения негативного анализа ситуации, поскольку в состо-яниях насилия видится возвращение к естественному хаотическому противостоянию природных сил, а старые фигуры войны уходят в не-бытие. Понимая состояние насилия как природное, мы вынуждены рас-сматривать новые конфликты в терминах варваризации, приватизации и дерегуляции 2.

Варваризация. С этической точки зрения современное насилие пред-стает в виде совершенной дикости, обрекая нас на ничем не пригла-женный хаос буйства примитивных инстинктов, считавшихся уже давно преодоленными, по крайней мере, у цивилизованных народов. Перед лицом гражданского населения, ограбленного вооруженными бандита-ми, перед изнасилованными женщинами, разоренными домами разо-блачаются жестокость, жадность и недостойное сладострастие. А когда насилие надевает холодную маску тщательно подготовленного теракта, ужасного в своем изощренном техническом совершенстве, это свиде-тельствует о нигилизме воли. Варварский акт разоблачается перед ли-цом цивилизации.

Приватизация. С политической точки зрения конфликты, проис-ходящие в районах, не имеющих действительной самостоятельности, считаются глубоко анархическими: ни один политический проект их не

2 Barbarisation, privatisation et dérégulation — во французском варианте без курсива.

Мы выделяем эти термины курсивом, потому что хотим подчеркнуть основную

идею автора, оставив латинские термины без опосредованного перевода, в целях

выделения группы этих элементов в тексте. — Прим. перев.


Л � � � � 1 ( 8 0 ) 2 0 1 1 153

поддержит, так же как и ни одно движение в пользу новой расстановки сил. Чистая логика хищничества. Больше не существует враждующих армий, а лишь группы интересов: вооруженные банды, террористиче-ские сети, военизированные группировки, мафии. От запланирован-ной войны происходит возвращение к адским циклам мести и ограбле-ний. Мне скажут, что новое насилие зарождается на руинах развалива-ющегося государства. Нам известны роли государства, оправдывающего войну и разжигающего ее. Исчезновение государства способствовало бы, в таком понимании, появлению на месте классических войн кон-фликтов неопределенного вида, в тысячу раз более жестоких.

Дерегуляция. Что бы ни говорили, «справедливой» войне приходит конец. Война перехлестывает за свои пределы сверху и снизу: или в аб-солютной трансцендентности, или же в радикальной имманентности. Предполагалась война святая или жизненно необходимая. Но предпи-сания современной войны и сакрального разбивают доводы юридиче-ского обрамления войн во имя абсолютного права, и «жизненная необ-ходимость» не является доводом для хищничества, а «святая война» не оправдывает требований религиозных фанатиков.

Когда-то в сражениях, проходивших под командованием героев, под знаменем, во имя целей, полагавшихся справедливыми, можно было отличиться и показать свою доблесть и отвагу. Состояния насилия бу-дут в этом отношении варварскими, анархическими, криминальными. При неконтролируемом высвобождении примитивных желаний с сол-датской этикой происходит полная путаница. Разрастание и усиление внутринациональных ставок, охватывающих региональные, торговые и попросту мафиозные интересы, вызывают разрушение политических структур. Замещение правовых нормативов на абсолютные уничтожает в результате саму юридическую систему.

Перед «зловещим» 3 образом этих с трудом поддающихся идентифи-кации и систематизации конфликтов мы слышим: «будет только хуже». Следует заметить, что наука о войне — полемология не узнает более своих детей: ни вождей, ответственных за происходящее, ни покорных солдат, ни замечательных героев, ни погибших на поле чести. Иногда мы слышим жалобы по этому поводу. Однако подобную ностальгию уже трудно вынести. Сожаления же о войне, которую сами мы не застали, вызывают лишь недоумения. Нужно ли напоминать, что добрые ста-рые войны с добрыми старинными врагами, разжигаемые силами госу-дарств и базирующиеся на «доводах», были инструментами самых низ-ких амбиций, самых безумных претензий, самых циничных подсчетов? Что они непременно способствовали жертвоприношению миллионов

3 «Зловещее» (или «Жуткое») — русский перевод названия известной статьи З. Фрей-

да (Das Unheimlich) (), где речь идет о нарушении связи человека с реальностью,

когда обычные повседневные предметы насыщены смыслами, внушающими непо-

нятный, а порой и неосознаваемый ужас. — Прим. перев.



людей, хотевших жить, и до срока уничтожили уже почти сформировав-шиеся цивилизации, приводя самые великие культуры к самоубийству?

Нам остается, забыв ностальгию, понять, что движет состояниями насилия. Чем говорить о «новой войне», «дикой войне», «войне без во-йны», «войне без конца», «асимметричной войне», «обобщенной граж-данской войне», «хищной войне», необходимо прояснить и поставить на место старой игры между миром и войной структуры состояний наси-лия. Однако те рассуждения, которые следуют ниже, не позволят опреде-лить какие-либо фиксированные черты нового насилия. Они служат для выявления проблематики конфликтов последних десятилетий, пытаясь их понять как позитивно выстраивающуюся логику состояний насилия, а не как разрушение структуры классических войн и открывшуюся вслед за этим пропасть безвременного хаоса. В той мере, в какой классическая философия концептуализировала состояние войны и мира, необходи-мо наметить основные моменты философского анализа состояний наси-лия, понимая их в виде современного распределения сил деструкции.

Деморализация?

Даже твоей матери — пуля!Даже твоему отцу — пуля!Твое ружье — это твоя жратва!Твое ружье — это твоя женщина! 4

Как сегодня понимать «деморализацию» войны, связанную с вытесне-нием этики солдата из структур насилия с помощью воскрешения арха-ических мотивов смерти, дикого и примитивного в культуре? Несконча-емы перебирания жалоб на всевозможных «диких» участников много-численных внутренних конфликтов, раздирающих на части и без того уже призрачные государства, даже и драться не умеющих цивилизован-но, — и так, в грабеже, насилиях и набегах, исчезает старинная честь во-ина. Рассказы о вооруженных группировках изобилуют образами нака-чанных наркотиками или перенасыщенных алкоголем солдафонов, жут-ких подростков, у которых через край переливается постыдное либидо, образами детей-солдат, выдрессированных в жестокости, вырастающих вскоре в злобных палачей… А террористы восстают во плоти, выйдя из вневременной тьмы варварского насилия.

В возгласах негодования интеллектуалов и аналитиков, призыва-ющих в борьбе с нигилизмом привлечь на помощь «чуточку» расизма и побольше этноцентризма, проглядывает желание показать, будто мы (европейцы, Запад) прославились цивилизованными и вежливыми кон-фликтами при отстаивании благородства собственной грубости. Нас пу-

4 Из песни юных новобранцев суданской освободительной армии на юге Судана. —

Прим. перев.


Л � � � � 1 ( 8 0 ) 2 0 1 1 155

гают их «грязными», дикими, дегенеративными войнами, а доказатель-ства ищут во французской истории и истории других западных стран. Подобная манера рассуждения напоминает постколониальную убеж-денность в том, что, несмотря на несовершенство старых диспозити-вов власти, они обеспечивали порядок или что любая помощь в урегу-лировании современных конфликтов будет использована нынешними политиками в собственных, коррумпированных, целях.

На смену вышколенным и строго организованным государственным войскам современное насилие приводит к действию множество полуво-енных объединений, мятежников и вооруженных группировок; непо-нятно, кому они подчиняются, могут ли полагаться на своих союзников и как, в конце концов, формулируются их противоречивые интересы. Однако, чтобы понять, что за новая форма вырисовывается в современ-ных конфликтах, необходимо выяснить, что же в них исчезло, и изба-виться от связанного с этим чувства утраты.

Состояния насилия изменяют логику отношения к смерти. Три хоро-шо знакомых нам примера демонстрируют различные случаи этого от-ношения: террористический акт, приводящий к смерти в самом центре мегаполиса; разгул вооруженных банд в охваченных волнениями стра-нах; запуски управляемых баллистических ракет, предназначенных «раз-умно» настичь цель с помощью «хирургически» точных ударов. Терро-рист, наподобие камикадзе, трансформирующий свое тело в орудие раз-рушения, создает ситуацию, уже потому неприемлемую, что человек, желающий погибнуть во время теракта, убивает заодно людей, которые совсем не хотели умирать. Собственная смерть становится оружием для убийства других, иначе говоря, совершается односторонняя тираниче-ская инструментализация смерти. Жертвенная форма выворачивается наизнанку: я не отдаю свою жизнь, а умножаю смерть других. Смерть больше не сдерживает двух врагов перед схваткой, не держит их в на-пряжении перед проведенной между ними вертикалью смелости, не яв-ляется общей опасностью, объединяющей их в жестокое сообщество насилия. Террорист выбирает вместо других. Полная асимметрия, не предполагающая никакой этики признания. Что до вооруженных груп-пировок, вступающих в нескончаемые и рассеянные по местности стол-кновения, то они сеют смерть в основном вокруг себя. Они, конечно, сталкиваются между собой в случайных и кровавых боях, вступают в не-преднамеренные уличные схватки, быстро наступают и также быстро отступают, форсированными ударами осуществляя контроль захвачен-ных ими новых территорий… Но самое жестокое и длительное насилие испытывает ограбленное, изгнанное, истребленное городское населе-ние, оказывающееся еще и в заложниках.

В эпоху новых технологий для ведения войны требуется больше на-учной компетенции, нежели военной добродетели, что изменило от-ношение к смерти. Теперь смерть сотен тысяч врагов программирует-



ся, не сходя с собственного стула, сидя перед экраном компьютера, ни минуты не рискуя собственной жизнью. Для истребления противника, находящегося в зоне досягаемости оружия, больше не потребуется на-шего физического присутствия, но знания, компетентность, научный профессионализм. Для того чтобы заказать смерть на расстоянии, необ-ходимо вначале просчитать позицию мишени и прочертить координа-ты выбранной траектории. «Управление смертью» стало реальностью, по крайней мере, для одной из воюющих сторон. В новых конфликтах, в их ультратехнологической версии, исчезает даже минимальное равен-ство перед лицом смерти, составлявшее идентичность того, что среди всякого рода насилия и убийств позиционировало себя как «войну».

На приведенных примерах мы желали показать, как деструктуриру-ется обмен смертью в состояниях насилия. В этих случаях, в отличие от состояния войны, смерть не обменивается. Она распределяется, рас-пространяется, просчитывается. Существовавшая ранее формула обме-на смерти уже сама по себе позволяла изготовить матрицу для морали, руководствуясь опытом войны. С отменой действия формулы обмена нас ожидает не возвращение к архаике, а, скорее, восстановление от-ношения к смерти, ее приятию. Смерть принимает новые формы: про-фессионального риска, математической формулы равенства, условия жизни, апофеоза новых медиа.

Отношение к смерти как к профессиональному риску могут проил-люстрировать две фигуры, относительно близкие между собой. С одной стороны, это наемник, служащий на какую-нибудь компанию, который сам отвечает и за свою безопасность, и за выполнение задания. Он ока-зывает услуги политикам, охраняя их и обеспечивая им надежное укры-тие, а также индустриальным предприятиям, стремящимся защитить свои строения в зоне риска, военизированным группировкам, жаж-дущим заполучить в свое распоряжение надежных людей с целью об-учения неопытных новичков. С другой стороны, перед нами профес-сиональный солдат, принадлежащий к большой современной армии, которого «ангажировали», поэтому он участвует в том, что мы сей-час называем «вмешательством» или «миссией». На самом деле, и тот и другой никак не хотят умирать и едва ли стремятся убивать, они вы-полняют свою работу: охраняют здания и людей, обеспечивают персо-нальную охрану. Они призваны осуществлять конкретную помощь (за-нять здание, улицу, сектор), разделить город на зоны, контролировать их, поддерживать население… Для выполнения этих точечных, строго определенных заданий необходимо прибегнуть к компетентной помо-щи, профессионализму, ответственности… Набросав примерный пор-трет бойца нового типа, мы далеки от учеников убийц, компенсирую-щих свою неопытность яростью, грохотом и опьянением. Эти не уби-вают просто ради того, чтобы убивать, — они работают, выполняя свою миссию без ненависти. Конечно, частный наемник и профессиональ-


Л � � � � 1 ( 8 0 ) 2 0 1 1 157

ный солдат преследуют разные цели, имеют разные ожидания и разный этос. Частный наемник больше пользы извлекает из своего практиче-ского опыта, нежели из чисто технических компетенций. Как правило, он уже поучаствовал в других конфликтах, иногда в странах, находящих-ся по соседству, и, на самом деле, он именно это умеет: биться, коман-довать подразделением или полком, стоять на страже, не испытывая страха, принимать нужные решения в то время, когда вокруг разрыва-ются снаряды и свистят пули. Поступая на службу в крупную компанию, он договаривается о хорошей зарплате, зная, что его ремесло рискован-ное, он не желает ни впасть в нищету, ни пострадать от безработицы. Эта ангажированность целиком экономического плана, он безразли-чен к ставкам в политических играх, имеющих отношение к конфликту, в котором участвует. Профессиональный солдат обучен и натрениро-ван, знает правила сражений и соблюдает дисциплину. Но его сознание структурировано скорее согласно кодексу профессиональной этики, не-жели кодексу воинской чести. Для него смерть больше не является выс-шим моментом и свершением судьбы. Как и всякий работник, он полу-чает выгоду от социальных прав и профсоюзов, пенсионных вложений и перепрофилирования, от страхования жизни, медицинской и психо-логической помощи. Это функционер, озабоченный своими преимуще-ствами (прерогативами), знающий, как разделить свои строгие обязан-ности. И частному наемнику, и профессиональному солдату присущ под-ход к смерти как к рациональному риску. Смерть представляет для них лишь специфический профессиональный контекст, статистически под-считываемый риск. Все в новом образе солдата составляет оппозицию воображаемому рыцарству, поскольку нельзя путать риск и авантюру. Новая опасность не вписывается в рассказы о подвигах, она поддает-ся рациональному просчету, определяется с помощью статистической случайности. Мерой судьбы в новой ситуации станет не смерть, а спец-ифические поля летальной неуверенности. В старину, для того чтобы остаться в людской памяти, создать себе имя, требовалось отличиться рыцарской доблестью. Сейчас от наемника требуется, скорее, скрыт-ность на грани с анонимностью. На смену клятве верности, превраща-ющей рыцаря в «служаку», пришли подписные контракты с хорошо ого-воренными статьями договора и проставленной конечной датой.

За последние десятилетия произошли невероятные технологиче-ские изменения, с ними связана настоящая «революция» в области во-енной информации: все, что двигается, любое существо, любая маши-на тут же могут быть распознаны и их местонахождение определено на карте. Изобретение «умных ракет», в области электронного управ-ления, позволяет точно поразить цель, осуществляя полный контроль за оружием массового истребления, следить за возможными траекто-риями полета. Наконец, рекорды, достигнутые в скорости передачи данных и скорости нанесения боевых ударов, свидетельствуют о том,



что старинное искусство войны давно уже превзойдено. Одним точным и молниеносным ударом можно уничтожить колонну военного транс-порта, склад боеприпасов, сосредоточение воинских формирований. Всего вышеперечисленного можно добиться, сидя в кресле и постуки-вая пальцами по компьютерной клавиатуре. На непривычно гладком и бездушном экране компьютера враг не имеет своего лица, вместо не-го — лишь необъяснимые мерцания. Чтобы уничтожить врага, нужно, может быть, многое, но только не сила и не смелость: его истребление становится теперь делом чисто научной компетенции.

В формировании новой модели отношения к смерти, кроме наемни-ка и инженера, участвует и юный новобранец. Он один из тех, кто воо-ружился в скитаниях по своей земле, кто сеял там ужас и хаос, грабил и разорял скудные фамильные владения, насилуя женщин, убивая муж-чин, заподозренных в том, что они «засланы», или заставляя их прим-кнуть к своим рядам. Эти юнцы контролируют зоны богатства, желая обеспечить незаконную торговлю наркотиками, бриллиантами, цен-ными металлами, древесиной, позволяющую им обновить и пополнить свое военное снаряжение, транспорт и т.д. Ужас, который они вызыва-ют у населения, не является, тем не менее, ужасом геноцидов, банди-тов, натренированных на убийствах. В последних случаях слишком мно-го планирования, в них просматриваются и смыслы тотальной идео-логической войны, присущей XX веку. Внутри взрывов и разрушений, потрясающих государства в XXI веке, резкие разделения потеряли свое бывшее значение. Оппозиции между прогрессистами и реакционерами, революционерами и консерваторами, коммунистами и либералами, ча-стично потеряли смысл во время столкновений, в которых сошлись да-же не «этнические» группировки (это все наша привычка во всем видеть возврат к природному), а группы интересов, сети клиентуры, группы родства. Представляется, что речь для того или другого властителя вой-ны идет не о том, чтобы «захватить власть» или принять сторону клиен-туры политических бандитов, а о том, чтобы воспользоваться дивиден-дами власти (совокупным трофеем). Но как понять ужасающую дикость бесчинств, творимых новоиспеченными бандитами, их сверхнасилие?

Они примкнули к банде, стремясь к социальной интеграции, а не из-за упоения архаическим насилием, как можно было бы думать. В их жиз-ни с помощью насилия просматривается не возврат к природному со-стоянию, а культурный травматизм. В состоянии насилия стать «псом войны» или примкнуть к «бунту» означает выжить, когда все потеряно, создать семью, если больше нет своей, когда все разрушено, обрести но-вые связи, пусть и дикие. Потому что, прежде всего, с помощью насилия живут. Живут грабежом, отыгрываясь на городских жителях, обогаща-ясь на награбленном. В результате больше времени уходит на грабежи, чем на сражения, и оружие служит в той же степени для запугивания, чтобы сеять страх, получать желаемое с помощью силы, в какой — для схватки с врагом. Да, еще существуют сражения, реальные и убийствен-


Л � � � � 1 ( 8 0 ) 2 0 1 1 159

ные, но в конечном счете редкие. Они связаны с новыми тактическими перемещениями, захватом позиций, точечными оказаниями помощи. Но в то же время внутри банды действует солидарность, мужская друж-ба, где у каждого — свое признанное место. Все делятся между собой не только награбленным, но и воспоминаниями. Вглядываясь в человече-ские судьбы, можно увидеть, скорее разглядеть трогательные процес-сы социализации при помощи насилия, нежели нигилизм бесформен-ных существований.

В самом деле, ошарашенные подростки, упивающиеся убийствами, не пользуются насилием, они сами есть насилие. Оно существует в виде их субстанции, новой идентичности. Разрядить пистолет в ни в чем непо-винных, дрожащих от страха людей, уродуя их тела, — всему этому обу-чаются. Но предварительно необходимо снять сдерживающие пояса со-страдания и отвращения. Чтобы быть принятым в банде, надо самому быть обстрелянным, пройти «инициацию». В ходе диких и кровожад-ных обрядов насилия юнцов заставляют участвовать в убийствах, самим создавая объект небывалой жестокости. Инициаторы-палачи улыбают-ся им, подбадривают, поздравляют. И новоиспеченные бандиты тут же приходят в восторг от того, к чему пришли. Как смогли пережить все то, что пережито, не будучи убитыми, позабавиться в чужой крови, разбить чьи-то головы, вскрыть животы и взорвать тела, а при этом небо продол-жает все также сверкать голубизной над их головами! Это почти откро-вение, великое освобождение, которое отделяет вас от остального чело-вечества, но которое оплачивается окончательным разрушением субъек-та, освобожденного и плавающего в пьяной ирреальности совершенного преступления. Грохот оружия, крики, убийство, все становится почти игрой. Вслед за этим, инициированные к насилию, они могут ощутить свое собственное существование лишь в страхе других. Им необходим кошмар. Чужой кошмар необходим, чтобы не просыпаться от собствен-ного. За порогом смерти больше нет высших ценностей жизни. Ужасная привычка к смерти стала условием их существования. Осуществленная, сама по себе смерть есть то, что окончательно отделяет субъекта от него самого, а он, желая ускользнуть от столь навязчиво конституирующей его идеи, может лишь передать ее вовне, перераспределить в общей структу-ре, но не в состоянии избавиться от нее насовсем. Инициаторы-палачи и «псы войны» (профессионалы) живут лишь смертью других. Солдат-ская героическая этика требовала совершения уникального акта самопо-жертвования. А тут наоборот, после инициации разрыва чужая смерть должна бить ключом, для того чтобы выжить самому.

Террористический акт представляет собой последний способ изме-нения формы отношения к смерти в состояниях насилия, он воплоща-ет собой принцип «медиатизации» смерти. Давно уже были замечены его зрелищность и жестокость. «Пропаганда действием» транслирует-ся и ретранслируется различными средствами массовой информации



при помощи инсценировки террористами сцен ужаса, сея панику, как говорят, в «мировом общественном мнении». О событии столько гово-рят еще и потому, что оно ужасно несправедливо по отношению к сво-им жертвам.

Тревожные игры, сопровождающие «рекламную шумиху» теракта, связаны с логикой средств массовой информации. Причем до такой сте-пени, что террорист может вдохновляться экранной картинкой смер-ти, транслируемой повсюду и позволяющей ему, таким образом, обре-сти своих зрителей. Среди них фанатичные почитатели, передающие друг другу видеозаписи с его последними выступлениями, и публика, состоящая из оцепеневших от страха граждан, внезапно настигнутых смертью в самой гуще повседневности. Если раньше каждая битва мог-ла стать сюжетом романа или рассказа, если глобальная война для свое-го осуществления в самом широком масштабе требовала отвлечения от своей идеологии, чему соответствовал массовый геноцид, терроризм призывает на помощь своему точечному, но абсолютному выражению глянцевый блеск изображения, сочетающего в едином целом уничтоже-ние других людей и свое собственное фантасмагорическое воскреше-ние и прославление в загробном мире.

Война сделала из смерти общепринятый термин обмена, в соответ-ствии с которым выстраивается целая шкала этических достоинств (честь, смелость, послушание, жертвенность и т.д.) — по ней субъект све-ряет свое существование. Напротив, для состояния насилия характер-но, что смерть воссоздается в роли активного противопоставления уни-чтожению другого, но по особым параметрам: рационального подсче-та, упоения жестокостью, славы, воспроизведенной на изображении… Здесь меньше чистой потери этической субстанции, чем воссоздания отношения к смерти, но на этот раз в качестве одностороннего разру-шения другого, позволяющего, в ответ, самоопределиться субъекту: хо-роший профессионал, настоящий «пес войны», хороший террорист.

Деполитизация?

Структурно адекватное понятие, которое заместит понятие войны как «продолжение политики другими спосо-бами», не является больше действием, удерживающим политика от нападения, как во время холодной войны, но ско-рее — вмешательством.

П. Хасснер. «Террор и империя»

Новые войны, казалось бы, потеряли всякий политический смысл, при этом особо удручает рост коммерциализации конфликтов и усиление их этнической составляющей. Это означает, что отныне все решают де-


Л � � � � 1 ( 8 0 ) 2 0 1 1 161

нежные мешки или личные распри. Если это дело денежных мешков, то становится понятна взаимосвязь между актуальными проявлениями состояния насилия и действиями мафии, жадных до наживы полувоен-ных группировок, бандитов всяческих мастей и пр. Незаконная торгов-ля запрещенными товарами, контроль над крупными монополиями, грабеж: старинная слава войны должна угаснуть в непрерывном раз-бое. На смену ей приходит логика хищничества. «Конфликты иденти-фикации», о которых так часто говорят сегодня, включают смертель-ную борьбу между внутринациональными идентичностями, этнически-ми, религиозными сообществами, где каждое из них отрицает другое. Мы видим государство, которое распадается на части: от него остается пустая оболочка, лишь только глухая и слепая бюрократия, не способ-ная выработать планов развития, которые могли бы стать основой де-ятельности следующих поколений. Нет больше ни «граждан», ни «на-ции». Ничто не спаивает воедино гражданское, светское, не связанное идеологией сообщество. Наоборот, открылась дорога ненависти: вну-три одной и той же нации обнажены глубокие противоречия, ставшие глубже, если они прикрывали добрососедские отношения. Так дорога ненависти выводит на путь потомственной вражды, взывающей к дей-ствию логики истребления.

Убийство и разбой — вот смысл нового насилия. Есть из-за чего со-жалеть о старых войнах, в которых «граждане» убивали друг друга из-за «государственных» причин. Однако благородные замыслы тех времен — смогли ли они помешать грабежам, завоевательным войнам и будет ли в этом случае национальная вражда менее жестока, чем этнические кон-фликты? Рынок и культура сегодня оказываются также вовлеченными в поле конфронтаций, хотя и полагались ранее сферами, далекими от войны. В современной ситуации рынок и культура представляют силы деполитизации конфликтов, что означает варварское заточение кон-фликтов в узкие культурные рамки, сужение смыслов культуры вокруг простой коммерческой выгоды. Силы деполитизации могут отнять у во-йны ее субстанцию. Новые смыслы войны изначально сводят все про-тиворечия к взаимному отрицанию, в итоге интерпретация состояния насилия как природного сводится теперь к единому царству природы, без разделения на алчность и ненависть.

Но в этом случае мы имеем дело лишь с негативным анализом. В рам-ках этого анализа без конца оплакивается отсутствие войны, а никто не задает вопрос: что же вызывает к жизни снова и снова современные состояния насилия? Война, в политическом контексте осмысленная классической философией, помогала обосновать категорию «полити-ческой единицы». Государство, империя, город стабилизировались во время войны и с ее помощью: война объединяла сообщество, создава-ла его образ, подтверждала его силу. Можно описать две системы струк-турирования государства: имперскую (романский ордер) или этатиче-скую (вестфальский ордер).



Империя создавала порядок спокойствия, на всей протяженности ее территории признавались законы, устанавливалась властная иерархия, уважались обычаи и верования, а различные культуры приспосаблива-лись друг к другу. Среди всеобщего процветания царило мирное согла-сие. За краями империи уже открывалось пространство риска. За поро-гом цивилизации, вне империи, находилась беспокойная зона, где шли завоевательные войны, позволявшие приручать новые народы, присо-единяя с ними новые пространства. В этой зоне, как считалось, не со-блюдались законы, поэтому в ходе длительных отступательных войн де-стабилизирующие силы удерживались за пределами империи. А сама империя была спокойным и единым расширяющимся целым.

Современное государство, напротив, включало условие множествен-ности. Если империя одна, то существует множество государств. Вот почему у такого государства нет краев, а границы. Граница определе-на на карте четко прочерченными линиями, тогда как края размыты, не имеют четких ориентиров. Граница воплощает в себе этатический принцип разделения: между внутренним и внешним, между городским и военным, между безопасностью и состоянием войны. Безопасность относится к сфере внутреннего общественного порядка, она поддержи-вается законами, а ее претворение в жизнь зависит от полиции и при-казов свыше. Центр государства безопасен и спокоен. В условиях со-стояния войны, на периферии, границах сохраняется постоянная воз-можность вооруженного конфликта с другим государством. Множество государств могут существовать при соблюдении одного, общего усло-вия, а мир, как и конфликт, составляют две модальности этого условия: вооруженный мир или вооруженный конфликт. Мир — это состояние спокойной, стабилизированной войны. Конфликт — это точечное сгу-щение опасности, грубое проявление скрытого состояния.

Сегодня больше не существует ни войны, ни мира. Классическая си-стема государств была нарушена самой логикой существования двух бло-ков во время холодной войны. В первый раз две диаметрально противо-положные империи не смогли перейти от политической конфронтации к войне, в первый раз в этом случае они отказались от использования оружия, понимая, что оно слишком разрушительно. Ядерная сила по-мешала войне, но в то же время превратила мирное состояние в про-должающийся кошмар. Со времени «падения» Берлинской стены нача-лась эпоха нового распределения насилия. Ее выражают два фактора: вмешательство и безопасность. В результате вырисовывается необра-тимое исчезновение войны и мира. Нет больше ни единой империи с ее беспорядочными краями, ни множества государств, держащих гра-ницы в постоянной боевой готовности, а общий мир, пронизанный со-стояниями насилия, сдерживаемыми системой безопасности и полити-кой вмешательства.

Главные силы больше не воюют: повсюду в мире они вмешиваются в происходящее. В течение длительного времени считалось, что поли-


Л � � � � 1 ( 8 0 ) 2 0 1 1 163

тику вмешательства необходимо разоблачить, помешать ей. Политика вмешательства провоцировала скандалы, само по себе вмешательство во внутренние дела оскорбительно для признанного всеми принципа суверенности наций. Принято считать, что вмешательство —политиче-ское зло. Напомним классическое определение вмешательства, данное Оппенгеймом 5: «...диктаторское или принудительное воздействие одной или нескольких партий на легальную сферу господствующего государства или, в бо-лее общем плане, на независимое политическое сообщество». Для того чтобы устранить конфликт, тот, кто вмешивается, устанавливает свой порядок, основанный на угрозе применения силы. Поэтому политика вмешатель-ства была негативно воспринята мировым сообществом. Ее можно бы-ло реализовать лишь нелегально, руководствуясь услужливой логикой специальных консультантов и серьезной финансовой поддержкой. Вме-шательство во внутренние дела других государств расценивалось так же, как скандальное высказывание о том, что нас не касается. Будто можно было бы стать арбитром истории, спокойно дожидаясь нападения со стороны окружающих слабых государств. В то же время, запрещая вме-шиваться в чужие дела, считалось вполне приемлемым помогать тому, кто нуждался в помощи.

В наше время вмешательство стало особо актуально, а скандалы воз-никают, напротив, вокруг войны. Вмешательство в ситуацию в Ираке, или где-нибудь еще, не означает вести с ним войну. Термин «вмешатель-ство» не является строго военным. Что имеется в виду при его употре-блении? Вмешательство требуется, например, при технической неис-правности: когда больше не функционирует аппарат, машина сходит с путей. В этом случае зовут техников, чтобы найти причины поломки, придумать, как исправить, починить, пустить в действие. Они должны быть компетентны и эффективны в работе. Вмешательство также мо-жет быть делом общественного порядка: например, полиция вмешива-ется, чтобы справиться с беспорядками в квартале. Нельзя сказать, что она всегда будет иметь дело с преступниками или вступит в открытую конфронтацию с возмутителями спокойствия. Но полиция может при-звать к порядку общественными силами, нейтрализовать виновников, арестовать преступников. Вмешательство также имеет медицинский ха-рактер: хирургическое, психиатрическое… Речь идет о том, чтобы уха-живать, оперировать, сделать все, чтобы восстановить здоровье паци-ента. В том же духе, без сомнения, понимается и гуманитарная помощь: помощь беженцам, нуждающемуся населению. Вмешательство определя-ется принципом активности. Оно не связано с переговорами или сове-щаниями, напротив, оно претворяет в жизнь, берет на себя, использует средства… Вмешательство полагает приоритет порядка. Оно не действу-ет творчески, не создает новый порядок, а устраняет нарушения, восста-навливает связи, равновесие, пытаясь прийти к гармонии. Вооруженная

5 L. F. Lawrence Oppenheim x International Low. Vol. . Londres, .



агрессия во время войны вызывала потрясения, провоцировала возник-новение разрывов в истории. С войной, ее победами и поражениями связаны разрывы и дисфункции общественных отношений. Вмешатель-ство, наоборот, восстанавливает их преемственность. Нет ни побед, ни поражений, а лишь уровни достигнутой эффективности в проведении операции вмешательства. Война противопоставляла двух равных вра-гов по несчастью. Напротив, тот, кто вмешивается, неравен тому, с кем он борется. Существует порядок вещей, возможная гармония, возмути-тели порядка, сеющие хаос. Тот, кто вмешивается, находится на службе мирового порядка для нейтрализации возмутителей спокойствия. Нет больше врагов, сталкивающихся между собой лицом к лицу, в действии против локальных зачинщиков беспорядка участвуют агенты его универ-сального уровня проявления. Вмешательство ставит целью укрепление сообщества ценностей и порядка для всех, на универсальном уровне.

Как вооруженный конфликт, в классической его форме, является лишь выражением высшего напряжения состояния войны, так же и вме-шательство будет лишь видимой вершиной общего диспозитива безопас-ности. Вмешательство имеет целью поддержку и улучшение мировой без-опасности. Безопасность не является сугубо военным концептом, обо-значая определенное состояние и собственные силы его поддержания и воспроизводства. Во-первых, безопасность означает состояние защи-ты и доверия, отсутствие опасности. Чувствовать себя в безопасности — значит чувствовать себя огражденным от опасности, либо зная о суще-ствовании собственных возможностей противостояния, либо когда эти опасности довольно далеки, чтобы всерьез беспокоиться. Во-вторых, без-опасность обозначает полный перечень способов эффективной личной защиты, которыми предусмотрена целая сеть механизмов наблюдения и анализа, позволяющая предвосхитить возможные волнения и контро-лировать ситуацию. Диспозитив безопасности необходим как для обеспе-чения защиты отдельных людей, так и, в сущности, для защиты всех живу-щих на нашей планете. Война декларировала защиту Отечества, Народа, Идеологии, безопасность нужна всего лишь для защиты живущих. Дис-позитивом безопасности предусмотрена и защита окружения — оболоч-ки всего живущего. Область объектов, входящих в поле действия диспо-зитива безопасности, можно определить как область живущих. Питание, сексуальность, окружающая среда, но также агрессия, насилие: безопас-ность должна быть гарантирована каждому живущему в собственном по-ле его повседневности, не угрожая целостности его окружения, где он мо-жет чувствовать себя защищенным от нападений. Террористический акт, танковая атака, химическое оружие являются составными частями опас-ности, наносящей ущерб живущему, но, в конце концов, они принадле-жат той же ткани, что и болезни, и эпидемии. Напротив, война сводила в бою лишь смертельных врагов. Безопасность как основа регулирования состояний насилия принимает во внимание единое поле, в котором сое-


Л � � � � 1 ( 8 0 ) 2 0 1 1 165

динены все опасности, подстерегающие живущего, от вируса до террори-стического взрыва. В своих лекциях в Коллеж де Франс в г. Мишель Фуко говорил о том, что любая безопасность сводится к биополитике.

Система безопасности стремится кардинально уменьшить риск агрессии против живущего индивида. Но риск не является, попросту говоря, опасностью или угрозой. Провозглашение «Родина в опасно-сти», безусловно, предполагает логику мобилизации. Любой народ под-нимется против завоевателя, который захочет уничтожить его культур-ную или духовную идентичность. Провозглашая опасность завоевания на определенном участке пространства, сообщество взывает ко всем своим активным силам, требуя неотложной помощи, освободительно-го движения, прорыва. Угроза завоевания регулируется логикой сдер-живания противника от нападения. Согласно этой логике, рациональ-ные актеры (Силы, Империи, Блоки) сходятся лицом к лицу, подсчиты-вая в уме, во что обойдется каждому из них вызванный у другого ужас, и обращая в дивиденды кошмар взаимного разрушения. Мировая безо-пасность находится в плену холодных подсчетов.

В отличие от прерванного, остановленного в ожидании нависшей опасности хода времени, расчет риска предполагает неусыпную бди-тельность систем наблюдения и людей, пребывающих в состоянии смут-ной тревоги. Ранее понятие мира соответствовало миру между народа-ми и нациями, состоянию союзничества и дружбы между государствами, санкционированному договорами и конвенциями. Мир провозглашал-ся и устанавливался, давая возможность спокойного существования вплоть до следующего раскола. Условия безопасности в большей степе-ни связаны с нескончаемым процессом обеспечения безопасности ин-дивидов, нежели с отсутствием провозглашения военных действий меж-ду народами. В результате можно уклониться от опасности, свести ее угрозу к состоянию равновесия, но при этом мы лишь уменьшаем риск, а не избавляемся от него навсегда. Полностью избавиться от него невоз-можно, но можно заставить его отступить с помощью различных прие-мов. Организация безопасности совершенствуется, когда общая систе-ма защиты принимает эстафету от индивидуальной бдительности. Ме-ры предосторожности формируют принцип обеспечения защиты, так что общая система наблюдения принимает данные от каждого. Состоя-ние бдительности держит всех членов сообщества в постоянном напря-жении. В то время как раньше защиту страны доверяли поставленным на границах солдатам, теперь всеобщая безопасность зависит от вкла-да каждого индивида. Вся смертельная сила, выраженная в военном сра-жении, теперь рассредоточена в затаенном, но продолжительном ожи-дании. Оно включает и наблюдение за подозрительным поведением, и внимание к незначительным его отклонениям, выявление нарушений там, где обычно все спокойно, и т.д. Опасность может подстерегать нас повсюду: на верандах кафе, на вокзале, на углу улицы, в переходах ме-тро. В виде обволакивающей системы безопасности система защиты



воспроизводится в каждом из нас как этос предосторожности. Поли-тический субъект подчинялся воле государства. Если война требовала от всех подчинения, то состояния насилия рекомендуют каждому быть бдительным, интегрируя каждого живущего в систему безопасности.

Подобная трансформация экономии насилия наиболее ярко про-является в том, что можно назвать принципом преемственности. Еще раз отметим, что старая система не столько противопоставляла войну и мир, сколько безопасность (внутренние силы порядка) состоянию во-йны (война или мир выстраивают внешние отношения, направлены против других государств). Отсюда следовала целая серия различий: между гражданским и военным, преступником и врагом, внутренними делами и иностранными, полицией и дипломатией. Преступное и воен-ное насилие, так же как и их осуществление, не сводились одно к друго-му, как и агрессии вирусов и микробов. Эти сильные оппозиции стано-вились ясны только при условии понимания, что государства состоят из политических субъектов («граждан»).

Напротив, правонарушения, терроризм и болезни свидетельствуют об одной и той же рациональности риска. Старые различия здесь спута-ны в едином континууме тревоги и беспокойства. Полиция и армия, ди-пломатия и частные учреждения безопасности, научная, медицинская и гуманитарная сферы — все способствуют одному и тому же обеспече-нию безопасности (военное вмешательство теперь не сводимо к гумани-тарному: это миссии на службе сообщества живущих).

С этого момента напрасно безопасность старается приукрасить се-бя риторикой прав человека, она совершенно чужда этим проблемам, потому что ее жизненное основание представляет индивид, занявший место субъекта права. Рассматриваемый просто как живущий, индивид имеет меньше прав или обязанностей, чем зон уязвимости, требующих защиты, и чем возможностей для самореализации, которые можно осу-ществить. Единое сообщество живущих включает: континуум правоохра-нительных органов, куда входят сотрудники безопасности от полицей-ского до военного; континуум опасности в диапазоне от риска, связан-ного с поставками продовольствия, до риска террористического акта; континуум насилия — от природной катастрофы до гражданской войны; континуум вмешательства — от вооруженной интервенции против агрес-сивного государства до гуманитарной помощи; континуум жертв — от несчастного беженца до ребенка, за которым плохо ухаживают. Эти ди-намические линии связей постоянно дополняются. Они объединяются в потоке изображений, циркулирующих в круговороте продукции и лю-дей, проявляются в сплетнях и жалостливых рассказах зевак, пополня-ются в общности жертв.

Представляется, что глобальный мир сегодня характеризуется логи-кой движения потоков: потоков товаров, миграционных потоков насе-ления, потоков информации и изображений. То, что сейчас называют


Л � � � � 1 ( 8 0 ) 2 0 1 1 167

«глобализацией», будет господством этой логики движения транснаци-ональных потоков над старыми потоками, способствуя, с помощью сли-яния народов, объединению богатств, накоплению знаний, созданию сильных политических единиц. Население, торговля, изображения — отныне все потоки стремятся слиться в общем движении. Диалектика вмешательства и безопасности обеспечивает проходимость различных потоков. Сегодня происходят трансформации Силы: ранее она была гарантирована государством, накапливающим на протяженных терри-ториях природные богатства, умножающего на этих территориях свое население. Сегодня сила зависит от способности структурирования, создания распределяющей потоки сети. Ранее война создавала устой-чивость (материальную и воображаемую: крепость границ и славу по-беды) государства как политической единицы, которое должно занять свое место среди других государств. Война формировала и стабилизи-ровала островной характер сил. Сегодня диспозитив безопасности, обе-спечивая проходимость потоков, регулирует состояния насилия, при этом государство создает лишь один центр обеспечения безопасности среди других. Вмешательство восстанавливает оборванные насилием потоки, изменяет их течения, по-новому распределяет потоки в сети. Форсирование границ провоцировало войну. Вмешательство зависит от того, прекратилось ли движение потоков (или же появился новый поток). В ходе движения и перераспределения потоков создаются но-вые идентичности, которые не связаны с осознанием гражданства.

У империи были края, а у государства — свои границы. Система безо-пасности характеризуется, скорее всего, полями. Процессы интеграции обеспечивают общее движение потоков населения, богатств, информа-ции и т.д., но действуют вне пространства, не затронутого интеграцией. Именно на полях не интегрированного концентрируются крайние со-стояния насилия, включающие действия мафии, желающей осуществить контроль за запрещенными законом рынками, или же бесстыдные гра-бежи бедняков бандами наемников. Система безопасности создает эти поля, где витает хаос. Когда слишком накладно даже эксплуатировать бедных, им оставляют вооруженный конфликт. Пусть они убивают себя в нижних эшелонах мира, чтобы вырывать друг у друга объедки большо-го пира, или пусть оспаривают между собой запрещенные рынки таким образом, чтобы основные рыночные операции не пострадали, пусть они воспользуются движениями маргинальных потоков. Так, система безо-пасности окружает себя двойным кольцом: вмешательствами, создаю-щими острую активную верхушку, позволяющую перераспределять се-ти; серыми зонами, где все выброшенное взаимно пожирает друг друга. Классический диспозитив войны позволял «переделать политическую единицу», затушевывая деление на классы, усиливая при этом законные власти, доводя до максимума мощь государства. Безопасность стирает поперечную линию разделения наций, проходящую, с одной стороны, между системой безопасности законных потоков и жизненным основа-



нием живущих там индивидов, и, с другой стороны, серыми маргиналь-ными зонами, где «лишние люди» медленно деградируют.

Состояния насилия не противопоставлены войне, как и природные хаотические состояния политически структурированным конфликтам. Скорее, они организуются по линиям, не зависимым от старых разделе-ний. Также, не является ли система безопасности «другим» по отноше-нию к состоянию насилия, в том смысле, как еще вчера понимали оп-позицию войны и мира: она является внутренним и постоянным прин-ципом регулирования насилия.

Изображение против права?

Показ войны по телевидению означа-ет конец разделения на гражданское и военное население.

Маршалл Маклюэн. «Война и мир в глобальной деревне»

Действие правовых нормативов плохо передается с помощью изобра-жений и намного лучше — с помощью описаний. Как мы видели, война довольно долго понималась как юридический феномен. Медиатизация насилия изменяет такое понимание. Инкорпорированию юридических норм в диспозитив войны соответствовало, прежде всего, временное структурирование насилия. Война понималась как начало истории, представлявшее объединение различных исторических фактов насилия или как чистая декларация (объявление войны и подписание мирного договора). Впоследствии военное право провело серию резких разде-лений: на добрых и злых, поборников справедливости и преступников (справедливая война), оно выделило индивида, несводимого к своей во-енной функции, преступника, отличавшегося от врага («война форм» 6). То, что современные состояния насилия можно изобразить (повсемест-ная трансляция происходящих конфликтов и террористических актов), и следующая за этим игра аффектов искажают отношение насилия ко времени и спутывают сложившиеся ранее оппозиции.

Эпическое повествование описывало ход военных действий. От рас-сказа о неспешном продвижении войск шел переход к сумбурному нача-лу сражения, затем наступал решающий кульминационный момент: по-ражение или победа. Время было запечатлено в виде натянутой в форме дуги кривой. Современные состояния насилия показывают две несво-димые друг к другу разновидности времени: чистое мгновение и сумрач-ная длительность.

6 «Война форм» (в отличие от «тотальной войны») — концепция ограниченной войны

немецкого политолога Карла Шмитта. Она реализуется между военными, профес-

сионалами, не включая гражданское население. — Прим. перев.


Л � � � � 1 ( 8 0 ) 2 0 1 1 169

Терроризм проявляется чистым разрывом во времени. Террористи-ческий взрыв находится за гранью понимания смысла, сразу же достигая выражения абсолютного ужаса. Конечно, для реализации теракта необ-ходима тщательная подготовка, терпеливое материально-техническое обеспечение. Но когда взрывается бомба, когда разбивается самолет, когда палаш отрубает голову — все это происходит в одном месте, в од-но мгновение. И каждый раз погибает столько людей, сколько возмож-но убить одним ударом. Не уменьшенная, не увеличенная, чистая ин-тенсивность насилия. Кафе, куда мы ходим обычно, хорошо знакомое помещение вокзала, магазин, поезд метро и потом — почему-то именно в этот час, в эту минуту — убийственный взрыв. Террористический акт — это абсолютный взрыв, вызывающий оцепенение. И после происшед-шего — тревога: ведь все может случиться снова, здесь, сейчас, однаж-ды? В расчерченном человеком пространстве, распределенном времени теракт оставляет чистые, разрывные, непредсказуемые заранее пробо-ины. А когда речь идет о захвате заложников, терроризм удерживает ход времени, помрачая сознание от невыносимого ожидания.

Смутное время гражданских войн на развалинах стран, раздираемых спорами между военными группировками. В этих условиях мы находимся все время в нулевом году. Изображения повторяют одно другое. Те из них, что мы видели вчера, третьего дня, напоминают те, что мы видим здесь и сегодня. Снова и снова на них рядом располагаются одни и те же дикие беженцы, бегущие вдоль дороги, и те же группы вооруженных до зубов солдат, одни и те же руины, разбитые дороги, гуманитарный конвой, те же скитания. От какого числа эти фотографии? Изображенное на них так хорошо знакомо. Нескончаемый нулевой год: кажется, время останови-лось. Бедствие монотонно. Состояния насилия неясны: ни война, ни мир, ни решающая победа, ни окончательное поражение не возможны, а лишь продолжающаяся бессмыслица, лишь меняются роли все тех же актеров.

В рамках справедливой войны убийство не является преступлением. Впрочем, у врага нет какого-нибудь определенного лица: он взят из садка общего чувства вины (справедливая война) или заперт в рамки абстракт-ной юридической категории (война форм). Различают потери, большие и малые, приемлемые или чрезмерные. Когда средства массовой инфор-мации начинают транслировать состояния насилия, речь идет не о по-терях, а жертвах. Что показывают обычно в репортажах о конфликтах? Фрагменты единичных и трагичных историй: бедная старуха, детская боль, мужчина с мрачным взглядом, заплаканные лица. Все смыслы, все требования, все оправдания одной или другой стороны устраняются пе-ред зрелищем страдания. Страдание трогает каждого. Нам показывают лица, рассказывают истории семей, одетых в траур, собирают показа-ния свидетелей. Необходимо учитывать принцип индивидуализации во-йн, устанавливающий трогательную очевидность, что никакой смысл, никакая причина никогда не смогли бы оправдать уничтожение этих опу-



стошенных существ. С того момента, как на экране показаны жертвы, ни один конфликт нельзя оправдать. Он остается без оправдания в той же мере, в какой невозможно оправдать стихийное бедствие. Когда войну начали транслировать по телевизору, ее стало уже не отличить от при-родного бедствия. Все тот же вид несчастья. Зрелища землетрясений, циклонов, гражданской войны демонстрируют одни и те же изображе-ния несчастья. Все ту же гуманитарную помощь мы ждем в беде, будь ли она результатом войны или природного катаклизма. Невозможно раз-личать страдания, выйти из-под гипноза слез, чтобы распознать спра-ведливость вызвавших их причин, чтобы обсудить правила смертельной игры и осудить ее фатальность. Состояние насилия становится непере-носимым, будучи зафиксированным вживую в изображении: почему оно настигло именно тех, кто сейчас плачет перед нами? Без повествования, без сообщества конфликт останется лишь убийством.

В былые времена художников захватывал сюжет перехода от жизни к смерти. На величественных полотнах изображались в основном во-ины в момент агонии: вот, например, тело упавшего с лошади всадни-ка, рука тянется, а глаза уже пусты, или солдат пехоты, распростертый на земле, рука закрывает рану, а глаза обращены в вечность… Телевиде-ние, даже имея на то все возможности, не смеет обращаться к сценам смерти, мы их там почти не увидим. Оно показывает главным образом тех кто выжил, пережив драму, чтобы родиться вновь в нашем сочув-ствии. Великое равенство выживших — кто захочет его нарушить? Нет ни хороших, ни плохих. Оставшийся в живых в наших глазах примет об-лик невиновного.

Жертвам положены палачи. Тот, кто берет в руки оружие и осмели-вается пустить его в ход, сразу становится преступником. Существуют лишь убийцы и жертвы. Война разделила нарушителей уголовного ко-декса и врагов государства, лишенных личностных качеств. «Как толь-ко солдат терял оружие, — писал Руссо, — он становился таким же чело-веком, как и я». Сегодня посланник страха не имеет ни оружия, ни уни-формы. Он ездит таким же транспортом, как и я, в самолете, метро, автобусе. Ничто не отделяет меня от него, да и кто сможет распознать его лучше меня, ведь и я могу стать его жертвой? Любой из нас может оказаться участником и репортером теракта.

Состояние насилия вырисовывается, таким образом, по логике трансляции изображения страдания. Таким образом, действуют прин-ципы, отличные от принципов справедливой войны, сводя воедино юридические различия: принципы индивидуализации несчастья, нео-правдываемого страдания и уравнивающего всех сочувствия.

Предварительный концепт состояния насилия, описанный выше, никак не может сочетаться с тем, что философия представляла ранее в виде «народной и справедливой войны».

Война была призвана конфигурировать насилие, выполняя согла-сованный между противниками обмен смертью, и предлагала субъекту,


Л � � � � 1 ( 8 0 ) 2 0 1 1 171

участвующему в сражениях, набор этических упражнений: вкус чести, стойкость, чувство жертвенности, страстное стремление покончить с войной… Современное состояние насилия трансформирует отноше-ние к смерти, навязывая логику одностороннего и бессмысленного уни-чтожения беспомощного гражданского населения.

Война создавалась в виде зрелищного военного насилия, обеспечи-вая жизнедеятельность, сохранность и развитие таких «политических единиц», какими стали город, империя, государство. В то же время, ког-да война занималась обоснованием их существования, она проявила и неустойчивость исторических сообществ. Современные состояния насилия, заключенные в жесткую сетку диспозитива безопасности, ре-гулируются ее структурами. Они еще больше проявляют хрупкость че-ловека, оставляя нам новое определение насилия как чувства уязвимости меня как живущего, сопровождаемого идеей внешней причины насилия.

В отличие от войны, состояние насилия одностороннее, оно каса-ется так же и болезней, как и террористических актов, природных ка-тастроф, как и авторитарного принуждения, гражданских конфликтов и уголовных преступлений.

Война создавалась в качестве насилия, основанного на юрисдик-ции права. Мифологии подтверждают существование изначальной це-зуры на заре истории, описывая создание мира как победу одного бога над другим, что также позволяет понимать разделение войны как нача-ло истории, идеальное разделение, в моральной спекуляции теологов «справедливой войны», исправляющее несправедливости, наказываю-щее виновных; в конце концов, юристы систематизируют верноподдан-ническую войну, с ее правилами и ритмами, непревзойденными декла-рациями, четкими разделениями, сформулированными условностями (война или мир, преступник или враг, воинственная страсть или нена-висть, вооруженный солдат или гражданский человек). Трансляции со-стояний насилия в средствах массовой информации (зрелище обна-женного несчастья) показывают, с помощью изображений, безобразие индивидуального страдания и скорбь по его жертвам. Срочный и выра-зительный репортаж об этом поражает аналитический ум и изначаль-но обескураживает всякие попытки оправдания.

Война в форме «вооруженного конфликта, публичного и справедли-вого», со своим враньем и гордостью, ужасами и утешением, медленно исчезает со сцены. Перед нами открывается будущее состояний наси-лия, регулируемых системой безопасности, в свою очередь, стремящей-ся уменьшить риск их возникновения и требующей, чтобы мысль изо-брела новую надежду и наставляла новую бдительность.

Перевод с французского Натальи Смолянской


172 Филипп Десколя

Á��·· ��¶

За гранью природы и культуры 1

Сотрудник Высшей школы социальных наук Филипп Десколя с г. заве-дует кафедрой антропологии природы в Коллеж де Франс. Будучи учеником Клода Леви-Строса, Десколя начинал с этнографических исследований жиз-ни индейцев Амазонки. Результатом исследований стала книга «Природа об-житая: символическое и практическое действие в экологическом мире ачуаров (). Несколькими годами позже вышла другая книга Десколя «Копья суме-рек» (), посвященная культуре хиваро. Десколя стал ответственным ре-дактором ключевого для данной дисциплины «Словаря этнологии и антро-пологии» () и, наконец, является автором большого количества статей о племенной организации американских индейцев. Он почтил своим приездом Лион весной г., чтобы представить свою новую книгу «За гранью приро-ды и культуры» (Par-delà nature et culture. Gallimard, Bibliothèque des sciences hu-maines, ), в которой подвергнута сомнению давняя оппозиция природы и культуры и смещаются линии, привычно размечающие антропологическую дисциплину.

Филипп Десколя: Сначала я хочу сказать несколько слов об этой книге с «генетической точки зрения»: ведь это наша привычка, более того, ха-рактерная черта ви дения на современном Западе — начинать с условий, которые привели к появлению некоего результата.

Первым побуждающим стимулом стала для меня, как это чаще всего и бывает у антропологов, этнографическая работа. Принято говорить, что между этнологией и этнографией с одной стороны и антропологи-ей с другой стороны есть несколько неизгладимых различий: но на са-мом деле речь идет скорее о различии в степени. С этой точки зрения, которую, в частности, несколько лет назад развивал Дэн Спербер, =эт-нография и этнология — это деятельность по описанию и интерпрета-ции социальных феноменов, на основании не только (что вполне оче-видно) систематического исследования, но и на работе интуиции. Тогда

1 Опубликовано в: Tracés. Revue de Sciences humaines [сетевое издание]. № , .


Л � � � � 1 ( 8 0 ) 2 0 1 1 173

как антропология держится на том, что выдвигаются некоторые гипоте-зы, которые могут меняться в ходе производства обобщенного знания о социальной жизни. Хотя антропология включает все эти этапы, ее не следует сводить к какому-то одному из них, в частности, к антропологии как гипотетико-дедуктивному предприятию, которое нацелено на про-изводство общих представлений о жизни общества. Информация, ко-торая собирается в ходе этнографической и этнологической работы, не обязательно предназначена для того, чтобы быть по умолчанию ис-пользованной в антропологии, если только не в качестве подготови-тельного материала. В подавляющем большинстве случаев это означает, что проблемы, которые формулируют антропологи, рождаются из кон-такта с конкретным типом общества, т.е. из конкретного типа этногра-фического опыта. Это как раз мой случай, потому что еще в семидеся-тые годы я проводил этнографическое исследование одного из обществ в верховьях Амазонки. В силу различных причин я интересовался отно-шением между этим обществом и его природным окружением. Это бы-ли индейцы хиваро, та подгруппа хиваро, которая называется ачуарами. Для меня как этнографа их отношение к среде обитания представляло особый интерес, поскольку это была система использования природы, мало затронутая внешними воздействиями — ведь первые мирные кон-такты с ними начались всего за несколько лет до этого. […]

В тот период существовало две ведущих парадигмы объяснения от-ношений между обществом и окружающей средой, особенно влиятель-ных в антропологии Южной Америки. Первая представляла собой фор-му географического детерминизма, весьма общего характера, который также можно назвать «экологическим материализмом» или «культур-ным материализмом», — она была разработана в США учениками и по-следователями Джулиана Стюарда 2. Основная идея этой парадигмы, в конечном счете, состоит в том, что все специфические черты како-го угодно общества могут быть объяснены параметрами его адаптации к воздействиям окружающей его среды. Такой ход мысли вполне соот-ветствовал духу времени, и эта парадигма главенствовала на большин-стве факультетов антропологии в США, особенно на тех, где предпо-читали заниматься «экзотическими» обществами, скажем тропической Южной Америкой, Океанией, в частности Меланезией, и т.д.

Другая парадигма представляла собой несколько упрощенное толко-вание структурной антропологии Леви-Строса, в которой природное окружение трактовалось просто как часть того лексикона свойств, кото-рые были переоформлены в системы метрик, системы классификаций,

2 Дж. Стюард (Julian H. Steward, –) — одна из самых значительных фигур в се-

вероамериканской антропологии; он считается основателем культурной экологии,

теоретиком неоэволюционизма и культурных изменений и первопроходцем куль-

турной истории южноамериканских индейцев (исследования – гг.). См. по-

священную ему статью: Bonte et Izard éd., [].



идеологические производства. В этом случае окружающая среда превра-щалась в резервуар, откуда черпаются сопоставительные элементы, ко-торые затем можно организовать в идеологические системы; послед-ние, в свою очередь, также можно сгруппировать в сопоставительные системы, что позволяет изучать типы преобразований. Из этих двух противостоящих подхода ни одни меня не удовлетворял. У меня воз-никла идея произвести такой анализ, в котором технические практики использования природы не будут оторваны от социальных практик.

Поначалу и этот проект представлялся весьма смутным. Я попы-тался приступить к его выполнению, занявшись полевыми исследова-ниями по всем правилам этнографии и употребив весь тот же набор техник, который употребляли мои американские коллеги, изучавшие вопрос в рамках географического (средового) детерминизма: они за-меряли размеры поселений, объемы производства, высаживали мор-ковь, чтобы потом определить сравнительное плодородие почв и т.д. Все это — для того, чтобы не просто критиковать географический де-терминизм с эпистемологической точки зрения: нужно было получить конкретные данные, позволяющие оспорить интерпретации географи-ческих детерминистов. Но что меня больше всего поразило в ходе ис-следования — я делал то же, что и все этнографы, стремясь изучить все аспекты социальной жизни — что это общество, ачуары, на самом деле не видят пропасти, разделяющей человеческий и не-человеческий ми-ры [...]. Бо льшая часть животных и растений были для них наделены тем, что мы на нашем этнографическом жаргоне для удобства называ-ем «душой». Этот термин соответствует весьма большому числу частных представлений в изучаемых нами обществах, но речь идет о самой ин-тенции, о рефлективном принципе, о способности общаться на каком-то универсальном языке и какой-то попытке обозначить, что люди мо-гут вступать с не-людьми в отношения лицом-к-лицу. К слову, тот тер-мин, который мог бы звучать как «лицо», «личность», на языке ачуаров включает все те единицы, которые обладают этой внутренней способ-ностью вступать в отношения, как люди, так и не-люди. Некоторые еди-ницы в этом мире не обладают «лицом», в первую очередь те, которые нужно «собирать»: рыбы, идущие косяками, в противоположность оди-ночно плавающим рыбам, травы, в отличие от деревьев, и т.д.

Ашуары поддерживают несколько видов отношений с наделенными этой способностью не-людьми. Прежде всего они отдают им приказы посредством пения, причем пения почти про себя (sotto voce), которое должно напрямую воздействовать на душу собеседников, будь это лю-ди или не-люди. Такое пение — речь самой души, оно несет частицу ду-ши другой душе, преодолевая препятствия, возникшие от напряжения в общении [...]. Мужчины, как и женщины, имеют в своем распоряже-нии огромный репертуар этих песен, которые позволяют им вмеши-ваться во все моменты повседневной жизни, как с целью воздействия на людей (например, чтобы уврачевать ссору супругов или чтобы улуч-


Л � � � � 1 ( 8 0 ) 2 0 1 1 175

шить отношения между свойственниками), так и с целью воздействия на растения, которые разводят, и на животных, на которых охотятся. И поскольку растения и животные не могут дать прямого ответа, об их ответе узнают во снах.

В этом обществе просыпаются очень рано, около трех часов утра, и первое, что делают, начинают рассказывать сны, т.е. излагать всю ту информацию, которую получили за ночь, когда душа вышла из тела, что-бы вступить в общение с другими душами и установить личные отноше-ния с людьми и не-людьми. [...]

Поразительным было еще и то, что в этих снах не-люди всегда пред-ставали в людском облике, потому что во сне можно видеть их душу, а не их тело. В таком сновидческом общении с животным или растени-ем они появлялись в образе молодой девушки или в виде мужчины, ко-торый и вступал в общение со сновидцем. Начав с интереса к техникам использования природной среды и тем способам, при помощи которых данное общество адаптируется к конкретному типу окружающей сре-ды, я пришел к осознанию того, что в действительности ачуары пред-ставляют свое вмешательство в жизнь мира не как способ управления некоторой экосистемой, но скорее как множественность парных от-ношений с отдельными людьми и не-людьми, имеющими статус лица. Это ви дение шло вразрез с традиционным представлением антропо-логии о своих задачах, а именно: понять, какие инструменты создало конкретное общество для адаптации к данному типу среды, осмыслить и представить эту среду, отправляясь от категорий социальной прак-тики. Хотя мое собственное удивление было, в некотором смысле, до-вольно наивным, потому что антропология с самого своего возникнове-ния и до настоящего времени описывает ситуации вроде той, что была мною обнаружена. Можно даже предположить, что антропология воз-никла как ответ на вызов, оформившийся в ходе познавательного скан-дала, который был произведен во второй половине XIX века отчетами миссионеров, путешественников, торговцев и первых этнографов. Во всех их донесениях подчеркивалось, что дикие племена по всему земно-му шару не проводят четкого различия между людьми и не-людьми. Это просто потрясало нас, европейцев, для кого в ту эпоху различие меж-ду областью природы и областью культуры, казалось, приобрело свой окончательный вид. [...]

Отсюда рождается тревога, которую нужно было развеять, и я убеж-ден, что антропология возникла, чтобы развеять эту тревогу. [...] Тре-вога эта подпитывает и мои исследования.

Чтобы лучше это понять, нужно принять во внимание, что в тот пе-риод интеллектуальный рынок был еще весьма беден инструментами. Самым подходящим для меня оказался тот, который был создан и опро-бован моим учителем, научным руководителем моей диссертации Кло-дом Леви-Стросом в работе «Тотемизм в наши дни» (). Это была в конечном счете идея, что все отношения с природными объектами



являются частью общего классификатора, и Леви-Строс ясно это пока-зал, попытавшись развеять тотемическую иллюзию. Природное разно-образие видов создавало своего рода интеллектуальную рамку (gabarit), которая позволяла мыслить прерывности между социальными сег-ментами. [...] Очевидно, что это неприложимо к ситуации, о которой я сейчас рассказывал, где речь шла об отношениях лицом-к-лицу. К это-му мое внимание привлекли некоторые коллеги, в частности великий американский антрополог, почти забытый, совершенно незаслужен-но, Альфред Хэллоуэлл: он был единственным, как я думаю, в США за последние сорок лет, кто стал осуществлять анализ в терминах фено-менологии. Описывая космологию индейцев ойибуа с севера Канады, он решительно настаивал на том, что мы имеем дело с отношениями лицом-к-лицу, для которых совершенно нерелевантно отделение «сфе-ры общества» от «сферы природы» 3. И так как модель Леви-Строса ме-ня уже не устраивала, я сказал себе: «У ачуаров и у других соседних об-ществ на Амазонке со сходными характеристиками наблюдается нечто вроде симметрии, обратной тотемным классификациям. То есть вме-сто того, чтобы использовать прерывность в природе, чтобы мыслить прерывность в обществе, эти люди употребляют элементарные катего-рии социальной жизни, чтобы осмысливать свои отношения с природ-ными объектами».

Было вполне ясно, что, по мнению ачуаров, отношение между людь-ми и животными, (особенно животными, на которых они охотятся) есть отношение по преимуществу родственное, и животные трактуют-ся как старшие по свойству и «хозяева» любой охотничьей добычи — т.е. как некие духи, которые управляют судьбой животных подобно тому, как старейшины управляют родственниками и свойственниками. Точ-но так же и женщины, занимавшиеся выращиванием плодов, воспри-нимали возделываемые ими деревья как детей, причем особо отмечали, что это их родные дети. Социальный мир ачуаров, как и всех соседних племен Амазонки — там где система родства была построена на разли-чии между кровным родством и свойством, — мог быть описан с помо-щью этих двух элементарных категорий социальной жизни, которые были также приложимы к не-людям. Таково было решение, к которому я пришел на том этапе и которое я представил в нескольких публикаци-ях. Но, обсуждая его с коллегами, особенно с Тимом Ингольдом на кон-ференциях в Великобритании и в Бразилии, я вынужден был признать, что продолжать двигаться в этом направлении будет ошибкой, посколь-ку я продолжаю воспроизводить тот разрыв между «природой» и «об-ществом», которого я должен был стараться не допускать. [...] Хотя я и протестовал против дуализма «природы» и «культуры», связанного

3 Альфред Хэллоуэл (Alfred I. Hallowell, –) — американский антрополог, пре-

подавал в Филадельфийском университете, известен своими работами о культуре

индейцев Канады и штата Висконсин (индейцев ойибуа).


Л � � � � 1 ( 8 0 ) 2 0 1 1 177

с леви-стросовским толкованием тотемизма, я воспроизводил разделе-ние между «природой» и «обществом», которое было совершенно нере-левантным космологии изучаемых мною племен. Именно тогда я попы-тался осмыслить возможное объединение не только тотемизма и ани-мизма, но и нашей собственной системы «натуралистического» типа, рассуждая с менее этноцентрических позиций.

Книга «За гранью природы и культуры» также отправляется от дуа-лизма, однако такого, который представляется мне более универсаль-ным, чем противопоставление природы и общества: это дуализм, ко-торый я обозначил как противопоставление между внутренним и физи-кальным. «Внутреннее» основывается на той идее, что в глубине людей, внутри них, имеется нечто, что может размещаться в каком-то из орга-нов, но что может быть наблюдаемо лишь через свои проявления. К та-ким проявлениям можно отнести совесть, рефлексирующее сознание, способность к действию, способность к означиванию и т.д. С другой стороны, имеются проявления, оказывающие воздействие на мир, ко-торые связаны с физическими механизмами: их можно разглядеть в де-ле или запустить самостоятельно. За этими двумя понятиями, внутрен-него и физикального, стоят не сущности, а измерения опыта. И эти два измерения представляются мне универсальными. Почему? Потому что в любой версии этнографии, в любом историческом описании мы об-наружим это различие между двумя измерениями, даже если число кон-кретных составляющих каждого из этих измерений может быть весьма большим. [...]

На основе этого положения можно поставить мысленный экспери-мент, на который меня, в некотором смысле, вдохновил Гуссерль. Пред-положим, что есть некий абстрактный субъект, неожиданно заброшен-ный в этот мир и не имеющий никакого предварительного о нем зна-ния. Чтобы установить различие между собой и не-собой, этот субъект оснащен лишь двумя инструментами (о которых как раз рассуждал Гус-серль): своим телом и своей интенциональностью. Если бы это было так, то, чтобы установить различие между собой и не-собой, абстракт-ный субъект должен был проделать четыре шага. Эти шаги я называю «способами идентификации»: они одинаково хорошо позволяют иден-тифицировать себя и другого.

Прежде всего можно допустить непрерывность с точки зрения вну-треннего между собой и сущими, а прерывности усмотреть в физикаль-ном мире: именно это я наблюдал у ачуаров и назвал это анимизмом. Я употребляю этот известный термин, поскольку не слишком люблю неологизмы, а антропология вообще часто использует старые поня-тия в новом значении. Такой взгляд мы обнаруживаем в тропической Южной Америке, отчасти в Северной Америке, в субарктической зо-не, в Сибири, в некоторых ареалах Юго-Восточной Азии и в Океании. Анимизм основан на той идее, что у всех людей и многочисленных не-людей внутреннее одной и той же природы — благодаря чему возможны



отношения лицом-к-лицу, — а различаются они только своей телесной оболочкой. Когда я говорю о телесной оболочке, я имею в виду и об-щее обозначение тела в анимистических системах, в данном случае это «одежда». Смысл здесь в том, что внутреннее всякой вещи, мыслимое по образцу внутреннего человека, скрыто под одеждой, т.е. телом, от кото-рого внутреннее может освободиться по собственной воле. Такова пер-вая формула.

Вторая формула представляет собой полную противоположность. Допустим, что с точки зрения внутреннего этот абстрактный субъект, че-ловеческий субъект, уникален и что не-люди не имеют внутреннего. Вме-сто этого между ним и не-людьми существует физическая непрерыв-ность. Эта и есть наша система, которую мы сами создали или, лучше сказать, которая возникла в результате большой работы по вынашива-нию и очищению, длившейся с XVII вплоть до XIX века. Я назвал такое восприятие «натурализмом». Ему соответствует идея, что только люди имеют внутреннее. Все прочее: природа и артефакты, — его не имеют и при этом управляются теми же законами и принципами, что и физи-кальное людей [...].

Третья формула: предположим тождество и внутреннего, и физикаль-ного у людей и не-людей, поделенных на группы. Это то, что я опреде-ляю как тотемизм. Не в качестве классификационной системы, как это в свое время сделал Леви-Строс, но в качестве настоящей онтологии. Это было подробно описано в этнографии и этнологии австралийских аборигенов, на основе идеи, распространенной во всей Австралии: тотемистические классы объединяют людей и не-людей, восходящих к одному предку, чьи свойства они разделяют. В Австралии этих пред-ков называют «существа сновидения», они выходят из земли, проходят через всякого рода перипетии и в конце концов возвращаются под зем-лю, оставив на поверхности, в местах, точно определяемых аборигена-ми, семя индивидуации, запасы которого соответствуют каждому тоте-мистическому классу. Я говорю о «семени индивидуации», в этногра-фической литературе об Австралии говорится о «душе-ребенке» — речь об одном и то же: это действующие основания, которые обеспечивают производство единиц внутри каждого тотемистического класса, чело-веческого и не-человеческого. Эти основания представляют в виде ма-леньких существ, которые ищут воплощения, скажем, в утробе женщи-ны, чтобы воспроизвестись. Члены одного и того же тотемистическо-го класса, люди и не-люди, происходящие от одного исконного предка, разделяют с ним свойства физического типа, которые определятся в до-вольно общем виде: они все по преимуществу круглые или по преиму-ществу угловатые, цвета более светлого или более темного, относитель-но более бойкие или более медлительные; то же и с моральной точки зрения: бойкие умом или медлительные и т.д.

Здесь очень важно подчеркнуть, в сравнении с той интерпретацией, которую дал тотемизму Леви-Строс, что мы действительно можем опре-


Л � � � � 1 ( 8 0 ) 2 0 1 1 179

делить тотемизм как онтологию [...]: чаще всего имя животного вида, служащее тотемом, является не именем вида, но обозначением свойства, которое и отличает этот вид [...]. Это означает, что наибольшей важно-стью наделяется прерывность между наборами этих свойств. Например, пал-тьярри, образцово изученная часть тотема в некоторых регионах Австралии, значит «нежный на ощупь» и «текучий». Но это имя также означает один из видов кенгуру. Поэтому нельзя говорить, что данный кенгуру означивает тотемический класс: это особое свойство позволяет означить кенгуру. Говоря кратко, человеческие и не-человеческие виды разделяют общие свойства внутри одного тотемического класса.

Наконец, четвертая и последняя система — та, что предполагает пре-рывности одновременно во внутреннем и физикальном между всеми су-ществами и их элементами. Такая система охватывает целые миры, со-стоящие из единичных элементов, уникальных оснований. Это доволь-но распространенный взгляд, особенно в Европе до Ренессанса. Если вы вспомните те страницы, которые Фуко посвятил ренессансной эпи-стеме, в главе «Проза мира» книги «Слова и вещи» (), он очень хо-рошо описывает систему этого типа. Это также напоминает китайский мир, с его десятью тысячами существ, десятью тысячами сущностей (wan wou), которые и представляют собой десять тысяч принципов строения мира. Другой, совсем простой пример — классическая модель «цепи бы-тия», которая играла очень важную роль в мышлении об устройстве ми-ра, от Плотина и до самого XVIII века. От совершенного существа, по-добного Богу, как это понимают христианские традиции, и до самых ничтожных существ имеется непрерывность, основанная на прерыв-ности. Можно сказать, что всякое звено в этой цепи предельно близко к следующему звену, оно очень на него походит, но имеется небольшое различие. [...] Эту классическую модель мы находим и в изображениях в Мексике, Центральной Америке, Андах, Западной Африке. При этом мир, составленный из множества уникалий, сам по себе нежизнеспосо-бен! Необходимо установить отношения между этими уникалиями. От-куда — важность аналогии. Фуко перечисляет различные формы анало-гии в эпоху Ренессанса, можно произвести подобную инвентаризацию и всех остальных подобных систем. Аналогия — средство соединить эти фрагментированные единицы, сделать их постижимыми и приемлемы-ми. [...] Пример тому — логика полярностей, т. е чувственных качеств, основанных на противопоставлении, таких как горячее и холодное, су-хое и влажное. Полярности могут проявляться лишь в аналогических, но не в анимистских или тотемистских системах. Такие полярности по-зволяют структурировать соответствия. Это иерархия во всех ее фор-мах: она может быть превращена в политическую иерархию или же быть простой понятийной иерархией единиц и т.д.

Согласно моей гипотезе, четыре способа идентификации в потен-циальной форме присутствуют в каждом из нас. Можно сказать, что мы имеем возможность делать выводы или умозаключения по каждому из



четырех типов. [...] Например, я предполагаю, что бо льшая часть из нас — натуралисты, потому что нас воспитали в натуралистическом ми-ре. Но ничто не мешает людям, выросшим в натуралистическом мире, сверяться с гороскопами, т.е. делать выводы по аналогии. Ничто не ме-шает разговаривать со своим котом (что случается и со мной…) и, та-ким образом, даже если это не рассудочный выбор, вести себя анимист-ски. [...] В каждом из нас возможно сосуществование этих четырех спо-собов идентификации. Тем не менее всегда есть доминирующий способ, и именно он выступает в качестве фильтра, рамки, схемы, согласно ко-торой мы воспринимаем и расчерчиваем (découpons) реальность.

Каждый из этих способов идентификации лежит в основании того, что я назвал «онтологией». Я употребляю этот термин в самом широ-ком смысле, имея в виду просто способ распределять и описывать свой-ства всего существующего. Каждая из этих онтологий, в свою очередь, лежит в основе способа группировки людей и не-людей.

Мой главный тезис — онтологическое предшествует социальному, по крайней мере с точки зрения логического происхождения. Почему? Потому что, как мне кажется, прежде чем говорить о социальном, на-до сперва поставить вопрос: что объединяется с чем и с какой целью? Это полностью эмпирический вопрос, и потому я предпочитаю употре-блять понятие, которое ввел в оборот и популяризировал Бруно Ла-тур, — понятие «коллектива». Коллектив — это коллекция вещей, онто-логия которых может быть весьма различной. [...] Например, что есть коллектив в случае анимизма? Это все виды, которые имеют сходные те-ла. [...] Анимисты — и я это наблюдал в самых немыслимых вариантах у аборигенов от Малайзии до Амазонии — считают, что тело представ-ляет собой как бы упаковку с полезными биологическими инструмента-ми, которые позволяют воздействовать на мир и которые, в этом смыс-ле, дают способ создания каждым видом собственного мира. Эта мысль очень близка идее Umwelt, развитой, в частности, Якобом фон Экскюл-лем (речь о том, что каждый животный вид осваивает окружающий мир и действует в нем, исходя из имеющихся у него биологических козырей, см. [Uexküll, ]). [...] Всякий коллектив отличается конкретным ти-пом действия в мире, обусловленным его биологическими козырями. Для нас они включают и те, которые мы можем воспринимать как куль-турные козыри. Люди, похоже, имеют общую биологическую оснастку. Следовательно, чтобы отличаться друг от друга, у них есть внешность, оружие, инструменты, а также язык — которые и воспринимаются как биологические придатки. Именно это позволяет отличать племенную организацию от того, что я называю «племенами-видами». [...]

В натуралистической перспективе коллектив не рождает вопросов, потому что за последние три века, если не больше, у нас сложилась при-вычка воспринимать его как общество. Это клуб избранных, куда прини-мают только людей, но который понемногу становится все более откры-тым — не без трудностей, конечно, не без дискуссий об общественных


Л � � � � 1 ( 8 0 ) 2 0 1 1 181

животных, особенно после того, как мы обнаружили, что некоторые животные виды, в частности высшие приматы, обладают техниками и, следовательно, могут претендовать на членство в нашем клубе. Но этот клуб в основе своей по-прежнему основан на принципах, которые бы-ли заданы, скажем, с XVII или XVIII века.

Тотемический коллектив — это коллектив определяемого тотемом класса. Онтологически он автономен, а функционально — зависим. Он-тологически автономен, потому что все определяющие его свойства при-надлежат всем членам коллектива, будь они людьми они или не-людьми. Но функционально он зависим в той мере, в какой нуждается в других коллективах того же типа для выживания. В этом есть нечто довольно интересное, что может быть представлено в виде рас, но в совсем нео-бычном смысле: рас, где у людей и не-людей общие свойства, и при этом они нуждаются в помощи других рас, чтобы обмениваться благами, услу-гами, даже женщинами, без чего невозможна их повседневная жизнь.

Любой из таких коллективов содержит проблему. Проблема тотеми-ческого коллектива в том, чтобы суметь различить единицы внутри то-темических классов. Проблема натурализма — классическая проблема социальных наук: где расположить культуру по отношению к универ-сальным законам, единожды приняв универсальное разделение меж-ду науками о природе и науками о культуре, между универсальностью законов, управляющими физическим миром, и партикуляризмом кон-венций, направляющих человеческие действия? Возможны два реше-ния [...]: либо натуралистский монизм, который сводит культуру к по-ложению природного придатка, либо культуралистский монизм, кото-рый вообще отрицает за природой самостоятельное существование. Из колебания между этими крайностями нет выхода, если только не вый-ти окончательно из этой онтологии (что непросто, хотя я что-то и по-пытался сделать в своей книге).

Для анимизма характерна несколько иная проблема. Имея в виду, что можно освободиться (и нередко это случается) от своей физикаль-ности, чтобы приобрести иную, собственной характеристикой анимиз-ма является перерождение. Проблема в том, что никогда не известно, с кем мы в данный момент имеем дело... Другая проблема, характерная для анимизма: мы вынуждены принимать в пищу существ, которые име-ют немало общего с человеческими личностями. Поэтому приходится десубъективировать этих существ, в частности мясо и растения, кото-рые предназначены для еды. Все это не то же самое, что нечистая со-весть, которая не замечает отнятой у животного жизни. На самом деле происходит превращение субъекта, животного лица в объект потребле-ния. Имеется множество ритуалов, которые позволяют это совершить: у них совершенно анимистский характер, однако никогда нельзя быть уверенным, что они сработают.

Так, один из информаторов знаменитого датского этнографа Расмус-сена, шаман, внятно обобщил это в следующих словах: «Большая опас-



ность для человечества в том, что питание людей всё состоит из душ». Вот в чем действительная трудность: нужно извлечь душу животного, прежде чем съесть его мясо.

Перейдем, наконец, к мышлению по аналогии. Какую форму при-нимает аналогистский коллектив? Аналогические системы называют-ся в антропологии «социокосмическими». Человеческое общество со-размерно миру. Это столь большие ансамбли, что трудно достичь их пе-риферии. Коллектив — это такой ансамбль людей и не-людей, которые образуют мир. Интересен китайский пример. Одно из названий Сре-динной империи — Поднебесная, «все, что существует под небом». Ки-тайцы, конечно же, знали, что это не совсем так: они вели торговлю с арабами, но арабы были для китайцев периферией, чем-то не слиш-ком важным. Они были «вне мира», а потому не были субъектом, во всех смыслах этого слова. Проблема, заключенная в аналогии, в каком-то отношении противоположна той, с которой сталкивается тотемизм: нужно уметь сплавить воедино многообразие особенностей. Именно в аналогических системах мы обнаруживаем инструменты сегментации: касты, линии родства. [...] Эти инструменты позволяют собрать вме-сте эти совершенно различные уникалии. Большая проблема аналогиз-ма в том, чтобы найти, наконец, те основания для тотализации, кото-рые позволят соединить все это в одно целое. Фараон, Инка, Бог или даже Дао — подходящие принципы тотализации. В этом случае жертва — это то, что обеспечивает установление и разрушение связи. В аналоги-ческих системах, сложенных из многообразия изолированных единиц, действительно следует устанавливать связи через следующие друг за дру-гом отождествления различных уровней, притом что посредник всегда оказывается жертвой (какова бы ни был ее статус).

В завершение я хотел бы уточнить, в связи с жертвой, одну из за-дач представляемой мною книги. Я вовсе не собирался — как думаю, вы уже поняли — дать какую-то всеобъемлющую типологию, которая позво-лила бы, как в кабинете естествоиспытателя, разложить по полочкам общества, как раскладывают в ящиках образцы минералов или живот-ных видов. Это была попытка понять причины совместимости или не-совместимости отдельных типов социальных фактов и явлений: поче-му в конкретных местах мы обнаруживаем совокупность именно этих, а не каких-то иных вещей? Я убежден, что это фундаментальный вопрос антропологии, и именно поэтому я возвращаюсь к жертве. Такие авто-ры, как Люк де Хеш, уже подчеркивали тридцать лет назад 4, что нет ни-какой связи между одержимостью и шаманизмом: это две совершенно различные вещи.

4 В настоящее время готовится к переизданию его книга по этому вопросу. Люк Де

Хёш (см. Luc de Heusch, ) — синолог и антрополог, заслуженный профессор

Брюссельского свободного университета.


Л � � � � 1 ( 8 0 ) 2 0 1 1 183

В самом деле, одержимость — особенность аналогических систем: некая внешняя часть внутреннего обретает независимость и овладевает внутренним. Тогда как шаманизм — это торг лицом-к-лицу: между спе-циалистом по ритуалам и духами, животными, растениями. Этот торг может иногда производить впечатление одержимости, но это впечат-ление ложно. По той же причине несовместимы жертвоприношение и шаманизм.

Замысел книги […] состоял, таким образом, в том, чтобы рассмо-треть нашу систему, современный натурализм, как частный случай сре-ди многих, а не как модель, которая позволяет осмыслить все возмож-ные формы космологий. Думаю, на этом я могу закончить и буду исклю-чительно рад ответить на ваши вопросы.

Вопрос: Вы сказали, что ачуары «встревожили» Вас, и эта тревога подпитывала Ваше исследование. Молодые студенты, которые хотят начинать исследование, — необходима ли им полевая «экзотика», что-бы пережить эту тревогу, или же Вы испытывали ее также, например, в проблемном пригороде или в Вашем родном городе?

Филипп Десколя: На этот вопрос не так легко ответить, он уже дав-но составляет предмет антропологических споров. Традиционно в этой науке считалось, что культурная дистанция дает более острый взгляд на данный нам объект. Однако позже мы обратили внимание на то, что, вне зависимости от типа объекта в социальных науках, мы конструиру-ем его постепенно, и он никогда не бывает нам дан как таковой. С этим я совершенно согласен. То есть я считаю, что некоторая дистанция по-лезна, поскольку она создает некое неудобство перед лицом очевид-ностей. Своим студентам, которые хотят изучать современные евро-пейские или североамериканские общества, я даю совет: поработать не в своем, а в другом обществе, где хотя бы говорят на другом языке. Это совсем не обязательно означает, что я разделяю гипотезу Сепира-Уорфа 5, но хотя бы легкое неудобство, вызванное незначительной дис-танцией, сразу же делает тебя чутким к отличиям. [...] Я полагаю, что всегда гораздо легче просто отойти на некоторую дистанцию, чем тер-пеливо пестовать ее в себе самом. Или же нужна социальная дистанция. Если кто-то занимается буржуазией, ему лучше иметь скромное проис-хождение (я вспоминаю работу о буржуазном классе Беатрикс Ле Вита, ) и наоборот. Так или иначе, дистанция полезна. Очень трудно при-подняться над очевидностями при помощи одного только самоконтро-ля [...].

Вопрос: Если исходить из созданной Вами интеллектуальной кон-струкции, как можно интерпретировать отношения производства,

5 Эта гипотеза предполагает: ) язык есть социальный продукт, и усвоенная нами

лингвистическая система оказывает влияние на наше ви дение мира; ) люди по-

разному воспринимают мир из-за различия лингвистических систем.



в частности материального производства, вне рамок отношений между экономикой и экологией?

Филипп Десколя: С одной стороны, есть то, что я назвал «спосо-бами идентификации» — те инструменты, которые позволяют скон-струировать конкретные онтологии и соответствующие им типы кол-лективов. [...] С другой стороны, есть то, что я назвал «способами от-ношений». Изнутри большие онтологические архипелаги, единства, изучаемые историками и этнологами, т.е. локальные конфигурации, этнические группы, племена, государства, нации и т.д., — характеризу-ются тем, что лучше всего описывать как «способы отношений» или «схемы отношений». [...] В человеческих и не-человеческих ансамблях обнаруживаются, причем весьма явственно, общие схемы воздействия на живую, да и на неживую материю, которые предполагают аналогич-ные действия с людьми и не-людьми. Я выделил шесть видов отноше-ний, которые, как мне представляется, играют очень важную роль и ко-торые к тому же укоренены в истории гуманитарных и социальных на-ук. Я разделяю эти шесть отношений на две группы: первая объединяет отношения между членами, обладающими статусным равноправием, — это обмен, захват и дар (при этом дар понимается не в смысле Мосса, но в смысле щедрости, не рассчитывающей на возмещение). Во всех трех случаях дело касается обязательств, рождающихся из отношения. В отношениях обмена требуется партнер (contrepartie). В случае захвата [...] одна единица поглощает другую, необходимую для ее существова-ния, на каком бы уровне это ни происходило.

Во второй группе отношений мы обнаруживаем иерархию, т.е. от-ношения без статусного равноправия двух элементов. Здесь объеди-нены преемственность (которая во множестве областей мира, по суще-ству, связана с контролем мертвых над живыми по принципу наследо-вания), покровительство (родителей над детьми, но также и, скажем, контроль за планетами или за домашними животными) и производ-ство. В производстве меня больше всего интересует, как представля-ется порождение чего бы то ни было (это показывает Франсуа Жю-льен в своей известной работе о Китае «Процесс или творение» 6, ког-да анализирует различие между пониманием китайцами порождения чего бы то ни было и представлением о мире у древних греков). Про-изводство — отношение, характерное для натуралистического мира. Мне кажется также — возможно, под влиянием книги Лорана Тевено и Люка Болтански [Tévenot, Boltanski, ], с их пониманием «гра-да» (cité) — что от других онтологий натурализм отличается тем, что в нем нет господства одной схемы, а сосуществуют различные схемы. В зависимости от типа рассматриваемого субъекта или объекта запу-

6 См.: [Jullien, ]. Книга знаменитого французского синолога посвящена рассмо-

трению различий между двумя образами мысли и двумя культурами: греческой

и китайской.


Л � � � � 1 ( 8 0 ) 2 0 1 1 185

скаются разные схемы отношений, и чаще всего одна накладывается на другую.

Например, в анимистическом мире существуют три формулы: обме-на, дара и захвата. Что означает: в обращении с людьми, но также не-людьми будет считаться необходимым обмен женами, объектами и т.д. А если убивают животное, нужно время от времени возмещать это чело-веческими душами. Недалеко от этого люди, кто, вполне разделяя ани-мистскую онтологию, акцентирует захват, идею захвата вещи, необхо-димой для собственного выживания. Захваченным и, возможно, пред-назначенным для съедения людям отрубают головы и прочие части тела как идентифицирующие основания. [...] Наконец, идея дара совершен-но иная: животные сами себя отдают, они отдают свои тела и сразу же инкорпорируются в человеческие тела, только бы были совершены над-лежащие ритуалы. Это мы обнаруживаем в перуанской Амазонии, Су-барктике, Сибири. В социальной жизни это приводит к идее, что нуж-но уменьшить — хотя бы внутри отдельной группы — дистанцию между Мной и Другим. В книге есть хороший пример из жизни мацигенгов: когда на празднике напитков двое мужчин ссорятся и уже готовы набро-ситься друг на друга, как правило, в связи с историей измены, в какой-то момент один начинает колотить другого по голове. Они колотят друг друга все сильнее, порой до потери сознания. Когда мы обнаруживаем, что нечто овладевает нами, мы совершаем работу над собой (в полном смысле работу над собственным телом) по восстановлению единства, которое мы рискуем утратить [...]. В рамках натурализма, напротив, мы обнаруживаем совмещение различных схем отношений: с того момен-та, как мир людей отделился от мира не-людей, уже невозможно приме-нять одну и ту же схему отношений к тем единицам, которые онтологи-чески совершенно различны [...]

Вопрос: Вы выделяете множество космологий (или, как Вы гово-рите, «онтологий»). Есть ли у Вас гипотезы не только о формах сосу-ществования этих космологий, но и об их географическом распределе-нии? Кроме того, как Вы можете объяснить замещение одной господ-ствующей формы онтологии на другую в ходе истории?

Филипп Десколя: Из исследовательских и дидактических соображе-ний я решил ограничиться идеально-типическими формами. Анимизм в амазонийской, субарктической или сибирской форме; тотемизм в ав-стралийской форме; аналогизм в мексиканской форме и т.д. Но в боль-шинстве случаях мы, конечно, наблюдаем гибриды. Тем не менее мне было необходимо понять структуру этих систем, прежде чем изучать способы их согласования внутри гибридных форм. Я исходил из прин-ципа регрессивного исторического анализа: невозможно понять воз-никновение феномена, если не воспроизведена его структура. [...] Идея также состояла в том, что гораздо проще сначала обработать структур-ные формы, а потом уже понять, как эти структурные формы гибри-дизируются. Ведь очень интересно посмотреть, до какого предела они



могут совмещаться. В частности, нам известно немало случаев сосу-ществования анимизма и аналогизма, в частности в Южной Америке, на севере бассейна Амазонки, в Юго-Восточной Азии, в обществах Цен-трального Вьетнама. Было бы крайне интересно заняться условиями сосуществования и совместимости этих систем.

Само собой, центральным здесь является вопрос исторической из-менчивости. Я попытался ответить на него, исходя из частного случая, практикуя «структурную историю», т.е. ставя вопросы не об историче-ской последовательности, а логическом происхождении.

Я исхожу из гипотезы, что онтология меняется тогда, когда в ре-зультате множества микроскопических случайностей меняется некое отношение, переставая отвечать онтологии, которая его изначально породила. Те схемы отношений, которые я перечисляю, могут не быть приспособлены ко всем системам. Я попытался показать это, просле-живая структурную трансформацию отношений между людьми и не-людьми, которая развернулась на территории от туземных поселений Северной Америки до севера Монголии. Почему в Северной Америке сложилась анимистическая система по типу дара, где дар господствует во всей схеме отношений, а на севере Монголии сложилась аналогист-ская система, главную роль в которой играет покровитель? Существует животный вид, представленный по обе стороны Берингова пролива, которого в Северной Америке называют карибу. Так вот, в Северной Америке этот вид не был приручен, но какие-то попытки его приру-чения, наравне с охотой на него, наблюдаются в Сибири. Можно ви-деть, как система постепенно изменяется [географически], вплоть до севера Монголии, где сложилась вполне стандартная аналогистская система, основанная на пирамиде покровительства, жертвоприноше-ний и т.д. [...]

Обратившись к этому примеру, я хочу сказать, что самые разные исторические случайности могут вести к тому, что в какой-то момент схемы отношений перестают отвечать той онтологии, в недрах кото-рой они были рождены. В этом случае происходит скачок к другой схе-ме отношений. Еще один пример такого перехода мы видим прямо пе-ред собой: это переход от аналогизма к натурализму, который занимал лучшие умы Европы (во всяком случае, в течение полутора веков). Это очень интересное явление, но до сих пор его рассматривают в перспек-тиве рационализма Просвещения: т.е. не как изменение космологии, но как идею триумфа разума, который преодолел на своем пути препят-ствия, возведенные на его пути суеверием, и в конце концов разобла-чил природу в ее объективности. [...] Между тем Мерло-Понти в своих лекциях о природе в Коллеж де Франс, опубликованных несколько лет назад, высказал очень справедливую, на мой взгляд, мысль: не научные революции изменили идею природы, но изменение идеи природы сде-лало возможным научные революции. Я понимаю изменение идеи при-роды как опровержение одной космологии другой космологией. Пере-


Л � � � � 1 ( 8 0 ) 2 0 1 1 187

ход от аналогизма к натурализму и создал подходящие условия для на-учных открытий. [...]

Вопрос: Могли бы Вы пояснить Ваше отношение к когнитивным на-укам? В Вашем исследовании много говорится о «схемах идентифика-ции», «схемах отношений», «бессознательных структурных инвариан-тах», «нелингвистических измерениях приобретенных свойств» и т.д. Насколько применима терминология схем в полевой работе?

Филипп Десколя: Уже достаточно давно я убежден, что общие пред-ставления о человеческой природе, заявленные антропологами, долж-ны быть совместимы с тем, что сообщают другие дисциплины, изу-чающие человеческую природу, включая и то, что сообщает нам пси-хология, в частности когнитивная. [...] Если соблюдать известную осторожность, вполне можно опереться и на некоторые выводы пси-хологии, раз речь идет о явлениях универсального типа, характеризую-щих те способы, которыми люди действуют в мире и предъявляют себя миру. [...] Я убежден, что имеются отличные инструменты, которыми антропология могла бы воспользоваться: среди этих инструментов, раз-работанных на волне энтузиазма когнитивных наук в отношении про-позициональных систем, типа языков программирования и т.п., есть и те, что обращают внимание на непропозициональный характер зна-ния, в частности на то, что Кант называл «схематизмом». При этом сле-дует учитывать, что этот термин не имеет единого значения и что ког-нитивная психология только начала двигаться в этом направлении. Речь идет о механизмах, которые обеспечивают соотнесение и запоминание благодаря ментальным рамкам (gabarits), делающих интеллектуальную работу более экономной. Если же оставаться на позициях последова-тельного структурализма — а моя книга все же очень структуралистская по исходному импульсу — вслед за Леви-Стросом можно не отличать дан-ности (mise en évidence) условий, почти материальных, от существования и активации структур в индивидах. Поэтому вполне можно опираться на труды по когнитивной психологии, этой пока еще очень молодой науки. Почему для меня и важна эта идея «схем», понятых как рамки, структурирующие восприятие, которые обеспечивают умозаключения: наиболее простые из них — те, что фигурируют под названием скрип-тов, сценариев, упорядочивающих рутины повседневной деятельности, как, например, последовательность жестов, совершаемых нами утром при пробуждении, вплоть до момента выхода из дома, или движение по известному маршруту... И так вплоть до более сложных и непримет-ных схем, которые я назвал «схемами-интеграторами» (schèmes intégra-teurs): это те способы идентификации, которые структурируют опыт и позволяют структурировать поведение; они внушают людям чувство наличия у них общей культуры, ведь эти схемы усвоены не в результа-те внушения, а в ходе социализации в сходном окружении. В конечном счете есть только два решения. Либо мы признаем существование этих схем, и здесь я могу сослаться на такие экспериментальные работы об



использовании схем в осуществлении индукции, как, например, рабо-ты Мэри Гик и Кейт Холиоук 7. Либо мы отрицаем существование этих схем и прибегаем к объяснению, которое я не нахожу слишком убеди-тельным, — подражанию (в духе Габриэля Тарда). Я полагаю, что схемы имеются, и это один из тех пунктов, по которым мы расходимся с Бруно Латуром, склонным скорее признать имитацию. В любом случае не нуж-но экономить на гипотезах такого рода, если мы хотим последователь-но изучить активирующие социальную жизнь структуры.

Вопрос: Подъему когнитивных наук сопутствовала новая натурали-стическая волна. Если мы используем когнитивные науки, чтобы обо-сновать наличие схем, лежащих в основе разделения на четыре онто-логии, не заставляет ли это нас присоединиться к какой-либо форме «натурализма»?

Филипп Десколя: [...] Бесспорно, исследовательская программа большей части когнитивных наук натуралистская — но не всех. Следует иметь это в виду. Нужно быть эклектиком: брать из когнитивных наук то, что нам представляется полезным для нашего способа действия. До-бавлю в скобках: я собираюсь поработать со специалистом по психоло-гии развития, чтобы посмотреть, можно ли экспериментальным спосо-бом проверить, действительно ли на развитие воздействует то, что я ги-потетически обозначил как «способы идентификации». Я думаю, что объяснение зависит от того, на каком именно варианте мы останавли-ваемся. Если предположить, что эти четыре способа идентификации, как рассудочные инструменты, существуют в каждом из нас, для возник-новения некоторой устойчивой онтологии необходимо, чтобы бо льшую часть времени некоторые из них пребывали в состоянии заторможен-ности. Как происходит такое торможение? Надеюсь, что здесь нам по-может комплексное исследование на пересечении когнитивной психо-логии и антропологии. [...]

Вопрос: Вы выделили четыре способа идентификации. Какого из них придерживаетесь Вы?

Филипп Десколя: Ну, здесь никакой проблемы: я натуралист и не представляю, как мог бы быть кем-то еще. Важно, по крайней мере, от-давать себе в этом отчет. В этом деле невозможно иметь точку зрения инопланетянина. Сам проект антропологии — натуралистский. Не су-ществует аналогической, тотемистической или анимистической антро-пологии. Сама идея исследовать условия существования живых существ путем перебора условий сознания — типично натуралистская. Не нуж-

7 Кейт Холиоак (Keith Holyoak) — специалист по психологии и когнитивным наукам в Ка-

лифорнийском университете Лос-Анджелеса; одна из первых в современной пси-

хологии стала подчеркивать роль мышления по аналогии в человеческом рассуд-

ке. Мэри Гик (Mary Gick) — специалист по проблеме связи между психологическими

факторами и физическим здоровьем/нездоровьем в Карльтонском университете

(Канада). См. прежде всего: [Gick, Holyoak, ].


Л � � � � 1 ( 8 0 ) 2 0 1 1 189

но стыдиться того, что антропология — дочь натурализма. Помимо про-чего, за натурализмом числится немало полезных вещей, начиная с раз-вития наук, а кроме того, некоторое представление о субъекте, от кото-рого, конечно, можно дистанцироваться, но которому обязаны своим существованием, в частности, наши демократические институты, чем было бы некстати пренебрегать.

Я хочу пояснить собственный способ мышления, потому что мне ча-сто задают вопрос: «И что же, это еще одна разновидность релятивиз-ма?» На что я отвечаю, что оппозиция между релятивизмом и универ-сализмом — это перевод на язык эпистемологии колебаний между дву-мя полюсами: натуралистического и культуралистского монизма. Мне кажется, сами эти понятия не имеют смысла, это чисто интеллектуаль-ное изобретение, ярлыки для противников в спорах. Другое дело, что наша мысль до сих пор в плену у этих представлений; и потому, если так уж нужно определить метод моей работы, я назову его «релятивист-ским универсализмом». Тут нет оксюморона, тем более провокации. Просто я исхожу из того, что основной предмет нашей работы — это в конечном счете отношения. Так обстоит дело в антропологии, но не только. Хотя число отношений, разумеется, всегда конечно, число эле-ментов, вступающих в отношения, потенциально бесконечно. «Реляти-вистский универсализм» действительно «относителен» (relative), в том смысле, что работает с «отношениями». Это универсализм, который внимателен и к спискам вещей, поскольку следует называть вещи свои-ми именами, и к сочленению отношений. Я знаю, что сейчас не модно говорить о грамматике; скажем, моя задача — определить комбинацию отношений, вскрыв их совместимость или несовместимость. Решение этой задачи никак не связано ни с универсалистской, ни с релятивист-ской установкой.

Вопрос: В опубликованном недавно интервью Бруно Латур (Tracés, no. ) сказал, что Вы нанесли решающий удар по структуралистской антропологии. Однако Вы сейчас определили релятивистский универ-сализм через внимание, уделяемое отношениям, даже большее, нежели элементам. Также Вы открыто признаете себя преемником структура-лизма. Так что же, или Латур ошибается, и вся антропология остается непоправимо структуралистской, или Латур уловил в Вашей работе что-то, что Вы сами не решаетесь признать?

Филипп Десколя: Уже давно идут споры о самом понятии структу-ры. Я бы ответил Латуру, что, если исходить из теории акторов — сеть, которую он разработал в Центре социологии инноваций 8, — весьма непросто проделать две ключевые, по моему мнению, операции: во-первых, ограничить объект исследования, поскольку никогда неизвест-но, где кончается сеть, а во-вторых (и это следует из первого), сравнить две сети. Не из любви к компаративизму как таковому в рэдклифф-

8 См. прежде всего: [Latour, ].



брауновском смысле, когда нужно взять бабочек и классифицировать их по длине крыльев и по цвету, — а чтобы попытаться понять, каков тип оснований к тому, что именно здесь, а не там, мы обнаружива-ем некоторый тип явлений. Между тем с точки зрения сетей это всег-да казалось мне весьма трудным, отчего я очень сдержанно отношусь к феноменологической перспективе в широком смысле, хотя и восхи-щаюсь той теорией познания, которая обосновывает эту перспекти-ву. Что до ее применения в социальных науках, я остаюсь скептиком. Поэтому я все время спорю с Тимом Ингольдом (которого очень ува-жаю, жалея, что он так мало известен во Франции), долгое время раз-рабатывавшим феноменологическую перспективу. По той же причине мои сомнения вызывают интеракционистские теории. Я вижу, как со временем Люк Болтански становится все большим структуралистом, тем самым у нас появляется все больше точек соприкосновения. Наш спор с Бруно Латуром вращается вокруг вопроса: если нового време-ни не было (si nous n’avons jamais été modernes), кто же мы такие [Latour, ]? Я отправляюсь от следующего: некогда мы были аналогистами, а стали натуралистами. Произошло нечто, что изменило нас, в част-ности наш способ воспринимать материальные вещи, благодаря чему возникла наука. Бруно же считает, что всякий раз мы создаем гибри-ды, и что, попросту говоря, люди, натуралисты, обитатели современ-ности, имеют «раздвоенный язык» (langue fourchue). Он довольно часто повторяет эту фразу: «У белых раздвоенный язык». Она означает, что натуралисты, или люди современности, не делают того, что говорят, и не говорят того, что делают. Таким образом, имеет место удвоение. Но я не думаю, что изменение можно объяснить подобным удвоением. Помимо прочего, это немного странно, поскольку идет вразрез с про-ектом критики критической социологии, которая исходила из двой-ственности, макиавеллизма, теории человеческой природы, основан-ной на стратегии, мелких расчетах, делишках бакалейщика или чем-то вроде того. Задача состоит в том, чтобы узнать, что произошло. Но ес-ли «нового времени не было», мы не знаем, кто мы есть, поскольку мы не можем сказать, будто всего лишь изобрели некоторую конструк-цию, призванную замаскировать совершаемое нами на практике; кро-ме того, мы не можем утверждать, будто различие основано на количе-ственных показателях. Я думаю, что из своей перспективы Латур и дру-гие склонны утверждать: если между сетями существуют различия, это потому, что некоторые сети имеют более высокую степень связности, в них бо льшая частота узлов, вследствие чего эти сети простираются гораздо дальше и производят гораздо больше гибридов. Но я не вижу большего числа гибридов, произведенных Французской электрогазо-вой компанией, в сравнении с империей инков или ачуарами... Поэто-му я и продолжаю настаивать на важности структурного подхода, ко-торый позволяет в точности упорядочить, классифицировать, отсле-дить комбинации, сгруппировать отношения. Иначе говоря, теория


Л � � � � 1 ( 8 0 ) 2 0 1 1 191

сознания, основанная на допущении, колеблющемся между прагматиз-мом и феноменологией, более удовлетворительна, нежели традицион-ный когнитивный реализм, сильно привязанный к определенной фа-зе в истории нового времени. Мы все снедаемы противоречиями. Воз-можно, это расплата.

Расшифровка интервью и примечания — Эдуард Гарделла, Арно Фоссьер

Перевод с французского Александра Маркова под редакцией Александра Бикбова


Boltanski Luc, Thévenot Laurent. De la justification. Paris: Gallimard, 1991.

Bonte Pierre, Izard Michel (éd.). Dictionnaire de l’ethnologie et de l’anthropologie. Paris:

PUF (Quadrige), 2004 [1991].

Foucault Michel. Les mots et les choses: une archéologie des sciences humaines. Paris:

Gallimard, 1990 [1966]. (Фуко Мишель. Слова и вещи.)

Gick Mary, Holyoak Keith. Schema induction and analogical transfer x Cognitive

Psychology. 1983. N. 15. P. 1–38.

Heusch Luc (de). La transe: la sorcellerie, l’amour fou, saint Jean de la Croix, etc.

Bruxelles: Complexe, 2006.

Jullien François. Procès ou création. Une introduction à la pensée des lettrés chinois.

Essai de problématique interculturelle. Paris: Le Seuil, 1989.

Latour Bruno. Changer de société. Refaire de la sociologie. Paris: La Découverte

(Armillaire), 2006.

Nous n’avons jamais été modernes. Essai d’anthropologie symétrique. Paris: La Décou-

verte, 1991. (Латур Бруно. Нового времени не было.)

Levi-Strauss Claude. Le totémisme aujourd’hui. Paris: PUF, 2002 [1962].

Le Wita Béatrix. Ni vue ni connue. Approche ethnographique de la culture bour-

geoise.

Paris: MSH (Ethnologie de la France), 1988.

Uexküll Jakob (von).The new concept of Umwelt: a link between science and

the humanities x Semiotica. 2001. N. 134. P. 111–123.


192 Юлия Кристева

©��¶ ��³��~

Об аффекте, или «Интенсивная глубина слов» 1

Я сообщу вам три хорошие новости.— Аффект находится в центре открытия бессознательного, потому что

всего важнее в открытии Фрейда новое обоснование метафизических категорий, таких как тело/ душа, материя/дух, внутри/вовне, вну-треннее/внешнее. Почему это так? Потому что аффект — одновремен-но энергетический процесс, специфичный для движения влечения (в его количественном измерении), и качественное выражение субъективного на-строя. Привести ли вам примеры? Страх, жалость, смущение, отвраще-ние, стыд, гнев, тоска, боязнь, робость, ненависть, насилие, ощущение смерти, печаль, скорбь… Но также радость, ликование, нежность, уми-ротворение, удовольствие, восторг… Такие немецкие термины, как Af-fektbetrag (величина аффекта, по Фрейду) или Affektwert (ценность аффек-та, по Брейеру), позволяют уточнить в чисто техническом употребле-нии то, что Бальтазар Грасиан назвал «интенсивной глубиной слов»: я с большой охотой решила поставить это выражение названием моего выступления. Не идет ли речь о той «обители» (morada), которую Тере-за Авильская описывает так: «мы только знаем о ней… но не можем увидеть ее ни телесными очами, ни душевными» (IV D, : , OCI, ). А можно ли увидеть одновременно и теми, и другими очами? Или же психотелесное измерение глубины и высоты слишком уж безмерно захватывающее для жизни такой обители? «Она [душа. — Ю.К.] больше уже не нуждается в раз-мышлении, потому что наш Господь все уже срезанным и подготовленным, все совокупно (incorporé), как плод яблоневый, с которым Жених сравнивает ее» (II D, , ICI, ).

Бернард Клервосский, великий комментатор Песни Песней, разви-вает исключительно подробную теорию аффекта как долга чувств и од-

1 Выступление на Богословском факультете Северной Италии (Милан), – февра-

ля г.


Л � � � � 1 ( 8 0 ) 2 0 1 1 193

новременно воли: как словесное существо, так и духовное существо без-молвствует по одной и той же логике. Такая амбивалентность аффекта, по святому Бернарду, способная омыть в животном человеческое ради того, чтобы облагородить его, вовсе не делает святого Бернарда пред-шественником психоаналитического учения об аффекте. Но такая ам-бивалентность, столь близкая современному психоанализу, помогает мне сообщить вторую хорошую новость.

— Неустранимая из современности, католическая традиция, особен-но мистика, призывает нас перечитывать и переинтерпретировать, а не просто восстанавливать в памяти европейской культуры то, что как ка-жется давно оставлено в ней, но что только и может стимулировать со-временный клинический опыт, все более и более внимательный к по-граничной области между биологией и чувством.

— Сближение этих двух опытов (аффект по Фрейду и аффект по Бер-нарду) приводит нас к мысли, что в самой сердцевине секуляризации зреет новый гуманизм, который не будет просто катастрофическим пре-вращением мужчин и женщин времени глобализации в виртуальные схемы «потребителей» или «камикадзе» религиозных конфликтов. Вы-слушивая микрокосм интимной жизни человека, психоанализ вынуж-ден был признать: «Бог бессознателен» (Лакан). Сосредоточившись на аффектах, внимательный к техникам, которые позволяют овладеть телом, порождением тел и одновременно экономией тел, психоанализ представляется мне усерднейшей работницей, которая ждет… Воплоще-ния — если Воплощение будет иметь место в ХХI веке! И по той же са-мой причине, как мне кажется, психоанализ следует рассматривать как один из ведущих принципов нового обоснования гуманизма.

I. Аффект: не без Фрейда и литературы

Теория аффекта у Фрейда (и тем более у его последователей) различа-ется по способам выражения, но остается неминуемо привязана к по-нятию влечения: аффект есть производное влечения. Такое влечение (Trie-be, по Фрейду) было предельным концептом (некоторые даже называли его «мифом», имея в виду его неразложимость на рациональные состав-ляющие) и для возбуждения (от гормональной или электрической энер-гии), и для репрезентации (репрезентация вещи/слова, ведущая нас к языку). Аффект стал рассматриваться как часть психической репрезента-ции влечения. Таким образом, сам аффект в своей специфике оказался двойным. Почему?

Слово «аффект» обозначает энергическую часть репрезентации влече-ния, что есть рудиментарное состояние психической репрезентации и что можно связать (или не связать) с другой «частью», которую Фрейд назвал «репрезентант-репрезентация» и которая уже исключительно психична. Итак, аффект есть место совместного присутствия движущего количества влечения и его первой психической напряженности (tonalité): в их



пересечении энергетическое количество становится субъективным ка-чеством. С другой стороны, в одной из своих французских статей («Не-которые соображения о сравнительном изучении моторных параличей органических и истерических», , опубл. ), Фрейд переводит тер-мин «Affektbetrag» [величина аффекта] как «valeur affective» [аффектив-ная ценность]: термин «ценность» здесь следует понимать как передаю-щий одновременно смысл «качества» и «количества» 2. «Всякое событие, всякое психическое побуждение сопровождается каким-то количеством аффекта (Affektbetrag), в котором Я освобождается от себя: или через по-средство моторной реакции, или через психическую активность».

Предназначение аффектов — быть трансформированными в самой своей сути по причине их пограничного положения между psyché [ду-шой] и soma [телом]. Они претерпевают три типа трансформации: ) конверсия (конверсивная истерия); ) смещение (обсессия); ) соб-ственно трансформация (невротический страх).

Говоря о происхождении аффектов в начале своих «Исследований ис-терии», Фрейд привязывает «эмоциональные движения» к «хорошо мо-тивированным действиям» в прошлом, которые с тех пор ослабли и поэ-тому не могут быть ничем замещены, кроме как влиянием чувств и/или воспоминаний с сильной аффективной нагрузкой. Следует заметить по поводу фрейдовского пера: сам язык (который и связывает эти воспоми-нания с событием, их спровоцировавшим) есть не просто интеллекту-альная операция, но самый «акт разрядки через слова». Можно ли ска-зать, что «исток» языка создает аффект сам по себе или же что он по крайней мере сопровождает аффект? И что создает аффект… неужели какой-то вид «языка»: некий «предъязык»? Каков тогда эффект самого языка… можно ли назвать его аффектом «второй степени»? «Человече-ское существо находит в языке эквивалент действия, эквивалент, благо-даря которому аффект может вызвать реакцию того же вида» 3.

Мы можем рассмотреть этот общий источник языка и аффекта, со-стоящий во влечении, как ответную реакцию на травматическое дей-ствие: я сама возвращаюсь к этому в своей теории языка, который рас-сматриваю не как структуру, но как обладание значением (signifi ance). Предположим для начала, что аффект, который есть одновременно движение влечения и репрезентант влечения, уже есть психикализация, но не полная: можно говорить о «психическом следе», более мобильном, чем «знак», с трудом отвлекаемом/отрываемом от энергетического пото-ка в нейронах. Существенным предстает другое: количество движения и качество субъективности, благодаря которым и дается разрядка аф-фекта… в сторону тела, в сторону внутреннего. Аффект исходит из тела и возвращается в то же тело: это «нулевая степень» вызова и ответа, ау-тоэротическая рефлексия, описавшая полный круг, восприятие само-

2 Ср. Green André. L’affect vivant. La conception psychanalytique de l’affect. . Р. .

3 Etudes… Р. et Green André. Р. .


Л � � � � 1 ( 8 0 ) 2 0 1 1 195

го себя. Аффект, прежде чем репрезентировать внешнее (объект, дру-гого, мир), прежде чем вообще предположить что-либо вне себя, метит внутреннее: он маркирует психическую глубину, отличную от действий и слов, ориентированных вовне.

Из схематически изложенных мной фрейдовских предпосылок вы-водятся два следствия.

С одной стороны, бессознательное (и, еще яснее говоря, Оно), в ко-тором и остаются эти следы аффективной нагрузки, есть гетерогенная структура, которая включает не только репрезентантов лингвистиче-ского типа («Бессознательное структурировано как язык», Ж. Лакан), но и нервную передачу (frayages) аффектов, которые могут или не мо-гут быть привязаны к словам и к грамматике, но при этом не переста-ют образовывать элементарную психикализацию. Аффект, всегда сопрово-ждая восприятие внешнего объекта, сам невидим, потому что он только психикализирует телесное возбуждение со стороны субъекта, ускользая от схватывания и отличаясь от схватывания объекта. Аффект превращает телесное движение влечения в предварительное, в буквальном смысле под-лежащее, субъ-ектное, условие опыта моего бытия в мире с други-ми. Также всякое влечение к истоку (органическому) и к цели, будь то объект или вообще что-либо внешнее, подразумевает, что обладающее ре-чью тело не может иначе разместиться во внешнем мире, кроме как са-мому став «вторым миром вовне Меня» (SE, XXIII, ). Для этого и нуж-но самому достичь определенного уровня репрезентации (в «смысле», отличающем ее от «означивания»). Это и есть аффект в точном смысле слова, осуществляющийся как движение и/или как психическое влия-ние в тяге (train) появления энергетического движения, которое и есть как бы мое внутреннее, кореллирующее с внешним. В этом внутреннем и помещается объект возбуждения, нехватки, побуждения (appel).

Говоря иначе, как только анализ вновь погружается в становление говорящего существа, у нас сразу появляется некий определенный «смысл». Тогда аффект — это внутренний коррелят размещения Я во внешнем мире: такое размещение Гуссерль называл «предикативным тезисом (положением)», которое и выставляет Я как трансценденталь-ное Я. Аффект при этом предшествует (précède) «предикативному тезису (положению)» и превосходит (excède) его.

Мне здесь надлежит отметить различия между феноменологией и психоанализом. Опытное переживание (expérience) аффекта в психоа-нализе, тем более в современном психоанализе, будучи противопостав-лено пограничным состояниям и психозам, подводит нас к условиям по-явления Я перед лицом другого, в предварительном доступе к «тезису» субъекта ввиду объекта: тогда этом эксплуатируется чувство влечения как под-лежащее означенности субъекта желания и сознания. Транс-цендентальное Я предикативного синтеза неспособно ухватить эту до-предикативную сферу, так как «возможное благодаря существованию



индивидуальное сознание» и пережитая импульсивность влечения, уже предполагаемые как до-предикативные, сразу же схватываются в тиски (happée) интенциональности трансцендентального Я (где всякое влече-ние отзывается в интенциональности). Нужно вспомнить, что и сам Фрейд сомневался в существовании бессознательных аффектов. На-против, признается бессознательность проявления тех аффектов вну-три движения влечения, которые наблюдает и интерпретирует клини-ческое изучение психозов и пограничных состояний «на пути от своего источника к своей цели, <где> влечение становится эффективным для психики» (SE, XXII, ; также Green André. Р. ).

Здесь я собираюсь обсудить роль фантазма, особенно изначально-го фантазма (эдипов комплекс, комплекс кастрации), который высту-пает как посредник при структурировании сюжета. Вызванный аффек-тами (ошибка, крушение планов, скорбь) и, в свою очередь, вводящий сценарии-репрезентации, по которым психическая жизнь и выстраива-ет себя изнутри, фантазм всегда уже двояко определен: нервным (теле-сным) движением аффекта и фантазматическими представлениями же-лания объектов.

Я предпочла бы ограничиться несколькими краткими замечаниями о моей попытке выйти за пределы структуралисткой, а также генерати-вистской модели «смысла» и «значения», чтобы воздать должное этому двойному аффективному основанию языка в поэтическом опыте 4. Чтобы ввести связанное с влечением и потому аффективное измерение языка в лингвистическую модель, я предложила бы не сводить язык к «системе», но, напротив, прослеживать субъектную (subjective) динамику конструиро-вания/деконструирования субъективности, которую я и обозначаю поня-тием «наделение значением» (signifi ance) — имея в виду и отзвук термина «означивание» (senefi ance) модусов обозначения (modi signifi candi), выделен-ных средневековыми логиками. Две логические модальности взаимодей-ствуют в таком процессе наделения значением: это аффективные транс-лингвистические маркеры (marques), которые и организуют семиотическую хору (или обитель, в смысле morada), и символический регистр, который при совмещении с требованиями языка и создает слова-знаки и их синтаксис. Термин хора я заимствую из «Тимея» Платона: он называет хору «подкиды-шем разума» и также «пространством до пространства», питательницей и матерью, подвижной, неустойчивой, предшествующей языку и даже сло-ву, даже единому слогу, отцу и Единому. Только образно-метафорическая риторика (хора есть нечто большее, чем просто понятие) позволяет Пла-тону как-то предположить это телесное движение, которое уже создает чувство, но не предполагает никакого значения, соотносимого с внешним объектом, — так что мы сталкиваемся здесь с предварительным и хрупким положением психической репрезентации.

4 См.: Kristeva Julia. La Révolution du langage poétique. Mallarmé et Lautréamont, Seuil,

.


Л � � � � 1 ( 8 0 ) 2 0 1 1 197

Конкретно, к семиотической хоре можно отнести звукоподража-ния (écholalies) младенцев до появления слов и грамматики; но также, во взрослом языке, все модификации конвенционального кода, кото-рые превращают употребительный и употребляемый (usuel et usé) язык в стиль [«слово тотальное, новое, странное в языке» (Малларме)] и ко-торые навевают в речь «тайну», «музыку слов»: аллитерации, интона-ции, умолчания, искажения синтаксиса (на уровне звукового жеста), но также уплотнения, смещения, эллипсисы и т.д. — которые и образуют риторические фигуры и регулируют отток аффекта: иногда они имену-емые (nommables), иногда диффузные, и даже грозящие затмением, в по-следовательности коннотаций. Невербальные искусства (музыка, жи-вопись, танец) принадлежат порядку семиотической хоры. Они избавили себя от лингвистического значения, но оказывают на нас аффективное воздействие: неименуемая и при этом вполне присутствующая внутрен-няя жизнь (intériorité), которая благодаря техникам, талантам и гениям овладевает внешней жизнью (extériorité) этого объекта желания, этого медиума и, даже можно сказать, этого сообщества, которое мы именуем произведением искусства.

Две крайние и противоположные формы опыта вступают в контакт со всеми рисками и провалами такой аффективности, которая получа-ет смысл по эту и по ту сторону знания (conscience).

Клинический анализ открыл состояния регрессии, в которых ана-литик утрачивает контуры своей идентичности, и, уже миновав по-рог сознания, но еще очень далекий от бессознательного, утрачивает всю свою идентичность, чтобы стать тем, что Винникот назвал «психе-сома» 5. Такая регрессия, которая с точки зрения психоанализа отсыла-ет к архаическим состояниям осмоса между кормлениями, и даже к за-родышу и эмбриону, когда мать, сохраняя связь с собой и с другим, едва держится (fugace) только на одной внутрилингвистической чувственности, исключительная острота которой измеряется утратой способностей к отвлеченному суждению. Появляется другая «мысль», немысль (a-pen-sée), плывущая в океанских глубиных, для которой термины «чувствен-ной репрезентации» и «психе-сома» подходят лучше, чем термин «ум» (esprit). Как рассуждающий «ум» минует этап бытия в мире ради работы воображения, место (siège) которой все вообще тело чувственное и чувству-ющее вне и внутри, но начинается работа над собственными физиоло-гическими функциями и внешним миром, без поддержки «интеллекту-ального труда», без участия выносящего суждения сознания. Винникот удивлялся тому, что «ум» принято помещать в мозгу, потому что регрес-сивные состояния его пациентов подтверждали, по его словам, что все чувства и органы участвуют в самовосприятии не менее, чем в восприя-тии мира: что психе есть сома, и сома есть психе.

5 См. L’esprit et ses rapport avec le psyché-soma x De la pédiatrie à la psychanalyse. Payot,

. Р. –.



Мистические состояния, эстетическое «вдохновение» и, как надеял-ся Фрейд, моментальная щедрость психоаналитического свидетельства возможны именно потому, что Я не довольствуется регрессом к этим состояниям психе-сома, но пытается перевести их с помощью обнов-ленного кода выразительности, расширяя одновременно свои соб-ственные границы и границы наших средств коммуникации. «Новые доклады по введению в психоанализ» (), конечно, не делая ника-ких уступок сумасбродной телепатии и оккультизму, открыто признают, что мистика и психоанализ «целят в одну точку»: «когда Я глубоко вос-принимает Оно». И задача тоже одна: расширить область Я (и область языка), позволив ей совпасть с влечениями Оно, так что Я будет их «пе-реводить» и воспроизводить как сознательные, свободные от цензуры сверх-я и поэтому сообща разделяемые.

Итак, невозможно отрицать некоторые сходства между мистикой и психоанализом. В обоих «опытах» происходит топологическая пере-стройка субъективности: психические инстанции Оно/Я/Сверх-Я ме-няются местами, и их функции трансформируются. Но такая перестрой-ка в мистике и психоанализе радикально различается.

Мистический путь погружает Я в Оно с помощью своеобразного чув-ственного аутоэротизма («темное самовосприятие»), чему содейству-ет всемогущество Оно (Оно имеет место «по ту сторону» Я), и одно-временно обнаруживает недостаточность сознательного Я, которое по-прежнему манит темнота царствия Оно. Состояние мистического погружения потому очень специфично: оно между откровением и от-сутствием, наслаждением и отчаянием, Всем и Ничем. Мистика наслаж-дается всегда визуальной или слуховой репрезентацией Вещи или Объ-екта желания, и это несказанное наслаждение может обернуться пер-версным или психотическим тупиком. Финальная апофтегма г. уточняет: «Мистицизм: темное восприятие царствия, по ту сторону Я, восприятие Оно».

Психоаналитическая практика как таковая тоже напрямую воздей-ствует на эту связку наслаждения Я–Оно, но она позволяет, с помощью слов переноса, осуществлять циркуляцию от Оно к Я и, наоборот, от Я к Оно. Тем не менее более распространены аналитические практики, ко-торые поощряют эти состояния щедрости, поскольку поощряют восхо-ждение к сообща разделяемому знанию. Наслаждение при самовоспри-ятии Оно насыщено аффективными течениями, которые чередуются с состояниями меланхолии, а также с маниакальными экзальтациями, и потому оно толкает личность разыгрывать в своем театре акты агрес-сии, власти и подавления. Здесь просчеты и риски ограниченных состо-яний, когда гений артиста должен вырастить кристалл счастья, не забы-вая и о возможных преступных исходах своих состояний.

Можно вспомнить о воображаемом опыте Пруста, обретавшего вре-мя чувственной памяти. Он писал: «Воображение — мой единственный орган для наслаждения красотой»; в то время как его персонаж, барон


Л � � � � 1 ( 8 0 ) 2 0 1 1 199

де Шарлю, позволяет избить себя до смерти в гомосексуальном борде-ле. Продемонстрирован скандал, который составлял и составляет со-держание произведений маркиза де Сада, или же фантазм, который стали со временем называть садомазохистским, сопровождаемый бо-лее или менее потаенно погружением чувства в аффекты и наоборот, что, как считается, лежит в основании литературного и, шире, эстети-ческого творчества.

Крушения моральных кодексов и моделей семьи, упадок или уси-ление религиозных институтов, ослабление сублимации через письмо в пользу токсического воздействия (emprise) образа, в соединении с неу-рядицами глобализации, и образуют контекст, который помещает муж-чин и женщин третьего тысячелетия, более чем когда-либо в прошлом, прямо в эпицентр благодеяний и рисков регрессии — можно сказать, на грани первородного вытеснения (refoulement originaire), т.е. туда, где чувство уже дышит аффектами. Может ли современное общество ука-зать на те области, где подобные регрессии будут встречены с одобре-нием, так чтобы позволить им завоевать истину о человеке и породить красоту? Таков головокружительный вопрос, который ставит перед нами сегодняшний день и от обсуждения которого мы уже не можем уклониться.

Состояния молитвы — уже не сигнал (top), а «собеседование» Игна-тия Лойолы — это регрессия чарующая, но непередаваемая, так же как и его «положение чувств» в «Упражнениях», когда надо было открывать чувства для того, чтобы лучше поименовать их в согласии со Страстя-ми: все это ритуалы, предназначенные для создания элитарной компа-нии. Когда эти глубины интимного пребывают в страдании и когда не-контролируемые аффекты разбивают все социальные связи, вместо того чтобы их расширить, весь мир начинает верить художнику или писателю, и весь мир рискует стать преступным. Психоаналитический опыт пытается сопровождать это блуждание, интерпретировать его конструирование-деконструирование и возрождать его средствами со-временности и в ее контексте. Непомерная амбиция, с которой вы еще не сталкивались. Но почему не сталкивались вы? Речь идет о Бернарде Клервосском и Терезе Авильской.

II. Я поражен аффектом (Ego affectus est). Святой Бернард: аффект, желание, любовь

Святой Бернард Клервосский выдвинул в XII веке в Европе идею чело-века как любящего субъекта.

Независимо от утверждения мыслящего Я, завещанного нам Декартом по прямой линии от святого Фомы Аквинского, другая идея (и опыт) че-ловека открылась в самой сердцевине первой ренессансной или доколо-ниальной экспансии, какой для Запада стали крестовые походы. «Я по-ражен аффектом (Ego affectus est)», — часто провозглашали святые и тру-



бадуры. Они выковывали (informent) свою любовь волей, просвещали разумом, окрашивали мудростью — чтобы возвысить ее до достоинства божественной сущности. И человек, колеблющийся, страстный, болез-ненный или счастливый, отождествлял себя с этим аффектом. Ибо Бог есть любовь 6.

Что же такое тогда аффект?Любовь для Бернарда есть только один из четырех аффектов (наравне

со страхом, печалью и радостью). Именно такое понятие аффекта, цен-тральное для его труда. Понятие это отличается сложностью, порой приводящей к двусмысленности, и наша задача — приблизиться к этой насыщенности рассуждений, чтобы разглядеть конфликты, к которым привел не только его опыт и его мыль о любви, но и современность его мысли. Среди прочего, у Бернарда различаются «аффект души» (affectus animae), «аффект ума» (affectus mentis) и «аффект сердца» (affectus cordis). Бернард, озабоченный тем, чтобы приручить аффект до той степени, чтобы словесное существо, будучи существом духовным, смогло бы на-конец надеяться на исполнение божественного закона, не прекращает подчеркивать трудности этой задачи: не только потому, что плоть вос-стает против воли, но и потому что сам божественный закон, будучи лю-бовью, не может избежать этого напряжения.

Связь человека с внешним, с Богом и с вещами, аффект есть поня-тие, связанное с другим понятием, желания. Различие между этими дву-мя понятиями (как у Аристотеля, так и в психоанализе) состоит в том, что желание акцентуирует нехватку, в отличие от аффекта, который, как все знают, ставит на первое место движение к другому и взаимное притяжение.

Бернард употреблял термин affectiones часто в смысле аффекта, вся-кий раз удерживая за ним и более специфическое значение: термин стал означать различные складывающиеся из аффектов ощущения, кото-рые душа испытывает по отношению к Богу (например: страх, надеж-да, послушание, почтение, эрос). Бернард различает три типа аффектов, также постулируя, что аффекты просачиваются в самые возвышенные абстракции: один аффект происходит от плоти, другой управляет раз-умом, а третий, наконец, учреждает мудрость. «Первый есть тот, о ко-тором Апостол сказал, что он не может никогда быть допущен Зако-ном Божиим», — пишет Бернард в указанной Беседе на Песнь Песней (, ). Мы уже у него находим эту констатацию первой степени аффек-та или любовной страсти, непримиримо враждебной божественному закону. В своих основаниях пассивный (passif) и разворачивающийся в страсти (passion), со своими первобытными замашками восстающий против За-кона, аффект тем не менее очищается в любви, которая хранит его во всех неурядицах и соблазнах. Об этой сложности отношений, которую

6 Ср. Kristeva Julia. Ego affectus est x Histoires d’amour. Denoël, . Р. –.


Л � � � � 1 ( 8 0 ) 2 0 1 1 201

некоторые даже сочтут противоречием, можно судить среди прочего по следующему определению: «Аффекты, говоря просто, находятся в нас по действию природы, и представляется, что они исходят с самого нашего днища, пока их кто полностью не одолеет благодатью: и действительно несомненно, что благодать не правит ничем другим, кроме как тем, что дано нам при со-творении: поэтому добродетели есть не что иное, как аффекты, находя-щиеся под управлением» («О благодати и свободе воли»). В некоторых моментах своего рассуждения Бернард предусмотрительно замечает, что четыре аффекта могут производить неупорядоченные, смешанные и низкие аффекты: страстные влечения. «Ни на миг душа человеческая не остается без этих четырех аффектов (любовь, радость, страх, печаль), но од-ним они служат к бесчестью, а другим — к славе. В самом деле, когда они очи-щены и хорошо упорядочены, они суть слава души в венце из добродете-лей, а когда они лишены правил, они все — их смешение, их снежение, их бесчестие (Беседа, , ). Тем не менее другие определения предпола-гают устойчивость духовного опыта (l’immanence de la spiritualité) вну-три аффекта (Беседа на Песнь Песней, , )

Область неподобия. Бычье тело. Не прилагать к человеческим эффектам диалектику Троицы, как это

сделал его друг Гийом де Сен-Тьерри, не отлучая более плоть от духов-ного опыта, становящегося еще более эфирным, не забывая и о присут-ствии духа в этой плоти, которая и образует область фундаментального не-подобия между человеком и Богом.

Это в действительности понятие области неподобия, введенное святым Августином: оно и позволило Бернарду мыслить аффект как освоенный (habité) Божеством, но уже в другой логике — «логике несходства»: аф-фект, который нельзя назвать неозначенным, но смысл которого никак не сходится с упорядоченным божественным смыслом. В противополож-ность дуализму де Баи или Лютера, Бернард видит в этом неподобии и не-которое достоинство, потому что это неподобие цивилизует (прируча-ет) в человеке то же движение, которое отличает зверя («быка»). Сам ли сложный, гетерогенный, подспудно конфликтный характер «воплощен-ного» христианства подтолкнул Бернарда уделить особое внимание непо-добию или даже исконной двойственности человеческого опыта, в кото-ром любовь всегда приобретает драматичное выражение? Всегда получа-ется так, что любящая мысль становится воинственной, оборачивается тяжелой болезнью, причиной (sujet) частых болей в желудке и рвоты, во свидетельство о наличии тела, которое Бернард без смущения называет «быком». «Есть два места для разумной души, нижнее, в котором она управля-ет, и верхнее, в котором она обретает покой. Нижнее, это то самое, в котором она правит, есть тело, а высшее, то, в котором она находит покой, есть Бог… Наше тело находится между духом, которому оно обязано служить, и желаниями плоти, иначе говоря, побуждениями тьмы, которые ополчаются против души, так что она как бык между крестьянином-погонщиком и своеволием».



Такое неподобие в буквальном смысле управляет мыслью Бернарда. Чем больше эта мистика минует это тело-быка, чем больше отводит ему место в загоне, тем больше «бык» предает себя аффекту и эросу, направ-ляемым, продиктованным, взращенным в нас благодатью Другого.

Желание: насильственное и чистоеДраматическое понимание любви у Бернарда подпитывается и дру-

гим понятием, дополняющим понятие аффекта, — понятием желания, общую характеристику которого дал уже Августин: «желание есть во-жделение отсутствующих вещей» (rerum absentium concupiscentia). Если аф-фект вызван проприоцептивными эмоциями, то желание — притяжени-ем к внешнему объекту. Бернард, помещая желание, стремление к Богу в иной план, хочет укоренить это мистическое стремление в первона-чальном человеческом вожделении, которое он чеканно называет «жаж-дой» (voracitas). Сам Бог не просто не лишен такого стремления, но Он первым к нам стремится, Он нас жаждет. Бог… жаден до нас? «Брачный пир есть залог… Бог Отец нас слушает, Он к нам стремится (или: нас жела-ет) не только по причине Своей беспредельной любви — как Его единородный Сын на лоне Отчем нам рек: Мой Отец любит вас, но и ради самого Себя, как изрек Пророк: Не ради вас это творю, но ради Себя».

Отметим это зеркальное движение: мое желание, стремление долж-но удовлетвориться Им, потому что Он удовлетворяет Свое стремле-ние и создает меня по Своему образу. Такая зерцаловость христиан-ской любви и порожденная им сублимирующая реприза нарциссизма встречаются весьма часто: примеры можно найти у святого Фомы Ак-винского. Возлюбленная идеальность любви приводит к постижению человеческого опыта, через отсылку к непосредственным объектам, которые и утоляют желание индивида. Мы здесь встречаемся со свое-го рода «первичным нарциссизмом», который невозможно преодолеть иначе, чем вопреки предполагаемой нами позиции Другого, потому что он, в свою очередь, не может пренебречь вдохновением самоудовлет-воренности и тотальной удовлетворенности, которая и понимается как аффективная.

Полнота и лишенностьТочно так же, благодаря изначальной зеркальной привязанности

к своему Другому, возникает страстное стремление к отсутствующему, страсть жадная, тотальная, непереносимая — на самом гребне аффекта; и затем, руководимое волей и мудростью, оно становится чистым жела-нием. Слово «чистый» для Бернарда означает преисполненный смешением с Возлюбленным Богом. «Ваши действия, ваша ревность, ваше вожделение станут как лилии, чистые и благоуханные».

Тем не менее Бернард никогда не забывает, что такая полнота в со-стоянии блаженства предполагается и ожидается в последнем «распрям-лении», после целой последовательности аффективного опыта, вклю-


Л � � � � 1 ( 8 0 ) 2 0 1 1 203

чая лишение как преддверие отождествления с идеальным Объектом. Бернард не прекращает подчеркивать несходство, гетерогенность (лю-бящего и друга, жениха и невесты, человека и его Бога), приводя в дей-ствие целый каскад аффектов: эрос — это также слабость, рыдание, то-ска, муки ради попытки соединиться с другим. Терпение есть условие наслаждения, так же как и наслаждение есть побуждение к новому тер-пеливому поиску.

Что это? Мазохистская диалектика наслаждения под командованием идеала столь же любимого, сколь и фундаментально сурового? Неутоми-мо диагностицируемое Бернардом, вожделение совершает свой путь ра-ди блаженства, пытаясь до смешения отождествиться с идеалом, с Еди-ным, — и так оно участвует в особом движении равновесия и собствен-ного ограничения.

Плотская любовь здесь стоит у истоков (она изначальна если не де-юре, то де-факто), так как она есть дублирование ведущей к Богу возвы-шенной любви; она полнота, но также и лишение, которые вместе управ-ляют собственно возвышенной любовью; в ее святом насилии сопри-касаются ересь и свобода; и яростна она настолько, насколько желание сопровождается аффектами неукротимыми и потому возвышенными. («Это насыщение без пресыщения, это вопрошание всегда бодрствующее, но не беспокойное, это вечное, неизъяснимое вожделение, которое никогда не ослабева-ет» (Трактат о любви Божией, II, .) Чередование аффектов превраща-ет любовь по Бернарду в сложную конструкцию, вызывающую как для понятия «чистой любви», так и для пелагианского утверждения «бла-женства природы». Мы можем привести одно из множества выраже-ний такого чередования амбивалентностей: «Мы любим наш дух также и плотью, когда сокрушаем ее молитвой, слезами, воздыханиями и рыданиями. И плоть нашу мы любим духовной любовью, когда, будучи вознесены Духом, мы хорошо исполняем духовные упражнения и рассудительно (discerne) подходим к хранению (conservatio) плоти» (Беседа, ).

Гетерогенность остается в этих границах, в то время как их неоспо-римая субординация существенной первичности божественной Идеаль-ности становится в цистерцианской мистике, более чем в какой-либо другой доктрине, надлежащим и властным средством для определения бытия человека, так же как и его любовного опыта. Нет уже греха и мудро-сти, природы и знания — есть только любовь. Никакая философия не сравнится с таким психологическим исходом (réussite), дающим удовлет-ворение нарциссизму влечения тем, что возвысило его за пределы его собственной области, чтобы даровать ему сияние лика Другости.

Мораль и счастьеВ предложенной Бернардом конструкции аффекты-вожделения-любови,

которые отличаются друг от друга, не переставая держаться друг за друга, налицо и самое существенное для новой философии: моральное счастье свя-зи с другим — подобным мне, моим братом. Единственный Другой становит-



ся инстанцией Высшего Блага, Бога, Который берет в рамки, задает на-правление и придает моральный характер блуждающему движению чело-веческих любовей. Он их подчиняет Своему величию, рискуя затмить их. Но мы все равно можем проанализировать человеческие любови, с ясно-стью столь же неумолимой, сколь и блаженной: насколько это позволяет та страдальческая, утонченная и блаженная по определению психология, которую Бернард Клервосский создал благодаря вере в Него.

Когда о вере говорить не принято или ее положено «выносить за скобки», у нас уже не остается того чувства морального долга (в кантов-ском понимании), которое могло бы вернуть нам это счастье любви, ка-ковым только и может быть, вероятно, определено человеческое суще-ствование. Одно из двух. Или разочаровавшееся человечество скатыва-ется к массе потребителей, слепо тыкающихся в сексуальное довольство и другие технологические услуги оплодотворения и воспроизводства. Или же любовные опыты, в которых внутреннее и внешнее будут лю-бить и раздирать, создавать и разрушать друг в друга, продолжая «услож-нять свои игры», как сказала самая барочная из святых, Тереза Авиль-ская, которая взялась сыграть в шахматы со своим Богом, растворяя тем самым все свои аффекты в Его бесконечной чистоте. Психоанализ, как мы его знаем, более трезво, но и с гораздо большей беззастенчивостью повторяет этот опыт: моральный долг осуществляется благодаря пере-носу и контрпереносу, с целью исторгнуть из себя отблески уже не бо-жественной любви, но смысла и значения — чтобы обозначить способы их несходств в аффектах плоти, которые иначе не выскажутся, или, луч-ше сказать, чтобы напрямую встретиться с желанием и сохранить шанс для любви. Нас интересует логическое несходство аффектов, которое и предстоит прояснить. Я есть не только потому, что я есть пораженный аффектами, стремящийся и любящий, но я есть и есть только тогда, ког-да я стремлюсь прояснить аффект, желание и любовь.

И так как никто лучше Терезы не говорил об имманентном влиянии идущей извне любви на внутреннюю жизнь любящего тела, я не могла продолжить этот доклад о предполагаемой «внешней обращенности» (extériorité) Бога иначе, чем обратившись к опыту аффектов, пережито-му Терезой.

III. Тереза бесконечно малая

Тереза, будучи телом и душой, четвертуется и вновь собирается в (и че-рез) насильственное желание чувствовать и мыслить (одновременно!) Другое 7. Это то желание, что всецело держится на близости тел при-касающихся и испытывающих прикосновения, тел, затронутых аффек-том. Такое желание узнается в своем аффективном насилии и становит-ся безмерно звучным при просветлениях.

7 Ср. Kristeva Julia. Thérèse mon amour, récit, Fayard, .


Л � � � � 1 ( 8 0 ) 2 0 1 1 205

Прикосновение другого всегда уже налично само по себе: само прикос-новение возвышается до принципа Другого, освящает чужестранца (как и всякую Другость) как некую совокупность аффектов, по Терезе, ин-тимных и немеркнущих; причем сразу за аффектами по порядку следу-ет психическая и физическая витальность. Это и есть «вода» (во всех че-тырех вариантах), становящаяся «вымыслом» (fi ctio, термин Терезы) аф-фекта. Вода, как говорит Тереза, может воспринимать и постигать как первочувство (по слову Аристотеля), что есть само прикосновение (я по-стигаю [perçois] воду кожей и слизистой оболочкой), и потому вода ста-новится изначальным ощущением соприкосновения между «внутри» и «вне», плотью и духом, мной и другим. Я вижу в этом больше чем метафору, я вижу в этом метаморфозу (в смысле Бодлера: поэт не просто как вода, он становится водой), которая знаменует текучую динамику аффектив-ного чувства, так что никакое означающее и значение не может схва-тить это чувство с определенностью (разве что Платон попытался на-кинуть аркан своего «подложного» понятия хора). Вода, как и аффект, одновременно есть инструмент, последнее прибежище зверей для вы-живания, т.е. постоянство звериного начала в человеческой zoé (жиз-ни), и высочайшая человечность «такта», т.е. прикосновения, самое за-остренное внимание, уделяемое трепетной и податливой психике.

Тереза наделяет онтологическим статусом тело, которое всегда уже было затронуто/аффицировано и всегда было желающим; она приписывает ему — через амбивалентность звериности/такта — полифонию, полисемию, пластичность, которые свидетельствуют о множестве обителей сей но-вой души. Эти психические и телесные «обители» — не остатки зато-пленного континента, не руины на пустыре заброшенного Бесконечно-го, но, напротив, моменты влияния бесконечного желания, области, за-тронутые и захваченные его вечным движением.

Текучесть вод в первых книгах и в самом деле сменяется пластично-стью (ductilité) семи обителей, которые на самом деле — не прочный за-мок, но благодать прозрачности, пронизанной бесконечной игрой чув-ства с чувством. Чрезвычайная новизна Терезы состоит в этом воплоще-нии бесконечного, что дает, в возвратном движении, восстановление тела в бесконечности связей (во всех писаниях и во всех основаниях). Рево-люция, совершенная Терезой, была бесхитростно воспринята Лейбни-цем (–).

Поливалентная совокупность тело-душа, которая сконструирована и записана в Терезе и благодаря ей невозможна, если она не содержит в своем бытии знак Бытия-Другим, который на нее наложен, причем из-вне (как в отношениях Фенелона и мадам Гийон). Такое становится воз-можно только при том условии, если эта совокупность тело-душа пере-живается не как точка, в которой никогда не сможет раствориться бес-конечное, но как точка, в которой постоянно пребывает бесконечность Бытия Другим. Только если говорящий субъект, тело-и-душа, есть точка бесконечного и, напротив, бесконечность Бытия Другим «представлена»



в точке, где я есть. Более того, верная Библии Тереза могла обходиться без чрезмерного расширения своего знания, и поэтому она уточняет, да-же не сознавая своего марранского происхождения: «Он»/Другой «за-печатлен». Я перевожу: Я подвержена аффекту.

«Мистический брак» и другие головокружительные формулы, такие как «я превратилась в Бога», так же как и бесчисленные иные, столь же немыслимые метафоры-метаморфозы, должны продемонстрировать такую модуляцию субъекта, который уже состоялся в и с Бесконечным и которого часто (если не всегда) Тереза отвергает в себе как чистое «безумие». Я не «знак», который «предполагает» внешнее для него Бы-тие (Создателя или Спасителя, любящего или судящего). Я причащаюсь Ему, я участвую в Нем, я нахожу себя в Нем, я есть Он без того, чтобы становиться Ему равным. Я есть место беспредельного означающего.

В этой динамике постоянного перехода, мне принадлежащего, обыч-но говорит Тереза, сознание, как со-знание, уже не есть тотализация, но процедура снятия (enlèvement) и кенозиса (épuisement), благодаря кото-рому бесконечное приближается к нам в своих всегда ускользающих гра-ницах. Здесь Тереза перестает быть депрессивной и страдальческое «несход-ство» превращается в барочное изобилие. Зачем нужно говорить «нехват-ка», «страдание», «преследование»? Тереза ответит: я тягощусь моим сопровождением вашего мира «Я», мира сирот Всего, потому что я — са-мо влияние Бесконечного и иду к бесконечному. Мое Все, которое есть и Ничто, не имеет ничего общего с полнотой Всего. И во мне, в точке моего я, в этом ничто и обитает бесконечное.

Итак, доказано, что Тереза как субъект (ее душа, как она говорит) имеет условие думать, что этот самый «субъект» бесконечен, когда «со-бран в точку». Это уже субъект не внешний и не внутренний по отноше-нию к Бытию-Другим, но субъект дейксиса и анафоры: Вот! Это! (Ecce! Haec!) Этот субъект занят демонстрацией: обозначением бесконечной плюральности, которая рас-писывается (dé-signer), чтобы быть начер-танной (inscrire) как союз тела и души.

Такое соприкосновение субъекта с бесконечным, вполне в области не-сходства, и становится источником наслаждения: либидозной энергии, откровения Писания и исторического действия. В этом и состоит ее уверенность в истине, ее совсем не инфантильное спокойствие.

Барочное искусство, особенно итальянское (вспомним Беллини с его потрясающим «Экстазом св. Терезы»), передает этот эксперимент-демонстрацию логики соприсутствия плоти и духа, человека и бога, ко-торая в зачатке содержится в факте Воплощения.

Вместо заключения

Самоанализ Терезы, исключительный по углублению в то, что она «чув-ствует и выражает», позволил мне раскрыть гуманизм, ускользнувший от внимания французских просветителей, потому что такой гуманизм


Л � � � � 1 ( 8 0 ) 2 0 1 1 207

следует раскрытию любящего бессознательного, образуемого связями аффективными и/или любовными, межпоколенческими и историче-скими, предшествующими «говорящему существу».

Действительно, Фрейд вполне мог бы думать — хотя он этого и не сформулировал — все то, что превозносит Тереза во всем своем напи-санном опыте. Ибо разве ее любовь не насыщается теми аффектами, которые Фрейд выводил в своей практике? Это как раз та любовь, кото-рая осуществляет перенос в слышании, приписываемом нами словам, влечениям и аффектам наших пациентов. Хотя философия Фрейда за-являла о себе как о просветительской, ее бессознательное — несомнен-но, оно каббалистически и талмудически еврейское, но оно бессозна-тельно действует как барочное. Барокко с его непостоянством, перели-вами, играми, постоянном пересмотре себя в движении — это и есть тот принцип любви (перенос), на котором и основывает себя психоанализ, на котором он и задерживается, когда пытливо исследует историю ми-фов, религий, искусств и литератур — все то, что Тереза проходит сно-ва и снова благодаря своей усладительной вере, не забывая и о бесах, толкающих к погибели.

Мы здесь оказываемся в эпицентре барочной революции, которая вновь обосновала христианскую веру, завещав мужчинам и женщинам века Просвещения новое тело любви. Трубадуры и Бернард, барочная Тереза и просветители. Почему же католики так мало гордились бароч-ной революцией, которая сделала из каждого тела, звука и цвета точку бесконечного, воздействие бесконечного?

В канун -летнего юбилея святой Терезы, который будет отмечать-ся в году, нам еще остается время подумать вместе с ней о том, что новое обоснование гуманизма возможно, если исходить из всей евро-пейской традиции, принимая ее во всем ее многообразии, в свете со-временного опыта.

Перевод с французского Александра Маркова


208 Луи ван Дельфт

�Å� �~� ��µÁ³

Моралисты в западне: ко(с)мическая хроника 1

Так как читатели потребовали от меня более точных сведений о пла-нете Моралия, где я имел счастье встретить месье Эразма и мадемуазель Глупость 2, я постараюсь вкратце рассказать вам далее о моих приклю-чениях и (зло) счастьях.

Модные философы

Вернувшись с Сириуса и промчавшись по орбите Меркурия, я ощущал себя все более чужим на родном земном шарике. Прозвище Растерян-ный, а лучше сказать — Более-чем-Растерянный [Plus-que-Perplexe], ко-торое дражайшая маман дала мне в первые годы моей жизни, отметив мою крайнюю медлительность в понимании «жизненных вещей» (как это называл почтеннейший месье де Лафонтен), теперь так же хоро-шо шло мне, как перчатки. Для меня худшим злом всегда было уяснять самые ходовые выражения, слова на все случаи жизни. Например, та-кой простой вопрос «Как дела?» всегда ставил меня в неизъяснимый ту-пик. Что там вообще делает это «как», это гадкое слово, этот кашляю-щий урод? Его уже так запользовали, что в прожилках засело. А так как я всегда отличался меланхолическим темпераментом, то мне с детства все время внушали: «Нужно уметь брать жизнь [такой, какая она есть]». И что же это, по сути, должно означать? «Бери десерт», «возьмите ва-шу тетрадь» — это я понимал. «Не берите это так близко к сердцу и к печени» — как говорит там месье Монтень, это я тоже понимаю: с тех

1 Опубликовано в: Commentaire, no. , . Текст написан в продолжение «Малень-

ких человечков» (Commentaire, no. , ), за ним последовал «Психоаналити-

ки на продажу» (в: Sur La Rochefoucauld. Freud et Karl Kraus (Psys à vendre). Rome:

Biblink Editori, ).

2 См. «Маленькие человечки» (Commentaire, no. , ).


Л � � � � 1 ( 8 0 ) 2 0 1 1 209

пор как мы миновали кольца Сатурна, нам известно их пагубное воз-действие на тело! Но «брать жизнь»? В романах я, бывало, встречал вы-ражение «взять женщину», а порой — «он ее взял». Так была ли жизнь женщиной? Однажды я прочел у Золя: «Он взял ее как гулящую девку». Так что же, жизнь была гулящей? С какой стороны подступиться к это-му «брать»? Как с этим «иметь дело»? (Вечно эти каждодневные слова, самые затертые, самые заношенные, самые скособоченные.)

По возвращении, принужденный «иметь дело» с земным шариком, я набросился на книги современных наших мыслителей. Разве это не естественно? Только о них и слышно. Весь мир их чествует, а мы им за-видуем. Повсюду распространяется их мудрость. У них на все есть ответ, а значит, они всё знают, говорю я себе. Исполненный доверия, я обра-щаюсь к ним.

— Друзья мудрости, — говорю я им, — я чувствую себя тут совсем по-терянным. Буду вам очень признателен, если скажете — вы, кто знает, о чем: как следует браться за человека, мир, жизнь?

Я набрался смелости и обратился к самому прославленному из них, месье Сартру.

— Человек, — произнес он, — это бесполезное страдание. Такой ответ трудно было превратить в жизненное руководство.

Я снова обратился к его ученейшим спутникам. — Друзья мудрости, — говорю я им, — где, право, мы сейчас находим-

ся? Если это пресловутый театр мира, то он больше похож на мрачный театр теней. Но будьте так со мной любезны, объясните мне. Ибо, ка-жется, я попал в дурное место, если не сказать в ловушку.

Приободрившись, я подошел к месье Фуко, светилу Коллеж де Франс.

— Я возвещаю вам, — произнес он, — о смерти человека. В этом меня не смог убедить даже столь знаменитый ум, потому я сно-

ва прибег к вождям мысли. — Учителя человечества, — говорю я им, — я достаточно изучил тех,

с кем вместе приходится плыть на этой галере: почти на всех лицах я чи-таю лишь жажду господства, жестокость, отвращение. Как же мне дер-жать себя в этом плавании? Как нужно брать ее, жизнь?

Я обратился к самому известному из иностранных философов, как меня уверили, оракулу, месье Хайдеггеру. Он долго молчал.

— Ничто, — произнес он в конце концов, — ничтойствует. Das Nich-ts nichtet.

О дальнейшем рассказывать не буду. Их ответы по-прежнему били мимо цели, мимо существования. Из этого следует (как они любят гова-ривать): пускай они лучше сами развлекают друг друга. Это ведь друг другу они дают представление. С поразительной точностью они вычис-лят расположение телекамер и просто вывернутся перед ними, предста-вая лицемернее министров и жеманнее примадонн. В крайнем смуще-нии я осознал, что разочаровался в мудрости. Неужели! Считать своими



друзьями тех, кто несет галиматью, торгует чудодейственным порош-ком, напыщенных проповедников, которые ходят колесом перед те-лекамерами! Что же это были за ужимки, что за антраша эдакой сугу-бо медийной, сугубо бесстыдной философии? Симулякр? Что же при-ключилось с мудростью, отчего она стала продажной, как последние перипатетики?

Я худел и хирел. «Должно же ей найтись верное применение», — по-вторял я. Но сам припустил изо всех сил вдогонку за мадемуазель Глупо-стью. «Приходи ко мне, когда пожелаешь, — бросила она мне, хохоча, перед расставанием, — и я тебе покажу другие игры, игры князя». Фа-культет расписался в своем бессилии, и меня потащили к известнейше-му магу. Я все вертелся и ворочался на кушетке, лаканизированной по последней моде. Наконец, откашлявшись, я отвернул манжету, протя-нул руку и выставил ладонь вперед. И тогда маг произнес:

— Из разбитого яйца получается Человек, а может даже и Женщинка 3.

Несколько моих друзей заволновались, задвигались, и я заметил у своего изголовья великую жрицу, которой молва приписывала сверхъ-естественные способности. И хотя прежде никто не мог попрекнуть ме-ня, будто в моей внутриутробной жизни я убил своего отца и даже счаст-ливейшим образом сотворил все, что следовало, с моей бедной маман, я был дольтизирован всеми возможными способами 4.

Прочь!

Желание вновь соединиться с месье Эразмом — и особенно с мадемуа-зель Глупостью — стало почти болезненным. Я пытался ему воспроти-виться, но оно меня не оставляло: это было подобно воздушной тяге, я был словно бы намагниченный, влекомый в эфирное пространство. Я все завидовал циркачам на трапециях, эквилибристам, прыгунам с ше-стом или канатоходцам, акробатам, сомнамбулам, всем тем, кто меньше прочих связаны с миром, пребывая в невесомости. Меня не покидало гадкое впечатление, что я уже видел эту комедию с начала и до конца. Всеми своими силами я желал оказаться в объятиях той, кто, раскати-сто хохоча, позволила мне взглянуть на землю «с нужного расстояния» (как говорил почтеннейший де Лябрюйер), заставив меня добрый де-сяток раз обернуться по ее орбите и даже позволив мне разглядеть там нечто комическое.

3 «A casser l’œuf se fait l’Homme, mais aussi l’Hommelette» — фраза Лакана, основанная

на игре с почти изобретенным им словом «hommelette» («женщинка»), созвучном

слову «омлет». — Прим. ред.

4 Неологизм автора «дольтизировать» происходит от имени популярного медийного

педиатра Франсуазы Дольто, которую часто представляют как автора, «ответивше-

го на все вопросы» о детях. Именно она выведена в тексте как «жрица со сверхъе-

стественными способностями». — Прим. ред.


Л � � � � 1 ( 8 0 ) 2 0 1 1 211

Мне удалось сесть на корабль, отправляющийся к неведомым звез-дам, за триста девятнадцатый Млечный путь, что не было большой про-блемой. Одна лишь мысль о подъеме меня успокаивала. В иллюминато-ре я увидел, как мэтры философии в исступлении дрыгаются, творят не-потребства и красуются перед камерами пуще прежнего. Бернар-Анри Леви так вертелся и кривлялся, что даже зубы его нельзя было отчетли-во разглядеть. Мэтры приветствовали мой отлет разными шуточками и сальными жестами. Я был на вершине блаженства, что покидаю столь бесплодную землю, алчущий счастья. «Какое блаженство! — воскликнул я. — Прощай, убогий шарик, прощайте, месье философы!»

Моими спутниками в этом путешествии стали «нефтяники» из ELF-Аквитании, борцы за права человека, специалисты по клонированию человека, добрый десяток производителей и даже торговцев оружием. Наш полет продолжался благополучно первые три года. Он создавал прекрасную качественную невесомость, величественное высвобожде-ние из земных оков, от которого на земном шарике нас избавляют толь-ко сновидения. Однако до пункта назначения мы так и не добрались. В каких-то десяти миллионах километров от ковша Большой Медведи-цы наш кораблик сорвался со своей орбиты и рассыпался на тысячи мелких кусочков в черной дыре. Все мои спутники погибли, лишь я вы-жил в кораблекрушении. Благодаря кодированному сообщению, кото-рое я наверняка получил от Глупости, мне удалось установить правиль-ный курс на своей спасательной капсуле. И вот, преодолев более трид-цати миллиардов световых лет, я снова вступил на планету Моралия.

Увы, ни следа моей подруги! Вообще, ни одной живой души. Всюду скаредный пейзаж, насколько хватает взгляда. Я блуждал целых десять дней и десять ночей. Изможденный, я ударился о большую бочку, при-мостившуюся на краю канавы. Внутри — человеческая форма жизни, во-лосатая и грязная. Никакого ответа на мои лихорадочные вопросы. Эта форма бормотала: «первое истребление… девяносто процентов видов… шестьдесят пять миллионов лет… исчезновение динозавров…» Погру-женный в свои расчеты, одержимый даже не поднял глаз. Оскорблен-ный совершенной его нецивилизованностью, я потребовал указать, где находятся мои друзья. Наконец он поднялся, обратившись ко мне всей своей фигурой… фигурой скорее не человека, а собаки. Внезапно он зарычал:

— Слишком поздно, гомункул! Убирайся! И поскорее! Проваливай на свой земной шарик!

Резким движением он достал со дна бочки фонарь и поднес прямо к моему лицу (хотя был ясный день):

— Ради Зевеса, это еще хуже, чем в Афинах, хотя и минуло больше двадцати веков! Ни одного настоящего! Человека, найдите мне хотя бы одного, кто был бы просто человеком! Вы забыли всякую меру! То, что с вами происходит, — поделом! Хорошо же вы искали! Вы только смея-лись нам в лицо! Вы нас оставили в этой дыре! Нет у вас больше ни кар-



ты, ни астролябии с компасом! Вы все окунулись в смутные верования, в чад речей, в варварские идеологии, разрушительные для ума и души! Вы совершили жестокие и непростительные преступления. Вы утрати-ли всякий стыд. Вы уже не знаете, к кому и к чему вам стремиться. Вы це-ликом в «культуре предприимчивости», «культуре воздаяния», «культуре наживы»! А что же дорогой Цицерон, кто говорил с вами о «культуре ду-ха»?! А дорогой Монтень, кто говорил с вами о «культуре души»?! А мы, кто возлагал на вас такие надежды?! К чему были все эти наши поиски добра, истины, красоты, что извлекли вы из всего нашего к вам друже-ского отношения? Возвращайся-ка к своим могильщикам культуры!

Мне хотелось его перебить. Но он бушевал, как ураган: — Вы все испортили, вплоть до величественного звания, нам даро-

ванного! Вы жертвы самого нелепого недоразумения! Горе вам! Вы полагаете, будто «моралист» означает «морализер», «проповедник». А ведь это мы, истинные философы, «философы жизни», как говорит наш друг Дильтей, «зрители жизни», как говорит друг Монтень! А вы, бесформенные, безвольные, все более и более неблагодарные, безрас-судные, скучные! Вы смеете зевать, как только вам напоминают о нас, классических моралистах, греках, римлянах, настоящих европейцах, настоящих ученых, настоящих знатоков жизненных дел! А вы гниете в своем неведении, и это вовсе не то благое неведение, которое себя со-знает, но дремучее и наглое невежество. Вы дрыхнете на сундуках с со-кровищами! Месье Паскаль говорит даже, что в вашем сне, вашем оту-пении есть уже что-то сверхъестественное. Вы имеете очи и ничего не видите! Вы имеете уши и глухи, как горшки! А мы проповедовали в пу-стыне. Метали жемчуг перед свиньями.

— Месье, — говорю я, потрясенный до мозга костей, — я и прибыл сю-да, рискуя жизнью, как раз для того... чтобы научиться.

— Ха! От кого еще! Тебе больше по нраву подружка Эразма! Но пред-упреждаю тебя, она совершенно чокнутая. Сходи к Мишелю Онфре! Анархист, «гедонист и грамшианец» — вот философ в твоем железном веке! Пусть он станет твоим проводником! Он знаменитый учитель жиз-ни! Да, он «торговец мечтами», как его назвал наш Ален, настоящий фи-лософ, но он по-настоящему «бдит умом».

Передо мной был аятолла, вроде месье Тертуллиана и его сообщни-ков, которые в прошлый раз приняли меня весьма враждебно. Но не обращался ли он не столько ко мне, Растерянному, сколько через меня к модным мудрецам, каковые столь сильно разочаровали и меня само-го? А он продолжал метать громы и молнии:

— Вы все получили на серебряном блюде! Все вопросы, которые вы разбираете, больше того, даже те, что вы еще не способны поставить, вопросы о смысле вашей жизни, о человеческом пути, о той партии, ко-торую вам надлежит сыграть в театре мира, о добре и зле, долге, чести, блаженстве… все это мы для вас уже обтесали, высветлили, прояснили, все это мы преподнесли вам в наших писаниях, шедшими нарасхват…


Л � � � � 1 ( 8 0 ) 2 0 1 1 213

Вы же на это полностью положили, несчастные! Лозунг, которым вы все решили руководствоваться, прямо как этот пресловутый Тапи: «На рассуждения моралистов я кладу совершенно». Выметайся, гомункул, у меня много дел, а ты мне мешаешь. Мне нужно продолжать свои под-счеты. Еще есть надежда. Я читал Хьюберта Ривза. Пять истреблений жизни было до сей поры. Следующее может стать тем самым. Тогда на-конец мы избавимся от всех вас. Отойди, не заслоняй мне солнца, ува-лень! Не хочу иметь больше ничего общего с вашим отродьем! Справ-ляйтесь сами! Я уже достаточно дал. Не надо было нас бросать!

С необычайной резвостью он скрылся в бочке. Я счел его случай без-надежным. Я поднял свой узел. Он был уже весь покрыт его подсчета-ми. Я различил каракули: «Плюс десять миллионов лет… истребление от падения метеорита… Новое вымирание: еще тридцать пять процен-тов видов… Человек тогда точно останется лишь ископаемым!» Я ринул-ся прочь как можно скорее. На перекрестке дорог я заколебался, вер-тясь во все стороны. И — о, утешительные противоречия человеческой природы! — сумасброд высунул руку из своей бочки и указал, в каком на-правлении надлежало двигаться.

«Невидимый колледж»

После многих часов ходьбы и встретил кряжистого старика, сидящего на валуне, чья подзорная труба была наведена на Землю. Дав мне немно-го отдохнуть, он потребовал рассказать ему о моих приключениях.

— Приключениях? — возмутился я. — Да скорее уж злоключениях! — И я ему поведал, одно за другим, обо всех приключившихся со мною не-счастьях, о вздорности притворных друзей мудрости — и так вплоть до неласкового приема, оказанного мне бочкожителем.

— Вы даже не знаете, сколь счастливы, что прибыли к нам. Все про-чие планеты столь же неблагодарны, как и Земля, но здесь, в ожидании случайного корабля, на котором вы смогли бы продолжить свое путеше-ствие или, если того пожелаете, вернуться домой, вы можете вполне на-сладиться совершенно уникальной перспективой.

Я попросил его в свою очередь поведать мне историю его жизни. — С большой охотой, — согласился он. — Много слов не понадобится.

Я появился на свет в Лондоне, в году, в правление Анны Стюарт. Се-годня мои родители, месье Джозеф Аддисон и месье Ричард Стил, от-носятся к числу позабытых знаменитостей. Но нужно знать, что в свое время и тот и другой пользовались весьма лестной репутацией. Уверяю вас, что все это благодаря мне. Вся Европа восхищалась, передавая из уст в уста, тем редкостным характером, который я от них, несомненно, унаследовал. Меня называли тогда Мистером Наблюдателем 5. Совер-

5 Стил и Аддисон, редакторы ежедневного листка «Spectator» (–), вместе с не-

сколькими его авторами, писали заметки от лица вымышленного персонажа Mis-



шенно точно, что я всю свою жизнь не оставался даже на малую долю секунды без того, чтобы не понаблюдать за человеческим родом. Столь же верно (и это подтверждают слухи), что я целых пятьдесят лет кря-ду каждый день посещал одну и ту же кофейню, не обратив ни слова ни к кому из посетителей, всякий раз прячась за газетой, чтобы лучше всех разглядеть. За это столь упорное исследование, после отведенного мне земного пути, я был возведен в достоинство почетного гражданина тех мест, где мы находимся в настоящее время. А на следующий год меня из-брали бессменным секретарем «Невидимого колледжа», основанного славнейшим канцлером Бэконом, со всеми причитающимися правами и привилегиями.

Он остановился. Я, кажется, увидел искорку лукавства в его взгляде. Я стал упрашивать, чтобы он подробнее рассказал мне о «наблюдателях жизни» и о его колледже со столь удивительным названием. Но он упор-но хранил молчание. Я внимательнее посмотрел на этого господина. Ничего так не поражало в нем, как взгляд. Сколь бы он ни пытался уме-рить силу и яркость взгляда, чтобы сделать его менее пронзительным, было понятно, что именно в нем сосредоточена вся его жизнь. Благода-ря несомненному усердию и дисциплине, он, казалось, научился пове-левать своими глазами, более того, господствовать над ним, сдерживая, приручая свой безмерный аппетит к разглядыванию, свою паноптиче-скую страсть. Этот человек был Оком. Можно сказать, что он впитывал, иссушал весь мир своим взором.

Он заметил, — конечно же! — что и я пытаюсь его рассмотреть. — Вам угодно знать о Наблюдателях Жизни, — произнес он нако-

нец. — Вы уже оправились от усталости? Достанет ли вам сил следовать за мной? Мы всегда готовы предоставить кров случайному путнику. Да только таких пока не было. Что же, странник, добро пожаловать в наш колледж!

Перевод с французского Александра Марковапод редакцией Александра Бикбова

ter Spectator, т.е. Мистер Наблюдатель. Заявленной целью издания было «ожи-

вить мораль остроумием и смягчить остроумие моралью... привести философию...

в клубы и собрания, за чайные столики и в кофейни». — Прим. ред.


Л � � � � 1 ( 8 0 ) 2 0 1 1 215

Авторы

Александр Бикбов (р. ). Социолог. Заместитель директора Центра современной философии

и социальных наук при Философском факультете МГУ, ассоциированный сотрудник Центра

Мориса Хальбвакса (Франция), редактор журнала «Логос». Составитель сборников и тема-

тических номеров по времени и пространству в социальной теории, социологии философ-

ского знания, нарушениям социального порядка. Темы исследований и последних публика-

ций: модели социального порядка и восприятие неравенств, международные образователь-

ные реформы и научные политики, политические стратегии интеллектуалов, социология

российских и французских социальных наук.

Люк Болтански (р. ). Социолог. Сотрудник Высшей школы социальных наук (Франция). Один

из основателей «прагматического направления» во французской социологии. Темы исследова-

ний и недавних публикаций: роль критики в динамике капитализма, совместимость теорети-

ческих программ социального объяснения, формирование идентичности в сетевом обществе,

дискурс политической полезности общественных наук. Соавтор исследования «Новый дух

капитализма» (, русский перевод ). Среди последних книг: «Страдание на расстоянии.

Гуманитарная мораль, СМИ и политика» ( / ), «Зародышевое состояние. Социология

аборта и порождения» (), «Сделать реальность неприемлемой» ().

Фредерик Гро. Философ. Преподаватель политической философии в университете Париж-

и в Институте политических исследований (Франция). Специалист по Фуко, соиздатель ряда

текстов и курсов Фуко в Коллеж де Франс, в частности, «Герменевтика субъекта», «Управление

собой и другими». Темы недавних исследований и публикаций: политики насилия, эволю-

ция представлений о войне, терроризме и безопасности, ключевые понятия работ Фуко.

В числе последних книг: «И да будет суд. Наказание при демократии» (в соавторстве, ),

«Состояния насилия. Эссе об окончании войны» (), «Добродетели судьи» (в соавторстве,

)», Философия пешехода» ().

Пьер Дардо. Философ. Преподаватель философии в лицее Жюля Ферри (Париж), участник ассо-

циации «Социализм сейчас», член Общества Луизы Мишель. Области исследований: филосо-

фия Маркса и Гегеля, левая политическая теория, неолиберальная доктрина и возможности

ее критики. Книги в соавторстве: «Спасти Маркса?» () и «Новый смысл мира» ().

Венсен Декомб (р. ). Философ. Сотрудник Высшей школы социальных исследований

(Франция), ассоциированный сотрудник Института Жана Нико (Франция), лауреат Большой

премии по философии Французской Академии (). Темы недавних исследований и публи-

каций: аналитическая философия, теория дискурса, философия действия. Среди последних

книг: «Институции смысла» (), «Дополнение к субъекту» (, русский перевод ),

«Медвежьи резоны и другие опыты практической философии» (), «Философия полити-

ческого суждения» (), «Последние новости обо мне» (в соавторстве, ).

Луи ван Дельфт. Специалист по французским моралистам. Заслуженный профессор француз-

ского языка и литературы университета Париж- (Франция), лауреат премий Французской

Академии (, ), Академии моральных и политических наук Франции (). Темы недав-

них исследований и публикаций: философия и литература XVII – XVIII вв., анатомия и лите-

ратура в эпоху научных революций, французский театр Классической эпохи и современно-

сти. Среди последних книг: «Литература и антропология. Человеческая природа и характер

в Классическую эпоху» ( / ), «Наблюдатели жизни. Генеалогия моралистского взгляда»

(), «О Ларошфуко, Фрейде и Карле Крауссе» (), «Моралисты: апология» ().


216 Авторы

Филипп Десколя (р. ). Антрополог. Директор лаборатории социальной антропологии

в Высшей школе социальных наук (Франция), профессор Коллеж де Франс (избран в ),

редактор журнала «Tracés», лауреат серебряной медали Национального центра научных иссле-

дований (Франция). Темы исследований: сравнительная антропология социального произ-

водства природы, основные способы идентификации и различения субъекта в окружающем

мире, становление и функционирование натуралистической системы мышления Западной

цивилизации, этнография обществ индейцев Америки. Наиболее известные из последних

книг: «Копья сумерек: общество хиваро Верхней Амазонки» ( / / ), «За гранью

природы и культуры» (, готовится перевод на русский язык).

Юлия Кристева (р. ). Психоаналитик, философ, писатель. Преподает литературу XX века

в университете Париж- (Франция) и семиологию в Университете Нью-Йорка (США), член

Университетского Института Франции (избрана в ). Одна из основных представителей

«семиотического поворота» во французской теории литературы и гуманитарных науках. Автор

публикаций по семиологии, теории литературы, психоанализу, а также художественных про-

изведений. Последние книги, переведенные на русский: «Силы ужаса. Эссе об отвращении»,

«Избранные труды: разрушение поэтики», «Смерть в Византии», «Черное солнце. Депрессия

и меланхолия».

Эв Кьяпелло (р. ). Специалист по менеджменту. Преподаватель отделения бухгалтерского

учета и управленческого контроля Высшей коммерческой школы (Франция), ко-директор

программы «Альтернативный менеджмент». Темы исследований: управление культурными

институтами, трансформации капитализма, господствующие идеологии в экономике. Соавтор

«Нового духа капитализма» (русский перевод: ), автор книги «Художники против менед-

жеров. Культурный менеджмент перед лицом артистической критики» ().

Кристиан Лаваль. Философ, социолог. Сотрудник Центра Бентама и Группы исследования

и наблюдения за демократией при университете Париж- и Национальном центре научных

исследований (Франция), сотрудник Института исследований Объединенной федерации проф

союзов, член научного совета ассоциации Attac, редактор журнала «MAUSS». Темы недавних

исследований и публикаций: классическая политическая экономия и философия утилита-

ризма, теория И. Бентама, история и логика неолиберальной доктрины, социальные след-

ствия неолиберальной политики. Среди последних книг: «Иеремия Бентам: уловки капита-

лизма» (), «Школа — не фирма. Неолиберальный штурм общественного образования»

(), «Человек экономический. Эссе о происхождении неолиберализма» (, русский

перевод ), «Новый смысл мира» (в соавторстве, ), «Битвы Маркса» ().

Жан-Люк Марион (р. ). Философ, теолог. Преподаватель философии в университете

Париж- / Сорбонна (Франция) и в Чикагском университете (США), член Французской

Академии (избран в ), иностранный член Национальной академии Линчеи (Италия),

редактор серии «Épiméthée» в издательстве PUF. Один из ведущих представителей «теоло-

гического поворота» во французской феноменологии. Среди последних книг: «О прираще-

нии. Исследования избыточных феноменов» ( / ), «Эротический феномен» (),

«Видимое и раскрытое в откровении» (), «Вместо себя: подход Блаженного Августина»

(), «Отрицательная достоверность» ().

Мишель Терещенко. Философ. Преподаватель философии в университете Реймса (Франция)

и Институте политических наук в Экс-ан-Прованс (Франция). Темы недавних исследований

и публикаций: моральная и политическая философия современности, критика утилитарист-

ской парадигмы, допустимость пытки в демократических обществах. Среди последних книг:

«Любовь и безысходность» (), «Этот непрочный глянец человечности. Банальность зла,

банальность добра» (), «О верном использовании пытки, или Как демократии оправды-

вают непростительное» ().


logos 1 2011 copy · Мишель Терещенко. О пользе пытки: могут ли...

Documents