МОСКОВСКИЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ УНИВЕРСИТЕТ

ИМЕНИ М. В. ЛОМОНОСОВА

ФИЛОСОФСКИЙ ФАКУЛЬТЕТ КАФЕДРА ОНТОЛОГИИ И ТЕОРИИ ПОЗНАНИЯ

ХАНОВА ПОЛИНА АНДРЕЕВНА

ФУНКЦИОНИРОВАНИЕ КОНЦЕПТА РЕАЛЬНОСТИ

В ДИСКУРСЕ «ПОСТКОНТИНЕНТАЛЬНОГО РЕАЛИЗМА»

Дипломная работа

Научный руководитель к.ф.н., доцент Кузнецов В.Ю.

Москва

2012

Оглавление Введение .............................................................................................................................3 

Глава 1. Реконцептуализация реализма.........................................................................10 

§ 1. Коммуникативный контекст................................................................................11 

§ 2. Дискурсивные практики.......................................................................................21 

§ 3. Оппозиция внутреннего и внешнего ..................................................................29 

Глава 2. Реальность как «нечеловеческое» ...................................................................35 

§ 1. Дестабилизирующий дискурс .............................................................................35 

§ 2. Концептуализация weird ......................................................................................38 

Заключение.......................................................................................................................50 

Приложение 1...................................................................................................................53 

Приложение 2...................................................................................................................73 

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ ...............................................................................................93 

Никто так никогда и не поймет, как следует рассказывать об этом: от первого лица или от второго, в третьем лице множественного числа или же

вообще – постоянно изобретая все новые, ни на что не годные формы. Хулио Кортасар. Слюни дьявола

Введение

Уже более полувека ландшафт современной европейской философии трагически

поделен на два лагеря: на континентальную и аналитическую философии. Аналитический

лагерь, опирающийся на формальную логику и результаты естественных наук, занимается

проблемами языка и сознания, этикой, эпистемологией науки, в своих методах при этом

возвращаясь к классической метафизической традиции вплоть до самого Аристотеля.

Континентальная же ветвь представляет собой сложное поле борьбы различных течений,

объединяемых превратившимся почти в оскорбление термином «постмодернизм».

Упрощая до крайности, мы считаем “постмодерном” недоверие в отношении

метанарративов. …Существует много различных языковых игр – в силу разнородности их

элементов. Они дают возможность своего учреждения только через места сбора и

распределения информации – это локальная детерминация. …Наша рабочая гипотеза

состоит в том, что по мере вхождения общества в эпоху, называемую постиндустриальной,

а культуры – в эпоху постмодерна, изменяется статус знания. …В форме информационного

товара, необходимого для усиления производительной мощи, знание уже является и будет

важнейшей, а может быть, самой значительной ставкой в мировом соперничестве за

власть… Прежде всего, чтобы ответить на вопрос "как доказать доказательство?" или, в

более общем виде, "кто определяет условия истинности?", нужно отойти от

метафизического поиска первого свидетельства или трансцендентной власти, и признать,

что условия истинности, т. е. правила игры в науке, являются имманентными этой игре и

не могут быть установлены иначе, как в споре, который должен быть сам по себе научным,

и что не существует иного доказательства верности правил, кроме того, что они

сформированы на основе консенсуса экспертов [30].

Для постмодерна характерно особое внимание к фигуре реальности, которая

начинает выступать как продукт нарратива. «…Текст не отображает реальность, а творит

новую реальность, вернее даже, много реальностей, часто вовсе не зависимых друг от

друга. Ведь любая история, в соответствии с пониманием постмодернизма, – это история

создания и интерпретации текста. Откуда же тогда взяться реальности?» [38].

Однако, несмотря на такую концептуальную мощь (или же именно ради нее),

потребовалось создать очень специфический язык, который зачастую воспринимается как

нечто аморфное, безответственное и приближающееся в лучшем случае к литературе, а в

4

худшем – к полной бессмыслице. Пожалуй, наиболее ярко интуитивное отторжение

постмодернистской философии формулируют в своей книге «Интеллектуальные уловки»

А. Сокал и Ж. Брикмон: «Языковые игры изгоняют критический и строгий анализ

социальной реальности. …обдуманно невразумительные рассуждения и сопутствующая

им интеллектуальная бесчестность… ...считать интеллектуальными конструкциями все

“факты”, претендующие на объективность… Если любой дискурс – рассказ или наррация

и если никакой дискурс не является объективным или более достоверным, чем другой,

тогда следует признать худшие расистские и сексистские предубеждения и самые

реакционные социально-экономические теории “одинаково правомерными”…

…сосредоточение на языке и элитарность, связанная с употреблением претенциозного

жаргона, способствуют тому, чтобы загнать интеллектуалов в рамки стерильных споров и

изолировать их от общественных движений… В тот час, когда суеверие, мракобесие и

националистический и религиозный фанатизм чувствуют себя замечательно, по крайней

мере безответственно обращаться с легкостью с тем, что исторически было единственным

заслоном перед этим безумием, а именно рациональное мировоззрение» [40, с. 168–170].

Самые большие нарекания «философия постмодерна» вызывает со стороны

ученых, кем являются, например, те же Сокал и Брикмон. «Постмодерн» в лице тех

философов, кто наиболее часто оказывается под этим ярлыком – Фуко, Бодрийяра,

Деррида, Делеза, Гваттари, Лакана, Жижека, Рорти, Латура – подрывает

фундаментальную ценность науки – ее претензию на производство объективного знания о

реальности. В самом деле, идея неотменимой социокультурной обусловленности любого

знания, концепт языковых игр, тезис Блура о знании как социальном институте и

представление Фуко об истине как эффекте игры дискурса полностью обесценивает

понятие «объективности» применительно к какому бы то ни было знанию. Из

«объективной картины реальности» наука превращается в один из многих фрагментов-

срезов-отражений реальности социокультурной, неоднородное пространство борьбы, в

которое включаются политические, идеологические, экономические, социальные и

сексуальные аспекты, т.е. все то, что традиционно считалось противоположностью

«знания о реальности»; более того, единственной доступной для изучения реальностью

остается социально-дискурсивная. Как полушутливо замечает Алекс Рейд, с чего бы

философии принимать всерьез достижения нейрофизиологии, если нейроны, импульсы и

сама нейрофизиология – это только соглашение внутри дискурса нейрофизиологов, не

имеющее никакого отношения к миру за пределами этого языка. А в таком случае нет

ровным счетом ничего удивительного в том, что нейрофизиологи не принимают всерьез

философов [92]. Так что, поскольку философия по-прежнему вынуждена так или иначе

5

соотноситься с наукой, в этих сложных отношениях взаимного обоснования, конкуренции

и постановки друг друга под вопрос эзотеричность «постмодернизма» не могла не вызвать

ответную реакцию в виде попытки построения новой реалистической философии. Таковой

сейчас себя считает группа философских проектов, носящих общее название

«постконтинентальные реализмы».

Постконтинентальная философия – название почти случайное. Изначально это

заглавие сборника интервью, вышедшего в 2010 году [63], после чего так стали

именоваться все проекты, вошедшие в этот сборник. Впрочем, бо́льшие шансы остаться в

истории, похоже, имеет более спорный термин «спекулятивный реализм»1. Такое

самоназвание было предложено на конференции, прошедшей в апреле 2007 года в

Голдсмит-Колледже Лондонского университета, где впервые встретились четверо

философов, теперь считающиеся флагманами движения: Квентин Мейясу (Высшая

Нормальная Школа, Париж), Грэм Харман (Американский Университет Каира), Рэй

Брасье (Американский Университет Бейрута) и Йен Гамильтон Грант (Университет

Западной Англии, Бристоль). Даже они сами далеко не все считают термин

«спекулятивный реализм» адекватным, но продолжают им пользоваться для удобства.2 За

пять лет, прошедших с этой конференции, спекулятивный реализм превратился в бурно

развивающееся движение: прошло больше десятка конференций, издаются сборники

статей, созданы два тематических журнала, полностью посвященные спекулятивному

реализму – англоязычные «Collapse»3 и «Speculations»4, активно публикуют их работы

журналы «Pli»5 и польский «Kronos»6, однако основной платформой философских

дискуссий стали средства Web 2.0 – блоги7, подкасты8 и интернет-издания открытого

доступа (open-access publishing), что делает обмен мнениями гораздо более быстрым,

эффективным и демократичным [59] (аналогичной формой – интернет-сообщества на базе

1 Следует оговориться, что, хотя в данной работе термины «спекулятивный реализм» и

«постконтинентальная философия» («постконтинентальные реализмы») будут иногда использоваться как взаимозаменяемые, что может вызвать заблуждение, так как «постконтинентальной философией» иногда называют крыло, настроенное во многом оппозиционно движению Мейясу-Хармана-Брасье-Гранта, а именно «постконтинентальный марксизм» Жижека и Бадью. Поэтому во избежание путаницы мы будем предпочитать термин «спекулятивный реализм», дополнительные основания к этому приведены в гл. 1, § 1.

2 URL: http://doctorzamalek2.wordpress.com/2010/07/23/brief-srooo-tutorial/ (Дата обращения: 03.04.2012).

3 URL: http://blog.urbanomic.com/urbanomic/ (Дата обращения: 03.04.2012). 4 URL: http://www.speculations-journal.org/ (Дата обращения: 03.04.2012). 5 URL: http://web.warwick.ac.uk/philosophy/pli_journal/ (Дата обращения: 03.04.2012). 6 URL: http://www.kronos.org.pl/index.php (Дата обращения: 03.04.2012). 7 Например: URL: http://speculativeheresy.wordpress.com/ (Дата обращения: 03.04.2012). 8 Например: URL: http://bernardg.com/podcast (Дата обращения: 03.04.2012).

6

блог-платформы – воспользовались и русскоязычные исследователи спекулятивного

реализма9).

Спекулятивный реализм изначально не был единым движением, цепочкой

учеников или кружком единомышленников; он объединен, на первый взгляд, только

оппозицией ко всей современной континентальной философии, которая целиком, от

Гегеля до Деррида, рассматривается как несущая в себе заряд антиреализма, заложенный

в нее еще Кантом. Этот пучок весьма разнородных философских проектов удерживается

сетью взаимных противоречий, временных альянсов и дружеской конкуренции в борьбе с

общим врагом – «корреляционизмом». «Некоторые представляют взгляды на

ноуменальные объекты и причинность в-себе; другие обращаются к нейронауке.

Некоторые конструируют математический абсолют, а другие пытаются очертить

сверхъестественные следствия из психоанализа или научной рациональности. Но все они,

так или иначе, опять стали более широко размышлять о природе реальности вне

зависимости от мышления и человеческого» [59, p. 2]. Однако в современной

философской ситуации любые попытки строить мышление о Реальном уже заранее

вынуждены исходить из позиции невозможности. Любой дискурс о «реальности как

таковой» натыкается на сопротивление крупных этаблированных теорий разной степени

метафизичности; стремление «восстановить до-критический смысл «спекуляции» как

направленности мышления на абсолют» [59, p. 2] кажется возвращением к догматической

метафизике докантовского периода. Группа же «спекулятивных реалистов» с помощью

примкнувших (точнее, постфактум ретроспективно к ней присоединенных) авторов –

например, Жижека, Бадью, Латура и Ларуэля, – пытается найти выход из этой ситуации

запрета.

Как можно быть реалистом относительно тех сущностей и процессов, которые

постулирует наука, не связывая непременно эту верность реализму с прагматизмом любого

рода с одной стороны или трансцендентализмом с другой? Как можно быть натуралистом,

не превратившись в Ричарда Рорти, и как продолжать считать то, что говорит наука,

истинным, не становясь гуссерлианцем? [51, p. 320].

Возможность построения «нового реализма» в современной философской ситуации

интересна, помимо прочего, тем, что этот проект предполагает преодоление

стратегического разрыва между англо-американской «аналитической» ветвью философии

и континентальной [51], задача, которая уже не раз провозглашалась как крайне

востребованная.

9 URL: http://ru_sr.livejournal.com/ (Дата обращения: 16.04.2012).

7

Призыв, который можно сформулировать, перефразировав Гуссерля: «Назад к

реальности!», требует в такой ситуации нетривиальных технических ходов. При этом

неудивительно, что некоторые из этих ходов оказываются необычными, странными или

почти запретными в традиционной философской практике; что в свою очередь требует

выстраивания не менее необычных процедур легитимации. Задача данной работы –

проследить дискурсивные приемы и стратегии, обеспечивающие эти процедуры,

выстроить топологию современных способов говорения о реальном: политики

отмежевания от предшествующих и параллельных (реализм и антиреализм, как и

различные варианты реализма), спектр возможных позиций, из которых становится

возможным говорить о реальном, оппозиции, в которые входит этот концепт, его

референтные горизонты и границы применимости. Таким образом планируется ответить

на следующий спектр вопросов: какие способы говорения позволяют реактуализировать

реальное как философскую проблему; какие функции возлагаются на этот концепт в

философском дискурсе постконтинентального реализма; как именно концепт реальности

выступает в качестве системообразующего тематического узла, задающего схематику

рассуждения; какие философские претензии порождаются этими способами говорения и

каковы перспективы этих претензий.

Достаточно сложная внутренняя топография и расклад сил внутри движения

заслуживает отдельного анализа, который проводится в § 1 первой главы. Проблема

состоит отчасти в том, что многих авторов, иногда включаемых в круг спекулятивных

реалистов – Бруно Латура, Алена Бадью, Франсуа Ларуэля, Пола Черчланда –

присоединяют к ним только по аналогии; но и в самом спекулятивном реализме нет

однозначного мнения, кого следует или не следует включать в этот круг: тот же Брасье

ожесточенно отказывается от этого звания10, а, к примеру, причисляемый11 к ним Реза

Негарестани в силу чрезвычайной эзотеричности терминологического аппарата вряд ли

может являться репрезентативным представителем, как и Ян Богост с его философией

компьютерных игр. Было выявлено, что основную оппозицию в этом поле составляют

Грэм Харман и Квентин Мейясу, поэтому во избежание излишней произвольности

выборки (хотя некоторая условность все равно неизбежна), именно на основе их

ключевых текстов было проведено дальнейшее исследование дискурсивных практик.

Книга Мейясу «После конечности» (Après La Finitude [86]) произвела такой эффект в

сообществе, что все последующие публикации так или иначе вынуждены с ней

10 «Это “движение спекулятивного реализма” существует только в воображении группки блоггеров,

раскручивающих проект, к которому я не испытываю ни малейшей симпатии» [55]. 11 Например: URL: http://ru-sr.livejournal.com/1408.html (Дата обращения: 04.04.2012).

8

соотноситься; Харман же, выступая как соперник-сообщник Мейясу, одновременно

создатель собственной концепции и самоназванный «хроникер» движения, будет

представлен в нашем исследовании несколькими ключевыми статьями, одна из которых

была переведена на русский (см. Приложение 1). Также были задействованы некоторые

работы других двух участников исходной «Голдсмитской четверки».

Спекулятивный реализм – это очень молодое и относительно малоизученное

философское направление. Оно появилось совсем недавно и по нему практически не

существует русскоязычных научных публикаций. И даже переводы этих авторов только-

только начали появляться в прошлом году. В отличие от, скажем, Канта или Хайдеггера,

по которым существует масса интерпретативной литературы, предлагающей различные

точки зрения и подходы к ним, в случае с новыми философиями существует большая

опасность некритического их восприятия. Спекулятивный реализм – течение молодое,

энергичное, активно развивающееся, с еще не до конца устоявшейся структурой, внутри

него активно ведутся дискуссии, спектр так называемых «канонических» текстов

постоянно меняется и пополняется, и очень легко поддаться обаянию этой энергии и сразу

превратиться в адепта. А будучи приверженцем определенного философского течения,

часто не удается рассмотреть его возможные слабые стороны. Поэтому было решено

обратиться не столько к непосредственно теоретическому содержанию спекулятивного

реализма, сколько к дискурсивным практикам, чтобы сохранить дистанцию и полностью

использовать преимущество взгляда со стороны. Концепт реальности был выбран в

качестве отправной точки, конечно же, не только потому, что он звучит в самоназвании

движения, хотя и это немаловажно. В современном философском ландшафте, особенно

континентальной его части, доминируют тенденции постструктурализма, философий

текста и дискурса и различные психоаналитические и феноменологические школы. В

таком контексте назваться реалистом – уже само по себе ход, требующий решительности

и даже некоторой дерзости. Такая претензия неизбежно вызывает желание проверить ее

на обоснованность. С другой стороны, забавно, что различные формы

постконтинентальных реализмов по отдельности отказываются использовать термин

«реализм» в самоназвании, пользуясь взамен терминами «постконтинентальный

материализм» (Мейясу), «объектно-ориентированная онтология» (Харман),

«трансцендентальный нигилизм» (Брасье) и т.д. Таким образом, изначально

декларированная задача построения нового реализма, способного выжить в современной

философской ситуации, неявно оказывается отодвинутой на второй план. А между тем,

именно эта претензия представляется, на наш взгляд, в этом философском направлении

наиболее интересной, что и явилось поводом проведения данного исследования.

9

Может показаться неправомерным использовать для исследования нового

философского направления средства, принадлежащие «предыдущему уровню», который

самим этим направлением почитается переработанным и отброшенным. В самом деле, в

первых рядах своих оппонентов спекулятивные реалисты регулярно называют именно

школу анализа дискурса, однако в прямую полемику с ней никогда не вступают. Но

дискурс-анализ не вполне правомерно отождествлять с текстоцентричными философиями

постструктурализма, объявляющими единственной формой бытия – дискурсивную, в

рамках которых он был изобретен. Это самостоятельный эффективный метод,

позволяющий добиваться нетривиальных философских результатов, и каждая вновь

возникающая философия должна быть готова к проверке этим методом.

Дискурс спекулятивного реализма интересен тем, что в нем особенно ярко

проявляется взаимосвязанность дискурсивных ходов и концептуальных решений.

Поэтому необходимое на определенном уровне аналитическое разделение на

«формальный» и «содержательный» аспект здесь особенно условно, и все высказывания

по большому счету относятся к трудноразделимой целостности концепта, способов его

конструирования, предъявления и производимых им эффектов (и аффектов). Пользуясь

латурианской метафорой: всякий концепт отсылает к сложной сети взаимосвязей –

материальных, социальных, психологических, политических и теоретических; а

прослеживая эти связи, мы выходим на единое поле всей философской проблематики,

которое преломляется в каждой отдельной проблеме или концепте целиком.

Глава 1. Реконцептуализация реализма

В современной философии реализм является не то что бы маргинальным течением,

но занимает позицию как минимум странную. Происходящее сейчас в философии

напоминает эпизод рассказа Борхеса «Тлён, Укбар, Orbis Tertius». В мире абсолютного

идеализма12 именно реализм или материализм оказывается позицией весьма

проблематичной. «Среди учений Тлёна ни одно не вызывало такого шума, как

материализм. Некоторые мыслители сформулировали и его – скорее пылко, чем ясно, – в

порядке некоего парадокса… “Во вторник Х проходит по пустынной дороге и теряет

девять медных монет. В четверг Y находит на дороге четыре монеты, слегка заржавевшие

из-за случившегося в среду дождя. В пятницу Z обнаруживает на дороге три монеты. В ту

же пятницу утром Х находит две монеты в коридоре своего дома”. Ересиарх хотел из этой

истории сделать вывод о реальности – id est непрерывности бытия – девяти найденных

монет. Он утверждал: “Абсурдно было бы думать, будто четыре из этих монет не

существовали между вторником и четвергом, три монеты – между вторником и вечером

пятницы и две – между вторником и утром пятницы. Логично же думать, что они

существовали – хотя бы каким-то потаенным образом, для человека непостижимым, – во

все моменты этих трех отрезков времени”. Язык Тлёна был не пригоден для

формулирования этого парадокса – большинство так и не поняло его» [8, с. 108].

Мир современной философии вряд ли можно назвать полностью идеалистическим

(Мейясу, впрочем, даже материализм в его классической форме приравнивает к идеализму

– на том основании, что он все равно «предписывает реальности те формы, в которых ей

положено являться»). Но скандал13, который вызвало появление спекулятивного реализма

в современном философском пространстве, очень похож на скандал в мире Тлёна.

Внезапно выясняется, что сам язык, который приняла континентальная философия, и

базовые концептуальные установки, отраженные в этом языке, препятствуют построению

в нем реализма – до такой степени, что попытки даже просто его сформулировать требуют

необычайной изощренности, как концептуальной, так и стилистической, и все равно

рискуют остаться непонятыми.

Отсюда задача – исследовать сцепленности и навязчивости дискурса

спекулятивного реализма, и то, в какой степени они служат выстраиванию, удерживанию

12 Настолько абсолютного, что «нередки случаи удвоения потерянных предметов. Два человека

ищут карандаш; первый находит и ничего не говорит; второй находит другой карандаш, не менее реальный, но более соответствующий его ожиданиям» [8, с. 111].

13 Ср. «скандал в философии» у Канта.

11

и функционированию концепта реальности (раз уж он по умолчанию является

центральным для направления, называющего себя «реализм»). Однако, чтобы заниматься

исследованием дискурсивных особенностей функционирования одного конкретного

концепта, нужно проследить базовую топографию движения, систему внутренних и

внешних альянсов и оппозиций, а также определенные внешние факторы,

сформировавшие дискурс этих теорий, что будет сделано в первом разделе данной главы.

Во втором разделе рассматриваются основные концептуальные ходы, с помощью которых

концепт реальности задается в дискурсе двух основных представителей спекулятивного

реализма – Грэма Хармана и Квентина Мейясу; параллельно будут рассматриваться

дискурсивные ходы, обеспечивающие выстраивание концепта. Третий раздел посвящен

подробному анализу стратегически важного аспекта спекулятивно-реалистического

дискурса, а именно – оппозиции внутреннего и внешнего.

§ 1. Коммуникативный контекст

В первую очередь следует кратко охарактеризовать спекулятивный реализм – для

начала воспользовавшись эксплицитными самоописаниями, тем более что эти

самоописания сами по себе носят достаточно любопытную структуру.

Многие представители данного направления – блоггеры; это накладывает отпечаток

на их философию больше, чем можно было бы предположить. Харман, бессменный

хроникер движения, отмечает [59], что блоги представляют совершенно особые условия

для ведения дискуссий. Известно, какой значительный отпечаток оставила, например, на

стиле работы аналитических философов культура журнальных публикаций, когда серии

статей почти полностью вывели из употребления крупный монографический формат, а

страницы специальных изданий превратились в пространство живой полемики; что же

говорить о культуре блогов, где статейного размера тексты оказываются в публичном

пространстве несравнимо быстрее, чем это потенциально может сделать любой научный

журнал, а в руках автора оказываются такие средства, как гипертекст и гибридные

медиа14. К тому же блог-культура значительно эгалитаризует дискуссии – любой студент

или аспирант имеет возможность вступить в полемику с автором статьи и немедленно

получить публичный ответ, что раньше было возможно разве лишь только на

конференциях. Блоггерская культура накладывает свой отпечаток и на особые отношения

спекулятивных реалистов с пространством – сама практика (так сказать, практическая, а

14 Включение в текст изображений, видео – и аудиофрагментов.

12

не теоретическая практика) их дискуссий является то ли иллюстрацией, то ли исходным

образом того перевернутого отношения к пространству, какое демонстрирует, например,

Харман, когда пишет, что контакт созерцающего с созерцаемым такой же

непосредственный, как при соприкосновении: «внутренняя сторона объекта не оставляет

никакого места трансценденции или даже дистанции – лошадь, которую я вижу на лугу в

нескольких милях отсюда, продолжает непосредственно касаться меня, пока я гляжу на

нее» [48].

Здесь включенность в политику, искусство, повседневность просто лезет изо всех

щелей; можно, конечно, продолжать думать, что это никак не воздействует на

философию, но сама «клиповая» природа формата блога не позволяет уже мыслителям

даже на уровне своего «жизненного мира» сохранять классические установки и, подобно,

например, Ноаму Хомскому, удерживать строгое различие между двумя своими

идентичностями: Хомский-философ ведет дискуссии о природе языка, а Хомский-политик

пишет о перспективах движения «Occupy Wall Street» в «Гардиан». Объектно-

ориентированная онтология же, напротив, неотделима от того, что в блоге Хармана

заметки об объектах и отношениях перемежаются сообщениями вроде «сегодня в городе

особенно много стреляют» (Харман живет в Каире, и является поэтому постоянным

вынужденным свидетелем событий на площади Тахрир)15. По духу это все очень

напоминает культурную ситуацию 1968 года (только революция в Египте не студенческая,

а исламская); главное, что всем спекулятивным реалистам свойственно своеобразное

чувство «переломного момента», которое позволяет, например, Богосту с соавторами во

введении к именному сборнику говорить, что «никогда еще в нашей профессии не было

лучшего момента, чтобы быть молодым» [59, p. 1].

Очень тесно современные мыслительные процессы переплетаются с другими

областями – и если связь спекулятивного реализма с наукой отчасти оправдана интенцией

и общим кантианским импетусом направления, то совсем ни на что не похожа тесная

близость с искусством, причем самого разного рода, – музыкой16, визуальными

искусствами17, кино18, есть даже соответствующая теория фотографии19, а Ян Богост так и

15 Например: URL: http://doctorzamalek2.wordpress.com/2012/01/29/tahrir-tonight/ (Дата обращения:

20.03.2012). 16 Например: [54]. 17 Например: URL: http://blog.urbanomic.com/urbanomic/event-uf12-details.php (Дата обращения:

16.04.2012). 18 Например: URL: http://benefitofthedoubt.miksimum.com/2011/09/speculative-realism-children-of-

men.html (Дата обращения: 20.04.2012). 19 Например: URL: http://theinternationale.com/blog/2011/09/object-oriented-photography-and-vibrant-

matter. (Дата обращения: 20.04.2012).

13

вовсе прославился созданием философских компьютерных игр, не говоря уже о том, что

одним из самых главных своих идейных источников они все называют фантастическую

литературу. «Клиповая» форма блога располагает и к фиксации личных впечатлений,

которые затем служат отправной точкой обсуждения собственно эмоциональных

эффектов, производимых философскими текстами («Мы должны преодолеть животный

ужас и спросить себя, что за идеалист Делез?» [68, p. 39]), что прежде было для

философии едва ли не запретным.

То, что спекулятивный реализм – активно общающаяся между собой группа

интеллектуальных противников, строящая совершенно разные подходы к одним и тем же

проблемам, а особенность блоггерской культуры – полная открытость всех, даже

незначительных, дискуссий – накладывает отпечаток и на те интеллектуальные ценности,

которые так или иначе разделяет эта группа. Можно отметить общую характеристику

спекулятивно-реалистического дискурса, которую Харман называет английским

выражением «stick your neck out», что можно грубо перевести как «подставляться»:

высокой интеллектуальной добродетелью считается максимально эксплицитным образом

продемонстрировать потенциальному читателю-оппоненту всю внутреннюю механику

теории, вместе со всеми ее провалами, недоработками и потенциальными точками

приложения критики. Поддерживает эту тенденцию и привычка обмениваться

незаконченными, неотредактированными текстами, случайными идеями и т.д., что

вписывается в единую «ленту» блога и составляет с ним единое целое. Это не отменяет,

конечно, важности публикаций в традиционном смысле этого слова – в виде научных

журналов, сборников и монографий, – но, во-первых, они перестали выступать основным

средством экспликации взглядов и обмена идеями, а во-вторых, такое смещение

приоритетов позволило более творчески использовать эти форматы; так, «Циклонопедия»

Реза Негарестани имеет явные черты фантастического романа, а новая книга Мейясу

«Число и сирена» («Le Nombre et La Sirene», в английском переводе – «The Number and

The Siren» – выходит в издательстве «Urbanomic» в мае этого года) напрямую заявлена в

аннотации как «детектив в духе Эдгара По»20.

Одна из ярких особенностей спекулятивного реализма как движения – свободное и

в то же время вдумчивое пользование ярлыками, или, говоря в терминах информационной

эпохи, брендинг. Не является секретом, что само название «спекулятивный реализм»

является, по выражению Хармана, «зонтичным термином» (umbrella term) для

обозначения пучка весьма разнородных философских проектов, исследовательских

20 URL: http://www.urbanomic.com/pub_numberandsiren.php (Дата обращения: 20.04.2012).

14

программ и направлений, чуть ли не единственной общей чертой которых является

оппозиция так называемому «корреляционизму». Они не скрывают, что «спекулятивный

реализм» – не более чем бренд, причем продвигаемый сознательными усилиями. Чем это

продиктовано, до конца неизвестно. Возможно, это своеобразный жест стремления

избежать одиночества в современном разнородном философском поле, как предполагает

Харман21, хотя и изначально обреченный на провал, ведь даже «отцы-основатели» никогда

не выступали и не планировали выступать единым фронтом. Возможно, общее имя

потребовалось, чтобы их не наделили им постфактум. В конце концов, ситуации, когда

группа философов сама выбирает себе имя, а не оставляет эту задачу историкам (как это

произошло, например, с «венским кружком»), достаточно редки. Так или иначе, в первую

очередь, самоназвание служит отмежеванию от предшествующих философий. Первая и

едва ли не единственная точка, в которой сходятся все варианты спекулятивного реализма

– это собственно их «постконтинентальность», т.е. оппозиция всей предшествующей

континентальной философии, которая маркируется термином «корреляционизм»:

Под “корреляцией” мы подразумеваем идею, утверждающую, что мы всегда имеем доступ

только к корреляции мышления и бытия, и никогда – к ним, взятым по отдельности.

Следовательно, мы будем называть корреляционизмом любое течение мысли, которое

будет настаивать на непреложном характере так понимаемой корреляции.22

Под это имя при необходимости подгоняются самые различные авторы, но обычно

тотемной фигурой корреляционизма (если не его зачинателем) объявляется Иммануил

Кант. Дальнейший список обычно включает крупнейшие имена в философии с начала

XVIII по конец XX века: Декарт, Кант, Гуссерль, Хайдеггер, Фуко (невозможно не

обратить внимание на отсутствие в этом списке Гегеля). Гегель стоит особняком: не

будучи, с их точки зрения, корреляционистом в строгом смысле, он подарил

спекулятивным реалистам один из излюбленных ими приемов – отказ от непременного

следования логическому закону непротиворечия. Но в открытую назвать себя

последователем Гегеля в современной ситуации вдвойне проблематично: не только в силу

одиозности фигуры (особенно той вольности, с которой он обходился с наукой23), но и

21 Так уж сложилось, что именно на Грэма Хармана легла роль «официального биографа» движения

«спекулятивных реалистов», и в своем блоге он неоднократно пускается в размышления об обстоятельствах формирования группы и перспективах развития бренда.

22 [86, с. 18], пер. с франц. Д.Кралечкина, цит. по [20]. 23 Наука же для постконтинентальной философии имеет особое значение: привычное «свое другое»

философии, она представляет собой образец – хотя и не дискурса, но постановки задачи – построения «мира по ту сторону мысли». Конечно, сама эта задача изначально была передана науке философией, вместе с соответствующей стилистикой рассуждения и требованиями к аргументации. Но философия с тех пор сильно изменилась.

15

благодаря тому, что именно Гегеля поднял на знамя конкурентный лагерь – группа

Жижека–Бадью. Однако ходят слухи, что на одной из конференций Харман в ходе

полемики все-таки выбил из Мейясу признание в гегельянстве. Так что отсутствие фигуры

Гегеля в «расстрельном списке» спекулятивных реалистов вполне объяснимо.

Сложнее с двумя другим именами – Витгенштейна и Деррида. Людвиг

Витгенштейн по-прежнему считается «аналитическим философом» (доказательство

обратного достойно отдельной работы), а аналитическая философия, если верить

Харману, заслуживает скорее сочувствия, нежели развернутой критики. Причиной тому

особые отношения аналитической философии с наукой – вместо того, чтобы продолжить

работу по онтологическому обоснованию утверждений науки, они сами подстраивают

свои высказывания под научные стандарты. Но у философии Витгенштейна есть и другая

сторона – социальная теория языка, которая является чистым образцом корреляционизма,

не смотря на свою анти-идеалистическую суть. Другое имя, которое всплывает в критике

спекулятивных реалистов подозрительно редко – Жак Деррида. Возможно, дело в том, что

философия Деррида в принципе трудно поддается критике – за отсутствием в

деконструкции прямого теоретического содержания. Тексты Деррида – отличная

демонстрация процедуры, но он неоднократно напрямую отказывался не только излагать

деконструкцию как теорию, но и называть ее таковой. Поэтому и составить строгую,

кантианского стиля критику деконструкции оказывается невозможным. Так что фигура

Жака Деррида всплывает достаточно редко и исключительно в качестве заключительного

имени в длинном списке. Всплывает, конечно – совершенно проигнорировать одну из

крупнейших фигур, определившую континентальный философский ландшафт на тридцать

с лишним лет, было бы слишком самонадеянно даже для этих «новых викторианцев», – но

далеко не в том масштабе, какого можно было бы ожидать от философии, ставящей своей

целью последовательную борьбу со всеми появлениями «лингвистического/

дискурсивного поворота». Притом Деррида выступает [59, p. 14] своеобразным апофеозом

этого «лингвистического поворота» – высказывания типа «мир есть текст» не проходят

даром.

Идея «спекулятивного поворота» в форме «антикантианской контрреволюции»

вызвана накопившимся в философии напряжением, связанным с системой жестких

ограничений, наложенных на мысль кантианской критикой. Йоэль Регев сравнивает эти

ограничения с проклятием царя Мидаса, прикосновение которого обращало все в золото:

«все, чего касается мысль, в мысль же и обращается, всякий абсолют, которого мы

достигаем, схлопывается в силу самого этого факта в ложный абсолют, неспособный

утолить нашу жажду реального. Мысль заразна: мы заражаем абсолют человечностью. А

16

сама идея антисептика оказывается антиразумной и неизбежно губит ситуацию в

попытках ее исправить»24. Или, в формулировке Хармана: «философия занята

исключительно относительным зазором между “человеком” и “миром” – даже если она

отрицает существование такого зазора. Взаимоотношения неодушевленных объектов

отданы на откуп лабораторным исследованиям, открыто отвергающим их метафизический

характер. Оживить философский смысл причинности – значит отказаться от господства

кантовской коперниканской революции с ее идеей одного-единственного разлома – между

людьми и всем остальным» [48]. Кралечкин отмечает: «Любые суждения, которые

претендуют на то, чтобы мыслить и представлять нечто абсолютное, то есть то, что

существует само по себе именно в определенном качестве, безотносительно к факту

мышления, представляются критической философией догматическими. Все это, за

исключением общего термина “корреляционизм”, является именно некоторым common

sense современной философии, ее наибольшим общим знаменателем, который настолько

тривиален, что вообще не нуждается в обсуждении – после Канта ни один философ не

стал бы обсуждать эти моменты, центрироваться на них как на том, что вообще требует

обсуждения и что может принести какие-то решения» [20].

Основной посыл и ставка спекулятивного реализма – в том, что критический

поворот можно обратить, вернув философию к буквальному пониманию онтологических

вопросов, избавив разговор о реальности от вечной метки «как бы».

Попытки перевернуть философский common sense такого масштаба уже

достаточно, чтобы произвести скандал. Однако нельзя сказать, что таких попыток вовсе

не было прежде; предшественникам просто не случалось в столь явной и категоричной

форме высказать суть проблемы. Среди тех философов, кто так или иначе вышел за рамки

традиционного «корреляционистского круга» и кантианской модели философствования,

сами спекулятивные реалисты называют Делеза и Гваттари, Славоя Жижека, Бруно

Латура, Алена Бадью. Среди этих интеллектуальных связей можно проследить аналогии

более или менее обоснованные, но есть среди них есть и по крайней мере две линии

непосредственного наследования: Грэм Харман – ученик Латура (Латур посвятил ему

одну из своих работ [82]), ученик настолько преданный, что ему случалось быть

названным «философским alter ego» Латура; Квентин Мейясу – ученик Бадью, что

заметно по унаследованному им пиетету к математике. Однако каждый из них выбирает

себе основного интеллектуального героя и из «великих предшественников»: основной

позитивной референтной фигурой для Мейясу выступает Декарт, для Хармана –

24 Приложение 2, с. 75.

17

Хайдеггер (его книга «Tool-Being» полностью посвящена интерпретации

инструментальной аналитики Хайдеггера), для Йена Гамильтона Гранта – Шеллинг («The

Philosophy of Nature After Shelling» ), Рэй Брасье извлекает из философского небытия

экзотическую фигуру Франсуа Ларуэля (Fransois Laruelle) с его не-философией.

Делез и Гваттари выступили первопроходцами в области восстановления в

философских правах позитивного смысла онтологических вопросов; помимо этого, им

принадлежит существенный для спекулятивного реализма проект бессубъектной

онтологии становления.

Жижек интересен спекулятивным реалистам с позиции переосмысления роли

субъекта (предложенного в «Устройстве разрыва» [16]): любая философия,

постулирующая субъекта как еще одну вещь в мире, объявляется «наивной», так как

предполагает говорение из некоторой абсолютной точки зрения, полагающей абсолютную

обозримость вселенной, где ничего никогда не находится «за спиной». Материализм

Жижека, пусть и не полностью разделяемый спекулятивными реалистами именно в

качестве материализма, дает интересный ход – позиционирование реальности как эффекта

разрыва, как «всегда-чего-то-еще», ускользающего от анализа; двойная расколотость –

реальности и субъекта – выступает ключевым условием познания.

Одним из тех, кто осмелился поднимать в современной философии подлинно

онтологические ставки, стал и Ален Бадью. Его положение о математике как «дискурсе

бытия», где математика буквально приравнивается к единственно возможной онтологии,

дало ему основания вернуть в философию понятие истины.

Еще одна важная референтная фигура, чьи положения будут не раз возникать в

числе ключевых реперных точек в данной работе, – Бруно Латур. Его акторно-сетевая

теория, не так давно нашедшая свой путь в философию из социальных наук и истории

науки, представляет радикальный отказ от всех возможных и употреблявшихся прежде

редукций – к социокультурным, властно-политическим, дискурсивно-текстуальным,

материалистическим или феноменологическим фактам и объектам, что и представляет

интерес для построения нового реализма. В своем программном произведении [81] Латур

постулирует, во-первых, онтологическое равенство всех акторов, к которым

причисляются объекты любого типа – например, человек, бактерии, сверхновые звезды,

магнитные поля, насосы, президентские выборы, единороги, патентные бюро, пластинки

Битлз, сны и научные теории. Во-вторых, реальность акторов не зависит от того, к какой

области – человеческого ли, нечеловеческого, ментального, социального или

материального – они относятся; единственно важным является то, что, собственно, и

делает их акторами – способность производить эффекты. В-третьих, фундаментальная

18

нередуцируемость акторов к какому-то одному способу их описания порождает эффект

«непереводимости» – редукция («перевод») неизменно оставляет после себя

остаток/избыток сущности, который не исчерпывается объяснением. Все эти ходы, в

различных вариантах, мы обнаружим впоследствии у спекулятивных реалистов, несмотря

на демонстративные утверждения, причисляющие и Латура к корреляционистам.

Спекулятивный реализм никогда не был единым движением. Харман в своем блоге

[71] рисует картину, которую он сам называет фантастической – панораму философии

«двадцать лет спустя», ландшафт, полностью переопределенный спекулятивными

реалистами. Вся континентальная философия распределилась по четырем основным

направлениям – в соответствии с исследовательскими программами, предложенными

четырьмя «отцами-основателями» движения. Группа последователей Брасье, взяв на

вооружение Черчланда, разворачивает полноценное движение элиминативизма, проявляя

большую склонность к когнитивным наукам, но Брасье, во многом опередивший этот

тренд, возглавляет направление. Клан «мейяссуанцев» работает на высшем пилотаже

критической строгости и аргументативности, продолжая тенденцию «радикализации

изнутри» критической корреляционистской программы, объединив под своим знаменем

последователей Лакана–Жижека и группу учеников Бадью (впрочем, это предсказание

Хармана, как мы потом увидим, может быть поставлено под большой вопрос, так как

далеко не все склонны видеть потенциальную общность между Жижеком и Мейясу, хотя

определенное сходство с Лаканом несомненно; существует версия, проводящая аналогию

между Мейясу и Бадью, с одной стороны, и Харманом и Жижеком с другой). Грантовское

крыло углубляется в материалистско-виталистский пафос, стилистически наследуя скорее

Делезу–Гваттари. И наконец, скромно заключает Харман, четвертым направлением

остается объектно-ориентированная онтология, опирающаяся на Латура как ключевой

источник и рассматривающая «плоские онтологии» как основной способ работы. Вся эта

панорама постоянно осенена фигурой Г.Ф.Лавкрафта, который должен стать, по

выражению Хармана, «Гельдерлином XXI столетия».

Картина, действительно, фантастическая – и не только потому, что она не

учитывает, что кто-то из изначальной четверки может уйти с философской сцены, но и

потому, что не вполне отвечает актуальному положению дел.

В глазах внешних наблюдателей [94]25 основную пару противопоставления в сфере

постконтинентальных философий составляют Квентин Мейясу и Грэм Харман – именно

они наиболее последовательно обращаются к проблеме построения

25 См. также приложение 2.

19

антикорреляционистского дискурса о реальности. В «растяжке» между их позициями и

происходит основная масса философских споров.

Для Хармана преодолеть корреляционизм – значит «описывать одинаковым

образом отношения между людьми и тем, что они видят, и между гравием и гудроном»

[74, p. 124]. Иными словами, вопрос в построении дискурса, в котором концепт

реальности не был бы контекстуально зависим от онтологического разделения на

человеческое и нечеловеческое, в чем Харман наследует Латуру; Мейясу же пытается

построить возможность говорить о мире отсутствующего наблюдателя. Как формулирует

Регев, это движение «удержания разрыва» и «прикосновения без прикосновения»26.

Можно обозначить и другие линии разворачивания этой оппозиции:

Избранная техника преодоления корреляционизма: «радикализация изнутри» у Мейясу

и «оппозиция снаружи» у Хармана27.

В рамках сущностной для обоих оппозиции внутреннего и внешнего (см. стр.) Мейясу

движется наружу, а оказывается в результате внутри; Харман движется снаружи

внутрь, а оказывается как раз снаружи.

В том, что касается отношения к отрицаемым ими тезисам: как формулирует Харман28,

две основные черты корреляционизма – это (1) помещение отношений человек–мир в

центр размышления и (2) постулирование радикальной конечности человеческого

элемента пары. Харман строит свою программу на отказе от первого, Мейясу – от

второго.

Отношение к проблеме разума. Хармана периодически обвиняют [94] в том, что он

ничего не говорит о разуме, о мышлении per se… Но ему это и не нужно: для него

мышление и человеческое восприятие не обладает никаким специфическим статусом,

заслуживающим отдельного особого рассмотрения. Харман приравнивает

онтологический статус всех сущностей, а также их свойств и отношений; его «плоская

онтология» – абсолютное равенство, вот что Харман предлагает в ответ на

иерархизированные корреляционистские онтологии, ставящие по крайней мере

человека на ступеньку выше всего остального. Мейясу в этом вопросе куда более

нигилистичен и решителен: человека – изгнать. Его интересует мир без мысли вообще.

Он же ставит своей задачей «мыслить мир, который может отстроиться от мысли, мир,

который сущностно не затрагивается тем, мыслит его кто-то или нет» [85, p. 116].

26 Приложение 2. 27 Приложение 2. 28 [71]: URL: http://doctorzamalek2.wordpress.com/2012/02/29/on-the-supposed-democratization-of-

correlationism (Дата обращения: 03.03.2012).

20

Третья позиция, занимающая противоположный от Мейясу край поля –

панпсихизм, приписывающий разумность всем сущностям (или, в хармано-латурианской

терминологии, объектам). Харман, строго говоря, не отрицает панпсихизм, если его

припереть к стене прямым вопросом [77]. Он вписывается в модель объектно-

ориентированной онтологии Хармана, но не является для нее особенно релевантным.29

Развивая тезис Уайтхеда о том, что любой акт восприятия имеет физический и

ментальный полюса, он конструирует объект, который всегда имеет две стороны, –

«лицо» в виде чувственного плана, на котором и происходят все взаимодействия, и

«изнанку», до которой никто никогда не добирается (Харман воспроизводит здесь

классическую оппозицию материального и ментального, но она претерпевает

превращение, реализовываясь в виде оппозиции внутреннего и внешнего – см. § 3). Очень

много усилий требуется Харману, чтобы избавиться от корреляционистского языка, а

точнее, переделать его под себя – в частности, его просто невозможно понять, если не

привыкнуть к тому, что способностью к восприятию у него называется любое

взаимодействие, и наоборот: восприятие человеком внешнего мира ничем не отличается

от пресловутого юмовского «столкновения бильярдных шаров»; Харман раз за разом

возвращается к этому вопросу, воспроизводя и снимая оппозицию чувственного и

реального. Это непростой трюк, который действительно требует серьезного пересмотра

своего места в мире, – концептуальный персонаж, которого Харман избирает своим alter

ego, напоминает персонажа Кортасара, Лукаса, который имеет все резоны спрашивать, что

же такое стоящий перед ним стол, потому как абсолютно неизвестно, что в себе таит этот

таинственный и угрожающий объект, «живое воплощение мертвой неподвижности» [19,

с. 281], потому что никто не знает, как поведет себя этот стол, оставшись один в

совершенно пустом зале, когда «никто не видит, как он задирает ногу, что обычно и

делают столы, когда остаются одни» [19, с. 283].

Кралечкин отмечает [20], что теория Мейясу, как и другие постконтинентальные

реализмы, представляет собой реакцию на науку – причем в особом модусе, не

осмысления и проверки деятельности науки, как это делает аналитическая философия,

унаследовавшая эту задачу от Витгенштейна, а именно обоснования/интерпретации

современной науки в том смысле, в каком философия Канта была реакцией на

ньютоновскую физику. Однако ирония в том, что ситуация Канта в случае с Мейясу

оказывается перевернутой: если во времена Канта наука нуждалась в философии как

источнике обоснований истинности суждений, то в современной ситуации дать

29 [71]: URL: http://doctorzamalek2.wordpress.com/2012/04/09/two-recurrent-lazy-critiques-of-my-philosophical-position (Дата обращения: 15.04.2012).

21

адекватную философскую интерпретацию суждениям науки – уже вопрос чуть ли не

права самой философии на существование. Наука как практика, как то, «чем занимаются

ученые», ни в каком философском основании не нуждается (разве что в финансировании,

а для этого нужно не обоснование, а убеждение, это принципиально другая дискурсивная

форма – исследованием ее эффективности занимается, например, Латур в своей работе

«Пастеризация Франции» [81]). Главной причиной особенно острой нужды современной

науки в интерпретации является тотальная утрата наглядности в научных суждениях.

Современная наука (в первую очередь – теоретическая физика) в результате своих

исследовательских практик вынужденно порождает суждения, которые радикально

выходят за горизонты представимости. Брасье так формулирует эту проблему:

«…феноменология – что бы она ни выбирала в качестве начальной точки,

интенциональное сознание или человеческое бытие-в-мире – похоже, оставляет желать

большего: она нелегитимно универсализирует парадигму “феноменальности”,

сконструированную на базе интуиций об индивидуации и манифестации, основанных на

нашем эмпирическом восприятии объектов среднего размера. Но в каком именно смысле

Большой Взрыв, Кембрийский эволюционный взрыв или двадцатишестимерные

суперструны (феномены, принципиально нефеноменологизируемые именно потому, что

они остаются интуитивно совершенно недоступными интуиции в терминах наших

привычных пространственно-временных параметров) могут быть названы вещами,

которые “сами себя собой показывают”?» [52, p. 15].

Суждения о моменте появления нашей Вселенной, об изменении физических

законов со временем, парадокс «тонкой подстройки» (тот, что вызвал появление

антропного принципа), физика элементарных частиц… Мейясу начинает с простого

вопроса: как вообще можно говорить, что подобные суждения сообщают нам нечто о

реальности, когда они не просто не описывают наш опыт, но находятся за пределами

всякого возможного опыта? За этим вопросом стоит не столько кантианская задача

обоснования права науки на вынесение содержательных суждений о мире помимо

человеческого сознания (хотя наличие такой задачи отрицать нельзя), сколько просто

попытка осмысления новой картины мира, предлагаемой нам наукой. Брасье ставит

вопрос ребром: «Дарвин или Гуссерль?», и ставки слишком высоки, чтобы позволить себе

компромисс.

§ 2. Дискурсивные практики

По замечанию Мейясу [83], сегодня против реализма выдвигаются два основных

обвинения: его внутренняя абсурдность и его прагматическая парадоксальность. С

22

прагматической точки зрения реализм является избыточным, поскольку нет никакой

необходимости предполагать некоторую «реальность», внешнюю нашим способам с ней

взаимодействовать. Абсурд же в том, что реалист пытается «мыслить то, что находится

там, где мысли нет» [83, p. 2].

Для Мейясу парадигмальным примером такого состояния отсутствия мысли

является время существования Вселенной до появления в ней разумных существ, которые

могли бы выступить в роли наблюдателя (обратный этому ход темпорализации совершает

Брасье, проецируя конечность существования потенциального разумного наблюдателя не

назад, ко времени до его появления, но вперед, к моменту его неизбежного исчезновения

(extinction): «Солнце испепелит Землю через 4 миллиарда лет; все звезды во Вселенной

погаснут через 100 триллионов лет; а однажды, триллион триллионов триллионов лет

спустя, вся материя в космосе распадется» [56, p. 49–50]). Поэтому Мейясу начинает свое

рассуждение в книге «После конечности» с проблемы суждений науки об ancestrality,

древности: «Понять, как наука может мыслить мир, где пространственно-временная

данность сама по себе появилась внутри пространства и времени, прежде любой

данности»30. По большому счету его интересует, какой модус высказывания мог бы

соответствовать предмету или событию, который существует не только вне всякого

наблюдателя и вне даже возможности наблюдения, но сам является условием

возможности существования наблюдателя; то есть – как построить высказывание,

отсылающее к реальности за пределами этого высказывания.

Мейясу интересует, ни много ни мало, позитивное знание об абсолюте. Поэтому

его никак не могут устроить просто дискурсивные аргументы, доказывающие

внутреннюю противоречивость корреляционистского дискурса. Ему требуется не столько

аргумент, доказывающий, что некое знание является действительным знанием о

реальности, ему необходимо перформативное указание на то, что отсылка к реальности

внутри корреляционистского дискурса. Именно поэтому ему приходится применять

тонкие, многоярусные приемы уклонения и отбрасывания. Мейясу предельно аккуратен, и

как только ему выпадает случай прямо указать на какое-то знание «о реальности», он тут

же отступает в сторону. В ходе развития своей мысли он несколько раз сдвигает центр

рассуждения: с собственно реальности на абсолют, затем – на возможность абсолюта,

затем – на доступ к абсолюту, реальную необходимость и, наконец, контингентность, что

в ходе его рассуждения так или иначе обозначается как цепочка последовательных

переименований одного и того же концепта. Структурно этот ход напоминает прием

30 [86, с. 22], пер. с франц. Д.Кралечкина цит. по [20].

23

древнескандинавской скальдической поэзии – кеннинг, когда вещь, о которой ведется

поэтическое повествование, заменяется последовательностью метафорических

обозначений: Например «ясень бури мечей» (буря мечей – битва, ясень битвы – воин)

[11]. Сложносоставные кеннинги призваны защитить объект поэтической речи от

овладения им с помощью слова [ср. 29]; аналогично и у Мейясу этот прием призван

«изолировать» концепт реальности от затрагивания прямым говорением; не реальность

«ускользает», а сам теоретик отстраняется, чтобы не подойти слишком близко и не

подвергнуть искомую реальность «проклятию Мидаса». Но эта череда отступлений,

уклонений – Мейясу не может не понимать, хотя и не оговаривает этого нигде явным

образом, что его ресурсом все равно является только дискурс – очерчивает нечто вроде

белых пятен внутри исследуемого им дискурса корреляционистов. Снова диалектика

внутреннего и внешнего (см. § 3): он декларирует, что принимает позицию

корреляциониста, более того – самую сильную из возможных корреляционистских

позиций. В лучших традициях брендинга он строит ее сам, доводит до «высшей пробы», –

но не чтобы довести до абсурда, как неоднократно делалось до него, но не чтобы

отвергнуть его полностью. Воспроизведя, фактически, аргумент, аналогичный

декартовскому (в интерпретации Хёсле [50] именно перформативность cogito и делает

этот аргумент таким сильным и непривязанным к картезианству), Мейясу обнаруживает

способность корреляционистского дискурса перформативно обнаруживать свою

ложность, точнее, – то обстоятельство, что сам аргумент корреляциониста включает в себя

подтверждение позиции спекулятивного реалиста, что самим условием возможности

построения корреляционистского дискурса является наличие внутри него самого – в виде

ссылки, непрямого указания, намека, но все же – реальности (в качестве допущения ее

возможности). Он обнаруживает, что внутри мысли есть то, что является внеположенным

этой самой мысли, хотя ухватить это мы и не можем; какой-то крючок, застрявший в

плоти всякого мышления, леска от которого ведет к самой реальности. Или, прибегая к

другой метафоре, всякая мысль, какой бы глубоко корреляционистской она ни была,

строится, как дом Одиссея вокруг несуществующего оливкового дерева, вокруг

внеположенной этой мысли реальности, и последняя обнаруживает свое присутствие

только в виде невозможности выполнить некоторое действие (а именно – внятно

опровергнуть скептическую позицию), на которой, собственно, и держится весь дом.

Витгенштейн говорит нечто подобное: «чтобы дверь мола двигаться, петли должны быть

неподвижны», но ему никогда не приходилось обнаруживать эти «петли» чужого

рассуждения, а обнаруживаются они именно таким способом – как то, что мешает, не дает

24

совершить какое-то действие, и такими «петлями» корреляционизма, по Мейясу, является

присутствие в нем возможности-реальности.

Чтобы уйти от насыщенного метафизикой присутствия языка, Мейясу воскрешает

старого концептуального персонажа Декарта – Злого Гения, универсального обманщика,

который для Декарта является персонификацией скептического аргумента. Неожиданный

ход: для Декарта Гений-Обманщик нужен как противоположность Богу (который как раз

не обманщик). И Мейясу метко обращает внимание, что кантовский аргумент против

Декарта именно эту оппозицию и не затрагивает, проходя по более формальной линии –

логической структуре понятия существования (канонический пример с сотней талеров).

Канту, чтобы сбить Декарта с его позиций, не нужно возвращаться на предыдущую,

скептическую ступеньку; но это делает Мейясу. Он делает именно Гения-Обманщика, а не

Бога, постоянным «напарником» разума. Гений-Обманщик может обманывать нас в том,

как мы видим мир, он может обманывать нас в том, что не обманывает нас вообще;

единственное, чего он не может – запретить собственное существование, наличие Гипер-

Хаоса, этой персонифицированной возможности-всего-быть-другим. Перформативный

аргумент, который Мейясу преподносит прежде всего как аргумент против

корреляциониста, может быть перевернут и превращен позитивный аргумент, технически

напоминающий перформативный запрет, но таковым не являющийся.

Мейясу превращает саму невозможность реализма в ресурс; стоя в резкой

оппозиции к философиям дискурса, он сам совершает нечто очень похожее на то, что

делает Деррида – заставляет проговаривать непроговоренное, обнаруживает скрытые

несказуемости и условия возможности определенных конструкций. Но эти техники

служат у него противоположной цели – построения нового концепта реальности.

На этом бы ему и остановиться, но он берется доказывать существование

существования, и, как показывает Кралечкин, отходит на этом пути от последовательной

посткритической позиции. Парадокс в том, что Мейясу оперирует структурами типа

«доказательства», «абсолютизации» и т.п.; эти слова указывают на его стремление

следовать дискурсивному паттерну Канта, а Кант все же строил критику (которая и

осталась его главным наследием и пронизывает всю европейскую философию до наших

дней) не в качестве самоцели, а чтобы построить позитивную метафизику. Кралечкин

указывает, что из-за этого и ходы самого Мейясу начинают обретать метафизические

черты: во-первых, неочевидна его однозначная поддержка корреляционистской логики, с

другой стороны, его «абсолютизация» одного из принципов логики – принципа

фактичности – выглядит не вполне обоснованной: «Мейясу считает, что он не только

достигает абсолюта, но и то, что этот абсолют предполагает позитивную развертку

25

знания, не оставаясь формальным принципом фактичности» [20]. Возможно, дело именно

в кантианской дискурсивной форме, и попытки Мейясу ее сохранить мешают ему

выполнить собственную задачу? Перестроив его рассуждение через перформативный

аргумент и перенаправив его метафору «изнутри-наружу», «на волю из тюрьмы» в

противоположном направлении – внутрь корреляционистского аргумента, можно было

бы, наверное, представить ход Мейясу в более когерентной форме, которая, впрочем, уже

не будет отвечать его задаче построении математического абсолюта. Но, преследуя свою

цель, дальше Мейясу перестает заниматься, собственно, концептом реальности, и поэтому

в контексте нашего исследования его доказательство внешнего мира не очень интересно;

можно отметить только, что для Мейясу доказательство внешнего мира к реальности не

имеет прямого отношения – внешний мир задается у него принципиально другим образом.

Так что мы остановимся на той части его рассуждения, где реальность у него становится

Гипер-Хаосом, контингентностью как условием возможности мышления. «Собственно,

аргумент корреляциониста – это и есть не что иное, как “пустая глубина”, находящаяся

под поверхностью всякой “метафизики”: бесконечное ускользание абсолюта от всякой

попытки к нему прикоснуться означает утверждение пустоты и отступления как наиболее

радикальной возможности мысли. Опровержение же этого аргумента – не что иное, как

“сбивание вбок” и “отскок в сторону”: пустота оказывается “все еще слишком

человеческой перспективой”, попыткой приручить нечеловеческое и сделать его

человеческим пусть даже и путем полного опустошения. “Всегда может быть по другому”

в качестве положительной возможности – это сбивание аргумента корреляциониста с его

чересчур прямого пути: фактичность – это концептуализация жеста “отклонения в

сторону”, предательского уклона, всегда отклоняющегося и от самого себя, но к тому же и

не позволяющего замаскировать положительность этого “самоотклонения” как “пустоту”

и непознаваемость» [36].

Объектно-ориентированная онтология (object-oriented ontology, ооо), детище

Хармана, представляет собой, по собственному выражению автора, «результат

скрещивания кентавра классической метафизики с гепардом акторно-сетевой теории»

[71].

Харман подходит к вопросу о реальности со стороны техник описания: «Язык здесь

метафорический, потому что так надо. Если аналитическая философия гордится своей

способностью ограничиваться тем, что устанавливает эксплицитно, то процедура эта

несправедлива для мира, объекты в котором всегда больше того, на что они указывают

буквально. Кто заботится только о том, чтобы производить аргументы, никогда не

производит объекты» [48]. Фактически, он ставит задачей ответить на следующий вопрос:

26

как должен быть выстроен аргумент (дискурс, спекуляция), чтобы внутри него был

произведен реальный объект? Он начинает с того, что дискредитирует претензию

аналитической философии. Аналитики унаследовали от Венского позитивизма привычку

«иметь в виду ровно то, что написано, и не более того» (претензия сильная, но, как

известно, никогда не оправдывающаяся в сил у интерпретативного взаимодействия и

отсутствия метафизичной самотождественности сказанного); Харман же, напротив,

указывает, что, не пользуясь языком метафоры, невозможно создать в дискурсе что-то,

дискурсом не являющееся (реальной объект). Его интересует не то, что способно ухватить

и зафиксировать реальность объекта, а, напротив, то, что размывает, искажает и затемняет

его: «Использование вещи искажает ее реальность не меньше, чем теоретизирование о

ней» [48].

«В течение нескольких веков философия отбивалась от естественных наук и к

настоящему времени пользуется меньшим, чем они, общественным признанием, – и что

самое удивительное, занимается более узкой предметной областью, чем они», – это,

кажется, прямая шпилька в адрес Мейясу, который как раз и выступает защитником

естественных наук, несмотря на то, что основания их существования в лице математики

он и ставит под большой вопрос. Харман сразу указывает, что не пойдет по кантовской

модели философствования, ставящей задачей оправдать право естественных наук на

существование. В то же время он стремится «отойти от затянувшейся привычки

дискредитировать любые спекуляции об объектах, добровольно ожидая комендантского

часа во все более узком гетто единственно человеческих реальностей: языка, текстов,

политической власти. …Уникальность философии сохраняется, но не путем

отгораживания зоны особо ценной человеческой реальности, на которую не смеет

замахиваться наука, а путем работы с тем же миром, с которым работают различные

науки, только иным способом», – он эксплицитно делит «реальность» на две:

«человеческую» и принадлежащую естественным наукам; причем к человеческой

принадлежит сразу очень разнородная серия – язык, тексты, политика.

«Взамен унылого реализма тупых атомов и бильярдных шаров, который обычно

вспоминают, когда хотят испортить в философии все веселье, я буду отстаивать weird31

реализм. Это модель, в которой мир заполнен призрачными реальными объектами,

перекликающимися друг с другом из недостижимых глубин, не в состоянии по-

настоящему соприкоснуться» [73, p. 171].32 Харман не стесняется признаваться, что то,

31 См. гл.2. 32 Эта цитата из небольшого введения Хармана, которое по неизвестным причинам было выпущено

в переводе А.Маркова, поэтому здесь мы приводим цитату в собственном переводе.

27

чем он занимается – метафизика; но это особая метафизика, призванная вернуть в

философию реализм, причем вернуть таким образом, чтобы философия осталась при этом

веселым занятием.

И его реализм в первую очередь превращается в понятие «реального объекта». При

этом «реальный объект» у него одновременно «призрачный», и его не смущают два

прилагательных с противоположными коннотациями подряд – что, в общем,

неудивительно при их (спекулятивных реалистов) семейной любви к парадоксам и

противоречивым утверждениям, это один из их излюбленных методов. Далее «реальные

вещи» появляются в контексте скептической традиции – при этом они отличаются от

объектов (хотя сам Харман будет говорить об объектах): в скептической традиции тоже

есть такие же несвязные объекты, но там объектами являются человеческие восприятия.

Хармана тоже интересует проблема связи – но не столько связи между миром и

субъектом, сколько между объектами в мире: «...реальные объекты существуют

независимо от их чувственного постижения человеком» [48]. Харман обвиняет Канта

только в одном: у того объекты «прячутся» только от человека, а у Хармана – и друг от

друга: «Когда ливень сбивает виноградники или покрывает волнами озеро, эти отношения

в той же мере заслуживают философии, что и непрерывный спор о наличии или

отсутствии разлома между бытием и мыслью» [48].

Парменид, Гуссерль и Бадью для него – представители одной линии, объединенные

идеей единства бытия и мышления. Эпистемология (как вопрос отношений бытия и мира)

для него должна уступить место метафизике (вопросу отношения между объектами) –

перевернутый Кант. Для Хармана, в отличие от Мейясу, «реальность» содержится в

вещах; это не «внешнее», скрытое от нас пределом человеческого, а «внутреннее», причем

предельно внутренне – то, что ускользает от всех отношений, и не единая большая

область, а множество твердых ядер, индивидуальных для каждой вещи: «“замещающая”

часть этого названия… показывает, что отношения никогда напрямую не вбирают

автономной реальности своих составляющих частей» [48].

Основным полем, в котором разворачивается философия Хармана, является

пересечение двух оппозиций – реального/чувственного и качеств/отношений. Мы можем

мыслить реальные объекты, но непрямым образом, «по аналогии» [74, p. 31]. Чувственная

же сторона объекта всегда опустошена и рассечена нашим чувственным восприятием,

объект всегда готов скользнуть обратно в глубину, скрыться, выдавая только тот факт, что

нечто было скрыто, что объект – это всегда «что-то еще». Далее Харман выстраивает

сложную топологию возможных взаимоотношений между качествами и объектами, но это

не имеет прямого отношения к нашей теме. Важно, что реальность для Хармана

28

существует в виде объекта, поэтому построение реализма для него означает в первую

очередь теорию объектов и отношений.

В «плоской онтологии» одинаковым онтологическим статусом обладают «рок,

слово “рок”, звук [rɒ:k], рок-музыка, Плимут-Рок33 и Розовая Пантера» [92], это мир, не

наделенный «символическим» в качестве отдельного слоя. Из дискурсивных ходов здесь

обращает на себя внимание как использование музыки в качестве примера, так и

унаследованная от Латура стилистика «несвязных списков», интертекстуально

перекликающаяся, с одной стороны, с описанной у Борхеса китайской энциклопедией34, а

с другой – с традиционным для древнекитайской и японской средневековой литературы

приемом «перечислений»35.

«Вместо того, чтобы мыслить экстра-ментальную реальность, основанную в том,

что является сознанию, мы должны присоединиться к Хайдеггеру, приходящему к

противоположному выводу, согласившись с ним, в частности, что то, что ускользает от

сознания – это не сгустки объективной физической материи» [74, p. 37]. Обращает на себя

внимание воспроизводящаяся метафора сгустка (lump): «Почему все феномены не

сливаются вместе в единую массу (lump)? Должен существовать какой-то неведомый нам

принцип блокировки между ними. Если реальные объекты требуют замещающей при-

чинности, то чувственные поддерживают буферную причинность, в которой их

взаимодействия частично сдерживаются или тормозятся» [48]. Здесь lump маркирует

проблему разделения, концептуального пространства между объектами, которую Харман

предъявляет феноменологии: неразделенность–неразделимость, неразложимость на

конечную и даже просто исчислимую совокупность факторов, которая противостоит

аналитической модели любого научного описания, накладывающей прямой запрет на

«что-то еще», в котором Харман и помещает реальность. Эта метафора отсылает сразу к

двум образам: к вызывающей у спекулятивных реалистов специальный интерес слизи

(slime [67]) и к милновскому Слонопотаму (Heffalump)36. Heffalump является для

33 Мыс на восточном побережье США, место высадки колонистов с корабля «Мэйфлауэр». 34 «На ее древних страницах написано, что животные делятся на а) принадлежащих Императору, б)

набальзамированных, в) прирученных, г) сосунков, д) сирен, е) сказочных, ж) отдельных собак, з) включенных в эту классификацию, и) бегающих как сумасшедшие, к) бесчисленных, л) нарисованных тончайшей кистью из верблюжьей шерсти, м) прочих, н) разбивших цветочную вазу, о) похожих издали на мух» [7, с. 355-356].

35 «То, что напоминает прошлое, но уже ни к чему не пригодно: узорная циновка с потрепанными краями, из которых вылезают нитки. Ширмы картинами в китайском стиле, почерневшие и порванные. Художник, потерявший зрение. Накладные волосы длиной в семь-восемь сяку, когда они начали рыжеть. Ткань цвета пурпурного винограда, когда она выцвела. Любитель легких похождений, когда он стар и немощен. Сад ценителя утонченной красоты, где все деревья были уничтожены огнем» [39].

36 «Heffalump – это нечто огромное, набухшее, набрякшее, короче говоря, это фаллос» [37, с. 23]

29

милновских персонажей олицетворением смутной угрозы, близкой фрейдовскому

unheimliche, но его гипотетическая «ужасность» – как и у лавкрафтовских монстров –

совершенно закрыта от читателя37, при этом его описание имеет явное структурное

сходство с хармановским описанием реальности объекта, которая не может быть «дана»,

но отслеживается по эффектам ее спонтанных «пробоев» на поверхность взаимодействия:

«Напротив, мир в себе состоит из реальностей, ускользающих от любого доступа

сознания» [74, p. 37].

Объекты лежат не просто на глубине. Реальность объекта для Хармана

представляет собой континуум – какая-то часть «реальности» объекта доступна другим

объектам (в том числе, и человеку), но какая-то всегда остается скрытой, «ускользает».

Единственное, чем объект, по существу, является – эта растяжка между внутренним и

внешним. Объект «как таковой» находится между лицом и изнанкой, между «темной»

ускользающей реальностью и чувственной поверхностью взаимодействия.

§ 3. Оппозиция внутреннего и внешнего

Динамика в рамках классической пространственной оппозиции

внутреннего/внешнего выявляет себя как важная для спекулятивно-реалистического

дискурса еще на начальном этапе, когда речь идет о преодолении корреляционизма. Во-

первых, сам корреляционизм позиционируется как «замкнутый круг», из которого

необходимо вырваться. Реальность же позиционируется в этой оппозиции как

пространство, к которому вырываются из этого круга. «В разговоре о спекулятивном

реализме роль Старого Света играет все множество “философий доступа”,

“корреляционистских философий”, и сопротивление “корреляционизму” – самый

распространенный признак спекулятивного реализма как движения. Заново же открытая

вселенная – вселенная “реальности”, лежащей вне тесных границ корреляционистского

мира. Она и является общей целью представителей спекулятивного реализма,

объединяемых борьбой с этими узкими границами и их преодолением, но раскалываемых

на два лагеря различием в средствах борьбы с общим врагом и колонизации вновь

открытых земель»38.

Интересно выражение, которое является заместителем реальности в очень многих

текстах спекулятивного реализма – Великое Внешнее (Le Grand Dehors [86, p. 21]):

«Утверждая, что Бог необходимо существует, независимо от того, существую ли я, чтобы

37 Ср. Приложение 1, с. 69. 38 Приложение 2, с. 74.

30

мыслить о Нем, или нет, Декарт убеждает меня в возможности доступа к абсолютной

реальности – Великому Внешнему, которое не есть коррелят моей мысли» [85, p. 29].

Собственно, корреляционизм и обвиняют в том, что он лишил философию доступа к

этому Великому Внешнему. Занятно, что конкретно в этом случае это выражение имеет

временную́ разрешимость – архи-ископаемое является внешним по времени, – но

выражение-то все равно пространственное, и оно очень комплементарно многочисленным

«тюремным» метафорам, которые так любят корреляционисты («тюрьма языка», «заперты

в дискурсе»). Подтверждение можно найти на соседней странице: «…отыскать “тайный

ход”, проложенный им [архи-ископаемым], чтобы достичь того, что современная

философия последние два столетия называла невозможностью как таковой: выбраться из

самих себя…» [85, p. 22].

Единственное определение реальности от Мейясу (что характерно, именно здесь

слóва «реальное» он не произносит): «выбраться из себя», «схватить в-себе» (не превратив

его при этом в часть себя – эту дилемму в поле между Собой и Другим разворачивает

Эммануэль Левинас), узнать то, что есть независимо от того, есть ли мы. Искомый способ

говорения, стало быть, должен быть скрытным и непрямым, подобно подкопу на волю из

тюрьмы. Харман произносит это прямым текстом: «…нужно просто отойти от

затянувшейся привычки дискредитировать любые спекуляции об объектах, добровольно

ожидая комендантского часа во все более узком гетто единственно человеческих

реальностей: языка, текстов, политической власти. Замещающая причинность

освобождает нас из-под этого тюремного надзора, возвращая в сердцевину одушевленного

мира…» [48]. Другой метафорой недостижимости «внешнего» является горизонт: «…де-

абсолютизация является непреодолимым горизонтом для всей философии» [85, p. 34].

С этим мотивом границы и тюрьмы напрямую связан мотив «внешнего» (ср.

«Доказательство внешнего мира» Мура, или, наконец, «скандал в философии», каковым,

по мнению Канта, является существование «внешних» вещей), а также мотив «доступа».

«Бороться с корреляционизмом, следовательно, значит гарантировать доступ к "большому

извне", навечно запертому корреляционистским проклятием»39.

Это Большое Извне, Великое Внешнее ассоциируется у Мейясу с кантовской

вещью-в-себе, что само по себе любопытно: у Канта сам метафорический смысл оборота

«Ding an sich» указывает на своеобразное сворачивание внутри себя (что ближе к

концепту объекта у Хармана), а у Мейясу это «в-себе» освобождается от привязки к

собственно вещи и превращается в отдельное пространство, лежащее за пределами

39 Приложение 2, с. 75.

31

человеческой конечности. Ход, заставляющий вспомнить «Бытие и ничто» Сартра, – что

любопытно, поскольку Сартр в книгах Мейясу вообще не упоминается, даже косвенным

образом, в «расстрельном списке» корреляционистов.

Для Хармана оппозиция внутреннее–внешнее возникает в первую очередь в виде

своеобразного эрзаца «проблемы третьего человека»: прослеживая гуссерлевскую модель

интенциональности, Харман сдвигает в ней только тот момент, что интенциональность

для него – тоже объект, а значит, другие объекты (тот, кто воспринимает, и тот, который

воспринимается) взаимодействуют «в пространстве» этого третьего объекта –

интенциональности: «сосна и я – два отдельных объекта, находящихся внутри третьего –

интенции как целого» [48].

Более того, это отношение разворачивается через метафору «вселения», объекты

буквально «вселяются» друг в друга, подобно паразитам или одержимым духами, что и

обеспечивает возможность взаимодействия: «...Напротив, реальная сосна не обитает в

интенции…». И далее: «…очевидно, что все реальные объекты обитают в ландшафте

чувственно воспринимаемых объектов» [48, курсив мой. – Х.П.].

Функции прорыва Мейясу соответствует у Хармана обратное движение –

ускользания в глубину: «Реальные объекты утекают в темные пещеристые подземные

миры, лишенные причинных связей». Характерно, что это именно движение: «Если

реальные объекты удаляются от нас, то чувственные лежат непосредственно перед нами

этакими окаменевшими закрученными раковинами…» [48]. Объект никогда не является

ни полностью скрытым, ни полностью доступным, что делает возможным «неполный»

доступ к реальности объекта, который может быть описан с помощью градации: «…грех

карикатуры – не только человеческий порок. Собаки не вступают в контакт со всей

реальностью костей, саранча – с реальностью кукурузных стеблей, вирусы – клеток,

камни – окон, а планеты – со всей реальностью лун. Не человеческое сознание искажает

реальность вещей, но относительность per se» [48, курсив мой. – Х.П.]. Движение

объективации, приравненное к карикатуре, не является для Хармана банальным

оскорблением – это продолжение движения избегания и ускользания. Теория создает

карикатуру на реальный объект; но только в виде таких карикатур объекты способны

взаимодействовать, поэтому всякая каузация является для него «подменной» (vicarious, в

переводе А.Маркова – «замещающая» [48]). Карикатура является частным случаем

пародии, которая для него является эффективным философским методом: «метод

уважительной пародии… должен стать специализацией философии»40.

40 Приложение 1, с. 67.

32

Будучи не полностью доступным и тем более не исчерпывающимся никаким

замкнутым описанием, наделенный ускользающей реальностью объект, тем не менее,

способен выдавать свою внутреннюю организацию. Как и в случае с человеческим и

природным, чувственным и реальным, «в-себе» и «для-нас», существенным здесь является

не предпочтение той или иной стороны оппозиции, а нечто, удерживаемое самой этой

оппозицией и удерживающее ее. Объект Хармана существует в растяжке между

чувственной поверхностью и ускользающим реальным ядром; реальность Мейясу

обеспечивает возможность дискурсивного различения «в-себе» и «для-нас».

Но эта двусторонняя метафора внутреннего–внешнего, будучи

неотрефлексированной, иногда заводит Хармана в тупик, порождая крайне загадочные

топологические конструкции: «…реальная сосна не обитает в интенции, потому что

реальное дерево (если таковое вообще есть) находится вне всякого отношения к ней,

ускользая в глубины, недоступные внешнему наблюдателю. Наконец, интенция как целое

должна считаться скорее реальным объектом, чем чувственно воспринимаемым, – даже

если моя интенция дерева – самая извращенная галлюцинация, сама интенция на деле

работает независимо от того, отсылает ли она к чему-то внешнему. Подводя итог, у нас

есть реальная интенция, в сердцевине которой живут реальный я и реальная сосна. Кроме

того, существует ускользающее реальное дерево (или то, что мы по ошибке принимаем за

него), находящееся вне интенции, но способное оказывать воздействие на нее на еще

неведомых путях» [48]. Реальный объект оказывается, с одной стороны, «вне» отношений,

но это «вне» находится в то же время «внутри» и ускользает в глубину, и теперь

отношения (в лице «посторонних») оказываются уже на внешней стороне; притом что вся

коммуникация «вселяется» в объект-интенцию, тогда как реальный объект воздействует

на нее «снаружи».

В том смысле, в каком у Хармана реальность является «ядром» (core)41 объекта в

противоположность «коре» (crust)42, она представляет собой такое же «залегание на

глубине», которое важно для примера Мейясу с архи-ископаемым: оно, не являясь

собственно реальностью, тем не менее делит с хармановской реальностью глубину

залегания. И уж совсем точно так же настоящая реальность Мейясу (в виде постоянной

возможности изменения, необходимой контингентности) находится как бы «внутри»

аргумента корреляциониста, что соответствует его интенции «радикализации

41 «To summarize, we have a real intention whose core is inhabited by a real me and a sensual pine tree»

[73, с. 182]. 42 «…Тhe parts of a real object are contained on the interior of that object, not plastered onto its outer

crust» [73, с. 202].

33

корреляционизма изнутри»: «Реальность “чрезмерна” не только для мысли – она

“чрезмерна” сама по себе. Получить доступ к реальности – значит помыслить эту чистую

чрезмерность, не с точки зрения детерминирующей метафизической мысли, т.е. как

невозможность любой возможной детерминации, но помыслить ее саму по себе, как

абсолютную возможность невозможного»43.

«В противоположность философам, рассматривающим поверхность как

формальную и стерильную и наделяющим силой причины только темные глубины, мы

настаиваем на том, что дискретная и автономная форма располагается только в глубинах,

тогда как драматическая сила и взаимодействие плавают на поверхности» [48, курсив

мой. – Х.П.]. Метафора глубины и поверхности явственно перекликается с онтологией

Делеза–Гваттари. Неясным, однако, остается, является ли эта «глубина» чем-то

внеположенным по отношению к объекту (своеобразным «морем Дирака», из которого

периодически всплывают чувственные объекты – это решение поддерживается морскими

метафорами: «…странный новый реализм, в котором сущности смутно мерцают с

океанского дна…» [48]); либо это «внутреннее» располагается в самом объекте,

обладающем поверхностью и глубиной, формируя некий планетоид с жидким

(неопределенным, темным, ускользающим) ядром и «подменяющей» его во внешних

взаимодействиях чувственной поверхностью: «В этом смысле теория замещающей

причинности – это теория расплавленной внутренней сердцевины объектов, своего рода

плоская тектоника онтологии» [48].

Объект философии Хармана, его «реальность» – «расплавленное ядро» объектов,

что интертекстуально перекликается с концептом магматики Касториадиса, который он

применяет к описанию неперечислимых многообразий44 и с концептом «плазмы» Латура:

«Плазма – это то, что не оформлено никоим образом; что осталось незаметным или

незамеченным, не циркулирует по проводам сетей науки. Провод позволяет переводить с

одного места в другое, это – инфраструктура действия по переводу; плазма – это фон, не

попадающий в сети перевода» [27, с. 50]. Здесь фиксируется момент несхваченности,

незафиксированности, незавершенности того, что может стать чем угодно – в зависимости

от сети, какой будет захвачено.

Объекты у Хармана «как бы тают, плавятся, ослабевают в некоем общем

пространстве, которое они разделяют, частично отсутствуя в нем» [48]. Элемент

43 Приложение 2, с. 77. 44 «…Некий бесконечно перепутанный пучок соединительных тканей, сделанных из различных и

тем не менее однородных материалов, повсюду усыпанных вероятностными исчезающими единичностями» [18, с. 422-423].

34

«частичного отсутствия» сопровождает метафору реальности, которая явственно

противостоит всей классической традиции с ее фигурой «основания». В самом деле, если

«основание» отсылает к идее твердости скального массива, либо покрытого мягким

мусором, «мишурой» чувственных данных (ср. разделение на первичные и вторичные

качества), либо становящегося фундаментом для выстраиваемого здания теории

(метафора «теории – это здания» подробно описана у Лакоффа и Джонсона), которое, тем

не менее, является более хрупким, чем собственно «основание», то на реальности в

описании Хармана ничего «построено» быть не может, она сопротивляется всякой

попытке ее «отверждения» и фиксации, в ней всегда происходит магматическое

«бурление», приближающееся по характеристикам к первобытному бульону,

находящемуся в пограничном состоянии и стремящемуся стать живым, чему

соответствует еще один излюбленный концепт спекулятивных реалистов – слизь (slime),

промежуточное состояние между живой и неживой природой, и щупальца.

Щупальца являются также метафорой универсальной досягаемости, сводящей на

нет понятие дистанции: «Ходьба мифологически составляет, по-видимому, самый

заурядный, то есть самый человеческий из жестов» [4, с. 86], а щупальца, не

предназначенные ни для ходьбы, ни – явным образом – для плавания и представляющие

своей гибкостью и бескостностью нечто промежуточное между «телом» и «органом»

(делезовское различение здесь как нельзя более уместно), создают максимальную

дистанцию от «человеческого» и «анти-человеческого» (животного и природного)

одновременно.45 Как удачно формулирует Регев: «Пустота и оживающие мертвые –

отнюдь не самое страшное из всего, что можно себе представить. Куда более

нечеловеческим, как верно указывает Чайна Мьевиль, являются сгибающиеся щупальца и

аморфно-студенистая масса тел головоногих; а также – нефть и пыль, промежуточные

состояния элементов, постоянно сбивающие их с орбит и деформирующих стандартные

распределения твердого и жидкого, устойчивого и неустойчивого; и Ближний Восток как

“ощущающая сущность”, передовой отряд Земли в противостоянии “Солнечному

капитализму” ложного внешнего» [36].

45 Чайна Мьевиль, преданный поэт головоногих, подмечает, что даже в тех крайне малочисленных

старинных (европейских) легендах, где появляется чудовище с щупальцами – гигантский кальмар (кракен), – его конечности описываются как «руки», вводя, таким образом, вид этого монстра обратно в границы «человеческих» страхов.

35

Глава 2. Реальность как «нечеловеческое»

Читатели постоянно отмечают характерную общую черту текстов спекулятивного

реализма, отличающую их от всех других произведений классической и неклассической

философии – это их способность вызывать у читателя состояние беспокойства,

неуютности, пребывания не в своей тарелке, близкое к тому, что описывает Хайдеггер в

работе «Что такое метафизика?». Харман хотя бы сам отмечает, что с его точки зрения

литературный талант является одним из требований к философу, и старается быть не

только теоретиком, но и рассказчиком; но почему мурашки бегут от вполне академичного

и строгого Мейясу? Этот эффект когерентности дискурса, который невозможно

объективировать в виде конкретных текстуальных фрагментов, тем не менее, требует

рассмотрения. По-видимому, обычно несвойственное философии свойство этих текстов

вызывать у читателя страх/ужас/неуютность – это именно неосознанный дискурсивный

прием, точнее, симптом специфической организации их дискурса. «Похоже, за тем, что

спекулятивный реализм пытается делать, стоит прямой психологический импульс. Если

мои более информированные читатели позволят мне провести грубый анализ:

спекулятивный реализм хочет “позволить” реальному войти. Он желает разрушить некий

символический порядок, который нам разрушать не положено»46.

Эта глава будет посвящена подробному анализу этого психологического импульса

и дискурсивных техник его создания – именно того приема, который является

неосознаваемым стержнем спекулятивного реализма и его главным оружием,

позволяющим буквально «позволить реальному войти».

§ 1. Дестабилизирующий дискурс

Необычное/странное, uncanny, является у Лакана одной из меток этого состояния

«нахождения не в своей тарелке» – прорыва реальности в упорядоченный, привычный и

подконтрольный мир, созданный фантазией. Привлекая к своей работе произведения

Эдгара Аллана По, Говарда Филлипса Лавкрафта и Стивена Кинга, а также фильмы

Альфреда Хичкока и Джона Карпентера, заимствуя их персонажей, стилистику и

технические приемы, спекулятивные реалисты решают чрезвычайно своеобразную задачу.

Ужас и ужасное не просто наличествуют в ряду предметов анализа спекулятивного

реализма, они выступают в качестве инструмента философской работы. Примечателен и

46 [64] URL: http://anotherheideggerblog.blogspot.com/2009/08/sunday-thoughts-or-why-i-fear-lacan_16.html (Дата обращения: 12.03.2012).

36

набор концептуальных персонажей, которых привлекают спекулятивные реалисты к

разговору о реальном и делают предметом своих размышлений: лавкрафтовские Древние,

Чужие и призраки; также и их «концептуальный реквизит»: ископаемые, щупальца, слизь.

Одним словом, стилистически спекулятивный реализм явно наследует таким

литературным жанрам, как готический роман, литература ужаса (horror) и weird fiction.

«Травматическое ядро, вечно ускользающее от схватывания» – это лакановское

определение, как нельзя лучше подходящее реальности спекулятивного реализма, уже

отсылает нас к готическому стилю, оно представляет нам Реальное как «немыслимое» и

разрушающее всякие наши представления о нем.

Лакан упоминает беспокойство (в хайдеггеровском смысле), которое сопровождает

моменты, когда реальность внезапно и резко прорывается в сферу фантазии, радикально

нарушая ее порядок. Лакановская фантазия – инструмент превращения мира темных,

непрозрачных, ускользающих от нас объектов, непредсказуемого и опасного хаоса, в мир

привычный, освоенный и структурированный, она создает иллюзии наличия

организованной системы, закрывая нас от безумие мира, делая его пригодным для

обитания, домашним, heimlich; тогда как реальность может проявиться в этом мире только

как unheimlich, чуждое. Самой рафинированной формой такой работы фантазии является

философия, создающая возможно более непротиворечивые человекоцентричные системы,

придающие миру иллюзию упорядоченности, безопасности, подконтрольности.

В семинаре «Изнанка психоанализа» [25] Лакан утверждает, что в сетке дискурсов

философия занимает позицию, противоположную дискурсу аналитика (поэтому она,

собственно, и называется «другой стороной психоанализа»). Дискурс аналитика

обращается к собеседнику с позиции остатка или избытка. Дискурс философа стремится

закрыть расколотый субъект и избавиться от избытка, чтобы сделать мир heimlich. Такая

позиция сама по себе является фирменным знаком корреляционизма: «Эта вера в

окончательное обоснование (Reason) раскрывает подлинную природу сильного

корреляционизма: это не отказ от принципа основания, а скорее оправдание веры в этот

самый принцип, веры, которая уже существует отдельно от обоснования» [85, p. 63]. В

этом пассаже Мейясу обвиняет корреляционизм в – мещанстве; трусливом желании

верить, что за всем сущим и происходящим стоит какой-то смысл (Reason – не только

обоснование и рассудок, но и буквально – резон, причина, нужность); более того,

расписывается в том, что этой причины мы понять не можем, но совсем отказаться от нее

страшно. Мейясу предлагает очень страшную альтернативу – Гипер-Хаоса, который, в

общем, ничем больше и не страшен, кроме того, что не наделен смыслом. Это

перекликается с манифестом Брасье – попытаться представить себе мир, который не

37

наделен изначально осмысленностью, не «примерен» к человеку. Поэтому в продолжение

преодоления корреляционистской дискурсивной модели требуется избрать тип дискурса,

по возможности не повторяющий «утверждающую» и «успокаивающую» функцию

философии.

С это точки зрения дискурс спекулятивного реализма, как показывает Леви

Брайнт47, представляет собой уникальный случай, противоречащий лакановской модели, –

это онтология, использующая дискурс аналитика. Вопрос «Откуда мы знаем нечто?» в

этом дискурсе является принципиально нерелевантным – речь идет не об извлечении или

построении позитивного знания о реальности, а о том, чтобы нарушить нашу в ней

уверенность. Особенно это заметно в дискурсе объектно-ориентированной онтологии –

Харман не пытается утверждать, что мы знаем нечто об объектах, речь идет скорее о

нашем НЕзнании: «мы никогда до конца не уверены, что же такое объект. Определяем ли

мы его как не более чем электроны, или не боле чем форму в сознании, мы подменяем

непостижимую реальность вещей интеллектуальной моделью того, какова их глубинная

реальность должна быть».48 Метафоры темноты, глубины, ускользания необходимы ему,

чтобы постоянно удерживаться на этой грани не-утверждения, потому что любое

высказывание, напоминающее «знание об объектах», сразу же сбросит его обратно в

наивную, докантовскую форму реализма. «Дикарь, обитающий вместе с богоподобным

леопардом, или узник тюрьмы, делающий тайные записи лимонным соком, не ближе к

темной реальности этих объектов, чем ученый, который разглядывает их… Если нечто

«налично-подручно», это просто означает, что оно зафиксировано через некое отношение

– связанное с восприятием, теоретическое, практическое или чисто причинное. Быть

«подручным» не значит быть полезным в узком смысле, но означает погружаться в

подземные глубины, которым доверены другие объекты, при этом никогда до конца не

зондируя и не прослушивая их» [48]. Выводя объекты на тот же онтологический уровень,

что и человек, Харман избавляется от всяких эпистемологических претензий (потому что

сама постановка вопроса в сфере эпистемологии – «что я могу знать о мире и как?» – уже

неотменимо корреляционистская), его не интересует, как знать реальность, потому что

познание – только один из множества способов контактировать, который ничем не лучше

соударения бильярдных шариков или огня, который поджигает кусок ткани.

«Темная реальность объектов» – у каждого объекта своя, и Харман декларирует,

что всякое отношение вообще, не только к человеку – «перцептивное, теоретическое,

47 [60]: URL: http://larvalsubjects.wordpress.com/2009/08/18/speculative-realism-and-the-unheimlich/

(Дата обращения: 04.01.2012). 48 Приложение 1, с. 72.

38

практическое или чисто случайное» [48] – «размывает» ее. Что характерно, Харман

приписывает этот ход еще инструментальной аналитике Хайдеггера, но отмечает, что

присутствует он там в такой форме, что Хайдеггер сам не замечает такой возможности;

однако Харман отслеживает ее и превращает в один из основных своих ходов – то, что

объекты всегда каким-то образом доступны, но неполным, незавершенным образом. Здесь

можно заметить интертекстуальную перекличку с известным тезисом Ленина: «Электрон

так же неисчерпаем, как и атом». Но если для Ленина это высказывание означает

бесконечную возможность умножения теоретического знания о природе, то для Хармана –

наоборот: неисчерпаемость объекта, являясь обратной стороной его бесконечности, задает

вечно отдаляющийся/ускользающий горизонт «знания». Реальность объекта задается не

через знание о нем, но через этот постоянный намек на неполноту этого знания.

Напоминает парадоксы квантовой теории: реальный объект Хармана – своего рода

частица, о которой мы можем знать только и исключительно «не все».

Менее явным образом, но тот же прием использует и Мейясу: в целом

поддерживая и находя продуктивным кантовский апофатический стиль высказываний о

вещах-в-себе, он переворачивает это отношение незнания: «спроецировать irraison49 в

саму вещь, и открыть в нашем схватывании фактичности подлинную интеллектуальную

интуицию»50 значит превратить само незнание в позитивный факт, не в виде

сформулированного «знания о незнании», но в виде неуверенности, ненадежности,

случайности.

§ 2. Концептуализация weird

«Мейясу предпринимает развернутую попытку доказать то, что абсолют или

абсолютная контингентность в действительности предполагает развертку в позитивное

знание за счет дедукции ряда ограничений. Например, контингентность предполагает, что

она необходима и при том является единственно необходимой (т.о. “хаос” в смысле

Мейясу не может в принципе дать никакого “абсолютно необходимого” сущего). Хаос

“структурируется” (не онтологически, а логически) за счет самоограничения

(autolimitation) (p.90), заданной положениями: только не-необходимость является

необходимой, и не может существовать ничего такого, что могло бы только существовать

(иными словами, нет абсолютного сущего)» [20]. Его абсолют радикально «нарушает

49 Irraison – собственный термин Мейясу, противоположный принципу достаточного основания (raison). Необоснованность – основная характеристика реального. Гипостазирование принципа достаточного основания позаимствовано Мейясу у Гегеля.

50 [86, с. 111], пер. с франц. Д. Кралечкина, цит. по [20].

39

ожидания», в том смысле, что мы так и не получаем никакого «доказательства внешнего

мира», никакая данность мышления не будет предъявлена как абсолют; Гипер-Хаос –

необходимая контингентность – возможность-быть-другим является условием

возможности самой данности в мышлении, условием различия между «для-нас» и «в-

себе».

Проблему «Вне времени» (вне человеческого, обжитого времени) мы уже

встречали и у Мейясу (проблема архи-ископаемого), и у Брасье (отмеченная Чайной

Мьевилем «эротизация апокалипсиса»). Проблема ancestrality, древности, является

ключевой в аргументации Мейясу, и он отмечает ее пугающий статус: ископаемое всегда

уже здесь, оно своим присутствием настойчиво свидетельствует о том, что мир

существовал до всякого наблюдателя и тем самым делает бытие этого наблюдателя

несущественным, радикально ставя его под вопрос. Ср.: «Эти страхи имеют куда более

древнее происхождение. Они берут начало за пределами тела – иначе говоря, не будь тела,

они бы все равно существовали… Все это затрудняет поиск решения, которое позволило

бы нам проникнуть в глубины нашего доземного существования и хотя бы одним глазком

заглянуть в страну теней, что была до появления человека». Это цитата из произведения

Чарльза Лэмба «Ведьмы и другие ночные страхи», которую в качестве эпиграфа

предпосылает своему рассказу «Ужас Данвича» Г.Ф.Лавкрафт [23]. Помещая ключевой

элемент своей аргументации во временной промежуток до появления человечества,

Мейясу совершает тот же жест, что и Лавкрафт, когда помещает своих чудовищ – недаром

он именует их Древними – в далекое прошлое Земли. Будущему свойственно быть

пугающим, но его вариативность–неопределенность–контингентность является

постоянным фоном человеческого существования; Древние же, погребенные под землей и

в глубинах океана, представляют гораздо более точную метафору реальности, способной

внезапно и непредсказуемо прорываться в повседневность, при этом не оставляя

сомнений в том, что они не являются чем-то новым, что они уже всегда были там. Являясь

чем-то незнакомым и пугающим для теперешних хозяев Земли, Древние осуществляют не

вторжение (как инопланетяне), а освободительную акцию по свержению узурпатора-

человечества, отвечая движению Мейясу к «освободительному захвату» поля реальности.

Вне-опытность реального – необходимое требование, поскольку опыт сам по себе

является категорией корреляции; отсюда проблема: как описать вне-опытное? Чисто

апофатическая техника, сродни богословским описаниям, здесь не является выходом, так

как отрицание имеющегося опыта не дает возможности выхода, повторяя те же структуры

в негативной форме. Фрейдовское «жуткое», «зловещее» (unheimlich) имеет место, когда

привычные, знакомые вещи вдруг предстают как странные, необычные, преображаются

40

о

б

(это движение является ядром многих психопатологий). Реальность же не удается вписать

в сферу привычного даже через негацию; радикальный разрыв в ткани привычного –

разрыв, который никогда не удается закрыть, ни позитивным, ни негативным образом: не

давая вписать себя в хоть сколько-нибудь доступные категории, исчерпывающим образом

редуцировать к той или иной совокупности свойств или интерференции отношений, она

тем не менее настойчиво утверждает свое присутствие на одном онтологическом плане с

наблюдателем – лавкрафтовские чудовища выглядят каким-то образом даже более

реальными, чем люди, наблюдающие их, таким образом радикально ставя их бытие под

вопрос.

Пример такого неотвязного, чудовищного реализма представляют собой рассказы

Г.Ф. Лавкрафта – поэтому его и избирает «Гельдерлином XII столетия» Грэм Харман,

предлагая мерить всякую философию «по тому, что она может сказать нам о

Лавкрафте»51. Хотя лавкрафтовские истории принято относить к фантастике, они не

являются, строго говоря, фантастическими. Распространенное структуралистское

определение Тодорова – «Фантастическое – это колебание, испытываемое человеком,

которому знакомы лишь законы природы, когда он наблюдает явление, кажущееся

сверхъестественным» [43]. Рассказы же Лавкрафта отличает предельный, даже

навязчивый реализм (при том, что сам он – на уровне деклараций – отказывается иметь с

ним что-либо общее: «Нам нужно эффективное противоядие от реализма всех видов»52).

Лавкрафт, по выражению Фишера, «обращаясь с реально существующими феноменами,

как будто они бладают таким же онтологическим статусом, как его собственные

выдумки, Лавкрафт де-реализует фактическое и реализует вымышленное»53. Это свойство

текстов Лавкрафта сближает их с мифологией. «Основную осо енность произведений

1920-х годов, определивших художественную парадигму первой половины XX столетия,

принято обозначать как неомифологизм, то есть такое построение текста, при котором

архаическая, фольклорная и литературно-бытовая мифология начинает не только служить

в качестве основы сюжета, но и управлять динамикой его построения, то есть при котором

само художественное произведение уподобляется мифу: повествование становится

нелинейным, время – цикличным, стирается грань между личностью и космосом,

материей и духом, живым и неживым и, наконец, что самое важное, между текстом и

реальностью, которая его окружает (см. основополагающие исследования по структуре

51 Приложение 1, с. 54. 52 Цит. по [44]. 53 [65]: URL: http://k-punk.abstractdynamics.org/archives/009407.html (Дата обращения: 15.04.2012).

41

б ,

реальным и

вообра

время,

мифологического сознания – Дж. Фрэзера, Б. Малиновского, Л. Леви-Брюля, О. М.

Фрейденберг, К. Леви-Строса, М. Элиаде, В. Н. Топорова)» [37, с. 16-17]. Произведения

Лавкрафта создавались в те же 1920-е, и им свойственна – возможно, даже в большей

степени, чем приводимым в пример Рудневым «Улиссу», «Шуму и ярости» и «Волшебной

горе» – мифологичность; они не только построены по законам мифа, но и создали целую

собственную мифологию (симптоматично появление в Википедии сектора,

озаглавленного «Мифы Ктулху»). Мифология эта создавалась сознательно и по

определенной стратегии, сродни той, с которой группа авторов в рассказе Борхеса творила

Тлён, – сам Г.Ф.Лавкрафт и его коллеги, тоже работавшие над «weird tales», сознательно

использовали персонажей друг друга, чтобы божества и чудовища преодолевали границы

не только одного произведения, но и автора [44]. Эта незамкнутость продолжается и

теперь, уже ез участия исходного авторского кружка – персонажи мифологии Ктулху

обрели собственное интертекстуальное существование, как и «Некрономикон», который

не только упоминают и цитируют в современных текстах, но и с завидной регулярностью

спрашивают в библиотеках, что является наглядным результатом успешного и

осознанного проекта «реализации» вымышленного объекта. Жуткость, постоянно

окрашивающая тексты Лавкрафта – и спекулятивных реалистов – происходит от этого

ключевого сдвига, нарушения фундаментальной границы между

жаемым.

Однако здесь возникает некоторый парадокс. Способность напугать обычно

приписывается литературе того жанра, который называется «литература ужаса» или

horror. Его принято считать «низким жанром» именно в силу ориентированности на

эффект; классическое представление о художественной литературе как способе познания

мира и носителе этических задач заставляет с подозрением относиться ко всякому

письменному тексту, который можно заподозрить в стремлении «всего лишь произвести

эффект». Этот аспект эстетической теории унаследован еще от Платона – достаточно

вспомнить его проект дискриминации музыкальных инструментов по признаку того

эффекта, который их звуки оказывают на людей. Но кто возьмется всерьез утверждать,

что его испугали рассказы По или Дансени? И тем не менее они считаются классиками

ужаса.54 Рассказы Лавкрафта тоже вряд ли кого-то пугают. Лавкрафт и не ставит своей

целью передачу ужаса – в то как его герои теряют рассудок от страха, читатель

остается индифферентным. Но завораживающее стремление его героев к

54 Надо полагать, здесь имеет место сложная классификационная проблема, которая определенно требует

специальной разработки – в русле ли философии фантастики, философии ужаса или собственно спекулятивного

реализма.

42

следнего прибежища порядка, когда разница между живым и неживым

стирае

е все концептуальные сетки, и называется

трудно м

ч т в п

ным надругательством над ними,

результатом некого противоестественного насилия.

ли на какое-то время еще более отвратительные,

неприемлемые для человека формы.55

е

саморазрушению, падению в пучину безумия захватывает и зрителя, так что этот конец

всегда маячит в финале любого лавкрафтовского рассказа; читатель скорее будет удивлен,

если рассказчик доберется до финальной точки цельным, в здравом уме и твердой памяти.

Это влечение к смерти не фрейдистского толка, а скорее противоположного – оно не

обещает в конце покоя, равновесия и неподвижности. Напротив, в этой смерти ничего

неподвижного нет, это пустота наполненная, в которой всегда продолжается «богомерзкое

кишение» (Лавкрафт), «роение» (Лакан), которое Жижек обнаруживает в немертвых, –

смерть организма не является пределом. Для Лавкрафта (и Хармана) важен этот эффект

лишения по

тся.

Это пограничное состояние, подрывающе

переводимы на русский словом weird.

Не просто непривычный и незнакомый, но мерзкий, вызывающий ужас и

отвращение самим своим извращенным существованием, нарушающим законы природы,

weird – это прорыв Невозможного в нашу повседневность. Чувство непереносимости –

часто принимающей форму непереносимого ужаса или отвращения – доминирует в

отношении лавкрафтовских героев к открывшейся им неизвестности; weirdness – это то,

против существования его протес ует се человеческое, когда нечто выглядит не росто

нарушением законов природы, но злонамерен

Казалось, перед нами раскинулся гигантский город, построенный по законам неведомой

человечеству архитектуры, где пропорции темных как ночь конструкций говорили о

чудовищном надругательстве над основами геометрии. […] Когда мираж начал

расплываться, я не мог не почувствовать облегчения, хотя в процессе исчезновения все эти

зловещие башенки и конусы принима

Хотя weird часто сопутствует ужасу, между ними нет необходимой связи, weird

может быть устрашающим, но это не обязательно. Скажем, Макс Фишер рассматривает56 в

качестве примера weird рассказ Герберта Уэллса «Дверь в стене» – эффект weirdness не

имеет отношения к собственно «ужасным» элементам рассказа (сумасшествию и гибели

Уоллеса), он сохранился бы, даже если бы финал был счастливым. Кстати, жанру horror

свойственно такж поддержание непредсказуемости финала: страх часто сопряжен с

55 Г.Ф.Лавкрафт. Хребты безумия 56 [65]: URL: http://k-punk.abstractdynamics.org/archives/009956.html (Дата обращения: 28.03.2012

43

стной в weird. Просто страшная история

может

io п ф т

ч а ”

ет из оскорбительных прозвищ превратить в исследовательскую

програ

жанра, Чайна Мьевиль58 описывает базовый

полное ошибок эхо,

место под солнцем (резко противопоставленная «выпоротой мартышке»

неожиданностью, поэтому, как и автор детектива, автор хоррора не имеет права

раскрывать карты раньше времени. Weird fiction же, напротив, имеет полное право быть

предсказуемым; обычно из самого зачина рассказа Лавкрафта становится ясен конец,

который ожидает главных героев; что еще раз показывает, что сущностью weird является

не это. Нет, weird кроется в самом факте сосуществования двух несоизмеримых миров,

которые, тем не менее, противоестественным образом встречаются – посреди

повседневной жизни Лондона. Не ужас, но завороженность – завороженность пополам с

трепетом или отвращением – является сущно

не быть weird, а weird не всегда пугает.

Именно weird fict n – специфическому одвиду ан астической литературы,

объединяющему черты готического романа, ужасов и магического реализма,

специализирующемуся на создании эффекта weird – спекулятивный реализм обязан своим

рождением. Грэм Харман заходит в своем уважении к концепту weird настолько далеко,

что постулирует его в качестве философской программы: «я предложу в качестве

единственной цели философии – weird реализм. Философия должна быть реалистической,

поскольку ее задача – раскрывать структуру мира как он есть; она должна быть weird,

потому то таков реальность. “Континентальную фантастику и “континентальные

ужасы” следу

мму»57.

Так что же должна включать в себя эта исследовательская программа? Один из

виднейших современных представителей

паттерн weird fiction следующим образом:

От гностиков мы знаем, что наша вселенная – жалкое, изломанное,

ее создание не предшествует Падению, а явилось его результатом.

От дарвинизма – насколько восхитительно аморальна, отчаянна и полна случайностей

борьба за

Ницше);

57 Приложение 1, с. 54. 58 Чайна Мьевиль – автор фантастических романов «Вокзал потерянных снов / Perdido Street Station

(2000), Шрам / The Scar (2002), Железный совет / Iron Council (2004), Нон Лон Дон / Un Lun Dun (2007), Город и Город / The City & the City (2009) и еще не вышедших на русском языке Kraken (2010) и Embassytown (2011) – все они входят в классику weird fiction и спекулятивного реализма. И Харман, и Мейясу называют его своим идейным вдохновителем, однако совсем недавно на конференции Международной Ассоциации Фантастики в Искусстве (IAFA), прошедшей 20-24 марта 2012 года в Орландо, Мьевиль публично отказался от всяких симпатий к спекулятивному реализму, что объясняет его комментарий к соответствующему пункту списка.

44

я любимой текстовой

мысли, и 2) слизью;

еуловимой, бесформенной и радикальной чуждости – вне-привычного (ab-

can

к

ные ходы этой

програ с

э

От спекулятивного реализма (который, при всей его поспешности, китчевости и том,

что он все еще не может оправиться от жестокой пощечины, которую ему нанес один

из его прародителей59, еще несколько лет может оставатьс

погремушкой хипстеров) – завороженность 1) arche-fossil, остатком того, что

существовало прежде самой возможности

От любого современного культурного артефакта – покорную склонность к

эсхатологии, эротизацию апокалипсиса;

И от weird – эту ускользающую, неустранимую эстетику вырожденного, чудовищного,

следа н

ny) – в обмен на положение самого важного животного в истории философии и

мира.60

Как видно, все эти пункты дополняют и взаимно определяют друг друга, вместе

складываясь в концепт weird, и в совокупности представляют собой тот способ описания,

который только и может предоставить нам реальность в представлении спекулятивных

реалистов. Поэтому концептуализация weird является одной из первостепенных задач

философии, если мы хотим аде ватно понять суть ставок спекулятивного реализма.

Концепт этот является отчасти проблематичным и для них самих: по нему проводятся

научные конференции61; Макс Фишер в своих тезисах отметил необходимость

концептуализации weird в философии, но сам только наметил основ

ммы [65]. Поэтому в завершение нашего исследования мы попытаемся это делать

– концептуализировать то, что называется непереводимым словом weird.

Похоже, что английское слово weird должно быть включено в список

непереводимостей наравне с греческим φάρμακον, немецким Dasein, французским

différance и китайскими Дао и Дэ. Weird можно было бы перевести согласно его первому

словарному значению – «странный». Но это, на наш взгляд, глубокая ошибка, что

выясняется при встрече с размышлениями Хармана о Лавкрафте. Дело в том, что в

английском языке есть прилагательное strange – ‘странный’ – с аналогичной тимологией

и словообразовательным гнездом, родственное глаголу to strange – ‘странствовать’ – и

существительному stranger – ‘странник’. Эти слова имеют общие коннотации

путешествия, перемещения в пространстве и удаленности от фиксированного центра.

Идеальная ситуация «странного» – «Stranger in a Strange Land», («Странник в странной

59 Мьевиль имеет в виду резкую реплику Рэя Брасье в [55], уже процитированную на с.7. 60 URL: http://chinamieville.net/tagged/octopus (Дата обращения: 08.03.2012). 61 Напр.: http://ghooriczone.blogspot.com/2007/04/post-weird-realism-tentacularity.html

45

елями на одном языке [47]. «Странник» – всегда

расс я

бы м

вечером к вам в дом пришел человек, которого вы знали

он вдруг появился. Воздух начинает пахнуть пряностями,

о в зрачки вашего старого знакомого, вы видите, что вас в

зра

ьяму Шекспиру, который

заслуженно считается соз литературного языка.

Своих трех ведьм в «Макбе ird sisters:

nd,

t…

Вот как переводит этот фра . Л. Лозинский:

Здесь выражение weird sist о совершенно правильно как «вещие (а никак не

“странные”!) сестры», т.е. Н шей Эдде:

под древом высоким;

стране»): инопланетянин, пытающийся понять, «грокнуть» законы земного мира и

научиться говорить с его обитат

казчик, переводчик, и хотя понять его до конца никогда не удается, «странное» хот

ожно попытаться вообразить.

Представьте себе, что однажды

когда-то давным-давно, – но потом он отправился в далекие страны, пропал с горизонта и

вдруг позвонил к вам в дверь.

Вы открываете ему, – а он крепкий, загорелый, с белозубой улыбкой – с радостью

усаживаете у огня и слушаете невероятные истории о небывалых странах – и с тем, как

близится ночь, вы начинаете понимать, что вместе с этим человеком в дом пришли духи

тех неизвестных краев, откуда

неизвестно чей шепот слышится из темных дверей и сумрак в углах комнаты начинает

вести себя как-то непривычно.

И вдруг, заглянув случайн

чках нет – да и зрачков, собственно, нет. Там неизвестное вам ночное небо, в котором

совсем другие звезды.[10]

Слово же weird является синонимом strange только в просторечии, а в

литературном языке не имеет отношения к странствиям. Основное значение этого слова –

‘сверхъестественный, имеющий отношение к колдовству, магии и т.п.’ или

‘неестественный/противоестественный’, т.е. носит оттенок не чего-то незнакомого, но

противоречащего представлениям о возможном. Коннотацией «странный» в значении

«сверхъестественный» слово weird во многом обязано Уил

дателем и кодификатором английского

те» Шекспир именует we

The weird sisters, hand in ha

Posters of the sea and land,

Thus do go about, abou

гмент на русский М

Сестры вещие везде,

На земле и на воде,

Кругом, кругом водят пляс….

ers переведен

орны. Ср. в Стар

Мудрые девы

оттуда возникли,

три из ключа

46

ro á scíði), –

ей;

,

жизнь содержит

а его

воплощение сверхъестественной

кармы

его ы

по направлению к и

Урд имя первой,

вторая Верданди, –

резали руны (scá

Скульд имя треть

судьбы судили

жизнь выбирали

детям людей,

жребий готовят. [41]

Имена этих «вещих» сестер – Урд (сканд. Urðr, сакс. Wyrd) – «то, что стало»,

Верданди (Verðandi, weorþan) – «то, что становится, находится в процессе становления», и

Скульд (Skuld, ср. совр. англ. should) – «то, что (обязательно) настанет». «Создание

судьбы, выраженное словосочетанием ‘резали на дощечках’, соотнесено с гадательной

практикой, бытовавшей в раннесредневековой Скандинавии… [А также] метафорически

соотносилось, с одной стороны, с вырезанием дощечек – жребиев, с другой стороны, с

вырезанием на них магических знаков – рун.»62 В гадательных практиках Weird – «чистая

руна», дощечка без нанесенного на нее знака, символизирующая пустоту: «Неведомое

сообщает вам, что Оно входит в вашу . Эта пустота в себе нерастраченный

потенциал. Наполненная и пустая одновременно, эта Рун подразумевает все Бытие в

исчерпывающей совокупности, все, что может быть осуществлено. […] Ничто не

предопределено: это творческая сила неизведанного» [6]. Таким образом, weird –

Неведомого и неопределенного, неодолимой силы,

выражающейся в абсолютной способности чего угодно внезапно стать чем угодно.

Оно восходит к древне-англосаксонскому wyrd – рок, судьба; но это понимание

судьбы отличается от латинского fatum и, соответственно, греческого Τύχη и больше

напоминает концепт – постоянно изменяющийся в соответствии с действиями

человека континуум прошлого-и-будущего. Существительное weird происходит от

глагола weorthan – ‘становиться’, который в свою очередь восходит к пра-

индоевропейскому корню *uert – ‘поворачиваться’ ( можно усл шать в русских словах

«вертеть», «превращаться», «извращение»). Этот корень несет в себе универсальный

концепт изменения–становления: «В метафизическом смысле, wyrd воплощает концепт

того, что все превращается во что-то другое, одновременно двигаясь

удаляясь 63 от собственной сути» . Это цитата из филологической статьи, но она с

легкостью могла бы принадлежать и самому Грэму Харману.

62 URL: http://conference.dansk.ru/content/view/7/ (Дата обращения: 10.03.2012). 63 «In a metaphysical terms, wyrd embodies the concept that everything is turning into something else while

both being drawn in toward and moving out from its own origins». – URL: http://www.wyrdwords.vispa.com/heathenry/whatwyrd.html (Дата обращения: 02.04.2012).

47

Сеть – это wyrd, но исход

опреде н

й термин Мейясу), и «обстоятельство» (condition), в целом создавая

контек

, к с

предст

Также использование концепта wyrd в значении ‘рок, судьба’ в скандинавской

литературе часто связано с метафорой ткани или паутины, сети. Взаимосвязанные

разнородные элементы – события, люди, вещи, духовные сущности и метафизические

понятия – сцеплены сложной системой взаимодействий, и в конечном итоге действие или

изменение любого элемента отражается на конфигурации всей сети. Применительно к

скандинавскому образу судьбы это значит, что будущее человека не предопределено раз и

навсегда, но любое его действие и любой объект, с которым он взаимодействует,

постоянно участвует в формировании исхода; невозможно не обратить внимание на

поразительное сходство этого образа сети с тем, как определяется ключевой концепт

акторно-сетевой теории Бруно Латура. «Каждая секция паутины есть обособленная часть

целого, но все же, мельчайшее насекомое, попавшее в нее, заставляет колебаться всю сеть.

Получит ли паук свой обед, зависит от его мастерства в плетении сети, от скорости его

реакции и от возможности насекомого вырваться на свободу.

ляется действиями акторов (actors)» [100] - это фрагме т не из Латура, а из

описания древнескандинавских представлений о судьбе-wyrd.

Оксфордский словарь английского языка определяет саксонское wyrd как

«случайность, событие, совпадение» (весь спектр возможных переводов хайдеггеровского

термина Ereignis64). Словарь англосаксонского языка предлагает также варианты перевода

«феномен» (phenomenon), «транзакция» (transaction, еще один латурианский термин),

«факт» (fact, любимы

ст не конечной цели, а потока событий и отсылая к естественному ходу вещей (the

way things happen).

Итак переводить слово weird напрямую ак « транный» далеко не всегда уместно

и адекватно. *uert, wyrd, weird – это перевертыш, оборотень, универсальная функция

всеобщего изменения и превращения, что как раз соответствует хармановскому

авлению об объектах, которые ускользают от ограничения как в виде сущности, так

и в виде сети отношений за счет своей способности постоянно становиться чем-то другим.

Персонажи, встретившиеся с weird-объектом, «теряют дар речи», им в буквальном

смысле отказывает язык – причем не только язык описания, но и язык восприятия, т.е.

трансцендентальная схематика; именно это и является признаком выхода к реальности,

которая стоит за самим разделением на «в-себе» и «для-нас», и поэтому может выдать

64 …который принято переводить на английский неологизмом enowning, а вовсе не (казалось бы)

вполне подходящим по коннотациям happening – из уважения, вероятно, к хайдеггеровской страсти к этимологизаторству.

48

себя т

ой, попытавшийся это сделать, сходит с ума либо становится

частич

ые идут из одной точки, примерно, как у пальмового листа, только – раза в три

бол »

[23]

можно представить, Кристофер Робин. Огромная ненормальная

вещ

рушительности, которая и указывает на

его ос

«Мне думается, что высшее милосердие, явленное нашему миру, заключается в

неспособности человеческого ума согласовывать между собой его составляющие»66, –

олько в нарушении этого отношения. «Его монстры не глубоко в себе, и в его

историях они возникают только, чтобы нарушать предположения наблюдателей-людей».65

Для поддержания этого эффекта Лавкрафт вынужден совершать перевертыши: его

герои (например, в повести «Хребты безумия»), полностью погрузившиеся в населенный

чудовищами weird-мир, снова оказываются повергнуты в панику обычным, хорошо

знакомым запахом бензина – настолько он странен, чужд, неуместен, weird в этом мире.

Weird – это всегда несоответствие. С инопланетными или волшебными существами

можно познакомиться; с ужасами Лавкрафта невозможно войти ни в какой доступный

разуму контакт, и люб

но одним из них, гибридом (и здесь снова как нельзя более уместным оказывается

латурианский термин).

«Там, на дороге, за ущельем, миссис Кори, – там что-то такое есть! Пахнет, как при

грозе, а все кусты и маленькие деревья помяты и отклонились от дороги, как будто там

протащили целый дом. Но это еще не все, это не страшное. Там есть следы, на дороге,

миссис Кори, – огромные круглые отпечатки, как днище у бочки, они давлены глубоко,

как будто от слона, но только их намного больше, чем сделали бы четыре ноги! Я глянул

на пару этих отпечатков, прежде чем сбежал оттуда; каждый покрыт такими линиями,

котор

ьше. И запах там такой жуткий, примерно, как возле старого дома Колдуна Уотли...

Ср.: «На помощь, на помощь, ажусный Heffalump! Мощь, мощь! Лумпасный Horralump!

Хвощь, хвощь, атасный Hellerump! […] Как – у него – у него Огромная голова, такая

огромная, какую только

ь, как – как – ничто. Гигантское – как я не знаю что, как ненормальное ничто. Как

банка» [33, с. 101-102].

Столкнувшись с weird-объектом, человек (персонаж) оказывается в состоянии

давать только серии последовательно отметаемых сравнений, и именно этой серией

очерчивается – без непосредственного прикосновения или даже указания, образ – не

объекта, но той смутной жути-неуместности-раз

корбительную реальность. В этом суть weirdness – она ускользает от описания, и,

если верить Лавкрафту, это несомненное благо.

65 Приложение 1, с. 68.

49

пишет Лавкрафт в знаменитом вступлении к «Зову Ктулху», и это как нельзя больше

отвечает тем сложностям, с которыми сталкиваются попытки построения дискурса о

реальности. Первое, что приходится сделать – это наложить запрет на релятивизацию

реальности через тем или иным образом построенную картину мира; но чтобы удержать

концепт реальности, необходимо показать: 1) способность реальности ускользать от

любой попытки исчерпания ее тем или иным способом описания и 2) ее способность

сопротивляться любым попыткам согласования. Реальность не просто противоречива, она

лежит глубже самих структур, отвечающих за построение противоречия, и поэтому

взрывает их изнутри. И описать такую реальность можно только таким образом, каким

описывается weird. Странное (strange) расширяет картину мира; weird ее разрушает.

66 Lovecraft, Howard Phillips. The Call of Cthulhu. // Lovecraft H. P. Tales. – New York: The Library of

America, 2005, p. 167. «The most merciful thing in the world, I think, is the inability of the human mind to correlate all its contents»: знаменитый открывающий пассаж из «Зова Ктулху» содержит (намеренную?) двусмысленность: «все, что в нем содержится» может относиться как к миру, так и к человеческому разуму, и, хотя переводчики русского издания однозначно предпочли первую трактовку («все, что этот мир в себя включает» [22]), было сочтено важным сохранить этот нюанс.

50

Заключение

Наивный реализм, подобный научному, был настолько явно дисквалифицирован

кантовской критикой, что на несколько столетий эта тема обрела статус non grata в

философии. Философия надолго превратилась в противостояние различного рода критик,

и принималось по умолчанию, что она может быть либо догматической, либо

критической, либо, на худой конец, деконструкцией. Но современная ситуация – во

многом благодаря новым открытиям в науке, подрывающим все наши способности

представления, и технологии, приближающейся к тому уровню развития, на котором она,

по выражению Лема, превращается в магию – обнаруживает запрос на реализм, причем

реализм новый, особого типа, способный невредимым пройти горнило постмодернистской

критики и одновременно сохранить релевантность текущему уровню научного знания без

задачи его дисквалифицировать. И единственным предложенным пока проектом

построения такого реализма оказывается рассуждение особого типа, нацеленное на

сохранение чуждости и инаковости.

Постконтинентальная философия, или, как ее чаще называют, спекулятивный

реализм, группа философских проектов, объединенная только тем, что все они так или

иначе составляют оппозицию всей предшествующей континентальной философии –

«корреляционизму», представляет собой различные способы выстраивания дискурса о

реальности. Так или иначе, представители различных направлений обращаются к

проблеме построения такого дискурса о реальном, который не оставался бы замкнутым на

человека (пусть даже сложным образом, через сети, вовлекающие в себя социальные

практики, материальные объекты, экономические процессы, языковые конструкции и

ментальные состояния), а содержал бы в себе возможность выхода на реальность как

таковую. Сразу становится понятно, что в условиях философии, пронизанной критикой,

невозможно вернуться к догматической докантианской метафизике, и требуется новый

способ говорения о реальном, который позволил бы не «заражать» ее мыслимостью. Как

показывает исследование текстов наиболее ярких авторов этого течения – Грэма Хармана

и Квентина Мейясу – для этого используются специфические приемы разметки

дискурсивного поля и формирования концептов. В контексте реализма акцент с

коммуникации, интерсубъективности, совместного конструирования мира смыслов

смещается на дискоммуникацию, уклонение и ускользание, невозможность, которые

становятся позитивным ресурсом.

51

Параллельно отход от традиционных представлений о субъективности смещает

акцент с отношений человек-мир на отношения между объектами мира; тенденции

постколониализма и экологии преломляются в виде построения нигилистических

онтологий-без-человека, нечеловеческой онтологии и даже эстетики, где место человека в

мире радикально пересматривается в направлении снижения его статуса.

Как показывает совокупность средств, разными способами, намеренно и

ненамеренно, явно и неявно используемых спекулятивными реалистами для достижения

своей главной цели – построения эффективного дискурса о реальности, которая не

сводилась бы к эффекту функционирования самого этого дискурса, общим и

необходимым условием достижения этой цели, разделяемым всеми основными

представителями этого направления является тематизация реальности как радикально

Другого. Выявленные в их текстах дискурсивные приемы – метафорика уклонения и

отбрасывания, серия метафор темноты и глубины, противостоящая модернистскому

«естественному свету разума» – всепроникающему взгляду теоретика, системы

перевертышей-переименований, подобные скальдическим приемам; вспомогательные

концепты, вводимые в сцепке с концептом реального – концепты ускользания, доступа,

нечеловеческого, контингентности; концептуальные персонажи и вещи, вводимые в

философский текст – призраки, магма, инопланетяне, монстры, гибриды, слизь – все эти

дискурсивные приемы в совокупности выдают общую неявную интенцию,

одухотворяющую все проекты «спекулятивных реализмов», независимо от тех

конкретных философских техник, которые используют их авторы, и являющуюся его

подлинным позитивным функциональным ядром (вопреки собственным заявлениям

вышеназванных авторов об отсутствии такового). Этим ядром является, как показало

исследование, мотив концептуализации реальности как Другого, не являющегося

зеркалом или даже сколько-нибудь релевантным подобием себя; тематизация радикальной

инаковости реальности, удержание «имманентного невозможного» в делезианской

терминологии, а в терминах Эммануэля Левинаса – сохранение друговости другого. Все

эти сложные приемы нацелены на удержание радикальной чуждости реальности при

сохранении возможности доступа к ней – доступа, осуществляемого непрямым образом, с

помощью метафоры, уклонения, серий отступлений.

Философскому картографированию реальности спекулятивный реализм

противопоставляет работу с нечеткостью, темнотой и ускользанием, при сохранении на

внешнем уровне высочайших стандартов строгости и прозрачности рассуждения,

демонстрируя, что любое теоретизирование так или иначе «загрязняет» реальность, и

доступ к ней может быть представлен только в форме не-доступа, отклонения и

52

отступления в сторону. Приемы дискурсивного отклонения, прежде считавшиеся

специфической чертой готической литературы, ужасов и фантастики – описание с

помощью указания на невозможность написания, «двойная фильтрация» через нескольких

рассказчиков (которая в качестве философской техники воспроизводится через

переименование), стилистические особенности строения текста и эффект ужаса или weird

– становятся эффективными приемами противостояния «проклятию Мидаса».

Объективация необходимо искажает предмет речи (в данном случае – реальность),

но искажение, учтенное и использованное как карикатура и пародия, может стать

философской техникой, которая в текстах Хармана удваивается: взаимодействие любых

двух объектов осуществляется в модусе пародии, подмены, и сам его текст использует

пародийные приемы, копирующие тексты его любимого автора Лавкрафта, который

является признанным мастером «пародийных» приближенных описаний, заведомо не

соответствующих объекту, но дающих представление о его «духе». Так и прием Мейясу –

постоянное отступление в сторону и помещение реальности (в виде возможности доступа

к реальности) внутрь дискурса его оппонента-корреляциониста формирует технику

опосредований, которая, предположительно, и не дает реальности схлопнуться в чисто

дискурсивный эффект.

Так реальность обнаруживает основное свое свойство: ускользая от прямого

ухватывания или превращаясь снова в интеллектуальный конструкт, она, тем не менее,

обладает способностью к спонтанному нарушению устоявшегося символического

порядка, что сопровождается специфическим состоянием, которое лучше всего

описывается непереводимым словом weird. Состояние это является меткой прикосновения

к реальности – примерно в том же смысле, в каком хайдеггеровский ужас является меткой

прикосновения к Ничто. Техника спекулятивных реалистов – не предъявление реальности,

но указание на возможность доступа к ней – напоминает механизм действия «Логико-

философского трактата» Людвига Витгенштейна: его центральная идея не предъявляется

на уровне высказывания, так как это эксплицитно запрещено на этом уровне, но

проявляется в виде эффекта когерентности дискурса уровнем выше, в пространстве

взаимодействия текста с читателем; грубо говоря, этот текст содержит не столько то, что в

нем написано, сколько то, что он делает. Спекулятивный реализм, не декларируя это

явным образом, работает аналогичным образом: его тексты не являются, собственно,

теорией реальности (что было бы заведомо невозможно), но представляют собой

движение по удержанию этой невозможности как имманентной, предоставляя читателю

зазор, который «позволяет реальному войти».

93

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ

1. Алексеева Д. Концептуализация Другого в онтологии. Диссертация на соискание

степени кандидата философских наук, Философский ф-т МГУ, М., 2005

2. Бадью A. Тела, языки, истины. – URL: http://scepsis.ru/library/id_1974.html (Дата

обращения: 19.12.2011).

3. Бадью А. Делез. Шум бытия. / Пер. с франц. Д. Скопина – М.: Прагматика

культуры, Логос-Альтера, 2004

4. Барт Р. Актер на портретах Аркура. // Барт Р. Мифологии. / Пер. с франц. С.

Зенкина. – М.: Академический Проект, 2008.

5. Барышников В. Ю. Метафорика судьбы в культуре древней Скандинавии – URL:

http://conference.dansk.ru/content/view/7/ (Дата обращения: 25.03.2012).

6. Блюм, Ральф Х. Книга рун. – М.: София, 2009.

7. Борхес Х. Л. Аналитический язык Джона Уилкинса. / Пер. с исп. Е. Лысенко //

Борхес Х. Л. Коллекция. – СПб.: Северо-Запад, 1992. Со стр. 355-356

8. Борхес Х. Л. Тлён, Укбар, Orbis Tertius. / Пер. с исп. Е. Лысенко // Борхес Х. Л.

Коллекция. – СПб.: Северо-Запад, 1992.

9. Гобозов И. А. Куда катится философия. – М., Издатель Савин С.А., 2005.

10. Гребенщиков Б. Мой Флойд. – URL:

http://www.aquarium.ru:8080/misc/aerostat/aerostat287.html (Дата обращения:

27.03.2012).

11. Гуревич Е. А., Матюшина И. Г. Поэзия скальдов. – URL:

http://ulfdalir.narod.ru/literature/Matushina_Poetryofskalds/p1_ch1.htm (Дата

обращения: 10.03.2012).

12. Делез Ж. Представление Захер-Мазоха (Холодное и Жестокое). // Венера в мехах.

Работы о мазохизме. / Пер. с нем. и франц. – М.: РИК «Культура», 1992.

13. Делез Ж., Гваттари Ф. Тысяча плато. Капитализм и шизофрения. / Пер. с франц.

Я. И. Свирского; науч. ред. В.Ю.Кузнецов. – Екатеринбург: У-Фактория; М.:

Астрель, 2010.

14. Деррида Ж. О почтовой открытке от Сократа до Фрейда и не только / Пер. с

франц. Г. А. Михалкович. – Мн.: Современный литератор, 1999.

15. Жижек С. Добро пожаловать в пустыню Реального / Пер. с англ. А. Смирного. –

М.: Фонд "Прагматика культуры", 2002.

94

16. Жижек С. Устройство разрыва. Параллаксное видение. – М.: Издательство

«Европа», 2008.

17. История понятий, история дискурса, история метафор / Сб. статей под ред.

Х. Э. Бёдекера. Пер. с нем. – М.: Новое литературное обозрение, 2010.

18. Касториадис К. Воображаемое установление общества. – М.: Гнозис, Логос, 2003.

19. Кортасар Х. Лукас, – его новое искусство читать лекции. / Пер. с исп. П. Грушко //

Кортасар Х. Полн. собр. рассказов: В 4 т. Т. 3 – СПб.: Амфора, 2001.

20. Кралечкин Д. Спекулятивный абсолют и порочный круг философии. –

URL: http://www.censura.ru/articles/apresfinitude.htm (Дата обращения: 11.12.2011).

21. Кузнецов В. Ю. Мир единства. – М.: Академический проект; Альма Матер, 2010.

22. Лавкрафт Г. Ф. Зов Ктулху. / Пер. Э. Серовой, П. Лебедева, Т. Мусатовой,

Т.Талановой. – URL: http://lib.ru/INOFANT/LAWKRAFT/ktulhu.txt (Дата

обращения: 15.04.2012

23. Лавкрафт Г. Ф. Ужас Данвича. / Пер. Э. Серовой, П. Лебедева, Т. Мусатовой,

Т.Талановой. – URL: http://lib.ru/INOFANT/LAWKRAFT/danv.txt (Дата обращения:

15.04.2012

24. Лавкрафт Г. Ф. Хребты безумия – URL:

http://lib.ru/INOFANT/LAWKRAFT/hrebty.txt (Дата обращения: 15.04.2012

25. Лакан Ж. Изнанка психоанализа. / Перев. с франц. А.Черноглазова // Семинары. Книга 17. Изнанка психоанализа (1969–1970) – М.:Гнозис, 2008.

26. Латур Б. Дайте мне лабораторию, и я переверну мир // Логос, №5–6, 2002.

27. Латур Б. Нового времени не было. Эссе по симметричной антропологии. – СПб.:

Издательство Европейского ун-та в С.-Петербурге, 2006.

28. Левинас Э. Тотальность и бесконечное // Левинас Э. Избранное. Тотальность и

бесконечное. Пер. с нем. – М.; СПб.: Университетская книга, 2000.

29. ЛеГуин У. Правило Имен. // Волшебник Земноморья. М., 1992.

30. Лиотар Ж.-Ф. Состояние постмодерна. / Пер. Н. А. Шматко. – URL:

http://lib.ru/CULTURE/LIOTAR/liotar.txt (Дата обращения: 15.04.2012

31. Мейясу К. Время без становления. / Пер. А. Писарева // Филин, №4, 2012 (в

печати)

32. Мейясу К. Дилемма призрака. / Пер. А. Писарева.

33. Милн А. Winnie Пух. Дом в Медвежьем Углу. / Пер. с англ. Т. А. Михайловой,

В. П. Руднева // Винни Пух и философия обыденного языка. – М.: Аграф, 2000.

34. Регев Й. Невозможное и совпадение. / Пер. с англ. П. Хановой // Приложение 2.

95

35. Регев Й. On a raison de se révolter. Блог. – URL: http://herr-und-

knecht.livejournal.com/

36. Регев Й. Негарестани – отскок в сторону. – URL: http://ru-

sr.livejournal.com/1408.html (Дата обращения: 03.03.2012)..

37. Руднев В. П. Введение в прагмасемантику «Винни Пуха» // Винни Пух и

философия обыденного языка. – М.: Аграф, 2000.

38. Руднев В. Словарь культуры ХХ века. – URL:

http://lib.ru/CULTURE/RUDNEW/slowar.txt (Дата обращения: 12.03.2012).

39. Сёй Сенагон. Записки у изголовья. – URL:

http://lib.ru/INPROZ/SENAGON/pillowbook.txt (Дата обращения: 15.03.2012

40. Сокал А., Брикмон Ж. Интеллектуальные уловки. Критика философии

постмодерна / Пер. с англ. А. Костиковой, Д. Кралечкина. – М.: «Дом

интеллектуальной книги», 2002.

41. Старшая Эдда. / Пер. М. А. Стеблина-Каменского. – URL:

http://lib.rus.ec/b/95429/read (Дата обращения: 25.03.2012).

42. Тичер C., Мейер М., Водак Р., Ветер Е. Методы анализа текста и дискурса. / Пер.

с англ. – Харьков: Изд-во Гуманитарный центр, 2009.

43. Тодоров Ц. Введение в фантастическую литературу. / Перев. с франц. Б. Нарумова.

– URL: http://bookz.ru/authors/cvetan-todorov/todort01.html (Дата обращения:

14.04.2012).

44. Уэльбек М. Г.Ф. Лавкрафт: против человечества, против прогресса. / Пер. И.

Вайсбура. – URL: http://lib.rus.ec/b/144150/read#t1 (Дата обращения: 15.04.2012).

45. Фрейд З. Зловещее. / Перев. с нем. А. В. Гараджи. – URL:

http://books.atheism.ru/files/freud_sinister.htm (Дата обращения: 14.04.2012

46. Фуко М. Археология знания. / Пер. с фр. С. Митина, Д. Стасова. – Киев: Ника-

Центр, 1996.

47. Хайнлайн Р. Чужак в чужой стране. М.-СПб., 2002. (Дата обращения: 05.05.2012

48. Харман Г. О замещающей причинности. / Пер. с англ. А. Маркова – URL: http://www.nlobooks.ru/node/1997

49. Харман Г. Ужас феноменологии: Лавкрафт и Гуссерль. / Пер. с англ. П. Хановой.

50. Хёсле В. Гении философии нового времени. М., 1992.

51. Brassier R., Grant I. H., Harman G., Meillassoux Q. Speculative Realism // Collapse

Vol. III: Unknown Deleuze [+ Speculative Realism]. – London: Urbanomic, November

2007, pp. 307-449.

96

52. Brassier, Ray. Alien Theory: The Decline of Materialism in the Name of Matter. Ph.D.

Dissertation, University of Warwick, Department of Philosophy. April 2001.

53. Brassier, Ray. Behold the Non-Rabbit: Kant, Quine, Laruelle // Pli, №12: Materialism,

2001.

54. Brassier, Ray. Genre is Obsolete. // Multitudes, No. 28, 2007.

55. Brassier, Ray. I am a nihilist because I still believe in truth // Kronos, №4, March, 2011.

56. Brassier, Ray. Nihil Unbound: Enlightenment and Extinction. – London: Palgrave

Macmillan, 2007.

57. Brassier, Ray. The Enigma of Realism: On Quentin Meillassoux’s ‘After Finitude’ //

Collapse Vol. II: Speculative Realism. – London: Urbanomic, March, 2007, pp. 15-54.

58. Braver, Lee. A Thing of This World: A History of Continental Anti-Realism. //

Evanston, IL: Northwestern University Press, 2007.

59. Bryant L., Harman G., Srnicek Nick. The Speculative Turn: Continental Materialism

and Realism. – Melbourne: Re.Press, 2011..

60. Bryant, Levi. Larval Subjects. Блог. – URL: http://larvalsubjects.wordpress.com/

61. Derrida, Jacques. la mythologie blanche * la métaphore dans le texte philosophique //

Derrida, Jacques. Marges de la Philosophie, Les Éditions de Minuit, Paris, 1972, pp.247-

273.

62. Ennis, Paul J. Continental Realism. – Winchester, UK: Zero Books, 2011.

63. Ennis, Paul J. Post-Continental Voices: Selected Interviews. – Winchester, UK: Zero

Books, 2010.

64. Ennis, Paul John. Another Heidegger Blog. Блог. – URL:

http://anotherheideggerblog.blogspot.com/.

65. Fisher, Mark. K-Punk. Блог. – URL: http://k-punk.abstractdynamics.org/.

66. Fisher, Mark. Speculative Realism. // Frieze №11, May, 2009.

67. Grant, Iain Hamilton. Being and Slime: The Mathematics of Protoplasm in Lorenz

Oken’s ‘Physio-Philosophy’ // Collapse Vol. IV: Concept Horror, London: Urbanomic,

May, 2008, pp. 287-321.

68. Grant, Iain Hamilton. The Chemistry of Darkness // Pli, № 9: Science, 2000.

69. Harman, Graham. Guerilla Metaphysics: Phenomenology and the Carpentry of Things.

– Chicago: Open Court, 2005.

70. Harman, Graham. Intentional Objects for Non-Humans 2008. – URL:

http://www.europhilosophie.eu/recherche/IMG/pdf/intentional-objects.pdf (Дата

обращения: 25.02.2012).

97

71. Harman, Graham. Object-Oriented Philosophy. Блог. – URL:

http://doctorzamalek2.wordpress.com/

72. Harman, Graham. On the Horror of Phenomenology: Lovecraft and Husserl // Collapse

Vol. IV: Concept Horror. – London: Urbanomic, May, 2008, pp. 333 – 365.

73. Harman, Graham. On Vicarious Causation // Collapse Vol. II: Speculative Realism. –

London: Urbanomic, March, 2007, pp. 171 – 205.

74. Harman, Graham. Prince of Networks: Bruno Latour and Metaphysics. – Melbourne:

Re.Press, 2009.

75. Harman, Graham. Quentin Meillassoux: Philosophy in the Making. – Edinburgh:

Edinburgh University Press, 2011.

76. Harman, Graham. The Quadruple Object. – Winchester, UK: Zero Books, 2011.

77. Harman, Graham. Zero-Person and the Psyche // Skrbina, David. Mind That Abides:

Panpsychism in the new millennium. – John Benjamins Publishing, 2009.

78. Hickman, S.C. Dark Chemistry. Блог. – URL: http://earth-wizard.livejournal.com

79. Huber, Tobias. Realismus Jetzt. – Berlin: Merve Verlag, 2011.

80. Kosofsky Sedgwick, Eve. The Coherence of Gothic Conventions – Methuen Publishing,

1986.

81. Latour, Bruno. The Pasteurization of France. – Harvard University Press, Cambridge

Mass., USA, 1988.

82. Latour, Bruno. Why Has Critique Run out of Steam? From Matters of Fact to Matters of

Concern. // Critical Inquiry, Vol. 30, № 2, 2004, pp. 225-248.

83. Meillaisoux, Quentin. Contingency & the Absolutization of the One. URL:

http://speculativeheresy.wordpress.com/2011/03/24/meillassoux-contingency-and-the-

absolutization-of-the-one/ (Дата обращения: 02.04.2012).

84. Meillassoux, Quentin. 2008. Spectral Dilemma // Collapse Vol. IV: Concept Horror. –

London: Urbanomic, May, 2008, pp. 261 – 276.

85. Meillassoux, Quentin. After Finitude: An Essay on the Necessity of Contingency. /

Trans. Ray Brassier. – London: Continuum, 2008.

86. Meillassoux, Quentin. Après la finitude: Essai sur la nécessité de la contingence. –

Paris: Editions du Seuil, 2006

87. Meillassoux, Quentin. Potentiality and Virtuality // Collapse Vol. II: Speculative

Realism. – London: Urbanomic, March, 2007, pp. 55 – 81.

88. Morton, Timothy. Ecology without Nature. Блог. – URL:

http://ecologywithoutnature.blogspot.com/

98

89. Morton, Timothy. Ecology without Nature: Rethinking Environmental Aesthetics. –

Harvard UP, 2007

90. Morton, Timothy. Sublime Objects. // Speculations II, September, 2011, pp. 207 – 227.

91. Noys, Benjamin. The Horror of the Real: Žižek’s Modern Gothic // International Journal

of Žižek Studies Vol.4 №4.

92. Reid, Alex. Minimal Rhetoric. – URL: http://www.alex-reid.net/2012/03/minimal-

rhetoric-4c12.html (Дата обращения: 22.03.2012).

93. Sacilotto, Daniel. Being’s Poem. Блог. – URL: http://bebereignis.blogspot.com

94. Shaviro, Stephen. Speculative realism and the nature of thought. . – URL:

http://steveshaviro.tumblr.com/post/176468162

95. Shaviro, Stephen. The Pinocchio Theory. Блог. – URL: http://www.shaviro.com/Blog/

96. Srnicek, Nick. The Accursed Share. Блог. – URL: http://accursedshare.blogspot.com/

97. Woodard B., Srnicek Т., Adkins Т. Speculative Heresy. Блог. – URL:

http://speculativeheresy.wordpress.com/

98. Woodard, Ben. Naught Thought. Блог. – URL: http://naughtthought.wordpress.com/

99. Woodman, Justin. Weird Realism Paper. – URL:

http://ghooriczone.blogspot.com/2007/04/weird-realism-paper.html (Дата обращения:

25.03.2012).

100. Wyrd: The Role of Fate. – URL: http://www.octavia.net/anglosaxon/Wyrd.htm (Дата

обращения: 13.03.2012)..