РОССИЙСКАЯ АКАДЕМИЯ ГОСУДАРСТВЕННОЙ СЛУЖБЫ ПРИ ПРЕЗИДЕНТЕ РОССИЙСКОЙ ФЕДЕРАЦИИ

ФЕДЕРАЛЬНОЕ ГОСУДАРСТВЕННОЕ ОБРАЗОВАТЕЛЬНОЕ УЧРЕЖДЕНИЕ ВЫСШЕГО ПРОФЕССИОНАЛЬНОГО ОБРАЗОВАНИЯ

«ВОЛГОГРАДСКАЯ АКАДЕМИЯ ГОСУДАРСТВЕННОЙ СЛУЖБЫ»

А. И. БАРДАКОВ

ВЛАСТЬ И УПРАВЛЕНИЕ В ФОРМАХ КОЛЛЕКТИВНОЙ ЖИЗНИ

Монография

Волгоград 2006

2

ББК 66.011.3 Б 24

Р е ц е н з е н т ы :

д-р филос. наук, проф. С. Г. Чукин, Санкт-Петербургский военный ин-т ВА МВД России;

д-р ист. наук, проф. Ю. Д. Гражданов, ФГОУ ВПО ВАГС

Бардаков, А. И. Б 24 Власть и управление в формах коллективной жизни: моно-

графия / А. И. Бардаков; ФГОУ ВПО «Волгоградская академия государственной службы». – Волгоград: Изд-во ФГОУ ВПО ВАГС, 2006. – 224 с.

ISBN 5-7786-0261-8

В монографии разрабатывается концепция познания форм орга-

низации коллективной жизни, выделяются три вида организации жизни людей – самоорганизация, управление, самоуправление – и обосновы-вается непрерывность их эволюции. Уделяется большое внимание «пе-реходному» периоду или «пограничному» состоянию самоорганизации и управления, где обнаруживается становление доминанты политиче-ских отношений в общественном процессе. Кризис властно-управ-ленческих отношений в современных обществах рассматривается во взаимосвязи с утратой господства политики в ряде сфер коллективной жизни. Работа ориентирована на исследователей, занимающихся теори-ей самоуправления, студентов, изучающих муниципальное управление, практиков государственного и муниципального строительства, а также на широкий круг читателей, интересующихся теорией и практикой со-временного местного самоуправления.

ББК 66.011.3

ISBN 5-7786-0261-8 Бардаков А. И., 2006 ФГОУ ВПО «Волгоградская академия

государственной службы», 2006

3

СОДЕРЖАНИЕ Введение ......................................................................................................4

Глава 1. АНТРОПОГНОСТИЧЕСКАЯ КОНЦЕПЦИЯ КОЛЛЕКТИВНОЙ ОРГАНИЗАЦИИ ..............................................................................7

1.1. Познание в границах биотических и социальных форм бытия и его пределы .............................................................................7 1.2. Природа и сущность человека. Образы XIX и XX столетий ...22

Библиографический список к главе 1......................................................52

Глава 2. ГЕНЕЗИС ВЛАСТИ ВОЖДЯ..........................................................62 2.1. Сферы формирования лидерства вождей в первобытных коллективах .........................................................................................62 2.2. Басилей и сенатор, ванакт и рекс................................................74 2.3. Вожъ ..............................................................................................84 2.4. Каган............................................................................................105 2.4. Князь............................................................................................114 2.6. Хан и царь ...................................................................................124 2.7. Царь .............................................................................................134

Библиографический список к главе 2....................................................149

Глава 3. МОРФОЛОГИЯ КОЛЛЕКТИВНОСТИ В УСЛОВИЯХ «КРИЗИСА КРИЗИСОВ» ВЛАСТИ...............................................153

3.1. Политика в XX веке и рецессия форм организации жизни ....153 3.2. Образ вождя в идентификации политических лидеров ..........165 3.3. Вовлечение в политику путем манипуляции сознанием ........171 3.4. Консервация политического управления в формах граж-данского общества ............................................................................179 3.5. Самоуправление и управление в альтернативных тенденциях развития общества ........................................................191 3.6. Потенциал самоуправления в эволюции форм организации жизни..................................................................................................201

Библиографический список к главе 3....................................................214

Заключение.............................................................................................222

4

ВВЕДЕНИЕ Зарубежные фабрики мысли вот уже более полувека неустанно

трудятся над объективацией западной модели либеральной демокра-тии, придавая этой форме правления эсхатологический смысл, про-слеживая эволюционный путь человечества, всеми коллизиями приво-дивший, по их наблюдениям, к предельному рубежу развития – рыноч-ной демократии. Таким образом, они приходят к выводу о том, что если отдельные части человечества также желают обеспеченной старости, они должны подойти к пенсионному рубежу, имея солид-ный багаж западно-демократического стажа.

Относительная простота тезисов этих школ в своей связи до-вольно логична: поскольку либеральная рыночная экономика есть наи-более справедливая форма реализации способностей человека и удов-летворения его потребностей, постольку плюральное демократиче-ское представительство – наиболее справедливая форма распределе-ния политической власти в руководстве рынком, значит и развитие социума есть процесс совершенствования форм, способов, методов управления им как производственно-потребительским рыночным кол-лективом.

Филиальные сети таких фабрик мысли распространились за краткое время по всей грамотной планете, раскрывая данный тезис на местном материале, и за две последние декады XX века особенно активизировались во внедрении особых управленческих – менедже-ральных подходов во все сферы общественной жизни, доказывая, что все социальные проблемы решаемы управлением. При этом речь идет о различных видах управления и подходах к его реализации примени-тельно к тем или иным ситуациям, полагая управление безусловным и единственно приемлемым инструментом.

В данной работе мы предприняли попытку обосновать иную точку зрения по обсуждаемой проблеме. Рассматривая эволюцию управления, мы ориентировались на организационную практику кон-кретных обществ и саму теорию вопроса. Исследование логики разви-тия понятия «управление» в историческом контексте привело нас к той мысли, что данная категория не отражает существа отношений в раз-ных формах организации жизни людей во всей (известной и неизвест-ной) истории их развития. Кроме того, историко-политическая, лин-гвистическая экспертиза управленческой практики однозначно не сви-детельствует об отсутствии власти и управления в древних, средневе-ковых обществах, но вместе с тем не позволяет утверждать их явное присутствие.

5

В этой связи обращение к прошлому выступает методологиче-ским приемом, помогающим определить подходы к раскрытию сути политических проблем современности. Один из традиционных подхо-дов – признание «вечности» власти и управления – предполагает поиск путей совершенствования обустройства жизни в пределах обозначен-ных явлений, и в известной степени оправдывает себя. Другой подход, возникающий из сомнения в той же «вечности» власти и управления, предполагает иной вариант разработки политической теории, откры-вающий, как нам представляется, более широкие аналитические воз-можности изучения взаимосвязей политики и общества в перспективе развития социальных систем.

Для определения наиболее прогрессивных форм организации жизни людей, описания их параметров на языке современной науки, потребовалось последовательно решить несколько задач. Во-первых, обосновать возможность антропогностического подхода к исследова-нию обустройства коллективной жизни людей, наряду с биогностиче-ским и социогностическим подходами. Во-вторых, опираясь на поли-тико-философский, историко-лингвистический материал, проследить становление власти и управления, останавливаясь на характеристике основных этапов их генезиса. В-третьих, раскрыть объективный харак-тер «конечности» доминанты власти и управления в обустройстве жизни конкретных обществ и развитии человечества в целом. Решение этих задач, собственно, и предопределило структуру исследования.

В первой главе мы разъясняем суть центральной концепции ра-боты. Речь идет об онтологическом представлении трех форм коллек-тивности людей – биота, социум и культура. Другими словами, наша гипотеза основывается на том, что биотическое, социальное и челове-ческое есть непременные сущностные составляющие индивида.

Неявное или опосредованное представление о трех формах бы-тия человеческих индивидов встречается у многих отечественных и зарубежных авторов, однако, наиболее взвешенные доводы к обосно-ванию онтологической триады можно обнаружить только у М. С. Ка-гана. В свою очередь, развивая идею о трех формах бытия коллекти-вов, мы обосновываем и корреляцию с ними трех видов форм органи-зации жизни, обозначив их соответственно как самоорганизация, управление, самоуправление. Признавая соответствие уровням бытия уровней организации и познания, мы оказываемся перед непримени-мостью «низших» познавательных средств к «высшим» онтологиче-ским формам. Такой подход позволяет «оставить» анализ власти и управления в рамках социогностики, а разработку теории обустройст-

6

ва коллективной жизни людей будущего осуществлять в когнитивных координатах человеческих взаимосвязей.

Во второй главе мы уделили внимание выявлению причин воз-никновения власти и управления, а также закономерностей их становле-ния. При этом обращение к понятию «вождь» обусловлено однозначно-стью концентрации у данного лица властных и управленческих функ-ций. Разнообразие исторического материала, который мы привлекаем в качестве доказательной базы и иллюстраций, объясняется в данном слу-чае специфической задачей кросскультурного исследования становле-ния политики как явления. Возникающие на этом пути трудности реше-ния такой теоретической проблемы, как доказательство полноты власт-но-управленческих функций вождя, состоит не только в прочности сте-реотипов научного мышления, многообразии точек зрения, но и неодно-значности трактовок в соответствующей терминологии. Поэтому мы столь тщательно останавливаемся на уточнении категориального аппара-та, обращаясь к работам языковедов – В. В. Колесова, А. С. Львова, Ф. Федье, Э. Бенвениста. Результаты исследования историко-лингвисти-ческого материала позволили нам «отодвинуть» полноту властно-управленческих функций вождя и тем более иных субъектов управления в более поздние исторические периоды развития каждого конкретного общества, а также установить качественное отличие управления от сво-его предшествующего состояния – самоорганизации.

В третьей главе мы приложили усилия к обоснованию право-мерности сосуществования управления и самоуправления. Обращение к позиции Ж. Бодрийара здесь носит сознательный характер и имеет «свой» подтекст. Его утверждения о «конечности социальности», по-зволяют нам оттенить позицию о «конечности» доминанты социально-го в определении развития человечества и форм организации его жиз-ни. В то же время интерес к позициям зарубежных и отечественных авторов, исследующих гражданское общество, вызван необходимо-стью развеять миф о гражданском обустройстве социумов как единст-венно возможной почве для развития основ самоуправления.

Важным теоретическим посылом в преодолении стереотипа о «вечности» экономического, политического детерминизма в обустройстве коллективной жизни людей послужили для нас позиции русских мысли-телей второй половины XIX – начала XX вв., писателей Л. Н. Толстого и Ф. М. Достоевского. Благодаря их прозрениям, в виде социально-политических или религиозно-духовных концептов, мы можем видеть, как уже более века назад наши соотечественники возвещали о том, что прагматизм и рационализм, легко соотносимые с управлением, не ста-новятся условием изменения человека к лучшему. И только духовность, свобода, все еще робко проявляющие себя в деятельности индивидов, выкристаллизовывают их человеческую сущность.

7

Глава 1

АНТРОПОГНОСТИЧЕСКАЯ КОНЦЕПЦИЯ КОЛЛЕКТИВНОЙ ОРГАНИЗАЦИИ

1.1. Познание в границах биотических и социальных

форм бытия и его пределы

В какой мере сущностью политики является обладание властью, в такой же мере формой ее реализации является управление. Во всем многообразии сторон и граней, образующих социальную систему, фе-номен управления по праву занимает особое место. Внимание к нему как исследовательского, так и обывательского уровня имеет давнюю историю и много веков не утрачивает своей актуальности. Еще Сократ сетовал на то, что сапожник дает советы по управлению. Прошедшие со времен Сократа века накопили обширный материал по толкованию управления с точки зрения различных наук и идеологических пристра-стий [3, 5, 18, 27, 28, 66, 89, 99, 100, 101, 124].

Анализ всего этого богатого многообразия дефиниций и харак-теристик позволяет зафиксировать нечто общее, свойственное управ-лению при всем различии в подходах и толкованиях: с управлением, так или иначе, связывают формы организации жизни людей. В то же время сущностью управления при любых обстоятельствах фактически является навязывание воли, о чем прямо и откровенно говорил еще Дж. Локк: «...всякое существующее в мире правление является про-дуктом лишь силы и насилия» [62. Т. 3. С. 262].

Очевидно, что формы правления уникальны и в том, как они ор-ганизуют эту силу, как аккумулируют и направляют, и в том, какие механизмы подавления и компенсации используют. В этом смысле практика современных образцов управления, безусловно, требует сво-его теоретического осмысления и находит его в работах многочислен-ных исследований. Управление в данном случае изучается в системе как предельный феномен, что позволяет говорить лишь о его совер-шенствовании, изменении, адаптации к тем или иным общественным и индивидуальным потребностям. «За» управлением видят в лучшем случае лучшее управление, а в крайнем варианте развития событий – новую дикость.

Проявление образа реальности другого порядка, качественно иной формы организации жизни, такой, как самоуправление, обуслов-ливает актуальность и нового взгляда на феномен управления. Это

8

заставляет понимать управление уже не как конечную и имманентную, а как переходную форму организации.

Однако отсутствие концептуальных оснований исследования форм организации жизни людей приводит к тому, что естественные и социальные формы организации жизни отождествляются; античные, средневековые формы организации рассматриваются как равнознач-ные современному самоуправлению. Нередко первобытные и совре-менные формы организации жизни людей обозначаются термином «управление» с пояснением их исторических отличий и особенностей. Но такое обозначение, на наш взгляд, теоретически несостоятельно, так как эти формы имеют различные сущности, которые отражаются разными понятиями и соответственно должны быть обозначены раз-ными терминами. Сравнительно-исторический метод в данном случае служит исследователям плохую службу.

Стало хорошей традицией начинать исследование современного самоуправления обоснованием того, что «местное самоуправление имеет глубокие исторические корни». Обычным для такого рода работ является тезис: «Местное самоуправление в современном понимании возникает в Западной Европе в XV–XVI веках» [29. С. 96]; для наше-го отечества точкой отсчета определяется период монархической дея-тельности Петра I и Екатерины II. При этом речь идет о том, что само-управление – это форма организации жизни общины, которая старше государств и представляет собой естественный союз [30. С. 99]. Метод «удревнения» социального феномена, как и поиск его «естественных» оснований для доказательства общественной состоятельности само-управления, также не оправдывает усилий.

Научное знание об управлении достигло больших успехов, и вклад отечественных ученых в освоение этой области обществоведе-ния в последние десятилетия также весьма значителен. Однако в тео-рии управления остается открытым вопрос о возможных путях, вари-антах развития данного феномена. В этой связи особую актуальность обретает самоуправление как качественно иной вид форм организации жизни людей. Но и здесь вопрос остается открытым: относить ли са-моуправление к управлению более высокого уровня, или же оно пред-ставляет собой качественно иную форму организации людей? Научная мысль о самоуправлении, представляющая сегодня внушительный исследовательский массив, не дает четких и ясных заключений отно-сительно данной проблематики, что обусловливает продолжение поис-ка альтернатив и постановку новых вопросов о социальной сущности управления и его эволюции.

9

С этой целью нам потребуется вернуться к общему для всех ти-пов и квазитипов управления основанию – организации – и рассмот-реть различные формы общественного бытия в качестве детерминант соответствующих форм организации.

Достижения современной антропологии позволяют обнаружить наличие форм организации жизни человека, предшествующих появле-нию управления. Это, с точки зрения диалектики, предполагает теоре-тическое допущение возможности организации жизни человека без управления, не сводя данную гипотезу на уровень социально-истори-ческой редукции.

Таким образом, вырисовывается, по крайней мере, трехступен-чатая теоретическая конструкция развития исторических форм органи-зации. Поскольку обоснование ее мы начали, отстраиваясь от управле-ния, следовательно, основные характеристики ее этапов можно оха-рактеризовать в соответствующей терминологии: предуправление, управление и поступравление. Если же предположить, что каждая из форм организации жизни людей имеет свои детерминанты и определя-ется качественно разной объективной реальностью, то для установле-ния видов организации жизни людей необходимо выявить их детерми-нанты. Поскольку управление и иные виды форм организации жизни людей являются предметом многих наук, то также необходимо опре-делиться с терминологическим аппаратом.

В связи с тем, что нам предстоит вести речь о трех формах бы-тия, считаем целесообразным использовать их отождествление с био-тической, социальной, человеческой формами бытия людей, или же биотической, социальной, человеческой составляющими индивида, социума.

Синонимами термина «биотический» выступают слова «при-родный», «естественный», «натуральный». При исследовании форм бытия или составляющих индивида мы полагаем неуместным исполь-зование термина «биологический», так как необходима однозначность предикативности обозначенного явления, а термин «биологический» производное от существительного «биология», означающего «учение о жизни». Для целей нашего исследования необходимо производное от слова «жизнь». В греческом языке это обозначается термином «биота» (bios, biote), то есть биотический – жизненный, органический, что не допускает двусмысленности при обозначении первого вида форм об-щественного бытия.

Впервые категория «биотическое» появилась в социологии у основателя чикагской социологической школы Р. Парка. В построении социально-экологической концепции общества он ввел такие понятия,

10

как «биотические и социальные процессы», «биотическая основа обще-ства». Как показывает С. Баньковская, исходным пунктом для Р. Парка «послужило представление об обществе как организме, как о «глубоко биологическом феномене», а процесс социального изменения воспри-нимался как движение от конфликта к согласию. Таким образом, кроме социального (культурного) уровня общество имеет еще уровень «биоти-ческий», лежащий в основе всего социального развития и в конечном счете определяющий его социальную организацию» [6. С. 12].

В отличие от Парка, мы считаем необходимым выделять биоти-ческий, социальный и культурный уровни, среди которых последний оказывает сдерживающее воздействие на второй ради самосохранения (в конечном счете – сохранения биотического). В то время как у Парка базисный (биотический) уровень оказывает определяющее воздействие на развитие культурной надстройки (социального уровня), а культурный является сдерживающим, ограничивающим стихийность и произвол биотического взаимодействия, «социальную эпидемию» коллективного поведения (борьбу за существование, доминирование) [6. С. 17]. Наша позиция сходна с точкой зрения Парка в том, что научный поиск орга-низации жизни человека мы начинаем с исследования его естествен-ных качеств. Однако у Р. Парка социальное и культурное отождеств-ляется и противопоставляется биотической борьбе за существование, что, на наш взгляд, не может решить существующих проблем познания коллективных форм жизни.

Термин «социальный», используемый в данном исследовании в словосочетаниях «социальные формы бытия людей», «социальная со-ставляющая индивида», употребляется нами в общепринятом значе-нии, представляется достаточно корректным в научном плане и не тре-бует дополнительного пояснения.

Человеческие формы бытия людей, как и человеческая состав-ляющая индивида, социума, понимаются нами третьим, равнозначным биотическому и социальному, видом бытия. Термином «человеческое» нами обозначается та сторона бытия индивида, социума, которая имеет качественное отличие от «биотической» и «социальной» сторон их бытия. Наличие или отсутствие «человеческого» состояния людей как качественно иной определенности по отношению к двум имеющимся будет выявлено в результате исследования.

Таким образом, мы можем вплотную подойти к соответст-вующей терминологической определенности в отношении трех видов форм организации коллективной жизни. Формы организации жизни людей до управления, управление, после управления будут обозна-

11

чаться соответственно терминами – самоорганизация, управление, самоуправление.

Выбор термина «самоорганизация» для обозначения пре-дуправления обусловлен наличием у него смысловой нагрузки, адек-ватно фиксирующей формы организации жизни естественных и есте-ственно-социальных систем. При этом следует отметить, что естест-во, обладающее биотическими (жизненными) признаками, не своди-мо к физико-химическим процессам, ему свойственны функции ос-воения мира, сбора и хранения информации, самосохранения, само-регулирования. Однако использовать термин «саморегулирование» не представляется приемлемым, так как он является производным от латинского слова regula – «правило» и по своему смысловому содер-жанию соотносим с явлениями природы, то есть с тем, что в природе обнаруживалось в упорядоченном виде и называлось правилом. Со-ответственно регулирование, саморегулирование представляет собой процесс подчинения определенному правилу упорядочивания одина-ковых, равных элементов природы. Нам же необходим термин, фик-сирующий общее в формах организации жизни высших животных (в том числе и предчеловека) и общественных индивидов. В этом смысле самоорганизация также предполагает упорядочивание, но ранжированных элементов, что характерно для естественных высших и естественно-социальных образований.

Термин «самоорганизация» обозначает центральное понятие и в синергетике. В этой области знания данное слово употребляется в са-мом широком смысле и обозначает всю совокупность организацион-ных процессов органического и неорганического мира [9, 14, 15, 22, 35, 53, 102, 103, 142]. Никто из исследователей синергетики не сводит ее к социальному управлению, но они единодушны в том, что данное научное направление значительно расширяет возможности освоения теории управления. Признавая важность синергетики для изучения форм организации жизни людей, необходимо отметить, что синерге-тичность присуща биосоциальным системам при доминанте биотиче-ской составляющей. Поэтому использовать синергетику, законы си-нергетики в управлении, которое существует только при доминанте социальной составляющей, видимо, методологически некорректно.

Управление представляет собой процесс, где субъект превраща-ет хаос в порядок, то есть он упорядочивает взаимосвязи, которые на-ходятся вне пределов законов природы, вносит в объективную стихию субъективный творческий элемент. Субъект упорядочивает социаль-ные отношения, которые, конечно, не существуют вне природы, но и не сводятся к ним. Поэтому самоорганизация биосоциальных систем

12

имеет относительный характер. Так, все человечество представляет собой «песчинку» в бесконечности космоса, и, в этом контексте, оно подвержено всем законам синергетики; но там, где проявляется воля субъекта управления или воля отдельного индивида, законы синерге-тики не работают. Таким образом, используемый нами термин «само-организация» соотносится со словом «синергетика», как особенное со всеобщим или часть с целым. В нашем исследовании термин «самоор-ганизация» призван обозначать естественные формы организации жизни ранжированных природных и биосоциальных систем.

Термин «самоуправление» целесообразно применять для обо-значения форм организации, которые в связи с изменением своей сущ-ности не могут быть обозначены термином «управление». Данный термин призван фиксировать формы организации, которые возникают не после управления, а наряду с управлением в формах бытия, где управление исчерпало себя, или во вновь возникших формах, в кото-рых самоорганизация и управление не могут быть востребованными. Самоуправление – это более совершенные формы организации жизни, чем управление, поэтому в этом контексте можно утверждать, что оно возникает после управления.

Таким образом, термином «самоорганизация» мы обозначаем формы организации жизни людей, которые существуют до управле-ния; термином «управление» обозначаем социальные формы органи-зации жизни людей; термином «самоуправление» обозначаем формы организации, которые возникают после управления в связи с невоз-можностью упорядочить жизнь людей в формах самоорганизации и управления.

Диалектика этих видов форм организации жизни состоит в том, что самоорганизация есть следствие количественного предела естест-венных взаимосвязей у высших животных, когда возникает иное каче-ство этих отношений, то есть природная система выживает только при наличии иерархии. Управление есть следствие абсолютного количест-ва социальных отношений по сравнению с существующими естествен-ными взаимосвязями; самоуправление в своем зарождении есть ре-зультат наличия минимально необходимого количества человеческих отношений.

Исследователи, для которых управление не является предметом изучения, порой не обращают внимание на причинно-следственную взаимосвязь форм организации с другими социальными явлениями. Так, в следующей части своего исследования мы будем рассматривать интерпретацию форм организации жизни в Киевской Руси И. Я. Фроя-нова: исследователь утверждает, что в Киевской Руси бояре участвуют

13

в управлении обществом и составляют правительственную прослойку. Однако тут же ученый говорит об отсутствии классов, эксплуататор-ской или частной собственности [136. С. 89]. Налицо явное противоре-чие: ибо если нет собственности и разделения труда, то нет и такой формы организации жизни людей, как управление.

Двадцатое столетие богато самыми различными открытиями и событиями в социальной антропологии. Одно из них заключается в том, что человечество «выросло» до осознания своего постоянного развития и в ХХI в. вопрос о путях этого развития особенно обостряет-ся [20, 23, 26, 33, 49, 50, 60, 67, 96, 140, 141]. В многообразии мировоз-зрений, концепций развития человечества наибольшее распростране-ние получило знание о биотической и общественной составляющих индивида [1, 2, 13, 19, 41, 52, 59, 74, 86, 104, 113]. По мере накопления этого знания обнаруживается, что биотическая составляющая несколь-ко утратила свою актуальность, а социальная составляющая имеет тенденцию релаксации потенции развития человечества.

В научной среде вообще, а в отечественном научном знании в частности, существует устойчивое убеждение, что индивид – это био-социальное существо. Обоснование этих составных частей индивида представлено многочисленными теориями естественнонаучного и об-щественного знания, так что не остается сомнений в адекватном науч-ном отражении действительности. Но творческий поиск, в котором человечество продолжает осваивать тайны своей природы, не ослабе-вает, а наоборот, актуализирует понимание инобытия человека. При-знавая первичность бытия индивида в его биотической составляющей, из развития которой возникает общественная (вторая) составляющая, сознание не удовлетворяется двойственным представлением человече-ской сущности. То и дело в теории возникает вопрос о возможности третьей и последующих составляющих индивида [12, 24, 33, 36, 40, 42, 55, 76, 80, 82, 87, 92, 108, 114, 117, 119, 144, 151]. Относительно после-дующих составляющих, видимо, ставить вопрос преждевременно, а вот по поводу третьей это сделать целесообразно, учитывая ряд объек-тивно существующих оснований.

Сочетание биотического и социального в индивиде позволяет ут-верждать, что наличие второго не предполагает отрицание первого, а точнее, предполагает диалектическое отрицание, то есть снятие с сохра-нением положительного первого фактора. По поводу того, что биотиче-ская и социальная составляющие качественно различные, но сущест-вующие в индивиде только в своем единстве, сказано достаточно много, поэтому нам нет необходимости на этом останавливаться. Следует толь-ко добавить, что на основании развития первой составляющей возникает

14

вторая составляющая индивида, а, следовательно, возникновение на основании развития первых двух третьей составляющей, качественно отличающейся от двух предшествующих, исключать нельзя.

Исследователи, признающие наличие двух составляющих инди-вида и общества, изучают формы организации жизни людей в рамках биотических и социальных форм их бытия. Можно говорить, что эти исследования управления строятся на биотических или социальных началах или принципах1. Соответственно биотическое и социальное начала обусловливают биогностические и социогностические методы исследования управления.

Суть биогностических методов (способов) теоретического под-хода к сущности управления состоит в обосновании эволюции управ-ления в биосфере и сводится к этологизации общественных отношений и антропоморфизации поведения животных [17, 29, 31, 38, 63, 75, 93, 94, 95, 98, 125, 134, 150]. Сторонники социогностических методов, абсолютизируя материальные или духовные начала социума, признают только социальные формы организации жизни людей [1, 8, 20, 51, 57, 72, 81, 88, 97, 109, 118, 121, 126, 127, 132]. На наш взгляд, эти принци-пы имеют полное право на свое существование и остаются востребо-ванным теоретическим основанием в освоении форм организации жизни людей, но они имеют также и слабые стороны.

Дуалистическое понимание индивида, общества в их биотиче-ской и социальной детерминантах приводят к абсолютизации одного или другого начала. Сторонники социогностического подхода абсолю-тизируют социальное и отождествляют его с человеческим в индивиде, в то время как сторонники биогностических методов абсолютизируют биотическое начало в индивиде, обществе, что приводит их к выводу о том, что человек возникает непосредственно из самого естества инди-вида. Позиция этологов детерминирует поиск природы и сущности человека в трехмиллиардной цепи генетических взаимосвязей. Изуче-ние генотипа индивида, безусловно, является необходимостью в ос-воении его естества, но это не приближает нас к пониманию его чело-веческой составляющей и дезориентирует в определении форм органи-зации жизни людей, так как естественное, социальное и человеческое состояния требуют различных форм собственной организации.

Если кратко остановиться на особенностях этологической док-трины познания человека, можно рассмотреть ее плюсы и минусы на типичных примерах умозаключений, взяв за образец высокого уровня социальных обобщений работы К. Лоренца.

1 Принцип (principium) – основа, первоначало.

15

В своей трактовке общества он рассуждает в традициях широ-кого круга зарубежных и отечественных ученых, рассматривающих общество как вместилище информации или как целостность, характер-ной особенностью которой является способность к познанию и накоп-лению информации [19, 48, 54, 83, 110]. В частности, К. Лоренц гово-рит об образовании нового когнитивного аппарата, определившего вектор развития человека в отличие от животного мира. Произошло это вследствие уже второй по счету фульгурации, в то время как пер-вая определила выделение живого из неживого [63. С. 395]. Очевиден прогресс в исследовании живой и неживой среды; по достоинству сле-дует оценить и чисто этологическую концепцию качественного разли-чия животного и человека, определяемого отличием сущности одного познавательного аппарата от другого. Любопытна также трактовка фульгурации. Сомнения вызывает обоснование возникновения челове-ка интуитивными или априорными формами, например, в результате фульгурации: фульгурация означает вспышку молнии, что по смыслу соответствует «взмаху волшебной палочки».

Наглядно демонстрирует абсолютизацию биотического подхода мысль К. Лоренца о том, что естество эволюционным путем превраща-ется в человеческое состояние [63. С. 395]. Действительно, естество индивида эволюционно в своем становлении, биотическая составляю-щая является основой, на которой возникает качественно иное, соци-альное явление, выполняющее функцию познания. Однако К. Лоренц не понимает того, что естество не превращается ни в социальное, ни в человеческое состояние. Субъект-объектный процесс познания обще-ственным индивидом внешнего мира, где функционирует представле-ние, мышление, сознание, порожден не эволюционным развитием природы, а практикой общественной жизни, и напоминает познава-тельный процесс, осуществляемый и таким живым организмом, как инфузория «туфелька», но по своей сущности он отличен1.

Во всяком совместном существовании К. Лоренц находит соци-альные признаки, а в той социальной среде, где естество порождает дух, он видит человечество. «Индивидуальное, конкретное осуществ-ление такой сверхличной системы, – утверждает К. Лоренц – мы назы-ваем культурой. Попытки провести различие между культурой и ду-

1 См. у Ю. М. Лотмана: «Если бы не было многообразия путей, то какая же заслуга была бы в том, что мы можем выбрать именно этот свой путь? Поэтому у элементарных одно-клеточных (если мы их правильно понимаем, в чем я не очень уверен), так вот у одно-клеточных нет выбора – все-таки они моральным судом не судимы, вряд ли можно пред-ставить ад для одноклеточных. У нас есть выбор. Знаете немецкую поговорку: «Wer hat Wahl, hat auch Qval...» «Кто имеет выбор, тот имеет мучение». И наоборот: кто имеет мучение, тот имеет выбор» [65. С. 120].

16

ховной жизнью бессмысленны» [63. С. 397]. Смеем говорить о том, что в данном случае ученый предлагает упрощенное понимание соци-альных процессов, отождествляя дух и культуру, и, утверждая, что культура есть продолжение жизни естества.

Отождествление культуры и духа приводит этолога к тождеству естества и социальности. Он прямо утверждает: «…культура, духовная жизнь, высочайшая по уровню интеграции живая система, сущест-вующая на нашей планете: нам трудно подняться на еще более высо-кий уровень, откуда можно было бы ее рассмотреть» [63. С. 399].

В этом проявляется родство с социальной доктриной, с той лишь разницей, что на месте естества у сторонников социальной док-трины стоит социальная система, выше которой «трудно подняться», чтобы «можно было ее рассмотреть». В обоих случаях присутствует явная недооценка высоты полета человеческого разума, который все-таки позволяет «подняться выше» и увидеть, что культуры не возни-кают и не погибают в линейной последовательности, а возникают в своей естественной стадии полифилетически, но их дальнейшее ста-новление и развитие происходит по социальным, а не естественным законам.

Этолог считает существующие социальные проблемы патологией, обусловленной физиологически, поэтому поиск причинно-следственных взаимосвязей ведет естественнонаучным методом [63. С. 259]. Это, с од-ной стороны, способствует углублению знаний о естестве индивида, так как в своем общественном и человеческом проявлении он не пере-стает быть естеством. Однако, с другой стороны, изучая закономерно-сти эволюции естества индивида, общества, этологи неправомерно распространяют выявленные истины и на качественно иные взаимо-связи, то есть общественные и человеческие.

К сожалению, Лоренц не допускает мысли о том, что мир вме-щает в себя еще нечто, что не может быть обозначено как природа, а это приводит его к серьезным теоретическим ошибкам. Так, категория «поведение», отражающая формы организации жизни животных, ис-пользуется этологами на уровне социальных отношений без изменения ее сущностных и качественных характеристик. Термин «поведение» своей смысловой нагрузкой достаточно полно и точно отражает явле-ния природы, то есть поведение животных, но он недостаточен при характеристике жизни социальных индивидов. В таких науках, как педагогика, психология, социология, политология категория «поведе-ние» является необходимым инструментарием исследовательской дея-тельности, а особенно востребованной эта категория становится при рассмотрении процессов, связанных с естеством индивидов. В то же

17

время социальное поведение определяется не естеством, а обществен-ными отношениями и направлено на сохранение, развитие социально-го статуса индивидов, а их естественное состояние считается равно-значным и воспринимается как данность.

Необходимо признать правомерность исходной посылки пред-ставителей социогностической доктрины, которая заключается в том, что управление существует лишь в системе социальных отношений, но при этом важно быть последовательным и в признании причин данно-го феномена. Собственность (частная собственность) и разделение труда являются главными детерминирующими факторами управления, но общеизвестно, что эти факторы возникают лишь на исторически определенном этапе эволюции социумов, что позволяет логически (и хронологически с известной точностью, поскольку это уже пись-менная история) предположить существование неких форм организа-ции и до управления.

Соответственно, если мы определим и качественно охарактери-зуем виды форм организации, не подразумевающих управления, то придется признать исторически приходящий характер управления. Таким образом, управление будет представлять собой очередной вид организации жизни, возникший на этапе эволюции социального бытия. Отсюда мы выводим возможность логического завершения и этого – управленческого – этапа эволюции социума, что позволяет нам пред-положить следующий эволюционный период, рассматривая соответст-вующие предпосылки новых форм организации жизни. Предуправлен-ческий период, связанный с природным детерминантом, миновал; управленческий, определяемый социальным детерминантом, тоже ко-нечен. Следовательно, необходимо спрогнозировать третий в этом ря-ду этап эволюции форм организации, детерминируемый неким, пока не совсем ясным, но, очевидно, качественно отличным от двух преды-дущих фактором.

В этой связи находит объяснение то состояние вакуума гумани-тарной и социальной теории, которое образовалось в связи с ощуще-нием практической и теоретической неразрешимости противоречий современного бытия человека. Становятся ясными и понятными при-чины поиска некой неопределенности, некоего основания для пози-тивных научных перспектив в отношении развития человека, которые со времен эпохи гуманизма катастрофически пошли на спад.

«Открытие» социального человека, долгое время вдохновляв-шее ученых, уже обойдено самим развитием его социальности, и, по-хоже, уже исчерпало весь свой потенциал. Эта исчерпанность соци-ального потенциала на сегодня и есть главный предмет социально-

18

гуманитарной теории. Но кроме констатации состояния завершенности социального человека в описаниях его достижений или извращений, теория, к сожалению, ничего не может предложить обществу и, таким образом, сама переживает состояние упадка и невостребованности.

В ситуации кризиса познания человека в его биосоциальной ин-терпретации находятся многие исследователи [24, 47, 49, 57, 73, 79, 85, 86, 90, 91, 107, 112, 116, 119, 135, 140, 141, 143]. Предлагаются и новые ответы этому кризису. Так, Ю. Г. Волков и В. С. Поликарпов считают, что «более перспективным является подход, рассматривающий чело-века как продукт длительной биологической эволюции, воспроизво-дящей в информационном аспекте эволюцию нашей Вселенной после Большого взрыва, продукт эволюции биосферы вместе с социокуль-турной эволюцией, с которыми связана и его психическая эволюция» [26. С. 36]. Они выделяют, таким образом, три составляющих челове-ка: биологическую, социокультурную и психическую. Психическая составляющая индивида является результатом взаимодействия биоти-ческой и социальной, а поэтому не может иметь самостоятельной ка-чественной определенности, так как является моментом их существо-вания. Социокультурная составляющая в этой концепции тождествен-на социальной, так как речь идет о культуре социума, а не культуре человека, человечества в целом, то есть первичность социума здесь очевидна. Перечень традиционных и новых составляющих в данной концепции вновь не выводит изучение общества и индивида из при-вычных парадигм биосоциальных взаимосвязей.

Современное знание все больше и больше подтверждает, как далеко человечество ушло в своем социальном развитии и как оно тес-но связано со своим биотическим источником. При этом всякая, пре-тендующая на универсальность, теория, трактующая материалистиче-ское, идеалистическое, религиозное и иное происхождение человека, выполняет определенные идеологические функции, а всякая идеоло-гия, как известно, с необходимостью абсолютизирует свой подход. Теории подобного рода обречены доказывать значимость обществен-ной характеристики конкретно-исторического индивида, и даже те теории, которые можно характеризовать как гуманистические, направ-лены на раскрытие общественных характеристик индивида.

Необходимость преодоления идеологического момента в разви-тии знания об индивиде сегодня упирается в ограниченные возможно-сти теории. Расширение знания об обществе и индивиде в их социаль-ных координатах становится все большей тавтологией. Дальнейшее исследование социальных процессов не только не несет ничего прин-ципиально нового для теории и практики социума, но и становится все

19

более негативным фактором для практики развития человечества. Раз-витие знания о социуме выступает исторически положительным фак-тором развития человечества, когда раскрывает качественные разли-чия между биотическими и социальными отношениями, но углубление знания о социальной составляющей индивида, без исследования чело-веческой составляющей, обретает все более негативный характер, так как социальное знание объективно абсолютизирует вторую (социаль-ную) составляющую индивида1.

Абсолютное знание социальных законов, как показывают прак-тические наблюдения, не приводит к увеличению, расширению гума-нистических качеств индивида, а является условием обретения соци-ального статуса в обществе. Более совершенное знание о социуме яв-ляется объективной предпосылкой формулирования индивидом, обще-ством более высоких социальных целей. Но познание общественных закономерностей в «чистом виде» на практике расширяет, увеличивает социальные потребности, удовлетворение которых обретает абсурд-ный и антигуманный характер без наличия соответствующего уровня человеческой составляющей, так что можно говорить о заболевании цивилизованных социумов недугом фригийского царя Эрисихтона – жаждой ненасыщаемого голода2. Таким образом, абсолютизация соци-альной составляющей индивидов приводит их к односторонности, и в этом есть «заслуга» обществоведов.

В ранних формах человеческого бытия при доминанте естест-венных взаимосвязей телесная развитость отдельного индивида и фи-зическая сила коллектива имели свою абсолютную ценность, так как были условием их выживаемости. При доминанте социальных отно-шений уважение к телесной развитости и физической силе сохраняет-ся, но их абсолютизация воспринимается как уродство, так как абсо-лютную ценность обрели социальные качества (статус, навыки, знания и т.д.). Объективность процесса развития составляющих индивида, общества такова, что каждая из них на определенном этапе своего раз-вития обретает состояние абсолюта (absolutus), что подавляет другие составляющие, и в конечном счете приводит к ограничению форм раз-вития человечества. Современная социальная составляющая общества западного типа имеет явные черты подобного рода, поэтому познание социума таит в себе не только позитивные, но и негативные стороны, так как расширяет возможности сохранения абсолютности социальной составляющей.

1 Как писал П. Сорокин: «В нашем неистовом желании знать «все больше и больше о все меньшем и меньшем» мы упускаем существенно важные вещи» [115. С. 485]. 2 Эрисихтон был наказан богами за бездумное разрушение окружающей природы.

20

Ограниченность социогностического подхода состоит в том, что исследователи ищут пути развития человечества в пределах социальных отношений, уподобляясь биогностикам, которые ведут поиск совершен-ствования человечества в рамках естественных взаимосвязей, в то время как наиболее актуальным и теоретически корректным познанием разви-тия человечества и форм организации его жизни является познание, вы-ходящее за пределы естественных и социальных взаимосвязей.

Теоретическая ограниченность биогностики и социогностики при исследовании человечества просматривается достаточно четко. Преувеличение значения биотического или социального фактора в жизни индивида и знания об одном из них или же все попытки совме-щения, поиска их гармонии ни в самой практике, ни в знании об этом не дают позитивных результатов.

Академические синтетические формулировки бессильны что-либо прояснить о человеке, помимо перечисления внешних признаков. Классический пример – очередное повторение платоновского определе-ния человека – «…человек – субъект общественно-исторического про-цесса, развития материальной и духовной культуры на Земле, биосоци-альное существо, генетически связанное с другими формами жизни, но выделившееся из них благодаря способности производить орудия труда, обладающее членораздельной речью и сознанием» [132. С. 32]. Акаде-мик И. Т. Фролов дает типичное определение человека путем выделе-ния двух основных его составляющих, при этом отдает преимущество социальной составляющей, выделяя, таким образом, его из природы, показывая его качественное отличие от элементов остальной биосфе-ры. Ничто не мешает Диогену и в этот раз принести уже на профессор-скую кафедру ощипанного петуха, сопровождая его представление публике фразой: «Вот человек Платона!».

Достаточно очевидно также, что в результате познания форм ор-ганизации жизни людей исследователи оставляют человечеству одну из альтернатив: жить по законам природы или по социальным законам. И каждая из сторон указывает на антигуманный характер законов своих оппонентов, поэтому необходимо, опираясь на достижения биогности-ческих и социогностических способов познания, применять и гумани-стические методы, т.е. становиться на позиции антропогностики.

Социологи, политологи также указывают на ограниченность возможностей биогностики, в сфере исследований человека, что по-зволяет перевести этот упрек и в их адрес, ведь, если есть абсолютиза-ция биотического знания, которое преодолевается общественным, то логично ставить вопрос об абсолютизации второго и преодолении его знанием третьего порядка.

21

Что же скрывается за пределами биогностики и социогностики? Есть ли заданные начала у иного взгляда на природу человека? Бурный в научном отношении XIX в., кажется, предельно максимизировал биотический и социальный факторы, породив крупнейшие научные доктрины дарвинизма, эволюционизма, исторического материализма, солипсизма. Практике экспансивного развития соответствовала широ-та охвата действительности научным знанием, в то время как степень погружения науки в человеческую сущность индивида, по сравнению с проникновением в нее искусства, можно назвать несущественной.

Приемлемый уровень знания и, скорее всего, потребности не были актуализированы настолько, чтобы возникла необходимость вы-деления человеческой формы бытия, как третьей равновеликой двум утвердившимся доминантам индивида. Поэтому терминологически человеческую форму жизни индивида К. Маркс и его современники никак не выделяли. Вместе с тем его догадка о том, что «человек… не воспроизводит себя в какой-либо одной только определенности, а про-изводит себя во всей своей целостности, он не стремится остаться чем-то окончательно установившимся, а находится в абсолютном движе-нии становления» [68. Т. 46. Ч. 1. С. 476] является, на наш взгляд, весьма значимой посылкой в теории исследования человеческой со-ставляющей индивида. В несколько адаптированном виде представим дело таким образом, что индивид в социуме воспроизводит себя во всей своей целостности, но образ целостности задается доминирую-щими формами жизни.

Очевидно, что индивиду имманентно присущи все формы его жизни, но первая форма доминирует в своей качественной определен-ности вплоть до разделения труда, поэтому совершенно справедливо Ф. Энгельс полагал, что вместе с разделением труда разделяется и сам человек. Это дает основания предполагать, что социум, таким образом, делится на две противоположности (или складывается из них, как, на-пример, дорийцы и покоренные ими илоты в Спарте), и в первое время обществом считается только возвышающаяся социальная группа ин-дивидов, тогда как другая, в противоположность ей, рассматривается в качестве вспомогательной, наряду с животными. Подобные историче-ские процессы легко просматриваются как в античной Греции, так и в российском обществе ХIХ столетия, более того эти анахронизмы мож-но обнаружить и в современном обществе, что проявляется в тех слу-чаях, когда ценность индивида (человека) связывается с его должно-стью, материальным достатком.

Такое определение человека в координатах общественного из-мерения является наиболее распространенным, поэтому критическое

22

осмысление социальной составляющей (в некотором смысле даже борьба с ней) становится необходимостью. Социальный детерминант при этом нет необходимости отрицать, но есть насущная потребность преодоления ее абсолютизации, препятствующей развитию подлинной человечности, как это уже было в истории с сословностью, с абсолю-том религиозности, расы, пола и многого другого.

Признавая причинно-следственную зависимость биогностиче-ских и социогностических методов познания от бытия биотической и социальной составляющей человечества, можно утверждать, что ан-тропогностические методы познания возможны только в рамках гума-нистической сферы бытия. Есть существенные отличия в том, «через что» смотреть на индивида, и по каким критериям оценивать: можно смотреть на него сквозь призму его биотически детерминированных инстинктов, можно – путем прочтения его роли в социально детерми-нированной мизансцене, а можно примерять к нему и очеловеченные мерки; выбор всегда остается за исследователем.

Надо сказать, что у биогноста и социогноста доктрины полны открытого гуманизма [1, 2, 17, 25, 33, 45, 56, 70, 78, 105, 115, 122, 128, 133, 137]. Но, на наш взгляд, методы гуманистического порядка обре-тают свою качественную определенность только при их применении в условиях очеловечивающего детерминанта, при особой настройке взгляда, которая, как и предшествующие факторы, относительно само-стоятельна и существует наряду с ними.

И хотя проблемами человека уже значительное время (начиная еще с древнегреческих софистов) занимаются различные отрасли на-учного знания, выделение человеческого детерминанта в качестве третьей составной части антропоида в научной литературе не встреча-ется. Поэтому перед нами стоит трудная задача: обосновать наличие такой формы бытия людей, отталкиваясь от явных заблуждений пред-шествующих исследователей и опираясь на неявные прозрения. Для обоснования бытия человеческой составляющей необходимо остано-виться на выяснении соотношения природы и сущности индивида и человечества.

1.2. Природа и сущность человека. Образы XIX и XX столетий

Идентификация нового явления всегда связана с обоснованием его сущности, которая указывала бы на его качественную определен-ность. Соответственно одной из приоритетных задач в рамках нашего исследования является доказательство того, что естественное сущест-во, социальное существо и человеческое существо имеют различные сущности. Как следствие, это позволит говорить о трех различных

23

формах бытия людей, где в каждом востребованы особые формы орга-низации их жизни.

За выяснение природы и сущности человека брались многие ис-следователи, достигавшие на этом поприще неоднозначно трактуемых результатов. Так, у К. Маркса природа и сущность человека не разде-ляются, поскольку он видел качественное отличие человека от при-родного существа только в его общественных началах, поэтому, опре-делив сущность через общественное качество, он для себя проблему снимает. По его мнению, «…сущность человека не есть абстракт, при-сущий отдельному индивиду. В своей действительности она есть сово-купность всех общественных отношений» [68. Т. 42. С. 265]. Рассуж-дая о природе человека, К. Маркс утверждает, что человек «только в обществе может развить свою истинную природу, и о силе его приро-ды надо судить не по силе отдельных индивидуумов, а по силе всего общества» [68. Т. 2. С. 146]. Таким образом, признавая момент совпа-дения сущности и природы индивида, их, видимо, необходимо разли-чать на каждом из этапов (естественном, социальном и человеческом) его развития.

Философская антропология, как специализированное на иссле-дованиях человека направление философии, внесла разнообразие в понимание природы человека, которое можно охарактеризовать, ско-рее как лексическое. Определение сущности человека как соотноше-ния витальности и духа, данное М. Шелером в работе «Положение человека в космосе» [145] и развитое последователями «новой фило-софской антропологии» А. Геленом, О. Ф. Больновым, Г. Плеснером, Г. Э. Хенгстенбергом [143, 154, 157, 170], не вышло за рамки общест-венной характеристики человека. Не имея возможности игнорировать наличие биотического и социального в человеке, они производят новые сущности, дают им названия и вновь воспроизводят прежний смысл: «…человек есть личность, которая каждый раз неповторимо конституи-руется духом, областью витального и личностным началом и в силу сво-ей личности может проявлять свободные инициации» [143. С. 246].

Г. Э. Хенгстенберг признает первичность духа, но в истории человече-ской мысли это звучало уже который раз и в конечном итоге позволяет осуществить лишь общественную характеристику индивида, одно-значно выражая интересы социальных групп.

Великий интерпретатор З. Фрейд, значительно расширив (вер-нее раскрепостив) представление о человеке, также не только не по-зволяет преодолеть биосоциального объяснения индивида, но еще и усугубляет его своими шокирующими открытиями безукоризненно «рабочих» схем действия человека. Все усилия З. Фрейда, а затем и

24

Э. Фромма1 выбраться из мира биологии, объясняющей человека, по-средством синтеза эроса и танатоса, с неизбежностью сводятся к фи-зиологическим аспектам трактовки человека.

Э. Фромм пытается объяснить сущность человека через доказа-тельство первичности физиологических и психических (душевных) свойств индивида. Он пишет: «Исследование общества и историческо-го процесса необходимо начинать с человека, с реального конкретного человека, с его физиологическими психологическими свойствами, но отнюдь не с абстрактного человека. Оно должно начинаться с понятия сущности человека, а анализ экономики и общества послужит только той цели, которая поможет понять, как искажен был человек обстоя-тельствами, как был он отчужден от самого себя, от своих сущностных качеств» [156. С. 254].

Индивидуалистический уклон в западной традиции, безусловно, сыграл свою роль в понимании человека, так, что даже экономика и другие общественные отношения, по Фромму, якобы искажают сущ-ность человека. В итоге ученый возвращается к проблемам развития человека посредством совершенствования его психо-физиологической сущности, отбрасывая социальный детерминант. Таким образом, пере-пробовав все наличествующие инструменты, исследователь, изучаю-щий общественного индивида, и не отягощенный идеологическими целями, приходит к пессимизму, обнаруживая истину о том, что пер-спективы развития у человека нет, круг замыкается физиологией и социумом. Следовательно, варианты общественного развития разли-чаются по форме, но по сущности одинаковы. Борьба иррационально-природного с рационально-привитым – вот все, что удалось «раско-пать» в человеке фрейдистам. В этом же ряду и «Биологическое изме-рение» человека Г. Маркузе [69] и «бихевиористская инженерия» Б. Ф. Скинера [161], считающего, что с помощью этой инженерии можно создать абсолютно управляемое общество.

Однако нельзя сказать, что наука вообще не дает примеров про-зорливости в рассматриваемом вопросе. Пробные шаги в этом направ-лении отметить можно. Например, называемый уже М. С. Каган разде-ляет позицию М. Хайдеггера в том, что мы не знаем, что такое чело-век, и отвергает возможность поиска сущности человека в его естест-венной (дарвиновском антропогенезе) и социальной (марксистском социогенезе) составляющих [41. С. 52–53].

1 Хотя Э. Фромм отчаянно пытался увести интерес в сторону от первичных потребно-стей, судя по задачам, которые он ставил в работах «Душа человека» и «Иметь или быть?».

25

Можно приветствовать критику М. С. Кагана в адрес В. П. Туга-ринова, который разделяет природу и сущность человека и считает, что природа биосоциальна, а сущность чисто социальна. Сам же М. С. Каган наблюдает человека в трех формах бытия – природе, обществе, куль-туре. Соответственно получается, что человек – это «био-социо-культурное существо», которое имеет три переменных грани сущности – биологическую, социальную и культурную [41. С. 54–55].

Позиция ученого, бесспорно, очень продуктивна, однако в пол-ной мере солидаризироваться с М. С. Каганом не удается, ввиду его заключения о том, что в XXI в. «…общественная «составляющая» в био-социо-культурной сущности человека приобретает подлинно об-щечеловеческий масштаб, что означает: личностное «я», выросшее из безлично-группового «мы», … соотносится с родовым «мы» – челове-чеством» [41. С. 60]. Нам представляется, что общественная практика как раз свидетельствует об обратном. Нет оснований сомневаться в том, что индивид – носитель биотической, социальной, культурной граней – является человеком. Но при таком подходе мы должны при-знавать наличие человека при самом примитивном труде. И чтобы не нарушить логику познания истины, мы должны принять как данное, что у древнего и современного человека сущность одна, а, следова-тельно, качественная определенность неизменна, что не только не вер-но, но и обидно. Все попытки объяснить человека как явление через его предикативность (древний, средневековый, современный человек) мало убедительны, так как они не затрагивают его сущности.

На наш взгляд, вопрос о сущности человека остается открытым потому, что его пытаются решить в парадигмах социальных исследо-ваний. Низкий уровень развития человеческой составляющей долгое время обусловливал доминирование теоретического знания биогно-стического и социогностического порядка. Современный уровень ее самоочевидности, на наш взгляд, уже не позволяет игнорировать раз-личия между общественным индивидом и человеком. Сегодня нет оче-видной надобности обосновывать отличия общественного существа от животного, эти критерии давно определены, тогда как прогресс знания требует поиска методов и теорий, предметом исследования которых должно быть отличие человека от общественного индивида.

Появление новых детерминант индивида вовсе не требует ис-чезновения предшествующих, а просто меняет вектор его актуализа-ции на качественно иную определенность. При характеристике всех трех сторон личности мы концептуально солидарны с тем, что извест-но по поводу двух первых: «…обозревая историю человечества в це-

26

лом, ее можно подразделить на историю первобытного общества и историю классового общества» [1. С. 456].

Таким образом: 1) состояние дикости, первобытности характе-ризуется наличием биотических и социальных отношений, его обра-зующих, где доминируют биотические взаимосвязи; 2) состояние со-циальности (общественный индивид) характеризуется наличием био-тических и социальных отношений, его образующих, при доминанте социальных; 3) состояние человечности (человек) характеризуется на-личием биотических, социальных и человеческих отношений, его об-разующих, где доминируют человеческие. Такая периодизация являет-ся основанием для более четкой дифференциации форм организации жизни людей. Однако их различие заложено в природе и сущности самих индивидов.

Природой первобытного индивида, то есть индивида, живущего в условиях доминанты биотических отношений, являлась сама приро-да в результате ее саморазвития. Сущностью дикаря является совокуп-ность естественных отношений (взаимосвязей), его образующих. Сущ-ность первобытного индивида является природой общественного ин-дивида, а его сущностью выступает совокупность социальных отно-шений, его образующих, в соответствии с утверждением К. Маркса. В свою очередь, сущность общественного индивида является природой человека, а целостность человеческих отношений, его образующих, есть его сущность. Как видно из этих рассуждений, природа и сущ-ность – это одно и то же, но их проявление осуществляется на уровнях различного порядка. Теоретическая состоятельность такого подхода заключается в том, что устанавливается причинно-следственная взаи-мосвязь между явлениями, категория «природа» определяет причину возникновения феноменов, а категория «сущность» указывает на каче-ственную определенность вещи.

Качественно различные состояния индивида обусловлены раз-личными сущностями, но это не означает прерывность в развитии че-ловечества, хотя прерывность в индивидуальной жизни однозначно существует. Диалектика развития индивида такова, что не существует «чистого» социального существа. Человекообразному (антропоиду), природному существу имманентно присущи общественные и челове-ческие качества, вопрос только во времени их проявления.

Теоретическое обоснование наличия общественного и человече-ского в индивиде не только не отвергает, но и полагает присутствие человеческого в период господства общественного в индивиде. Чело-веческое имманентно присуще общественному индивиду, но слишком мал потенциал объективных условий становления и реализации этих

27

качеств в условиях, когда труд является необходимостью. Трудовые отношения являются причиной сущности общественного индивида и в своей эволюции обусловили его развитие. Человеческие отношения (отношения, не обусловленные трудом) детерминируют и составляют сущность человека, в своем развитии определяя его становление.

Раскрытие сущности человека необходимо как в теоретической, так и в практической плоскости. Уяснение сущности человека позво-лит наиболее адекватно определять формы организации его жизни, правильно определять направления его развития. Решение теории во-проса о сущности человека позволит совершенно по-новому взглянуть на значительную часть социальных явлений. Признание человека как качественно иной ступени по отношению к биосоциальному существу в развитии человечества позволит понять и разрешить множество во-просов в гуманитарных науках.

«Человек» в ХIХ веке

Перефразируя сентенцию К. Маркса, «чем дальше назад уходим мы в глубь истории, тем в большей степени индивид, а следовательно, и производящий индивид, выступает несамостоятельным, принадле-жащим к более обширному целому…» [68. Т. 46. Ч. 1. С. 18], – можно сказать: чем пристальнее мы всматриваемся в будущее, тем отчетливее видим, как индивид обретает самостоятельность и все больше принад-лежит самому себе.

Однако подобный оптимизм вот уже полтора столетия, за ред-ким исключением, не находит сторонников. Так, со второй половины ХIХ в. и особенно в ХХ столетии принято говорить о кризисе развития человечества, о закате культуры, о превращении человека в машину. Первоначально речь шла о кризисе развития человечества, имея в виду признаки его неблагополучной будущности при сохранении имеющихся тенденций (Ф. Ницше, О. Шпенглер, Ф. М. Достоевский, В. С. Соловьев, Л. И. Шестов и другие русские философы, исследования которых по преимуществу носили теософский характер) [11, 37, 64, 84, 106, 114, 130, 131, 146, 147, 148, 149, 152]. Во второй половине XX сто-летия заговорили о «гибели человека» как о факте интеллектуальной истории (М. Фуко, А. Турен, М. Кастельс, В. А. Кутырев, А. П. Назаре-тян) [48, 59, 77, 78, 123, 138].

Одним словом, из Марксова эволюционного предвосхищения предмет перспективы человека постепенно обретал очертания, по меньшей мере, исследовательской проблемы. В то же самое время, когда Маркс активизировал новые социальные силы, в России уже на-

28

ходила отражение рефлексия европейского социально-политического процесса, набиравшего здесь сподвижников.

Оценивая в 1877 г. социальную ситуацию в Европе, Ф. М. Досто-евский достаточно отчетливо говорил о назревающем в Европе кон-фликте труда и капитала, предполагая, что пролетарий бескомпромисс-но «сковырнет» буржуа, как прежде те дворян. Пока же обе стороны прельщают массу и готовятся к битве и «рекам крови», после которых все решится [37. С. 413]. Для России, да и для всего мира такое разре-шение вопроса писатель считал неверным, а единственно возможным – нравственное разрешение, христианское: необходимо трудиться и при-носить пользу обществу в том, что ближе сердцу и в чем есть способно-сти. «Если так станут говорить все люди, то уж, конечно, они станут братьями, и не из одной только экономической пользы, а от полноты радостной жизни, от полноты любви» [37. С. 417].

В Европе же приход «будущего человека», нового мира ожида-ется через реки крови. Парируя возможные возражения, что «единицы и десятки ничему не помогут, а надобно добиться известных всеобщих порядков и принципов», Достоевский отвечает: «…если б даже и су-ществовали такие порядки и принципы, чтобы безошибочно устроить общество, и если б даже и можно было их добиться прежде практики, так, априори, из одних мечтаний сердца и «научных» цифр, взятых притом из прежнего строя общества, – то с не готовыми, с не выделан-ными к тому людьми никакие правила не удержатся и не осуществят-ся, а напротив, станут лишь в тягость» [37. С. 418]. Достоевский, таким образом, описывает черты идеального устройства общества на языке норм общежития, а не в лексике установления новых социальных ин-ститутов, бывшей тогда чрезвычайно популярной через идеи утопи-стов и марксистов. Нормы эти не придуманы писателем, а взяты из этики христианства, что, тем не менее, не позволяет усматривать в них исключительно апологетику христианства (хотя она уже тогда нужда-лась в защите от растущего атеизма), поскольку религиозность у Дос-тоевского выступает средством обуздания материальности мира, кото-рую он видит в возвеличивании «денежного мешка».

Социально-политические взгляды Достоевского принято отно-сить к славянофильским, почвенническим, близким к официозу Побе-доносцева и направленным на консервацию устоявшегося политиче-ского строя, хотя сам писатель неоднократно восхвалял и Белинского и Герцена. Вообще по этому поводу у него можно найти совершенно противоречивые высказывания. Однако идею прогресса общества, эволюции человека, его качественного преобразования Достоевский не считал порочной. Он писал: «Я не хочу мыслить и жить иначе, как с

29

верой, что все наши девяносто миллионов русских (или там, сколько их тогда родится) будут все, когда-нибудь, образованны, очеловечены и счастливы. Я знаю и верую твердо, что всеобщее просвещение нико-му у нас повредить не может. Верую даже, что царство мысли и света способно водвориться у нас в России, еще скорее, может быть, чем где бы то ни было, ибо у нас и теперь никто не захочет стать за идею о необходимости озверения одной части людей для благосостояния дру-гой части, изображающей собой цивилизацию, как это везде в Европе» [37. С. 133].

Таким образом, пути очеловечивания видятся ему различными в Европе и России. Более того, само его содержание мыслится Достоев-ским иначе: «…мы же никогда не могли растолковать им (Западу – А.Б.), что мы хотим быть не русскими, а общечеловеками» <…> «…кончилось тем, что они прямо обозвали нас врагами и будущими сокрушителями европейской цивилизации. Вот как они поняли нашу страстную цель стать общечеловеками!». … «Если общечеловечность есть идея национальная русская, то прежде всего надо каждому стать русским, то есть самим собой, и тогда с первого шагу все изменится. … став самими собой, мы получим, наконец, облик человеческий, а не обезьяний. <…> Мы убедимся тогда, что настоящее социальное слово несет в себе не кто иной, как народ наш, что в идее его, в духе его за-ключается живая потребность всеединения человеческого, всеедине-ния уже с полным уважением к национальным личностям и к сохра-нению их, к сохранению полной свободы людей и с указанием, в чем именно эта свобода и заключается, – единение любви, гарантирован-ное уже делом, живым примером, потребностью на деле истинного братства, а не гильотиной, не миллионами отрубленных голов…» [37. С. 375–376]. На наш взгляд, можно говорить о позитивной ан-тропологической теории Достоевского. Как видно, Ф. М. Достоевский различает животное состояние человека, национальное и некое надна-циональное, называемое «общечеловечностью», которое состоит в коллективности качественно иного порядка, основанной на братстве и любви, а не на извлечении выгоды. Можно даже с некоторыми оговор-ками заметить сходство антропософских идеалов Достоевского с из-вестной формулой Маркса: «От каждого по способностям, каждому по потребностям». По меньшей мере, в социальной эсхатологии они во многом сходятся, хотя Достоевский категорически настаивает на раз-личии методов.

Больше сходств со взглядами Ф. М. Достоевского в развитие его антропософии можно обнаружить у его младшего современника Вл. Соловьева. Обосновывая идею всемирной теократии, он исходил

30

из того, что в основе политики христианских народов царствует вражда и раздор, а нравственное служение по-христиански – единственно со-стоятельный принцип политической деятельности, способный спасти народ и реализовать его необходимо самостоятельно, не навязывая дру-гим народам [114. Т. 1. С. 66, 68, 264]. Вл. Соловьев считал, что абсолю-тизация материального начала в организации общественной жизни при-ведет к распаду человечества, к всеобщему хаосу [114. Т. 2. С. 166].

В качестве альтернативы этому он полагал, что исторически должна возникнуть такая «организация жизни», которая в интересах всего человечества удовлетворяла бы все исконные человеческие по-требности. Такая жизнь, или «вселенская культура» будет составлять единство во всем многообразии («свободной множественности»), бу-дет «…более, чем человеческою» (курсив мой – А.Б.)» («вселенской культурой»), вводя людей в актуальное общение с миром божествен-ным» [114. Т. 2. С. 156]. Осуществиться это должно было, по мнению Вл. Соловьева, путем подчинения политической власти государства некой «Вселенской Церкви» при широкой общественной свободе (у Вл. Соловьева – «Действие Духа») [114. Т. 2. С. 245]. Но в дальнейшем взгляды ученого претерпели изменения: осознав, что воплощение хри-стианской теократии неосуществимо, он склонился к эсхатологии.

Учение Вл. Соловьева оказало значительное влияние на совре-менников и не утратило своей научной актуальности и сегодня. В ча-стности, абсолютизация материального начала в общественной жизни осталась не преодоленной, причем Соловьев обозначил проблему еще в то время, когда исторический материализм Маркса обретал все больше сторонников. И даже сегодня абсолютизация материальности еще не оценена как серьезная угроза человеку, хотя, например, иссле-дования Д. Медоуза, Э. Фромма [71, 135] и другие подобные работы ярко и наглядно показали как настоящее, так и ближайшие перспекти-вы человека в существующих тенденциях развития материальных цен-ностей в обществе.

И в колониально-агрессивном ХIХ в., и в связи с современными методами международной политики актуально звучит высказывание Соловьева о том, что «…каждый народ должен думать только о своем долге, не оглядываясь на другие народы, ничего от них не требуя и не ожидая. Не в нашей власти заставить других исполнять их обязан-ность, но исполнить свою мы можем и должны, и, исполняя ее, мы тем самым послужим и общему вселенскому делу, ибо в этом общем деле каждый исторический народ по своему особому характеру и месту в истории имеет свое особое служение» [114. Т. 1. С. 68].

31

Весьма продуктивно и представление о культуре будущего, ко-торая, по Вл. Соловьеву, будет «более, чем человеческою». Можно сказать, что Вл. Соловьев сумел заглянуть за «социальность» человека и увидеть «общую цель человечества» в «образовании всецелой жиз-ненной организации, долженствующей дать объективное удовлетворе-ние всем коренным потребностям и стремлениям человеческой приро-ды» [114. Т. 2. С. 176]. Таким образом, Вл. Соловьев уже в ХIХ в. вплотную подошел к открытию «проблемы человека» и эволюции форм его организации.

Вместе с тем, нельзя не отметить, что антитеза политике, осно-ванной на вражде, у самого автора не нашла раскрытия. Дальше, в противовес абсолютизации материальности, Вл. Соловьев противопос-тавил абсолютизацию религиозной духовности, полагая, что и органи-зация власти (и общества в целом) должна основываться на религиоз-ном принципе.

Очевидно, что смена светской власти на религиозную не меняет сущность государства1 и русский мыслитель, как следует заключить, все же остался в плену «социального» знания, остро чувствуя надви-гающиеся опасности, но ища спасение в ревизии христианства.

Этот путь был близок многим русским мыслителям ХIХ – нача-ла ХХ в., уверившимся окончательно в богочеловеческом призвании (и единственном спасении) индивида. По мысли П. А. Флоренского, именно культ очеловечивает индивида. Очеловечивание происходит в процессе слияния, отождествления индивидуального (единичного) и вселенского, всечеловеческого (всеобщего). И только, уподобляясь Христу, индивид, с точки зрения богослова, достигает идеального со-стояния человечности [129. С. 136]. Это значит, что индивид преодо-левает определение самого себя и соответственно других по биотиче-ским или социальным качествам. Индивид определяется человечески-ми качествами, он не утрачивает биотических и социальных характе-ристик, но они уже не играют главенствующей роли в его жизни.

Религия, безусловно, сыграла свою положительную роль в раз-витии человеческих начал общественных индивидов, как и политиче-ские, духовно-художественные, правовые и иные культы в разные эпохи имели значение для развития человеческих качеств. Но абсолю-тизация каждого из них довольно быстро принимала в конечном счете абсурдно-негативный образ.

Культ Иисуса Христа, на наш взгляд, имеет отношение к массо-вой культуре, его сила в простоте и понятности вместе с тем его пред-

1 Например, Иран времен Хомейни.

32

назначение велико. Он призван вывести массы из тьмы материально-сти, порождающей алчность и иные общественные пороки, но диалек-тика культа такова, что абсолютизация одного приводит к отрицанию всего и к оборотной тьме и невежеству, что показало, например, рас-пространение протестантизма в Германии, унесшее треть человече-ских жизней в этой стране.

Равенство в покорности, терпении и иных добродетелях, кото-рое провозглашается христианством для всех людей, является неотъ-емлемым элементом человеческой составляющей. Более того, религия является закономерным уровнем развития человека, но все-таки цер-ковь, религия – это атрибуты общественных отношений. Они возни-кают как необходимость спасения человечества, а превращаются в важнейший фактор общественного прогресса. Являясь условием раз-вития НАС, церковь, религия являются и условием становления абсо-лютности социальной составляющей.

Индивид, осуществляющий свою жизнедеятельность в формах самоорганизации, управления и самоуправления, по-разному реализу-ет свою волю. Общественный индивид, обретший свободу и внутренне не готовый к ней, с неизбежностью воспользуется ею для порабощения или принуждения других и удовлетворения своих естественных жела-ний. А индивид, достигший своего человеческого состояния, не будет, не сможет полученную свободу использовать во вред другим, по-скольку его внутреннее, духовное состояние, полагаемое внешней, человеческой культурой не позволит этого. Его внутренняя эволюция, осуществляемая на духовной основе всеобщего, обречена быть более многообразной чем общественная эволюция, но находится в рамках человеческих отношений. У Ф. Ницше человек, превращаясь в сверх-человека, погибает, отрицая в себе гуманистические начала, а у Ф. Достоевского – Богочеловек сохраняет в себе человека, уподобля-ясь Богу, сохраняя образ и подобие Божие.

Ставя вопрос о причинах религиозного подхода в обосновании дальнейшего развития русского, российского общества и всего челове-чества в концепциях Ф. М. Достоевского и В. С. Соловьева, можно полагать, что это связано с высоким уровнем духовной культуры рос-сийского общества. Наблюдая интенсивное развитие материальной стороны в Европе и в российском обществе второй половины XIX в., они не видели возвышения человека, торжества добра и справедливо-сти. Их проницательный ум позволял им сомневаться в том, что по-добные изменения социального устройства России и других обществ приведут к раскрытию подлинных человеческих качеств у индивидов.

33

Даже в большей степени, чем у Соловьева, типичное мировоз-зрение, обусловленное общественной системой, формирующей его, можно увидеть у известного российского мыслителя второй половины ХIХ столетия К. Н. Леонтьева. Он пишет: «Не ужасно ли и не обидно ли было бы думать, что Моисей всходил на Синай, что эллины строи-ли свои изящные акрополи, римляне вели Пунические войны, что ге-ниальный красавец Александр в пернатом каком-нибудь шлеме пере-ходил Граник и бился под Арбеллами, что апостолы проповедовали, мученики страдали, поэты пели, живописцы писали и рыцари блистали на турнирах для того только, чтобы французский или немецкий или русский буржуа в безобразной комической своей одежде благодушест-вовал бы «индивидуально» и «коллективно» на развалинах всего этого прошлого великолепия? Стыдно было бы за человечество, если бы этот подлый идеал всеобщей пользы, мелочного труда и позорной про-зы восторжествовал бы навеки!» [10. Ч. 1. С. 191] К. Н. Леонтьева вполне в традициях русской интеллигенции возмущает пиршество буржуа, его мелочных, индивидуальных или корпоративных, сиюми-нутных, материальных ценностей на останках величия самоотвержен-ных героев и творцов.

Эту перспективу К. Н. Леонтьев связывает с неблаговидными формами социальной организации, порождающими рабство: «Быть может, явится рабство своего рода, рабство в новой форме, вероят-но, – в виде жесточайшего подчинения лиц мелким и крупным общи-нам, а общин государству» [61. С. 337]. Как стало очевидно позднее, мыслитель оказался близок к истине в своем прозрении, государство поработило не только общины, но и каждого индивида.

Для К. Н. Леонтьева было очевидно: «социально-политические опыты ближайшего грядущего (которые, по всем вероятиям, неотвра-тимы) будут, конечно, первым и важнейшим камнем преткновения для человеческого ума на ложном пути искания общего блага и гармонии. Социализм (т.е. глубокий и отчасти насильственный экономический и бытовой переворот) теперь, видимо, неотвратим, по крайней мере, для некоторой части человечества» [61. С. 417]. С точки зрения элиты рос-сийского общества, ярким представителем которой К. Леонтьев являл-ся не столько ввиду своих личностных качеств, сколько по праву рож-дения, наступление времен, когда социальный (служебный статус), а не природный (происхождение) фактор определяет иерархическое по-ложение, означает в известной степени утрату свободы. И хотя в Рос-сии был эпизод добровольного, осознанного презрения преимуществ природного фактора и возвеличивание социального фактора (декабри-сты), чаще встречалось обратное стремление. В частности, можно

34

вспомнить широкую практику безродных мануфактуристов, лавочни-ков в позднефеодальной Италии, которые «натурализовывались», пу-тем вступления в брак с обедневшими дворянами; получения насле-дуемого дворянского звания новыми «джентри» в Англии при дости-жении определенного уровня годового дохода; в России при достиже-нии определенного классного чина на государевой службе.

Одним из видных сторонников элитарности на рубеже ХIХ–ХХ вв. был Ф. Ницше. Разделяя общество на низших и высших, которых Ф. Ницше представляет как исключение, высшее, а значит – человече-ское, он видит только в исключениях, что, собственно, является объек-тивной закономерностью общественных систем. Ф. Ницше вообще не допускает наличия человеческих свойств у стада или массы, поэтому он связывает дальнейший прогресс человечества с наличием сверхче-ловека. Будучи убежден в тварности индивида, Ф. Ницше с неизбеж-ностью приходит к выводу о том, что «низший вид («стадо», «масса», «общество») разучился скромности и раздувает свои потребности до размеров космических и метафизических ценностей. Этим вся жизнь вульгаризируется: поскольку властвует именно масса, она тиранизи-рует исключения, так что эти последние теряют веру в себя и становят-ся нигилистами» [84. С. 46].

Бездуховность, бесчеловечность общественной массы фиксирует и К. Ясперс. Он пишет: «Расчлененная в аппарате масса бездуховна и бесчеловечна. Она – наличное бытие без существования, суеверие без веры. Она способна все растоптать, ей присуща тенденция не терпеть величия и самостоятельности, воспитывать людей так, чтобы они пре-вращались в муравьев» [153. С. 314]. Очевидно, что отсутствие человеч-ности у массы беспокоит Ясперса, но масса и не может обладать чело-вечностью, а точнее в массе не может доминировать человеческое каче-ство, поскольку масса существует на основании взаимополагания эле-ментов этой системы, да и сами по себе понятия «масса» и «человеч-ность» несопоставимы ни в социальном контексте, ни в человеческом.

Человечность есть проявление личности, но не совокупности личностей, даже в минимальных количествах. При этом одиночна как безликость, так и человечность. Она не может быть массовой, по-скольку человек, – «Я», – одиночен, а два «Я» уже не «Я», а «Мы». Отсутствие человечности в массе обусловлено природой обществен-ных отношений, которые являются необходимым условием самого ее существования. Для массы характерны коллективные формы сущест-вования, что связано с обменом труда, а это приводит к необходимости выработки одинаковых навыков, традиций, права, морали и других признаков общества.

35

Глубина научного анализа действительности в концепции К. Маркса дала материал, неисчерпаемый уже третье столетие. Чело-век у К. Маркса представлен как «постоянная предпосылка человече-ской истории, … также ее постоянный продукт и результат, и предпо-сылкой человек является только как свой собственный продукт и ре-зультат» [68. Т. 26. Ч. III. С. 516]. Накладывая на ход мыслей Маркса нашу концепцию, можно резюмировать, что общественный индивид есть предпосылка человека; общественный индивид является продук-том и результатом общественных отношений, а человек является соб-ственным продуктом и результатом человеческих отношений, в осно-вании которых лежит его саморазвитие.

Гениальные догадки К. Маркса о развитии человека наталкива-лись на ограниченность представления общественной системы как вершины развития индивида. Его высказывания о свободном времени не выходили за рамки производственных отношений и сам человек трактовался как капитал, синоним производственного процесса. Он писал: «Сбережение рабочего времени равносильно увеличению сво-бодного времени, т.е. времени для того полного развития индивида, которое само, в свою очередь, как величайшая производительная сила обратно воздействует на производительную силу труда. С точки зре-ния непосредственного процесса производства сбережение рабочего времени можно рассматривать как производство основного капитала, причем этим капиталом является сам человек» [68. Т. 46. Ч. II. С. 221].

В ХХ столетии практика жизнедеятельности общественных ин-дивидов, функционирующих в социальных системах и исповедующих коллективистское и индивидуалистское начала, показывает, что «все-сторонне развитым индивидуумом, для которого различные общест-венные функции суть сменяющие друг друга способы жизнедеятель-ности» [68. Т. 23. С. 499], человек не становится. Абсолютизация этого положения исключает углубление профессионализма. В пределах че-ловеческих отношений изменение способов жизнедеятельности вполне понятно и уместно, а в системе общественных отношений это – уто-пия. В системе общественных отношений не может быть возможности всестороннего развития, поскольку трудовые отношения как стержень общественных отношений являются условием полагания друг друга, что обусловливает объективное состояние отчуждения труда одной частью общества у другой.

Доминанта общественного, то есть совместно трудового и опре-деляет объективный процесс, стремление к равенству. Это желание, стремление вполне оправдано в социуме, поскольку каждый человек живет за счет другого индивида. Проблема же заключается в том, на-

36

сколько один человек или одна часть общества живет за счет другой. Индивидуализация из абсолютно природных образований, типа рода, племени не означает, что человек (общественный индивид) действи-тельно обрел состояние свободы, когда он может реализовывать свою волю по своему усмотрению. Социальные рамки сословия, государст-ва, страты и иные социальные границы еще долго удерживают его от реализации своей воли. И все эти противоречивые процессы проявля-ют себя в ХIХ, ХХ вв., что и обнаруживается Достоевским, Ницше и многими другими.

Но в произведениях Ницше со всей яркостью его литературного таланта проявилась и потребность отыскать «человеческое» в челове-ке. Он буквально в надрыв пишет о неразделенности человека с жи-вотным миром: «Но есть мгновения, когда мы понимаем это, тогда облака разрываются, и мы видим, как, вместе со всей природой, влечет к человеку, т. е. к чему-то, что стоит высоко над нами. Содрогаясь, мы оглядываемся вокруг себя в этом внезапном свете и смотрим назад: мы видим, как бегут утонченные хищные звери и мы сами среди них. Чу-довищная подвижность людей в великой земной пустыне, их созида-ние городов и государств, их ведение войн, их неустанное схождение, их умение перехитрить и уничтожить друг друга, их крик в нужде, их радостный рев в победе – все это есть продолжение животного состоя-ния…» [84. С. 40–41].

Может ли человек, не утратив часть прошлого, обрести новое, будущее? Очевидно, что нет. Соответственно человек, обретающий самостоятельность в своей жизнедеятельности, опираясь на потенци-альные возможности, черпая силы из всего многообразия человече-ской деятельности, не может обрести универсальность, но это его жизнь, и он ее определяет сам. А человечество предоставило ему право и возможность реализовать себя. Безусловно, по физическим (биоти-ческим) данным, социально-культурным условиям индивид не может быть в равных условиях и поэтому единичное и общее человеческое качество не тождественно. Но проблема в том, что биотическое и со-циальное качество воспринимается как в количественном, так и каче-ственном состоянии, а человеческое качество имеет другую опреде-ленность. Человеческого не бывает много или мало. Длительное время преобладание механического представления людей о мире привело их к трактовке мира как состоящего из частей, каждый раз меньшая часть состоит из еще меньших кирпичиков. Со временем обнаружилось, что субстанция у этих кирпичиков есть, но качество у этой субстанции никак не похоже на кирпичики.

37

Сложность понимания человеческой составляющей обусловлена в современных условиях тем обстоятельством, что индивид имеет ус-тойчивую тенденцию повышения своей технической оснащенности, а иногда и вооруженности, что не может быть препятствием развития человеческих качеств, в то же время не может быть прямой причиной развития человеческой составляющей. Общественный индивид не спо-собен предотвратить превращения оснащенности техническими сред-ствами в вооруженность. Общественная составляющая по своей при-роде есть условие расширения самой себя и подавления или подчине-ния биотической составляющей, поэтому техническая вооруженность объективно используется против биотической составляющей. Уничто-жение биотической составляющей не всегда означает в буквальном смысле лишения жизни людей; уничтожение элементов природы, на-рушение баланса биосистемы не менее гибельно и для индивидов об-щественной системы, так как они не перестают быть частью природы, обретая социальные характеристики. Активное становление человече-ской составляющей индивида – есть единственное условие предотвра-щения деградации и гибели человечества.

Нет возможности и нет необходимости предотвращать развитие знания общественных индивидов об объективном процессе социаль-ной действительности и эволюцию естества человека. Проблема за-ключается в обретении человечеством знаний о третьей составляющей, способной предотвратить процесс саморазрушения биотической и со-циальной жизни. Эта составляющая, именуемая «человеческой», явля-ется необходимостью не только развития человечества, но и единст-венное условие его сохранения.

«Человек» в ХХ столетии

Двадцатый век вообще сразу не задался для «человека». Начали находить подтверждение самые худшие опасения мыслителей и ху-дожников, что позволило некоторым из них утверждать, что ХIХ в. был последним веком человека. Наиболее отчетливо это прозвучало у М. Фуко, хотя он и подчеркивал, что это не его находка, он лишь удачным образом транслировал эту мысль1: «… уже нет челове-ка…Всем тем, кто еще хочет говорить о человеке, его царстве и осво-

1 В своем выступлении в философском обществе в 1969 году М. Фуко отмечал, что идея о смерти человека принадлежит не ему: «… с конца XIX века беспрестанно воспроизво-дится, – что человек умер (или что он скоро исчезнет, или что ему на смену придет сверхчеловек)»; сам же М. Фуко стремится, «… отправляясь от этого, понять, каким образом, согласно каким правилам сформировалось и функционировало понятие чело-века» [138. С. 43].

38

бождении, всем тем, кто еще ставит вопросы о том, что такое человек в его сути, всем тем, кто хочет исходить из человека в своем поиске истины, и наоборот, всем тем, кто сводит всякое познание к истинам самого человека… кто вообще не желает мыслить без мысли о том, что мыслит именно человек – всем этим несуразностям и нелепым формам рефлексии можно противопоставить лишь философический смех, то есть, иначе говоря, безмолвный смех» [139. С. 363]. Фуко предлагает, конечно, фигуральное представление об отсутствии человека, хотя в то время звучали и вполне реальные опасения насчет самоуничтожения человека в ядерной вакханалии.

Фуко же пишет о том, что «можно поручиться – человек исчез-нет, как исчезает лицо, начертанное на прибрежном песке» [139. С. 404], что, безусловно, импонирует нашей точке зрения о смене факторов, де-терминирующих образ человеческого бытия. У Фуко эта тема полна двусмысленностей, поскольку он толком не прояснил, что дальше, «по ту сторону человека». То, что говорит по этому поводу Ж. Делез воз-вращает нас в интеллектуальную традицию рубежа ХIХ–ХХ вв.: «Как сказал бы Фуко, сверхчеловек – это нечто гораздо меньшее, чем исчез-новение существующих людей, и нечто гораздо большее, чем изменение понятия: это пришествие новой формы, не Бога и не человека, и можно надеяться, что она не будет хуже двух предыдущих» [34. С. 171]. В це-лом остается не ясным, радоваться или плакать по поводу такого «при-говора» человеку, ведь что хороним – неизвестно. Если светлый идеал Достоевского или Маркса: свободный, нравственный, богочеловек то, наверное, должно быть грустно, а если нас покинул необузданный гунн, массовый, дегуманизированный человек толпы, как его описы-вали Ясперс, Ортега-и-Гассет [90. С. 311], то есть повод только при-ветствовать эту новость. Но что дальше?

Если дальнейшая перспектива человека представляется идеей сверхчеловека, то его появление все равно не решает накопившихся проблем. Идею сверхчеловека удобно использовать для расовой дис-криминации, асоциальных и антигуманных действий. Безусловно, не всякое теоретическое знание, используемое политиками для осуществ-ления зла, может быть причислено к ложному знанию. Однако трак-товка сверхчеловека как «пришествие новой формы», которая выше Бога и человека, достаточно сомнительна.

Так, если допустить, что сверхчеловек – это единство божествен-ного и человеческого (естественного и социального), то в этой дихото-мии божественному отведено высокое и доброе, а человеческому – низкое и злое. Типичная характеристика биосоциального индивида. Следует обратить внимание на то, что М. Фуко, а за ним и Ж. Делез

39

ведут речь о некой третьей форме, о третьем состоянии человечества, с которым связываются дальнейшие надежды на развитие, что перекли-кается с нашей концепцией о третьем, собственно человеческом де-терминанте бытия индивида, ибо только она и является тем необходи-мым условием, позволяющим отличать человека от предшествовавших ему форм. Иначе говоря, наличие детерминанта человека не свиде-тельствует еще, что процесс развития естества, социальности индивида завершен, а лишь указывает, что начался активный процесс становле-ния его подлинно человеческой сущности. И когда М. Фуко заключает, что человека уже нет, мы, возражая ему, хотим показать, что человека в полноте его развития еще нет. Углубление научного поиска в этом направлении, видимо, и свидетельствует о накоплении достаточного эмпирического материала по «человеческой» тематике, позволяющем концептуализировать знание о формах бытия и организации жизни человека.

Идея, высказанная Фуко, повторяется в различных вариациях. Надо признать, что пророчества по поводу заката культуры, утраты нравственности, падения духовности, распространившиеся в ХХ в., имеют серьезные основания в реальном мире, но эти основания всегда соотносятся со слабостью социальных качеств индивидов. Единодуш-ны в своем мнении европейские социологи A. Typeн, М. Кастельс, Э. Фромм, которые фиксируют в XX столетии не только наличие кризи-са развития индивида, называя его терминами «личность», «человек», «актор» и другие, но и ведут речь о его распаде, разложении [155, 162]. Проблема, без сомнения, не из простых, нужны альтернативы.

Несколько заметных альтернатив ХХ в. выдвинул; это, прежде всего, евгеническая доктрина и концепция культуры. Оптимизм евгени-ки основан на том, что «биосфера не является местом обитания челове-ка. Параметры биосферы не статичны. Человек не привязан к биосфере. Человек не является одним из биологических видов крупных млекопи-тающих… Человек из биосферы доживает последние столетия, быть может, последние десятилетия своей истории» [17. С. 146–148].

Проблему актуализирует и справедливое опасение В. А. Куты-рева по поводу того, что человек и техника в XXI в. одно целое и чело-век там фактор, то есть постчеловек. Ссылаясь на М. Фуко, Ж. Делеза и А. П. Назаретяна, он утверждает, что это перерождение готовит че-ловека к его духовной смерти [58].

Если обратимся к мнению А. П. Назаретяна на этот счет, то увидим, что «… на повестку дня встает необходимость вторжения ин-струментального интеллекта в самые интимные основы естества… Генетическое перерождение человека – только один из аспектов тех

40

коренных трансформаций, без которого сохранение цивилизации на нашей планете исключено» [78. С. 156]. Ученый предлагает, ни боль-ше ни меньше, – переделывать человека, что открывает большой про-стор для полемики вкусов: под какой шаблон переделывать, кого пере-делывать, а кого нет, а не слишком ли много … и т.п.

В свое время, отвечая на подобные возражения, Ш. Ауэрбах па-рировал: «Имеются, однако, и такие, которые мечтают о бодром новом мире, в котором человечество будет разделено на генетически отлич-ные касты: ничтожное меньшинство, с высоким умственным развити-ем, большой силой воли, может быть, способностью наслаждаться ду-ховными ценностями, и массу людей с низким уровнем умственного развития… Для многих и для меня такая перспектива отвратительна. Мы должны надеяться, что, когда будут разработаны эффективные средства позитивной евгеники, применять их будут мудрые и гуман-ные люди или коллективы людей» [4. С. 126–127]. Гуманизм Ш. Ауэр-баха, безусловно, достоин уважения, и работы генетиков в области медицины сложно переоценить, однако, основой для увеличения или роста человеческих качеств она быть не может: благородство, челове-ческие качества могут быть только причиной самих себя как это уже состоялось с биотической и общественной детерминантами.

Попытки исследователей обосновать перспективность развития евгеники, которая принимается людьми на добровольной основе, так-же имеет свои слабые стороны. Так, П. Тейяр де Шарден разделяет позицию о «благородной человеческой форме евгенизма» [119], кото-рая применима в перспективе столетий и на добровольной основе. Слабость этой позиции коренится в том, что добрая воля в социальных условиях даже в развитии человеческих качеств, носит относительный характер. В свою очередь, подобный характер обусловлен внутренней убежденностью индивида, которая обусловлена внешними обстоятель-ствами. Воля индивида это реализация внешней необходимости путем осознания их тождества. Поэтому развитие евгеники на добровольной основе означает не что иное, как использование одного или единст-венного пути для прогресса человечества.

То, что человек и техника не могут образовывать одно целое, что общественное существо стало придатком машины, вместо ожи-даемого царства свободы, было сказано еще в XIX в. Идея о том, что для сохранения цивилизации потребуется «генетическое перерождение человека» имеет аналогичные оправдательные перспективы, так как генетические изменения действительно возможны только с естеством индивида, и что для развития человечества их явно недостаточно.

41

Как и Диогену, вопиющему в солнечный полдень с фонарем на рыночной площади, нам нужен человек. Чего не мог понять Диоген, но должны четко осознавать мы, так это то, что человеческие качества индивида не могут развернуться со всей отчетливостью, пока они не прошли все стадии своего становления. Поэтому все попытки стиму-лировать, подтолкнуть развитие в индивиде общественных качеств, иных, по сути, приводят к обратным результатам. Так, исследователи, подобно Диогену, выстраивают концепции в парадигмах доминанты общественных отношений, возжигая «социальный» фонарь, пытаясь при его свете разглядеть человека, не допуская при этом мысли, что дальнейший общественный прогресс связан с доминантой человече-ских отношений, которые возникают и получают свое развитие в фор-мах культуры.

Но, к сожалению, в следовании по традиционному пути сходят-ся и разноплановые научные направления. В целом ряде моментов совпадают позиции марксистов и этологов. Так, К. Лоренц отмечает: «…справедливо постижение Арнольда Гелена, что один человек – это вообще не человек, потому что человеческая духовность – сверхлич-ное явление» [63. С. 426]. Выражение «человеческая духовность – сверхличное явление» содержит в себе момент марксистской теории. Марксизм однозначен в том, что человек – это феномен коллективного сосуществования, то есть сверхличное явление, но это «сверхличное явление» исследуется этологами в формах естественного бытия, а мар-ксистами в формах социального.

В то же время совпадение позиций в научном знании само по себе не может быть основанием для признания их ошибочными, но логика развития требует обратить на себя внимание, чтобы понять, что из природы человек не может возникнуть, ибо ему необходимо пройти социальную стадию. Преодолеть представление о том, что человек не возникает из природы, можно только преодолевая сам марксизм. Если мы допустим, что совокупность общественных отношений (субстан-циональность которых сосредоточена в трудовых отношениях) или духовных сверхличных явлений не образует человека, а полагает об-щественного индивида, то такой подход позволит преодолеть ограни-ченность социологического марксистского подхода и обнаружить не-состоятельность этологического толкования.

Тогда станет ясно, что человеческое начало не может существо-вать без естества и социума, но в основание его развития лежит инди-видуальное, единичное, которое детерминируется третьей в этом ряду формой бытия – культурой. Человеческие качества обретают свою оп-ределенность только при индивидуальном развитии, а не на основе

42

заимствования или отчуждения. Ю. М. Лотман совершенно прав, ут-верждая, что выбор человека всегда сопровождается наличием мысли, ответственности. А чтобы этого не случалось – общество, мир необхо-димо «…сделать … казармой, или тюрьмой, или очень хорошим зоо-логическим садом, где зверей будут кормить и гладить, но все за них решать» [65. С. 121]. Следует добавить, что именно системы управле-ния при всем своем многообразии имеют формы казармы, тюрьмы и зоологического сада, где индивид имеет потенциальную возможность быть человеком, но таковым не является. Выход из этой ситуации, ви-димо, будет связан с распространением такой культуры, которая обу-словливает человеческие качества индивида, способные получить свое саморазвитие только в формах самоуправления.

Выше мы отмечали, что природа человека представляет собой совокупность общественных отношений, где трудовые отношения яв-ляются основанием природы человека. Следует отметить, что наиболее адекватными реальности являются термины, обозначающие социаль-ные явления в период их возникновения или ранних форм существова-ния. В этом смысле верно рассуждает Ф. Федье, показывая, что «ау-тентичный смысл civis не гражданин, как принято считать, а сограж-данин» [21. С. 110]. Индивид сосуществует с другими членами соци-альной группы, которая, только имея свою противоположность, иной социальный статус по отношению к другим социальным группам обу-словливает ему состояние «согражданина». Естественных отличий индивида не достаточно, чтобы зафиксировать наличие общественного существа, но уже самые примитивные трудовые отношения позволяют говорить о возникновении общества. А наличие согражданина свиде-тельствует о первых признаках политических отношений, которые всегда соотносимы с действиями подавления, угнетения, отчуждения, хотя для одной из сторон данные действия являются благом и непре-менным условием развития общества, государства.

Социально-политические процессы, происходящие на рубеже тысячелетий, не дают оснований надеяться, что вектор их движения будет направлен на развитие человека. А. В. Бузгалин аргументиро-ванно показывает, что современный мир имеет тенденцию расширения своих возможностей по «отчуждению» человеческих качеств индиви-да. По его мнению, транснациональные корпорации, вышедшие из-под контроля государств, не ведут к «царству свободы», не являются осно-вой гармоничного развития человека и природы [16].

Особенно наглядно проявляются различия человеческого и об-щественного в формах организации жизни индивидов. Для обществен-ного индивида качественной определенностью является принадлеж-

43

ность к субъектам или объектам управления. Придерживаясь ранее обозначенных положений о том, что управленческий процесс, субъ-ектно-объектные отношения в своей сущности являются навязыванием воли индивиду, можно утверждать, что и субъект и объект не могут иметь полноты своего человеческого развития, поскольку навязывание воли сопряжено с принуждением, насилием, что никак не может быть признаком человеческих качеств.

Можно предположить, что управление составляет лишь незна-чительную часть общественного бытия индивида и может безболез-ненно для человека быть интегрировано в его структуру, однако, этот тезис легко опровергается. Чтобы иметь даже самый низкий социаль-ный статус, необходимо быть включенным в социальную систему, ко-торая обретает свое собственное состояние, лишь имея управление как вид форм организации жизни людей. Социальные качества индивида обусловлены определенным уровнем развития труда и наличием поли-тических отношений. Следует помнить, что даже самый примитивный труд обусловливает социальные взаимосвязи, но незначительное их количество не снимает доминанты биотических взаимосвязей, а следо-вательно, и форм самоорганизации. И только там, где управление ста-новится необходимостью и присутствует в подавляющем большинстве сфер жизни индивида, можно обнаружить тот уровень трудовых от-ношений, которые обусловливают развитые социальные системы. Итак, в основании детерминант общественных качеств индивида нахо-дится труд, и развитие этих качеств строго связано с совершенствова-нием трудовых отношений. В момент возникновения трудовых отно-шений общественное в индивиде сводимо к трудовому качеству, оно тождественно труду, а все богатство естественно-природного затмева-ет робкое существование социального свойства в элементах биосоци-альных систем.

Важнейшим аспектом общественных качеств индивида является миф о вожде, богочеловеке. Миф этот всегда покрыт таинственностью, познание которой табуировано. Воспроизводство рабских, лакейских качеств индивида, трансформирующихся в преданность вождю, госу-дарству, партии, является необходимым и объективным условием функционирования общественной системы. Непосредственное вкрап-ление этих качеств необходимо, прежде всего, ее управленческой под-системе, которая может успешно функционировать только при покло-нении и преданности субъекту или субъектам управления. Субъектом в рамках общественной целостности, государства могут выступать монарх, генеральный секретарь, президент и соответственно поклоне-ние и преданность будут иметь различные формы, но сущность их ос-

44

танется неизменной. В условиях господства биотических детерминант форм организации жизни преданность обусловливалась традицией и потребностью самосохранения в общинной целостности, а при доми-нанте общественных отношений возникает необходимость в социаль-ных институтах, обосновывающих и осуществляющих установленный порядок.

Для удержания общественного сознания в рамках политических целей в каждый исторический период используется прием отрицания или преемственности. В переломные моменты чаще всего использует-ся прием отрицания предшествующего субъекта управления и на том основании, что он был отрицательной персоной, выстраивается линия обновления и утверждения новой позиции. Критическое осмысливание деятельности предыдущего вождя с неизбежностью приводит исследо-вателей к вопросу о роли личности в истории. Данной проблеме в на-учной литературе уделено достаточно много внимания [7].

Ярким представителем биологического подхода в толковании природы и сущности человека является Э. Фромм, утверждающий, что власть человека основывается не только на общественной компетент-ности, но и «на самой сущности личности, достигшей высокой ступени развития и интеграции. Такие личности «излучают» власть, и им не нужно приказывать, угрожать и подкупать. Это высокоразвитые инди-виды, самый облик которых – гораздо больше, чем их слова и дела, – говорит о том, чем может стать человек» [135. С. 67]. Это утверждение не вызывает удивления. Видимо, не стоит отмахиваться от позиции Э. Фромма как заранее бесперспективной, поскольку не один из вождей не перестает быть продуктом и носителем биотических качеств. А по-казателем биотической развитости, согласно Ф. Лоренцу, является нервная система. С большой долей вероятности можно утверждать, что не все известные человечеству вожди были высоко физически раз-виты, но все они обладали устойчивой нервной системой или, как вы-ражается Э. Фромм, достигли «высокой ступени развития и интегра-ции».

Все это указывает на то, что по своей природе общественные индивиды не равны и это, не надо обосновывать, но не все с высоко-развитой нервной системой становятся вождями, поскольку находятся в различных общественных системах, группах. Развитая нервная сис-тема является продуктом развития природы, а статус вождя обретается индивидом на основании социальных детерминант. Практика монар-хического наследования является лучшим подтверждением того, что не всякий следующий субъект управления обретал статус вождя, так как только при совпадении развитой нервной системы и совокупности

45

прогрессирующих общественных отношений, им унаследованных, можно было из формального лидера превратиться в действующего вождя, остающегося в человеческой памяти.

Политическая сторона жизни всегда имела особо значимое ме-сто для дальнейшего развития человечества в целом и каждого обще-ства в отдельности, а на рубеже XX–XXI вв. обнаруживается кризис и в этой сфере общественной жизни. И не просто кризис, который необ-ходимо преодолеть и который объективно будет преодолен, а кризис, указывающий на исчерпаемость этой сферы как приоритетной в разви-тии человечества. При этом политика не исчезает, она лишь перестает быть основной или главной гранью существования и развития людей. М. Кастельс прав, утверждая, что «политические доктрины – от либе-рализма до социализма в новых условиях оказываются лишенными практического смысла. В результате этого они теряют свою привлека-тельность и в стремлении выжить идут по пути бесконечных мутаций, болтаясь за спиной нового общества, как пыльные знамена забытых войн» [155. С. 354]. Бесконечные мутации политических доктрин – убедительный пример кризиса человечества в его общественно-политическом развитии. Схематично представляя этот процесс, можно сказать, что политическая деятельность XIX столетия внутри общест-венных систем и между ними в своей значительной части носила пози-тивный характер; политическая деятельность ХХ столетия уже гораздо противоречивей, так что весьма затруднительно утверждать, чего больше принесла политика ХХ столетия – прогресса или регресса че-ловеческому развитию. Все попытки изменить ситуацию и поставить политику на службу культуре, развитию человечества в XXI в. не убе-дительны, и есть основания полагать, что политика все больше и больше будет проявлять свою антигуманную сущность и антикультур-ную направленность, если человечеству не удастся ограничить ее дея-тельность рамками социальных отношений.

В рамках социальных взаимосвязей сочетание политики и куль-туры вполне уместно, так как политика, а точнее, субъекты политиче-ских отношений определяют форму и содержание культуры в общест-ве. Это весьма наглядно представляет деятельность советских полити-ческих руководителей, если вспомнить опыт работы А. А. Жданова, Е. А. Фурцевой, М. А. Суслова и других, что не умаляет опыта и дру-гих стран в этом направлении. Все еще можно утверждать, что же-лающих дать «единственно верную» установку развития культуры все-го общества и каждого отдельного человека всегда было (и, надо пола-гать, будет) достаточно. Но со всей очевидностью просматривается и то, что количество форм бытия культуры изменилось, оно обрело ту

46

величину, которая не может быть подвластна субъектам управления, и теперь эти формы, окультуривая общественного индивида, формируют у него человеческие качества. Данный процесс, естественно, не при-ветствуется носителями власти, так как ограничивает их управленче-ские возможности. Если же в целом эти рассуждения верны, то можно полагать, что именно формы бытия культуры, а не формы бытия со-циума, будут определяющими в дальнейшем развитии человечества.

Жизнь социального индивида детерминируется социальными факторами, среди которых культура не является определяющим. В гораздо большей степени она определяется экономическим и полити-ческим материализмом общества. Как считал И. Бентам: «Ни один че-ловек (не свободен), ни один, кто когда-либо был, есть или будет. Все люди, напротив, рождены в подчинении…» [44. С. 45]. Тем самым утверждается, что, каковы бы ни были детерминанты, они остаются детерминантами, будь то природа, хозяин, общественное мнение, внутренние ограничения, так или иначе, они подчиняют человека. Пы-таться отвечать Бентаму на широкой социально-политической плат-форме, значит пытаться представить себе безусловный мир, избавлен-ный и от силы тяжести, и от правил дорожного движения. В этом смысле показательна аллегория свободы у К. Лоренца, который в 1974 г. писал: «Функция всех структур – сохранять форму и служить опо-рой – требует, по определению, в известной мере пожертвовать свобо-дой. Можно привести такой пример: червяк может согнуть свое тело в любом месте, где пожелает, в то время как мы, люди, можем совер-шать движения только в суставах. Но мы можем выпрямиться, встав на ноги – а червяк не может» [46. С. 413].

Другое дело, чем оборачиваются ограничения под воздействием того или иного фактора. Вот, например, в письме к Миклухо-Маклаю Л. Н. Толстой писал: «Меня… умиляет и приводит в восхищение в вашей деятельности то, что, сколько мне известно, вы первый несо-мненно опытом доказали, что человек везде человек, т.е. доброе общи-тельное существо, в общение с которым можно и должно входить только добром и истиной, а не пушками и водкой. И вы доказали это подвигом истинного мужества, которое так редко встречается в нашем обществе, что люди нашего общества даже его и не понимают. Мне ва-ше дело представляется так. Люди жили так долго под обманом наси-лия, что наивно убедились в том и насилующие и насилуемые, что это-то уродливое отношение людей не только между людоедами и христиа-нами, но и между христианами, и есть самое нормальное. И вдруг один человек под предлогом научных исследований (пожалуйста, простите меня за откровенное выражение моих убеждений), является один среди

47

самых страшных диких, вооруженный вместо пуль и штыков одним разумом, и доказывает, что все то безобразное насилие, которым живет наш мир, есть только старый отживший humbug, от которого давно пора освободиться людям, хотящим жить разумно. Вот это-то меня в вашей деятельности трогает и восхищает, и потому-то я особенно желаю вас видеть и войти в общение с вами» [120. С. 378–379].

Из глубины своего социального опыта Толстой, подобно роман-тикам XVIII–XIX вв., видел в диком состоянии чистоту отношений, добро в его первичном виде. Конечно, следует оговориться, что чело-веческий опыт в первобытных коллективах не имел оснований для своего возникновения и тем более развития, так как формы самоорга-низации и слабое проявление управления были направлены на выжи-вание, что требовало жесткого подавления индивидуальности. Поэто-му собственно такие человеческие качества, как доброта, справедли-вость появляются вместе с наличием их противоположностей, то есть при разделении синкретичного состояния. Добро и зло – порождение разделения труда, а в первобытном обществе их нет. Как нет прав и обязанностей, а есть долг, исключающий меру возможного поведения, так нет и добра, как меры хорошего, а есть табу, исключающее его взвешивание. Неразделенное естество или первобытная культура, вот что привлекало романтиков и Толстого вместе с ними. Современники Толстого наблюдали социальное зло, которое связано с разделением труда, обусловившим разделение его результатов и наличие «субъек-та» и «объекта». Философы эпохи Просвещения (Гоббс, Кант), наобо-рот, видели в диком состоянии лишь грубость и кровожадные наклон-ности, но, правда, они и в современниках не подозревали позитивных наклонностей. Давид Юм по этому поводу замечал: «Политические писатели установили, как максиму, то, что при устроении любой сис-темы правления в отношении каждого человека необходимо предпо-ложить, что он – мошенник, не имеющий никакой другой цели в своих действиях, кроме частного интереса» [158. С. 42].

Отсюда указание Канта на морального человека, который должен подняться выше своей биотической природы. Он пишет: «О человеке… как моральном существе уже нельзя спрашивать, для чего (guem in finem) он существует. Его существование имеет в себе самом высшую цель, которой, насколько это в его силах, он может подчинить всю при-роду…» [43. С. 469]. Далее он пишет: «…человек… может быть конеч-ной целью творения только как моральное существо» [43. С. 470]. Все попытки после Канта обосновать целесообразность творения мира че-рез существование общественных отношений, качественно отличаю-щихся от естественной жизни, новых вариантов не дали. В контексте

48

рассуждения Канта, индивид должен был обрести человеческие каче-ства и во всех формах своей жизнедеятельности ими руководствовать-ся. Но, как показывает практика, это невозможно в условиях приори-тетности социальных взаимосвязей, так как моральные установки от-дельных социальных образований не обладают всеобщностью для все-го человечества. Обрести состояние морального существа, идентифи-цирующего себя со всем человечеством, и действовать в рамках этих норм можно только при доминанте бытия форм культуры.

Толстой указывает на открытие Миклухо-Маклаем истоков до-бра в его естественном неразделенном состоянии, но туземцы накор-мят его не из доброты, как поступили бы мы, если были бы достаточно добры, а из того, что человек должен есть. С пищей туземец не отдает частицу своей души, а просто перемещает часть природы, как будто бы это сделал ветер.

Э. Р. Сервис в книге о жизни племен охотников описывает та-кой случай: ученый однажды получил от эскимоса кусок мяса и сер-дечно поблагодарил его в ответ. Охотник, к удивлению того, явно огорчился, а старый человек объяснил европейцу, что «нельзя благо-дарить за мясо. Каждый имеет право получить кусок». В племенах охотников и собирателей никогда не произносят слов благодарности, поэтому неприлично назвать кого-либо «щедрым», когда он делится добычей со своими товарищами по стойбищу, слова благодарности производят обидное впечатление, словно человек и не рассчитывал на то, что с ним поделятся [134. С. 172].

В другом случае внимание к примерам жестокости из жизни первобытных коллективов привели Е. Н. Панова к мысли, что «… мо-раль и нравственность должны были пройти столь же долгий путь эволюции, как и сами социальные системы человека, чтобы идеи доб-ра, гуманизма и справедливости стали хотя и недостижимым в полной мере, но, по крайней мере, провозглашенным во всеуслышание идеа-лом жизни общества» [94. С. 562]. Следует заметить, что Е. Н. Панов ведет речь лишь о декларации гуманизма в социальных системах, то есть он признает отсутствие полноты человеческих качеств у перво-бытных и общественных индивидов. Только индивид, творящий добро в своем абсолютном выражении, то есть не отчуждающий и не унич-тожающий становится собственно человеком. Признание человеческой составляющей, наряду с естественной и социальной, позволяет выйти из гносеологического тупика толкования практики человечества.

С точки зрения этого «человеческого» контекста добро должно также перестать быть добром в смысле «социального» контекста. «Со-циальное» добро есть своего рода редкость, то есть необязательная

49

характеристика «социального» индивида, который должен исповедо-вать, прежде всего, целесообразность, расчет, материальное благопо-лучие и свой статус. В этой системе добро не норма, не цель, но фа-культативная ценность, которая вознаграждается в личностной систе-ме самооценкой, а в общественной системе героическим статусом (ес-ли добро проявлено в отношение социума). В «человеческом» контек-сте добро должно утратить героический смысл и стать нормой жизни, то есть в общих чертах повторить первобытную синкретичность, но на более высоком уровне.

Материальная основа предопределяла социального человека в сложный период становления промышленного производства, но разви-тие человеческих сил, как считал К. Маркс, может происходить только за пределами сферы производства. «Царство свободы, – писал он, – начинается в действительности лишь там, где прекращается работа, диктуемая нуждой и внешней целесообразностью, следовательно, по природе вещей оно лежит по ту сторону сферы собственно материаль-ного производства… По ту сторону его (царства необходимости. – Ред.) начинается развитие человеческих сил, которое является самоце-лью, истинное царство свободы, которое, однако, может расцвести лишь на этом царстве необходимости, как на своем базисе» [68. Т. 25. Ч. 2. С. 386–387]. В целом рассуждения Маркса верны, за исключени-ем того, что расцвет человеческих сил возможен только на своей соб-ственной основе, а не на царстве необходимости, поскольку производ-ственная сфера как царство необходимости может воспроизводить только самое себя и для нее нет никаких оснований ограничивать свое движение по этому пути. Будь у Маркса возможность наблюдать сего-дняшнее состояние царства необходимости (производственной сферы), он бы, наверняка, увидел в нем условие возникновения царства куль-туры, которое и есть основание развития человеческих сил, требую-щих самоуправленческих организационных форм.

Материальный детерминант сорвал оковы родства, и теперь уже неважно, какого ты происхождения, а важно, какая у тебя собствен-ность и какой ты обладаешь властью. Соответственно, если родовых (по сути биотических) рамок, норм, ценностей уже нет, а человеческих еще нет, то общественные нормы и ценности определяются теми, кто добился, захватил или иначе обрел власть, собственность, поэтому всякое действие в обществе не только можно оправдать, но и препод-нести как высшее достижение человечества. Однако в обществе, где имеется тенденция становления приоритетности ценностей, не связан-ных с социальными установками, можно говорить о становлении бы-тия культуры и человеческих качеств.

50

«Политика в высшем смысле есть жизнь, а жизнь в высшем смысле есть политика», – писал О. Шпенглер в начале ХХ в. [111. С. 102], в течение которого содержание жизни большей части человече-ства было определено политическими мотивами. Государство подчи-нило мотивацию социальных индивидов и успешно решало задачу глобализации, но к концу ХХ в. мы видим, что решение этой задачи нельзя воспринимать однозначно. Поскольку мир замкнулся, он стал в полном смысле глобальным, и даже социальное государство столкну-лось с исчерпанностью своих целей и методов.

В политике становится уже невозможным полагаться на «веч-ные» политические ценности. Как пишет Ю. Лотман: «Когда мы ви-дим политика, который точно знает, что надо делать, который не со-мневается, то в лучшем случае это глупый политик, а в худшем – опасный... Конечно, политика – такая область, где сомневаться нелег-ко, но это и есть реальная основа демократии. Главный принцип демо-кратии ведь не в том, что позволительно говорить одному и сто одно-му человеку, а в том, что от безусловной истины, бесспорной и несо-мненной, мы переходим к праву на сомнение, к представлению об ог-раниченности своего знания и несовершенстве своих самых, казалось бы, правильных идей. И нам нужен другой человек... Не потому, что он умнее, а просто потому, что он другой...» [65. С. 118–119].

Поэтому, когда И. А. Василенко фиксирует один из недугов че-ловека, – потерю или размывание коллективной идентичности и сетует на то, что в настоящее время «…производители рекламы определяют, что есть Истина, что есть Красота и что есть Добро», что вместе с ут-ратой понятия «идентичность» человек теряет и качество политично-сти [19. С. 47–48], то мы понимаем, что автор полагает причиной апо-литичности культ потребления и предлагает преодолеть данные болез-ни путем восстановления политических качеств.

Насколько верно схвачена здесь проблема, настолько же оши-бочно она диагностирована, и поэтому рецепт избавления от недуга заранее можно признать неэффективным. Автор концентрирует вни-мание на индивидуализации человека, политическое поведение кото-рого нельзя спрогнозировать, и понимание того, что политика стала связанной с глобальными проблемами, чрезвычайными происшест-виями, к сожалению, не позволяет увидеть, что это обусловлено со-хранением общественной доминанты лишь на этом уровне. На наш взгляд, восстанавливать политические свойства индивидов можно лишь в системе общественных взаимосвязей, а размытость политиче-ских ориентиров в человеческих отношениях будет только возрастать. Есть основания полагать, что традиции патернализма будут иметь

51

смысл и в следующую эпоху, так как они являются глубоким и дейст-венным механизмом самоорганизации в целостности социального управления. По мысли Т. Ф. Ермоленко, «борьба с патернализмом об-речена на поражение, на конфликт, не имеющий позитивного решения. Тот, кто справится с конфликтом путем его признания и регулирова-ния, берет под свой контроль ритм истории» [39. С. 69].

Современные политики, реальные носители власти объективно заинтересованы в том, чтобы культурой (культурными) обозначали те явления, процессы, которые формируют субъектно-объектные свойст-ва индивидов. Великое обретение человечества – Просвещение, кото-рое представляет собой неотъемлемый элемент становления культуры и воспринимается человечеством как добро, современными политиче-скими технологами используется для антигуманных целей. По этому поводу мысль Гегеля в свободной интерпретации выглядит следую-щим образом: зло, насилие, принуждение и другие подобные общест-венные явления становятся причиной общественного прогресса. С этим трудно не согласиться, безусловно, добавляя, что противополож-ные социальные явления также являются детерминантами прогресса человечества. Но нет оснований утверждать, что зло, насилие, тем бо-лее на рубеже ХХ–ХХI вв. являются феноменами культуры.

Искусство и наука всецело служат делу развития человека, вме-сте с тем, являясь неотъемлемыми частями общественных целостно-стей, они проходят весь сложный и противоречивый путь своего раз-вития как в каждом государстве, так и у всего человечества. Искусство и наука долгое время предано служат социальности, то есть выражают интересы социальных групп, и только исчерпав свое развитие в соци-альности, они погибают или обретают возможность своего дальнейше-го развития, формируя человеческие качества у социальных индиви-дов. В рамках социальной доминанты искусство и наука не могут быть аполитичными, а доминанта человеческих отношений не требует от них аполитичности, так как это уже не имеет смысла, поскольку поли-тика осталась на порядок ниже, и высокое с низким не пересекаются. Если в обществе шутят о политике и политиках не по указке политтех-нологов, значит, в обществе есть предпосылки для перехода на уро-вень человеческих отношений. Если наука нацелена на поиск истины при исследовании политических процессов, а не на их апологетику, значит, имеются предпосылки для человеческого развития. Если ис-кусство не после смерти, а при жизни политиков высмеивает их дейст-вия и человечество смеется над этим, значит, оно уже сделало первые шаги в своем человеческом развитии, оно преодолевает социальное и движется вперед.

52

Человечество не может истреблять себя, оно с необходимостью ищет пути своего развития. А основной современной его ошибкой ос-тается нерасчлененность в сознании и бытии человечества его основ-ных детерминант. Известное утверждение К. Ясперса – «Человек стоит перед альтернативой: либо гибель человечества, либо изменение чело-века» [159. С. 133] – имеет все основания для реализации на практике. Закономерность развития биотической составляющей заключается в том, что в основании организации ее существования находятся формы самоорганизации (от самых примитивных до самых высоких), которые обусловливают отрицание (уничтожение) части себя, но по своей при-роде, не могут полагать свое полное уничтожение.

Закономерность развития общественной составляющей индиви-да заключается в том, что жизнедеятельность людей осуществляется в формах управления, то есть принуждения, навязывания воли. Одна часть общества навязывает волю другой, что сопряжено с насилием, уничтожением. Система общественных отношений не может остано-вить процесс насилия и уничтожения, поскольку это основа ее сущест-вования. В определенный период общественного развития это носило прогрессивный характер, но с появлением технических возможностей насилие может исходить не только от государств, но и от отдельных индивидов. Спасение человечества в превращении общественного ин-дивида в человека. Превращение это сопряжено с наличием культуры как объективно возникающего нового бытия индивида, но данный процесс в не меньшей степени зависит как от воли организаторов жиз-ни людей, так и от уровня теоретического знания закономерностей развития человечества. Когда некий природный объект претерпевает свой метаморфоз из твердого в жидкое, а затем в газообразное состоя-ние, – все соглашаются с тем, что ничего бесследно не исчезает и что это абсолютно разные вещи, то при рассмотрении человека не хотят признать эту очевидную истину. Человек – это не общественный ин-дивид и не элемент биоты, хотя однозначно они содержатся в нем.

Библиографический список к главе 1

1. Алексеев, В. П. Становление человечества / В. П. Алексеев. – М.: Политиздат, 1984.

2. Астауров, Б. Л. Homo sapiens et humanus – Человек с большой буквы и эволюционная генетика человечности / Б. Л. Астауров // Но-вый мир. – 1971. – № 10.

3. Атаманчук, Г. В. Теория государственного управления: курс лекций / Г. В. Атаманчук. – М., 1997.

4. Ауэрбах, Ш. Генетика / Ш. Ауэрбах. – М., 1966.

53

5. Афанасьев, В. Г. Человек в управлении обществом / В. Г. Афа-насьев. – М.: Политиздат, 1977.

6. Баньковская, С. П. Роберт Парк / С.П. Баньковская // Совре-менная американская социология. – М.: Изд-во МГУ, 1994. – С. 3–19.

7. Бардаков, А. И. Субъективные и объективные факторы в фор-мах организации жизни человека / А. И. Бардаков // Ученые записки (выпуск второй). – Волгоград, 2001.

8. Бачинин, В. А. Социология и метафизика в творчестве Ф. М. Дос-тоевского / В. А. Бачинин // Социс. – 2000. – №3. – С. 94–103.

9. Белокопытов, Ю. Н. Дао естественных и гуманитарных наук? О методологических возможностях синергетики / Ю. Н. Белокопытов // Свободная мысль – XXI. – 2003. – № 8. – С. 71–83.

10. Бердяев, Н. А. Константин Леонтьев: Очерк из истории рус-ской религиозной мысли / Н. А. Бердяев // В кн.: Бердяев Н. А. О рус-ской философии. Ч. 1 (Сборник: В 2 ч.). – Свердловск, 1991.

11. Бердяев, Н. А. Философия свободы. Смысл творчества / Н. А. Бердяев. – М.: Изд-во «Правда», 1989.

12. Бердяев, Н. А. О назначении человека / Н. А. Бердяев. – М.: Республика, 1993.

13. Борисковский, П. И. Древнейшее прошлое человечества / П. И. Бо-рисковский. – М.: Наука, 1980.

14. Бородкин, Л. И. «Порядок из хаоса»: концепции синергетики в методологии исторических исследований / Л. И. Бородкин // Новая и новейшая история. – 2003. – № 2. – С. 98–118.

15. Бранский, В. П. Социальная синергетика как современная фи-лософия истории / В. П. Бранский // Общественные науки и современ-ность. – 1999. – № 6. – С. 117–127.

16. Бузгалин, А. В. Постмодернизм устарел… (закат неолибера-лизма чреват угрозой «протоимперии») / А. В. Бузгалин // Вопросы философии. – 2004. – № 2. – С. 3–15.

17. Буровский, А. М. Человек из биосферы. Постнекласическое знание versus классическая экология / А. М. Буровский // Обществен-ные науки и современность. – 1989. – №3. – С. 146–148.

18. Бутенко, И. А. Самоорганизация, самоуправление и их смысл в сознании населения России / И. А. Бутенко // Перспективы само-управления и самоорганизации в России / отв. ред. И. А. Бутенко. – М.: МОНФ, 2000.

19. Василенко, И. А. Человек политический в информационном обществе / И. А. Василенко // Власть. – 2004. – №3. – С. 46–54.

54

20. Васильчук, Ю. А. Социальное развитие человека в XX веке / Ю. А. Васильчук // Общественные науки и современность. – 2001. – № 1. – С. 5–26.

21. Везен, Ф. Философия французская и философия немецкая. Фе-дье, Ф. Воображаемое. Власть / Ф. Везен, Ф. Федье; пер. с фр., ред. и послесл. В. В. Бибихина. – М.: Едиториал УРСС, 2002.

22. Венгеров, А. Синергетика и политика / А. Венгеров // Общест-венные науки и современность. – 1993. – № 4. – С. 55–69.

23. Волков, Ю. Г. Манифест гуманизма. (Идеология и гуманистиче-ское будущее России) / Ю. Г. Волков. – М.: АНО РЖ «Соц.-гуманит. зна-ния», 2000.

24. Волков, Ю. Г. Интегральная природа человека: Естественно-научный и гуманитарный аспекты: учеб. пособие / Ю. Г. Волков, В. С. Поликарпов. – Ростов н/Д: Изд-во Рост. ун-та, 1993.

25. Волков, Ю. Ценности и идеология гуманизма / Ю. Волков // Власть. – 2000. – №7. – С. 57–62.

26. Волков, Ю. Г. Человек как космопланетарный феномен / Ю. Г. Волков, В. С. Поликарпов. – Ростов н/Д: Изд-во Рост. ун-та, 1993.

27. Гвишиани, Д. М. Организация и управление / Д. М. Гвишиани. – 3-е изд. перераб. – М.: Изд-во МГТУ, 1998.

28. Гидденс, А. Политика, управление и государство / А. Гидденс; примеч. подгот. В. И. Грузнов // Рубеж: Альманах социальных иссле-дований. – 1992. – № 3. – С.79–107.

29. Гилинский, Я. И. Человек человеку волк? / Я. И. Гилинский // Ру-беж: Альманах социальных исследований. – 1995. – № 6–7. – С. 100–118.

30. Говоренкова, Т. И возвращается ветер на круги своя… / Т. Гово-ренкова, А. Жуков, А. Чуев // Муниципальная власть. – 2004. – № 3. – С. 96–103.

31. Горшков, В. В. Информация в живой и неживой природе / В. В. Горшков, В. Г. Горшков, В. И. Данилов-Данильян и др. // Эколо-гия. – 2002. – № 3. – С. 163–169.

32. Гумилёв, Н. С. В огненном столпе / Н. С. Гумилёв. – М.: Со-ветская Россия, 1991.

33. Гуревич, П. С. Проблема целостности человека / П. С. Гуревич // Личность. Культура. Общество. – 2001. – Т. III, Вып.1 (7). – С. 31–43.

34. Делез, Ж. Фуко / Ж. Делез. – М., 1998. 35. Делокаров, К. Х. В поисках новой парадигмы. Синергетика.

Философия. Научная рациональность / К. Х. Делокаров, Ф. Д. Деми-дов. – М.: РАГС, 1999.

36. Дилигенский, Г. Г. В защиту человеческой индивидуальности / Г. Г. Дилигенский // Вопросы философии. – 1990. – № 3. – С. 31–45.

55

37. Достоевский, Ф. М. Дневник писателя / Ф. М. Достоевский. – М.: Современник, 1989.

38. Дуглас, М. Чистота и опасность / М. Дуглас. – М.: «КАНОН- пресс-Ц», «Кучково поле», 2000.

39. Ермоленко, Т. Ф. Патерналистские традиции российской поли-тической культуры / Т.Ф. Ермоленко // Власть. – 2001. – №1. – С. 66–69.

40. Каган, М. С. Философия культуры / М. С. Каган. – СПб.: Пе-трополис, 1996.

41. Каган, М. С. И вновь о сущности человека / М. С. Каган // От-чуждение человека в перспективе глобализации мира: сб. статей. – Выпуск I. – СПб., 2001. – С. 48–67.

42. Казначеев, В. П. Космопланетарный феномен человека: Про-блемы комплексного изучения / В. П. Казначеев. – Новосибирск: Нау-ка. Сиб. отд-ние,1991.

43. Кант, И. Сочинения: в 6-ти т. / И. Кант. – М., 1966. – Т. 5. 44. Капустин, Б. Г. Критика политического морализма (мораль –

политика – политическая мораль) / Б. Г. Капустин // Вопросы филосо-фии. – 2001. – № 2. – С. 33–55.

45. Капустин, Б. Г. Моральный выбор в политике / Б. Г. Капус-тин. – М., 2004.

46. Кара-Мурза, С. Манипулиция сознанием / С. Кара-Мурза. – М.: Алгоритм, 2004.

47. Кассирер, Э. Избранное: Опыт о человеке / Э. Кассирер. – М.: Гардарика, 1998.

48. Кастельс, М. Информационная эпоха: экономика, общество, культура / М. Кастельс. – М., 2000.

49. Киселев, Г. С. «Кризис нашего времени» как проблема челове-ка / Г. С. Киселев // Вопросы философии. – 1999. – № 1. – С. 40–52.

50. Китинг, М. Программа действий (Повестка дня на 21 век / Документы конф. в Рио-де-Жанейро) / М. Китинг. – Женева, 1993.

51. Клюев, А. В. Человек в политическом измерении / А. В. Клюев. – СПб.: Изд-во СЗАГС; Образование и культура, 2000.

52. Князева, Е. Н. Антропный принцип в синергетике / Е. Н. Князе-ва, С. П. Курдюмов // Вопросы философии. – 1997. – № 3. – С. 62–79.

53. Князева, Е. Н. Синергетика в контексте диалога восток–запад / Е. Н. Князева, С. П. Курдюмов // Россия и современный мир. – 1995. – № 3. – С. 57–78.

54. Коган, В. З. Человек в потоке информации / В. З. Коган. – Но-восибирск, 1981.

55. Коган, Л.Н. Человек и его судьба / Л. Н. Коган. – М.: Мысль, 1998.

56

56. Комарова, Э. Личность как субъект и объект социального раз-вития / Э. Комарова // Социально-политический журнал. – 1991. – № 3.

57. Кравченко, И.И. Общественный кризис ХХ века и его отраже-ние в ряде западных концепций / И.И. Кравченко // Вопросы филосо-фии. – 2001. – № 8. – С. 3–16.

58. Кутырев, В. А. Человек XXI века: уходящая натура… / В. А. Ку-тырев // Человек. – 2001. – №1. – С. 9–16.

59. Кутырёв, В. А. Утопическое и реальное в учении ноосферы / В. А. Кутырёв // Природа. – 1990. – № 11. – С. 3–11.

60. Ласло, Э. Пути, ведущие в грядущее тысячелетие. Проблемы и перспективы / Э. Ласло // Уроки истории. – 1997. – № 4.

61. Леонтьев, К. Н. Записки отшельника / К. Н. Леонтьев; сост., вступ. ст., примеч. В. Кочеткова. – М.: Русская книга, 1992.

62. Локк, Дж. Сочинения: в 3 т. / Дж. Локк. – М., 1988. – Т. 3. 63. Лоренц, К. Оборотная сторона зеркала / К. Лоренц; пер. с нем;

под ред. А. В. Гладкого; сост. А. В. Гладкого, А. И. Федорова; после-словие А. И. Федорова. – М.: Республика, 1998.

64. Лосский, Н. О. Избранное / Н. О. Лосский. – М.: Изд-во «Прав-да», 1991.

65. Лотман, Ю. М. На пороге непредсказуемого / Ю. М. Лотман // Человек. – 1993. – № 6. – С. 113–121.

66. Лоутон, А. Организация и управление в государственных уч-реждениях: учеб. пособие / А. Лоутон, Э. Роуз / пер. с англ.; отв. ред. Г. И. Иванов. – М.: Изд-во УНИР РАУ, 1993.

67. Марков, Б. В. Храм и рынок: Человек в пространстве культуры / Б. В. Марков. – СПб.: Алетейя, 1999.

68. Маркс, К. Сочинения / К. Маркс, Ф. Энгельс. – 2-е изд. – М. 69. Маркузе, Г. Эрос и цивилизация / Г. Маркузе. – Киев: «ИСА»,

1995. 70. Маслоу, А. Новые рубежи человеческой природы / А. Маслоу. –

М.: Смысл, 1999. 71. Медоуз, Д. Х. Пределы роста / Д. Х. Медоуз, Д. Медоуз, И. Рен-

дерс и др. – М.: МГУ, 1991. 72. Межуев, В. М. Насилие и свобода в политическом контексте /

В. М. Межуев // Полис. – 2004. – № 3. – С. 104–113. 73. Миголатьев, А. А. Человек, его внутренний и внешний мир /

А. А. Миголатьев // Социально-политический журнал. – 1998. – № 3. – С. 40–57.

74. Моисеев, Н. Н. Природный фактор и кризисы цивилизации / Н.Н. Моисеев // Общественные науки и современность. – 1992. – № 5. – С. 84–95.

57

75. Моисеев, Н. Н. Системная организация биосферы в концепции коэволюции / Н. Н. Моисеев // Общественные науки и современность. – 2000. – № 2. – С. 123–130.

76. Моторина, Л. Е. Феномен человека: методология исследова-ния / Л. Е. Моторина // Полигнозис. – 2002. – № 1. – С. 38–42.

77. Назаретян, А. П. От будущего – к прошлому (Размышления о методе) / А. П. Назаретян // Общественные науки и современность. – 2000. – № 3. – С. 142–150.

78. Назаретян, А. П. Критический гуманизм versus биоцентризм / А. П. Назаретян, И. А. Лисица // Общественные науки и современ-ность. – 1997. – № 5. – С. 149–158.

79. Налимов, В. В. В поисках целостного образа человека / В. В. На-лимов // Полис. – 1992. – № 4.

80. Неретина, С. Время культуры / С. Неретина, А. Огурцов; Рус. Христ. гуманит. ин-т (РХГИ), Ин-т философии РАН. – СПб.: Изд-во РХГИ, 2000.

81. Нерсесянц, В. С. Гражданская концепция общественного дого-вора об основах постсоциалистического строя / В. С. Нерсесянц // Со-цис. – 2001. – № 2. – С. 24–34.

82. Никитин, Е. П. Феномен человеческого самоутверждения / Е. П. Никитин. – М., 2000.

83. Николаев, А. Средства массовой информации и насилие в об-ществе / А. Николаев, О. Хлобустов // Власть. – 1999. – № 10.

84. Ницше, Ф. Избранные произведения: в 3 т. Т. 2. Странник и его тень / Ф. Ницше. – М.: REFL-book, 1994.

85. Ницше, Ф. По ту сторону добра и зла: Прелюдия к философии будущего / Ф. Ницше // Сочинения: в 2 т. Т. 2. – М., 1990.

86. Новинская, М. И. Поиск «новой социальности» и утопическая традиция / М. И. Новинская // Полис. – 1998. – № 5. – С. 59–78.

87. О человеческом в человеке / под общ. ред. И. Т. Фролова. – М.: Политиздат, 1991.

88. Ойзерман, Т. И. Материалистическое понимание истории: плю-сы и минусы / Т. И. Ойзерман // Вопросы философии. – 2001. – № 2. – С. 3–32.

89. Окусов, А. П. Культура управления: взаимодействие объектив-ного и субъективного в социальном управлении / А. П. Окусов. – Рос-тов н/Д: Изд-во Ростовского ун-та, 1989.

90. Ортега-и-Гассет, Х. Восстание масс // Х. Ортега-и-Гассет. Эстетика. Философия культуры. – М., 1991.

91. Отчуждение и гуманность / авт. А. Арнольд, Т. Янсен, Ф. Кольсдорф и др.; пер. с нем. – М.: Прогресс, 1967.

58

92. Отчуждение человека в перспективе глобализации мира. сб. ста-тей. Выпуск I / под ред. Б. В. Маркова, Ю. Н. Солонина, В. В. Парцва-ния. – СПб.: Изд-во «Петрополис», 2001.

93. Панов, Е. Н. Знаки, символы, языки / Е. Н. Панов. – 2-е изд. доп. – М.: Знание, 1983.

94. Панов, Е. Н. Бегство от одиночества. Индивидуальное и кол-лективное в природе и в человеческом обществе / Е. Н. Панов. – М.: Лазурь. – 2001.

95. Панов, Е. Н. Этология человека: история и перспективы / Е. Н. Панов // Поведение животных и человека: сходство и различия: сб. научных трудов. – Пущино, 1989.

96. Печчеи, А. Человеческие качества / А. Печчеи. – М., 1985. 97. Пивоваров, Ю. С. Русская собственность, русская власть, рус-

ская мысль / Ю. С. Пивоваров // Россия и современный мир. – 2002. – № 1. – С. 5–36.

98. Плюснин, Ю. М. Проблема биосоциальной эволюции: Теоре-тико-методологический анализ / Ю. М. Плюснин. – Новосибирск: Нау-ка. Сиб. отд-ние, 1990.

99. Политическое управление: сб. науч. тр. каф. политологии и полит. управления. – М.: Изд-во РАГС, 1998.

100. Поршнев, Б. Ф. В начале человеческой истории (проблемы па-леопсихологии) / Б. Ф. Поршнев. – М., 1974.

101. Постовой, Н. В. Местное самоуправление: история, теория, практика / Н. В. Постовой. – М., 1995.

102. Пригожин, И. Конец определенности. Время, хаос и новые за-коны природы / И. Пригожин. – Ижевск, 1999.

103. Пригожин, И. Порядок из хаоса / И. Пригожин, И. Стенгерс. – М., 1986.

104. Проблема соотношения биологического и социального // Био-логическое и социальное в развитии человека: кол. монография; отв. ред. Б. Ф. Ломов. – М., 1977.

105. Прокофьев, А. В. Парадоксальный гуманизм и критика морали (опыт этического анализа «Философии в будуаре Д. А. Ф. де Сада) / А. В. Прокофьев // Вопросы философии. – 2001. – № 1. – С. 55–68.

106. Розанов, В. В. Сочинения: в 2 т. / В. В. Розанов. – М.: Изд-во «Правда», 1990.

107. Розентол, С. Б. Этическое измерение человеческого сущест-вования: прагматический путь Мида за пределами абсолютизма и ре-лятивизма / С. Б. Розентол // Вопросы философии. – 1995. – № 5.

108. Розин, В. М. Человек культурный. Введение в антропологию/ В. М. Розин. – М.: Издательский Дом МПСИ, 2003.

59

109. Руткевич, М. Н. Консолидация общества и социальные проти-воречия / М. Н. Руткевич // Социс. – 2001. – № 1. – С. 24–34.

110. Самохвалова, В. И. Информационные войны: культура против человека / В.И. Самохвалова // Полигнозис. – 2002. – № 1. – С. 82–99.

111. Свасьян, К. А. Освальд Шпенглер и его реквием по Западу / К. А. Свасьян. Вст. статья // Шпенглер О. Закат Европы. Очерки мор-фологии мировой истории. 1. Гештальт и действительность. – М., 1993.

112. Сержантов, В. Ф. Человек, его природа и смысл бытия / В. Ф. Сержантов. – Л.: Изд-во Ленинградского университета. 1990.

113. Смит, Р. Человек между биологией и культурой / Р. Смит // Человек. – 2000. – №1. – С. 25-36.

114. Соловьев, В. Сочинения: в 2 т. / В. Соловьев. – М.: Изд-во «Правда», 1989.

115. Сорокин, П. Человек. Цивилизация. Общество / П. Сорокин. – М.: Политиздат, 1992.

116. Спасибенко, С. Г. Всесторонность и социально-историческая ограниченность способностей и потребностей человека / С. Г. Спаси-бенко // Социально-гуманитарные знания. – 2001. – № 4. – С. 111–128.

117. Столович, Л. Н. Об общечеловеческих ценностях / Л. Н. Сто-лович // Вопросы философии. – 2004. – № 7. – С. 83–97.

118. Стризое, А. Л. Политика и общество: социально-философские аспекты взаимодействия / А. Л. Стризое. – Волгоград, 1999.

119. Тейяр де Шарден, П. Феномен человека / П. Шарден Тейяр де. – М.: Наука, 1987.

120. Толстой, Л. Н. Полное собрание сочинений / Л. Н. Толстой. – М.-Л.: Гос. изд-во, 1934. – Т. 63.

121. Тугаринов, В. П. Природа, цивилизация, человек / В. П. Туга-ринов. – Л.: Изд-во Ленинградского университета, 1978.

122. Тульчинский, Г. Л. Трансцендентальный субъект, постчеловече-ская персонология и новые перспективы гуманитарной парадигмы / Г. Л. Тульчинский // Я (А. Слинин) и МЫ: сборник. Серия «Мыслители»: Выпуск X. – СПб., 2002. – С. 528–555.

123. Турен, Ален. Возвращение человека действующего «LE RE-TOUR DE L’ACTEUR» / Ален Турен; пер. с фр.яз. Е. А. Самарской. – М.: Науч. мир, 1998.

124. Управление по результатам / Т. Санталайнен, Э. Воутилайнен, П. Поренне и др.; общ. ред. Я. А. Леймана; пер. с фин. – М.: Изд. гр. «Прогресс», «Универс», 1993.

125. Файнберг, Л. А. У истоков социогенеза: от стада обезьян к об-щине древних людей / Л. А. Файнберг. – М., 1980.

60

126. Федотова, В. Г. «Хорошее общество». Социальное конструи-рование приемлемого для жизни общества / В. Г. Федотова. – М.: РАН. Ин-т философии, 2003.

127. Федотова, В. Г. «Хорошее общество», «хорошая наука», «хо-роший человек» / В. Г. Федотова // Вестник Российского гуманитарно-го научного фонда. – 2001. – № 3. – С. 75–87.

128. Фетискин, В. В. Материальное и духовное в деятельности че-ловека / В. В. Фетискин // Социально-гуманитарные знания. – 2002. – № 6. – С. 145–161.

129. Флоренский, П. А. Таинства и обряды (из богословского насле-дия) / П. А. Флоренский // Богословские труды (сборник). – М., 1977. – № 17.

130. Флоренский, П. А. Столп и утверждение истины: в 2 т. / П. А. Флоренский. – М.: Изд-во «Правда», 1990.

131. Франк, С. Л. Крушение кумиров / С. Л. Франк // Сочинения. – М.: Изд-во «Правда», 1990.

132. Фролов, И. Т. Перспективы человека: Опыт комплексной по-становки проблемы, дискуссии, обобщения / И. Т. Фролов. – 2-е изд. перераб. и доп. – М.: Политиздат, 1983.

133. Фролов, И. Т. О человеке и гуманизме – Работы разных лет / И. Т. Фролов. – М.: Политиздат, 1989.

134. Фромм, Э. Анатомия человеческой деструктивности / Э. Фромм. – Минск: ООО «Попурри», 1999.

135. Фромм, Э. Иметь или быть? / Э. Фромм. – М.: «Прогресс», 1986.

136. Фроянов, И. Я. Киевская Русь. Очерки социально-полити-ческой истории / И. Я. Фроянов. – Л.: Изд-во Ленинградского универ-ситета, 1980.

137. Фрумкина, Р. М. Лингвистика: самосознание гуманитарной науки / Р. М. Фрумкина // Человек. – 2000. – № 6. – С. 18–25.

138. Фуко, М. Воля к истине: по ту сторону знания, власти и сексу-альности. Работы разных лет / М. Фуко; пер. с франц. – М.: Касталь, 1996.

139. Фуко, М. Слова и вещи / М. Фуко. – М.: Прогресс, 1977. 140. Фукуяма, Ф. Конец истории? / Ф. Фукуяма // Вопросы фило-

софии. – 1990. – № 3. – С. 134–148. 141. Хабермас, Ю. Будущее человеческой природы / Ю. Хабермас;

пер. с нем. – М.: Изд-во «Весь Мир», 2002. 142. Хакен, Г. Синергетика: иерархия неустойчивостей в самоорга-

низующихся системах и устройствах / Г. Хакен; пер. с англ. – М.: Мир, 1985.

61

143. Хенгстенберг, Г. Э. К ревизии понятия человеческой природы / Г. Э. Хенгстенберг // Это человек: Антология. – М.: Высш. шк., 1995.

144. Швырев, В. С. О деятельностном подходе к истолкованию «феномена человека» / В. С. Швырев // Вопросы философии. – 2001. – № 2. – С. 107–115.

145. Шелер, М. Положение человека в Космосе / М. Шелер: пер. / сост. и послесл. П. С. Гуревича; общ. ред. Ю. Н. Попова // Проблема че-ловека в западной философии. – М.: Прогресс, 1988. – С. 31–95.

146. Шестов, Л. И. На весах Иова / Л. И. Шестов. – М.: ООО «Из-дательство АСТ», Харьков: «Фолио», 2001.

147. Шестов, Л. И. Философия трагедии / Л. И. Шестов. – М.: Из-дательство «Фолио», 2001.

148. Шпенглер, О. Закат Европы. Очерки морфологии мировой ис-тории. 1. Гештальт и действительность / О. Шпенглер. – М.: Мысль, 1993.

149. Эрн, В. Ф. Борьба за логос / В. Ф. Эрн // Сочинения. – М.: Изд-во «Правда», 1991.

150. Этология человека на пороге XXI века: новые данные и старые проблемы. – М.: Старый Сад, 1999.

151. Юдин, Б. Г. Человеческий потенциал российской глубинки / Б. Г. Юдин // Человек. – 2003. – № 2. – С. 5–15.

152. Юркевич, П. Д. Философские произведения / П. Д. Юркевич. – М.: Изд-во «Правда», 1990.

153. Ясперс, К. Духовная ситуация времени / К. Ясперс: пер. с нем. // Смысл и назначение истории. – М.: Политиздат, 1991.

154. Bollnow, O. F. Die philosophische Anthropologie und ihre methodischen Prinzipien / O. F. Bollnow. – In: Philosophische Anthropologie heute. – Munchen, 1972.

155. Castells, M. The Power of Identity / M. Castlls. – Oxford. 1997. 156. Fromm, E. The Sane Society / E. Fromm. – L., 1963. 157. Gelen, A. Der Mensch. Seine Natur und seine Stellung in der Welt /

A. Gelen. – B., 1944. 158. Hume, D. Of the Independency of Parliament. In: Essays, Moral,

Political, and Literaru / D. Hume. – Indianapolis (IN): Liberty Fund. 1985. 159. Jaspers, K. Philosophie und Welt / K. Jaspers. – Munchen, 1963. 160. Plessner, H. Die Stufen des Organischen und der Mensch /

H. Plessner. – B., 1928. 161. Skinner, B. F. Reflections on Behaviorism and Society / B. F. Skin-

ner. – N.Y., 1978. 162. Touraine, A. Pourrons-nous vivre ensemble? Egaux et differents /

F. Touraine. – Paris, 1997.

62

Глава 2

ГЕНЕЗИС ВЛАСТИ ВОЖДЯ

2.1. Сферы формирования лидерства вождей в первобытных коллективах

Hybris вождя Успех теоретического исследования в значительной степени за-

висит от точности использования терминологии, обозначающей иссле-дуемый предмет. Внимание к становлению субъектных функций фигу-ры организатора жизни древних обществ, обусловленное логикой наше-го исследования, требует обращения к соответствующей терминологии.

В русском языке имеет место широкое разнообразие слов, кото-рые обозначают лицо, обладающее субъектными функциями в коллек-тиве. На наш взгляд, термины «руководитель», «начальник», «глава» (голова), «старшина», «атаман» и другие синонимы адекватно отра-жают наличие соответствующих субъектных компетенций у обозна-чаемого лица. Вместе с тем каждый из этих терминов имеет различную хронологическую, этническую, профессиональную и тому подобную специфику и не обладает всеобщностью, поэтому наиболее удачным, способным отобразить всю гамму субъектной компетенции индивида по отношению к коллективу, нам представляется термин «вождь».

В высокоорганизованных биотических и социальных системах с необходимостью присутствует элемент, осуществляющий организаци-онную функцию. В естественной системе этот элемент обычно обозна-чается термином «вожак», а в социальной – «вождь». Следует понимать, что вожак из биосистемы не превращается механически в вождя в сис-теме социально-биотической. Вождь и вожак явления качественно раз-личные. Как вождю, так и вожаку присущи организаторские функции, но в процессе эволюции собственно функциональной деятельности у вождя появляются элементы специфической властной, управленческой компетенции, а у лидера природного «сообщества» этого не происходит. Властные, управленческие полномочия вождя становятся реальностью при реализации его индивидуальной воли, выражающей одновременно и волю части общества.

В своей деятельности вождь первобытного коллектива не может опираться на экономические, политические, правовые или иные социаль-ные факторы. Он осуществляет регулятивную деятельность в пределах сформировавшейся традиции, не навязывая волю, а как опытный или са-мый опытный член сообщества предлагает своим соплеменникам альтер-

63

нативы решения проблемы. Для осуществления своей организационной функции вождь апеллирует к предкам, традиции, мнению общества, та-ким образом, укрепляя и сохраняя волю естественно-социальной целост-ности, что является основанием ее жизнеспособности.

Диалектика взаимодействия вождя и общности заключается в том, что при самодостаточности бытия коллектива вождь находится в его подчинении, но ситуация кардинально изменяется, если формы ор-ганизации жизни общности определяются вождем, что становится воз-можным только при доминанте социальной составляющей в общине. Вождя порождает биосоциальная система при доминанте естественной составляющей, а его властные функции возникают лишь там, где в силу внутреннего развития или внешнего влияния появляется перспектива расширения социальных взаимосвязей для укрепления естественной составляющей общности и совершенствования социальных условий ее существования. В этой связи нам близка позиция Б. Ф. Поршнева, кото-рый пишет: «…парадоксально, но лидер, авторитет – сам раб коллекти-ва. И поистине те окруженные сложным церемониалом царьки древ-нейших обществ, которым поклонялись, но личная свобода и воля кото-рых были близки к нулю, настолько их подавлял культ, были не лично-стями, а манекенами, исполняющими волю обычая и приближенных» [36. С. 147]. По существу, вожди древнейших обществ не обладали сво-ей волей, они являлись лишь хранителями традиций, обычаев, которые устанавливались общей волей в интересах коллектива, а не интенциями отдельного субъекта.

Вместе с тем успех организационной деятельности вождя пер-вобытного коллектива в значительной степени зависел от его способ-ности реализовать свою волю. В животном мире вожаку постоянно приходится доказывать свое право на лидерство физической силой, а в социуме лидерство вождя определяется преимущественно его соци-альным статусом. В формах самоорганизации воля вождя концентри-рует в себе общую волю коллектива и направлена на предотвращение проявления своеволия в его естественных формах. С появлением вла-стных функций у вождя его воля изменяет свой вектор действия, она направлена на удержание действий индивидов в рамках социальных норм. Естественная основа лидерства с неизбежностью вступает в про-тиворечие с возрастающей ролью социальных отношений. Г. В. Драч обращает внимание на мысль Гераклита о том, что своеволие (hybris), выражающееся в неподчинении человека общественным нормам, «следует гасить скорее, чем пожар» [17. С. 237], дабы ограничить ре-цидивы естества в условиях становления социальных норм.

64

Губристическая мотивация, которая, по мнению Ю. Г. Волкова и В. С. Поликарпова, присутствует при жажде власти, упоении своей из-бранностью, подавлении воль других индивидов [7. С. 73] в формах са-моорганизации, на наш взгляд, реализоваться не может. Так как в пер-вобытных коллективах реализация своей воли, своего «Я», в том числе и вождем, даже в индивидуальном состязании, сражении и иной другой, повседневной деятельности воспринималась индивидами как явление коллективного, целостного порядка.

В самоорганизующихся сообществах воля вождя представляет собой противоречивое явление: в деятельности по упорядочиванию ес-тественных, то есть родственных форм организации жизни она не вос-требована, а в социальных отношениях, в связи с их слабостью, она не реализуема. Сложность положения вождя состоит в том, что он, остава-ясь неотъемлемой частью биосоциальной целостности, имеющей еди-ную волю, в то же время представляет собой нечто иное, имеющее свою волю, «таково, прежде всего, положение того или иного авторитета, во-ждя, лидера внутри общности», – писал Б. Ф. Поршнев [36. С. 143].

Скорее всего, губристическая деятельность остается необходи-мостью на всех этапах развития человечества, но в зависимости от до-минирования естественной, социальной или человеческой составляю-щей она претерпевает свои качественные изменения.

Губристическая деятельность вождей первобытных индивидов была связана с сохранением и продлением естественного существова-ния, поэтому его воля направлена на организацию выживаемости, жиз-неспособности коллектива. В процессе социальной эволюции hybris во-ждя не только не исчезает, но и значительно усиливается заботой об условиях жизни общества, поэтому его воля ориентирована на установ-ление более совершенного социального устройства. В системе человече-ских отношений своеволие получает максимальное развитие; вождь – тот, кто имеет наиболее развитую добродетель и реализует свою волю, не подавляя волю других. Проявление человеком качеств «сверхчелове-ка», «богочеловека» так же закономерно, как и проявление физической, психической мощи дикарем или демонстрация общественным индиви-дом своего более высокого социального статуса.

При доминанте социальной составляющей в формах организа-ции жизни людей актуальность воздействия своеволия вождя на есте-ство объектов управления не только не уменьшилась, но в технологи-ческом плане продвинулась значительно дальше, причем субъект управления, сознательно или бессознательно, воздействует именно на естественные, первичные аспекты существования людей. В социуме губристическое воздействие (в статусе управленческой деятельности)

65

вождя можно признать наиболее удачным, если у индивидов-объектов удается вызвать реакцию на уровне их естественного состояния, по-добно тому, как живописно изобразил ее этолог К. Лоренц: «Прежде всего, она характеризуется качеством чувства, известного под именем воодушевления. По спине и – как выясняется при более внимательном наблюдении – по наружной поверхности рук пробегает «священный трепет». Человек чувствует себя вышедшим из всех связей повседнев-ного мира и поднявшимся над ними; он готов все бросить, чтобы по-виноваться зову Священного Долга…<…> Голова гордо поднята, под-бородок выдвинут вперед, а лицевая мускулатура создает совершенно определенную мимику, всем нам известную из кинофильмов, – «ге-роическое лицо». На спине и по наружной поверхности рук топорщат-ся кожные волосы – именно это и является объективной стороной пре-словутого «священного трепета» [29. С. 231].

Такое «воодушевление» играет особую роль в критические мо-менты становления (или разрушения) форм организации жизни людей. Воодушевление естества биосистемы влияет на структуру естествен-ной целостности, воодушевление естества социума влияет на социаль-ную структуру, но в основании этого влияния лежит собственность и труд, взятые в их социально интерпретированном значении для каждо-го, а не «поднятый волосяной покров на теле». Само по себе подобное «воодушевление» характерно как для людей, так и животных, но ко-ренное различие его проявления в разных средах заключается в том, что животные обретают это состояние для сохранения, защиты жизни, а социальный индивид оказывается в этой ситуации, являясь объектом манипуляции политических вождей. И при этом он защищает интере-сы чаще всего не свои, хотя интерес социальной группы, отдельного субъекта не может «захватить» социального индивида, если там нет его собственного интереса, но чем больше совпадает интерес вершите-ля человеческих судеб и социальных индивидов, тем легче «досту-чаться» до их сопричастности не только в социальности, но и в самом естестве.

В дальнейшем для прояснения вопроса о зарождении управле-ния в социальных общностях нам потребуется сосредоточить внима-ние на их изначальном состоянии и попытаться зафиксировать момент перехода от организационной деятельности в жизни древних коллек-тивов к выполнению управленческих функций их лидером. Мы уже условились, что функциональную единицу – организатора жизни лю-дей будем обозначать термином «вождь». Чтобы углубиться в рас-смотрение предпосылок его субъективации нам важно дифференциро-вать жизнь естественно-социальных коллективов на наиболее значи-

66

мые сферы жизни людей, требующие организационной деятельности и индивидуального лидерства.

Естественно-родовая сфера

Условием существования первобытных сообществ были есте-ственные или родственные взаимосвязи, поэтому важным основани-ем естественного устройства биосоциальной целостности было вос-приятие людей определенного возраста в ранге «отца», «брата», и никто из членов первобытного сообщества не мог игнорировать мне-ние, волю соплеменников, старших по возрасту. «Такая система, – утверждает Е. Н. Панов, – строго регламентирует взаимоотношения людей в коллективе и в значительной степени упрощает общение, по-скольку для каждой обыденной ситуации изначально заданы освящен-ные традицией стандарты поведения» [34. С. 536].

Статус старейшины определяется не только и не столько возрас-том, а наличием потомства. По свидетельству Эванса-Причарда, «под-линным мужчиной» или старейшиной становится человек, имеющий несколько детей. Авторитет старейшины принимается не только его биологическими потомками, но и всеми другими индивидами, вливши-мися в семейно-родовое образование. Старейшина мог проявить жесто-кость, убить члена своего семейно-родового образования, но это дейст-вие сродни ампутации части тела, гангрена которого смертельна для всего организма. В подавляющем же большинстве каждый индивид это-го сообщества действует сообразно обычаям, установлениям, которые не может нарушать и старейшина. Младшие родственники уважают своих старших родственников, в общине все младшие должны уважать всех старших общинников, но старшие не могут нарушить традицию, которая не допускает оскорбления, притеснения, в том числе и своего младшего соплеменника, а допустивший это теряет авторитет.

По мнению Эванса-Причарда, «в отсутствие вождя или царя, ко-торый мог бы символизировать племя, это единство выражается катего-риями линиджа или клана» [57. С. 205]. Категории «линидж», «клан» не обладают всеобщностью и не могут быть характерны для всех древних обществ, однако, воспринимая их и множество иных подобных групп как биосоциальные целостности, следует признать, что воля, интерес этих целостностей всегда доминирует над волей части и тем более над волей индивида этой группы. Вся организация жизни определяется род-ственными или территориально клановыми связями, поэтому «…за пре-делами мелких родственных и домовых групп власть, определяющаяся старшинством, совершенно ничтожна» [57. С. 226]. Однако следует отметить, что автору свойственны те же ошибки, что и другим иссле-

67

дователям, которые воспринимают координационную деятельность старейшины как субъектную функцию вождя. Выстраивание иерархии на основании старшинства возраста, физической силы есть основание естественной иерархии, но оно никак не может быть основанием для такого социального феномена, как власть.

Задаваясь вопросом о причинах невозможности осуществления управленческой функции лидерами сегментарных обществ, Е. Н. Панов полагает, что «в интересующих нас обществах, строго говоря, отсутст-вуют такие социальные институты, как закон и право» [34. С. 556]. На наш взгляд, дело обстоит несколько иначе: отсутствие управленческих отношений связано с отсутствием доминанты социальных взаимосвя-зей, а уже их генезис в последующем обусловливает такой социальный феномен, как право.

Телесно-материальная сфера

Участие всех членов первобытного коллектива в добыче средств существования и возможность визуального контроля над распределе-нием этих средств не позволяют никому из членов этого локального сообщества обрести экономическое превосходство. Поэтому в самодос-таточном, самообеспечивающем сообществе не возникает экономиче-ской, а точнее, телесно-материальной предпосылки для субъектно-объектных отношений. Как замечает Эванс-Причард, «человек не при-обретает больше предметов, чем он может использовать. Если бы он приобрел их, ему оставалось бы только отдать их другим» [57. С. 84–85]. Индивид, добывающий своим трудом средства своего существования, не может допустить никакого давления со стороны своих соплеменни-ков, это хорошо видно в жизни нуэров, которых наблюдал Эванс-Причард. Устойчивость внутреннего порядка в общине достигается наличием естественного ранжирования, а не диктатом отдельного ин-дивида или группы индивидов, основанного на социальном неравенст-ве между членами коллектива. И пока жизнеспособность коллектива зависит от биотического неравенства, природного ранжирования со-храняется социальное равенство, где власть вождя не является необхо-димостью.

В условиях первобытного общества вождем становится кон-кретный индивид не по причине жажды власти, привилегий – это не имеет смысла в этих обществах, интерес общества и индивида еще не расчленен. Вождь скорее не избирается, а выявляется, им становится индивид, обладающий способностями организаторской деятельности. Самому быстрому бегуну сообщества поручали участвовать в сле-дующих состязаниях между сообществами, так и самому способному к

68

организационной деятельности поручали быть вождем. В первобыт-ном обществе быть вождем – скорее обязанность, чем право. По сви-детельству М. Мид, первобытные люди иронично относились к вож-дям, так как им приходилось важно ходить, громко говорить, но навя-зать свою волю они никому не могли [33. С. 250]. Такая роль вождя детерминируется господствующим положением родовых сегментов в организации жизни при низком уровне материального производства. Именно семья, коллектив родственников представляют собой матери-ально самодостаточную единицу, способную удовлетворить мини-мальные потребности своих индивидов. И пока материальная сфера обеспечивает лишь выживаемость таких сообществ, вождь как объе-диняющее начало первобытного коллектива вообще отсутствует или его роль незначительна.

Отсутствие вождей в общинах, на что неоднократно указывал Н. Н. Миклухо-Маклай, связано с их телесно-материальной самодоста-точностью. Е. Н. Панов отмечает, что «в эгалитарном обществе с перво-бытными формами экономики … человек считает себя равным всем прочим и не склонен подчиняться какому-либо диктату со стороны сво-их ближних. Когда Миклухо-Маклай спрашивал у жителей папуасской деревни, кто у них вождь, каждый взрослый мужчина неизменно указы-вал на себя» [34. С. 538]. Первобытные люди озабочены сохранением своих индивидуальных тел и «тела» общины, то есть биотической спо-собности, а условия жизни, определяемые социальными отношениями, имели для них второстепенное значение.

Рост производительных сил, развитие хозяйства, приводящие к накоплению излишков, обусловливают имущественное неравенство и социальную дифференциацию людей. И уже в рамках социально-экономических отношений происходит процесс становления социально-го феномена «власть», который получает свое дальнейшее развитие в формах бюрократии. «Сегментарное общество, состоявшее из равно-ценных друг другу общин, – по наблюдениям Е. Н. Панова, – превраща-ется в иерархически организованную пирамиду, где привилегированная верхушка господствует над обширной периферией» [34. С. 564].

Духовная сфера

Длительный путь становления лидерства в древних обществах тесно переплетен также со становлением их духовно-религиозной сфе-ры. Сообществам, жизнеспособность которых определялась наличием большой массы людей и плотностью их размещения, был характерен синкретизм духовных и материальных отношений. Л. А. Файнберг от-мечает, что население Амазонки имело вождей, жрецов, но только

69

верховный вождь воспринимался и именовался богом, что позволяет ему говорить о синкретизме данных форм самоорганизации [46. С. 28].

Иначе обстоит дело в сообществах, которые жизнеспособны при малом количестве людей или когда каждый член коллектива узнаваем соплеменниками. Участие вождей первобытных обществ в ритуальной деятельности таких локальных сообществ не укрепляет их властных полномочий, но становление традиций их ритуальной деятельности на уровне социальных взаимодействий между локальными, самооргани-зующимися сообществами с необходимостью приводит к их сакрали-зации. То, что обыденно в своей ритуальной естественности для опре-деленного круга родственников, на уровне социальных отношений обретает сакральность, высокий духовный смысл. Общеизвестно, что величие вождя, несмотря на всю его социальную значимость, послед-ними признают или делают вид, что признали, люди из его ближайше-го окружения и родственники.

Следует отметить, что всякая характеристика древних или со-временных сообществ по их религиозно-духовному основанию самым непосредственным образом отражается на интерпретации форм орга-низации жизни этих людей. Так, по мнению Б. Н. Путилова, туземцы воспринимали Миклухо-Маклая как явление духовного порядка [40]. Видимо, дух здесь ни при чем, и туземцы воспринимали путешествен-ника неким чудотворцем, но чудотворцем естественного плана, так как для понимания духа необходимо абстрактно-понятийное мышление, чего у первобытных сообществ не бывает. На это обстоятельство об-ращает внимание Л. А. Файнберг, который, исследуя северные народы, отмечает, что шаманы эскимосов рассказывают о духах как о чувст-венно-материальных явлениях, которые скрыты в море, камнях и до них требуется добраться своим естественно-вербальным образом [47]. Добрые отношения, бытовавшие между первобытными людьми, обу-словлены не их высокой духовной развитостью, а сбалансированно-стью естественных условий, необходимых для их жизни.

Военная сфера

В первобытном сообществе приказ или распоряжение не могут быть отданы вождем своему соплеменнику, так как последний вос-примет это как посягательство на его права, его жизнь, которую он будет защищать независимо от авторитетности вождя. Независимо от происхождения и объема средств существования в локальном сообще-стве все его жители имеют равное право на жизнь, которая не может быть предметом распоряжения одного или нескольких лидеров.

70

Поскольку у локальных сообществ отсутствовали систематиче-ские экономические взаимосвязи, единые образцы поведения и иные общие социальные институты, то централизованные формы организа-ции их жизни были невозможны. Столкновения, войны между перво-бытными коллективами были важным элементом их социальной дея-тельности. Обращаясь с противником как с явлением природы, ресур-сом, необходимым для своего существования, первобытный индивид усваивал социальный опыт покоренного неприятеля (а зачастую и его естество в ритуальных поеданиях внутренних органов, коллекциони-ровании черепов).

Собственно социальные отношения, освобожденные от естест-венных примесей, можно обнаружить у первобытных и античных об-ществ во взаимодействии между самоорганизующимися сообществами, а также частично в организациях, альтернативных чисто родовым (типа мужских союзов). Подобные взаимосвязи, если даже они и были скреп-лены родственными узами, то, в конце концов, носили военно-политический характер.

Военные действия в жизни первобытных коллективов и в ранних античных обществах составляли значительную часть их социальных взаимосвязей. «Их социальные отношения, – отмечал Эванс-Причард, – это отношения враждебности, а выражаются они в войне» [57. С. 114]. Война, если быть совсем точным, не знаменует собой начало социаль-ных связей, однако, с точки зрения обозначения политических, управ-ленческих отношений, это заключение верно по смыслу, так что призна-ки политической жизни у общества нуэров можно обнаружить только при рассмотрении их взаимосвязей с этносом динка, с которыми они находятся в перманентном состоянии войны. Таким образом, первые политические действия – начало управленческих отношений – связаны с военным взаимодействием локальных сообществ и эта закономерность присуща как первобытным коллективам, дожившим до ХХ столетия, так и древним царствам, полисам, княжествам.

Отсутствие отдельной политической структуры в первобытных коллективах компенсировалось общим враждебным настроением по отношению к соседям, а постоянная внешняя угроза выступала важ-ным стимулом внутренней консолидации группы. Под влиянием внешней угрозы психическая мотивация выполнения своих естествен-ных функций каждым членом сообщества сохраняет высокую степень. По мнению Е. Н. Панова, «впитанная с молоком матери ксенофобия … чрезвычайно характерна для первобытного сознания членов сегмен-тарных обществ во всем мире. Она коренится, во-первых, в воинст-вующем этноцентризме экономически отсталых народов, в их пред-

71

ставлениях о своем превосходстве и исключительности … и, во-вторых, в непоколебимой убежденности, что все несчастья, грозящие общине, проистекают из колдовства чужаков-соседей» [34. С. 546].

Степень агрессивности у разных общностей могла различаться очень существенно (преимущественно в силу окружения), однако, да-же у крайне воинственных групп долгое время не выделялась функция военачальника.

Современному человеку очень трудно представить, что можно совершить набег, военное действие без организатора-командира, что в основе формирования боевых групп могут лежать естественные прин-ципы: возраст, родственное отношение, удаленность территории прожи-вания от объекта агрессии. Кроме того, боевые действия, которые осу-ществляют эти группы, не требуют стратега, здесь необходима личная смелость, ловкость. Но главное то, что именно в сфере военной деятель-ности наиболее интенсивно формируются социальные взаимосвязи и утверждаются лидерские качества. Эванс-Причард отмечает: «Люди, известные доблестью и способностями, разжигают энтузиазм юношей перед набегом … и руководят … элементарной тактикой, но у этих лю-дей нет политического статуса или положения постоянных лидеров» [57. С. 160]. Боевые столкновения, набеги совершаются, как правило, не отдельным локальным сообществом, а определенным союзом этих об-ществ, что увеличивает значение их социальной составляющей и фор-мирует весомые предпосылки для становления управленческой функции вождя.

Власть вождя

Государственная власть укрепляется эволюционным путем, вслед за социальной дифференциацией общества, поэтому, на наш взгляд, все утверждения о греческих полисах-государствах, о древне-славянских государствах и государстве нуэров в начале XX в. имеют весьма относительный характер. Так как ни в одном из этих коллек-тивных субъектов нет однозначности в доминанте социальных взаимо-связей. Даже при фиксации некоторых признаков власти еще нет дос-таточных оснований говорить о возникновении государства.

Е. Н. Панов точен в фиксировании эмпирического процесса воз-никновения государственных признаков, связанных с обустройством множественности общин, каждая из которых имеет своего вождя, ко-торые, в свою очередь, подчиняются более высокопоставленному вож-дю. По его мнению, «…такую политическую организацию можно на-звать федеративным протогосударством, сплоченным под эгидой од-ного из вождей» [34. С. 566]. На наш взгляд, термин «протогосударст-

72

во» в контексте обозначаемого уровня развития африканских сооб-ществ может и соответствует действительности в том виде, в каком она представлялась Панову, однако, власть как социальное явление свойственна только очень высокопоставленному вождю и то лишь в слабых формах ее проявления. Власть вождя, находящегося на верши-не государственного устройства, напрямую связана со степенью разви-тости властных отношений внутри общин, коллективов, а высшая сте-пень власти вождя этого уровня определяется максимальной объект-ностью всех и каждого индивида социума.

В описаниях первобытных коллективов М. Мид неоднократно подчеркивала, что борьба за власть в первобытных общинах отсутст-вует [33]. Совершенно противоположную точку зрения высказывают Мери Дуглас и Дерек Фримэн. Они утверждают, что в тех обществах, которые исследовала М. Мид, и других подобных сообществах присут-ствует борьба за власть [33. С. 414–425; 18. С. 162–163]. Как это не па-радоксально, выводы всех вышеупомянутых исследователей обладают истинностью. Дело в том, что М. Мид проводила свои полевые исследо-вания на несколько десятилетий раньше Д. Фримэна, а М. Дуглас изуча-ла коллективы на иных этапах их развития, поэтому в первом случае ученому посчастливилось наблюдать жизнь в формах самоорганизации, а во втором – в период становления форм управления.

Данные явления становятся понятными в контексте того влия-ния, которое оказало цивилизованное человечество на первобытные сообщества в ХХ столетии. Идея о «скачках» первобытных коллекти-вов в капиталистические, социалистические формы жизнедеятельно-сти опровергнута практикой ХХ в. Закономерность развития форм ор-ганизации такова, что нельзя выбросить ни одного звена самооргани-зации и управления, так как последующее возникает только при за-вершении цикла эволюции предшествующего. Есть основания пола-гать, что в XX–XXI столетиях первобытные общества прошли или проходят все этапы форм организации жизни, но эти этапы измеряют-ся не тысячелетиями, столетиями, а предстают перед нами в «сжатом» виде, измеряемом десятилетиями.

Мысль о «сжатии» времени, но неминуемости всех звеньев, эта-пов общественного процесса замечательно изложена у Георгия Гачева [8]. Он, исследуя художественные тексты, выделяет закономерности развития культуры у родовых сообществ. Анализируя произведение Чингиза Айтматова «Джамиля», Г. Гачев обращает внимание на безбо-лезненное вступление в колхоз всего рода. Колхозные формы управле-ния удачно «легли» на родовые формы самоорганизации, естественное ранжирование в роду без труда соотносилось с установленными уров-

73

нями управления в колхозе. Колхозное бытие не прервало родовых отношений, оно лишь их чуть-чуть потеснило, но в последующем но-вые трудовые отношения, иные социальные факторы будут безжало-стно и болезненно рвать естественно-родовые связи. Такова законо-мерность, культура не может развиваться, не отрицая своего предше-ствующего состояния. Разрыв с естественностью трагичен не только для огромных масс населения, человечества, но и для «маленького» человека, изображенного Ч. Айтматовым в повести «Белый пароход». Вера старика Момуна и его маленького внука в мать-олениху как пра-родительницу своего рода, грубо и цинично оскверняется ее убийст-вом и потреблением в пищу социально значимыми индивидами, субъ-ектами управления. Вместе с низвержением тотемного сознания пожи-лого человека рушатся естественно-нравственные основы мальчика, и он гибнет, не желая жить по законам социума, где истина и правда принадлежат субъекту управления.

При соотнесении исследований африканских обществ Эванса-Причарда, которые осуществлялись в первой половине XX в., и иссле-дований Е. Н. Панова африканских обществ конца XX в., обнаруживает-ся определенная закономерность развития форм организации их жизни. Эванс-Причард выделял у нуэров четыре вида лидерства: 1) вождь, или носитель леопардовой шкуры, который выполняет ритуальные, посред-нические функции в спорах, конфликтах; 2) хозяин скота, мнение кото-рого влиятельно в хозяйственных вопросах; 3) лидер военных набегов, который своей отвагой, способностями сплачивает, воодушевляет своих соплеменников, но его организационная функция даже в процессе сра-жения минимальна или вообще отсутствует; 4) пророк, который претен-дует на духовное лидерство, демонстрируя свои сверхъестественные способности (правда, нуэры признавали пророками только тех, кто своими пророчествами помог удачно совершить набег или решить иную проблему по сохранению жизни племени).

Е. Н. Панов, анализируя систему власти вождя, отмечает нали-чие одного лидера (вождя), власть которого «… зиждется на четырех основаниях. Это, во-первых, богатство, которое определяется числом принадлежащих вождю деревень и соответственно контингентом ра-ботников для обработки полей и боеспособных молодых мужчин. Да-лее сила влияния вождя зависит от численности его окружения, со-ставляющего слой знати и бюрократии. Кроме того, он вправе вершить суд и добиваться выполнения приговора средствами принуждения. Наконец, вождя окружает ореол всемогущего мага» [34. С. 567]. Сле-дует отметить, что автор объединяет естественные и социальные осно-вания в явления одного порядка. Так, наличие знати, бюрократии и

74

судебного процесса свидетельствует о сложившихся социальных взаи-мосвязях, что выступает предпосылкой управления. Но практика этих обществ показывает, что в случае снижения уровня производительных сил, то есть при утрате минимально необходимых средств для физиче-ского существования, управление перестает быть эффективным видом форм организации жизни людей, и в таких обществах восстанавлива-ется доминанта форм самоорганизации, где становятся востребован-ными лидерские качества, выделенные Эвансом-Причардом.

В зависимости от конкретной ситуации, реальным субъектом управления становится лидер одной из сфер жизни сообщества (или при замыкании этих сфер на одном лице), где с необходимостью про-являются лидерские способности в формах самоорганизации. Не слу-чайно Гай Юлий Цезарь закреплял свое право на обладание управлен-ческой функцией победами в военных сражениях, но при этом и само римское общество проделало уже большой эволюционный путь со времен Сципиона Африканского, не менее славные победы которого удостоили его лишь чести показываться на публике в сопровождении флейтиста под звуки его инструмента.

2.2. Басилей и сенатор, ванакт и рекс

В научном мире сложилась традиция исследования древних об-ществ Европы на примере классических образцов античной Греции и Рима. Наше обращение к формам организации жизни античных обществ вызвано необходимостью выявить закономерность возникновения управленческих функций вождя из недр самоорганизации этих сооб-ществ. Нам нет необходимости останавливаться подробно на всех дета-лях общественного устройства и длительной исторической эволюции органов этих сообществ, так как эти вопросы достаточно полно освеще-ны в работах многих авторов [1, 16, 28, 32, 51]. Исследование греческой и римской терминологии, обозначающей вождей, царей, старейшин, позволяет выявить закономерности возникновения и эволюции их функциональной деятельности.

Истинность знания зависит от множества факторов, в том числе и от адекватного соотношения терминов и понятий с изучаемым пред-метом. Вольность, допускаемая в использовании терминологии при исследовании форм организации жизни, значительно искажает истин-ность знания о становлении управления. Исследование эволюционного превращения вождей, выполняющих регулятивные функции в самоор-ганизующихся коллективах, в царей, осуществляющих навязывание воли в общественных системах, является методологической основой

75

анализа развития субъекта управления в организатора самоуправления в современных обществах.

Понятийный аппарат и терминология, используемые в XVIII–XX вв. при исследовании форм организации жизни первобытных кол-лективов, остаются неизменными и переносятся на современные фор-мы управления и самоуправления. Так, З. Фрейд вслед за Э. Б. Тайло-ром, Дж. Дж. Фрезером называет вождей первобытных общин власти-телями, королями, которые часто гибнут от рук своих соплеменников [50. С. 370–380]. Такое толкование социального статуса вождей иска-жает саму сущность управления. Дело в том, что царь становится вос-требованным при наличии социальной дифференциации, он осуществ-ляет управление в системе социально-групповых отношений в интере-сах одной из них, поэтому его свержение, уничтожение возможно дру-гой социальной группой, но никак не всем сообществом.

Исследователи ХХ столетия внесли определенные коррективы в толкование терминов, обозначающих лидеров, вождей первобытных, античных обществ. В частности, французские специалисты Э. Бенве-нист и Ф. Федье внесли серьезный вклад в развитие понятийного аппа-рата социального управления. Рассуждение Э. Бенвениста о слове «лорд» является логичным и значительно усиливает аргументацию о преобладании самоорганизации в древних сообществах. Термином «лорд» в английском обществе обозначают вождя, царя, но изначально оно содержит в себе смысл словосочетания «хозяин хлебного кара-вая», а его подданные являются едоками хлеба [2. С. 260–261]. Подоб-ное явление обнаруживается в описании общества нуэров у Эванса-Причарда. У них имеется кормилец, который обозначается термином «хозяин скота». У него крепкое хозяйство, которое обеспечивает пита-нием не только свое ближайшее окружение, но при необходимости и всех членов общины, и его хозяйственная деятельность является об-разцом для всех общинников. Однако этот кормилец в первобытном обществе не является вождем, не обладает властью, но, по мере укреп-ления социальных связей он превращается в главного претендента на роль вождя.

По мнению Э. Бенвениста, «индоевропейское rех (рекс) – поня-тие более религиозное, чем политическое. Обязанности rех не повеле-вать и не вершить власть, а устанавливать правила и определять то, что относится к «праву» в прямом смысле этого слова» [2. С. 252]. Можно согласиться с автором, что термин «рекс» по своей смысловой нагрузке далек от слова «царь», но он и не жрец. Рекс не только не обладает властью, но и не устанавливает, и не определяет правила, ему сообществом предоставлено право быть хранителем и толкователем

76

естественных установлений, сложившихся традиций. Жреческая функция имеет свои корни в деятельности магов, шаманов, заклинате-лей, то есть в том, что выходит за пределы естественно-родовых отно-шений. А рекс определяет направления развития естества сообщества, поэтому его властно-политические и религиозные функции не имеют смысла.

Подобным образом толкует древнего греческого царя Г. В. Драч. Он обращает внимание на наличие дворцов-цитаделей в микенской цивилизации, где присутствует обширный чиновничий аппарат. «Во главе бюрократического аппарата, – отмечает Г. В. Драч, – находился царь-жрец (ванака), что в совокупности со свидетельствами о наличии мощного жреческого сословия позволяет говорить о теократической природе власти» [17. С. 96]. Рассматривая эволюцию власти басилеев, он приходит к выводу, что басилеи гомеровского периода – это вожди, выполняющие военные функции, их предводительство, царствование не имеет статуса социального института [17. С. 96–99]. Стремление баси-леев закрепить социальный статус за институтом царствования приво-дит к гражданским столкновениям, поэтому «…в практику вошел ин-ститут «эсимнетии» (гражданского посредничества)» [17. С. 98]. Пока-зательным примером является деятельность Солона (жившего на ру-беже VII–VI вв. до н. э.). Он (эсимента), будучи басилеем полиса, вы-полнял, прежде всего, функции эсемента, а властью обладало боль-шинство, что, собственно, свидетельствует об отсутствии власти в ее полноценном социальном проявлении.

Обращение Э. Бенвениста к греческой терминологии, обозна-чающей вождей, лидеров ранних человеческих обществ, не проясняет ситуации. Он по терминологии, обозначающей вождей гомеровского периода, пытается установить их социальную иерархию, рассматривая их как носителей властных функций, но иерархия вождей этого периода имеет биотическое основание, поэтому происходит подмена предмета исследования. Даже во времена Сократа доминанта естественной диф-ференциации сохраняется. В диалоге Менексен Сократ утверждает: «У нас ведь всегда есть басилевсы – иногда это цари по рождению, иногда же выборные; а власть в государстве преимущественно находится в ру-ках большинства, которое неизменно передает должности и полномочия тем, кто кажутся лучшими, причем ни телесная слабость, ни бедность, ни безвестность предков не служат поводом для чьего-либо отвода, но и противоположные качества не являются предметом почитания, как в других городах, и существует только одно мерило: властью обладает и правит тот, кто слывет доблестным или мудрым. В основе такого обще-ственного устройства лежит равенство по рождению… Мы же и все на-

77

ши люди, будучи братьями, детьми одной матери, не признаем отноше-ний господства и рабства между собой; равенство происхождения за-ставляет нас стремиться к равным правам для всех, основанным на зако-не, и повиноваться друг другу лишь в силу авторитета доблести и разу-ма» [35. С. 100–101]. Допуская мысль, что Сократ точно характеризует общественное устройство своего полиса, можно зафиксировать основа-ние этого устройства – равенство по рождению. Следует заметить, что вопрос о равенстве может возникать в таких сообществах, где есть нера-венство по естественным или социальным основаниям. Греки не при-знают господства и рабства между собой, отождествляя равенство по рождению с социальным равенством. И пока существует доминанта ес-тественных взаимосвязей в основании организации жизни полиса, ос-новной функцией басилея остается посредничество. Постановка вопроса о социальном равенстве предполагает, что есть социальная группа в об-ществе, которая не является равной гражданам полиса, естественно, что это, прежде всего, рабы. Басилей не может осуществлять властных функций по отношению к гражданам, так как равен им по социальному основанию, а его естественный статус не является достаточным основа-нием для обладания властью. Его власть над рабами теоретически воз-можна, но рабы в полисе не обладали статусом объекта социального управления, они оставались для граждан полиса элементами природы.

Сравнивая два понятия «басилей» и «ванакт», Э. Бенвенист также считает, что первый – это старейшина рода, который не обладает вла-стью, а второй – царь царей – обладает ею и самостоятельно ее осущест-вляет. Он убежден, что такое соотношение характерно только для Гре-ции. На наш взгляд, эта схема присутствует и в Римской империи, но вывод о наличии властных полномочий у ванакта является достаточно спорным. Видимо, Бенвениста вводит в заблуждение наличие простран-ной территории Римской империи. Огромная территория Римской им-перии является важным ее признаком, который присущ царствам Ирана и Индии, но деятельность рекса (rex) и раджы (raj-) имеют в своем осно-вании принципиальные отличия. В древних царствах Индии и Ирана рекс (rex) или раджа (raj-) фигура сакральная – это отец-бог, регули-рующий естественные и социальные отношения ритуальными формами. В Римской же империи рекс выполняет регулятивные функции подобно старейшине общины или отцу семейно-родового образования. Но в дея-тельности этого ритуально-должностного лица вплоть до II в. до н. э. больше всего координирующих, а не властно-управленческих и религи-озных функций.

Возникновение греческого ванакта и римского рекса имеет одни и те же причины. Внутреннюю жизнь рода, общины греков и римлян

78

координировал соответственно басилей и сенатор, но по мере увели-чения населения и их старейшин возникает потребность в координа-ции деятельности последних. Для этого избирается ванакт или рекс, и закономерность развития царской власти проявляется в том, что коор-динатор естественных взаимосвязей с расширением социальных отно-шений обретает власть и осуществляет управленческие функции.

Разделяя позиции Э. Бенвениста о том, что ванакт – это созда-тель, творец, а также Ф. Федье о том, что римский рекс – творец, мы не можем согласиться, что творцы правят. Федье пишет: «Auctoritas есть свойство auctor'a и что auctor, автор, есть тот, кто увеличивает. Augeo, augere выращивать, возрастать, увеличивать, расширять… сродни немецкому wachsen расти» [5. С. 127]. Этот историко-лингвистический пассаж прекрасно показывает естественные корни понятия «автори-тет». Первое представление о вожде соотносимо с основателем рода. Основатель рода координирует взаимодействия между родственника-ми, то есть первые функции вождя направлены на урегулирование биотических отношений. А социальное навязывание воли он сможет осуществить только при господстве социальных отношений. Ванакт – это царь царей и в своей эволюции мог бы обрести полноту субъект-ных функций, но в силу того, что греки предпочли полисное устройст-во, по сути, общинную форму жизнедеятельности, ванакт перестал быть востребованным. В полисах как замкнутых, локальных общинах была возможность выразить волю каждому свободному члену общест-ва, что сохраняло организационную функцию за старейшинами рода, племени, то есть басилеями.

Вывод Э. Бенвениста о том, что в греческом языке понятие «на-род» обозначается двумя словами, различающимися по смыслу и про-исхождению, позволяет нам обратить внимание на еще один аспект деятельности вождя. По его мнению, термином «демос» (δήμος – dēmos) обозначается народ и территория, на которой он проживает, а термином «лаос» (λαός – laós) военное сообщество [2. С. 296]. Такое толкование этих слов позволяет утверждать, что термином «лаос» обо-значают народ, который навязывает волю другим группам людей во-енным способом, эффективность навязывания зависит от властных полномочий и управленческих способностей руководителя-вождя. Со-ответственно термином «демос» обозначают народ, который сохраняет естественное качество, и он не отделим от территории проживания, места обитания, природы. Соответственно в своем первоначальном значении, демократия означает «власть» (кратия – это сила, мощь, превосходство, твердость, жестокость) естества, а не явлений социаль-ного порядка. Поэтому основанием самоорганизации греческого поли-

79

са выступает воля демоса (всех свободных граждан), в римском обще-стве – воля сенаторов. Источником правласти, управления у греков является воля лаосов и деятельность их вождей, а у римлян воля граж-данских сословных групп и их лидеров. «…Цицерон в своем трактате о законах, – пишет Ф. Федье, – подробно объясняет, что … potestas, власть, которая просто навязывает себя, принадлежит народу, т. е. всей совокупности граждан Рима, где бедные, плебеи очевидным образом составляют большинство, … auctoritas, авторитет, принадлежит сена-ту» [5. С. 125]. Поскольку Ф. Федье не допускает мысли, что можно жить без власти, поэтому он на всех этапах организации жизни людей обозначает любое естественное превосходство властью или связывает его с властными полномочиями. Однако, ссылаясь на мнение Теодора Моммзена, он вольно или невольно указывает на важность естествен-ных начал «власти» или авторитета. Он пишет: «…в Древнем Риме авторизация, исходившая от сената, была больше чем советом и мень-ше чем приказом: сенат высказывал мнение, которым нельзя было без-вредно пренебречь» [2. С. 130]. Мнение сената нельзя было игнориро-вать, так как в традиционном представлении римлян оно воспринима-лось как воля родителя в семье, авторитет которого не может быть подвергнут сомнению, ибо в противном случае утратится традиция, и семья не выживет.

Можно вести дискуссию о первых исторических фактах подры-ва авторитета сената и обретения властью своей монархической фор-мы, но в нашем исследовании важны, прежде всего, закономерности возникновения власти вождя. По мнению С. Л. Утченко, во II в. до н. э. утрачивается былой пиетет перед должностными лицами, нарушается принцип неприкосновенности сенаторов, а к середине I в. до н. э. авто-ритет сената значительно снижается. Автор склонен считать, что пер-вым на путь единовластия стал Сулла, который для утверждения этой формы использует силу армии [45. С. 99–101]. В контексте наших рас-суждений такой процесс закономерен. Власть в ее социальной полноте осуществляется военной силой вначале по отношению к «чужим», а затем и часть «своих» становится чужими, которым необходимо навя-зывать волю.

Исследуя слово «царь», Э. Бенвенист обращает внимание, что на Востоке, в законах Ману, царь – это божество, а в греческом обще-стве, по определению Аристотеля, царь – это глава семьи со своими детьми. Римский рекс в своем первоначальном состоянии подобен гре-ческому ванакту, но в процессе развития социальных отношений он обретает полноценные субъектные функции. Однако это не приводит к обожествлению персоны римского царя, консульское правление, воз-

80

никшее на рубеже VI–V вв. до н. э., сохранило формы самоорганиза-ции в римском обществе и предотвращало обожествление одного из консулов. Римский рекс, выполняя функции верховного понтифика, и даже имея статус императора, августейшей персоны, так и не воспри-нимается римлянами как божество. Федье, как и Бенвенист, полагает, что римляне соблюдают установленный порядок в силу религиозных установлений, но вся логика организации жизни показывает, что отец не мог являться религиозным авторитетом, так как в этом не было ни-какой необходимости. На наш взгляд, древние общества соблюдают определенный порядок в силу семейно-родовых традиций, обычаев. В представлении же Ф. Федье власть изначальна в формах организации жизни людей, поэтому он пытается установить законность обладания ею отдельным лицом. Относительно современности ему это удается без особого труда, но в древних обществах установить легитимность власти невозможно, так как отсутствует само явление.

С. Л. Утченко в древней римской общине выделяет три органа вла-сти – это народное собрание (куриатные комиции), совет старейшин ро-дов (сенат), царь (rex). «Первые римские цари, – пишет С. Л. Утченко, – до утверждения этрусской династии, были … выборными, и их власть в значительной мере ограничивалась комициями и советом старей-шин» [45. С. 27]. Проблема как раз и заключалась в том, что попытки институализации наследственности царского статуса подрывали осно-вы самоорганизации и утверждали субъектно-объектные отношения. При этом в представлении древних римлян субъектно-объектные взаимоотношения могли иметь единственную форму «господин-раб». Поэтому появление консульского правления напрямую связано с пре-дотвращением концентрации власти у одного человека. С. Л. Утченко полагает, что «…к консулам перешла высшая власть (империй) царей и все их основные функции» [45. С. 32]. Нет оснований подвергать сомнению данный исторический факт, но следует добавить, что «им-перий» – это власть военного характера, которая становится востребо-ванной за пределами общины или к части общины, которая восприни-мается как «чужие». Основанием же организации, а точнее самоорга-низации, жизни общины был авторитет (auctoritas), сохраняющий свою естественность, а потестат (potestas) укреплял свои позиции вместе с расширением социальных взаимосвязей.

В греческих общинах основанием «властных» полномочий ба-силеев также была доминанта естественных форм бытия полисов. По-этому трудно согласиться с Г. В. Драчем, который рассматривает на-родное собрание как социальный институт, ограничивающий власть басилеев. Он пишет: «Власть их была ограничена народным собрани-

81

ем. С окончательным переходом власти от басилеев к собранию и за-коны потеряли божественный характер» [17. С. 103]. По его мнению, власть была у басилеев, а затем эта власть была ограничена собранием, но это не так. Закономерность развития форм самоорганизации и управления таковы, что басилеи не имеют власти. И длительный исто-рический период все их попытки обрести властные полномочия вызы-вали протест народного собрания. Процесс обретения власти вождями ограничивается самоорганизующейся общиной, поскольку зарождаю-щиеся институты навязывания воли еще не имели достаточных соци-альных оснований, того уровня общественной жизни, когда власть и управление становятся необходимостью. Г. В. Драч, рассуждая о пол-ноте власти басилеев, полагает, что с утратой басилеями власти насту-пает истинная демократия. На наш взгляд, это искажает закономерно-сти развития организации жизни, так как социальная система, имею-щая властные структуры, может трансформироваться только в более совершенное состояние. Следует отметить, что божественность власти ванакта, басилея значительно преувеличена, можно говорить о воспри-ятии басилея как первоначала, которое дает ему право быть координа-тором естественных взаимосвязей. Дело в том, что вся логика эволю-ции форм организации жизни значительно искажается, когда тоте-мизм, синкретизм, свойственные формам самоорганизации древних коллективов наряду с другими формами их бытия, обозначаются бо-жественными установлениями.

Логика развития форм организации жизни древних сообществ могла быть лишь одной. Басилеи стремились обрести власть и исполь-зовать ее в интересах своего круга людей, что вызывало протест у чле-нов общины, и община с закономерностью возвращалась к формам самоорганизации. В эпоху Гомера и даже Гесиода народное собрание полисов не имеет особого значения, жизнь осуществляется и организу-ется на основании родовых, естественных взаимосвязей. Высшая спра-ведливость, наилучшие формы организации жизни объективно могли быть определены, установлены старейшиной рода или группой ста-рейшин. Гомер выделяет совещательную функцию, которая присуща группе старейшин, и военную функцию, которая характерна для от-дельного басилея. Так, Одиссей сам осуществляет действия, но его деятельность находится в строгом соответствии с интересами родового образования, обычаями, установленными предками. Перемещение цен-тра организационных форм жизни из рода в полис потребовало их со-вершенствования. Вполне логичным выглядит, что полисную жизнь выстраивают, уподобляя родовому устройству, но если родовой ста-рейшина, басилей (буквально основатель) организует жизнь родствен-

82

ников и поэтому выражает интересы всех, то басилей полиса, при всем стремлении к общему благу, объективно выражал интересы части по-лиса. Поэтому зачаткам управления, становления субъектных функций басилеев длительное время противостоят формы самоорганизации, адаптирующиеся к расширяющимся социальным взаимосвязям.

Становление организационных функций вождей древних об-ществ имеет общие закономерности, но формы реализации этих функ-ций имеют свою специфику. Так как греки жили в полисе (а как очень точно отмечает Ф. Федье: «Греческий πόλις в гораздо меньшей мере город, чем община, понятая как полюс всего, что люди имеют общего» [5. С. 125]), то все попытки греческих полисов превратить своих со-племенников в должников, рабов дестабилизировали полисную само-организацию. И общины вынуждены были отказываться от этих преж-девременных субъектно-объектных отношений.

По мнению Ф. Х. Кессиди, в гомеровскую эпоху античности в деятельности греческого басилея однозначно проявляется нерасчле-ненность интересов царей с буле (совет старейшин) и родоплеменны-ми сообществами [23. С. 66]. Учитывая буквальность первых челове-ческих слов, можно полагать, что буле – это то, что пасут, так как гре-ческое слово bus – бык, корова, а басилей – это тот, кто пасет. Видимо, нельзя точно определить даты возникновения классических субъект-ных функций басилеев всех греческих общин, но установить единство противоречивых тенденций в деятельности вождей древних обществ возможно. Во времена Сократа хорошо просматриваются основные противоречия между формами управления и самоорганизации. Аксиох жалуется Сократу: «…ничто не казалось мне столь тяжким, как управ-ление государством» [35. С. 418]. Демос, реализующий свою волю в большинстве сфер жизни полиса, характеризуется Аксиохом, как не-благодарный, жестокий, завистливый и грубый. Такие суждения явно не могут относиться к обществу, которое воспринимается как семья. Видимо, Аксиох современник того периода, когда сообщество не вос-принимает его как отца, но хочет от него отеческой заботы, а он не воспринимает их как своих родственников, но хочет, чтобы они вос-принимали его как отца и были послушны как дети.

Установление закономерности эволюции управленческой функ-ции вождя из его регулятивной деятельности позволяет обосновать конечность его властных функций. Наиболее показательным примером может являться эволюция функциональной деятельности вождей рим-ской империи. Деятельность римского рекса определялась сенатом и комициями. Из старейшин родов формировался сенат, который реко-мендовал народному собранию кандидатуру рекса (rex, regis, regulus),

83

обладавшего «функциями военного вождя, жреца и судьи» [21. С. 46]. Исторические исследования форм организации жизни римских родов (gens) в эпоху «римских царей» и последующего правления консулов однозначно свидетельствуют о длительном, противоречивом процессе утверждения управления. Термин «рекс» в его историко-лингви-стическом анализе показывает, что должность, обозначаемая этим термином, не предполагает власти. Сенат, совет старейшин, в букваль-ном смысле старцев (лат. Senatus < senex старый, старец), предлагает народному собранию выбрать из них должностное лицо, у которого нет объектов управления.

По своим первоначальным функциям рекс занимался регуля-тивной деятельностью, а в ходе длительной исторической эволюции (VIII–I вв. до н. э.) его деятельность превращается в управление. Как основная форма организации жизни людей управление утвердилось во времена Юлия Цезаря. Поэтому русское слово «царь», восходящее этимологически к имени Цезарь, адекватно обозначает статус должно-стного лица этого периода. Но соотношение латинского слова «рекс» (rex) и русского «царь» достаточно условно. Закономерность возник-новения функциональных обязанностей рекса (Regulus) связана с представлением учредителей-сенаторов о своей деятельности в роду, соседской общине в формах самоорганизации. Сенатор (старейшина рода, общины) обладает регулятивной функцией, он уполномочен упорядочивать отношения между индивидами коллектива в пределах тех норм, которые установлены традицией конкретного сообщества и под постоянным наблюдением всей общественной целостности. Рекс, а точнее регул, наделяемый регулятивной функцией, не мог ее выпол-нять, так как объективно он находился в пограничном состоянии; тра-диция требовала осуществлять деятельность в формах самоорганиза-ции, а действительная реализация полномочий могла осуществиться только при наличии управленческой деятельности. Существует непре-рывная цепь развития от предуправления (самоорганизации) к управле-нию во всех формах организации жизни людей, в том числе и в эволю-ции деятельности высшего должностного лица социального образова-ния. От рекса или царя, осуществляющего регулятивные функции, об-щество движется к царю эпохи Цезаря, который обрел свойства субъек-та, способного навязывать волю объектам управления, а от него – к ца-рю – императору Октавиану (Августу), безраздельно господствовав-шему во всей империи.

При всем историческом почтении к управленческим талантам Цезаря и Августа, полагаем, что их личные, субъективные качества уступают объективным факторам, которые проявились в преобладании

84

количества и сложности социальных отношений над естественными взаимосвязями, что и послужило причиной окончательной «победы» управления над самоорганизацией.

Власть приходит посредством лидерства в военной сфере, но получает она свое развитие при наличии достаточных социальных ос-нов и инструментария навязывания воли в материальной и духовной сферах. И, несмотря на некоторую упрощенность суждений Ю. Кри-жанича о Юлии Цезаре, по сути он прав, утверждая, что Цезарь остал-ся императором, то есть римским воеводой, «…ибо не смог до конца уничтожить общевладство» [27. С. 631].

2.3. Вожъ

Наше обращение к понятию «вождь» определяется задачей по-иска такого выражения субъектной функции, которая находит свое продолжение и эволюционирует в коллективе, будучи востребованной как в формах самоорганизации, так и формах управления. Термин, обозначающий данное понятие, должен иметь славянское происхож-дение, а понятие – обладать всеобщностью отражения деятельности организаторов бытия людей и быть понятным в современной русской лексике.

Чтобы осмыслить природу и сущность функциональной дея-тельности вождя в древнерусском обществе, необходимо рассмотреть основных участников, выполняющих организационную функцию в коллективах в докняжеский период. Основные славянские термины, обозначающие организаторов (вождей) различных сфер жизни славян-ских сообществ, специалистами языковедами выявлены, поэтому сво-ей задачей мы считаем установление социально-политического значе-ния их смысловой нагрузки. Культурно-исторический контекст жизни славян в период генезиса их предельных форм самоорганизации по-зволяет выделить четыре сферы – семейную, хозяйственную, культо-вую и военную, где в славянских сообществах проявляется специфика организационной деятельности. В контексте нашего исследования, синонимами первых трех терминов соответственно будут использо-ваться – биотическая, материальная, духовная.

Старейшина (предводитель семей)

Организационная деятельность главы семьи, как сферы биоти-ческого развития, направлена на сохранение естества рода, общины, что предполагает ее актуальность на любом этапе их исторического существования. В славянских обществах организатора жизни родовых коллективов обозначали термином «старейшина». Трактовка русского

85

слова «старейшина» в различных источниках практически не имеет разночтений и сводится к тому, что это глава родовой общины, стар-ший и влиятельный человек [41. Т. 1]. Таким образом, славянский тер-мин «старейшина» по своей смысловой нагрузке совпадает с грече-ским «басилей» и римским «сенатор».

Б. Д. Греков убежден, что восточные славяне в VI в. «… уже вышли из рамок родо-племенного строя, что перед нами союз племен, «военная демократия» [10. С. 293], и соответственно их организующее начало он видит в лице старейшин, бояр и воевод. Академик Б. Д. Гре-ков, безусловно, признанная величина в исторической науке, но по-скольку он работал в условиях особой идеологической предопреде-ленности, когда Советское государство превращалось в супердержаву, то одной из его задач было подчеркнуть великое и древнее прошлое страны, вызревавшее на самостоятельной основе. Этому, в частности, мешала норманнская теория возникновения русской государственно-сти. Поэтому такие советские ученые, как Б. Д. Греков, С. В. Юшков, А. С. Львов и другие, обосновывая генезис феодализма у славян, должны были очертить предшествующий ему период «военной демо-кратии», то есть доказать наличие классовых отношений в доваряж-ский период, тем самым углубляя древность и величие собственно славянской, проторусской государственности.

Мы исходим из понимания зависимости иерархия лидеров в биосоциальной системе от рассматриваемого периода ее социально-политического развития, и, если мы видим, что в системе господствует институт старейшин, то вести речь о таких социальных явлениях, как власть и управление считаем преждевременным. Так, когда Б. Д. Гре-ков отмечает, что «со старейшинами и боярами Владимир решает во-прос о принятии христианства» [10. С. 362], это показывает сохране-ние естественной иерархии лидерства в. Киевской Руси в X. При этом ученому хорошо известны взгляды А. Е. Преснякова, М. Н. Покров-ского [10. С. 282], которые в начале XX в. отрицали единство киевско-го государства и его феодальное устройство.

Наиболее взвешенная позиция по этому вопросу, на наш взгляд, представлена у И. Я. Фроянова [52, 53]. Опираясь на восточных авторов, которые описывают славянские общества до IX в. и называют их вождей королями, царями, И. Я. Фроянов делает вывод о наличии трех уровней управления. По его мнению, «вождь племени, вождь союза родственных племен, вождь суперсоюза, т.е. «союза союзов», – вот ряд, в который выстраиваются восточнославянские князья» [53. С. 15]. Следует заме-тить, что автор несколько торопится, обозначая военных лидеров князь-ями, но в целом гипотеза о наличии такой иерархии приводит его к

86

необходимости объяснения природы власти вождей. В частности, ссы-лаясь на Ф. Энгельса, он утверждает, что основная функциональная деятельность всех вождей носит военный характер. Однако, по нашему мнению, этого вовсе не достаточно, чтобы говорить о наличии у вож-дей власти.

Мы полагаем, что автор оказался в плену расхожего научного представления о том, что если есть вождь, то присутствует и власть и управление. Хотя при этом, обращая внимание на организацию внут-ренней жизни славянских общин, И. Я. Фроянов справедливо полагает, что «…гражданские дела находились … в компетенции старейшин или, согласно летописной лексике, старцев» [53. С. 160]. Рассматривая вече как основное организующее начало славянских городов-государств и сельских общин, он склонен считать, что в них длитель-ное время господствует народоправство [53. С. 169–184], что, на наш взгляд – верное наблюдение.

Расположение лидеров древнерусских обществ в их иерархиче-ской зависимости встречается нередко в историографии ранних сла-вян. Так, Р. Г. Скрынников, рассматривая последовательность имен в тексте договора X в. между Киевом и Византией, делает вывод о нали-чии управленческой иерархии между указанными персоналиями. Осо-бенно автор обращает внимание на расположение имен родственников Игоря в конце списка: «принцип родства лишь отчасти определял структуру киевской «иерархии», что указывало на незавершенность процесса формирования киевской династии» [43. С. 9]. На наш взгляд, данный источник свидетельствует об обратном: список составляли, уподобляясь византийскому образцу, где во главе иерархического спи-ска ставится царь. «Незавершенность» же династии свидетельствует об отсутствии самой иерархии, ибо ни у Игоря, ни у других членов списка нет оснований для обладания властью и осуществления управления. Старейшины все еще оставались основной организующей силой в древнерусских обществах X в., а Игорь и другие военные лидеры яв-лялись факторами власти только по отношению к внешним, чужим обществам. Руководствуясь управленческой парадигмой, Р. Г. Скрын-ников, таким образом, ошибочно принимает координационную дея-тельность за управление.

Возвращаясь к работам И. Я. Фроянова, мы замечаем, что, по его мнению, древнерусские люди в IX–X вв. проживали в городах-государствах, где организующее начало было свойственно военному вождю-князю, совету старейшин и народному собранию, при этом ученый находит «большое сходство городских властей Руси конца IX–X вв. с властями городов-государств Востока и «доклассической»

87

Греции» [53. С. 231]. Соглашаясь в целом с обозначением основных организаторов жизни в городах-государствах, вместе с тем позволим себе заметить, что эти сообщества еще в значительной мере общины, а не государства. В общинах же организующее начало принадлежит, прежде всего, старейшинам рода или большой семьи, а функциональ-ная деятельность военного лидера востребована лишь в процессе бое-вых действий и основана на личных способностях к этой деятельности. Здесь, видимо, прав Ф. Энгельс, который утверждал: «Высшей ступени варварства соответствует и организация управления. Повсеместно су-ществовал, согласно Тациту, совет старейшин (principes), который ре-шал более мелкие дела, а более важные подготовлял для решения в народном собрании... Старейшины (principes) еще резко отличаются от военных вождей (duces), совсем как у ирокезов» [31. Т. 21. С. 142]. Авторитет старейшины, основанный на естественных взаимосвязях, являлся определяющим для сообщества родственников, тогда как мне-ние военного лидера и даже народного собрания (вече) без одобрения старейшины конкретной группы родственников не имело для них осо-бого значения. Уважительное отношение коллектива родственников к старейшинам других коллективов определялось установкой, поведени-ем их старейшины, и совершенно противоположно родичи относились к старейшинам врагов.

Ссылаясь на Русскую Правду1, И. Я. Фроянов обращает внима-ние на два обстоятельства, указывающих на сохранение принципа ста-рейшинства в большой семье. Это кровная месть, которую должен был исполнить старший брат и совместное проживание взрослых сыновей до смерти отца [52. С. 65]. И. Я. Фроянов и А. С. Львов [52. С. 72; 30. С. 237] убедительно доказали отсутствие господства родовых или пле-менных отношений в XI–XII вв. у восточных славян, которые прожи-вали уже в общинах, состоящих из больших семей, задруг. Следова-тельно, основная жизнедеятельность индивида славянского общества осуществлялась в рамках семьи и общины, а если это так, то организа-ционная функция в семье принадлежала старцу, старейшине, и вполне логично, что община в своем устройстве уподоблялась семье.

Старейшина, староста общины – выборное лицо, что свидетель-ствует о его социальной природе, но поскольку основные формы жиз-ни оставались в пределах семьи, то организующее начало сохранялось за старейшинами или главами совместно проживающих родственни-ков. «Родовой строй может продолжать существовать, – отмечал

1 Русская правда – свод древнерусского права. Включает: отдельные нормы «Закона Русского», Правду Ярослава Мудрого, Правду Ярославичей, Устав Владимира Монома-ха и др.

88

Ф. Энгельс, – в течение целых столетий в измененной, территориальной форме … в позднейших дворянских и патрицианских родах, и даже в родах крестьянских» [31. Т. 21. С. 169]. Следует отметить, что исчез-новение «старцев градских» в Киевской Руси, на которое обращает внимание И. Я. Фроянов [52. С. 105], вовсе не распространялось на сельские общины, так как родовые отношения в крестьянских общинах оставались значимыми в России и в XIX в.

Признаки вождя-старейшины в славянских обществах можно зафиксировать в соответствии с закономерностями, характерными для древних греческих, римских и восточных обществ. Исследователи единодушны во мнении, что в родовых сообществах их члены диффе-ренцируются по возрасту. Так, по мнению В. В. Колесова, «…именно возраст определял социальный статус человека» [24. С. 278], что явля-лось естественным основанием устройства общества. В биотической целостности древних славянских обществ появляющиеся социальные отношения адаптировались к существующим иерархическим структу-рам естественного порядка. В таких обществах нет необходимости в индивидуальной воле, поскольку организационный потенциал биосо-циальной системы зависит от ее единства. Старший или старейшина, стремящийся сохранить единство рода, не мог допустить навязывания воли и тем более насилия, так как в естественно-дифференцированном, но социально равном сообществе это воспринимается как покушение на целостность рода, поэтому ему свойственна регулятивная или коор-динирующая функция.

Охарактеризовать власть старейшины, отца древней семьи дос-таточно сложно, не было однозначного ответа по этому вопросу и у Л. П. Карсавина. Он, исследуя германскую семью эпохи разложения западной Римской империи, явно преувеличивает властные компетен-ции главы семьи, а соответственно и обладателей организационной функции рода и племени. Автор отмечает: «… несмотря на сдержи-ваемую лишь обычаем неограниченную власть отца, дающую ему пра-во продать и убить, … германская семья строится на начале принуж-дения или не только на нем» [22. С. 26]. Л. П. Карсавин прав в том, что влияние отца, как отдельной личности достаточно велико, но каждый индивид действовал согласно обычаю, который не устанавливается даже самым влиятельным отцом. Жестокость отца становилась вос-требованной, если действия, поведение члена семьи подрывали авто-ритет или угрожали ее жизни, но в этих действиях главы семьи, рода реализуется воля всего коллектива, поэтому жестокость была скорее исключением, а не правилом. Обычно индивид действовал в соответ-ствии с волей рода, так как «каждый член рода может рассчитывать на

89

поддержку всех сородичей в столкновениях своих с членами других родов, но зато и он обязан подчиняться общей воле» [22. С. 27].

Разрастание семейно-родовых коллективов в большие сообще-ства родственников порождало иные качественные характеристики старейшины-князя. Исторический пример со Святополком, который нарушил закон и «поконъ», то есть старшинство рода, показывает, что в начале ХI в. противоречия между самоорганизацией и управлением обострились. Святополк пытался установить престолонаследие в родо-вом сообществе, и тем самым закрепить новую социальную норму, по-зволяющую претендовать на титул вождя старейшине одной из множе-ства родовых ветвей. А поскольку его старшинство было относитель-ным, то есть по другой линии рода были родственники постарше него и не менее уважаемые претенденты, то поведение Святополка вызвало возмущение у родового сообщества, что указывает на сохранение доми-нанты самоорганизации в устройстве этого сообщества. Хотя к середине XI в. Ярославом Мудрым этот порядок был установлен.

Тенденция передачи власти сыну в становящейся системе управления закономерна и носит всеобщий характер. Так, Имам Ша-миль в 1847 г. заставил признать законность наследования его духов-ного сана своим сыном, хотя прежде только лучший ученик имама мог быть избран на эту должность. «Имам неосознанно, – отмечает В.В. Де-гоев, – подчинялся классическому закону эволюции авторитарной вла-сти в ранних государствах, где правило фамильного наследования этой власти, наряду с обожествлением ее, служило средством деперсонали-зации вождя, превращения его из личности в символ» [13. С. 32].

Опираясь на выводы И. Я. Фроянова о том, что «принципиаль-ного различия между характером политической деятельности народа в X и в XII вв. обнаружить не удается, ибо в ее основе на протяжении всего древнерусского периода лежали традиции, генетически связан-ные с демократией доклассовых обществ» [53. С. 149], можно заклю-чить, что институт старейшин сохранил свое значение вплоть до мон-голо-татарского нашествия.

Основанием сохранения организационной компетенции ста-рейшин в X–XII вв. являлась экономическая самостоятельность значи-тельной части рядового населения. В пределах рода, затем большой семьи организующая функция старейшины реализовывалась непосред-ственно и повседневно, а в пределах общины опосредованно в вечевой форме. На наш взгляд, дискуссия о том, что в вече участвуют все сво-бодные граждане или их представители – старейшины, старцы не име-ет принципиального значения, так как представитель рода, общины не мог игнорировать интерес своей общности.

90

Собрание старейшин, концентрирующее волю общины, еще не обладает властной компетенцией, власть как сила и мощь общины не востребованы в социально недифференцированных системах, поэтому трудно согласиться с В. В. Еремяном, который признает наличие вече вплоть до монгольского периода и называет его высшим государст-венным органом [20. С. 149]. Мы руководствуемся тем, что община не является государством и соответственно народное собрание не пред-ставляет собой властно-управленческий орган. Старейшины, выполняя координирующую функцию в роду, семье, не могли привнести на уро-вень вече ничего другого, кроме понятных им организационных начал сообществ родственников. Можно предположить, что в славянских об-ществах вождь со свойствами греческого ванакта Гомеровской эпохи и римского рекса периода «римских царей» стал востребованным во вре-мена «военной демократии», которая имеет место у славян в VI–VIII вв. Впоследствии способность локальных обществ к самодостаточности в определенной степени можно уподобить греческим полисам.

Появление военного вождя из необходимости новых организа-ционных форм древних славян явилось первым шагом по расшатыва-нию авторитета института старейшин. Абсолютность организационной деятельности старейшины в период «военной демократии» начинает утрачиваться на пути от координатора, посредника социально равных членов самоорганизующейся общины к статусу человека, имеющему власть и способного ее использовать в личных или социально-групповых интересах. Вместе с тем понятие и термин «старейшина» сохраняются до тех пор, пока управление не возобладает в этой обще-ственной группе.

Боярин (хозяйственный предводитель)

Лидерство в хозяйственной сфере славянского общества связано с обязанностями главы дома по материальному обеспечению семьи. По мнению А.С. Львова, глава дома, то есть организатор относительно самостоятельной хозяйствующей единицы, обозначается в первой «Русской правде» словом «огнищанинъ», как хозяин подсеки (огнища) [30. С. 211–214]. Видимо, в последующем из огнищан и формируется институт боярства. Подобную мысль ранее высказывали Е. Ф. Шмур-ло, С. В. Юшков [56. С. 64; 60. С. 251–253]. И хотя А. С. Львов оши-бочно полагает, что слово «муж» трансформировалось в термин «боя-рин» [30. С. 222], в характеристике его природы он прав. Б. Д. Греков считал, что уже во времена Владимира Святого были «боляри и стар-ци»: первые были приближенные князя, а вторые – старейшины родов [10. С. 126]. По всей видимости, мужей можно считать явлением,

91

близким древнегреческим ойкономам, которые владели хозяйством и определяли старейшину рода, общины, тогда как бояре – это наиболее состоятельные домохозяева, которые в последующем составили от-дельную социальную группу.

В родовом коллективе старейшина – это старший по возрасту, а боярин – это глава наиболее крепкого хозяйства. Коль скоро род со-стоял из нескольких или множества относительно самостоятельных хозяйств, боярином именуется, по мнению В. В. Колесова, лишь «…тот, кто наибольший, является сильным представителем прежнего рода» [24. С. 285]. Здесь уместно добавить, что сила домохозяина оп-ределялась крепостью его хозяйства.

Вслед за В. О. Ключевским И. Я. Фроянов настаивает на служи-вых, государственных функциях бояр в XI–XII вв. [53. С. 80]. Он пола-гает, что «наличие сел бояр в XI–XII вв. не подвергается сомнению» [52. С. 167]. При этом он считает, «…что большая доля боярских дохо-дов в Древней Руси собиралась в виде кормлений – платы свободного населения, обеспечивавшей материально представителей государст-венного аппарата» [52. С. 172]. Автор явно торопится, называя бояр представителями государственного аппарата, боярин – не английский лорд, который кормит жителей села, а следовательно, и владеет ими. Напротив, боярина кормит село, а он выполняет организующие функ-ции и, прежде всего, хозяйственного характера. Но поскольку произ-водство носит упрощенный характер, то его организующее начало минимально, поэтому он не может быть самостоятельной экономиче-ской единицей и соответственно противостоять жителям села, быть представителем управленческой социальной группы. Хозяйственная сторона деятельности бояр оставалась их качественной определенно-стью и в XVII в., на что и обращает внимание Ю. Крижанич. В своих рекомендациях он однозначен: «поместья пусть держат одни лишь бояре» [27. С. 605].

Старшая или лучшая дружина, состоящая из бояр, по едино-душному мнению исследователей, была главным элементом княже-ской дружины. При этом бояре не были жестко прикреплены к князю, но в условиях гонения на князя та же участь постигала и его сподвиж-ников – бояр. В этой связи возникает вопрос, почему наиболее способ-ные к хозяйственной деятельности люди оказывались в дружине, ко-торая выполняла военные функции? Если исходить из того, что дру-жинники становились боярами, то разрушается концепция превраще-ния огнищанина в боярина, да и воинственный человек вряд ли мог стать хорошим хозяином.

92

Обычно исследователи объясняют сосуществование князя и бо-яр тем, что князь и бояре являются обладателями власти, а значит, их союз строится на экономических и политических основаниях. Однако при выявлении отсутствия власти у бояр и князя традиционное объяс-нение не подходит. Нельзя исключать, что индивид, наиболее способ-ный к хозяйственной деятельности, оказывался рядом с организатором жизни рода, общины не только в княжеский, но и в докняжеский пери-од, определяя, таким образом, традицию. «Наилучшие мужи», то есть лидеры хозяйственной, военной, духовной форм бытия древних славян оказывались рядом со старейшиной, так как они наилучшим образом могли накормить, защитить и вдохновить. По воле сообщества наибо-лее способные его индивиды выполняли дополнительные обязанности, которые позволяли им быть особо уважаемыми людьми, но никакой материальной выгоды от этого они не имели.

На наш взгляд, лидеры хозяйственной деятельности, ставшие впоследствии боярами, изначально были призваны выполнять органи-заторские функции для сохранения естества сообщества. Огнищанина, а потом боярина объединяла с вождем необходимость выживания со-общества, где власть в ее социальном качестве не могла еще существо-вать. Традиция, сложившаяся в глубокой древности, вполне вписыва-лась в нормы XI–XIII вв., где организующее начало в его координаци-онной форме оставалось востребованным, но противоречия между управлением и самоорганизацией уже имели ярко выраженные черты, проявились и первые признаки противопоставления бояр другим соци-альным группам. Интерпретация этих фактов позволила исследовате-лям говорить о классовой дифференциации и государственном устрой-стве, то есть о том, чему свойственны властно-управленческие харак-теристики. Переоценка данных фактов в пользу фиксации власти для нас очевидна, и их стоит оценивать, скорее, как первые шаги на дли-тельном пути становления системы управления внутри древнерусских сообществ.

Безусловно, союз бояр и князя содержит социальный момент, который состоит в том, что приближенность к князю позволяла боярам сохранять лидерство в хозяйственной сфере и эволюционно, обретая объектные свойства по отношению к главе княжества, формировать свои субъектные функции уже по отношению к своим соплеменникам.

Исследование организующих начал в основных сферах деятель-ности древних сообществ позволяет увидеть, что в разлагавшемся пат-риархально-родовом сообществе присутствуют два потенциальных источника лидерства: возрастное старшинство и материальный доста-ток. Организующее начало осваивающих эти источники лидеров (ста-

93

рейшин и бояр) направлено на внутреннее устройство, на сохранение естества сообщества, так как это позволяет им сохранять и жизнь сво-их близких, и лидерство. Таким образом, боярин – это высший чин княжеского окружения по естественному, а не социальному основа-нию, что не позволяет называть его субъектом управления.

Боярский вассалитет, представленный в работах И. Я. Фрояно-ва, трактуется как право сбора боярином даней с земли, которой вла-деет князь, что, на первый взгляд, предопределяет зависимость перво-го от второго, наличие субъектно-объектных отношений между ними. Однако отсутствие частной формы права на землю и на подавляющую часть населения, ее населяющую, позволяет констатировать отсутст-вие основ управления, а следовательно, и власти князя над боярином. Признание боярского вассалитета несколько упрощает сложность и тонкость организационных форм в их естественном и социальном пе-реплетении.

Постановка вопроса о предпосылках или о возможностях боя-рина реализовывать свое организационное начало в хозяйствующей деятельности обращает внимание на то обстоятельство, что эта функ-ция боярина поддерживалась, прежде всего, наличием свободного на-селения, самостоятельной деятельностью домохозяев, а уже потом личным навыком к хозяйствованию самого боярина. Князь же поручал боярам сбор даней с части земель, дабы сохранять координационно-управленческую функцию над ними, удерживать уже на постоянной основе свою «старшую» дружину для выполнения своей основной функции – защиты земли и населения от внешнего вторжения, то есть для военной деятельности.

Наличие у боярина возможности покинуть князя исследователи отмечают единодушно, но здесь важно другое: боярин материально зависим от села, общины, ибо его хозяйство еще не является самодос-таточным. Зависимость боярина в исполнении воинских обязанностей имеет место все же не перед князем, а вместе с князем перед населе-нием княжеской волости. Место боярина в иерархии организаторов жизни волости, общины и в княжеский период Руси определяется тра-дицией, заложенной в период однозначного доминирования естествен-ных взаимосвязей, а отношения, обозначаемые «вассальными», явля-ются одной из предпосылок разрушения этой традиции, но все еще не достаточной для установления управления.

Пример становления субъектно-объектных отношений в Новго-роде является ярким образцом сложных переплетений форм самоорга-низации и управления. С середины IX в. на княжение приглашается Рюрик, но собирает и контролирует «государственные» доходы, как

94

утверждает В. Л. Янин, межплеменная верхушка [61]. Следует обратить внимание на термин «государственные» (доходы, налоги, мероприятия и т.п.), который вполне адекватен и корректен с точки зрения историче-ского знания по данному периоду, но он недостаточен для обозначения знания о формах самоорганизации и управления. В. Л. Янин и сам об-ращает внимание на двусмысленность государственного устройства Новгорода: с одной стороны, – это республика, а с другой – это княже-ское государство. Это можно объяснить тем, что в родовых, семейных, общинных коллективах доминируют формы самоорганизации, а в от-ношениях между этими сообществами, которые имеют место в Новго-роде IX–XII вв., как раз и происходит противостояние управления и самоорганизации.

Приглашенный князь, выполняющий координационно-управлен-ческие функции, контролируется боярством, которое осуществляет ко-ординацию внутри семейно-родовых, общинных коллективов, обладая регулятивными функциями на основании доминанты биотических взаи-мосвязей. Такое общественно-политическое устройство можно охарак-теризовать как протогосударство, в котором нет еще государственных доходов, налогов, а есть доходы общества, так как формы собственности не обрели еще своих четких раздельных очертаний.

Специфика собственности древних обществ убедительно охарак-теризована С. Л. Утченко, который полагает, что индивиды древних обществ владеют и распоряжаются предметами собственности на осно-вании своей принадлежности к роду, общине [45. С. 32–33]. Следова-тельно, организационная функция боярина, поручаемая ему сообщест-вом на основании его успешной хозяйственной деятельности, не могла обрести субъектный характер. Безусловно, боярин как распорядитель внутриродовой собственности обладает потенциальными властными, управленческими полномочиями, но пока он зависим от самооргани-зующегося сообщества, пока его главенство определяется родом, семьей или общиной, выражает интерес всей естественной целостности, выпол-няя регулятивные функции.

В утверждении, что «…бояре территориально не отделяли себя от той общины, составной частью которой являлось их домохозяйство», В. В. Еремян оказывается точен, однако, с ним трудно согласиться в том, что народ является «верховным правителем», обладателем власти [20. С. 196]. Если следовать В. В. Еремяну, то наличие обладателя власти должно указывать на субъектно-объектные отношения, а их до-кументы по Новгородскому и Киевскому периоду истории обнаружить не позволяют, причем совершенно оправдано, поскольку процесс кри-сталлизации собственности в свою частную форму завершен не был.

95

Следует отметить, что историков, в том числе И. Я. Фроянова, перед обоснованием феодальных отношений не смущало отсутствие ни парцеллярной собственности, ни разделения труда, они не сомнева-лись в том, что бояре осуществляли управленческие функции. По смыслу, по трактовке организационных форм древнерусских обществ мы солидарны с позицией И. Я. Фроянова, но с терминологией, позво-ляющей соотносить современные властно-управленческие явления с далеким прошлым, мы согласиться не можем. Он считает, что противо-поставление княжеских бояр боярам земским условно, а «…сам князь являлся в известном смысле общинной, земской властью» [53. С. 84]. С одной стороны, это позволяет утверждать, что бояре и князь не высту-пают субъектами управления, а с другой стороны, если они – власть, то им свойственно навязывание воли. Видимо, более точным будет утверждение, что бояре в княжеский период так и не стали полноцен-ными субъектами управления.

Обращает на себя внимание еще одно обстоятельство, характе-ризующее бояр: они (огнищане, бояре) изначально и длительное время после – не только организаторы, но и непосредственные участники хозяйственного процесса. В то время как дворяне, выполнявшие орга-низационные функции в системе хозяйственной деятельности, были изначально востребованы в этом качестве и сошли с исторической сцены, как только утратили это качество.

Бояре оставались востребованными постольку, поскольку био-социальная система нуждалась в их координационной деятельности. С возникновением необходимости управления в системе материального производства произошла замена не только организаторов этого про-цесса (боярина на дворянина), но изменилась и сама сущность органи-зационных форм. «Сначала бояре и дети боярские, – пишет В. В. Коле-сов, – были выше дворян, со второй же половины ХVI в. и особенно в ХVII в. дворяне стали выше детей боярских, хотя еще и не достигли степеней боярства» [24. С. 283]. С этих пор хозяйственная деятель-ность всей общественной целостности и, разумеется, государства стала возможной, обрела свою дееспособность только в формах навязывания воли, которую могли осуществить только дворяне.

Владыка (культовый предводитель)

Духовная сфера славян развивалась в соответствии с законо-мерностями эволюции других древних обществ и в значительной сте-пени была связана с языческими культами, которые в последующем трансформировались в духовно-религиозное, монотеистическое со-стояние. Организационные функции лидеров духовной сферы также

96

эволюционировали по мере усложнения и расширения влияния этой сферы на общественную жизнь. Становление относительной самостоя-тельности духовной жизни в целостности общественного бытия древ-них славянских обществ справедливо связывают с распространением христианства.

О наличии лидеров духовной сферы в древнерусских обществах и их особого положения свидетельствуют восточные авторы. Ссылаясь на Ибн-Руста, И. Я. Фроянов отмечает, что во времена первобытнообщин-ного строя духовные лидеры (знахари) могли влиять и даже повелевать вождем, которого иностранные летописцы называют царем [53. С. 17].

Для обозначения лидеров, а точнее, пралидеров духовной жизни в древнерусских обществах использовались термины «волхвы» и «ку-десники». Смысловая нагрузка этих терминов, предлагаемая В. И. Да-лем [12. Т. 1. С. 235–236. Т. 2. С. 212], позволяет говорить лишь об условном их лидерстве в выполнении организационных функций. Они были толкователями непонятных явлений и посредниками между людьми и этими явлениями, они стояли ближе ко всему непонятному, но навязать волю они могли только тому, кто этого желал.

О различиях между жрецами и волхвами и причинах слабого сопротивления лидеров русского язычества христианству говорится в работе Е. Ф. Шмурло. Сравнивая уровень развития древнегреческого и древнерусского язычества, он отмечает, что греческая «литература, наука, искусство, … прочно закрепили образы богов в сознании на-родном. Оттого греческий Олимп оказался таким живучим и…долго отстаивал себя в борьбе с христианством». Иначе дело обстояло в Ки-евской Руси, где «христианство захватило русское язычество, прежде чем оно успело достаточно развиться и окрепнуть, и потому легче могло подавить и заглушить его» [56. С. 40]. Уровень развития духов-ной сферы определял и соответствующие функции ее лидера. Так, если в древневосточных и средиземноморских обществах сословие жрецов было важным элементом в организации жизни (у первых особенно), то в древнерусских сообществах «…были одни только волхвы и кудесни-ки» [56. С. 40]. Безусловно, Е. Ф. Шмурло прав, утверждая: «Где нет жрецов, а одни волхвы, религиозные понятия и представления туманны и непрочны» [56. С. 41]. Подобная мысль высказывается и Б. А. Рыбако-вым, он отмечает: «Жрецы-кудесники, волхвы, дожившие до позднего средневековья (в Новгороде в 1218 г. сожгли четырех волхвов), были, по всей вероятности, хранителями древних «кощун», сказителями далеких мифов» [42. С. 528].

Учитывая специфику славянских культов, можно вести речь о волхвах и кудесниках как основных лидерах духовной жизни в дохри-

97

стианский период в древнерусских обществах. Особенность их органи-зационного начала заключалась в индивидуальной воле и личностной склонности к этому роду деятельности, поскольку кудесники не изби-рались и не назначались сообществом. Безусловно, носителем духов-ного начала оставался и старейшина, старец, но его авторитет в этой сфере был однозначен только для его родственников, а эффективность духовного организующего начала становится действенной лишь при выходе за пределы родственных отношений. В то же время противо-стояние между старейшинами и волхвами мало вероятно, так как век-тор организационной деятельности, во-первых, был направлен внутрь коллектива родственников, а во-вторых, на создание единого и всеоб-щего поля взаимодействия этих сообществ.

Очевидно, что волхвы и кудесники были свободны в своем «творчестве», каждый из них мог по своему усмотрению интерпрети-ровать явления, что мешало становлению единообразия понимания воли другого, а значит, и управления. Княжеская дружина, состоящая из людей различных общин, родов, семей и плененных рабов, воспи-танных в различных духовных традициях, не могла иметь духовного единства, некоего подчиняющего мотива. Поэтому стремление князя установить духовное единство дружины, чтобы укрепить свое органи-зующее начало было явлением закономерным. В работе Б. А. Рыбакова неоднократно упоминается, что в X в. княжеской волей вводится культ Перуна. Это свидетельствует о том, что была необходимость духовно-го объединения большой массы людей, то есть родов, общин, которые имели свои локальные культы. Для того чтобы организовать жизнь большой массы людей, хотя бы для военных действий, необходим единый духовный культ, каким и мог выступить бог Перун, которому поклонялась дружина. Культ Перуна, сохраняющий традиционные языческие формы, был востребован становлением управления в воен-ной сфере, но поскольку христианство представляло собой более раз-витую духовную систему и уже было приспособлено римлянами и ро-меями к выполнению духовно-идеологического основания управления, то оно и было принято на созревшую почву славянского бытия.

Однако греческая система не смогла сразу установиться инсти-туционально, копируя на Руси византийское богослужение. Это следу-ет уже из того, что терминология служителей нового культа не прижи-лась на русской почве. По мнению В. В. Колесова, «… церковная ие-рархия, в конце концов, воспользовалась архаическими обозначениями родового быта, постепенно заменяя заимствованные греческие терми-ны славянскими словами» [24. С. 282]. Торжество греческой термино-логии (епископ, митрополит, патриарх) наступает в период становле-

98

ния монархической власти, но и молодое русское христианство не могло принять термины «волхвы», «кудесники», так как они обознача-ли чернокнижников, противников Бога.

В русской лексике можно выделить два славянских термина, ко-торыми обозначают религиозных лидеров, это – «старец» и «владыка». Понятие «старец» заимствовано из родового бытия и могло обозна-чаться терминами «отче», «отец». Обозначение организатора религи-озной жизни этими терминами свидетельствует об исполнении при-надлежности старейшинам жреческих функций во времена язычества. Не случаен и термин «старец», так как он с точностью фиксирует ко-ординирующее начало в организационной деятельности этой сферы, при этом смысловая нагрузка слова «старец» претерпевает серьезные изменения, и в период утверждения христианства она определяется не возрастом, а духовностью его обладателя. Остальные церковные ие-рархи именовались мужами, что также соответствует иерархической структуре самоорганизующейся общины.

Подавляющее большинство отечественных историков считают, что христианство изначально было использовано для укрепления вла-сти [4, 20, 30, 49, 56]. Поэтому можно не сомневаться в том, что церков-ные иерархи имели все предпосылки для становления субъектных управ-ленческих качеств. Следуя этой логике, С. В. Юшков допускает возмож-ность власти митрополита в городах-посадах Киевской Руси, что свиде-тельствует о значимости этой сферы и возможности сбора дани для корм-ления организаторов духовно-религиозной жизни [60. С. 263]. Однако слабость власти церковных иерархов в XI–XII вв. древнерусских обществ была предопределена отсутствием у них землевладения [52. С. 197], что сохраняло их зависимость от народа и лидеров других сфер.

При отсутствии экономических основ организационная дея-тельность лидеров духовно-религиозной сферы носила подвижниче-ский характер, соперничая с духовными устоями язычества, первые христианские священники не могли приказать, у них была возмож-ность только убедить божьим словом. Исторические сюжеты о том, что крещение происходило с применением силы, очевидно, отражают действительную картину и, вполне возможно, что христианство в древнерусских обществах, как и шариат на Кавказе в XIX в., насажда-лось под страхом смерти и обложения. В. В. Дегоев отмечает, что, ко-гда русские изгоняли Шамиля из общин горцев, то они отказывались от шариата, поскольку он был непривычен и неудобен в быту [13. С. 12]. Эта закономерность, по-видимому, характерна для этапа становления

99

любой религии1. При наличии таких процессов духовный вождь стре-мился разрушить традиции или подчинить духовный мир рода, общи-ны идее, объединяющей разрозненные семейно-родовые или общин-ные сообщества. В частности, идея борьбы с неверными имела для Шамиля два организующих начала – это объединение для защиты от врагов и служения Аллаху, то есть, по старославянской терминологии, он был воевода и владыка.

В древнерусских обществах совмещение этих статусов было мало вероятно. Славянский ареал на рубеже I–II тысячелетий был бла-годатной почвой для привития ростков христианства, но процесс его утверждения был трудным и длительным. Христианство привнесло в славянский мир не только высокую культуру духа, но и новые формы организации жизни. Укрепление византийского монотеистического мировоззрения в языческих общинах в значительной степени зависело от установления единовластия.

Расширение влияния религиозной сферы на общественную жизнь славянских обществ изменяло и роль ее организатора. Если из-начально старец опирался на свое старшинство, а в последующем на безупречность, примерность своих деяний, то владыка имеет уже со-вершенно иной статус. Он владеет паствой на определенной террито-рии, и в его силах навязать ей волю, которая исходит от византийских иерархов. В осуществлении своих функций владыка не мог выйти за рамки византийской традиции, где «царство» небесное и «царство» земное разделены. Институт княжения имел прямую заинтересован-ность в установлении монотеизма, так как выстраивалась иерархия, устанавливались субъектно-объектные отношения.

Субъектными функциями владыка обладает уже при князе, но полнота его власти над духовным развитием своей паствы наступает лишь при монархе. В России этот этап приходится на правление царя Ивана IV. Он обосновал свой статус наместника Бога на земле, сосре-доточив в своих руках высшую политическую и церковную власть. Таким образом, одним из оснований властвования русских царей стали слова из послания апостола Павла: «Всякая душа да будет покорна высшим властям; ибо нет власти не от Бога, существующие же власти от Бога установлены. Посему противящийся власти противится Божию установлению» [37, XIII, 1–2].

Изначально лидер духовной сферы в славянском мире опреде-

1 Также и обращение (включая физическое насилие) в ислам иранцев, территория кото-рых была завоевана гораздо меньшими по численности арабами в 651 году новой эры, поначалу не дало эффекта, пока не был введен особый налог для немусульман. В тече-ние нескольких лет большинство иранцев изменило зороастризму.

100

лялся волей сообщества, однако, осуществляя свою деятельность в рамках социальных взаимосвязей, церковный иерарх, владыка, объек-тивно вытеснял естественные факторы, мешающие реализации соци-ально групповых интересов. Общественная норма, при которой «епи-скопы, избираемые князем и народом, в случае неудовольствия могли быть ими изгнаны» [53. С. 137], которую упоминает Н. М. Карамзин, свидетельствовала о зависимости духовного лидерства от интересов свободного населения. Эту мысль развивает И. Я. Фроянов, обращая внимание на «…разорение в межволостных войнах храмов и монасты-рей противника» [53. С. 242], которое обусловлено желанием напа-дающих лишить божьей защиты своих врагов. Видимо, это свидетель-ствует о сильных еще языческих представлениях в сознании древне-русских людей, ибо христианское мировоззрение не только не допус-кает разрушения храма, но и всякая попытка подвергать сомнению «святость» епископа, владыки осуждается как греховная.

По замечанию А. С. Львова, до середины XI в. христианство на Руси вообще не зависело от Константинопольской администрации и носило характер торжества и веселья, а с подчинением византийскому патриарху церковью стал насаждаться и аскетизм [30. С. 196]. Данное обстоятельство убеждает в том, что в организации духовно-религиозной сферы до указанного времени отсутствует управление, следовательно, самоорганизация остается основным коллективным принципом.

Если отталкиваться от середины XI в. как предположительного начала внедрения управленческой практики в богослужение на Руси, то следует допустить, что процесс становления администрирования и формирование субъектных функций церковных иерархов растянулся на столетия. Видимо, поэтому язычество в Киевской Руси так и оста-лось сосуществовать рядом с христианством, а подлинная власть церк-ви в русских землях утвердилась, как и светская, в послемонгольский период.

Особенность организационной деятельности религиозного ли-дера состоит в том, что его деятельность становится возможной только при доминанте социальных взаимосвязей. Отношения между община-ми, слабовыраженными социальными группами внутри этих общин и были той социальной основой, благодатной почвой для взращивания объединяющего религиозного мировоззрения, что было на руку и ста-новлению княжеской власти. Поэтому можно согласиться с В. В. Ере-мяном, что «… именно Русская православная церковь и греко-визан-тийское каноническое право облекли княжескую власть в «наследст-

101

венные одежды», пришедшие на смену выборности князей и пригла-шения их на княжение вечевым собранием» [20. С. 131].

Таким образом, с развитием социальной доминанты форм орга-низации жизни русского общества, князь и владыка становятся вла-дельцами: первый – земли и людей, а второй – паствы и ее духовного мира. Трансформация титула князя в царя также сопряжена с воспри-ятием Москвы как третьего Рима, установлением церковной автокра-тии и обретением владыкой статуса высшего иерарха Русской право-славной церкви.

Воевода (военный предводитель)

Воинская сфера, как мы уже отмечали, первая из плоскостей со-циального взаимодействия отношений обретает свою политичность, а поэтому является наглядным примером для изучения такого фено-мена, как вождь. В славянских обществах долгое время военный ру-ководитель или вождь, отмечает В. В. Колесов, это – «поконьникъ»1, то есть человек, который выходит первым или тот, кто прерывает, разрывает кон [24. С. 282]. Смысловая нагрузка данного термина свидетельствует о лидерском характере стоящих за этим именем дей-ствий. Он – организатор, который своим примером определяет век-тор действий единомышленников-«воев», он ведет их за собой, но субъектная функция при этом ему не присуща. По мнению специали-ста по лексике «Повести временных лет» А. С. Львова, термином «вои» обозначали людей, которые гонят зверей, то есть охотников, сражающихся со зверьми [30. С. 272].

Русское слово «начальник»2, которое широко используется в воинской сфере, в своем первоначальном смысле достаточно близко термину «поконьникъ». Оно обозначает человека, который начинает какое-то дело, что не ведет ни к какой узурпации или обретению субъ-ектных функций, так как участие всех остальных соплеменников про-исходит по их воле. И только в XVI в. термин «начальник» стал при-меняться для обозначения лица, обладающего субъектными функция-ми [24. С. 282]. Следует отметить, что русское слово «начальник» в родовых славянских сообществах не тождественно греческому «ар-хонт». Греческий архонт является родоначальником, основателем рода (естества сообщества), и поэтому обладает естественным правом хра-нителя установленных норм, тогда как славянский начальник, как и

1 Поконьникъ – старославянский термин, который в современной форме русского языка обозначается словом «поконник». 2 Начальник – из старославянского от «начало» в значении «власть», производного с помощью суффикса – ло от «начатии». См. [26. С. 286].

102

поконник, – первый среди равных. Ф. Федье обращает внимание, что термин «начальник» в тексте св. Павла по-гречески обозначается сло-вом «архонт» [5. С. 117], что указывает не только на его связь со сло-вом «начало», но и свидетельствует о наличии у них субъектных функций.

Обособление организационной функции в ратном деле тесно связано с устройством славянских обществ. Из работы И. Я. Фроянова можно почерпнуть сведения о наиболее характерных особенностях рус-ского военного устройства к XII в.: 1) преемственность военного строя X–XII вв. более древним воинским обычаям; 2) возможность самостоя-тельного решения войска о походе, помимо княжеского веления; 3) су-ществование наряду с княжескими воеводами земских воевод, не при-надлежавших княжеской среде; 4) наличие не только княжеских, но и общинных дружин, свидетельствующих о самостоятельности военной организации вечевых общин [53. С. 185–211]. Наличие десятичной сис-темы у восточных славян, о чем упоминают многие авторы, также сви-детельствует об устойчивости военного элемента в устройстве их об-ществ. В. В. Еремян считает эту систему заимствованной славянами у тюрков и монголов задолго до покорения Руси Ордой.

Тысяцкие, сотские и десятские руководят соответствующими формированиями при военных действиях, однако, при определении их организующей роли в гражданских делах возникает большой разброс мнений. Тот же В. В. Еремян считает, что для сотских и десятских киевско-го периода было характерным «…совмещение военной и гражданско-административной деятельности» и «… в каждом столичном городе был тысяцкий или воевода» [20. С. 164–165]. Согласно сведениям Е. Ф. Шмур-ло, «тысяцкий предводительствовал народным ополчением, ведал в го-родах дела торговые и внешний порядок (полицию)» [56. С. 68–69]. Аналогичное мнение находим у С. В. Юшкова, который полагает, что тысяцкие и сотские имеют военное происхождение и закрепляются руководителями гарнизонов и их частей в городах, соответственно сотские – в малых, тысяцкие – в больших городах [60. С. 106–107]. Схожие с военачальником функции и у посадника, который, по данным И. Д. Беляева (см. [20. С. 158]), выполняет, прежде всего, военные функции и частично полицейские, а поскольку организа-цией жизни в иных сферах в пределах города, волости он не зани-мался, это позволяет определять его так же как военного лидера.

В целом можно заключить, что при характеристике докиевского и киевского периодов восточных славян, авторы преувеличивают зна-чение субъектных компетенций военачальников и всей системы воен-ного управления. Так, уточняя различия между воеводой и тысяцким,

103

И. Я. Фроянов оставляет за тысяцким постоянную должностную функ-цию, а за воеводой временную, вызываемую войной, но и тот и другой у Фроянова военачальники, в то время как каждый свободный славя-нин времен Киевской Руси и в предшествующие периоды обладал пра-вом ношения оружия и входил в состав войска, что делало невозмож-ной его эксплуатацию [53. С. 210–214]. Несколько сужает состав вой-ска А. С. Львов, полагая, что основной состав войска – ополчения Ки-евской Руси – составляли смерды и горожане, которые были свобод-ными людьми и воевали добровольно, но участия в организации своей жизни никакого не принимали [30. С. 274]. С учетом авторитетных мнений, видимо, корректным будет предположение о более сложном (в плане разнообразия) естественном устройстве древнерусских об-ществ и упрощенных социальных отношениях, что позволяло им в случае внешней угрозы быстро превращаться в военную организацию. Доминанта естественных взаимосвязей обеспечивала единство, нераз-рывность экономической, военной и духовной сфер жизни древнерус-ских обществ, поэтому качества военного вождя нивелировались от-сутствием лидерских способностей в других сферах.

И. Я. Фроянов солидарен с Я. Д. Серовайским в том, что завое-ванная территория считалась достоянием племени и вождя [52. С. 209], однако, он смешивает контексты, когда утверждает, что «власть при-надлежала тому, кто представлял собой военную мощь» [53. С. 185]. Очевидно, что первобытный коллектив, род, соседская община и даже город-государство в своем единстве представляют военную силу, но эта мощь не может быть названа властью, так как ее нельзя применить как инструмент управления в данных сообществах. Подобным образом сформированная военная мощь применима только к чужим, что пред-ставляет собой разовое или единичное навязывание воли, что не может перерасти в систему власти. Да и плодотворность организационной деятельности воеводы, как и современного военачальника, в значи-тельной степени зависит от того, по доброй ли воле или по принужде-нию участвуют вои (солдаты) в ратном деле. И главное, пока военная добыча переходит во владение, собственность сообщества, воевода не обретет полноты власти, не станет вождем.

Исследованиями А. С. Львова установлено, что слово «воевода» в период составления «Повести временных лет» не имеет частого употребления, так как в самом памятнике оно упоминается всего лишь восемь раз [30. С. 276–277]; по его мнению, «употребление в «Повести временных лет» слова воевода свидетельствует о том, что в XI–XII вв. военное дело потребовало особого руководителя» [30. С. 289]. Автор, правда, не высказывает гипотез об обозначении славянских воена-

104

чальников в предшествующие века, но можно предполагать, что вер-ховный военачальник – это каган, которому содействуют старейшины. Попытки Ю. Крижанича внести коррективы в русскую управленче-скую лексику XVII в. были продиктованы упрочением социального детерминанта, что подчеркивало необходимость устранения двузнач-ности «воеводы» в то время. Он предлагал: «Голова» – [говори] «воево-да». «Полковой воевода» – [говори] «военный бан» или просто «бан» [27. С. 441]. Сам Ю. Крижанич являлся сторонником монархии (едино-владства), и эти лексические конструкции выстраивались им для обос-нования важности военных функций в деятельности высшего должно-стного лица поселения или территории, так как даже в этот период «посадское правление или общевладство» остается значимым элемен-том в организации жизни российской общины, о чем он неоднократно упоминает [27. С. 567]. Таким образом, появление воеводы означает изменение функциональных обязанностей в военной сфере, что объяс-няется тем, что наряду с координационными задачами становится вос-требованной управленческая деятельность.

Устойчивость управленческих функций воеводы зависела, как бы это ни было парадоксальным, от наличия у него субъекта управле-ния, ибо, только подчиняясь, он мог превратить подчинение других в систему. Древнерусским лидерам военных действий, безусловно, свойственны черты, которые отмечены В. В. Дегоевым при описании властвования имама Шамиля. Шамиль был дальновидным лидером, и, будучи помощником у двух имамов, своим умением подчиняться он закладывал основы управленческой системы, на вершину которой впо-следствии взошел. Вместе с тем Шамиль находился у истоков зарож-дения власти у горцев, и власть его строилась на военном, внешнем насилии по отношению к общинам, родам и племенам. «Часто Шамиль напоминал скорее завоевателя, чем властителя», – пишет В. В. Дегоев [14. С. 33]. Следовательно, называть подобную организацию жизни государственной системой, на наш взгляд, неправомерно.

Есть и другая закономерность, на которую обращает внимание Дегоев. При всей исторической идеализации ополчений эти свободные «вои» демонстрируют чудеса мужества при защите интересов родов, общин, но за пределами их территорий только сильная материальная мотивация побуждает их воевать. Можно говорить, что родовое, об-щинное представление о действительности ими не преодолено, что их объединяют естественные связи, а носителями социальных связей яв-ляются военные лидеры, у которых появляется возможность порвать родовые, общинные путы, ограничивающие становление субъектных функций у лидеров военной сферы.

105

Следует также отметить, что представители чеченских тайпов при-были в августе 1830 г. к наставнику имама Шамиля Кази-мулле «…чуть ли не с требованием возглавить их в священной войне» [15. С. 64]. Они предлагали возглавить не гражданско-экономическую и даже не ду-ховно-религиозную, а военную сферу их жизни как известному и та-лантливому военачальнику, то есть воеводе. Чеченские общества на-ходились в постоянной военной активности, и у них были свои лиде-ры, командиры, но все они были первыми среди равных. У чеченцев доминировало родовое устройство, поэтому в недрах самих общин не мог возникнуть лидер с государственным мышлением, способный по-ставить на первое место государственный или общечеченский интерес, отодвинув родовые связи на второй план. Шамиль же, хоть он и ро-дился и воспитывался в родовом сообществе, оказался в той среде, где ислам пал на благодатную почву, а, как известно, уверовавший чело-век сразу поднимается выше родовых и общинных интересов. Наблю-дая за деятельностью духовных и военных лидеров, а затем и заняв их место, он обнаруживает преимущества социальных отношений перед родовыми взаимосвязями и всячески стремится ограничить их влияние и вытеснить на периферию.

Так и у древних славян: с изменением организаторских функций поконника (поконьника) возникла потребность в новом организаторе, обозначенном термином «воевода». Если поконник являлся примером и координатором военных действий, то в деятельности воеводы сохра-няется координирующая функция, но присутствует уже и управленче-ское начало, которое в своей перспективе направлено на вытеснение самоорганизации из военной сферы.

Степень востребованности лидера, организующего военные действия управленческим способом, зависела от количества участни-ков этих действий и их технической оснащенности. Употребление рус-ского слова «воевода» означало, что военная сфера имеет для общест-ва большое значение и требует организатора, способного выполнять эту функцию. Можно согласиться с В. В. Колесовым в том, что «пока существует и действует «воевода», «вожь» не может стать в о ж д е м» [24. С. 287], так как военный лидер, исполняя волю сообщества, сосре-дотачивает в своих руках координационно-управленческие функции, чтобы обезопасить его существование.

2.4. Каган

В биосоциальных системах, устроенных по родовому принципу, задачи внутренней организации жизни исчерпывались деятельностью старейшин, поконников, огнищан, волхвов. Однако всякое объедине-

106

ние родоплеменных или семейно-общинных коллективов требовало организационной деятельности нового порядка. Руководители этих союзов, видимо, и являются тем следующим этапом трансформации самоорганизации в управление.

По мнению И. Я. Фроянова, в X в. существует два уровня ие-рархии – это князь (князья) союза племен и высший уровень – князь «союза союзов», при этом он считает, что «княжеская власть находи-лась пока под покровом родоплеменных отношений. И князь, несмотря на перемены в своем положении, по-старому был еще органом родоп-леменного строя» [53. С. 19]. Автор полагает также, что к концу X в. киевские князья подчинили себе окрестные племена и народы, истребив их князей, или превратили их вождей в своих посадников [53. С. 24–26]. Для выявления закономерностей развития древнерусской истории и решения соответствующих научных задач И. Я. Фроянову вполне дос-таточно термина «князь», но для решения политологической пробле-мы, определения начала и мотивов политической деятельности требу-ется уточнить эволюцию данного понятия.

Обращение к античности позволило нам установить, что в пер-вобытных обществах военный вождь обозначен термином «ванакт» у греков и «рекс» у римлян. В эволюции верховной власти смысловая нагрузка термина «rех», по мнению Э. Бенвениста, прослеживается у италийцев, кельтов и в Древней Индии, а в славянском и других индо-европейских языках отсутствует [2. С. 249]. Следует согласиться, что термина «рекс» у славян нет, но развитие понятия «вождь» имеет оди-наковую закономерность независимо от разницы в историческом вре-мени и этнической принадлежности.

В первобытном, доклассовом славянском обществе руководите-ли, подобные ванакту или рексу, выполняют функции военного орга-низатора. Восточные и византийские наблюдатели называют их царя-ми, но это вовсе не значит, что они являлись полноправными субъек-тами управления в существующих организационных системах. При обозначении руководителей древнерусских союзов чаще используется слово «князь», но наряду с ним употребляется и термин «каган». Об-щеизвестно, что слово «князь» происходит от германского термина «könig», «конунг». Слово «каган» тоже заимствовано, и, хотя его про-исхождение неясно, явление, которое обозначается данным термином, вполне вписывается в логику развития институтов правления в про-цессе становление власти.

В исторической памяти наших соотечественников Древняя Русь всегда связана с князем, князьями, что вполне закономерно, так как в учебной и научно-исследовательской литературе преобладает именно

107

этот термин. Научно обоснованные коррективы, внесенные исследова-телями филологии в обозначение лидеров древнерусских обществ, ос-таются пока невостребованными общественным сознанием. А. С. Львов приводит убедительную источниковую базу, позволяющую ему ут-верждать, что Владимир в X в. и Ярослав в XI в. именовались кагана-ми, более того, массовое употребление слова «князь» он относит к XII в. [30. С. 199–202]. При этом нас интересует не термин сам по себе, а движение понятия, основания его трансформации, отражающие эво-люцию основного субъекта власти.

В частности, можно согласиться с позицией Р. Г. Скрынникова, который, опираясь на записи Константина Багрянородного, отмечает, что древнерусское государство X в. находилось на этапе своего ста-новления и при установлении дипломатических отношений в этот пе-риод Русь уподоблялась Византии – «… ее иерархическая формула была зеркальным отражением византийской» империи [43. С. 8]. И вместе с тем, согласно интерпретации Р. Г. Скрынникова, великие рус-ские князья, то есть «конунги из Приднепровья претендовали на титул «хакана», что, на наш взгляд, искажает логику развития протогосудар-ственных институтов и расходится с языковедческими данными. Так, А. С. Львов утверждает, что в X в. еще нет князей (конунгов), соответ-ственно нет и великого князя, а есть каган (хакан), претендующий в этом «зеркальном отражении» на ранг, подобный византийскому царю. Но поскольку каган – это глава военного союза, что является единст-венным и постоянно изменяющимся основанием условного единства определенной части древнерусских обществ, то его функциональные обязанности сводились к организации военной деятельности. А его ближайшее окружение состояло из вождей-старейшин, которые по доброй воле состояли в этом союзе, а во всем остальном были само-стоятельны и сверяли свои действия с мнением соплеменников или общинников.

Именно это устройство древнерусского общества и наблюдал Константин Багрянородный, поэтому он точен, называя Игоря архон-том, так как в греческом языке этим термином обозначают родона-чальника, племенного вождя, осуществляющего свои действия в дого-сударственный период. Древнерусский каган подобен древнегрече-скому ванакту, который уступает организационные функции эсемен-ту, именуемому басилеем.

Факт сохранения организационно-военного лидерства за кага-ном до XII в. позволяет существенно изменить представление об эво-люции форм организации жизни в русском государстве. Институт ка-ганов имеет внешние социальные признаки, но по своей природе и

108

сущности он остается естественным организующим началом, поэтому он остается основанием самоорганизации.

В преодолении самоорганизации первым шагом является обрете-ние отдельным родовым коллективом особого социального статуса. В этом смысле договор 911 г. с Византией дает нам четкое представление о структуре отношений в древнерусском обществе. Поскольку при под-писании указанного договора отсутствовали родственники Олега, на что обращает внимание Р. Г. Скрынников [43. С. 8], то, следовательно, группы родственников (линиджа – генеалогического сегмента клана) еще не обрели особого социального статуса с правом установления но-вых традиций, а в последующем – и социально-правовых норм.

Власть кагана

Важным критерием определения субъектных качеств кагана яв-ляется востребованность властно-управленческих отношений в древ-нерусских обществах. Стереотип мышления об обязательности власти при наличии старейшины-вождя, кагана, князя и других лидеров на-столько устойчив, что исследователи, обнаружившие синкретизм вла-сти и общества, тем не менее, пытаются так или иначе определить субъекта и «наделить» его властью. Так, В. В. Колесов точен и убеди-телен в исследовании русских слов, обозначающих социальные явле-ния, но употребление им этих терминов для обозначения естественно-родовой организации вызывает сомнение. Он пишет: «… власть при-надлежит роду, а не личности, и только вождь, принимая ее от стар-ших, может от имени всех распорядиться ею как нужно. Власть – это с и л а рода, которой время от времени наделяют одного из его чле-нов. Такую власть держат различные представители рода» [24. С. 268]. Несомненно, род обладает и волей, и силой, но это не является вла-стью. Наделить отдельного представителя рода властью с правом рас-поряжаться ею от имени всех было невозможно, пока «сила», «жизне-способность» оставалась качеством целостности естественно-социального образования. Поэтому называть силу, мощь рода властью некорректно. Ведь по существу В. В. Колесов говорит о тождестве понятий «общество» и «власть» в родовых коллективах. Он обращает внимание на синонимичность понятий «волость» и «власть». Терми-ном «волость» обозначается земля и население, на ней проживающее, то есть общество, а термин «власть» характеризует устройство их жиз-ни. Организация жизни, определяемая естественным устройством ро-да, указывает на доминанту естественной составляющей, обусловли-вающей самоорганизацию, где власти отдельного лица нет и быть не может.

109

Лингвистические выводы В. В. Колесова о «… неопределенном значении слова власть» в Х в. и даже о принадлежности власти главе рода, князю в XI в. [24. С. 262], на наш взгляд, не изменяют сущности форм организации, поскольку «еще не расчленены в сознании пред-ставления о власти, владении, земле и роде, слишком тесно обусловле-ны они родовыми отношениями, не раскладываются еще в точных по-нятиях, не имеют строго терминологического значения» [24. С. 262]. Таким образом, поиск властных отношений в более ранние периоды не имеет смысла, а диалектика данного феномена проявляется в сохране-нии предшествующего состояния и развитии имманентно присущих последующих качеств. Логика становления власти лидера такова, что если род, община не имеют данного социального феномена, то они не могут быть предпосылкой власти кагана и тем более не могут терпеть эту власть.

Сподвижники кагана или дружина

На формирование научного знания об эволюции субъектных функций кагана в значительной степени влияет представление о древне-русском обществе как о военной организации. Нетрудно представить, что подавляющая часть населения любого древнего общества могла и даже была вынуждена участвовать в защите своей земли путем воен-ных действий, но это вовсе не означает, что военная сфера должна принимать абсолютный характер. Мы не можем согласиться с мне-нием В. В. Еремяна о том, что древнерусский каганат «киевского» периода по своему устройству является преимущественно военным [20. С. 156]. Деятельность кагана действительно, носит по преимущест-ву военный характер, но это вовсе не характеризует устройство древне-русских обществ в целом. Самодостаточные в естественном, материаль-ном и духовном развитии общины нуждались в лидере, организующем защиту от внешнего вторжения и координирующем социальные взаимо-связи между коллективами, составляющими города-государства, а точ-нее, города-общины. Люди этих городов-общин кормили главу и его дружину, дабы они исполняли публичные функции по организации их безопасности и осуществлении координации взаимосвязей, выходящих за пределы родовых, общинных традиций.

Мнение С. В. Юшкова о том, что в IX–X вв. князь управляет со-вместно с дружиной, а в последующие столетия самостоятельно, чрез-вычайно уязвимо для критики [60. С. 368]. Эту схему управления можно было бы признать, если бы был объект управления, но посколь-ку объектом, на который было направлено военное действие кагана и его дружины, изначально мыслился как враг, то военное насилие, ко-

110

торое осуществлялось князем и дружиной, на наш взгляд, нельзя назы-вать управлением.

Организующие возможности лидера дружинников хорошо про-сматриваются в интерпретации дружины А. Л. Юргановым: «Русскую дружину … можно представить себе и своеобразной военной общи-ной, и своеобразным казачьим войском, возглавляемым атаманом. От общины идут отношения равенства … от «казачества» – роль военной добычи как главного источника существования» [58. С. 69]. Однако нельзя согласиться с автором в том, что дружина не связана с родом и общиной и оторвана от них территориально. Дружина по своей приро-де являлась институтом, противостоящим внешним силам, но она не определяла внутреннее устройство земли. Дружина защищала общину и князя от внешних врагов, но она была плохой защитой князя от сво-их общинников, так как дружинники были частью общины. Именно дружина сохраняла старинное правило – князь первый среди равных. Дружина в известном смысле являлась «консерватором» родовых от-ношений, и пока она существовала, иерархия выстраивалась по естест-венному основанию, а с ее отмиранием, общество обретало социаль-ную дифференциацию, и субъектно-объектные отношения станови-лись востребованными.

Историческая аналогия власти кагана и имама

Становление управления в древнерусских обществах происхо-дило закономерным путем, который свойственен всем биосоциальным системам. Один из наиболее близких хронологически, территориально и ментально процессов можно было наблюдать на Кавказе в XIX в. Активное разрушение родового или естественного устройства горских обществ связано с деятельностью имама Шамиля. За короткий проме-жуток времени ему удалось многое, но даже сегодня, несмотря на всю мощь общественного и технического прогресса в XX в., говорить о полном снятии родовых отношений у значительной части народов Кавказа пока не приходится, имеет место и некоторая рецессия. В этой связи сохранение родового устройства славянскими обществами на протяжении VI–XIII вв. не кажется невозможным.

Объединение горских сообществ осуществлялось военным спо-собом: Шамиль, будучи военным лидером (каганом), имел личную гвардию – корпус муртазеков – это 1000 мюридов, которые в военных действиях составляли элитное ядро вооруженных сил, а в мирное вре-мя служили телохранителями, помогающими имаму осуществлять его функции. Эти характеристики явно напоминают древнерусскую дру-жину во главе с каганом, который мог осуществить навязывание воли другим сообществам путем военного насилия, тогда как внутренне

111

устройство определялось естественными факторами. Подобную сис-тему отношений и иерархии называть государством с его властно-управленческими характеристиками можно лишь условно, глядя в пер-спективу, или по недоразумению.

Дискуссионный вопрос о выборах древнерусских князей можно прояснить, обращаясь к описанию В. Дегоевым избрания имама Ша-миля [14. С. 29]. По мнению исследователя, значительной части насе-ления горских сообществ была безразлична персона избираемого ли-дера, да и технически осуществить полноценные выборы, то есть вы-явить волю всех, обладающих правом голоса, было невозможно. Мож-но допустить мысль, что избирательная активность людей древнерус-ских земель гораздо выше, чем у горцев, проживающих на усложнен-ной ландшафтной территории, но это не меняет ситуации. Основные предпосылки электорального поведения и горцев, и славян одинаковы: они свободны и организация их жизни зависит не от избранного кагана или имама, а определяется устройством рода, общины.

Поэтому кагана, имама избирало их ближайшее окружение, которое, на наш взгляд, не могло выйти за рамки родовых тради-ций, следовательно, официальным лидером провозглашался один из группы старейшин определенного рода. Избрание кагана из одного и того же рода, племени превращалось в традицию, которая при доминанте естественных отношений не давала этому коллективу родственников никаких преимуществ. Однако при становлении со-циальных отношений, то есть углублении взаимосвязей между пле-менами, общинами, землями, род, «поставляющий» военных вож-дей, обретает особую значимость и по естественно-иерархическому принципу обозначается старшим или главным.

Шамиль, избранный в традициях «первый среди равных», в процессе осуществления востребованных управленческих действий встречает сопротивление со стороны родовых институтов самоорга-низации, поэтому в 1843 г. «он решительно устранил такой неудоб-ный для него пережиток патриархально-родового управления, как народное собрание» [13. С. 29]. Однако при назначении руководите-лей территорий он вынужден был считаться с мнением сообществ, так как хорошо понимал, что при родовом устройстве социальное навязывание воли невозможно. Он мог уничтожить род, поселение, но организация жизни в этих коллективах ему была не подвластна, поэтому имам вынужден был считаться с мнением старейшин, кото-рые только в этом случае, используя свой авторитет, реализовывали замыслы лидера.

112

Каганат как протогосударственное военно-территориальное единство

В качестве основного аргумента наличия властных компетенций у кагана обычно называют государство, каганат, где вождь «союза союзов» является правителем. Эта точка зрения встречается достаточ-но часто. Так, А. А. Большаков утверждает: «XI в. явился переходным от варварского государства к государству в полном смысле этого сло-ва» [4. С. 90]. Подобную мысль намного раньше высказывал Б. Д. Гре-ков. В своей работе «Киевская Русь» в разделе «Князь и киевская знать», излагая различные трактовки властных полномочий, функций князя, он приходит к выводу, что «несмотря на непрочность Древне-русского государства … эта власть в течение всего X и половины XI вв. оказывалась победительницей» [10. С. 309]. С. В. Юшков и Б. Д. Гре-ков обосновывают наличие феодальных, классовых отношений, то есть выстраивают аргументацию по доказательству государственности в Древней Руси, где уже отсутствует доминанта родовых отношений. Они полагают, что родовые отношения уступают место военной демо-кратии в VI–VII вв., тем не менее, оговаривают присутствие родовых отношений и в XII–XIII вв. А исследователь С. О. Шмидт ведет речь о преодолении главенства по рождению в XV–XVI вв. [55].

Не избежал противоречий и А. С. Львов, абсолютизируя классо-вый подход, который в одном случае выводит его на верный путь, в признании появления слов со значением правитель в классовом обще-стве, а в другом, – в определении уровня общественного развития сла-вян, который он признает классовым, – заводит в тупик. Он пишет: «…классовое … общество у славян стало развиваться в период после VI–VII вв., когда славяне в процессе распада родового строя, рассе-лившись на огромной территории в Европе, уже не представляли еди-ного общества» [30. С. 204]. Желание авторов обосновать древность восточных славян путем конструирования классовых социумов приво-дит большинство из них к необходимости наделять древних военных лидеров монархическими качествами. Здесь можно согласиться, что во время военных действий каган обладал управленческими функциями в формах организации военной жизни, но вне пределов военной сферы никакой власти у него не было, что позволяет сделать вывод о явном преувеличении отечественными историками уровня общественного развития древнерусских земель VI–XII вв.

При этом историки и лингвисты часто бывают очень близки к аналогичному выводу, но не могут принять его целиком. А. С. Львов показал, что термин «земля» в его вариативной предикативности обо-значает область, княжество, то есть географическое название, но никак

113

не государство. Уже это, а также его замечание о том, что в «Повести временных лет» нет слов «государство», «царство» [30. С. 179–182] позволяет нам говорить об отсутствии этих явлений. Отсутствие госу-дарства, государственной системы управления вовсе не исключает единство организационной системы на территории нескольких земель, княжеств. Исследователи, безусловно, правы утверждая, что не суще-ствовало централизованной власти, а была формальная подчиненность Киеву, руководителя которого называли князем или великим князем, а во главе земель были каганы и князья. В то же время А. С. Львов от-мечает, что летописец называет Ярослава Мудрого – самовластець, единовластець, желая показать, что он один правит тремя областями [30. С. 183]. Однако самовладство Ярослава Мудрого вполне может сводиться к его способности и возможности организовывать жизнь военной сферы и военным способом. Самовладство кагана «киевско-го» периода – это обладание военными организационными функциями на основании естественно-иерархического старшинства в биосоциаль-ной целостности, поручившей отдельному лицу координацию силы сообщества.

Кроме того, термин «владетель» по своей природе и сущности является словом, обозначающим явление естественного характера. Смысловая нагрузка слова «владеть» и его производного существитель-ного «владетель» состоит в том, что данный термин фиксирует понятие, отражающее кровнородственное единство. Владетель – это старший родственник, и пока это понятие применяется, то значит господствую-щей остается родовая иерархия, самоорганизация. Владетель владеет на основании естественного права и организует жизнь по нормам, установ-лениям, выработанным природными взаимосвязями, поэтому его соци-альная функция ограничена военной сферой, а его управленческая дея-тельность еще не вычленена из форм самоорганизации.

В значении «управлять» часто толкуют также термин «сидеть», но его соотнесение с институтом каганов и устройством каганатов по-зволяет утверждать, что не управляли не только каганы, но и иные ие-рархи, определяемые родовыми или общинными традициями. Этимоло-гия русского слова «сидеть» однозначно указывает, что сидящие посад-ники в провинциальных городах – это информаторы и помощники кага-на в выполнении его основной функции – организации защиты от внеш-них врагов. У них нет инструментария, с помощью которого бы можно было организовывать внутреннюю жизнь общины, племени, рода.

Характеристика организации управления в Киевской Руси в пе-риод ее расцвета уже не вызывает особых теоретических сложностей. Великий князь (каган) управляет всей землей, а «во всех других древ-

114

нерусских землях великого князя представлял его заместитель, чаще всего – один из его сыновей, иногда – боярин, посадник» [20. С. 122]. Данная схема выглядит правдоподобно, однако эволюция форм орга-низации жизни людей имеет свои закономерности, которые не могут зависеть от воли случая или воли отдельного правителя.

Закономерность развития управления в социуме состоит в том, что управление соотносимо с государством, следовательно, государст-во и управление в нем должны получить свое дальнейшее развитие. Ссылки на то, что государство древнее или раннее, некорректны. При-знание снятия субъектно-объектных отношений между княжествами и наличие самостоятельности княжеств (даже во времена расцвета древ-нерусского каганата) показывает, что появление десяти самостоятель-ных княжеств не могло произойти при наличии государства, при пол-ноте субъектных функций Великого кагана. Очевидно, расцвет киев-ской государственности при Владимире Мономахе (1053–1125) есть не что иное, как пик развития «военной демократии» как формы органи-зации родовых и общинных сообществ. Соответственно властные пол-номочия Великого князя (кагана) и других князей реализовывались в военной сфере. В организации военных действий он – вождь, обла-дающий субъектными функциями, а в других сферах – он координа-тор. Но поскольку Владимир Мономах и его предшественники успеш-но решили задачу по защите своих территорий от внешних врагов, то и востребованность в кагане-воеводе отпала.

Уровень хозяйственной деятельности, духовная жизнь, родовая иерархия были той значительной частью бытия славянских коллекти-вов, где наиболее востребованной оставалась самоорганизация. По-этому выделение самостоятельных княжеств было связано не с борь-бой за власть, а обусловлено их биотической, военной, материальной и духовно-религиозной самодостаточностью. Главенство одной из зе-мель больше не воспринималось как естественно-иерархическое стар-шинство; каждая земля, даже если она и платила дань, была самостоя-тельна в организации своей жизни. Именно эти города-общины и были теми биосоциальными системами, где стал востребованным качест-венно иной лидер, за которым в дальнейшем закрепилось германское слово «könig», «князь».

2.5. Князь

Термины: каган, князь Заимствование термина «князь» из германского языка свиде-

тельствует, что потребность в новом руководителе возникла в связи с наличием более высокого уровня развития древнеславянских обществ.

115

Э. Бенвенист и В. В. Колесов единодушны в том, что «носитель вер-ховной власти именовался обычно чужим словом» [24. С. 269], кото-рое позволяло преодолеть представление об обыденной деятельности вождя и привнести нечто возвышенное. Слово «князь» (könig), видимо, определенное время конкурировало с термином «каган, каганъ», кото-рый, по мнению Львова [30. С. 207], присутствует в славянской лексике вплоть до XII в. А вывод А. С. Львова о том, что «…летописец в ряде случаев слово князь употребляет взамен кесарь и каганъ» [30. С. 199], позволяет нам выстроить более четкую картину эволюции этого органи-затора. Опираясь на концепцию И. Я. Фроянова о военном вожде «союза союзов», можно с высокой долей вероятности утверждать, что князь становится лидером вместо кагана, что свидетельствует не про-сто о смене термина, а о появлении качественно иного лидера в связи с изменением устройства сообществ.

Субъектная функция славянского вождя возникает значительно позже, чем в других европейских обществах, поэтому термин для обо-значения данной категории заимствуется из лексики народов, вырабо-тавших соответствующую терминологию в условиях устойчивых форм управления. Заимствование германского термина славянским сообщест-вом можно объяснить не только их соседством, но и близостью этапов социального развития. Э. Бенвенист считает, что словом «könig» перво-начально в германском языке обозначают царя, который представляет и возглавляет семью. По его мнению, «…«царь» рассматривается как оли-цетворение всех членов своего племени» [2. С. 292]. Соответственно, избираемый царь (король), являясь представителем всех членов племе-ни, координирует межродовые отношения. Его функция, прежде всего, необходима для предотвращения военных столкновений между родами, но основные формы жизни каждого индивида находятся в лоне рода, где нет управления. Немецкий король (könig, конунг) прошел тот же путь своей эволюции, что и римский рекс. По мнению Л. П. Карсавина, в Средние века германское «государство не представляет собою прочного соединения, выражая себя в народном собрании и конунге, избираемом обычно из определенного рода» [22. С. 28]. Подобный процесс будет свойственен и древнерусским обществам XI–XIII вв., когда лидер каж-дого княжества мог претендовать на «владение» всех или ряда других славянских территорий по праву родовых отношений.

Организационная деятельность князя

Основные противоречия между самоорганизацией и управлени-ем возникали в четырех условно определяемых сферах жизни патриар-хального общества. Объективный процесс расширения социальных

116

взаимосвязей детерминировал укрепление организующей роли инсти-тутов старейшин, боярства, воевод, владык. Можно полагать, что в древних славянских общинах функцию вождя в зависимости от кон-кретно-исторической ситуации выполняет старый (старейшина), боя-рин, воевода, владыка и пока эти титулы присваиваются по воле или с согласия рода, общины, их деятельность носит в своей значительной части координирующий характер. Новый для этих условий титул князя становится востребованным при объективном процессе объединения этих функций для представительства в более крупной общности.

Увеличение количества родовых коллективов, общин в преде-лах земли, воспринимаемой в единстве с ее населением, является объ-ективным условием возникновения князя. Князем конкретной земли становится один из членов княжеского рода, поэтому, независимо от возраста, он является старейшиной этой земли. Традиция княжения в различных землях представителями одного рода или племени стано-вится понятной, если учесть, что военные вожди, каганы рекрутирова-лись из одной группы родственников. Люди конкретных земель (во-лостей) не могли рассматривать кагана как родственника, поскольку он был выходцем одной из волостей, жители которой были объедине-ны, связаны общинными или родственными узами. А князь восприни-мался как отец, старший родственник, выполняющий функцию кагана, то есть защиты земли от внешнего врага. В то же время князю свойст-венна и функция боярина: он должен быть примером умелого хозяйст-вования, а также оставаться главным или, по крайней мере, важным лицом в религиозно-духовной жизни княжества.

Эволюция функциональной деятельности князя начиналась с того, что в представлении князя и всех членов сообщества он подобен и равен им в своем социальном статусе, но успех его организационной деятельности зависел от достаточности его субъектных компетенций. В становлении управленческих функций князя присутствует законо-мерность, свойственная и римскому рексу: изначально его избирали для выполнения координационной функции, но объективный процесс расширения социальных отношений обусловил новое, качественно иное организующее начало, позволяющее ему успешно осуществлять организационные функции только в формах управления. Следует от-метить, что управленческая организационная деятельность князя нахо-дилась в прямой зависимости от уровня социального развития его княжества. В этом смысле мы солидарны с И. Я. Фрояновым, кото-рый, сравнивая деятельность князей X и XI–XII вв., заметил «…на протяжении XI и особенно XII вв. явное увеличение княжеских забот

117

о внутреннем наряде волостей, что соответствовало усложнению соци-ального организма Руси того времени» [53. С. 42].

И. Я. Фроянов обращает внимание на необходимость и важ-ность института князей на Руси XI–XII вв. и считает, что основная деятельность князя была связана с военной сферой [53. С. 33–38]. Непосредственное участие князя в боевых действиях, исполнение функции судьи наделяло его элементарными административными полномочиями. Однако пока он оставался первым воином среди равных, а в суде выступал посредником, его административные функции были ограничены. А. А. Большаков обращает внимание на то, что «до середины XI в. главными источниками легитимности были: личные качества… происхождение… законность… «багаж легитимно-сти»: удачливость, выдающиеся факты биографии, принесшие славу и признание» [4. С. 89]. Очевидно, что эти источники носят естествен-ный характер и указывают на лидерские качества князя, но они не яв-ляются основанием для обладания властью. И даже установление генеа-логического старейшинства династии Рюриковичей во второй половине XI в. и ее поддержка христианской церковью не изменяет сущности ор-ганизационной деятельности князя. Он, по-прежнему, воспринимается как старший родственник или первый среди равных общинников, са-мостоятельных в своих действиях, а его функции организатора сводят-ся к посреднической деятельности.

В военной сфере, во внешних взаимосвязях организационной деятельности князя однозначно просматриваются субъектные функ-ции, но внутри своего княжества носителям этого титула так и не уда-ется вытеснить родовые, общинные установления, в формах которых осуществлялась жизнь людей. В действиях князя по исполнению су-дебных, полицейских и иных административных функций присутству-ет патриархальность, родовые традиции, содержание которых нагляд-но изложены В. В. Еремяном [20. С. 196]. Князь становится участни-ком этих социальных процессов по воле самих заинтересованных лиц, и исполнение вынесенного решения достигается под влиянием обще-ственного мнения «лучших мужей» или всего сообщества. Если про-тивоположные стороны не устраивало решение князя, то они решали свои проблемы самостоятельно, так как князь обладал властью, а точ-нее являлся организатором силы, мощи естественно-социального кол-лектива, который реализовывал эту «власть» только в военной форме. Однако военные действия внутри города-общины были маловероятны, так как система самоорганизации предопределяла участие организато-ров естественной, материальной, духовной и военной сфер, которые были не заинтересованы во внутренних столкновениях.

118

Соглашаясь с В. В. Еремяном в том, что сущность отношений между удельными землями состояла не в личных отношениях между князьями, а в территориальных, общинных взаимосвязях [20. С. 136], на наш взгляд, следует особенно отметить, что не князь, а община оп-ределяет формы организации своей жизни. Князь, княжение – первый важный шаг в трансформации самоорганизации в управление, но это-му институту так и не удается достичь перевеса в балансе самооргани-зации и управления во всей совокупности естественно-социальных отношений древнерусских обществ.

Власть князя

Неоднозначность прямого соотнесения категорий «власть» и «князь» в науке имеет давнюю историографическую традицию. По мнению С. М. Степняка-Кравчинского, князь был подвластен народу, а не его властителем, идея подвластности народа возникла лишь столетия спустя [44. С. 37]. Но доминирует в отечественной литера-туре противоположная точка зрения, которая сводится к тому, что князь является полноценным носителем, обладателем власти. Так, А. С. Львов, рассматривая материальные основы организационной деятельности князя в Древней Руси, утверждает: «Власть князя опира-лась … на бояр и дружину; материально обеспечивалась данью» [30. С. 184]. Вместе с тем сам автор склонен считать, что князь в кругу бояр-дружинников лишь первый среди равных, что заставляет усом-ниться во властных компетенциях князя. Более того, лидерами тер-риторий, с которых брали дань, были старейшины и бояре, состав-ляющие основу самого существования института князя, а дань, как поясняет А. С. Львов, – это подарок, приданое, которые, скорее все-го, отдаются добровольно, что умаляет их властную атрибутивность.

В этой связи мысль А. А. Большакова о том, что князья стреми-лись на киевский престол, верна как исторический факт, но причина такой активности, на наш взгляд, была не в жажде власти, а в стремле-нии быть главой рода, где власть в ее социальном смысле не имеет значения. Выводы автора о том, что «главная политическая нагрузка исторических фальсификаций – легитимация власти, создание выгод-ного для себя прошлого» [4. С. 80] также вызывают сомнения. Автор несколько торопится, выдавая обоснование старшинства одной из вет-вей рода за легитимацию власти, ведь лидерство, главенство в естест-венных системах и соответственно старшинство в родовых отношени-ях нельзя трактовать как стремление к власти. Желание князей повы-сить свой авторитет, обосновать сакральность своей персоны, идеали-зировать свою деятельность вполне вписывается в традиции патерна-

119

лизма, который, наряду с родовыми устоями, предполагает и выраже-ние интересов социальных групп. Исторический факт возрастания ро-ли вечевого собрания во второй половине XI в., на что обращает вни-мание и А. А. Большаков, является свидетельством сохранения за ста-рейшинами семей, общин, а соответственно и старейшинами княже-ского рода, ведущей роли в организации жизни, что вовсе не предпо-лагало доминанты управления.

По мнению В. В. Колесова, в представлении славян Х в. волость и власть еще не существуют как отдельные явления, они находятся в единстве и обозначают владение, а «… в самом конце ХI в. власть без-условно уже «власть (управление, господство)», а волость – «террито-рия, подвластная князю» [24. С. 262]. Не оспаривая тенденцию развития власти, обнаруженную В. В. Колесовым на рубеже XI–XII вв., следует уточнить предпосылки или источники княжеской власти.

Власть князя, княжеская управленческая система могла иметь два основных источника своего возникновения и развития. Первый – это частная форма боярского землевладения и ее господство в системе общественного производства. Второй – установление церковью моно-теистического мировоззрения и ее способность не только определять ценности, но и заставлять людей жить в рамках установленных норм. Во времена князей, то есть в XII–XIII вв. подобные социальные про-цессы имеют место, но они далеки от своего завершения. Боярство является основой «власти» князя, но оно само не свободно от общины и родовых взаимосвязей, поэтому и власть князя носит ограниченный характер, сохраняя заметные патриархальные признаки. Что касается влияния церкви, то у исследователей нет сомнений, что во взаимоот-ношении «князь – митрополит» первый занимает ведущее место, так как он определяет формы кормления второго. В задачи митрополита входила сакрализация князя, но поскольку жители городов-общин идентифицировали себя с населением конкретной земли, то и формы религиозного сознания носили ограниченный характер в определении устройства их жизни. Обожествление лидера, наблюдаемого жителями «земли» в его повседневных заботах и по естественному основанию за-нимающему свой титул, возможно лишь в ограниченной степени, что самым непосредственным образом отражается на полноте его власти.

И. Я. Фроянов в своих работах подробно останавливается на экономических предпосылках княжеской власти. Его позиция сводится к отрицанию насилия в возникновении частной собственности и ста-новлении управленческой системы, что косвенно подтверждает нашу концепцию о военно-насильственной деятельности князя лишь за пре-делами княжества, земли [52. С. 208]. Автор выделяет два источника

120

материального существования князя – это полюдье и дань. Полюдье он трактует как добровольный или договорной дар князю свободных лю-дей, проживающих в пределах его земли. Дань же, по его мнению, взимается с побежденного, иноплеменного населения под угрозой еще большего разорения [52. С. 238]. Совершенно прав И. Я. Фроянов, когда пишет: «…стиль отношений князей с массой свободного насе-ления совершенно не укладывается в пределы, сжатые понятиями «господство» и «подчинение» [53. С. 51]. Свободные общинники кор-мят своих князей, но это не является основанием для возникновения субъектно-объектных отношений, а зависимость князей от «великого князя» – кагана строилась на основании родовой иерархии или военной угрозы.

Подчинение князем других народов и племен было связано с наличием военной силы, военного таланта князя или его воеводы, а крепость княжеской власти внутри своей земли обусловливалась глу-биной социальной дифференциации этого общества. Достаточно точно тенденция укрепления княжеской власти определяется А. Л. Юргано-вым: из княжеского двора уходит старшая дружина, расширяя группу землевладельцев, члены младшей дружины становятся служителями двора и обретают статус дворян. А в XIII в., по мнению автора, уже существует двор, а не дружина [58. С. 76–77].

Представление о том, что с воцарением господства Орды в рус-ских землях деятельность князей обрела качественно иное содержание, несколько искажает управленческую реальность того времени. Орда, безусловно, оказала влияние на формы организации жизни русских земель, но это влияние носило внешний характер, меньше всего отра-зившееся на внутреннем устройстве княжеств. Князья обретали власть не потому, что, «становясь «служебниками» ханов, они поневоле впи-тывали этот дух империи: беспрекословную покорность подданных и безграничную власть правителей» [58. С. 80], а в связи с укреплением частной формы собственности и, как следствие, возникновением соци-альной диференциации. Исследователей подводит бытующее мнение о ханствах как деспотиях, в которых обладателем безграничной власти является одно лицо. Однако формы самоорганизации, господствующие в рамках естественно-социальных единиц кочевников, не могли быть ни причиной, ни примером для становления власти князя в пределах его земли. А военное насилие, которое осуществляла Орда, по сущест-ву, вряд ли отличалось от тех военных действий, которым подверга-лись русские земли в результате междоусобных княжеских столкнове-ний. И дань существовала задолго до Орды, но это не выступало при-чиной изменения системы организации жизни ни победителя, ни по-

121

бежденного. Можно согласиться с распространенным мнением, что военное насилие Орды по масштабу и длительности не имело равного себе в древнерусской истории, но и оно не может выступать основной предпосылкой возникновения форм управления.

Князь и государство

Мы уже выяснили, что каганат во главе с военным вождем можно называть государством лишь по признаку внешних сношений некой целостности с другими государствами. Общеизвестно, что мно-гие княжества имели собственных послов в Византии, следовательно, по этому признаку и княжества можно воспринимать как государства. Однако, если послы были представителями города-государства, то су-ществование властно-управленческой системы в обществе можно счи-тать обоснованным, а если же это город-община, то вести речь о вла-сти и управлении преждевременно.

Перемещение «внешнеполитической» функции из каганата в княжества связано с расширением и углублением социальных взаимо-связей между княжествами, в результате чего возникла ситуация неоп-ределенности: родовая иерархия уже исчерпала себя как объединяю-щее начало, а военная сила еще не могла выступить достаточной и окончательной объединяющей предпосылкой восточнославянских княжеств при существующем уровне производительных сил. Отноше-ния между княжествами утратили свою естественную, родовую до-минанту и обрели социальные черты, а их лидеры пытались восста-новить родовую иерархию, которая в XII–XIII вв. оставалась дееспо-собной лишь в пределах удельных княжеств. Князья, по сути, боролись за вершину родовой иерархии, так как имеющаяся на тот период сово-купность социальных отношений не позволяла субъектно-объектным отношениям возобладать между самими князьями.

Правда, в военной сфере потребность в управлении явно при-сутствовала – это заметно и в деятельности Владимира Мономаха и, особенно, в Суздальском княжении Андрея Боголюбского. Суздаль-ский князь относился к своим киевским племянникам-князьям, соглас-ным на роль младших родственников, надеющихся на отеческое к ним отношение как к подручным, то есть объектам социального управле-ния [56].

Проблема соотнесения категорий «власть» и «князь» заключается также в неоднозначности толкования понятия «государство», приводя-щей ученых к взаимоисключающим утверждениям при исследовании форм правления в древнерусских землях. Так, А. С. Львов, признавая отсутствие термина «государство», в то же время ведет речь о правле-

122

нии князя, о наличии системы органов управления в княжествах и гово-рит о том, что «в период, когда составлялась Пов. вр. л., участие народа в устройстве государства и правлении было исключено. … В Пов. вр. л. отсутствуют примеры, когда князь созывает вече» [30. С. 191]. Проти-воречия здесь налицо: во-первых, князь не мог собирать институт, де-терминированный естественными предпосылками и функционирую-щий в патриархальных условиях; во-вторых, князь заинтересован в ослаблении и устранении этого народного собрания. По нашему мне-нию, наличие вече как раз свидетельствует о самоорганизации, дого-сударственном укладе, где исключается правление не только народа, но и князя. А 167 употреблений слова «князь» в значении «правитель» в «Повести временных лет» [30. С. 197] имеет отношение исключи-тельно к организационной функции князя по осуществлению им воен-ных действий против внешней угрозы.

Мысль С. В. Юшкова о том, что князь превращается в типично-го монарха, вытекает из его концепции о наличии классов, классовой борьбы в древнерусских обществах [60. С. 338]. Однако мы склонны считать, что князь является промежуточным звеном в превращении высших, естественных иерархов в свое социальное состояние. Князь – это представитель семейно-родовых, общинных коллективов, то есть естественной дифференциации общества, где государство может обна-ружить себя лишь в самых приблизительных очертаниях. О зарожде-нии верховной власти В. В. Колесов пишет: «… исподволь зарожда-лись представления и о власти верховной, первоначально очень кон-кретно: с ХIII в. великий князь – старший, главный среди остальных князей. Однако понятия о государственности еще не было, потому что важнее казалась собственная волость, чем общерусская власть … тер-мин – великий князь – сохранял в Древней Руси исконное свое значе-ние «родовой вождь» [24. С. 268].

Князь-вождь

Как мы показали выше, лидерам всех четырех сфер жизни были свойственны функции вождя, но называть их вождями нет достаточ-ных оснований. Обращение к организационной деятельности князя, позволяет говорить, что вместе с развитием города-общины в город-государство князь значительно расширяет свои управленческие функ-ции. Сохраняя в своей деятельности военную функцию кагана как пер-востепенную, он в полной мере реализует себя и как старейшина. Сла-бая социальная дифференциация сохраняет князя-старейшину, вла-деющего родами, общинами, и хотя в дальнейшем князь утрачивает свойства старейшины, но полностью освободиться от общины ему так

123

и не удается. «Властель», «владетель» действуют в системах, где госу-дарство еще не обрело своей качественной определенности, а управле-нию еще далеко до превращения в систему.

Наиболее трудным и противоречивым был процесс становления власти князя в сфере материального производства и унификации от-ношений в религиозно-духовной жизни. Становление управленческих функций князя зависело от материального состояния общины, семейно-родовых коллективов. «Ни в X–XI, ни в XII вв., – пишет И. Я. Фроянов, – правящая верхушка не имела достаточно сил, чтобы переварить свобод-ную земледельческую общину» [52. С. 214]. С. В. Юшков, В. Л. Янин также отмечают, что бояре контролируют князя, не позволяя ему за-вести свою собственность [61. С. 675–680; 60. С. 393].

Поэтому можно говорить о том, что князь является важным зве-ном в цепи становления отечественной государственности, но на этом этапе еще нет достаточной экономической основы его превращения в полновластного вождя всего социума. Князь не может обрести боже-ственно-духовные свойства, так как на его персоне «красуется» печать естественного старейшинства, ему нельзя присвоить титул посланни-ка, помазанника «царя небесного», без чего он не может быть вождем. Другими словами, князю латентно присущи функции вождя, но реали-зовать их ему так и не было дано.

Становление понятия «вождь» в восточнославянских землях про-ходило под влиянием традиций народов и Востока, и Запада. Однако термин, обозначающий данное понятие, имеет древнерусское происхо-ждение, он происходит от слова «вожъ», что, по мнению В. В. Колесова, буквально означает «тот, кто ведет» [24. С. 287]. М. Фасмер также пола-гает, что термин «вождь» происходит от слов «веду», «водить» [48. Т. 1. С. 332]. Смысловая нагрузка термина «вожъ» соотносима со словами: «поводырь», «проводник», «ведущий», «стоящий впереди». Славянские термины – «старый», «поконник», «огнищанин», «волхв» весьма наглядно свидетельствуют, что каждый означенный ими лидер является вожем, но никто из них не может одновременно лидировать во всех сферах, быть вождем в полном смысле. На следующей ступени эволюции организационной деятельности лидеров четырех сфер – «старейшины», «воеводы», «боярина», «владыки» также нельзя зафик-сировать лидерство одного лица во всех сферах. И только деятель-ность князя в своей эволюции позволяет объединить организационные функции различных лидеров.

Князь обретает качественно иные организационные функции, он – начало в становлении такого общественного феномена, как вождь, хотя о термине «вождь» в русском языке «… стало известно, – по мне-

124

нию В. В. Колесова, – наряду со словами воевода и боярин только в XVI в.» [24. С. 287]. Позднее появление термина «вождь» в русской лексике не означает отсутствие субъектной компетенции у князя. Князь, осуществляющий субъектную деятельность на основании обычного права, по преимуществу остается посредником, координато-ром в естественно-социальной системе.

Первые признаки кризиса самоорганизации, можно полагать, ста-ли себя проявлять в IX в., что и обусловило приглашение варягов. Одна-ко, учитывая мнение А. С. Львова о том, что термин «князь» появляется в XII в. [30. С. 202], можно утверждать, что властно-управленческие функции у этого лидера появляются на рубеже XI–XII вв. Следует отме-тить, что появление властных полномочий у одного лица или в одной из сфер отражается на всей биосоциальной целостности, но не устра-няет предшествующих форм организации. Княжение в уделах было объективной потребностью в эволюции форм организации жизни лю-дей IX–XII столетий, но в XIII в. эта форма в организации внутренней жизни и защиты от внешних врагов утратила свою прогрессивность. Предстоял длительный путь междоусобиц, в результате чего укрепля-ется управление посредством становления единого государства, а на-шествие монголов «консервировало» организацию жизни в самостоя-тельных княжествах.

Исторические реалии в период княжеского устройства Древней Руси сложились таким образом, что в организацию жизни славянских коллективов были привнесены восточные традиции, и чтобы понять, каково значение этих традиций для становления управления в нашем отечестве, обратимся к двум историческим примерам – царству Ахе-менидов и ордынским ханствам.

2.6. Хан и царь

В эволюции первобытных обществ просматривается, по мень-шей мере, два основных направления развития общественного устрой-ства и соответствующих форм организации жизни. Одно из них пред-стает в исторических образах греческих полисов и русских княжеств, которые можно обозначить как локальные сообщества, детерминируе-мые естественными факторами и обладающие возможностью и при-знаками развития социальной составляющей. Развитие социальной составляющей происходило путем увеличения внутренних и расшире-ния внешних социальных взаимосвязей. Такие локальные сообщества возникали из первобытного состояния и в силу географических, кли-матических условий занимались земледелием, вели оседлый образ жизни; они в своей жизнеспособности самодостаточны, поэтому сис-

125

тема их коллективного взаимодействия принимала формы самооргани-зации. В последующем, при расширении социальных взаимосвязей, они обречены на междоусобную борьбу, где присутствуют формы са-моорганизации и управления. Этот процесс завершается победой од-ного из полисов, княжеств и становлением государственной системы управления.

Второй вариант – это восточные ханства, царства, которые уже своей терминологией свидетельствуют о крупных территориально-демографических размерах этих социумов. Они также возникли из первобытных, примитивных обществ, но географические и климатиче-ские условия стали объективными причинами, обусловившими иначе организуемую трудовую деятельность и соответствующее естествен-но-социальное устройство этих социумов.

Из диалога Сократа с Алкивиадом хорошо видны статусные различия между потомками царей греческих полисов и восточных царств. В ходе беседы философ доказывает, что он потомок Зевса и что его собеседник также может доказать свое царское происхожде-ние. Однако это не имеет никакого значения для общественного уст-ройства и осуществления царской власти в их обществе, так как они являются частными лицами, и все их претензии на власть, по меньшей мере, будут выглядеть смешными для их сограждан.

Совершенно иная роль у вождя и его потомков в восточных царствах. На это Сократ указывает своему собеседнику: «… персид-ский царь обладает таким превосходством, что никто не смеет и по-дозревать, будто его сын родился не от него, и посему для охраны цар-ской жены достаточно одного только страха. Когда рождается старший сын, коему будет принадлежать власть, тотчас все подданные устроя-ют празднество, а в последующие времена в этот же день вся Азия со-вершает жертвоприношения и празднует рождение царя. Когда же, Алкивиад, появляемся мы на свет, то, по выражению комического по-эта, едва ли и соседи наши это замечают» [35. С. 200]. Наиболее оче-видная причина обретения такого статуса вождями восточных царств – это система материального производства, которая сложилась в тради-ционных формах под воздействием объективных естественных факто-ров. Перед древними сообществами любого типа всегда стояла задача выживания, поэтому они опытным путем определяли оптимальные формы организации своей жизни. Материально автономными хозяйст-вующими единицами в восточных обществах были либо малые сег-менты, в виде семьи, либо укрупненные коллективы, способные со-вместным трудом обеспечить воспроизводство, но при этом и первые, и вторые нуждались в вожде.

126

Не отрицая наличие монархической формы организации жизни в восточных обществах, следует отметить, что власть царя была огра-ничена массой ритуальных условностей. Абсолютность его власти могла проявляться в военном руководстве, но и эта деятельность от-ражала единую волю сообщества, а не отдельную волю царя. По мне-нию Э. Бенвениста, «в Иране можно наблюдать возникновение абсо-лютной монархической власти, воплощенной, согласно взглядам клас-сического Запада, в персидской державе Ахеменидов» [2. С. 256]. Пре-увеличение властных возможностей организатора имперских форм жизни имеет давнюю историографическую традицию. Начиная с цар-ских летописцев, многократное повторение в различных художествен-ных, исторических источниках властных деяний царей как важных субъектов управления обусловлено не только задачей отражения ре-ально происходящих событий, но и необходимостью обосновать, оп-равдать существование власти в последующие эпохи человечества.

В представлении населения восточных царств государь был ра-вен богам или сам являлся богом. Однако необходимо понимать, что степень сакрализации восточного правителя при большом разнообра-зии локальных сообществ, вряд ли могла быть одинаковой на всей территории древнего государства. В частности, тотемность и синкре-тизм, господствовавшие в сознании индоиранских обществ, наделяли вождя высшим естественным статусом, который понимался как начало всего сущего. Самодержец обладал сакральностью, но это еще не есть религиозная власть в полном смысле этого слова, поскольку основная функция правителя не властно-управленческая, а регулятивная, обу-словленная господством естественных взаимосвязей. Царь призван упорядочивать отношения между общинами, родами, племенами как родитель упорядочивает отношения между членами своей семьи, ему, как и родителю, нет необходимости применять силу, если каждый член сообщества от рождения знает свое место в этой системе.

Безусловно, монаршим персонам Ахеменидов были свойствен-ны и управленческие функции, которые были обусловлены наличием социальных взаимосвязей между древними социумами, но навязыва-ние воли осуществлялось в пределах установленных ритуалов и тра-диций. Для уяснения границ управленческих функций самодержцев из рода Ахеменидов следует подчеркнуть, что они обладали статусом «царя царей», поэтому их субъектная активность была направлена в адрес воли «простых» царей, царства которых являлись частями дер-жавы, чего нельзя сказать о воле населения этих царств. Население однозначно платило дань, отдавало часть своего труда субъектам управления, но утверждать, что это происходило под страхом наказа-

127

ния или смерти вряд ли исторически корректно. Коль скоро основная угроза жизни населению исходила от ка-

призов природы и внешних врагов, то и выделение части труда позво-ляло образовывать структуру, сохранявшую целостность и могущество царства. Оно являлось и инструментом, и символом сохранения жизни населения, гарантом того, что формы его самоорганизации находятся в безопасности.

Во взаимодействии самодержца с вождями-царями подданных сообществ управленческие отношения имеют место, но они не могут вторгнуться в естественную составляющую этих сообществ. По мне-нию Б. Ф. Поршнева, общность наделяет вождя сюзеренитетом, кото-рый определяет иерархию лидерства различных уровней [36. С. 144]. Это означает, что установление иерархии вождей по естественным основаниям, то есть по знатности родословной, сохраняет основы са-моорганизации. Но и определение социальной иерархии лидеров зави-сит не только от воли самодержца, а также и от естественной состав-ляющей конкретного сообщества и его материально-производ-ственной мощи.

Традиция называть восточные системы организации жизни «дес-потиями», заложенная древними греками после Александра Македон-ского, несколько искажает представление о реальной власти восточного самодержца. Восточное царство представляло собой большое мозаичное полотно, где соседствовали различные цвета и размеры. Власть царя на просторах царства представляла собой военную силу, которая была вос-требована в своем применении только по отношению к «чужим» сооб-ществам. Если же чужие сообщества признавали власть, подчиняясь угрозе военной силы, то они превращались в элемент системы, где управление, в том числе военное, переставало быть востребованным. Крайняя форма деспотии – чрезмерное военное насилие – в восточных царствах всегда оказывалась причиной их разрушения.

Искусность восточных форм организации жизни заключалась в том, чтобы при всей их мозаичности объединить локусы в единое цар-ство на добровольной основе, где, подобно отдельному члену семьи, они осуществляли бы свою жизнедеятельность в интересах всего кол-лектива. В этом смысле расцвет восточного царства обеспечивался не военными навыками управленческой деятельности царя, а его способ-ностью к регулятивной деятельности. Он должен был упорядочить отношения между разно-порядковыми, самоорганизующимися сооб-ществами, определить нишу каждому сообществу и соотносить общий интерес царства с интересом каждой из его частей.

128

Аналогичная по задачам и функциям деятельность была свойст-венна и руководителям ханств. В отечественной истории формы вла-сти послеордынского периода принято генетически сопрягать с тради-циями монгольского политического устройства. В деятельности Чин-гисхана, на наш взгляд, можно обнаружить управленческие действия, но в основании жизнедеятельности ханства преобладали формы само-организации. Следовательно, вождь осуществлял координационную, а не управленческую функцию, в частности, объединил мелкие, разроз-ненные, но в материальном плане самодостаточные образования в мощную державу.

Величие Чингисхана заключалось в том, что он предпринял ре-альные шаги по развитию социальной составляющей, сохранившей жизнь многим этническим группам. Он узаконил приоритет социаль-ных отношений на уровне ханства, оставив нетронутыми общинную первобытность в его самоорганизующихся сегментах. В становящейся системе социальных отношений новые законы Великой ясы определя-ли каждому индивиду ханства, в том числе и хану, жесткие рамки по-ведения. Специфика трудовой деятельности кочевых обществ обу-словливала их социальное равенство на уровне семейных, общинных отношений, но жизнь каждого зависела и определялась волей коллек-тива. Яса Чингисхана основала традицию равенства локальных сооб-ществ и их членов на уровне ханства, тем самым, подчинив волю каж-дого индивида ханства интересам, воле всей целостности сообщества.

Общинный принцип волеизъявления, где воля индивида всегда подчинена воле общины, был перенесен на уровень ханства, что низ-вело индивида до рабского положения. Дело в том, что в малом сооб-ществе, где каждый человек узнаваем соплеменниками, единая воля формируется из мнения индивидов, поэтому социальное равенство не может быть нарушено и воле вождя места нет. В расширенном коллек-тиве, где по социальным основаниям все сегменты ханства являются «своими», а по естественным основаниям остаются «чужими», общин-ная организация жизни приводит к социальной дифференциации и управлению, которое осуществляется, прежде всего, в военной форме.

Владелец, организующий жизнь своих родственников, руково-дствуется, прежде всего, родственными чувствами и в осуществлении своих функций не может выйти за пределы патриархально-родовых отношений. Но уже Хан, организующий жизнь своих подданных, при всем желании не сможет относиться к ним как к родственникам, по-скольку на уровне ханства между общинами, родами, племенами пре-обладают социальные взаимосвязи, которые могут быть упорядочены регулятивными и управленческими действиями. При этом управленче-

129

ские действия были связаны, прежде всего, с военной сферой. Так, В. В. Дегоев, характеризуя организацию жизни горцев Кавказа XIX в., приходит к выводу, что хан «…мог лишь просить их о чем-то, но ни-как не требовать. …он обращался к ним не с приказом, а с просьбой, удовлетворение которой вовсе не гарантировалось. Больше прав имел хан в качестве военного организатора и предводителя в случае столк-новения с внешним врагом» [15. С. 17].

Всякая попытка рассматривать организацию жизни ханств в системе классических субъектно-объектных отношений без учета до-минанты форм самоорганизации приводит к тому, что на огромных территориях Золотой Орды, Синей Орды следует признавать наличие централизованных систем управления. Так, А. Л. Юрганов пишет: «Положение русских князей под властью Орды было близко вассаль-ному (сохранение власти, территории, значительная свобода действий внутри страны), но формы, в которых проявлялась зависимость, были значительно более суровы и уже напоминали подданство» [58. С. 79]. Подобное понимание вопроса учитывает закономерности возникнове-ния подданства лишь в социальной системе, где существует устойчи-вое государственное управление.

Общеизвестно, что с XIII в. и до полного распада Золотой Орды монголы использовали термин «улус» для обозначения своего общест-венного устройства. Следует отметить, что слово «улус» используется не для обозначения территории, которая могла быть огромной или очень маленькой, а для обозначения народа, некого биосоциального образования, данного или взятого силой в удел, во владение. Потомки Чингисхана, возглавлявшие улусы «…рассматривали всю огромную территорию, на которой они утвердились, не как государственную единицу, а как родовое владение, в данном случае принадлежавшее дому Джучидов» [19. С. 155].

В исследованиях по истории монгольского ханства для характе-ристики так называемых политических отношений слова «власть», «управление» используются довольно часто, что порождает порой не-когерентные выводы. Так, по мнению В. Л. Егорова, улус Джучи со-стоял из двух частей – Золотая Орда и Синяя Орда, которые «…представляли собой самостоятельные государства с разным кругом внешнеполитических и экономических интересов. Однако ханы Синей Орды на протяжении всей ее истории сохраняли по отношению к ха-нам Золотой Орды определенную (возможно, в большей мере чисто формальную) политическую зависимость» [19. С. 161]. Автор аргу-ментировано показывает, что экономическая мощь, военная сила Си-ней Орды и социальный статус ее ханов были никак не меньше, чем у

130

ханов Золотой Орды, однако первые не позволяли себе первенство по отношению ко вторым. Конечно, можно все это объяснить мудрой или разумной политикой многих поколений дальновидных вождей-ханов, но мудрость не является социальным или политическим институтом и даже отдельно взятый политик только одной мудростью никогда не руководствовался.

На наш взгляд, нет необходимости вводить категорию субъек-тивного разума в качестве мотива взаимодействий крупных общно-стей, особенно когда можно объяснить причины особого рода взаимо-связей на основании признания естественного старшинства, что одно-значно свидетельствует о господстве самоорганизации. Признание ханом Синей Орды естественного старшинства и, на этом основании, главенства хана Золотой Орды необходимо, прежде всего, хану Синей Орды, так как внутренне устройство этой части огромного улуса осно-вано на тех же принципах. В свою очередь, хана Золотой Орды это обязывает соблюдать традицию: старший родственник помогает, по-кровительствует младшему, а не разоряет его. На наш взгляд, В. Л. Егоров несколько торопится утверждать, что ханы Синей Орды имели политическую зависимость от Золотой Орды. Политическая зависимость одной социальной системы от другой наступает в том случае, если одна из них имеет явное военно-экономическое превос-ходство. В случае с монголами все как раз наоборот: военно-экономического превосходства одной орды над другой нет, но иерар-хия сохраняется, что может быть обусловлено сохранением естествен-ной доминанты в формах организации жизни этих сообществ.

«Плано Карпини, – пишет А. Л. Юрганов, – удивлялся мон-гольскому обществу, терпящему абсолютно неограниченную власть монгольского каана, беспредельную и в отношении собственности, и в отношении жизни подданных, тогда как последние не испытывали от этого «тиранства» ни малейшего дискомфорта, а, напротив, даже счи-тали подобное устройство жизни наилучшим» [58. С. 87]. Подобного рода удивление свойственно и современным исследователям, которые не учитывают доминанту естественных взаимосвязей в организации жизни ханств.

Равенство и свобода, основанные на биотической составляющей и присущие индивиду общины, были декларированы в Великой Ясе на уровне большой социальной целостности. Уяснить наличие свободы и рабства, равенства и бесправия члена ханского сообщества можно только при понимании единства биотической и социальной состав-ляющих. Отношения в ханстве выстраивались на общинных принци-пах, где каждый сегмент общества оказывал помощь и поддержку чле-

131

нам этой огромной общины, но никто из членов ханства, включая и хана, не был господином для своих соплеменников. По воле и в инте-ресах соплеменников хан организовывал их жизнь, а им, в свою оче-редь, была предопределена социальная функция, которую они выпол-няли в этом самоорганизующемся сообществе.

Большое количество обществ, объединенных в одно большое ханство, требовало иных форм организации и норм жизни. Великая Яса противопоставляется обычному праву, ее нормы необходимы для выживания в новых условиях. По мнению Л. Н. Гумилева, «…самым значительным нововведением надо считать закон о взаимопомощи, а точнее – взаимовыручке» среди сегментов ханства [11. С. 448]. Объек-тивный процесс утраты эффективности естественными формами орга-низации жизни, разложение первобытных отношений приводит систе-му самовоспроизводства коллективов кочевников к кризису. Кочевые народы к тому времени достигли того уровня развития, когда поддер-жание жизни стало возможным только в целостности большого кол-лектива, в котором повышается роль его социальной составляющей и соответственно роль организатора-вождя.

Можно согласиться с мнением Б. Ф. Поршнева о том, что «да-леко не всякая общность имеет лидера. … Более устойчивые общно-сти, пусть даже очень малые, основанные на простой симпатии груп-пы, показывают тенденцию хотя бы слабого доминирования того или иного члена. Общности достаточно большие, чтобы все члены не были лично взаимосвязаны и даже знакомы, нуждаются в тех или иных оли-цетворяющих их личностях или органах» [36. С. 143]. В представлении общности ханом являлся тот лидер, который способен организовать безопасную жизнь, устойчивую защиту от внешних врагов, пусть даже самыми жестокими нормами. Поэтому вполне логично, что многие положения Великой Ясы предусматривают смертную казнь.

На наш взгляд, правомерно будет полагать, что всем локальным сообществам, входящим в состав огромного ханства, характерны «… общие принципы организации типичного сегментарного общества, лишенного каких-либо институтов централизованной власти и управ-ления» [34. С. 528]. В их основании, по мнению Е. Н. Панова, нахо-дятся формы примитивной экономики в виде охоты и собирательст-ва, подсечно-огневого земледелия и отгонного скотоводства. Основ-ная трудовая деятельность жителей ханства была связана с животно-водством, что обусловливало кочевой образ жизни и могло быть эф-фективным при дробности коллективов, а это имело и отрицательные стороны.

132

Малая общественная группа имела слабые основания для соци-ального развития и была беззащитна перед внешней угрозой, поэтому ее желание находиться в составе большого ханства отражало объек-тивную потребность сохранения своего существования. Вливаясь в большое ханство, родовая группа внутри себя не претерпевала измене-ний в формах организации жизни, но она становилась объектом спе-цифического управления жесткой иерархической системы. Особен-ность этих систем управления проявляется в том, что их влияние на внутренние формы организации жизни родов, племен, общин мини-мально и опосредовано.

Субъектная деятельность хана и его сподвижников, призванных осуществлять организационную деятельность на уровне ханства, носит характер imperare – «приказ, приказание», то есть навязывание воли носит военный характер и востребовано, прежде всего, по отношению к внешним социальным системам, тогда как по отношению к внутрен-нему устройству они вынуждены действовать, согласно установлен-ным традициям, обычаям. В этих системах управления навязывание воли осуществляется сообразно военной специфике: боеспособное население уничтожается, часть населения забирается в рабство, а ос-тавшаяся часть платит дань, дабы не быть уничтоженной. Жизнедея-тельность покоренной, оставшейся части населения осуществляется без присутствия военного субъекта, то есть в формах самоорганиза-ции, что указывает на наличие эпизодических субъектно-объектных отношений между группами, но не внутри их. Уровень социальной развитости групп уже достаточен для элементарных, внешне группо-вых управленческих отношений, а внутренняя организация жизни и субъекта и объекта остается в формах самоорганизации.

Следует заметить, что противостояние самоорганизации и управления в Золотой Орде имеет длительную историю. Н. Я. Бичурин замечает, что во времена Чингисхана был этап борьбы за уничтожение права, по которому князья избирали хана. Впоследствии, как пишет автор: «…Владетели или Главы Поколений снова присвоили себе пер-вобытное право утверждать Хана на упраздненном престоле, а отсюда родилось неуважение к верховной Главе народа и самоуправство с равными себе – два источника, из которых наиболее проистекают междоусобия у кочевых народов» [3. С. 24]. Размышления востоковеда ХIХ столетия вполне понятны, он понимает преимущества централи-зованной, монархической системы управления и рассматривает воз-врат права Владельцам, Главам Поколений избирать хана как негатив-ное явление в организации жизни общества. Однако он оставляет от-крытым вопрос о причинах возврата этого права. Есть основания пола-

133

гать, что данная закономерность характерна для большинства импе-рий: сама форма организации жизни – империя, то есть военное при-нуждение, исчерпывает себя при военно-политической, духовной са-модостаточности ее частей. Военная форма организации жизни утра-чивается ханом и концентрируется у руководителей частей бывшей империи, но это не значит, что формы самоорганизации перестали до-минировать в формах жизни родов, племен, общин.

Однако закономерность возрастания роли управленческих от-ношений с необходимостью проявляет себя. По мнению Н. Я. Бичури-на, в XVII столетии во всех ханствах бывшей Золотой Орды престол наследуется, а простолюдины, закрепленные за Владельцами по Степ-ному Уложению 1640 г., стали, по сути, крепостными. Он пишет: «У кочевых Владельцев подданные составляют родовое недвижимое их имущество, и потеря каждого человека считается потерей личной соб-ственности» [3. С. 104]. Обращает на себя внимание и мягкость нака-заний, установленных в Степном Уложении по сравнению с Великой Ясой. Смертная казнь предусмотрена только в двух случаях: «Первое: кто оставит своего Владетеля при нападении неприятеля, того разо-рить и умертвить. Второе: кто усмотрит приближение сильного непри-ятеля и о том не уведомит других, того со всем семейством разорить и умертвить» [3. С. 39–40]. Указание на то, что необходимо воздейство-вать на все семейство, свидетельствует о военном характере управле-ния, так как основная угроза жизни исходит от внешнего источника, неприятеля, а внутри сообщества все вопросы, в том числе и вопрос ответственности за лишения жизни соплеменников, регулируется обы-чаем, который выражает волю всех.

Общества, генетически связанные с традициями ханского управления, сохраняют в себе естественную иерархию и соответст-вующие формы самоорганизации существуют длительный историче-ский период. Исследуя социально-экономическое положение калмы-ков в конце ХIХ – начале ХХ вв., А. Н. Команджаев приходит к выво-ду, что простолюдин зависел от Владельца с 1640 г. до конца ХIХ сто-летия. Автор подчеркивает, что управление в наименьшей степени строилось на отношении «начальник – подчиненный», организация жизни в значительной степени сохраняла патриархально-родовые взаимосвязи [25]. Высокая степень патриархально-родовых отношений является важным условием сохранения координационных функций у вождя этих сообществ. Если в русской общине крепостные крестьяне воспринимали своего барина как господина и меньше всего как стар-шего родственника, то в калмыцком обществе Владелец воспринимал-ся даже самыми бедными членами этой общности, прежде всего, как

134

родственник, которому они принадлежат. Таким образом, даже в конце ХIХ столетия в калмыцких сообществах организация жизни осуществ-лялась согласно обычаям, традициям, а субъектные функции вождя определялись его местом в родовой иерархии. Эти отголоски родовых регулятивных отношений можно наблюдать и в современном общест-ве, на примере управления в сельских районов юга России, а также в национальных республиках, сохраняющих, хотя бы номинально, пле-менное деление.

2.7. Царь

Понятие и термин «царь» Из всего многообразия русской терминологии, обозначающей

обладателей власти, наивысшая или верховная власть понимается под термином «вождь». Этот термин появляется в русской лексике гораздо позже своего понятия и оказывается востребованным на определенном этапе развития. Понятие это проходит длительный путь своего станов-ления от старейшины родового (естественного) коллектива до полити-ческого лидера, сосредоточившего в своих руках организационные (хозяйственную, военную и духовную) функции. Поэтому можно со-гласиться с мнением В. В. Колесова, что «… понятие … «вождь» ле-жит в основе наименований правителя у славян» [24. С. 294]. Но пра-витель как субъект, свободный от родовых пут координационной дея-тельности, появляется только вместе с зарождением монархического устройства России. «Вожу» имманентно присуща верховная власть социума, но ее реализует только вождь-царь. Однако наличие царя-вождя вовсе не исключает и в больших семьях, общинах XIX-го столе-тия принципов самоорганизации как значимых форм в организации их жизни.

Логика исследования эволюции понятия «вождь» и сущности его полномочий приводит нас к тому этапу общественного развития, когда одно лицо становится лидером в основных сферах жизни. По мнению И. Я. Фроянова, на северо-востоке русских земель уже «…во второй по-ловине XII в. обозначились монархические тенденции, пробивавшиеся сквозь вечевую демократию» [53. С. 243]. Можно предположить, что предпосылки становления царского правления на значительной части восточнославянских земель имели место и в XIII–XIV вв., однако для становления управленческих функций царя требуется длительное ис-торическое время, чтобы потребность в вожде-царе была обусловлена зрелостью внутренних социальных отношений, поляризацией общест-ва по социальному основанию. Однозначно можно утверждать, что монархическая система или монархические государства на территории

135

славянских земель могли бы иметь иную историю, но нашествие ко-чевников отодвинуло данный процесс на несколько веков и оказало влияние на становление царской власти в России.

Изменение форм организации жизни всегда сопровождается изменением термина, обозначающего главного субъекта общества. А. С. Львов показал, что во времена создания «Повести временных лет» слова «царство», «царь» употреблялись только по отношению к другим странам и их правителям [30. С. 193]. Термин «царь» обретает устойчивость в реально существующем государстве, которое имеет перспективу своего развития (укрепления). В этой организационной системе царь является объединяющим началом, осуществляющим вер-ховную власть.

Можно согласиться с В. В. Колесовым в том, что вождь осуще-ствляет верховную власть «…как идейный вдохновитель движения или большого национального дела. … Понятие о «вожде» возникало и формировалось в термине постепенно, по мере того как понятие о «личности» выделялось из расплывчатого представления о «лице» [24. С. 286]. При формировании единой общественной системы из не-скольких городов-общин (княжеств) «…возникла настоятельная необ-ходимость, – пишет В. В. Колесов, – назвать высоким словом «равно-апостольного» князя Владимира, на титул «царь» не покушались, до-вольствовались столь же высоким, но местного уровня величия, титу-лом «каганъ» всей русской земли» [24. С. 269].

Владимир Красное Солнышко умер в 1015 г. князем не родов, а княжеств, но только спустя столетия именование царем Дмитрия Дон-ского можно считать обусловленным появлением первых признаков иного общественного устройства. Подобно Александру Македонско-му, обретшему царский титул после победы над персидским царем Дарием II, славянский князь, победивший ордынского царя, приобрел этот титул. Надо отметить, что это обозначение не закрепилось. Но не только и не столько потому, что было непривычно для слуха, понима-ния, а по причине отсутствия достаточных социальных условий для реализации власти, которую предполагал этот титул. Эпизодическое употребление слов «царь» и «кесарь» по отношению к каганам или великим князьям вполне логично, так как реально существующие при-знаки кризиса самоорганизации были причиной поиска новых форм устройства славянских обществ. Постоянные контакты с Византией подсказали терминологическое обозначение, однако, примечательно другое: термины «царь» и «вождь» получают свое закрепление, утвер-ждение в рамках одного исторического периода – это XV–XVI вв.

136

Экономические основы царской власти Полнота социальных отношений, началом которых выступают

материально-экономические взаимодействия, наступает при наличии частной и государственной форм собственности. В период становления царской власти можно обнаружить все многообразие форм, обусловли-вающих сохранение биотических и становление социально-эконо-мических отношений. И хотя укрепление царской власти самым непо-средственным образом связано с развитием государственной и частной форм собственности, однако, первые шаги становления царской власти в XV–XVI вв. связаны с восприятием царя как владетеля земли и людей на ней проживающих. По мнению проф. М. Ф. Владимирского-Буданова, «власть великого князя и царя имеет патриархальный характер, т.е. исте-кает из древних оснований власти домовладыки и отца; … распоряжение свободой, здоровьем, жизнью и имуществом подданных осуществляется не в личных интересах государя, а в общественных» [39. С. 176].

Важным моментом в формировании признаков вождя у великих князей XV–XVI вв. было установление нового типа отношений: «госу-дарь – холоп», что отмечали Ю. Крижанич, А. Л. Юрганов и др. [27. С. 485; 58. С. 70]. Их возникновение нельзя объяснить экономиче-ским детерминизмом, элемент управления здесь явно присутствует, но обоснование лидерских качеств вождя в этой системе строится на до-казательстве его первородства, неотъемлемости его естественных прав на старшинство в социуме.

Экономической основой монархической власти в средневеко-вых восточнославянских землях можно признать объективный про-цесс укрепления материальной взаимозависимости русских земель. Самостоятельность князей в сборе дани для Орды была реальной предпосылкой увеличения местного производства, которое могло развиваться путем увеличения товарообмена с соседями. Экономиче-ская самодостаточность каждой удельной земли еще не была исчер-пана, но пример экономического сотрудничества подтачивал тради-цию самодостаточности.

В XIV–XV вв. Киевская Русь воспринимается населением как далекое прошлое, а периодическое разорение ордынцами мест прожи-вания обусловливает перемещение людей из одной земли в другую, что исподволь формирует у них представление об отечестве как о множестве земель. Очевидно, что экономические взаимоотношения Орды с Русью за три века также претерпели значительные изменения. Так, во времена Чингисхана основной задачей было расширение тер-ритории и уничтожение реального и потенциального врага. В после-дующие десятилетия и столетия основной заботой Орды было получе-

137

ние дани, которую взимали сначала баскаки, а затем князья, получив-шие ярлык. На карательные экспедиции ордынцев мотивировало не расширение территории, так как русские земли воспринималась ко-чевниками частью территории Орды и обозначались улусами, и даже не уничтожение военной силы, поскольку ее не было, а получение да-ни, размеры которой все время увеличивались. Ордынцы требовали дань не с отдельного поселения, а с территории, подвластной князю, наделенному ярлыком, что подталкивало к объединению экономиче-ского потенциала всей податной территории. Эта тенденция разрушала замкнутость производственно-потребительских кластеров семейного, общинного характера. Уже во времена господства Орды рост произ-водства и развитие экономических взаимосвязей сдерживались рамка-ми княжеств.

В период ордынского ига экономическая локальность отдель-ных земель под воздействием внешних факторов была преодолена, но поскольку этот процесс, как правило, сопровождался разрушением существующих производительных сил, то, пока не была устранена внешняя угроза, экономических предпосылок создания единого госу-дарства во главе с царем возникнуть не могло. Следует отметить, что ордынцы не были задействованы в производственных циклах русских земель, и восстановление хозяйства всегда происходило за счет внут-ренних ресурсов разоренных земель. Описания ратных подвигов, при-ведших к освобождению от Орды, тешат самолюбие многих, но пре-восходства над Ордой народ добился не на полях сражений, а на па-хотных полях, так как устойчивость военных успехов определяется экономическим состоянием социума.

Следует признать правильность утверждения К. Маркса о том, что русская культура была разрушена варварами, развитие архитекту-ры, письменности, духовно-религиозной сферы было остановлено на многие века. Но справедливо и другое: экономическая составляющая и существовавшие формы организации жизни кочевников, сочетающие самоорганизацию и управление, представляли собой более прогрес-сивное явление в рамках патриархально-феодальных производствен-ных отношений, что и было причиной их военных успехов. Но уже описание стояния на Угре, которое рассматривается как окончательное освобождение от Орды, упоминает наличие в русских войсках огне-стрельного оружия, что непосредственно указывает на экономическое превосходство русских земель. С устранением внешнего господства материальная сфера уже не соотносилась с общиной или большой семьей, материальное благополучие обеспечивалось установлением экономических связей всех русских земель и даже за их пределами.

138

Уровень производительных сил в XV в. вызвал к жизни новые производственные отношения, а следовательно, и новые формы прав-ления, что подтверждает начало становления института монархии во второй половине XV в. Экономика русских земель к тому времени со-четала разнообразие укладов. Наряду с сохранившим свою основу сельскохозяйственным производством в патриархальных формах се-мьи и общины развивались промыслы, внутренняя и внешняя торгов-ля. В этих условиях царь становится востребованным к очевидной экономической выгоде объединения вотчин феодалов (князей, бояр, дворян) различных уровней под общим началом.

Подобная логика рассуждения приводит нас к тому, чтобы при-знать объективную заинтересованность русского общества в возник-новении форм социальной зависимости различных слоев. Данная фор-ма организации хоть и не предполагала обязательной взаимозависимо-сти, но и полной свободы тоже не знала. Например, довольно трудно предположить, что верхушка знати, контролировавшая военные силы, материальные ресурсы, более многочисленная, чем великокняжеская семья, без видимых оснований признавала свое холопство (как по именованию, так и по факту) по отношению к великому князю, царю. Видимо, и процесс прикрепления, а в последующем и закрепощение крестьян нельзя рассматривать только как явление негативного поряд-ка. Тональность, с какой обычно трактуется закрепощение крестьян, направлена на демонстрацию выгод от этого исторического факта только для господствующих классов. Производственная деятельность в русских землях определялась не волею ордынцев и даже не волею князя, а общиной и семьей. Безусловно, обязанность платить дань влияла на процесс производства, но устройство экономических отно-шений было сугубо внутренним делом русских обществ. Поэтому при-крепление крестьян было обусловлено необходимостью аккумулиро-вать ресурсы для общерусских задач (формирование нобилитета, внешние сношения, перевооружение армии, финансы, делопроизвод-ство, духовная сфера и т.п.), что требовало от общинников произво-дить (а от землевладельцев отчуждать) продукт не только для нужд собственного потребления, но и для постоянных общегосударственных дел. Это была плата за становление отношений на социальной основе в самостоятельном русском государстве, а не польском, литовском или немецком. Свободного общинника для этого пришлось принудительно прикрепить к земле, так как основная проблема производительных сил заключалась в нехватке людей и в избытке посевных площадей.

По мнению М. Ф. Владимирского-Буданова, экономические при-тязания монархической власти Ивана IV, которого однозначно именуют

139

царем, не имеет устойчивой основы. Хотя Иван Грозный и настаивал на том, что самодержец является владельцем царства, а не «бояре и вель-можи», но и ему самому, его сыну Федору, Борису Годунову, Василию Шуйскому «…приходилось еще выдерживать борьбу с остатками ста-ринных притязаний бояр и удельных князей» [39. С. 174]. А притязания как раз носили экономический характер: так, в Смутное время прояви-лось стремление бояр остаться владельцами своих вотчин, сохранить свою экономическую самостоятельность. И в дальнейшем, как считает М. Ф. Владимирский-Буданов, сила власти царя всегда зависела от учета интересов правящих сословий. «Нормальный порядок … устано-вился при царствовании дома Романовых, – пишет он, – когда само-державная власть указала известную долю участия во власти боярской думе и земским соборам как необходимую помощь в делах правления для нее самой» [39. С. 174]. Следует отметить, что царь, безусловно, являлся вождем господствующих сословий, но история российской монархической власти свидетельствует, что в дворцовой политике все-гда имелась тяга оспорить экономическое господство правящего дома и свергнуть практически каждого царя. Тот факт, что это иногда уда-валось осуществить, показывает, что царская власть возникала не в меньших баталиях, чем в последующем она будет устранена.

Духовно-религиозное,

идеологическое подспорье царской власти Взяв на себя идеологические функции по обоснованию царской

власти в Московском княжестве, церковь выполняла их с особым тща-нием. Формулу «Москва – третий Рим, а четвертому не бывать» нужно расценивать как исключительно удачное закрепление права москов-ского князя называться царем, выводящее его преемство в христиан-ском правлении от византийских царей, наместников Бога на земле.

Теократическое обоснование царской власти строилось на пат-риархальных началах, где отец не только имел право, но и нес ответст-венность за всю семью. Власть возлагалась Богом на царя-отца, кото-рый не мог уклониться от ее исполнения, что имеет свои корни и в традициях язычников. По мнению А. Л. Юрганова, в процессе станов-ления царской власти в обществе формировалось мировоззрение о ца-ре, олицетворяющем собой коллективную ответственность за всех пе-ред Богом [59. С. 85].

Значение религиозного фактора в утверждении власти князя, а затем царя хорошо показано в работе М. Ф. Владимирского-Буданова. «Религиозные обряды, несомненно, совершались при вступлении ново-го князя уже с древних времен; в начале XIV в. в обряде посажения на

140

стол участвует митрополит; … В 1498 г. в первый раз проводится вен-чание, … В XVII в. к венчанию присоединилось миропомазание» [39. С. 173]. При этом глава церкви состоит в определенной зависимо-сти от государя, как указывает М. Ф. Владимирский-Буданов: «… ве-ликому князю и царю принадлежало право участия в выборе и низло-жении высшего представителя церкви (митрополита и патриарха) и местных епископов» [39. С. 175], а за этим следует понимать установ-ление ответственности церковных иерархов за формирование духовно-религиозных основ существующей власти.

Становление монархического правления сопровождалось идео-логическим обоснованием вытеснения общинных и родовых форм ор-ганизации жизни. Так, позиция Ю. Крижанича имела четкую идеоло-гическую направленность: он отрицал перспективность боярского правления и общевладства и ратовал за самовладство, «…потому что самовладство подобно власти божией. Ведь бог – первый и подлинный самовладец всего света. А всякий истинный (или полновластный) ко-роль является в своем королевстве вторым после бога самовладцем и божьим наместником» [27. С. 548]. Обоснование статуса короля, царя как наместника Бога на земле вызвано как присвоением лидером но-вых форм правления, востребованных конкретным обществом, так и необходимостью упрочения позиций христианства.

Следует заметить, что не только король, царь «… не подвластен никаким людским законам, и никто не может его ни судить, ни нака-зывать» [27. С. 568], но и все последующие высшие должностные лица (генеральный секретарь, президент) обладают этим иммунитетом. На-дежды Ю. Крижанича на то, что царь будет руководствоваться закона-ми Бога и совестью, не оправдались. Теократические основы власти, не только наделяющие царя особым саном (властью «от бога»), но и требующие от него отеческой заботы и ответственности, были попра-ны уже практикой царствования Ивана IV, который «… пространно обосновывал свое право на безграничный произвол, отстаивал мысль, что «вольной службы» и «свободы» не бывает вообще» [49. С. 148].

Ю. Крижанич осуждал Ивана Грозного за принятие монархиче-ского титула «царь» и использование легенды о его родстве с импера-тором Августом. Ему представлялась более убедительной легенда о том, что «… наш язык так же стар, как и иные первоначальные народ-ные языки, и был создан богом при разделении языков. И тогда жил наш праотец – Словен, так же, как и родоначальники иных народов, и наш народ произошел от него, а не от иного народа» [27. С. 627]. В суждении Ю. Крижанича звучат патриотические нотки, но здесь надо учесть, что идеология царской власти первой половины XVI в. была

141

призвана обосновать первородство царя, законность и справедливость его власти виделась в естественном наследовании.

Легенда о родстве Ивана IV через Рюриковичей с императором Августом обосновывала не только его право на власть, но и «вечность» власти. Именно в этот период складывалась та социальная ситуация, когда власть как социальное явление становилась необходимостью для организации жизни русского общества. Монархическое правление, сохраняя естественно-патриархальные черты, обретало теократиче-ские, политические признаки, то есть типичные социальные качества, что требовало своего идеологического обоснования. Идеология воен-ного действия, военного правления строилась на необходимости лик-видировать внешнюю угрозу. А поскольку территория Московского государства к XVI в. значительно разрослась, то необходимо было плавно заместить оборонительное первоначало центральной власти на духовное.

«Чтобы проникнуться ощущением высшей власти, – пишет В. В. Колесов, – необходимо было при каждом новом возвышении ранга государственности заимствовать силу державства у абсолютного владыки – небесного царя» [24. С. 284]. Адекватное представление о власти царя в период становления царской власти можно сформиро-вать, сравнивая княжение и царствование. В. В. Колесов отмечает, что разветвленная иерархия должностей Древней Руси характерна только для книжного мира, так как летописцы страстно желали показать, что устройство их обществ не менее сложно, чем византийское государст-во, хотя «…на самом деле… было только две ступени: князь … и все остальные» [24. С. 285]. Но что самое интересное, этому, по мнению автора, был присущ признак «освященной неподвижности», как в от-ношениях старейшины и рода, владыки и церковной иерархии. Ста-новление же царского правления связано как раз с разрушением «ос-вященной неподвижности» и ростом ступеней социальной иерархии.

Упрощенность социальной иерархии вовсе не является показа-телем упрощенности бытия людей, напротив, это указывает на нали-чие естественной иерархии и сохранение принципов коллективной самоорганизации. Лидеры прежних времен, в том числе и князь, явля-ются не только вершиной, но и началом, поэтому они не противопос-тавлены обществу, а едины с ним. Становление монархической систе-мы приводит к тому, что формируется субъектная социальная группа, на вершине которой находится царь, и эта социальная группа уже про-тивопоставлена объектным социальным группам. Существующие про-тиворечия между этими противоположностями затушевываются, сгла-

142

живаются не только экономическими, военными, но и идеологически-ми способами.

Важным моментом в духовно-религиозном обосновании цар-ской власти является именование лидера. Трудный процесс адаптации термина «царь», обозначающего вождя нового типа, завершается в XVI в. в связи с возникновением социальных противоречий между сословиями. Так, даже в «Домострое», культурном памятнике XV в., где зафиксировано право на власть хозяина дома, обнаруживается од-ноименное обозначение термином «государь» хозяев дома, волости и государства, что свидетельствует об отсутствии дифференциации их социальной иерархии, сохранении ими естественной организации жиз-ни. Бесспорно, социальная иерархия устанавливается в среде субъек-тов различных уровней, но эти субъектно-объектные отношения в об-щей массе форм организации жизни длительное историческое время представляют собой эпизодические явления по сравнению с постоян-ством естественных взаимосвязей. По словам М. Ф. Владимирского-Буданова, «монарх … с XVI в. (окончательно – с середины XVI в.) стал называться царем», а духовно-религиозное обоснование его права на власть начинается с середины XV в., с того момента, как «… в ти-тул была принята формула «Божиею милостию» [39. С. 168]. Таким образом, потребовалось не менее ста лет усиленной идеологической работы церкви и власти, чтобы титул «царь» прочно увенчал иерархию правящих звеньев.

На протяжении всей истории института царства на Руси суще-ствовало две противоположных тенденции – это ослабление и абсолю-тизация царской власти. Эти тенденции зависели, прежде всего, от социально-политической обстановки и, в меньшей степени, от роли конкретной личности, что, естественно, требовало методичной идеоло-гической деятельности. К сожалению, отдельные ее аспекты все еще препятствуют установлению объективного исторического знания. На-чиная с монаха Нестора, летописцы и исследователи, находясь в кон-кретно-исторических условиях, по сути, решают общую задачу: дока-зать древность славянского государства, а значит – культуры, истории и т.д. Отсутствие классического рабства и каких-либо связных сведе-ний о ранних периодах приводит исследователей к условному началу славянской истории – рубежу VI–VII вв. нашей эры, где можно при желании увидеть и черты феодализма, и государство, и царское прав-ление. Отметим разброс мнений о хронологических истоках русской государственности – от VI до XVI вв. нашей эры.

На основании исследования субъектных функций, властных полномочий организаторов славянских обществ мы можем заключить,

143

что слабые признаки власти вождя в VI–VII вв. обнаружить можно, но становление власти как таковой на уровне государства завершается только в XVI–XVII вв.

Военно-политическая власть царя

Основой военной организационной деятельности князя были его дружина и военные силы, сформированные из вооруженных общинни-ков. Постоянно вооруженные общинники были готовы отражать внешнюю агрессию и не составляли силу, которую можно использо-вать для решения внутренних проблем общины, так как с прекращени-ем военных действий они переставали быть элементом социальной системы, на которую мог опираться их военный лидер. Дружина князя также была призвана охранять княжество от внешнего врага и выпол-нять гражданские функции по организации его внутренней жизни. В классическом варианте княжества военная основа для организации его внутренней жизни не была пригодной. Следует признать, что в «чис-том» виде общественные системы не существуют, поэтому можно ут-верждать, что уже в княжеский период военные институты в той или иной степени используются для упрочения статуса князя. Таким обра-зом, можно считать, что военные основы царского правления зарож-даются в княжествах, а свою полную реализацию получают в период империи.

Без вооруженной силы, подчиненной воле царя, его власть не могла быть устойчивой. Производительные силы и экономика в целом являлись внутренним условием, определявшим форму правления, но к этому необходима была и военная сила, способная противостоять внешней агрессии и подавить сопротивление социальных групп, про-тивостоящих монархической системе.

Московское княжество XV в. не обладало тем внутренним са-модостаточным военно-политическим уровнем развития, чтобы цар-ская власть обрела устойчивый характер, хотя князь московской земли, став военачальником объединенных славянских сил против ордынцев, тем самым закладывал основы военной власти в будущем государстве. Для укрепления этой власти необходимо было также постоянное воен-ное стимулирование, подкрепляющее авторитет правителя и способст-вующее образованию вокруг царя новых сил, имеющих с ним не род-ственные, а социальные связи. Для «социально-политической» рево-люции во власти царю необходима была критическая масса сподвиж-ников на новой, социальной основе, уравновешивающих боярскую знать, что обеспечивалось соотношением традиционных земель и но-вых, приобретенных военным путем.

144

В формах царского правления становятся востребованными специальные социальные группы, выполняющие военные функции. Убежденный сторонник «самовладства» Ю. Крижанич утверждает, что черные люди занимаются простым делом, производя продукты жизни для всего общества, тогда как военное дело – более сложная и ответст-венная работа. По его мнению, «… властели, бояре и воины вершат суд, ведут войны, берегут общий покой, здоровье, жизнь и всякое бла-гоприобретенное добро всех подданных от домашних разбойников, воров, насильников и злодеев и защищают от внешних врагов. Пото-му-то эти сословия являются сохраняющими членами» [27. С. 558]. В длительной эволюции структурирования социальных групп, выпол-няющих военные обязанности, классический вид российского военно-го сословия обрело дворянство. Именно это сословие и его деятель-ность составили военную основу монархической власти. Превращение других сословий в военную силу осуществлялось под строгим контро-лем дворянства, интерес которого не выходил за рамки монархической системы управления.

Важной составляющей российской царской власти являлось ка-зачество. Расширение территории государства, увеличение населения обусловливали потребность в расширении военно-социальной основы монархии. Становление власти царя не есть некая абстракция, оно все-гда соотносимо со становлением управленческой функции в конкрет-ных сообществах. На примере утверждения управления в казачьих общинах хорошо просматривается и эволюция власти царя, вождя. Н. Н. Великая в своей работе прекрасно показала эволюцию форм са-моорганизации в управление. В данной работе освещен вопрос пре-вращения координационных функций атаманов XVI в. во властно-управленческие полномочия атаманов XIX в. [6. С. 75–97]. Хотя автор и употребляет термин «самоуправление», в самих казачьих сообщест-вах Восточного Предкавказья в XVI столетии доминирует воля общи-ны, что предполагает скорее наличие самоорганизации. Наиболее то-чен в характеристике эволюции форм организации казаков Ю. Д. Гра-жданов, по мнению которого «…Запорожская Сечь, давшая первые образцы казачьей самоорганизации, не только осталась на положении реликта минувших лет, но и сама эволюционировала в сторону имуще-ственного и социального расслоения ее составляющих» [9. С. 20]. Можно добавить, что превращение казачьих форм самоорганизации осуществлялось длительное историческое время; только в XIX в. власть атамана становится неотъемлемой частью монархической вла-сти, ее военным основанием.

145

Военной и тем более военно-политической основы царской вла-сти не существует без такого феномена, как государство. Нередко мо-нархическую систему государства на Руси и его военную организацию считают заимствованной у ордынцев или даже полностью усвоенной [54]. Но большинство авторов все же более умеренны в оценке влия-ния монголов на становление российской государственности и ее во-енной системы. Так, по мнению А. И. Филюшкина: «предпосылки к возникновению института царства складываются на Руси XV в. … В ту пору понятие царства имело на Руси три основных источника: царство Золотой Орды, Византийское православное царение, факторы между-народной обстановки» [49. С. 145]. И если по первому тезису у нас разногласий с автором нет, то зачисление ордынской системы правле-ния в основные предпосылки генезиса московского государства вызы-вает сомнение.

Представляется, что есть все основания признать достаточно про-стую истину о превосходстве кочевников XIII в. в области материально-го производства и коллективной, в том числе военной организации. Од-нако впоследствии существовавший уровень производительных сил у ордынцев, степень социальных отношений, образующих их общества, за весь период их владычества не установили доминанты субъектно-объектных взаимосвязей. Военные институты ордынцев, которые были важнейшим фактором для внешних связей, так и не стали востребован-ными для организации внутренней жизни улусов, жизнь которых упоря-дочивалась правами старшего и младшего родственников. Величание хана царем русскими летописцами можно объяснить низким иерархиче-ским статусом русских князей по отношению к хану.

Экономика русских княжеств в XV в. достигла уровня раздроб-ленных ханств Орды, а затем и превзошла их. Существовавшая в то время форма великокняжеского правления уже была тесной, равно как и формы правления кочевников были в новых условиях архаичными. Поэтому вести речь о заимствовании военных форм и царского прав-ления у Золотой Орды при строительстве русского государства в XV–XVI вв. некорректно. Правление в московском государстве выстраива-ется не только на новом, более высоком экономическом уровне, но и имеет совершенно иное политическое основание. Если в Орде внут-ренняя иерархия выстраивалась на естественных основаниях, то мос-ковское царство превратилось в государство в условиях становления доминанты социальной дифференциации внутри общества.

В XV в. стало очевидным, что, объединившись, русские княже-ства могут противостоять Орде. Вполне понятно, что князья были за-интересованы в объединении и вынуждены были признавать чье-то

146

главенство при решении военно-политических задач, но категорически препятствовали вмешательству во внутренние дела княжеств. Можно однозначно утверждать, что царская власть на Руси изначально была востребована для решения внешнеполитических проблем, но логика властно-управленческих отношений такова, что на определенном уровне их развития военачальник, став победителем на поле брани, становится субъектом и в гражданских делах.

Исторический факт холопской зависимости подданных от сво-его государя в XVI в. обычно трактуется как политическое основание монархического, царского правления. Но в этом вопросе, на наш взгляд, имеет место подмена понятий «военное правление» и «царское правление». Военное правление, основанное на военной силе, приме-няется, как правило, за пределами «своего» общества; царское правле-ние – это навязывание воли внутри общества на основании социально-политической дифференциации общества. Холопская зависимость в этом контексте есть абсолютизация военного правления внутри обще-ства, что не позволяет общественному устройству обрести полноцен-ную общегосударственную идентификацию. Власть, основанная толь-ко на военной силе, не имеет полноты царского правления, которое обретает свое собственное состояние только при наличии экономиче-ских, военно-политических и духовно-религиозных основ. Ю. Крижа-нич критикует холопскую зависимость высших сословий общества от российского государя и предлагает варианты разделения людей на со-циальные группы, где только низшие сословия имеют холопский ста-тус [27. С. 485], что, собственно, и произошло в российском государ-стве в XVII–XVIII вв.

По мнению В. В. Колесова, в XVII в. слово «государство» уже было в употреблении, «…но только в начале XVIII в. Россия стала им-перией, закончив тем самым длительный путь собирания воедино зе-мель и народов» [24. С. 277]. Стать империей – это значит иметь такое общественное устройство, в пределах которого главенствует форма организации, основанная на приказе, что является свойством военной организации. Именование органов управления термином «приказ» в период возникновения монархической системы является закономер-ным, поскольку строится такая система управления, где военная власть (imperium) царя является необходимостью. При этом отдавать приказы военным формированиям, действующим против внешнего врага, не то же самое, что отдавать распоряжения наподобие военного приказа по упорядочиванию внутренней жизни общества.

В контексте подобных рассуждений советский период следует отнести к продолжению имперского развития, так как военная основа,

147

организующая внутреннюю жизнь общества, имела весомое значение в составе детерминант существовавших форм правления.

Значение родовых, естественных связей в царской власти

В идеологических конструкциях, обосновывавших права и при-оритеты царской власти, большое внимание уделялось кровно-родственным связям. Со слов М. Ф. Владимирского-Буданова, вместо наследования по родовому основанию, которое было характерно для XIII–XIV вв., в XV в. «…утверждается преемство семейное (от отца к сыну)… и потому вступает в борьбу с началом родового преемства» [39. С. 170]. Весьма показательным является и то обстоятельство, что «… в XIV и XV вв., когда унаследованная власть укреплялась ханским ярлыком … и тогда «посаженье на стол» хотя и совершалось ханским послом, но при участии духовенства и множества людей, по древнему обряду», [39. С. 171] то есть формальная сторона традиции избрания князя еще сохранялась, но форма наследования уже была семейной.

На первый взгляд кажется парадоксальным, что с возникнове-нием титула «царь», «император», когда уже, казалось бы, ничего не мешает сыну наследовать должность отца, российская государствен-ность XVI–XVIII вв. эту перспективу игнорирует. Однако это не пара-докс истории, а закономерность. Поскольку титул «царь» возникает при доминанте социальных взаимосвязей, постольку титул наследует-ся по родовой (от отца к сыну) линии беспрепятственно, если претен-дент отвечает социальным требованиям. Не вдаваясь в исторические детали, можно заметить, что трагические развязки между родителями и детьми, супругами и другими членами царской семьи – это не столь-ко следствие интриг или частных случаев, сколько закономерность, свидетельствующая о том, что социальный интерес оказывался всегда выше, чем естественно-родовые связи. А сложившаяся в XIX столетии после Павла I практика наследования по мужской линии – скорее по-казатель кризиса монархической системы, которая в целях самосохра-нения прибегла к архаичным формам. Царская власть этого века с ка-ждым десятилетием становилась все менее дееспособной, поэтому ее обращение к родовым традициям обусловлено в значительной степени ее слабостью.

Исследуя становление царской власти, С. О. Шмидт заключает, что все доказательства первородства Ивана IV не были достаточным основанием для царской власти. Поэтому Иван IV вышел за пределы естественно-родовых оснований власти и поначалу обозначил свой осо-бый социально-политический статус, выделяя себе «… особый удел – сначала опричнину, а затем уже и вовсе стал называть себя князем мос-

148

ковским, ростовским и псковским» [55. С. 291]. В поисках легитимных источников власти, для пущего доказательства своих прав на царство Иван IV, наряду с августейшим происхождением, приводит и доказа-тельства социального порядка: службу своих предков отечеству, а не отдельному княжеству, и венчание как высшее доказательство с точки зрения христианской церкви.

Венчание отменяло собой древнюю традицию, когда народ оп-ределял властные полномочия князя, а Бог наделял царя властью. Не обошлось и без «перегибов» в становлении царского правления. О. С. Шмидт совершенно прав, отмечая, что превращение своих поддан-ных в холопов не способствовало укреплению царского правления [55. С. 292–295]. Но в этом Иван IV искал земного подобия статусу своих подчиненных (раб божий – холоп царский). Методы его правле-ния были свойственны уровню княжеского двора, что при вознесении на государственный уровень вскрыло их существенные недостатки. И только с формированием сословия дворян, нивелированием экономи-ческих, идеологических основ боярства и устранением местничества княжат возникает достаточная социальная база для уравновешенного царского правления.

О неустойчивости монархического наследования можно гово-рить вплоть до Петра I, когда наследование чередовалось с бутафор-ным, формальным избранием. Безусловно, широкие массы населения не могли объективно участвовать в выборах, а титулованные социаль-ные группы в зависимости от укрепления своих экономических, поли-тических позиций самым непосредственным образом определяли вы-бор персоны царя. И только с учреждением иерархии в правящих со-словиях проблема избрания царя снимается, и хотя возможность уст-ранения царя при этом оставалась, теперь это было сугубо внутрен-ним делом царского двора.

Следует обратить внимание на то, что формальные признаки вождя были присущи всем царям, но далеко не все цари и правители в отечественной истории в действительности оказывались вождями, ли-дерами в основных сферах жизни общества, ведущими его за собой.

По способностям к управлению М. С. Горбачев был не хуже своих предшественников, и, возглавляя партийный аппарат, он не по-мышлял отказываться от управленческой функции, но изменилась вся совокупность общественных отношений, и вождь партии перестал быть необходимостью для общества, а он мог быть значимым элемен-том общественной системы, только будучи партийным вождем.

Вождь племени не может быть вождем партии и нации – для этого необходимы другие люди. Человечество, как и наше отечество, в

149

определенный момент перестанет нуждаться в вождях. На этом стро-ится наш оптимизм.

Вожди при этом не исчезнут, просто людей будут занимать бо-лее важные дела и ценности. А наличие вождя и его деятельность ска-жутся на нашем самочувствии не больше, чем осознание того, что в мире есть люди, которые лучше поют, бегают и проявляют превосход-ные способности во многом другом, но тем самым не определяют на-шу жизнь.

Появление вождя в русском обществе – это уже однозначно по-требность политического порядка, проявляющегося в необходимости связать воедино интересы социальных групп общества и упорядочить отношения между этими группами путем укрепления государства.

Библиографический список к главе 2

1. Античная демократия в свидетельствах современников. – М.: Ладомир, 1996.

2. Бенвенист, Э. Словарь индоевропейских социальных терминов / Э. Бенвенист, пер. с фр. / общ. ред. и вступ. ст. Ю. С. Степанова. – М.: Прогресс – Универс, 1995.

3. Бичурин, Н. Я. Историческое обозрение ойратов или калмыков с XV столетия до настоящего времени / Н. Я. Бичурин. – Элиста: Калмкнигоиздат, 1991.

4. Большаков, А. А. Легальность и легитимность власти в политиче-ской идеологии и практике древнерусского государства / А. А. Больша-ков // Вестник московского университета. Сер. 12. Политические науки. – 2001. – № 2.

5. Везен, Ф. Философия французская и философия немецкая. Фе-дье, Ф. Воображаемое. Власть / Ф. Везен, Ф. Федье; пер. с фр., общ. ред. и послесл. В. В. Бибихина. – М.: Едиториал УРСС, 2002.

6. Великая, Н. Н. Казаки Восточного Предкавказья в ХVIII–XIX вв. / Н. Н. Великая. – Ростов н/Д, 2001.

7. Волков, Ю. Г. Человек как космопланетарный феномен / Ю. Г. Волков, В. С. Поликарпов. – Ростов н/Д: Изд-во Ростовского уни-верситета, 1993.

8. Гачев, Г. Д. Неминуемое. Ускоренное развитие литературы / Г. Д. Гачев. – М.: Худож. лит., 1989.

9. Гражданов, Ю. Д. Государственная власть и казачество: учеб. пособие / Ю. Д. Гражданов. – Волгоград: Изд-во ВАГС, 1999.

10. Греков, Б. Д. Киевская Русь / Б. Д. Греков. – М.: Политическая литература, 1953.

150

11. Гумилев, Л. Н. Древняя Русь и Великая степь / Л. Н. Гумилев. – М.: Мысль, 1993.

12. Даль, В. И. Толковый словарь живого великорусского языка / В. И. Даль: Т. 1–4. – М.: Русский язык, 1989. – Т. 1, Т. 2.

13. Дегоев, В. В. Имам Шамиль и технология властвования (исто-рико-биографический очерк) / В. В. Дегоев // Россия XXI. – 1998. – № 7–8.

14. Дегоев, В. В. Имам Шамиль и технология властвования (исто-рико-биографический очерк) / В. В. Дегоев // Россия XXI. – 1998. – № 5–6.

15. Дегоев, В. В. Имам Шамиль: пророк, властитель, воин / В. В. Де-гоев. – М.: «Русская панорама», 2001.

16. Дементьева, В. В. Римское республиканское междуцарствие как политический институт / В. В. Дементьева. – М.: Инфомедиа, 1998.

17. Драч, Г. В. Рождение античной философии и начало антрополо-гической проблематики / Г. В. Драч. – М.: Гардарики, 2003.

18. Дуглас, М. Чистота и опасность / М. Дуглас. – М.: «КАНОН- пресс-Ц», «Кучково поле», 2000.

19. Егоров, В. Л. Историческая география Золотой Орды в XIII–XIV вв. / В. Л. Егоров. – М.: Наука, 1985.

20. Еремян, В. В. Муниципальная история России (от Киевской Ру-си до начала XX века): учеб. пособие для высшей школы / В. В. Ере-мян. – М.: Академический Проект, 2003.

21. История Древнего Рима: учеб. для вузов по спец. «История» / Под ред. В. И. Кузищина. – М.: Высш. шк., 1994.

22. Карсавин, Л. П. Культура Средних веков / Л. П. Карсавин. – Петроград: Изд-во «Огни», 1918.

23. Кессиди, Ф. Х. От мифа к логосу (Становление греческой фило-софии) / Ф. Х. Кессиди. – М.: Мысль, 1972.

24. Колесов, В. В. Мир человека в слове Древней Руси / В. В. Коле-сов. – Л.: Изд-во ЛГУ, 1986.

25. Команджаев, А. Н. Хозяйство и социальные отношения в Кал-мыкии в конце ХIХ – начале ХХ века: исторический опыт и современ-ность / А. Н. Команджаев. – Элиста: АПП «Джангар», 1999.

26. Краткий этимологический словарь русского языка. – М.: Про-свещение, 1971.

27. Крижанич, Ю. Политика / Ю. Крижанич. – М.: Наука, 1965. 28. Кучма, В. В. Государство и право Древнего мира и Средних ве-

ков: в двух частях / В. В. Кучма. – Волгоград: Изд-во Волгоградского государственного университета, 2001.

151

29. Лоренц, К. Оборотная сторона зеркала / К. Лоренц. – М.: Рес-публика, 1998.

30. Львов, А. С. Лексика «Повести временных лет» / А. С. Львов. – М.: Наука,1975.

31. Маркс, К. / К. Маркс, Ф. Энгельс // Сочинения. 2-е изд. 32. Маяк, И. Л. Рим первых царей. Генезис римского полиса /

И. Л. Маяк. – М.: МГУ, 1983. 33. Мид, М. Культура и мир детства. Избранные произведения /

М. Мид. – М., 1988. 34. Панов, Е. Н. Бегство от одиночества. Индивидуальное и кол-

лективное в природе и в человеческом обществе / Е. Н. Панов. – М.: Лазурь, 2001.

35. Платон. Диалоги / Платон. – М.: Мысль, 1986. 36. Поршнев, Б. Ф. Социальная психология и история / Б. Ф. Порш-

нев. – М.: Изд-во «Наука», 1966. 37. Послание к Римлянам // Новый Завет. 38. Пресняков, А. Е. Киевское право в древней Руси / А. Е. Пресня-

ков. – СПб., 1909. 39. Проф. М. Ф. Владимирский-Буданов. Обзор истории русского

права. – Ростов н/Д: Изд-во «Феникс», 1995. 40. Путилов, Б. Н. Николай Николаевич Миклухо-Маклай. Стра-

ницы биографии / Б. Н. Путилов. – М., Главная редакция восточной литературы издательства «Наука», 1981.

41. Русский семантический словарь. Толковый словарь, системати-зированный по классам слов и значений. – М., 1998. Т. 1.

42. Рыбаков, Б. А. Язычество древних славян / Б. А. Рыбаков. – М.: Наука, 1994.

43. Скрынников, Р. Г. Древняя Русь. Летописные мифы и дейст-вительность / Р. Г. Скрынников // Вопросы истории. – 1997. – № 8.

44. Степняк-Кравчинский, С. М. Россия под властью царей / С. М. Степняк-Кравчинский. – М.: Изд-во социально-экономической литературы «Мысль», 1964.

45. Утченко, С. Л. Цицерон и его время / С. Л. Утченко. – 2-е изд. – М.: Мысль, 1986.

46. Файнберг, Л. А. Обманчивый рай: Человек в тропиках Южной Америки / Л. А. Файнберг. – М., 1986.

47. Файнберг, Л. А. Путешествие длиною в жизнь: Кнуд Расмуссен – исследователь Севера / Л. А. Файнберг. – М.: Мысль, 1980.

48. Фасмер, М. Этимологический словарь русского языка / М. Фас-мер; пер. с нем. и доп. О. Н. Трубачева; под ред. Б. А. Ларина. – М.: Прогресс, 1964–1973.

152

49. Филюшкин, А. И. Термины «царь» и «царство» на Руси / А. И. Филюшкин // Вопросы истории. – 1997. – № 8.

50. Фрейд, З. Остроумие и его отношение к бессознательному; Страх; Тотем и табу / З. Фрейд. – Минск: ООО «Попурри», 1999.

51. Фролов, Э. Д. Рождение греческого полиса / Э. Д. Фролов. – Л.: Красное знамя, 1986.

52. Фроянов, И. Я. Киевская Русь. Главные черты социально-экономического строя / И. Я. Фроянов. – СПб.: Изд-во С-П. универси-тета, 1999.

53. Фроянов, И. Я. Киевская Русь. Очерки социально-политической истории / И. Я. Фроянов. – Л.: Изд-во Ленинградского университета, 1980.

54. Хара-Даван, Э. Чингисхан как полководец и его наследие: куль-турно-исторический очерк Монгольской империи / Э. Хара-Даван. – 2 изд. – Элиста: Калмыцкое книжное издательство, 1991.

55. Шмидт, С. О. Становление российского самодержавства (ис-следование социально-политической истории времени Ивана Грозно-го) / С. О. Шмидт. – М.: Мысль, 1973.

56. Шмурло, Е. Ф. История России 862–1917 гг. / Е. Ф. Шмурло. – М.: Аграф, 1997.

57. Эванс-Причард, Э. Э. Нуэры / Э. Э. Эванс-Причард. – М.: Нау-ка, 1985.

58. Юрганов, А. Л. Бог и раб Божий, государь и холоп: «самовла-стие» средневекового человека / А. Л. Юрганов // Россия XXI. – 1998. – № 5–6.

59. Юрганов, А. Л. Бог и раб Божий, государь и холоп: «самовла-стие» средневекового человека / А. Л. Юрганов // Россия XXI. – 1998. – № 7–8.

60. Юшков, С. В. Общественно политический строй и право киев-ского государства / С. В. Юшков. – М.: Государственное изд-во юри-дической литературы, 1949.

61. Янин, В. Л. У истоков новгородской государственности / В. Л. Янин // Вестник Российской Академии наук. – 2000. – Том 70. – № 8.

153

Глава 3

МОРФОЛОГИЯ КОЛЛЕКТИВНОСТИ В УСЛОВИЯХ «КРИЗИСА КРИЗИСОВ» ВЛАСТИ

3.1. Политика в ХХ веке и рецессия форм организации жизни

Наиболее актуальная проблема поисков гуманистического зна-ния в сфере человеческого бытия, на наш взгляд, имеет сущностно-экзистенциальные корни. И если вопрос «что делать?» – признанный лидер риторических вопросов, на который необязательно предлагать ответ, то другой вопрос «с чем мы имеем дело?» является установоч-ным. Не задавая его и не предлагая ответа, бессмысленно вообще на-чинать обращение к читателю со своими сентенциями.

Существо этого вопроса в общественных науках составляет од-на из животрепещущих проблем современности: как и почему воз-можно сосуществование в человеке мерзкого и возвышенного? Что происходит с человеком, который так прекрасен (античность), духовен (средневековье), просвещен (гуманизм), а также богоподобен (Вл. Со-ловьев), героичен (Т. Карлейль), чуток (Л. Толстой), когда мы вдруг видим, как он поклоняется уродству, совершает бесчеловечные по-ступки, ведет себя глупо, самоубийственно, сеет разрушения, смерть? Почему он, подавая примеры возвышенности, так легко прельщаем низостью и т.п.?

Долгое время было принято иметь в виду две различные генети-ческие ветви, два «народа», на которые разделен каждый социум. Один из них живет земными страстями и представляет собой вещь, «подлое сословие», «черную кость», «шудра», «хама», «быдло» и во-площает собой все мерзкое в этом мире, а другой народ – «лучшие люди», потомки богов и героев, господа, «голубая кровь».

Но Великая Французская революция все перемешала, а маркиз де Сад наглядно показал, что аристократизм как генетически возвы-шенное свойство человека, по существу, всего лишь надуманное за-блуждение, большей частью самообман.

Тем временем, просвещенные гуманисты уже некоторое время в преддверии французской революции тщательно готовили читающую европейскую общественность к новому мифу о том, что «все люди равны». И, в конце концов, сначала соблазном и красноречием, а затем силой упорства и просто агрессией государственной идеологической машины (при активном содействии гильотины) добились утверждения этого самообмана в массах. Смена одного самообмана на другой, при-

154

крывавший собой кристаллизацию элиты нового типа, происходив-шую с конца XVIII в. и в целом была завершена к середине ХХ в. в большинстве прогрессивных государств. Это, однако, не прошло неза-меченным для наблюдательных европейских умов, поскольку резуль-таты самого процесса социальной гомогенизации и дальнейшего со-вершенствования методов обмана вкусила в первую очередь Европа.

Что же отметили европейские мыслители? Поскольку все стали равны, подлые и благородные сословия перемешались, наступило гра-жданское единство, постольку теперь в каждом человек есть и подлое, и прекрасное. Последнего, как открыло нам учение З. Фрейда, значи-тельно меньше.

Такое сочетание, казалось бы, не сочетаемого, интеллектуалы восприняли нормально, поскольку Гегель в свое время постарался это объяснить, показав, что противоположности, коль скоро такие можно обнаружить, изначально составляли единство и продолжают сущест-вовать неразрывно, а их разделение, понимаемое прежде, было искус-ственным. Поэтому в каждом, кто носит доброе в своем сердце, пря-чется и нечто злое, пусть даже в виде предпосылки, но в виде необхо-димой и неизбежной предпосылки. Неважно даже, что разделение тру-да наглядно продемонстрировало, что есть созидание, как отдельное добро, и есть присвоение, как отдельное зло. Теперь это неважно, по-скольку «народы» условно слились.

Между тем К. Маркс и Ф. Энгельс, хотя учились у Гегеля и вос-приняли почти полностью его методологию, все же рассмотрели это вопиющее противоречие в сфере производительного труда и дали ми-ру шанс устранить самообман, а вместе с ним и зло. Но гегелевская методология, к сожалению, одержала верх и первобытная реакция, с ее нерасчлененным бытием и сознанием, с «инь» и «янь» в социуме от-праздновала торжество над научным мышлением.

Заражение методом сказалось на всем интеллектуальном про-цессе ХIХ–ХХI вв. Понятие о недифференцированной массе народа стало достоянием и самого народа, что при отсутствии альтернатив способствовало успешному усвоению ими этого знания. Масса, ранее поглотившая социальную разнородность, стала уже поглощать и ос-тавшийся доминирующим управленческий слой фактором нарастаю-щей утраты своей политической идентификации. Этот момент блестя-ще описал французский мыслитель Ж. Бодрийар.

Мысль о том, что социальные системы, имевшие период тота-литарных форм управления, трансформируются в социум, индиффе-рентно относящийся к новым политическим силам, вождям и иным субъектам управления, присутствует у многих авторов. Характеризуя

155

становление субъектных функций буржуазии и закономерность воз-никновения экспансии на территории других стран, Х. Арендт прихо-дит к выводу, что «…условия человеческого существования и ограни-ченность земного шара создают серьезные препятствия на пути про-цесса, который не может остановиться и стабилизироваться и потому способен лишь, как только достигнет этих пределов, начать серию раз-рушительных катастроф» [4. С. 211]. Позиции Х. Арендт и Р. Арона и их характеристика советской тоталитарной системы носят достаточно спорный характер, но их суждения об утрате социальными группами в тоталитарных системах своей политической идентификации вполне оправданы [4, 6].

Надежды, возлагаемые отечественными авторами Ф. М. Бород-киным, Т. И. Заславской и др. [20, 40] в конце 80-х гг. на то, что мо-дернизированные советские или постсоветские системы управления кардинально изменят ситуации в устройстве общества, не оправда-лись. И уже к рубежу XX–XXI вв. обнаружилось, что народ и власть остались также далеко друг от друга, как и раньше, более того, народ, живо интересовавшийся политикой в начале 90-х гг., к концу десятиле-тия утратил всякий интерес к этой социальной сфере. В связи с этим вновь актуализировалась проблема власти и управления [10, 21, 23, 26, 42, 61, 68, 70, 73, 74]. А использование таких категорий, как «совесть», «ценности» «насилие», «личность», «человек» [11, 24, 28, 36, 37, 45, 46, 47, 62, 63, 66, 69, 88, 94] при исследовании властно-управленческих отношений, видимо, становится объективной потребностью при ис-черпанности социального.

В этом контексте наше обращение к позиции Ж. Бодрийара вполне оправдано, так как он поставил социальному беспощадный диагноз, который, правда, в некоторой степени ограничен заданными рамками. Но вместе с этим сосредоточение на избранном аспекте предмета позволило ему, не пускаясь в детали, не смешивая «копченое с вареным», так сказать, в чистом виде вскрывать апокалиптику соци-альности.

Для наших целей из его работы «В Тени молчаливого большин-ства, или Конец социального»1 выделим несколько ключевых тем, ко-торые помогут разобраться в тенденциях дальнейшего экскурса. Это такие темы, как понятие о массе, социальное и политика, тенденции кризиса социального.

То, что общественные науки считают своим объектом, вслед за Х. Ортегой-и-Гассетом, но значительно расширяя его представление,

1 Книга вышла в свет во Франции в 1982 году.

156

Ж. Бодрийар описывает как нерасчлененный внесоциологический ад-сорбент, «отсеченный от своих символических обязанностей», всепо-глощающий, как мировой океан.

«В сущности же, – пишет он, – мы образуем самую настоящую массу, большую часть времени находящуюся в состоянии неконтроли-руемого страха или смутной тревоги, по эту или по ту сторону здраво-мыслия» [19. С. 17]. Масса у Ж. Бодрийара означает отсутствие и от-рицание каких-либо форм организации, она инертна и не представляет собой ни субъект, поскольку не способна быть носителем автономного сознания, ни объект, поскольку отрицает качества объекта: «Любое воздействие на массу, попадая в поле ее тяготения, начинает двигаться по кругу: оно проходит стадии поглощения, отклонения и нового по-глощения» [19. С. 39].

Масса также и не объективируема, то есть в политическом смысле она не может иметь представительства, и предотвращает лю-бые попытки выступать от ее имени. Являясь по преданию (Ж. Бод-рийар связывает это предание с научной традицией) объектом внима-ния и влияния, масса вместе с тем переваривает всю и любую пищу, которой ее пытаются приручать, без ощутимых результатов для все-возможных укротителей. Автор пишет: «Она поглощает все обращен-ные к ней призывы, и от них ничего не остается. На все поставленные перед ней вопросы она отвечает совершенно одинаково. Она нико-гда ни в чем не участвует. … Она навязывает социальному абсолют-ную прозрачность, оставляя шансы на существование лишь эффектам социального и власти, этим созвездиям, вращающимся вокруг уже от-сутствующего ядра» [19. С. 36–37].

Об «эффектах социального и власти» Ж. Бодрийар пишет под-робно, особенно останавливаясь на том, что торжество социального свидетельствует о его конце: «…его энергия обращена против самой себя, его специфика исчезает, его исторической и логической опреде-ленности больше не существует. Утверждается нечто, в чем рассеива-ется не только политическое – его участь постигает и само социаль-ное» [19. С. 25].

У власти, политики и управления в связи с имплозией социаль-ного, по Ж. Бодрийару, дела обстоят совсем неважно. Если во времена Н. Макиавелли политика всего лишь игра, пренебрегающая социаль-ными ценностями, то после французской революции она становится сама собой, обретая социальность и репрезентацию, выступает от име-ни народа, населения; вплоть до нынешнего их одновременного заката политика и социальное демонстрировали неразрывность. По мнению автора, именно с распространением марксизма альянс социального с

157

экономическим ознаменовал начало конца политики, так как, став по-требительной стоимостью, социальное оказалось поглощенным ухуд-шенной политической экономией, то есть управлением [19. С. 90–91].

При этом о наличии социальных групп вообще и речи быть не может, всякое разнообразие референтов исчезает, остается лишь один единственный референт: молчаливое большинство. Единственно где сохраняется социальное, так это в поддерживаемых изо всех сил меха-низмах классической социальности (выборы, институты, инстанции репрезентации и подавления) [19. С. 27]. Но поскольку масса губит и политическую волю, и политическую репрезентацию, то это есть ко-нец политического процесса [19. С. 30].

Отвечая на вопрос, что же получила власть в результате желан-ного омассовления своего объекта, автор явно преувеличивает ограни-ченность власти, которая уже никем не может манипулировать ибо массы успешно уклоняются от любых идеалов. Но он прав в том, что апатия, которую власть приветствовала, теперь обернулась против нее. Он пишет: «…сегодня последствия этой стратегии оборачиваются против самой власти: безразличие масс, которое она активно поддер-живала, предвещает ее крах. Отсюда радикальная трансформация ее стратегических установок: вместо поощрения пассивности – подтал-кивание к участию в управлении, вместо одобрения молчания – при-зывы высказываться. Но время уже ушло» [19. С. 30].

В связи с этим Ж. Бодрийар обозначает наиболее существенные проблемы, на решение которых направлена вся энергия властей. Первая проблема – молчание масс, безмолвие молчаливого большинства, в то время как политики постоянно требуют от масс, чтобы они подали свой голос, навязывают им социальность избирательных кампаний, профсо-юзных акций, сексуальных отношений, контроля за руководством, празднований, свободного выражения мнений и т. д. [19. С. 30–31]. Вто-рая проблема – производство спроса на смысл. Действительно, жажда актуальности становится определяющей в политическом процессе. Поисками актуального, его формированием, в полном смысле творче-ским производством заняты все силы власти, поскольку без этого спроса, без этой восприимчивости, без этой минимальной причастно-сти к смыслу власть оказывается всего лишь эффектом пространствен-ной перспективы.

Но никакие мероприятия по решению указанных проблем при всей мощи средств массовой информации не дают качественного эф-фекта, что лишь углубляет катастрофу. Показателем этому служит об-раз политики, которая давно, по мнению Ж. Бодрийара (и тут нет ни-каких оснований для отрицания факта), превратилась в спектакль пе-

158

ред обывателем, этим она начинается, этим и заканчивается: «Точно так же, как зрелищем на домашнем телеэкране, население заворожено и постоянными колебаниями своего собственного мнения, о которых оно узнает из ежедневных газетных публикаций результатов зондажа. И ничто из этого не рождает никакой ответственности. Сознательными участниками политического или исторического процесса массы не становятся ни на минуту». [19. С. 47]. При этом сам исторический процесс (примерно с 60-х гг.) поглощается диктатом повседневности. «…Мы начинаем подозревать, – пишет Ж. Бодрийар, – что повседнев-ное, будничное существование людей – это, весьма вероятно, вовсе не малозначащая изнанка истории, и, более того, что уход масс в область частной жизни – это, скорее всего, непосредственный вызов политиче-скому, форма активного сопротивления политической манипуляции» [19. С. 48].

Возможно, диагноз политики у Ж. Бодрийара звучит как приго-вор, но он не высказывает особой неприязни к ней, а только фиксиру-ет, что политика себя исчерпала в антагонизме управляющих и управ-ляемых. Очевидно, что политик «…постоянно стремится укрепить смысл, поддержать и обогатить поле социального», а масса «не менее настойчиво обесценивает любую смысловую энергию, нейтрализует ее или направляет в обратную сторону» [19. С. 47].

Посмотрим, каковы же промежуточные результаты и тенденции «конца социального» и степень их приближения к реальности.

Социальность развивалась экспансивно и теперь, завершая цикл, столкнулась с самоэкспансией. «И так же, как примитивные об-щества были разрушены динамикой взрыва, так и не сумев на опреде-ленном этапе удержать под контролем процесс имплозии, – точно так же и наша культура начинает разрушаться имплозией, поскольку не имеет средств справиться с взрывной динамикой» [19. С. 70–71], – утверждает автор. Катастрофа, по мнению Ж. Бодрийара, неизбежна, вопрос только в остроте ее характера. Процесс имплозии уже подчиня-ет себе «…новые антиуниверсалистские, антирепрезентистские, трай-балистские и тому подобные центробежные силы, действие которых обнаруживается в возникновении разного рода общин, в обращении к наркотикам, в выступлениях против загрязнения среды и дальнейшего роста промышленного производства» [19. С. 72].

Уже порожденный социальным и в нем только способный су-ществовать терроризм возвращает саму социальность в досоциальный мир. Бодрийар пишет, что «в этом смысле, или, лучше сказать, в этом своем вызове смыслу, террористический акт сближается с катастро-фами, происходящими в природе» [19. С. 67].

159

Ж. Бодрийар излишне категоричен в определении будущего фе-номена «социальное». Он утверждает, что о социальном в наше время вообще бессмысленно говорить, поскольку его понятие уже ничего не обозначает, а сам устоявшийся и столь настойчивый научный дискурс только мешает видеть несоциальное. Мы не можем разделять позицию автора о том, что социальное существует лишь короткое время «…между эпохой символических формаций и возникновением нашего «общества», где оно уже не живет, а только угасает. Раньше – его нет еще, позже – его нет уже» [19. С. 76]. Солидаризируясь в целом по трактовке социального с Ж. Бодрийаром, необходимо отметить, что мы ведем речь об утрате доминанты социального в формах организа-ции жизни людей, развитии человечества, но нисколько не отвергаем сохранения его как необходимости и возможности его развития.

Позиция автора о том, что массы приводят в исполнение приго-вор и социальному и политическому, «…который они вынесли, не дожидаясь исследований на тему «конца политики» [19. С. 49], требует корректировки. Видимо, более правильно говорить о том, что массе социальное стало «тесным кафтаном», но всякому сообществу будет характерно социальное, так как оно составляет саму его суть. Гнев теоретика на интеллектуалов [19. С. 49], которые изо всех сил стара-ются активизировать массы, приобщить их к политике, отчасти можно разделять, так как дезинформация народа о путях его развития не осу-ществляется без их участия. Однако, с другой стороны, полная отстра-ненность от проблем социогностики может самым негативным обра-зом отразиться на развитии человечества.

Таким образом, если подвести итог диагнозу современной поли-тики по Ж. Бодрийару, «существо нашей современности не заключено ни в борьбе классов, ни в неупорядоченном броуновском взаимодейст-вии лишенных желания меньшинств, – оно состоит именно в этом глу-хом, но неизбежном противостоянии молчаливого большинства навя-зываемой ему социальности, именно в этой гиперсимуляции, усугуб-ляющей симуляцию социального и уничтожающей его по его же соб-ственным законам» [19. С. 57].

Этот краткий выборочный конспект мы составили, руково-дствуясь целями нашего исследования, в частности, для ретроспекции ключевых проблем развития форм организации жизни, всецело опре-деляемого в ХХ в. политическим процессом.

Действительно довольно трудно оппонировать Ж. Бодрийару по целому ряду положений его концепции. В частности, не всегда воз-можно рассмотреть объектные и субъектные свойства у «массы» в ее нынешнем социальном состоянии. Также бесспорно, и мы уже указы-

160

вали на это в предыдущих разделах, симптоматичное исчерпание как управленческих форм организации жизни в социальном контексте, так и социального взгляда в познании, и наша аргументация на примере управления подтверждает мысль Ж. Бодрийара о том, что раньше со-циального нет еще, а позже его нет уже.

Солидарны мы и с оценкой Ж. Бодрийаром социальности, кото-рая в ряде своих факторов приближается к природным явлениям, в частности, в возникновении разного рода обособленных общин, замк-нутых обществ, в распространении терроризма, сближающегося с при-родными катастрофами. И в этом смысле стоит присоединиться к его характеристике усилий интеллектуалов (в том числе науки), распа-ляющих в людях микрожелания, мелкие различия, слепые практики, анонимную маргинальность как пустого занятия. Бесперспективной (в равной с автором мере) расцениваем мы и деятельность властей по втягиванию масс в политику, подталкиванию их к участию в управле-нии, навязывание им доминанты социальности.

Очевидно, что при помощи СМИ политика раскрывается перед обывателем по всем законам сцены, что обнажает суть проблемы – утрату ценностных ориентиров управления, уход в банальную мани-пуляцию сознанием. Соответственно и массы в качестве ответной ре-акции на манипуляции не могут опираться на выхолощенные, выпо-лощенные в прямом эфире высокие ценности, и противопоставляют поэтому повседневное, будничное существование, что при глубоком рассмотрении вовсе не малозначащая изнанка политики, и в этом мы полностью поддерживаем мнение Ж. Бодрийара.

Вместе с тем Ж. Бодрийар, избрав узкое направление и апока-липтическую окраску мысли, при всей образности своих размышлений оставляет без рассмотрения природу и сущность происходящих соци-альных процессов, видимо, окончательно решив оставить социальное по ту сторону дискурса. Его прощание с социальным в целом пред-ставляет собой довольно слабую позицию, поскольку он как диалектик должен был рассматривать социальность хотя бы как навык, однажды приобретенный, и поэтому (даже при снятии его гиперсимуляции) ос-тающийся важным для организма.

Нельзя не отметить и унылую картину компаративных увязок космических процессов (активность черных дыр, гиперимплозия) с социальными, вымывающих из бытия последние остатки смысла, не отторгнутые социальностью. Как видим, человеку нет места ни в рас-суждениях Ж. Бодрийара, ни в том мире, который он описывает, отме-ривая ему последние дни. Это вынуждает нас признать, что и Ж. Бод-рийар также не избежал участи большинства коллег, остающихся в

161

плену социогностики, и с крушением базиса доминирующего измере-ния не находящих ответа надвигающимся тенденциям в координатах традиционно биосоциального мира.

Вместе с тем следует признать, что некоторые тенденции дегра-дации социального настолько очевидно заявили о себе в ХХ в., что их характер позволяет однозначно судить о необратимости процессов, на которые указывал Ж. Бодрийар, а также до него – Ф. Ницше, Э. Фромм, Х. Ортега-и-Гассет, М. Фуко и многие другие. Характер, или общее их направление мы будем обозначать термином «рецессия», который можно перевести как отступление, возврат к исходному состоянию. В этом обозначении мы показываем состояние социальности, вытесняе-мой в некоторых сферах бытия биотическими мотивациями, что отда-ленно напоминает времена переходного состояния от доминанты есте-ственных форм организации жизни индивидов к социальным.

Вероятно, можно было бы использовать и более широко упот-ребляемый термин «регресс», однако он несет определенную нагрузку, означающую упадок, что, на наш взгляд, не совсем подходит случаю. Нельзя сказать, например, что советское общество в период обостре-ния социальной рецессии в первой половине ХХ в. переживало упадок, наоборот, коллективизация сельского хозяйства позволила обеспечить небывалую промышленную революцию, перевооружение армии и т.п. Также очевидно, что переживавшее в глубине своей схожие процессы германское общество при Гитлере добилось высоких успехов в орга-низации гражданского управления. Аналогичные явления мобилиза-ции мы можем наблюдать и в раннемаоистском Китае, и в хомейнист-ском Иране.

Означенную, таким образом, рецессию мы будем рассматривать как в коллективном, так и в индивидуальном формате, причем в кол-лективной рецессии в ХХ в. можно наблюдать два последовательных периода: период стадности и период неотрайбализма.

Стадность, в большей степени распространенная в первой поло-вине ХХ в., характеризуется вовлечением в социальные процессы под знаменем интегративных идей широких идеологически поляризован-ных масс. Общественными классами их, по всей видимости, в это вре-мя назвать уже нельзя, так как при ближайшем рассмотрении их поля-ризация оказывалась основанной на отношении к управлению. Г. Мос-ка был первым, кто указал на объектную идентификацию масс, расши-ряя марсксистское представление об антагонистичных классах [67]. В советской России политического гегемона также не миновала участь объекта, равно как и в нацистской Германии «нацию избранных».

162

Закалившись в социалистической, профсоюзной борьбе, проле-тарская масса, став прообразом массы, к которой уже в ее городском, смешанном исполнении взывали политики, не была похожа на город-ской плебс императорского Рима или вечевые собрания средневековых городов, она отличалась высокой организованностью и покорностью лидеру. Однако после победно отвоеванных социальных гарантий у государства и капитала, организованная трудовая масса оказалась на удивление способной к распылению на мельчайшие сегменты, мелкие проблемные группы, кружки «домашнего» сопротивления, и ее место заняла банальная городская толпа фанатов спорта и идолов массовой поп-культуры.

Неотрайбализм, как стремление к обособлению групп по самым разным признакам, также стал характерным явлением со второй поло-вины ХХ в. Его отмечал Ж. Бодрийар (в варианте трайбализма) и М. Мафсоли, который считал, что наиболее рациональной формой су-ществования индивида в современном мире стало «сообщество» напо-добие древних племен. Индивид ищет в нем себе утешение, покой и моральное удовлетворение. Такого индивида М. Мафсоли называет «неотрайбатом». «Неотрайбаты существуют исключительно в силу ин-дивидуальных решений продолжать носить символы племенной при-надлежности»1. Полагаем, что о неотрайбализме говорить уместнее, чем о трайбализме, поскольку он как явление антропологии еще имеет место как в формах явления времен каменного века, сохранившихся доныне, так и в модернизированных адаптивных формах.

В частности, А. В. Коротаев на этнографическом материале жи-вописует трайбализм как некий альтернативный путь в русле социаль-ного развития. В частности, он пишет: «Нет никаких оснований счи-тать процесс трансформации вождеств в племена на Северо-Востоке Йеменского Нагорья «дегенерацией» или «регрессом». Благодаря ему общий уровень развития ареала даже несколько вырос, при том что ощутимо увеличилась и экологическая устойчивость социоестествен-ной системы ареала. Для определенных стадий общей социальной эво-люции племенную организацию имеет смысл рассматривать как некую (хотя и достаточно ограниченную по эволюционному потенциалу) аль-тернативу государству (и вождеству), нежели как догосударственную (и тем более «довождескую») форму политической организации. Пле-мя является скорее «парагосударственной», чем «догосударственной» социально-политической формой. И в любом случае нет оснований рассматривать в качестве «первобытной» (даже «пережиточно перво-

1 Maffesoli, M. Jeux de masques // Design issues, vol (1988), nos, 1, 2. P. 141 ff. Цит. по: Бау-ман З. Философия и постмодернистская социология // Вопросы философии. – 1993. – № 3.

163

бытной») родоплеменную организацию, характерную для части насе-ления Ближнего и Среднего Востока, сложившуюся (как и государства этого региона) в результате долгого «постпервобытного» историческо-го развития как особый (и достаточно эффективный) вариант социаль-но-политической адаптации достаточно высокоразвитых сообществ к изменениям естественной и социоисторической среды» [54. С. 79].

Индивидуальный формат социальной рецессии подчеркивает практически повсеместное явление вождизма в имидже политических деятелей с начала ХХ в. и отмечающееся рецидивами вплоть до на-стоящего времени.

Рассмотрим подробнее некоторые основные аспекты социаль-ной рецессии с точки зрения их политического выражения и эволюции форм организации жизни.

Упадок традиционного коллективизма в его сословных формах происходит уже на закате монархического правления, и Т. Гоббс неод-нократно намечал основные пути, по которым он будет развиваться. Он выделял три формы государства, и, являясь сторонником монархи-ческого правления, Т. Гоббс полагал, что «…все, что делается массой, должно пониматься как сделанное каждым из тех, из кого она склады-вается» [32. С. 335]. В его представлении добро и зло, свобода обрета-ют истинный смысл только в монархии, при правлении одного челове-ка, ибо «…когда частные граждане, то есть подданные, требуют сво-боды, они по существу, говоря о свободе, требуют себе не свободы, а господства» [32. С. 379]. В развитии исторических форм правления монархия является закономерным явлением, поэтому обоснование та-кого общественного устройства в своей конкретности вполне понятно. Авторитет монарха и монархическое правление было в целом эффек-тивно при простом расчленении интереса в социуме на крупные, ус-тойчивые, самовоспроизводящиеся сословия. Упадок монархии уже можно предвидеть при начале качественного роста общественной дифференциации. Генетически происходя из экономики, дифферен-циация разлагает социальную структуру на страты, и тем самым начи-нает подрывать политику.

Экономический рост между тем толкает к развитию потребно-сти обладания властью у различных прослоек. Выражая свое желание приобщиться к власти на собственно социальной основе, а не на осно-ве родовой аристократической принадлежности, эти представители начинают подтачивать монархические устои, ее властную монополию во всех сферах жизни: в первую очередь в знании, образовании, эко-номике, городской жизни.

164

Наконец, и политически монархия не может адекватно отвечать противоположным интересам дворянства и буржуазии, буржуазии и крестьянства, крестьянства и пролетариата. В этом исчерпание монар-хической формы власти и державно освященной коллективности под-данных, разделенных на несмешиваемые слои и прослойки, крах кото-рой обернулся смешением всех слоев, что приняло внешний вид урав-нивания в правах.

Это общественное явление поставило управление окончательно выше прочих форм организации жизни, которые еще имели значение на периферии социального развития. Уже Р. Штамлер напрямую вы-водил социальную жизнь из управления (которое у Р. Штамлера обо-значается как «внешнее регулирование»): «В общепринятом смысле, внешнее регулирование ограничивается содержанием воли, которое мыслится над связанным им человеком. Подобное внешнее регулиро-вание человеческого общежития мы находим, как упомянуто, во все периоды известной нам человеческой истории» [101. С. 78]. По мне-нию автора, животное сообщество, а равно гипотетически предполо-женное чисто физическое существование живущих вместе людей от-личается равномерно от человеческой социальной жизни как сущест-вования, связанного внешним регулированием [101. С. 80].

Таким образом, классическая социология содержит в себе пред-посылку обратного перехода, инверсии социального в животное, по-скольку предполагает двоичную систему корреляции состояния доми-нанты социального и управленческих организационных форм. Тради-ционные представления о приоритетности управления и отсутствие антропогностики приводят обществоведов, при кризисе социального, к выводам об объективном процессе рецессии к животным или погра-ничным формам организации. Но не только в теории.

История ХХ в. со всей ясностью показала естественную состав-ляющую толпы, массы. В этом образе нашла свое наивысшее выраже-ние социализация, создавшая небывалый по силе объект политическо-го управления, но в этом же и достигшая своего предела, поскольку свойства, которые обрела масса, обнаружили тщетность управления.

Обнаружилось, что система управления, созданная для полити-ческих целей, работающая в режиме социализации, движется с на-бранной ею скоростью и инерцией, производя только новый и новый экспансионизм социальности. Именно его и предстоит научиться обуздывать и одергивать в ненасытном стремлении к вторичной, тре-тичной и последующей социализации, которая выхолащивает перво-начальный смысл самой социализации и угрожает или подрывает воз-можность существования естества.

165

3.2. Образ вождя в идентификации политических лидеров

Сказать, что сам по себе богатый на открытия ХХ в. открыл привлекательность вождизма, будет неверным, равно как и утверждать об осознанном выборе такого политического поведения, которое нра-вилось бы своей экстравагантностью самому политическому лидеру. Скорее следует предположить, что политики улавливали рецессивные интенции масс, отвечавших взаимностью только особым личностям, проявлявшим вождистские качества.

Что конкретно способствовало обострению восприятия масс в те времена, – давно и всесторонне изучено с целью практического ис-пользования в политическом и торговом маркетинге. Для того чтобы улавливать и усваивать на эмоциональном уровне бредовые идеи, мас-са должна, прежде всего, отключить каким-то образом собственный рассудок и вообще иметь возможность оказаться на площади. Этому в самом благоприятном виде способствует отсутствие в новом (граждан-ском, по сравнению с традиционным) обществе гарантий минимально необходимых средств существования, а порой и элементарного пропи-тания. Это открытие, сделанное в свое время Мальтусом, подтвержда-лось впоследствии неоднократно, независимо от страны и континента.

Уже в силу большого числа незанятых или периодически «сво-бодных» от производства лиц площадь обеспечивается массой, а ото-рванность занятых от результатов труда, отчуждение разрывает рассу-дочную связь, адекватность связей между вкладом труда и материали-зованной отдачей, справедливо распределенным результатом общего труда. Разрушение таких связей в массе объединяет людей, скапливает их на «лобных» местах и делает массу, обуреваемую страхом матери-альной неудовлетворенности, нервной, восприимчивой к любым раз-дражителям. Появление политиков нового для ХХ в. типа происходило на волне протеста, который приобрел массовый, системный характер, вызвал на политическую арену массы, которые «решали» кардиналь-ные проблемы политического бытия, попросту заряжаясь энергией взаимного порыва.

Однако это лишь предпосылка вождизма, поскольку вождь должен был отвечать целому ряду параметров, располагая также соот-ветствующей внешней атрибутикой.

В частности, наиболее показательным внешним фактом рецессии является присвоение политическими лидерами особых титулов, прямо указывающих на их вождистскую сущность: дуче (от ит. duce – вождь) – Бенито Муссолини в Италии, фюрер (от нем. Führer – вождь) – Адольф

166

Гитлер в Германии, каудильо (от исп. caudillo – предводитель) – Франко Баамонде в Испании, вождем называли и Мао Цзэдуна, и Ким Ир Сэна.

Вместе с титулатурой возрождается символическая атрибутика (свастика, фасцы, звезды), этому же сопутствует сакрализация вождя, его плоти и духа. Слово вождя приобретает силу закона. Его речи и мнения служат отправными ценностными ориентирами (например, книга «Моя борьба» А. Гитлера, «Цитатник» Мао Цзэдуна).

Возрождается на социальной основе легитимность ритуала и то-тема, ритуальные шествия, движения, приветствия, жесты, ритуальные собрания, посвящения. Вытесняя официальный религиозный культ (христианство, конфуцианство), вождизм облекается в рецессивные одежды дохристианских, языческих верований и сектантских оккульт-ных учений. Особенно в нацистской Германии оживляется поиск са-кральных тотемов, артефактов, источников потусторонней силы, за которыми направляются экспедиции на Ближний Восток, в Азию, в Египет.

Исключительную важность приобретает собственный стиль, имидж вождя. Вожди работают над своим обликом, создавая неповто-римые, яркие образы: экзальтированный А. Гитлер, аскетичный в речи и образе жизни И. Сталин, глубокомысленный Мао Цзэдун.

Народная молва при помощи пропаганды создает и мифологи-зированный образ вождей, которые сочетают в себе все достоинства и величайшие способности во всех сферах жизни: они самые великие стратеги, непревзойденные тактики, умелые хозяйственники, мудрей-шие идеологи, талантливейшие организаторы. Они снискали славу и «самого человечного человека», и «вождя мирового пролетариата», и личности мирового масштаба1.

Сами вожди непременно желают быть членами каждой семьи в роли благодетельного отца. И поэтому каждый из них пылает любовью ко всем детям нации, что выражается не только в своеобразной агио-графии, но и в создании детских и юношеских военизированных орга-низаций (гитлерюгенд в Германии, октябрята – юные ленинцы в СССР).

1 Писатель Эми Сяо восклицал: «Мао Цзэдуна сейчас знает весь мир. Его врожденный юмор, его открытый, звонкий смех, его гнев, страшный для провинившихся, его отече-ская заботливость о человеке, его неиссякаемая энергия, его большевистское упорство и решительность, его блестящие организаторские способности государственного деятеля, перо журналиста и писателя, язык оратора, мозг ученого, талант стратега и тактика соз-дали фигуру, выделяющуюся не только в истории китайской революции, но и в истории революции во всем мире». Шевелев, В. Н. Мао Цзэдун – великий кормчий [Электронный ресурс] // http://www.litportal.ru

167

Многие вожди ХХ в. питают страсть к титулам и наградам. И ес-ли в начальный период, обретая власть, они в окружении соратников довольствуются скромными титулами «председателя» (что означает лишь первый среди равных), то в дальнейшем, подчиняясь взвинченно-му ритму полноты власти, они изобретательно возрождают давно забы-тые и вводят превосходящие существовавшие ранее высшие титулы. В этом контексте тяга Л. Брежнева к увеличению звезд героя сродни по-требности к увеличению количества перьев в головном уборе у вождей североамериканских индейцев1.

Как известно, история повторяется в виде фарса. Последнего императора Западной римской империи, которого без затей сместил и выслал на удаленный остров военачальник Одоакр, звали Ромул Авгу-стул (августенок), и в имени его поздние писатели усмотрели гримасу истории: Ромул – имя основателя Рима, Август – первого императора. Наполеон III, тщетно пытавшийся во всем походить на своего имени-того дядю, вызывал тем самым только сарказм. Но наиболее кричащим уподоблением первобытному вождю предстала в ХХ в. фигура Адоль-фа Гитлера.

Как пишет Э. Фромм: «В некоторых отношениях Гитлер был совершенно таким же, как и руководители других государств, и было бы ханжеством считать его военную политику чем-то из ряда вон вы-ходящим в сравнении с тем, что, как свидетельствует история, делают другие лидеры других сильных держав. Но в случае Гитлера поражает несоответствие между теми разрушениями, которые производились по его прямому приказу, и оправдывавшими их реалистическими целями. Многие его действия, начиная с уничтожения миллионов и миллионов евреев, русских и поляков, и, кончая распоряжениями, обрекавшими на уничтожение немцев, нельзя объяснить стратегической целесооб-разностью» [97. С. 78–79].

Какого же рода рационализм вел Гитлера, а следовательно, корреспондировал интересам германского общества того времени? Э. Фромм на это замечает, что «всякое разрушение, которое произво-дилось по его приказу, имело рациональное объяснение: все это дела-лось во имя спасения, процветания и триумфа немецкого народа с це-лью защиты от врагов – евреев, русских, а затем англичан и американ-цев. Он просто повиновался биологическому закону выживания» [97. С. 82]. Со слов Х. Пикера, сам он утверждал: «Если я и верю в ка-кую-нибудь божественную необходимость, то это необходимость со-хранения видов» [97. С. 82]. Другими словами, фюрер, пользуясь рас-

1 Количество перьев как показатель статуса.

168

терянностью, тревогой, чувством неуверенности германского общест-ва времен Веймарской республики в сохранении своего естества, на-ходил в потаенных уголках души немцев первобытную ненависть к инородцам. И Гитлер показывал, какой именно народ следует винить в бедах нации и устранять как биологическое препятствие. При этом сам он, по свидетельствам очевидцев, обладал почти мистической уверен-ностью в собственной непогрешимости как вождя нации и военачаль-ника [97. С. 85].

Поскольку власть вождя проистекала из военно-организа-ционной функции, постольку и гражданская жизнь гомогенизирован-ного общества перестраивалась по принципам военной организации. Внешне наиболее отчетливо это проявилось в Советском Союзе и в нацистской Германии.

В Советском Союзе иерархия организующих цепочек имела не-сколько параллелей: советскую, партийную, возрастную (октябрят-ский, пионерский, комсомольский отряды), производственную (рабко-мы, месткомы, профсоюзы). В Германии отмечают, прежде всего, пар-тийную и административную параллели. В частности, в основу адми-нистративно-территориального деления была положена единица – гау (Gau), на которые была поделена вся территория (42 гау, в 1933 г. – 32), во главе каждого стоял гауляйтер. Область делилась на районы (Kreise), район – на местные группы (Ortsgruppe), группа – на ячейки (Zellen), а ячейка – на блоки. Во главе каждой территориальной едини-цы стоял соответственно гауляйтер1, крайсляйтер, ортсгруппенляйтер, целленляйтер и блокляйтер.

В этой связи с учетом обширной исторической базы довольно странным и с методологической точки зрения слабым представляется расхожее заключение о том, что «личная диктатура, как тип власти оказалась возможной лишь в упрощенных политических системах, исключающих самоуправление (национал-социализм, террористиче-ские режимы в некоторых слаборазвитых странах таких, как Сальва-дор, Гаити и т.п.)» [90. С. 109]. Отсутствие самоуправления в его ка-чественном выражении мы можем отметить практически повсемест-но, но не этот вывод напрашивается при изучении диктатур, а, на-оборот, удивительная потребность в управлении, особенно в его же-стких формах.

1 Гауляйтер (Gauleiter) – должностное лицо в нацистской Германии, осуществлявшее всю полноту власти на вверенной ему административно-территориальной единице – гау. Назначался непосредственно фюрером. Подчинялся рейхсляйтеру и нес полную ответ-ственность за делегированную ему часть суверенитета.

169

А. Ю. Ватлин, в частности, считает, рассматривая историю Гер-мании, что «этот процесс нельзя сводить к одному насилию – обывате-лям, уставшим от бесполезной свободы Веймарской республики, нра-вится подчиняться, они вновь чувствуют свою незаменимость в цепоч-ке вождей и исполнителей от блокляйтера до гауляйтера в НСДАП, от унтергруппенфюрера до группенфюрера в СС. Продвижение наверх гарантирует не только сужение круга начальников и расширение пол-номочий, но и новые привилегии. … Для расширения массовой базы нацистского движения существовали вспомогательные организации (Nebenorganisationen), компенсировавшие тягу немцев к общественно-му досугу – национал-социалистские союзы учителей, врачей, домохо-зяек и даже кролиководов, куда входило (включая «Германский рабо-чий фронт») подавляющее большинство взрослого населения страны» [25. С. 89].

Поскольку рецессия организационных форм в своем поиске оп-тимума обратилась к далеким историческим досоциальным образцам, то именно в принципах организации власти в рамках этих организаци-онных форм и надо искать варианты ответов. Если мы возьмем об-щинные отношения, возникшие непосредственно из разложения родо-вого строя, вместе с вождизмом, то мы увидим, что предводитель об-щины (расширенной семьи) – староста, как сообщает Герцен, обладает большой властью в отношении каждого члена в отдельности, но не над всей общиной. Он может управлять деспотически только в том случае, если вся община стоит за него [30. С. 229–230].

Подчеркивая эту особенность в тоталитарных режимах ХХ сто-летия, Х. Арендт пишет, что такая форма правления «…уничтожает расстояние между управляющими и управляемыми и достигает со-стояния, в котором власть и воля к власти, как мы их понимаем, не играют никакой роли или в лучшем случае второстепенную роль. По сути, тоталитарный вождь есть ни больше, ни меньше как чиновник от масс, которые он ведет… Будучи, в сущности, обыкновенным функ-ционером, он может быть заменен в любое время, и он точно так же сильно зависит от «воли» масс, которую его персона воплощает, как массы зависят от него. …Вождь без масс – ничто, фикция. Гитлер пол-ностью сознавал эту взаимозависимость и выразил ее однажды в речи, обращенной к штурмовым отрядам: «Все, что вы есть, вы есть со мною. Все, что я есмь, я есмь только с вами». …Практическая цель движения – втянуть в свою орбиту и организовать как можно больше людей и не давать им успокоиться. Политической цели, что стала бы конечной целью движения, просто не существует» [3. С. 30–31].

170

Последнее заключение Х. Арендт верно только отчасти, по-скольку его смело можно транслировать на политические цели вооб-ще, независимо от режима правления. Но мысль о персонификации массы в вожде заслуживает особого внимания. Х. Арендт по домини-рующей традиции либеральной западной науки не делает никаких ка-чественных различий между советским и нацистским строем, поверх-ностно, по внешним признакам приписывая их к одному ряду явлений, порожденных однородными причинами.

Можно согласиться с тем, что внешние и внутренние условия предельной опасности, прочувствованные биотой советского и гер-манского обществ, возродили «коллективное бессознательное», стад-ное состояние самоорганизации, которое помогает защищаться от «хищников». В России это февральская разруха, затем интервенция. В Германии – условия версальского мира, экономическая разруха, не-прекращающаяся политическая борьба социалистов, либералов, нацис-тов. Но поскольку социальность проникла уже достаточно глубоко во все сферы бытия людей, это предопределило управленческий характер биотической рецессии, вместе с вождями, атрибутами, «организующей ролью партии».

Но на этом глубинном мотиве внутреннее сходство систем за-канчивается, демонстрируя нам лишь яркость внешних проявлений, сходства в которых читаемы достаточно легко, между тем как различ-ной была расстановка политических и классовых сил, коренным обра-зом различны были идеологии, что для мотивации движения масс име-ет огромное значение1.

Можно говорить о том, что сила вождизма опиралась на целый ряд внешних атрибутов и внутренне объективированных социальных потребностей, среди которых важнейшим было полное доверие вож-дю со стороны массы. Политик превращался в деспота, но для этого необходимо, чтобы вся масса стояла за него. И в этом смысле вопрос коммуникации политика и массы занимает ведущее место в объясне-нии причин сложившегося состояния, в котором пребывали огромные массы, вне зависимости от того, воздействовал ли на них личностный авторитет одного вождя или партии, или управленческой системы в целом. По общему признанию ведущих политологов и обществоведов,

1 Это обстоятельство, собственно, и предопределило исторические образы рецессии: в России был осуществлен ренессанс общинно-государственного строя (соответственно, вся социобиотическая энергия была направлена на солидарность с другими народами, воспроизводство общественных отношений за счет собственных сил), а в Германии – феодально-государственного (ориентированного на кастовое деление и эксплуатацию «черни» в лице покоренных народов).

171

управленческая коммуникация с массой приобретает характер мани-пуляции сознанием.

3.3. Вовлечение в политику путем манипуляции сознанием

Кризисное состояние, в котором политика обнаруживает себя на

рубеже веков, имеет в своей основе уже не проблемы легитимности власти, а проблемы ее субстантивности. Уже не то или иное управле-ние, а управление вообще, любая форма принуждения, персонифици-рованная любым режимом, рассматривается как нерелевантная обще-ственному запросу.

Втягивание в политику происходит путем манипуляции созна-нием. Достаточно продуктивно эта мысль излагается С. Кара-Мурзой. По его определению, манипуляция – способ господства путем духов-ного воздействия на людей через программирование их поведения. Это воздействие направлено на психические структуры человека, осущест-вляется скрытно и ставит своей задачей изменение мнений, побужде-ний и целей людей в нужном для власти направлении [48. С. 34].

Конкретно манипуляция выражается в создании смыслов (Ж. Бодрийар), оправдывающих деятельность власти. Речь не идет здесь о моральном оправдании, хотя диалектика морали и нравствен-ности, являясь в полной мере социальным инструментом, работает на власть; ею изначально устанавливается определенная система мораль-ных ценностей, а затем уполномоченные органы выполняют функцию арбитра в определении добра и зла, вознаграждая и наказывая.

Ярчайший пример из новейшей политики – обоснование так на-зываемой «оси зла», состоящей из стран, которые, по мнению госде-партамента США, представляют реальную угрозу жизни (биоте) аме-риканских граждан на территории их проживания. Нет никаких сомне-ний, что при подобной аргументации, которая определяет всего две альтернативы – «или они, или мы», возобладает рациональный подход с точки зрения выживания тела. Дело только в отсроченном периоде, поскольку сам агрессивный выпад, если биотическая риторика не бу-дет изменена на человеческую, не утратит актуальности, так как имеет собственную энергетику.

Вопрос о морали в политике имеет давнюю интеллектуальную традицию. К. Маркс и Ф. Энгельс утверждали, что у Н. Макиавелли, как и у Ж. Бодена и Т. Гоббса, «теоретическое рассмотрение политики осво-бождено от морали» [64. Т. 3. С. 314]. Б. Капустин, в свою очередь, оп-понирует классикам на том основании, что злодей Борджиа «милостив», то есть морален, поскольку он проявлял свою жестокость для установ-

172

ления единения и мира, во благо народа, а Содерини, сохранивший соб-ственную, частную мораль безупречной, не нанеся превентивного удара по сторонникам Медичи, становится аморальным [44].

По Б. Капустину, частной морали для политика быть не должно, а только лишь мораль публичная. Мы допускаем, что в рамках социог-ностики так думать вполне логично, скажем, при рассмотрении нацио-нально-государственных интересов, их защиты от внешних и внутрен-них врагов (например, А. Лукашенко проявил жесткость по отноше-нию к части своих граждан, остановив «цветную революцию», а А. Акаев, Л. Кучма – нет). Но предположим, что речь идет о двух со-перничающих партиях, набравших одинаковое количество голосов, а их элита одинаково сильно замотивирована на успех (при этом допустим, что некий меценат, желая при любом исходе иметь победу, финансирует обе партии). В этом случае действия любой из этих политических сил, отступление для которых невозможно, публично аморальны. Видимо, следует признать, что этика в системе социальных отношений и, прежде всего, в политике имеет относительный характер, поэтому всякое дейст-вие вождя, руководителя, обусловившее общественный прогресс кон-кретного общества, может быть рассмотрено как этичное, независимо от того, есть ли это персона Пиночета, каудильо Франко или персоны, от-давшей приказ на превентивную бомбардировку Хиросимы.

Очевидно, что с точки зрения, основанной на принципах соци-огностики, этот вопрос не разрешим, поскольку, как заметил Б. Рассел, этические споры превращаются в борьбу за власть, включая власть пропаганды [81. С. 144].

Дальнейшие перспективы управления в этой системе ценностей туманны. Поскольку распространение нигилизма в обществе, по суще-ству, было лишь предлогом для того, чтобы отрицать абсолют (ниги-лизм – один из фронтов борьбы с абсолютизмом), постольку неверие в объективность (а значит и в субъективность) есть следствие неверия в абсолютность истин. Неверие в объективную истину, по Б. Расселу, предполагает, что большинство определяет то, во что следует верить [81. С. 100]. Итог выражается в том, что большинство, не верит ни во что, таким образом, гомогенизация массы означает и гомогенизацию морали, где нет места иллюзиям покорности массы как реакции на справедливое управление, организованное в соответствии с ее мораль-ными ценностями.

Ученые вовлечены в актуализацию политики на довольно ши-рокой идеологической платформе: одни искренне верят в необходи-мость политического ренессанса, другие сомневаются, но не видят позитивного выхода, а третьи – просто издают учебные пособия с «но-

173

вым», «прогрессивным» взглядом на политические процессы1. Среди них есть и здравые мыслители, блуждающие, правда, по различным причинам, среди идей управления. Особенно сильно в этом просмат-ривается влияние англоязычной общественно-политической мысли, породившей ведущих идеологов демократической доктрины И. Берли-на, К. Поппера, М. Фридмана, Ф. А. Хайека [17, 78, 96, 98].

Так, основанием апологетики политики у К. Поппера является критика марксизма. Начиная с юных лет, когда ему пришлось отка-заться от марксизма, К. Поппер видел серьезное препятствие в осуще-ствлении идеалов учения К. Маркса в его исполнителях. Марксисты, окружавшие молодого К. Поппера, были и лживы и циничны, они вели людей в бой за идею, частично отказываясь от идей учителя, планиро-вали предоставить неограниченную экономическую власть государст-ву, но «сохранили взгляд, согласно которому проблема государствен-ной власти не является важной» [78. Т. 2. С. 152].

Поэтому критика К. Поппером марксистской теории государст-ва отталкивается от представления К. Маркса о фундаментальном бес-силии политики [78. Т. 2. С. 139]. Он полагал, что «…недооценка К. Марксом роли политической власти означает не только то, что он не уделил должного внимания разработке теории очень важного потенци-ального средства улучшения положения экономически слабых, но и что он не осознал величайшей потенциальной опасности, грозящей человеческой свободе. Его наивный взгляд, согласно которому в бес-классовом обществе государственная власть утратит свои функции и «отомрет», ясно показывает, что он никогда не понимал ни парадокса свободы, ни той функции, которую государственная власть может и должна выполнять, служа свободе и человечеству» [78. Т. 2. С. 148]. Надо сказать, что бесклассовое общество К. Маркса нигде в его рабо-тах не описывалось как однородная масса, и в этом смысле его, конеч-но, можно упрекнуть в недальновидности, что К. Поппер и делает.

Вместе с тем К. Поппер превозносит демократию, которую, по его мнению, К. Маркс недооценил, назвав ее «чисто формальной свобо-дой», на том основании, что «она представляет собой единственный из-вестный нам механизм, с помощью которого мы можем пытаться защи-тить себя против злоупотребления политической силой. Демократия – это контроль за правителями со стороны управляемых. И поскольку, как мы установили, политическая власть может и должна контролировать экономическую власть, политическая демократия оказывается единст-венным средством контроля за экономической властью со стороны

1 Преимущественно под эгидой какого-нибудь фонда имени одного из американских деятелей.

174

управляемых. При отсутствии демократического контроля у правитель-ства не будет ни малейшей причины, почему бы ему не использовать свою политическую и экономическую власть в целях, весьма далеких от защиты свободы своих граждан» [78. Т. 2. С. 148–149].

С учетом сказанного, К. Поппер, видимо, полагает, что полити-ческая и экономическая власти существуют порознь. И поскольку эко-номическая власть основана на неотъемлемом праве распоряжения (управления) собственностью, то политическая власть, основанная на утрачиваемом (отъемлемом) праве управления, вероятно, будет урав-новешивать бесконтрольность экономической. Но что тогда уравнове-сит политическую власть, только ли все та же «отъемлемость» права управлять? Или, может быть, разделение властей, при котором одна власть контролирует другую: исполнительная власть контролирует экономическую, а исполнительную власть контролирует законода-тельная? В действительности ведь именно парламентаризм преподно-сится общественности как наиболее эффективный институт ограниче-ния управленческих прав исполнительной ветви.

Однако политическая сущность демократического парламента-ризма со всей ясностью была понята и раскрыта уже более века назад. «Выборы никоим образом не выражают волю избирателей. Представи-тели народные не стесняются нисколько взглядами и мнениями изби-рателей, но руководятся собственным произвольным усмотрением или расчетом, соображаемым с тактикою противной партии. Министры в действительности самовластны; и скорее они насилуют парламент, нежели парламент их насилует. …В действительности министры столь же безответственны, как и народные представители» [75. С. 100].

Идеологическая предвзятость убежденного монархиста, обер-прокурора Святейшего Синода, может служить основанием недоверия к словам К. Победоносцева, но если бы мы не знали имени автора, то вполне могли бы полагать, что это описание российского парламента-ризма начала ХХI в. Однако без подозрений в монархизме можно при-вести мнение Л. Толстого, который писал: «…в Европе искали спасения в парламентаризме, не нашли. Но составилось предание. Мы, страдая от того же, от чего страдала Европа, берем то же средство, которое там оказалось недействительным» [91. С. 163]. Более того, демократ А. Гер-цен писал: «Я не вижу причин, почему Россия должна непременно пре-терпеть все фазы европейского развития, не вижу я также, почему циви-лизация будущего должна неизменно подчиняться тем же условиям су-ществования, что и цивилизация прошлого» [30. С. 232–233].

Между тем К. Поппер неоднократно повторяет укор марксистам в том, что они «…так и не осознали всего значения демократии как

175

единственного хорошо известного средства осуществления такого контроля» [78. С. 151]. И надо сказать, что в некотором смысле К. Поппер прав. Демократия действительно хороша как средство кон-троля, но только, наоборот, управляющих над управляемыми, как это показал не только политический опыт, но и практика корпоративной «демократизации», набирающая популярность у менеджеров с 70-х гг. ХХ в.1 Однако сегодня управленческая демократизация, которая учре-ждается и государством, и корпорациями, уже не встречает восхище-ния у масс, отчасти по тем основаниям, на которые указывал Ж. Бод-рийар, отчасти вследствие общего истощения управленческого потен-циала социальных форм организации в обществе.

В связи с критикой К. Поппером мыслей К. Маркса можно гово-рить не только об идеологических препятствиях в понимании его идей, но и об их пропагандистской направленности (хотя К. Поппер и выска-зывал для приличия несколько комплиментов в адрес гуманизма и науч-ной принципиальности К. Маркса, поскольку и сам до 17 лет считал себя марксистом). Последнее издание книги К. Поппера «Открытое об-щество и его враги», переработанное автором, вышло в 1966 г., что мог-ло служить снисхождением автору. Но его послесловие к русскому изданию 1992 г. никак не оправдывает закрытость сознания авторитет-ного идеолога открытого общества, который продолжал призывать руководствоваться своими идеями и очевидно устаревшими, идеали-зированными представлениями о политике в современных либераль-ных демократиях.

К. Поппер вместе с тем признает в государственной власти опасное, но неизбежное зло. И если давать государству дополнитель-ные полномочия, право планировать, то одновременно, согласно К. Попперу, надо усиливать механизмы демократического контроля власти со стороны общества, то есть перманентно, как у Т. Гоббса, бороться с властью [78. С. 152]. К. Поппер удивляется, что «не-смотря на… совершенно очевидное, казалось бы, предпочтение ин-ституционального метода везде, где это возможно…» [78. С. 156] он не становится общепринятым. По его мнению, «… последовате-лям Платона, Гегеля и Маркса, например, заказан путь к его пони-манию. Им никогда не понять, что старый вопрос «Кто будет пра-

1 Речь идет о практике делегирования управленческих функций «на рабочее место», берущей истоки в корпоративной политике некоторых японских компаний (например, «Тойота»), а затем распространившихся в странах западной Европы (особенно север Италии), в США. От однозначной эйфории в оценке рабочими и профсоюзами этой практики вначале до трезвого анализа ее как новой изощренной формы эксплуатации труда прошло более десятка лет.

176

вителем?» должен быть заменен более реальным вопросом: «Каким образом мы можем укротить его?» [Там же].

Можно, конечно, как и К. Поппер, удивляться тому, что аполи-тичность марксистской доктрины, как ничто другое способствовало все большему втягиванию в политику широких слоев населения. Од-нако надо отметить, что сам он защищает чрезвычайно устойчивую, но, в общем, довольно странную политическую концепцию, согласно которой надо избирать демократическую власть, с которой потом не-престанно бороться демократическими методами. Он полагает, что это лучшая из возможных форм организации жизни и поэтому упрекает Платона, предпринимавшего интеллектуальные усилия для того, что-бы понять, как упредить эту практику, разорвать порочный круг недо-верия, взаимного подозрения и необходимости обуздания избранной власти в лице ли института или харизматического лидера. Пусть Пла-тон так и не нашел в полном смысле удовлетворительного ответа на этот вопрос, согласившись на меритократию, но К. Поппер, в отличие от него, увековечивает такую форму власти, которой позволительно в целях самореализации всеми мерами и при любых условиях втягивать в политику человеческие ресурсы, и полагает, что эту народную поли-тику ни в коей мере нельзя считать злом, в отличие от другой полити-ки – государственной власти.

Независимо от самого К. Поппера, идеи, которые он превозно-сит, поддерживают многие ученые, находящиеся в поиске средств и научных обоснований реанимации массовой политической жизни.

В этой связи определенный научный интерес по ряду положений представляют работы довольно продуктивного ученого А. В. Поздняко-ва. Он, в частности, обосновал авторское понятие и виды самооргани-зации, а также ноократию как высшую стадию демократии. В целом у А. В. Позднякова просматривается некая полновесная теория самоор-ганизации, однако, она содержит самопротиворечивые доводы. К при-меру, самоорганизацию он понимает как стихию, которой можно управлять.

В качестве инструмента управления одним из видом самоорга-низации автор предлагает ноократию: «На пороге новая эпоха разви-тия человечества, в основе экономических отношений которой лежит научно обоснованное прогнозирование событий, планирование и управление социально-экономическими и экологическими процесса-ми. Заканчивается эпоха демократии, естественным образом перехо-дящая в свое более совершенное продолжение – ноократию – власть разума и мысли» [76. С. 11]. Автор предлагает научный метод назна-чения президента, путем предварительного анализа программ канди-

177

датов на эту должность. Вполне логично, по мнению автора, что ана-лиз программы будут осуществлять ученые, но неясно, как будет фор-мироваться это ученое собрание. Видимо, институт – орган, форми-рующий группу ученых, и будет определять кандидатуру президента.

А. В. Поздняков прав в том, что удовлетворительной информа-ции о программе конкретных намерений той или иной персоны, пре-тендующей на пост президента и верховного главнокомандующего нашей страны, мы еще не видели. В целом верным является и один из векторов его научного поиска – ноосфера, уникальная область культу-ры, создаваемая социумом и предназначенная для самовоспроизводст-ва человеческого в индивиде.

Безусловно, прав и А. Л. Стризое, утверждая, что «жизненно важным для преодоления кризиса современной цивилизации являет-ся органическое единство решения глобальных и локальных полити-ческих проблем как проблем обеспечения человеческого существо-вания не только в природной среде, но и культуре» [89. С. 164]. Так-же может быть по достоинству оценено и его предположение о том, что «с переходом к посткапиталистическому обществу доминирую-щая роль формационных общностей сменится доминированием общ-ностей социокультурного типа» [89. С. 256]. Но ряд верных по суще-ству посылок приводит его к выводу о необходимости гуманизации политики [89. С. 160–161].

На наш взгляд, любая политическая сила, стремящаяся к власти (исключением не были ни большевики, ни нынешние демократы), декларирует гуманистические ценности своей политической власти. Более того, первые шаги новой власти, как правило, носят гуманисти-ческий характер, но сущность политики такова, что социальная груп-па, обладающая властью, объективно будет осуществлять деятель-ность по навязыванию воли, то есть будет совершать антигуманные действия. Очеловечивание политики возможно лишь в трактовке, что «процесс гуманизации политики» в своем развитии есть уже противо-положное «политике» – это уже будет не целенаправленная деятель-ность по отчуждению труда одной социальной группы у другой, а це-ленаправленная деятельность человека и общества по совершенство-ванию форм, способов своего развития.

Исходя, в общем-то, из благих намерений, выступая за гумани-зацию политической сферы, А. Л. Стризое в итоге способствует втяги-ванию в политику под знаменем гуманизма, что, к сожалению, опасно и для гуманизма и для «общностей».

Он положительно оценивает предложения политической опти-мизации Нела О’Салливана, но посмотрим, что тот предлагает: «при

178

сохранении … баланса, преимущество должно быть отдано именно гражданской стороне, так как именно она гарантирует уважение к че-ловеческому достоинству, эксплицитно обеспечивая разнообразие и сводя к минимуму, но не уничтожая роль деспотической власти в сфе-ре политического»1. Комментируя О’Салливана, А. Л. Стризое отмеча-ет: «Пространство демократии оказывается здесь пространством соци-ально-политического творчества граждан, в ходе которого и форми-руются оптимальные для данных условий формы социально-политического взаимодействия, происходит, и в необходимых случаях меняется, демаркация пространств государственной власти и само-управления» [89. С. 324].

По смыслу цитированного, А. Л. Стризое, вслед за Н. О’Сал-ливаном, ради сохранения властно-деспотического в политике считает позволительным дать людям гражданское, социально-политическое твор-чество, обозначив его приоритетным. Люди, заполучив это право как бла-го, по-видимому, должны успокоиться, зарывшись в гущу решений мест-ных проблем, которые как раз и порождены (и будут продолжать порож-даться) тем, что оставляет за собой властный деспотизм государства.

Таким образом, талантливые ученые, к сожалению, проявляют значительную активность, втягивая общественность при помощи знако-вых понятий (здесь: свобода, ноосфера, гуманизм), имеющих позитив-ный индекс, в игру под названием «последнее политическое доверие».

Не остаются незамеченными властью и новые технологические возможности возрождения интереса к политике. Мир сетевой комму-никации открывает, по мнению политических рецессиентов, новые перспективы для модернизации демократии, наступление так называе-мой прямой демократии, о чем мечтали многие, например Руссо. Но-вые технологии уже широко используются для агитации, в частности, sms-сообщения абонентам сотовой связи в период предвыборной кам-пании. В недалеком будущем это может привести к голосованию пу-тем отправки индивидуальных сообщений, и принятие решений на всех уровнях может иметь вид плебисцита. Последствия этого процес-са уже сейчас оцениваются неоднозначно. С оптимизмом смотрит на это Л. А. Вегер [26]. В то же время А. Филиппов в одном из интервью выразил опасения, что «наш мир – это мир связей, мир сетей… Мы представляем себе этот мир гармонизированных, прогрессивных, ин-тересных и прочих сетей, но не говорим о том, что окружает эти сети, об их среде, о том, что они опутывают, о том, возможно, негармонич-ном, страшном мире» [31. С. 47–48].

1 Noel O’ Sullivan. Difference and the Concept of the Political in Contemporary Political Philoso-phy // Political Studies. – 1997. – № 4. – P. 754. Цит. по: Стризое А.Л. Ук. соч. – С. 323–324.

179

3.4. Консервация политического управления в формах гражданского общества

Теории гражданского общества следует уделить особое внима-ние как ключевой концепции современной технологии втягивания в политическую активность широких масс населения. Проблема коллек-тивной политической идентичности уже крайне неудовлетворительно решается традиционными концепциями партийной и национально-партийной политики. По свидетельству Э. Гидденса, если раньше те, кто более или менее автоматически поддерживали ту или иную пар-тию справа или слева, обычно составляли около 75 процентов, то сего-дня число таких избирателей снизилось до 20 процентов. И автор со-глашается с тем, что даже в развитых демократических странах дейст-вующая демократия сталкивается с множеством проблем и трудностей [31. С. 38].

Сам Э. Гидденс предлагает экстенсивные меры, а именно рас-ширение политики, развитие ее международного уровня, полагая, что людей это заинтересует в большей степени, чем местные проблемы. Он пишет: «Нужно, например, укреплять международное право. От него будет зависеть, как станет развиваться глобальное космополити-ческое общество. Нам нужно действенное международное право, по-скольку оно является условием существования более широкой систе-мы, внутри которой могут процветать разнообразные культуры, а так-же могут быть защищены различные категории граждан. Нужно такое международное право, которое защищало бы не только права детей, но уделяло бы все больше внимания правам трудящихся и условиям тру-да в мировой экономике» [31. С. 38–39].

В целом международное право как инструмент, принуждающий государства соблюдать и восстанавливать права личности, – прогрес-сивный институт, но его социальный контекст не будет способствовать перспективам его развития, поскольку в социальном смысле один кон-текст может совпадать с другим социальным контекстом, но всегда будет в оппозиции третьему, или четвертому. И объясняется это не тем, как хорошо или плохо будет работать система международного права, а тем, что социальные контексты изначально, на момент само-идентификации строятся на оппозиции «себя» «другому». Можно ска-зать, что появление международного правосудия это еще один шаг (предельный в правовой сфере) социального на пути его гипертрофии. Чем больше социального, тем больше судов, больше арбитров, больше посредников, сложнее и дороже процедура, – такова схема историче-ского развития социальности.

180

Однако в большинстве случаев подобная эволюция форм орга-низации воспринимается нормально, как закономерность. Так, напри-мер, Н. Алейников считает, что расширение власти и управленческих функций неизбежно. Он пишет: «В условиях, когда неизбежно расши-ренное применение власти, усложнение процессов общественной трансформации, не может не усиливаться и мобилизующая, организа-ционная роль тех, кто занимается управлением людьми» [2. С. 80].

В переводе на язык задач гражданского общества это означает, что в условиях расширения власти, ему, как компенсатору этой неиз-бежности, необходимо будет установить подчинение государства сво-ему контролю и обеспечивать коммуникацию центральной и местной властей с целью эффективного управления. Чем интересен этот инсти-тут с противоречивыми задачами, выясняется дальше: Н. Алейников пишет, что «идет постепенное проникновение политической системы в недра гражданского общества за счет сокращения политических функ-ций государства. <…> …муниципальное самоуправление, будучи при-надлежностью гражданского общества, использует свободно реали-зуемые частные и групповые интересы людей, государство же опери-рует политическим принуждением. Однако в единстве противополож-ностей рождается и общее действие, и общий результат» [2. С. 80].

Постепенно становится понятна природа и институциональное оформление гражданского общества, о котором говорит автор, – это местное самоуправление. Но может ли оно выполнять свои задачи, если, как пишет Н. Алейников, «Конституция РФ исходит из смешан-ной институции и определяет самоуправление как форму самооргани-зации граждан, учреждаемую не в инициативном порядке, а как обяза-тельную структуру публичной власти. Такой вариант не дает права разводить гражданские самоуправляемые звенья с государственной управленческой вертикалью. В этой связи возникает проблема совме-щения государственного управления и гражданского самоуправления при сохранении за ними общей для их представительств опорной вла-стной вертикали» [2. С. 80–81]. Выходит, что гражданское общество – это новая, несколько завуалированная под публичный вид – форма государственного управления, по крайней мере, в интерпретации Н. Алейникова. Однако он не одинок в этом мнении, поскольку пред-ставляет другие определенное теоретическое направление. Эту пози-цию разделяют и другие известные исследователи – Г. И. Авцинова, А. Х. Бурганов, Н. М. Великая, В. С. Поликарпов [1, 22, 26, 77]. Но им есть и достойная смена: «Являясь элементом политической системы, гражданское общество, – пишет Н. Г. Широкова, – прирастает за счет партий, групп давления, средств массовой информации, трудовых кол-

181

лективов, церкви, постепенно вытесняя государство из сферы полити-ки. <…> … В современных условиях формирование гражданского об-щества как качественно нового политического явления в нашей стране возможно через развитие местного самоуправления, которое можно рассматривать как форму политической социализации граждан. … Тем самым местное самоуправление представляет собой форму политиче-ской социализации граждан» [99. С. 9, 15].

Встречаются и другие трактовки этого феномена, в частности, известный государствовед Ю. А. Дмитриев дает такое определение: «Гражданское общество представляет собой некую негосударствен-ную ассоциацию граждан, объединенных по различным признакам, служащую целям удовлетворения их индивидуальных потребностей и реализации потенциальных возможностей на благо всех и каждого» [37. С. 30]. Такое определение носит всеобщий характер и вполне при-менимо для определения абстрактных процессов, но оно не дает отве-та, где принимают в ассоциацию, и надо ли что-то еще делать, чтобы получить такие преимущества, перед теми, кто состоит в государст-венной ассоциации, не имея подобных перспектив.

В. С. Поликарпов, В. А. Поликарпова, выделяя в качестве об-ласти интересов гражданского общества права и свободы человека, без претензий на качественную определенность понятия, дали некое сово-купное определение гражданского общества, назвав в качестве харак-теристик гражданского общества спонтанность и добровольность. Элементами этого общества, по мнению исследователей, выступают первичные общности в виде семьи, этнических, хозяйственных, спор-тивных и многих других групп, в этот же перечень включается весь перечень общественных отношений. Производственную, частную жизнь людей, свободных от политики, а также сферу самоуправления, которая находится вне государственного управления, авторы относят к гражданскому обществу [77. С. 55]. На основании всего перечисленно-го (за редким исключением, например, семью и этнос уж никак не на-зовешь элементами гражданского общества) можно заключить, что под гражданским обществом следует понимать все формы организа-ции жизни, кроме государственного.

Ф. Теннис в свое время пытался показать, как именно возникает гражданское общество, но вместе с тем показал, как возникает буржу-азное государство. В частности, он писал: «…общностная социальная жизнь – развивается, приобретает все большую власть, и, наконец, по-лучает превосходство другое, новое взаимодействие, происходящее из потребностей, интересов, желаний, решений действующих личностей. Таковы условия «гражданского общества» («burgerliche Gesellschaft»)

182

как радикальной формы разнообразных явлений, которые охватыва-ются социологическим понятием общества и по своей тенденции без-граничны, космополитичны и социалистичны. Происходит великая перемена: в то время как вся жизнь вырастает и черпает силы из на-родных глубин, гражданское общество формируется как верхушеч-ный феномен, постепенно распространяющийся на весь народ и все человечество»1.

Община как доминанта коллективных потребностей и целей над личными разрушается по причине превосходства индивидуальных по-требностей, интересов, что в принципе есть прогресс, с точки зрения личности. Но при этом гражданское общество у Ф. Тенниса – это общность собственников средств производства, создающая государст-во для защиты личности и собственности от тех, кто ею не обладает. Но это и есть и истоки, и сущность гражданского общества.

Вряд ли можно искать в нем некую новую коллективную иден-тичность или теоретически проектировать возможность распростране-ния его заботы на всю общность. Эту задачу генетически выполняет община, которая выступает противоположностью гражданского обще-ства. Совершенно справедливо отмечает А.И. Герцен, что «человек, привыкший во всем полагаться на общину, погибает, едва лишь отде-лится от нее; …при малейшей опасности он спешит укрыться под за-щиту этой матери, которая держит, таким образом, своих детей в со-стоянии постоянного несовершеннолетия и требует от них пассивного послушания [19. С. 231–232]. Именно в общине корни патернализма, который невозможно вытравить из общества. Гражданское же общест-во всегда будет на стороне индивидуального интереса перед общест-венным.

В современных мировых общественных процессах четко про-сматривается две противоположных тенденции: 1) глобализация па-тернализма, то есть возникновение взаимодействий между государст-вами, континентами как между «старшими» и «младшими»; 2) снятие патернализма в общественных отношениях, образующих местные со-общества и личную жизнь индивида. По формальным, внешним при-знакам это противоречивые тенденции, а по содержанию – это взаимо-обусловленные процессы, составляющие диалектическое единство общественного прогресса. Рассмотрим некоторые аспекты второй тен-денции.

Современные патерналистские отношения имеют устойчивые традиции в управленческих системах и восходят своими корнями к

1 Теннис Ф. Gemeinschaft и Gesellschaft / Перевод с немецкого и комментарии А. Н. Ма-линкина [Электронный ресурс] // http://www.nir.ru/sj/sj/34-tennis.htm

183

системам родового или семейного устройства. Патернализм является объективным социальным феноменом, в определенных исторических условиях, поэтому в период его необходимости он является важным фактором общественного прогресса. В современных российских усло-виях этот вопрос обрел особую сложность и противоречивость, по-скольку возникает проблема адаптации патернализма в процессах со-вершенствования управленческих систем и «снятия» его в процессах самоуправления.

В современной российской социальной системе управления па-тернализм остается объективным элементом. Государственное строи-тельство в России не может быть успешным без точного определения места и роли патернализма в нынешнем социальном процессе – это с одной стороны. С другой стороны – становление гражданского обще-ства, развитие человеческих качеств индивида невозможно без «сня-тия» патернализма в ряде общественных отношений.

Отечественный патернализм имеет свои основные черты, кото-рые в каждый конкретный исторический период доминируют или ут-рачивают свое господство. Для монархического периода патернализм проявляется, прежде всего, в авторитете монарха и сословном взаимо-действии, что является одним из принципов субъектно-объектных от-ношений в обществе. Советский патернализм реализуется через авто-ритет вождя, партии, государства. Сущность монархического и совет-ского патернализма едина, более того, последний является логическим продолжением, развитием первого. Момент реализации патернализма лидера общества в виде «отца народов» был заложен монархом, патер-нализм партии вырос из сословных взаимосвязей, а забота государства о благе всех и каждого имманентно была присуща монархизму, но во всей полноте реализовать патерналистские качества государства стало возможным только при развитой советской управленческой системе.

Всякие попытки «научно обоснованно» создать, сформировать структуры управления в России без учета реально существующих па-терналистских традиций, которые коренятся в принадлежности чело-века к конкретной социальной группе, его отношении к органам вла-сти и должностным лицам, обречены на неудачу. Принадлежность ин-дивида к той или иной социальной группе носит в значительной сте-пени формальный характер, но при наличии власти эта формальная принадлежность, опираясь на финансово-экономический интерес и историческую память, реанимирует патерналистские свойства соци-альной группы и отдельного человека. Игнорирование патерналист-ских факторов в управленческих отношениях приводит к негативным явлениям.

184

Этот факт зарубежными исследователями признается справед-ливым для всех развитых государств. Так, Марко Ревелли, размышляя о социальном государстве, полагал, что нынешнее взаимопроникнове-ние общества и государства настолько тотально и зашло столь далеко, что отступление государства – пусть даже на отдельных участках об-щественной жизни – неизбежно приведет (и уже приводит) к драмати-ческим социальным последствиям, будет условием разрушения самих основ существования людей, иными словами, приведет к катастрофи-ческому возрождению самых что ни на есть первичных потребностей масс [82. С. 32].

В постсоветской России со всей актуальностью встал вопрос об определении рамок автономности, суверенизации местных сообществ и отдельного индивида. Провозглашение и законодательное закрепле-ние самоуправления в России еще далеко от своей фактической реали-зации. Одной из причин такого состояния является патернализм.

В современной России нет объективных предпосылок для со-хранения патерналистских отношений в пределах местных сообществ по вопросам местного значения и личной жизни, но реальность такова, что данный общественный феномен сохраняется. Поэтому закономер-но возникает вопрос о причинах сохранения патернализма. Патерна-лизм сохраняется по воле субъективного фактора, а точнее субъектов муниципального управления. Безусловно, сохранение субъектно-объектных отношений без объективных на то оснований с неизбежно-стью проявит всю свою абсурдность. Более того, можно утверждать, что это в определенной мере уже произошло. Попытки должностных лиц и органов местного самоуправления осуществить социальную за-щиту обездоленной части местного сообщества, реформировать жи-лищно-коммунальную сферу, повысить правопорядок и многое другое по схеме традиционного взаимодействия патрона и клиента, «старше-го» и «младшего» в пределах муниципальных образований не имеет успеха, и все нагляднее проявляется абсурдность таких форм органи-зации жизни.

Оптимизм по решению существующих проблем может строить-ся на знании закономерностей общественного процесса и взаимодей-ствия форм управления и самоуправления. С некоторыми замечаниями теоретического плана М. Ревелли можно согласиться. Автор, очаро-ванный образом «подлинной социальности», полагает, что существуют все необходимые предпосылки, для того, чтобы противопоставить «…индивидуализму рынка и «абстрактной социальности» государства подлинную социальность общественного процесса. По его мнению, это сможет развить «конкретные» способности самоуправления кол-

185

лективных субъектов, т.е. различных общественных групп «на терри-тории, оставленной социальным государством», которая умеет пользо-ваться активными ресурсами солидарности вместо обрекающего на пассивность могущества бюрократической организации» [82. С. 34].

Продолжая мысль М. Ревелли, можно сказать, что отсутствие воли жителей местных сообществ при решении вопросов местного значения не позволит развиваться этим образованиям, а следовательно, и удовлетворение потребностей не только объектов, но субъектов му-ниципального управления будет иметь устойчивую тенденцию сниже-ния. Конечно, более рационально преодолеть патернализм в системе местного самоуправления можно путем управленческой воли субъек-тов муниципального управления. Субъекты муниципального управле-ния, то есть должностные лица и муниципальные органы, обладают достаточными объективными условиями для создания такого типа об-щественных отношений, которые обусловят востребованность воли жителей местных сообществ в решении вопросов местного значения, но это не в традициях России. В нашем обществе привычнее состоя-ние, когда кризис достигает пика своего развития и наступает момент его преодоления в виде революции или иных социальных потрясений со всеми трагическими последствиями.

Общинный тип связей и тип гражданского общества являются противоположностями искони как виды различных форм организации. Ценность общинного типа заключается в том, что только его формы могут дать гарантию сохранения естества индивида, только община в принципах своей организации гарантирует кусок хлеба за общим сто-лом любому из своих детей, независимо от способностей, интересов, потребностей, взглядов. Но она не гарантирует никакого индивидуаль-ного развития за счет общины, ибо это означает ущемление других. Напротив, гражданское общество, благодаря иным принципам органи-зации, предлагает неограниченный спектр индивидуальной реализации за счет окружающих индивидов.

Может ли местное самоуправление, будучи элементом граждан-ского общества, отвечать потребностям развития человека, при том, что общинные, предуправленческие формы организации жизни всту-пают в противоречие с гражданским обществом? Видимо, более кор-ректным будет утверждение, что местное самоуправление является условием развития человека, а гражданское остается неотъемлемым элементом системы государственного управления, эволюционировав-шее из общинных предуправленческих форм.

В. П. Кожевников, например, считает, что подобное возможно, правильно построенные взаимоотношения личности и общества уст-

186

раняют антагонизм с его разрушительными последствиями и способ-ствуют взаимному обогащению человека и общества [51. С. 95–96]. Также и В. Н. Коновалов утверждает, что в отсутствии устойчивых традиций самоуправления и самоорганизации только развитые инсти-туты гражданского общества консолидируют государство, выражаю-щее «обобщенный интерес общества, включая и его наиболее сла-бые сегменты» [51. С. 37]. Н. Алейников полагает возможным транс-портировку коллективистских самоуправленческих начал с уровня местного сообщества по вертикали вверх [2]. Неоднозначной эта про-блема представляется Э. Гидденсу, который считает, что гражданская идентичность, солидарность необходима, но «слишком сильный упор на политику даже опасен. Вопрос состоит в том, чтобы найти ее пре-делы» [31. С. 41].

Спустя немногим более сотни лет на удивление своевременно звучат оценки перспектив политики, сделанные Л. Толстым. Он, в ча-стности, писал: «Изменения могут произойти, только когда установит-ся новая центральная власть или когда местами будут устраиваться без правительств» [91. С. 158]. При том, что анархистом Лев Толстой ни-когда не был, к его замечаниям необходимо подходить со всей осто-рожностью. Когда он отмечал, что «дело, предстоящее русскому наро-ду, – в том, чтобы развязать грех власти, который дошел до него. И развязать грех можно тем, чтобы перестать повиноваться и участво-вать во власти» [91. С. 161], он вовсе не ратует за возврат к первобыт-ному состоянию. Далее он поясняет: «Я не говорю, что государствен-ное устройство дурно или хорошо, что надо или не надо заниматься политикой. А я говорю только то, что человеку прежде, чем занимать-ся политикой, надо заниматься своей жизнью, душой. И что если будут жить так, то жизнь сложится наилучшим образом» [91. С. 163].

Очевидно, что гражданское общество понимается как совокуп-ность управленческих форм организации жизни. Изначально именно они разрушили общину, высвободили социальный потенциал, вызвали к жизни государственно-управленческий аппарат, теперь же им отве-дена функция наблюдения за его деятельностью и информирования общественности об итогах своей работы. Чего-то большего, имея всю полноту управленческой функции, государство не может позволить гражданскому обществу. Оно не может позволить гражданскому об-ществу подменять структуры, защищающие права человека, вести следствие, задерживать, осуждать, приговаривать, освобождать людей, заниматься прокурорской и адвокатской деятельностью, так как это – профессиональные, институированные государством структуры. Со-вершенно свежее российское политическое законодательство, напри-

187

мер, отказывает общественным организациям – ячейкам гражданского общества – участвовать в выборах в представительные органы власти, оставляя это право только за политическими партиями.

Принято считать, что гражданское общество контролирует госу-дарственную власть, оберегая частную жизнь гражданина от незаконно-го вмешательства или иных незаконных действий властей. В частности, если считать прессу и СМИ в широком смысле институтом гражданско-го общества, то можно привести случаи правового торжества общест-венности, например, знаменитый Уотергейт. Однако же подавляющая часть материала разоблачительного характера в СМИ носит заказной характер в рамках политической борьбы в самой власти.

Безусловно, все, что остается у гражданского общества из средств сопротивления власти, это право собирать и выдавать инфор-мацию, устраивать шествия, пикетирования, собрания, лекции, семи-нары, а по существу, – заявлять свою позицию и доступными закон-ными средствами оказывать давление на власть. Довольно трудно не называть это политикой. Но существо этой политики по большей части настолько безобидно для власти, что ведущие политики, главы госу-дарств открыто говорят об определенной заинтересованности властей в оппозиционной деятельности гражданского общества. И это стано-вится понятным в свете проблем нынешней власти с электоральной активностью.

Ничем иным не объяснить эту поддержку, оказываемую публич-ной государственной политикой возникающим и распространяющимся многочисленным гражданским образованиям, объединяющимся по са-мым замысловатым интересам, приобретающим неожиданно политиче-ский оттенок. Так, демонстрации, шествия объединений людей нетради-ционной сексуальной ориентации, их борьба за свои права, – не более чем жупел, которым все еще можно привлечь внимание к политике и политикам, высказывания которых по этому вопросу цитируют и об-суждают во всех СМИ. При этом проблема меньшинств, состоящая в их биотическом своеобразии, трансформируется в социальную про-блему: проблему признания законности гражданских браков, статуса детей в таких семьях и т.п.

Такого рода свободы политическая власть готова охотно предос-тавлять в обмен на включение людей в свое суггестивное поле, на их политическое участие, поддержание высокого социального статуса управления в обществе, поскольку управление до тех пор актуально, пока в обществе существует значительное количество разнородных, социально неудовлетворенных групп. При этом комфортному управле-нию содействует раздробленность и противоречивость их интересов,

188

выраженных в соискании каких-либо выгод перед другими группами, что обеспечивает системную, рекуррентную потребность в управлении.

Размышления Льва Толстого, цитированные ранее, в этом смысле оказываются провидческими: «грех власти», который дошел, по его мнению, до русского народа уже в начале ХХ в., за столетие произвел в человеке необратимые изменения. Он лишил его не только социально достигнутого высокого уровня научно-практического мыш-ления (просвещенного ума), но и непостижимым образом ликвидиро-вал естественный для биотического индивида здравый смысл (природ-ный ум). То, как равнодушно человек позволяет властям обращаться со своей культурой, своим социальным статусом, а также со своим естеством, оказываясь за гранью выживания, вынуждает склоняться лишь к неутешительным выводам об отсутствии реальных перспектив обретения им своей целостности, человечности.

Можно говорить о том, что на рубеже ХХ–ХХI столетий воз-никла та же проблема, что и на рубеже ХIХ–ХХ вв. Имеющая место общественная стагнация объясняется рядом причин, среди которых чаще всего называют неэффективность экономики, неумелую полити-ку, негодность системы управления и многое другое. Все эти и другие причины можно отнести к объективным факторам, которые подверже-ны влиянию субъективных, но последние не могут быть определяю-щими.

На рубеже ХХ–ХХI столетий нет возможности утверждать, что отсутствует необходимость доминанты объективных факторов в раз-витии целостности общества и отдельного индивида. Однако есть воз-можность и основание утверждать, что в целом ряде сфер человече-ского бытия субъективность имеет возможность и должна обрести свою тотальность.

Постановка вопроса о воле человека как субъективном факторе имеет глубокую интеллектуальную традицию в отечественной общест-венной мысли. Во второй половине ХIХ и первой половине ХХ столе-тий целая плеяда русских мыслителей – М. А. Бакунин, Н. А. Бердяев, А. А. Богданов, П. А. Кропоткин, Н. О. Лосский, А. А. Потебня, В. В. Ро-занов, В. С. Соловьев, С. Л. Франк, Г. Г. Шпет, В. Ф. Эрн [12, 16, 18, 55, 60, 79, 83, 87, 95, 100, 102] и другие – вели активное и плодотвор-ное исследование этой проблемы. Можно однозначно утверждать, что всех русских философов этого периода интересует духовное развитие человека, его культура; и хотя однозначного ответа не было и не могло быть, сам факт исследований свидетельствует о наличии проблемы, которую необходимо не только изучать, но и решать в практике обще-ственной жизни. Русские мыслители в своих религиозно-философских,

189

этических, политических, социолингвистических, социально-психоло-гических концепциях, при всем их разнообразии, были едины в том, что общественный прогресс будет определяться уровнем гуманистиче-ского развития индивида.

Проблема экономического развития российского общества ру-бежа ХIХ–ХХ столетий была так же остра, как и на рубеже ХХ–ХХI вв. В прошлом человеческая воля, находящаяся в тисках монархических форм организации жизни, не могла развиваться дальше без изменения экономического и культурного состояния человека. При этом культур-ное развитие понималось как совершенствование внутреннего и внеш-него мира человека, то есть предполагалось целостное развитие куль-туры, которая бы обусловила активное становление человеческих ка-честв естественно-социального индивида.

Активно развивавшийся в то же время материализм представил свое видение проблемы: признавая развитие культуры человека необ-ходимым условием общественного прогресса, В. И. Ленин считал, что достигается это иным путем. Он полагал, что общественный прогресс связан с изменением социально-политического устройства государст-ва, с изменением экономических отношений в социуме. В полемике по вопросу о готовности общества к революции, В. И. Ленин, в частности, писал своим оппонентам: «Если для создания социализма требуется определенный уровень культуры (хотя никто не может сказать, каков именно этот определенный «уровень культуры», ибо он различен в каждом из западноевропейских государств), то почему нам нельзя на-чать сначала с завоевания революционным путем предпосылок для этого определенного уровня, а потом уже, на основе рабоче-крестьянской власти и советского строя, двинуться догонять другие народы» [59. Т. 45. С. 381].

Первые самостоятельные шаги советского общества требовали более высокого уровня культуры населения, поскольку самим прихо-дилось соображать и решать вопросы и в производственной сфере, и в сфере организации своей жизни. Для ускорения развития социалисти-ческого общества была провозглашена и в значительной степени реа-лизована культурная революция, которая в своем единстве с экономи-ческими преобразованиями определила устойчивое развитие субъек-тивных и объективных факторов социального управления.

В. И. Ленин в своем понимании общественного прогресса опе-рировал не абстрактными духовными потенциями русского народа, а реальным «культурным» потенциалом народов российской империи, где только 2–3 человека из десяти знали грамоту [59. Т. 45. С. 363]. Культурная революция была необходимым условием развития обще-

190

ства в целом и, прежде всего, в его экономической области, поскольку культурное развитие носило коллективистский характер и было на-правлено на сохранение целостности общества. Такая закономерность имеет объективный характер и впоследствии приводит к созданию условий для индивидуального развития человека, совершенствования его субъектных качеств, что, правда, не означает реализацию субъек-тивного момента индивида в системе социального управления.

Практика развития советского общества 20–30-х гг. показала, что идеи русских философов были утопией по отношению к сущест-вующей социальной действительности, к реализуемым формам орга-низации жизни. Вместе с тем говорить об идеях гуманизма как преж-девременных или несвоевременных для тогдашней России – неправо-мерно. Проблема воли, культуры человека осталась нерешенной в силу объективных условий и уже в преддверии ХХI в. в России обрела осо-бую остроту. Ее актуализация обусловлена, как и на рубеже прошлых столетий, несовершенством, исчерпанностью существующих форм социальной организации жизни. В постсоветской России совершенно иной уровень развития человека, его культуры, поэтому ряд идей, вы-сказанных русскими философами, могут быть востребованными в со-временных условиях.

На наш взгляд, можно не сомневаться в том, что российские граждане в целостности своего духовного и культурного развития не уступают гражданам той группы стран, которые отнесены к промыш-ленно и демократически развитым, «цивилизованным», но это вовсе не значит, что проблема развития человека решена. Данная проблема вновь обрела актуальность как раз в последние десятилетия советской системы, но вместо решения этой проблемы в нашей стране стали из-менять, совершенствовать социально-политический строй, ориентиру-ясь на новые политические силы, которые по своей сути не могут быть «локомотивами» общественного прогресса при данном уровне разви-тия человека. Развитие современного российского человека является необходимым условием общественного прогресса в стране, но это возможно лишь при таких формах организации жизни, где он само-стоятельно принимает решения по ряду вопросов своей жизни, тем самым, создавая качественно иное взаимодействие субъективного и объективного факторов.

Так или иначе, одна из альтернатив, предложенных Л. Толстым, была с тех пор не единожды опробована и исчерпала себя, – это наде-жда на установление новой центральной власти. Осталась другая, – «когда местами будут устраиваться без правительств» [91. С. 158]. Пожалуй, можно предположить, что речь идет о самоуправлении, но

191

из рекомендаций Л. Толстого следует, что имеется в виду не полити-чески окрашенное самоуправление, так как он говорит о том, что «че-ловеку прежде, чем заниматься политикой, надо заниматься своей жизнью, душой» [91. С. 163]. Соглашаясь с великим русским писате-лем, мы утверждаемся во мнении, что жизнь сложится наилучшим об-разом тогда, когда формы ее организации претерпят коренное измене-ние и управленческий принцип отойдет на задний план перед само-управлением как формой организации жизни, когда социальный статус индивида будет значить гораздо меньше, чем человеческий.

3.5. Самоуправление и управление в альтернативных

тенденциях развития общества

Самоуправление как вид форм организации жизни связывается в обществоведении, а в политологии – особенно, с организацией и осуществлением местной власти.

К предпосылкам его развития, как считают, в частности В. В. Смирнов, Д. А. Асеев, можно отнести процессы индустриализа-ции, совершенствование капиталистической формации, демократиче-ский и духовный прогресс, что свидетельствовало об утрате государ-ством на рубеже XIX–XX вв. положения единственного инструмента политики. Оно стало постепенно дополняться сложной системой ин-ститутов и отношений, рожденных инициативами граждан, тех или иных структурированных человеческих общностей. Можно говорить о том, что в ряде передовых стран уже сформированы те или иные моде-ли гражданского общества, имеющие развитые политические системы, где государство выступает хотя и в качестве ведущего политического института, но далеко не единственного [86. С. 6–8; 7. С. 170–171].

Закономерность возникновения самодеятельных форм органи-зации жизни граждан в индустриальную и постиндустриальную эпоху является общепризнанной. В. И. Кожевников считает возникновение и формирование сообществ и коллективов объективным и неизбежным процессом, полагая, что попытки государства воспрепятствовать про-цессам формирования тех или иных коллективов (в частности, сооб-ществ по территориальному признаку) приводит к возникновению не контролируемых государством сообществ, в том числе тайных и бан-дитских. Запреты в этой части, как полагает автор, чреваты потерей государством контроля над гражданами [52. С. 96].

Современное демократическое государство, как правило, не только не препятствует организации самоуправления, по крайней мере, формально, но учреждает, как, например, в Федеративной России, це-лостную систему самоуправления. Отсюда возникло понятие «органи-

192

зация местного самоуправления», обозначающее процесс повсемест-ного создания институтов местного управления, проработки деталей практического характера, как, например, взаимоотношений с террито-риальными властями, юридические, экономические аспекты.

Эта тема стала подлинным предметом теории сразу после появ-ления вместе с Конституцией в 1993 г. конституционного права граж-дан на местное самоуправление. Данная тема неоднократно поднима-лась с новой силой при издании законов об основах местного само-управления в 1995 и 2003 гг., а также в промежутке между ними в свя-зи с решениями Конституционного суда РФ по делам о полномочиях местных и региональных властей в некоторых субъектах РФ.

Вместе с тем сама постановка вопроса об организации местного самоуправления, как о чьей-то, кроме самого субъекта самоуправле-ния, задаче выглядит странно с точки зрения логики. Когда Н. П. Мед-ведев пишет, что из юридической практики вытекает такая теоретиче-ская проблема, как организация местного самоуправления, которое кое-где вообще не идет, а кое-где приобретает уродливые формы (на-пример, когда порождается двоевластие) [65. С. 72], то, скорее всего, он ведет речь, как ему кажется, об одном, на самом деле называя два разных процесса: становление местного самоуправления и организа-цию местной власти. Нельзя сказать, что Н. П. Медведев ошибается, поскольку переплетение развития обоих процессов действительно представляет сегодня узловую проблему российского общества, для которого в равной степени актуальны как укрепление власти, так и освобождение от нее.

Что касается соотношения этих разнополюсных явлений в жиз-ни одних и тех же людей, то наличие этой проблемы в нашей стране отмечалось еще до начала либеральных преобразований. По мнению В. Ф. Сиренко, советские граждане не преследовали специфической цели – закрепить процесс местного управления в правовых формах и придать ему властные черты, наоборот, люди вынуждены были управлять и соответственно подчиняться для достижения бытовых, духовных и иных целей [85. С. 27–28].

Говоря о власти, нужно подчеркнуть, что власть понимается на-ми как социальное отношение, обусловленное владением социальной группой или индивидом предметом собственности или функцией рас-поряжения им. При этом власть существует, то есть имеет смысл лишь там, где собственностью или функцией распоряжения собственностью обладает не все общество, а его часть. Основанием закрепления функ-ций владения и распоряжения предметом собственности за определен-ной группой или конкретным лицом при этом являются политические,

193

правовые, идеологические, моральные и другие социальные факторы, которые требуют своего постоянного обоснования.

Процесс реализации власти, осуществляющийся в формах управления, представляет собой навязывание воли, которое может быть простым, грубым, или же сложным, деликатным, но сущность управления при этом не меняется. Формы управления всегда истори-чески конкретны, зависят от уровня развития общества и определяют-ся социальными группами, обладающими властью. Следует обратить внимание на то, что такое понимание управления отличается от тради-ционного. Сравним его с определением Г.В. Атаманчука, у которого управление – это целеполагающее, т. е. созидательное, продуманное, организующее и регулирующее воздействие людей на собственную общественную жизнедеятельность, которое может быть осуществлено как непосредственно (в формах самоуправления), так и через специ-ально созданные органы и структуры (государственные органы, поли-тические партии, общественные объединения, предприятия, общества, союзы и пр.) [9. С. 29–30].

Власть является звеном в цепи причинно-следственных взаимо-связей общественной жизни. Во множестве детерминант, обусловли-вающих власть, главными и последовательно расположенными явля-ются экономика и политика. Экономика как основа материальной жиз-ни в своем движении представляет собой непрерывный процесс при-родных факторов. Деятельность в виде естественно-природных отно-шений существует во всех биологических системах и свойственна предчеловеческим образованиям. Социализация естественно-природ-ной деятельности, обусловленная общественными отношениями, на различных этапах своей эволюции соответствует различным своим обозначениям – телесность, материальность, экономика. Экономика, являясь субстанцией общественных процессов и причиной самой себя в социальном развитии, полагает политические отношения, которые и определяют власть.

Безусловно, политика есть только там, где имеется реальная возможность отчуждения труда на основании определенного уровня развития производства и всей совокупности общественных отноше-ний. В результате политизации отношений возникает социальное яв-ление, которое характеризуется владением предмета собственности или же владением функции распоряжения собственностью, то есть власть, которая является следствием во взаимосвязи с политикой. Для реализации своей власти владельцы собственности определяют соци-альные формы организации жизни, сущность которых заключается в навязывании воли.

194

Наличие нескольких управленческих кризисов в нашей стране во второй половине ХХ столетия не означает, что расцвет или пик данного общественного феномена уже миновал. Проблема управления вообще, а в нашей стране в частности выглядит сложнее и многогран-нее. Кульминацию управления в индивидуальных и местных вопросах бытия человека нашего общества как необходимых, эффективных форм организации жизни население страны уже испытало. Между тем в вопросах государственного значения, то есть в сферах жизнедеятель-ности, имеющих отношение к целостности общества и его составным частям, развитие управления остается необходимым, а в начале ХХI в. в России является остроактуальной потребностью. На наш взгляд, в современном российском обществе востребованы как формы управле-ния, так и самоуправления. Как известно, абсолютно «чистых» соци-альных явлений не бывает. В досоветский период управление соседст-вовало с самоорганизацией, и говорить о доминанте тех или иных форм можно лишь применительно к конкретно-историческим соци-альным образованиям, то есть в зависимости от конкретного слоя об-щества и территории расположения локальных сообществ. В совет-ский период во всей общественной целостности, безусловно, домини-рует управление, но это не означает, что формы самоорганизации ис-чезают полностью. Более того, доказывая необходимость, объектив-ность сосуществования управления и самоуправления в современном российском социуме, невозможно отрицать наличия самоорганизации.

Точное определение уровней или сфер жизнедеятельности, где необходимо осуществлять те или иные формы организации жизни, является важной задачей современного российского управления. Со-циальная ткань жизни настолько подвижна, что однозначно закрепить определенную форму за конкретной сферой жизнедеятельности обще-ства, человека возможности нет, однако, есть возможность определить тенденции развития управления и самоуправления.

Российская демократическая власть попыталась перейти к каче-ственно иным формам управления, определив три уровня социального управления и предоставив им самостоятельность. Существующие элиты федерального, регионального и муниципального уровней вос-приняли самостоятельность как самоуправление вплоть до права по-литического суверенитета, соответственно формы управления обрели княжеский, ханский характер. Региональная элита, обретя власть, с необходимостью стремится к формированию государственных при-знаков, что весьма наглядно продемонстрировано И. И. Кузнецовым и Н. И. Шестовым на примере Саратовской области [56], но это харак-

195

терно для значительной части субъектов федерации, но и в пределах самих субъектов подобная тенденция также имела место [29, 92, 93].

В России трудно найти регион, где бы отсутствовало противо-стояние между руководством административных центров субъектов федерации и региональными элитами, разговор можно вести лишь о степени противоречий. В ряде субъектов федерации это выплескивает-ся в средства массовой информации и становится всеобщим «достоя-нием», в других эти проблемы решаются цивилизованным путем, что, безусловно, лучше не только для самих руководителей, но и для граж-дан этих сообществ.

Наличие же объективного противоречия, заложенного правовы-ми нормами и политикой, осуществляемой федеральным уровнем, од-нозначно свидетельствует о серьезных недоработках в вертикали вла-сти, поскольку управление было организовано таким образом, что вла-сти всех трех уровней, по сути, являясь важнейшими элементами госу-дарства, устранили контроль государства, политических партий над своей деятельностью, а народ, не имея ни навыков, ни механизма кон-троля, остался в стороне от форм организации жизни общества.

Особо следует отметить, что научного обоснования повсемест-ной замены командно-административного управления так называемым демократическим не было и не могло быть. Реформаторы руково-дствовались политической целесообразностью, когда хороши все сред-ства, позволяющие приобрести власть и удерживать ее. Одним из та-ких средств был слом советской системы, сущностью которой, соглас-но официальной декларации, был демократический централизм, но реальным стержнем управленческой системы была жесткая вертикаль власти, иерархическая зависимость нижестоящих от вышестоящих органов. Безусловно, вся государственная система управления была пронизана политическим влиянием, по названию, месту расположения партийные и государственные органы различались, но по функцио-нальной деятельности дифференцировать их было сложно. В этом единстве партийно-государственной деятельности первые указывали направления деятельности, принимали решения, все контролировали, но не несли никакой ответственности. Повинуясь внутренней логике развития элементов системы, второй элемент был ориентирован на обретение статуса первого, что и произошло в российской системе управления.

Созданная в стране в 90-е гг. система управления – это реализа-ция мечты, потребностей и чаяний советских органов. Элиты автоном-ных республик, краев, областей и других территориально-национальных образований СССР мечтали, чтобы их не опекали из

196

центра, а руководство сельских районов, городов областного значения однозначно было уверено, что на своей территории они смогут управ-лять без контроля вышестоящих органов. Заботясь о демократическом развитии страны, о совершенствовании системы управления, управ-ленческие элиты разделили, а точнее, разорвали существующую вер-тикаль власти на три уровня. Каждая из элит добилась для своего уровня самостоятельности, тем самым, предоставив органам этих уровней статус, которым ранее обладали только партийные органы, тем более, что работать в этих органах остались по преимуществу пар-тийные и советские служащие. В этой связи вполне понятны и законо-мерны выводы, к которым пришли И. Ю. Лапина и А. Е. Чирикова. Они считают, что активное нежелание представителей региональной власти осуществлять свое политическое самоопределение в рамках какой-либо одной партии, блока или движения объясняется прагмати-ческой ориентацией элиты [58. С. 107]. Но, на наш взгляд, не менее значимой причиной отмежевания региональной элиты от политиче-ской ориентации является практика их функционирования в государ-ственно-партийной системе, от которой они избавились.

Самостоятельность властных органов различных уровней ста-новится позитивным фактором только при условии, что население имеет возможность выразить свою волю, а также имеется механизм контроля за деятельностью органов, должностных лиц, которые эту волю должны выполнять. Иллюзия относительно того, что институт выборов будет механизмом реализации воли народа, рассеялась в рос-сийской действительности уже после вторых, максимум третьих выбо-ров в органы власти различных уровней.

К концу 90-х гг. стало очевидным, что существующая система власти неэффективна и поэтому возникла осознаваемая центральной властью потребность совершенствовать управление. В выступлениях первых лиц государства в 1997–1998 гг. появляются высказывания о необходимости выстраивания вертикали власти в России. В 1999 г. об этом говорится постоянно, а в 2000 г. власть приступает к конкретным действиям по восстановлению вертикали подчинения.

Здесь уместен вопрос не столько о социальном заказе подобного реформирования, поскольку мнение населения было известно со вре-мен референдума о сохранении СССР, сколько о персональном заказе на изменения, то есть о том, что называют проявлением воли власти. Ответственность за организацию управления в стране несет, прежде всего, институт президентства, а также властные структуры всех уров-ней. Все служащие социальной системы управления заинтересованы в стабильности и перспективности своей деятельности, а ранее создан-

197

ная система этого не дает. Поэтому в стабилизации, предсказуемости управления оказывается заинтересован не только президент, но и слу-жащие всех уровней власти, поскольку вместе с самостоятельностью не возникла устойчивость: все служащие живут от выборов до выбо-ров, после которых они, как правило, заменяются так называемой «но-вой командой».

Что значит восстановление вертикали власти? Вернуться к со-ветской модели вертикали власти, к прежним формам организации управления нет возможности и необходимости. Однако возвращение к вертикали восстанавливает, по сути, основные элементы советских форм управления. При восстановлении вертикали власти необходимо избавиться от представления, что эта вертикаль во всех проявлениях плоха и нерезультативна, даже если это советская вертикаль. Важней-шим моментом выстраивания дееспособной системы власти может стать оптимальное соотношение ее элементов и их эффективное взаи-модействие.

При этом радикальность укрепления унитаризма путем замены выборов должностных лиц их назначением вряд ли целесообразна, поскольку без изменения функциональной направленности всей соци-альной целостности и всех ее составных элементов социальное управ-ление не сможет обрести прогрессивную тенденцию. Эффективность функционирования вертикали власти зависит не только от наличия самоуправления, но и от участия стратификационных, локальных со-циальных групп и индивидов в организации управления на различных уровнях власти. Социологические исследования, проведенные Дж. ДеБарделебеном в ряде субъектов Российской Федерации, весьма показательны в том, что граждане нашей страны не только готовы к участию в формировании региональных органов власти, но и значи-тельно больше доверяют руководителям своих регионов по сравнению с чиновниками федерального уровня [34].

Мероприятия по восстановлению вертикали власти, осуществ-ляемые государством, носят закономерный характер. В социальном организме выстраивается система взаимосвязей субъектно-объектных отношений, в основание которых кладутся административно-территориальные и политические принципы. Государство пытается упорядочить формы навязывания воли субъектов объектам. В послед-ние десятилетия была предпринята попытка перевести управление на экономическое основание, но положительных результатов это не дало. Дело в том, что без должной правовой культуры общество не может контролировать экономическую деятельность владельцев собственно-сти, что приводит к бесконечному растаскиванию собственности об-

198

щества, переделу собственности. Нынешняя вертикаль власти вы-страивается социальными группами, обладающими политическими признаками и владеющими собственностью. Но наряду с политиче-скими группами в структуре власти имеются и владельцы собственно-сти, которым подходит любая политическая окраска, сохраняющая им собственность. Безусловно, все политические силы находятся в тесной взаимосвязи с владельцами собственности, экономические и полити-ческие интересы не существуют друг без друга. Поэтому современной российской власти предстоит найти баланс между экономическим ин-тересом олигархов и государством.

Предложение о повышении эффективности власти путем пре-доставления этническим образованиям самоуправления, высказывае-мое А. Б. Зубовым, носит позитивный характер [41. С. 52]. Преднацио-нальные этнические образования должны пройти этап самоорганиза-ции, но не самоуправления, а затем, обретая национальные качества, пройти пик развития этапа управления. Такова закономерность эволю-ции этнических групп. В современной России значительная часть эт-нических образований как раз переживает период своего национально-го становления, что значительно усиливает их стремление к государст-венной атрибутике. Поэтому российская вертикаль власти должна ориентироваться на различные уровни этнического состояния регио-нальных и локальных сообществ. Определенный прогресс по стабили-зации управления на Северном Кавказе связан не с имперской полити-кой [49. С. 66–67], а с первыми шагами адекватного отражения этниче-ского и социально-экономического состояния этих сообществ. Север-ный Кавказ – это тот регион, где востребованы формы организации жизни в виде самоорганизации, управления и самоуправления.

Конкретные предложения по адаптации этнического фактора в управленческой вертикали России вносят В. Белоусов, М. Белоусов. Они предлагают – инкорпорацию «этнических элит в федеральные органы власти»; «вертикальную» и «горизонтальную» ротацию поли-тиков и управленцев; пропорциональность представительства «в элит-ных группах всех основных национальностей региона»; восстановле-ние «русской» составляющей в элитах республик» [15. С. 9]. Данные шаги позволят снять проблему этнической исключительности и ста-билизировать управленческие процессы. Наличие этнических образо-ваний объективно полагает социальные противоречия между ними. Задача государства – снять эти противоречия, урегулировать кон-фликтную ситуацию, предупредить трагические последствия. Гово-рить о полном снятии межэтнических противоречий можно лишь как о далеком желаемом будущем, а выдвижение и обсуждение русской

199

идеи в многонациональной стране, на наш взгляд, возможно либо от незнания закономерностей общественного процесса, либо как созна-тельная провокация для достижения конкретных политических целей. Сама по себе национальная идея становится востребованной для этни-ческого образования, имеющего состояние «народность» и стремяще-гося в своей эволюции к этапу «национальность». Этап становления национальности всегда сопровождается стремлением этнической общ-ности обрести государственную атрибутику. Российская практика яв-ляется весьма показательным примером этих закономерностей.

На наш взгляд, при построении эффективной вертикали власти, отвечающей запросу времени, надо руководствоваться не только зако-нодательно закрепленными уровнями управления, но и реально суще-ствующими общественными отношениями, которые образуют наше общество. В современной российской системе координат управления можно выделить две составляющие. Первая из них – государственные отношения, в пределах которых формы организации жизни возможны только в виде управления. Ткань социальной жизни, образуемая госу-дарственными отношениями, детерминируется существующим разде-лением труда, наличием частной и государственной собственности, жизнеспособность которых возможна лишь в системе управления. Вторая составляющая – социальные отношения, образующие местные сообщества и индивидуальную жизнь человека, в пределах которых востребовано самоуправление. Данные формы организации жизни обусловлены снятием разделения труда, наличием общественной и личной (индивидуальной) собственности.

На уровне государственных отношений необходимо, восстано-вив вертикаль власти, совершенствовать управление, осуществляя ме-роприятия по развитию механизма волеизъявления народа в предста-вительных институтах государства. Восстановленная вертикаль власти позволит государству осуществлять контроль над деятельностью орга-нов государственной системы управления и тем самым более адекват-но выражать интересы целостности социума. Развитие институтов представительно-законодательной власти государства является обяза-тельным компонентом совершенствования социального управления в России, поскольку уровень развития гражданских качеств человека таков, что он сознательно или бессознательно нуждается в сопричаст-ности к решениям государственных вопросов. При этом надо реали-стично смотреть на вещи и понимать, что участие населения в реше-нии вопросов государственного уровня не может быть непосредствен-ным. Опосредованного участия граждан общества через представи-тельство избранных должностных лиц и представительных органов

200

вполне достаточно. Объективным условием необходимости участия гражданина в процессах управления является его социальный статус в системе управления. Система управления в своей эволюции в совет-ский период достигает такого развития, что процесс навязывания воли осуществляется как по отношению к социальным группам, так и по отношению к каждому индивиду непосредственно. Такие формы орга-низации жизни, являясь объективным процессом социальной жизни, позволяют максимально развить общественные качества индивида и тем самым создать предпосылки для саморазвития каждого из них. Данный процесс характеризует управление на всем протяжении его исторической эволюции. Это проявлялось через обретение социально-го статуса в системе управления дворянством, классом собственников, рабочим классом, и, наконец, все граждане обретают статус, позво-ляющий выражать свою волю. В современной России существует про-блема преодоления формального народовластия путем совершенство-вания механизма реализации воли народа.

В советской системе государство определяло такие формы ор-ганизации жизни, которые способствовали развитию общества и чело-века, но эти формы функционировали на основании отчуждения обще-ственных и человеческих качеств у индивида, с последующим пере-распределением этих качеств. По мере увеличения количества индиви-дов, обладающих уровнем просвещенного человека, нарастает соци-альное недовольство всей социальной целостности и каждого отдель-но. Человек просвещенный не желает, чтобы ему навязывали волю во всем и отчуждали у него его сущность. Кризис советского социализма был обусловлен, прежде всего, не политическими факторами, а отсут-ствием реального механизма вознаграждения человека обществом за внесенный вклад в общую копилку общественного благосостояния.

Дальнейшее совершенствование системы управления, построе-ние вертикали власти не может быть эффективным без учета интере-сов отдельного индивида. Исследование проблем человеческого фак-тора на систему организации жизни людей имеет устойчивую тенден-цию своего расширения [1, 21, 22, 50, 52, 62]. Эволюция современного общественного организма зависит от уважительного отношения к тра-дициям и использования принципа антропоцентризма в социальном управлении. Развитие российского социума связано не только с со-вершенствованием властных отношений, но и изменением человека. Построение вертикали власти и всей системы социальной организации жизни должно быть ориентировано на реально существующего инди-вида. «В современном обществе необходимо изменение вектора разви-тия <…>… приоритетной в деятельности государства должна стать

201

социальная, а не чисто экономическая мотивация …<…> производство человека» уже является не только прерогативой государства, но и гра-жданского общества – органов местного самоуправления, обществен-ных, товарищеских ассоциаций, союзов, религиозных объединений, наконец, прерогативой самих граждан» [1. С. 28].

Дальнейший прогресс современного российского общества воз-можен только при четком определении приоритетности развития чело-века. А развитие человека в современном российском обществе со-пряжено с наличием форм навязывания ему воли и форм его само-управления. При этом последнее должно иметь научно обоснованное, плановое расширение, забегать вперед и препятствовать развитию са-моуправления одинаково вредно. Задача управленца и организатора самоуправления – находить оптимальное соотношение этих форм ор-ганизации в реальной жизни.

3.6. Потенциал самоуправления в эволюции форм

организации жизни

Поиск прогрессивных форм организации жизни человека зани-мал мыслителей всех времен, однако, в разные исторические эпохи прогрессивными представлялись и различные формы. Так, Платон и Аристотель наилучшими полагали политические формы организации жизни, эффективность которых зависит соответственно от идеальной модели государственного устройства, положенного в основу его реа-лизации. В свою очередь, идеальное устройство может покоиться толь-ко на незыблемых моральных нормах и выверенной теории.

Анализируя демократические формы политической организа-ции, М. Острогорский рассматривал возможности демократии в пре-одолении ее собственных ограничений. Он показал необходимость повышения интеллектуального и морального уровня масс, исходящую из их роли в системе управления: «…политическая функция масс в демократии не заключается в том, чтобы ею управлять; они вероятно никогда не будут на это способны, – писал М. Я. Острогорский, – …широко распространенное массовое образование и способность масс к высказыванию своего мнения имеют в политической жизни в мень-шей степени непосредственное значение, – исключая, разумеется, их значения для более сознательного выбора своих уполномоченных, – и в большей степени необходимы для лучшего запугивания тех, кто управляет от имени народа и спекулирует на недостатке его проница-тельности. Эти управители будут вести себя иначе, если им придется иметь дело с более образованными избирателями; они их будут боль-ше запугивать. Вот почему вдвойне важно в демократии поднимать

202

интеллектуальный и моральный уровень масс: вместе с ним автомати-чески поднимается моральный уровень тех, которые призваны стоять выше масс» [72. С. 530–531].

Таким образом, М. Я. Острогорский отказывает массам в пози-тивной активности в управлении. Однако автор так и не разъяснил свою позицию относительно причин, а следовательно, и перспектив преодоления этого отчуждения. Не понятно, то ли исходя из существа самой системы (у Острогорского «закон тяготения социального поряд-ка»), или же по причине собственной необразованности, неорганизо-ванности, неспособности масс внести организационный вклад демо-кратия обречена на извечный раскол и недоверие в обществе. Вопрос этот принципиальный, поскольку выбор предмета теоретического ис-следования предопределяет направление просветительской, идеологи-ческой работы с массами.

Итог размышлений автора в логике посылок и следствий приво-дит его, скорее, ко второй альтернативе: управление – дело избранных (и в прямом и переносном смыслах), а, значит, массы, при всем демо-кратическом оснащении никогда не обретут такого уровня организа-ции, чтобы управлять самим. Им остается только подталкивать управ-ляющих к лучшему управлению, повышая моральный и интеллекту-альный уровень требований к правящему меньшинству. Надо при-знать, это довольно потрепанная временем и дебатами идея, которая способна лишь согреть душу управленцу.

Но у М. Я. Острогорского можно найти и более интересный оборот. По смыслу первой альтернативы автор делает важное заклю-чение о существовании закона тяготения социального порядка, кото-рое означает, что при другом порядке, то есть в иной, не социальной среде данный закон может и утратить свою силу, а это значит, что процесс концентрации «всякой власти» не предопределен. Подобный вывод возвращает нас к исходной посылке, и заставляет пересмотреть выдвигаемый тезис, то есть «вынуть» массы из социально детермини-рующей политической среды и поставить вопрос по другому: могут ли, способны ли люди самостоятельно организовывать свою жизнь? К сожалению, М. Я. Острогорский не стал развивать это направление.

Возможно, М. Я. Острогорский уже не питал романтических иллюзий относительно организационной самодеятельности народных масс, так как депутатская карьера в I Государственной Думе дала ему соответствующую пищу для пессимистических размышлений. Следует заметить, что его мысль о просвещенности масс как необходимом эле-менте совершенствования управления совершенно адекватна тому ис-торическому периоду России. В условиях же XXI в. требуется культу-

203

ра как иная форма бытия человека, что обусловит и иные формы орга-низации жизни людей.

Другого взгляда на демократический потенциал народных масс при-держивался П. И. Новгородцев (1866–1924), критически относившийся к настроению разочарования относительно правового государства во взгля-дах М. Я. Острогорского, называя это явление «кризисом правосозна-ния». У него демократические идеалы наилучшей формы организации находят свое выражение в том, что «демократия есть самоуправление народа, но для того, чтобы это самоуправление не было пустой фикци-ей, надо, чтобы народ выработал свои формы организации. … И чем сложнее и выше задачи, которые ставятся пред государством, тем бо-лее требуется для этого политическая зрелость народа, содействие лучших сторон человеческой природы и напряжение всех нравствен-ных сил. Но эти же условия осуществления демократии вытекают и из другого ее определения как системы свободы, как политического реля-тивизма» [71. С. 372]. Мысль П. И. Новгородцева исключительно про-грессивна для социально-политических условий начала ХХ в. Так, ес-ли демократия открывает широкий простор свободной игре сил, про-являющихся в обществе, то необходимо, чтобы эти силы подчиняли себя некоторому высшему обязывающему их началу. П. И. Новгород-цев обосновывает нравственное начало государственности и нравст-венное сознание народа, полагая, что государственная народная нрав-ственность едина, что она является стержнем их сродства. Но при этом автор говорит о демократии как системе политического релятивизма. Из рассуждений П. И. Новгородцева следует, что он хочет видеть сво-бодного индивида, свободно определяющего свои формы организации, которые затем, являясь свободными по своей сути, корреспондировали бы свободе государственной. Однако в релятивной среде свобода, от-рицающая начала общей связи и солидарности всех членов общения, неизбежно приходит к самоуничтожению и к разрушению основ госу-дарственной жизни. Следовательно, – к дроблению интересов, а с ни-ми и территорий, что наглядно показала волна «демократизации» и свободной самоорганизации в России в 1918 г., когда «образовались почти не связанные с центром самостоятельные республики со своими совнаркомами, как, например, Казанская и Калужская, самостоятель-ные города и т.п.» [27. С. 144].

Автор близок пониманию этого следствия, когда говорит о страсти к равенству, которая «принимает характер слепого стихийного движения, превращается в «фурию разрушения». Только подчиняя себя высшим началам, и равенство, и свобода становятся созидатель-ными и плодотворными основами общего развития» [71. С. 373]. И все

204

же высшим началом остается нравственность, которая в социально-политичесой системе координат сама погружается в релятивизм и утрачивает свою универсальную ценность.

Господство государственной нравственности является реальной основой для тоталитарного государства, так как нравственность лич-ности, индивидуальная нравственность подменяется, подавляется об-щегосударственной, и это определенный период времени воспринима-ется большинством граждан как правильная норма. Данное социальное явление нельзя понять в координатах аксиологических норм, где име-ется индивидуальная нравственность, основанная на личной ответст-венности. В тоталитарных системах нравственность имеет коллекти-вистское начало, и нравственная ответственность всегда лежит на го-сударстве. Такие государства нуждались в унификации личной нравст-венности для сохранения и укрепления субъектных функций за опре-деленной частью общества. Стремление государства к полному кон-тролю всех общественных процессов приводило к догматизму в управлении. В социуме, достигающем наивысшей ступени управления и исчерпавшем основной управленческий потенциал, субъективный фактор в процессе организации жизни людей усиленно минимизирует-ся. Эта закономерность, осуществляемая на основании быстрых про-цессов создания новых сфер жизнедеятельности, имеет свою конеч-ность. Государство и вся система власти для своего устойчивого функ-ционирования, с одной стороны, вынуждены развивать в обществен-ном индивиде гуманистические качества и тем самым формировать в нем субъективный фактор, а, с другой стороны, управляя индивидом, всячески препятствуют появлению субъективного в человеке.

Некое предощущение, научная интуиция все же подсказывает П. И. Новгородцеву важность сочетания и самодеятельных форм организации жизни народа и государственного политического управления. Тем самым он фактически солидаризируется с М. Я. Острогорским, принимая тезис о невозможности разрешения проблемы управляющего меньшинства и управляемого большинства, об удаленности современных демокритий от идеала народовластия. «И действительно, – пишет он, – в демократиях с естественной необходимостью над общей массой на-рода всегда выдвигаются немногие, руководящее меньшинство, вож-ди, направляющие общую политическую жизнь. Это давно замеченное и притом совершенно естественное явление, что демократия практиче-ски всегда переходит в олигархию, в правление немногих» [71. С. 373].

Такое соотношение – явление естественное, с ним можно и нужно согласиться, поскольку противоречить объективной реальности в данном случае уж очень неприлично. Но с точки зрения условий, системы

205

координат, так важной для наблюдателя, мы также должны понять, что же делает эту ситауцию естественной. А поскольку именно социальная система детерминирует управленческие формы организации жизни, мы можем заключить, что правление меньшинства действительно не только неизбежное, но и наиболее эфеективное явление.

Однако в другой системе координат действуют уже другие принципы организации. И с точки зрения иных форм организации жизни, мы не находим никакой внешне или внутренне обусловленной необходимости хвосту вилять собакой, равно как и строить рассуждения на почве наделения большинства или меньшинства правом управления всеми сферами жизни. Здесь споры о монархии, олигархии или охлократии остаются предметом исторических аллегорий вместе с архаичным преданием о призвании варягов, когда большинство вложило меньшинству в руки свои наиболее общие цели, характеризующие его как целостность, а не как ключи от своего сердца.

Поэтому и М. Я. Острогорский, и П. И. Новгородцев, и другие теоретики правы в том, что выборное управляющее меньшинство хоть и представляет собой теоретически техническое орудие большинства, средство реализации им общих целей, но все же с легкостью интерпретирует цели большинства, как в программе пути следования им, так и в описании образов достижимого будущего.

В частности, описывая один из таких образов будущего, В. Ле-нин считал демократию государством, признающим подчинение мень-шинства большинству, поэтому как марксист был за уничтожение го-сударства, считая и этот вид подчинения противным человеческой природе. «Мы не ждем пришествия такого общественного порядка, когда бы не соблюдался принцип подчинения меньшинства большин-ству. Но, стремясь к социализму, мы убеждены, что он будет перерас-тать в коммунизм, а в связи с этим будет исчезать всякая надобность в насилии над людьми вообще, в подчинении одного человека другому, одной части населения другой его части, ибо люди привыкнут к со-блюдению элементарных условий общественности без насилия и без подчинения» [59. Т. 33. С. 83].

Стадии коллективной морфологии у В. И. Ленина читаются до-вольно легко. Вслед за овладением пролетариатом экономическим и политическим господством он считает необходимым пройти промежу-точную стадию общества как ступеньку, необходимую «для радикаль-ной чистки общества от гнусности и мерзостей капиталистической эксплуатации и для дальнейшего движения вперед» [59. Т. 33. С. 101–102]. Здесь В. Ленин отдает должное управлению, поскольку понимает

206

важность освоения, «переваривания» в таких формах организации жизни всей косности капиталистической социальности.

Но и в этой фазе управление себя не исчерпывает, а предполага-ет лишь переход к другому типу управления: «…когда все члены об-щества или хотя бы громадное большинство их сами научились управ-лять государством, сами взяли это дело в свои руки, … с этого момен-та начинает исчезать надобность во всяком управлении вообще. Чем полнее демократия, тем ближе момент, когда она становится ненуж-ной» [59. Т. 33. С. 102]. И этот тезис, при всей его транспарентности, довольно логичен, ведь, по существу, если государством в той или иной его части управляют все и каждый и делают это эффективно, то нет необходимости еще кому-то параллельно управлять тем же.

«Ибо когда все научатся управлять и будут на самом деле управлять самостоятельно общественным производством, самостоя-тельно осуществлять учет и контроль … тогда уклонение от этого все-народного учета и контроля неизбежно сделается таким неимоверно трудным, таким редчайшим исключением, …что необходимость со-блюдать несложные, основные правила всякого человеческого обще-жития очень скоро станет привычкой» [59. Т. 33. С. 102].

С высоты наших достижений науки и слова мы, конечно, можем считать неуклюжими наспех сформулированные, без должной техни-ческой, концептуальной обработки мысли Ленина. Но надо отдать ему должное в том направлении, которое он определил как наиболее про-грессивное: исчерпание управления на определенном этапе массовой вовлеченности трудящихся в процесс управления государством и об-щественным производством приводит к выработке привычки нормаль-ного социального общежития и дает возможность идти дальше, подра-зумевая под дальнейшим развитием коммунизм, который В. И. Ленин не собирался «очищать» от социальности, как и первые классики мар-ксизма. Они же, исповедуя социогностический взгляд на развитие че-ловека, полагали, что навык управления должен выработаться в массе, должен просто войти в привычку, как навык прямохождения или езды на велосипеде приобретается однажды и остается, не мешая впослед-ствии осваивать вождение автомобиля или пилотирование самолета. Следует отметить, что данная мысль для нашего исследования являет-ся весьма значимой, так как исчерпание управленческих форм органи-зации жизни вовсе не означает исчезновение управления, его одномо-ментного испарения из общественной практики, поскольку, принимая различные функциональные конфигурации, управление обязательно будет востребовано в той или иной степени, но утратит при этом свою тотальность.

207

Исходя из сущности управления, мы говорим, что субъект навя-зывает свою волю объекту и, следовательно, единичная воля сущест-вует только в субъекте. Если же формы организации жизни осуществ-ляются без навязывания воли, путем самоуправления, то есть реализа-цией воли каждого индивида, то единичное, осуществляющее осоз-нанную деятельность, обретает совершенно иное качество. Само-управление имманентно присуще и процессу управления, так как субъект (социальный институт или отдельный индивид), реализующий свою волю, осуществляет организацию жизни самостоятельно. Он от-носительно подобных себе субъектов сам организует жизнь сообщест-ва, то есть управляет, а объекты, обладающие собственной волей, реа-лизуют ее лишь в моменте, где воли субъекта и объекта совпадают. Диалектика субъективной воли по организации социальной жизни за-ключается в том, что ее движение осуществляется от всеобщего через особенное к единичному.

При этом мы должны понимать, что только в социальной среде зарождаются человеческие качества и только при достижении кульми-национного развития социальности человек обретает и способность к самовыражению. Как убеждал Б. Л. Астауров: «Следует надеяться, что в результате этого процесса как будущая среда всего человечества, так и будущая его наследственность сольются в гармонию и станут, в кон-це концов, такими, какие нужны для того, чтобы создать подлинно мудрого и гуманного Человека с большой буквы.

К этому должен стремиться высоконравственный человек пере-дового социального строя, человек сегодняшнего и завтрашнего дня. … В социальной фазе своей эволюции он должен заслужить себе но-вое наименование – Человек мудрый и гуманный – Homo sapiens et humanus» [8. С. 224].

В данном случае, на наш взгляд, не стоит чураться высокопар-ности подобных изречений, поскольку сказанное актуально. Слишком часто, чтобы считать их очередным психозом, звучат неутешительные оценки возможности выхода человечества из кризиса социальности.

Как пишет М. А. Аркадьев: «История, к сожалению, показывает, что в большинстве случаев, если катастрофа может произойти, она происходит. Но остается надежда, что исключительность создавшейся ситуации удержит человека от последнего смертельного шага. Но, да-же если так случится и человечеству удастся выжить, глубинные онто-логические диссонансы неизбежны, а при кризисе, в котором находит-ся фундаментальный гармонизирующий инструментарий, подлинность человеческого бытия остается под постоянной и серьезнейшей угро-зой, которую нельзя недооценивать» [5. С. 77].

208

Опасения внушает то, что все еще господствует точка зрения о выходе общества из кризиса путем повышения эффективности государ-ства, хотя очевидно, что общество здесь не при чем, и лишь успех поли-тики, как неоднократно показано политологами, определяется создани-ем эффективных форм организации политической жизни [35. С. 92].

Но вернемся к потенциалу альтернативы, суть которой состоит в метаморфозе организационных основ ключевых сфер человеческого бытия. Так, А. Птушенко предлагает уже сейчас искать способы обхо-диться без политики: «В интересах общества найти и узаконить внепо-литические методы формирования собственной подсистемы управле-ния – государства. Ибо политический метод приводит к власти далеко не самые лучшие силы общества. Совершенно очевидно, что самым действенным методом решения этой проблемы является самооргани-зация общества на базе самоуправления. Причем самоуправление должно быть решительно очищено от эпитета «местное». Оно должно стать повсеместным [80. С. 188]. Схожие мысли высказывает М. А. Ар-кадьев: «…наиболее оптимистический взгляд возможен, когда речь идет об индивидуальной, личностной экзистенции, которая всегда имеет возможность прямого нравственного и духовного самоконст-руирования» [5. С. 79].

В своем абсолютном выражении это направление мысли верно, однако, надо признать более взвешенной в научном отношении точку зрения Е. А. Юшиной, которая полагает, что «хотя периодически воз-никает вопрос о возможности вытеснения государственного управле-ния системой общественного самоуправления на федеральном уровне, думается, что в обозримом будущем это осуществить невозможно. Ведь нельзя же заменить общественный интерес частным. Вероятно, обе формы управления будут существовать вместе, переплетаясь и дополняя друг друга, как на федеральном, так и на местном уровне» [103. С. 195].

Как в реальности, так и в потенциале своего развития местное самоуправление выступает частным случаем самоуправления, являю-щимся составной частью саморазвития, которое характерно для биоло-гических и социальных систем. Самоуправление же возникает только в социальной системе, достигшей пика своего развития в управлении.

В имеющихся толкованиях местного самоуправления нет един-ства и однозначности, чаще всего это явление характеризуется путем описания и гораздо реже дефиницией. Можно выделить два основных подхода, используемых в нашей стране для разработки теории и реа-лизации практики местного самоуправления:

1) местное самоуправление представляется самостоятельной сис-

209

темой и не входит в систему государственного управления [33, 53, 57]; 2) местное самоуправление – это часть (нижний этаж) государ-

ственной системы управления [13, 14, 39, 43]. В обоих подходах отмечается, что члены местного сообщества

самостоятельно решают вопросы местного значения. Это обстоятель-ство является весьма важным, поскольку самоуправление существует там, где жители независимо от правового оформления, теоретического осмысления действительно участвуют в управлении местными делами. Это означает, что государство уже не в силах осуществлять управле-ние в местных сообществах, поэтому оно вынуждено придавать объек-тивно складывающимся формам организации жизни людей в этих со-обществах новый правовой статус. Здесь возникает приоритет содер-жания над формой, и поэтому, если форма (местное самоуправление – часть государственной системы управления или самостоятельная сис-тема управления) не препятствует участию населения в муниципаль-ном управлении, то она не имеет значения и можно говорить об отсут-ствии проблемы, так как она снимается участием населения в формах организации своей жизнедеятельности. Правовое оформление при са-моуправлении становится второстепенным, а при развитом уровне са-моуправления и бессмысленным, поскольку нет необходимости навя-зывать волю, а значит, и регламентировать процесс ее навязывания. Однако сужение правового поля в муниципалитете не снимает право-вых отношений между государством как правовой системой и муни-ципалитетом как самоорганизующимся образованием, где регламенти-руется их взаимосвязь, поскольку муниципалитет существует в преде-лах государства.

В современном российском общественном знании возобладала позиция о существовании двух систем управления – государственной и муниципальной. Такое состояние закономерно и имеет свое объясне-ние. В России длительное историческое время доминировала не толь-ко теория, но и практика «государственного» управления, которая по-лучила свое наивысшее развитие в советский период. В постсоветский период политические элиты относятся крайне отрицательно к предше-ствующей системе управления. У каждой из элит (муниципальной, региональной, федеральной) был и остается свой политический взгляд на реорганизацию государственной системы управления и соответст-венно свой интерес. Муниципальные и региональные элиты стремятся получить самостоятельность и независимость от вышестоящего уров-ня, при этом самостоятельность каждый из них понимает по-своему. Федеральная элита стремится освободиться от забот и проблем, кото-рыми обременены граждане за пределами Садового кольца. Поэтому

210

правоведы были обречены вначале в Конституции России, а затем и во всех последующих правовых актах выделить две системы управ-ления – государственную и муниципальную. Проблема же заключает-ся не только и не столько в правовом оформлении двух или одной сис-темы управления, а в наличии совокупности объективных предпосы-лок местного самоуправления.

Прежде чем перейти к критическому осмыслению рассматри-ваемых подходов следует отметить, что определения, описания мест-ного самоуправления, данные в научной литературе и правовых актах, являются необходимыми звеньями в становящейся цепи знания об этом явлении. Основным недостатком обоих подходов является: 1) фиксация, отражение субъектно-объектных взаимосвязей муници-пального управления в пределах лишь правовых отношений; 2) харак-теристика, определение местного самоуправления дается посредством формирования представления, каким оно должно быть, что далеко от самой действительности. Утверждения типа: «исходя из интересов всех жителей данной территории», «население определяет структуру органов местного самоуправления», «муниципальные органы подкон-трольны населению», «решение населением вопросов местного значе-ния» и так далее, – носят декларативный характер и имеют положи-тельное значение для познания правовых отношений. Для познания же иных социальных отношений и предпосылок, обусловливающих по-добные правовые процессы, таких характеристик, определений мест-ного самоуправления недостаточно.

Всякая дефиниция представляет собой качественную характе-ристику категории, отражающую явление. Исследователь обладает истинным знанием при адекватном отражении действительности, если же категория не отражает предмета, а предполагает его, то ограничен-ность знания тем самым ведет к ограничению понимания его места в системе бытия, а следовательно, и закономерностей раскрытия его сущности.

Исторически сложилось так, что основными исследователями самоуправления и местного самоуправления являются правоведы, по-этому основные достижения и некоторые недостатки по изучению это-го явления находятся в пределах правовых отношений. Недостаток первого подхода (местное самоуправление самостоятельно, не входит в систему государственного управления) заключается в том, что пра-вовое оформление двух относительно самостоятельных систем управ-ления носит декларативный характер и останется благим пожеланием, поскольку с развитием самоуправления практика общественных связей между целым обществом и его частями, обществом и индивидом укре-

211

пляется, а не разделяется. Усиление взаимосвязей происходит в связи с устранением отношений подчиненности и объективной необходимо-стью удовлетворения расширяющихся потребностей жителей местного сообщества. В теории же вопроса самоуправление является противо-положностью управления, и поэтому оно не может быть систематизи-ровано, регламентировано наряду с управлением, поскольку это явле-ние иного порядка, выходящего за пределы правовых отношений.

Недостаток второго подхода (местное самоуправление – часть, элемент государственной системы управления) заключается в игнори-ровании или неадекватном отражении существующих процессов рас-ширения участия населения в решении вопросов местного значения. Характеристики подобного рода отражают состояние местного управ-ления или же начальные, робкие движения органов местного управле-ния в сторону самостоятельности, когда государство действительно могло делегировать или не делегировать свои полномочия. В совре-менной России и тем более в странах Запада целый ряд местных во-просов уже нельзя не делегировать, поскольку уровень усложненности форм организации жизни людей и степень развитости объекта управ-ления не позволяют государству навязывать волю жителям местных сообществ в решении вопросов местного значения.

В мировой практике имеется обширный и разнообразный опыт местного самоуправления, но он не является достаточным основанием для научного изучения развития российского местного самоуправле-ния, поскольку подобные социальные явления содержат в себе специ-фику, требующую отражения в категориях научного знания.

Мы воздержимся от дефиниции местного самоуправления, по-скольку в отечественной действительности отсутствует его зрелое со-стояние, позволяющее зафиксировать его качественную определен-ность. Отказавшись от определения, мы характеризуем местное само-управление путем описания его очевидно существующих элементов, признаков в практике муниципального управления России и логики развития понятия.

Местное самоуправление можно охарактеризовать как переход-ный этап от управления к самоуправлению, что подтверждается прак-тикой и представлением, отражающим наличие взаимоисключающих элементов (противоположностей) в самом явлении. Это проявляется в том, что современное российское местное самоуправление состоит из двух основных элементов: 1) местного управления; 2) общественного самоуправления. Государственное местное управление проявляется в том, что жители местных сообществ проживают в пределах государст-ва и соответственно в ряде отношений включены в государственную

212

систему, где осуществляется навязывание воли; правовой статус само-стоятельности муниципальных образований носит формальный харак-тер, поскольку по всей вертикали исполнительной ветви власти суще-ствует не просто взаимосвязь, а сохраняются иерархические отноше-ния в финансовой, правовой и других сферах; сформированные органы местного самоуправления не осуществляют самоуправление, посколь-ку муниципальные образования существуют в пределах администра-тивно-территориальных единиц, неотъемлемых частей государствен-ной системы управления; структура органов местного самоуправления указывает, что сформированы и функционируют они по отраслевому признаку, не допускающему участия населения в управлении; у кадро-вого состава органов местного самоуправления отсутствует традиция самоуправления, поскольку эти органы сформированы из людей, ранее осуществлявших управление. Существует и ряд других факторов, ука-зывающих на наличие управления на муниципальном уровне.

Общественное самоуправление проявляется в том, что у жите-лей большинства местных сообществ имеется реальная возможность свободного волеизъявления при выборе главы муниципального обра-зования и членов представительного органа; мнение жителей, вырабо-танное на сходах, собраниях, референдумах, имеет значение для орга-низации жизни людей. Анализ общественного самоуправления затруд-нен малым количеством фактов, свидетельствующих о его наличии, однако их достаточно, чтобы обнаружить тенденцию его расширения, свидетельствующую о становлении местного самоуправления.

Два вышеобозначенных элемента в своем единстве и образуют местное самоуправление, где государственное управление еще доми-нирует, но утрачивает свою эффективность, а общественное само-управление имеет потенциал для своего развития. Сущность местного самоуправления состоит в единстве противоположностей – управления и самоуправления, где последнее имеет тенденцию к расширению, а первое – тенденцию к сокращению своей компетенции в пределах ме-стного сообщества.

Поэтому мы полагаем, что последний уровень эволюции управ-ления – это локальная (административно-территориальная и отраслевая единица) территория, где навязывается воля индивиду во всех сферах его деятельности вплоть до его личной жизни. Можно говорить о «тер-ритории личности» как наивысшей точке развития управления. Именно в пределах местного сообщества существует непосредственное взаимо-действие субъекта и объекта управления, и поэтому разрешение, снятие противоречия происходит на этом уровне, хотя изменения, обуславли-вающие это, происходят во всем социальном организме.

213

Важным фактором методологии познания местного самоуправле-ния выступает процесс усложнения субъектно-объектных отношений. Исследования, построенные на эмпирическом материале в виде пред-метно-практической деятельности, фиксируют лишь частные случаи управления и самоуправления и не обладают истинностью на уровне всеобщих закономерностей. Для преодоления эмпирического уровня освоения местного самоуправления и самоуправления как такового не-обходимо рассматривать их взаимосвязь, соотношение с обществом как части с целым. Общество, трактуемое как совокупность отношений, содержит в себе местное самоуправление и самоуправление в собствен-ном смысле как необходимые элементы (отношения) своего существо-вания. Исходя из этой методологической посылки, из логики движения понятия «управление», учитывая отсутствие развитых форм самоуправ-ления в российской действительности, можно дать лишь описательную характеристику самоуправления.

Самоуправление как отношение, в формах которого люди само-стоятельно организуют свою жизнь, достигается в целостности общест-венных взаимосвязей, не полагающих противоречий между социальны-ми группами, социальной группой и индивидом. Отношения, образую-щие индивида, и отношения, составляющие общество (местное, регио-нальное и иное), не могут находиться в гармонии. Перспективность гар-монизации отношений между индивидом и обществом может быть только путем осознанного самоуправления. Общество и индивид в сво-ем взаимодействии найдут приемлемые, оптимальные формы своего сотрудничества путем взаимного доверия, договоренности, компромис-сов, что и будет самоуправлением.

Такое описание самоуправления не дает истинного знания о бу-дущем явлении, но оно выполняет вспомогательную функцию в харак-теристике местного самоуправления. Местное самоуправление – это уже не управление, но еще и не самоуправление, поскольку его содер-жание составляют отношения самоуправления в пределах определен-ной территории и ограниченного, оговоренного правовыми актами количества вопросов (отношений) местного значения.

Таким образом, самоуправление – это противоположность, в ко-торую переходит управление, а местное самоуправление – это пере-ходное состояние (отношение), фиксирующее как управление, так и самоуправление. Сформированное представление о местном само-управлении не может обладать понятийной полнотой и соответственно качественной определенностью, но оно позволяет осуществлять по-знание становящегося местного самоуправления.

214

Очевидно, что политические ориентиры эволюции государства и форм организации жизни в России в целом остаются не выясненными дальше тактических приемов (концепции типа «укрепление вертикали власти»). Однако также очевидно, что программа, насколько таковая возможна, должна учитывать необходимость позитивной трансформа-ции политики, власти и управления, ввиду их кризисного состояния, не отвечающего общественному запросу.

Сущность указанной трансформации – деполитизация, гуманиза-ция сферы организации локальной жизни индивидов. Политики не мо-жет быть и не должно быть на местах, на базовом поселенческом уровне реализации интересов людей, поскольку на этом уровне нет и не должно быть социально-экономической дифференциации в системе обеспечения доступа к информации о деятельности органов местной власти, к мини-мальным стандартам жизни, к получению благ, производимых сообща, к индивидуальному участию в организации общего ареала.

Необходимо избавиться от законотворческой иллюзии, согласно которой законодательство есть наиболее эффективный механизм устра-нения противоречий в обществе, поскольку очевидно, что законодатель-ное закрепление за неким муниципальным органом негосударственного статуса не уменьшает и не изменяет сущности управления. Наоборот это нагружает субъект разного рода обязанностями, в том числе государст-венными, квазигосударственными и прочими посторонними функциями, выхолащивающими его собственное предназначение.

Самоуправление не обещает того, что все может управляться само собой, а лишь обращает внимание на то, что «я сам» управляю, и ни чем бы то ни было, а собой. Любое самостоятельное управление чем-то другим с «моей» стороны остается управлением, согласно за-кономерностям кибернетики. Таким образом, концептуально под объ-ективными тенденциями развития самоуправления следует понимать снижение фактора воздействия внешних стимулов на объект и рост его внутренних стимулов к деятельности.

Библиографический список к главе 3

1. Авцинова, Г. И. Гражданское общество в России: проблемы и перспективы / Г. И. Авцинова // Власть. – 2001. – № 2 – С. 25–28.

2. Алейников, Н. Управленческое партнерство как новая техноло-гия взаимодействия в системе власти / Н. Алейников // Государствен-ная служба. – 2004. – № 1 (27).

3. Арендт, Х. Массы и тоталитаризм / Х. Арендт // Вопросы со-циологии. – 1992. – Т. 1. – № 2.

215

4. Арендт, Х. Истоки тоталитаризма; пер. с англ. / Ханна Арендт; [Послесл. Ю. Н. Давыдова; под ред. М. С. Ковалевой, Д. М. Носова]. – М.: ЦентрКом, 1996.

5. Аркадьев, М. А. Конфликт жизни и ноосферы (эскизное введе-ние в «фундаментальную структурно-историческую антропологию») / М. А. Аркадьев // Ноосфера и художественное творчество. – М., 1991.

6. Арон, Р. Демократия и тоталитаризм: [Цикл. лекций, прочи-танных в Сорбонне в 1957–1959 учебном году] / Реймон Арон; пер.с фр. Г. И. Семенова. – М.: Текст, 1993.

7. Асеев, Д. А. Политические аспекты местного самоуправления (К постановке проблемы) / Д. Асеев // Политическое управление: сб. научн. трудов. – М.: РАГС, 1998.

8. Астауров, Б. Л. Homo sapiens et humanus – Человек с большой буквы и эволюционная генетика человечности / Б. Л. Астауров // Но-вый мир. – 1971. – № 10.

9. Атаманчук, Г. В. Теория государственного управления: курс лек-ций / Г. В. Атаманчук. – М.: Юридическая литература, 1997.

10. Ахиезер, А. С. Цивилизационный выбор России и проблема выживаемости общества / А. С. Ахиезер // Россия и современный мир. – 2002. – № 2. – С. 69–86.

11. Ахиезер, А. С. Циклизм ценностных основ российской власти: От Ивана IV до конца советского этапа / А. С. Ахиезер // Россия и со-временный мир. – 2003. – № 3. – С. 30–43.

12. Бакунин, М. А. Философия. Социология. Политика / М. А. Ба-кунин. – М.: Издательство «Правда», 1989.

13. Балог, Ж. Самостоятельная власть или составная часть испол-нительной власти / Ж. Балог // Региональное управление. Зарубежный опыт. – М.: НИО РАУ, 1993.

14. Барабашев, Г. В. Местное самоуправление / Г. В. Барабашев. – М.: МГУ, 1996.

15. Белоусов, В. Актуальные проблемы реализации политики фе-дерального центра на Северном Кавказе/В. Белоусов, М. Белоусов // Власть. – 2001. – №2. – С. 7–10.

16. Бердяев, Н. А. Философия свободы. Смысл творчества / Н. А. Бер-дяев. – М.: Издательство «Правда», 1989.

17. Берлин, И. Философия свободы. Европа / И. Берлин. – М.: Но-вое литературное обозрение, 2001.

18. Богданов, А. А. Вопросы социализма: Работы разных лет / А. А. Богданов. – М.: Политиздат, 1990.

216

19. Бодрийар, Ж. В тени молчаливого большинства, или Конец социального / Ж. Бодрийар. – Екатеринбург: Изд-во Уральского ун-та, 2000.

20. Бородкин, Ф. М. Социальная политика: власть и перестройка / Ф. М. Бородкин // Постижение: Социология. Социальная политика. Экономическая реформа. – М., 1989. – С. 241–263.

21. Бузгалин, А. В. Постмодернизм устарел… (закат неолибера-лизма чреват угрозой «протоимперии») / А. В. Бузгалин // Вопросы философии. – 2004. – № 2. – С. 3–15.

22. Бурганов, А. Х. Гражданское общество в России как сособст-венничество граждан / А. Х. Бурганов // Социс. – 2000. – № 1. – С. 99–106.

23. Бурганов, А. Х. У кого в современной России власть? / А. Х. Бур-ганов // Россия и современный мир. – 2003. – № 2. – С. 52–59.

24. Васильчук, Ю. А. Социальное развитие человека в XX веке / Ю. А. Васильчук // Общественные науки и современность. – 2001. – № 1. – С. 5–26.

25. Ватлин, А. Ю. Германия в ХХ веке / А. Ю. Ватлин. – М.: РОС-СПЭН, 2002.

26. Великая, Н. М. Основные тенденции политического участия в местном самоуправлении / Н. М. Великая // Социс. – 2003. – № 8. – С. 45–49.

27. Велихов, Л. А. Основы городского хозяйства / Л. А. Велихов. – Обнинск, 1995.

28. Галкин, А. А. Стабильность и изменения сквозь призму куль-туры мира / А.А. Галкин // Полис. – 1998. – № 5. – С. 114–122.

29. Гельман, В. Я. Демократизация, структурный плюрализм и не-устойчивый бицентризм: Волгоградская область / В. Я. Гельман // По-лис. – 2000. – № 2. – С. 111–132.

30. Герцен, А. И. Россия // Освободительное движение и общест-венная мысль в России XIX в. /А. И. Герцен. – М.: Просвещение, 1991.

31. Гидденс, Э. Что завтра: фундаментализм или солидарность? (интервью) / Э. Гидденс // Отечественные записки. – 2003. – № 1.

32. Гоббс, Т. Сочинения в 2 т. Т. 1 / Т. Гоббс; пер. с лат. и англ.; сост., ред. изд., авт. вступ. ст. и примеч. В. В. Соколов. – М.: Мысль, 1989.

33. Государственное и административное устройство Германии. Серия Р. – Том 1.– Бонн, 1993.

34. ДеБарделебен, Дж. Отношение к власти в регионах России / Дж. ДеБарделебен // Социс. – 2000. – № 6. – 88–98.

217

35. Дегтярев, А. А. Основы политической теории / А. А. Дегтярев. – М.: Высшая школа, 1998.

36. Денисов, В. В. Размышления о насилии в современном мире / В. В. Денисов // Россия и современный мир. – 2002. – № 1. – С. 148–157.

37. Дмитриев, А. В. Насилие: социологический анализ / А. В. Дмит-риев, И. Ю. Залысин. – М., 2000.

38. Дмитриев, Ю. А. Соотношение понятий политической и госу-дарственной власти в условиях формирования гражданского общества / Ю. А. Дмитриев // Государство и право. – 1994. – № 7.

39. Дюран, Э. В. Местные органы власти во Франции / Э. В. Дю-ран. – М., 1996.

40. Заславская, Т. И. Перестройка и социализм / Т. И. Заславская // Постижение: Социология. Социальная политика. Экономическая ре-форма. – М., 1989. – С. 217–240.

41. Зубов, А. Б. Унитаризм или федерализм (К вопросу о будущей организации государственного пространства России) / А. Б. Зубов // Полис. – 2000. – № 5. – С. 32–54.

42. Ильин, М. В. Российский выбор: сделан, отсрочен, отменен?/ М. В. Ильин // Полис. – 2003. – №2. – С. 157–163.

43. Канада: местное управление и самоуправление. Серия: Регио-нальное управление и местное самоуправление. – М.: ИНИОН РАН, 1995.

44. Капустин, Б. Г. Критика политического морализма (мораль – политика – политическая мораль) / Б. Г. Капустин // Вопросы филосо-фии. – 2001. – № 2. – С. 33–55.

45. Капустин, Б. Г. Различия и связь между политической и част-ной моралью / Б.Г. Капустин // Вопросы философии. – 2001. – № 9. – С. 3–24.

46. Капустин, Б. Г. К понятию политического насилия / Б. Г. Ка-пустин // Полис – 2003.– №6. – С. 6–26.

47. Капустин, Б. Г. Моральный выбор в политике / Б. Г. Капус-тин. – М., 2004.

48. Кара-Мурза, М. Манипуляция сознанием / М. Кара-Мурза. – М.: Алгоритм, 2004.

49. Каспэ, С. И. Конструировать федерацию – RENOVATIO IMPERII как метод социальной инженерии / С. И. Каспэ // Полис. – 2000. – № 5. – С. 55–69.

50. Киселев, Г.С. «Кризис нашего времени» как проблема челове-ка / Г.С. Киселев // Вопросы философии. – 1999. – № 1 – С. 40–52.

51. Кожевников, В. П. Набросок плана изучения и систематизации основных понятий общественной жизни / В. П. Кожевников // Лич-

218

ность и государство. Сборник докладов, прочитанных на конференции Конституционно-Демократического Союза Санкт-Петербурга в мае 2000 года. – СПб.: НИИХ СПбГУ, 2001.

52. Коновалов, В. Н. От суверенитета государства к суверенитету личности / В. Н. Коновалов // Власть. – 2000. – № 11. – С. 33–42.

53. Российская Федерация. Конституция (1993). Конституция Рос-сийской Федерации: офиц. текст. – М., 1993.

54. Коротаев, А. В. Апология трайбализма: Племя как форма со-циально-политической организации сложных непервобытных обществ (по материалам Северо-Восточного Йемена) / А. В. Коротаев // Социо-логический журнал. – 1995. – № 4.

55. Кропоткин, П. А. Хлеб и воля. Современная наука и анархия / П. А. Кропоткин. – М.: Издательство «Правда», 1990.

56. Кузнецов, И. И. Геополитическое самоутверждение региона (На примере Саратовской области) / И. И. Кузнецов, Н. И. Шестов // Полис. – 2000. – № 3. – С. 117–127.

57. Кутафин, О. Е. Муниципальное право РФ / О. Е. Кутафин, В. И. Фадеев. – М.: Юрист, 1997.

58. Лапина, Н. Ю. Политическое самоопределение региональных элит / Н. Ю. Лапина, А. Е. Чирикова // Социс. – 2000. – № 6. – С. 98–107.

59. Ленин, В. И. // Полн. собр. соч. – 5-е изд. 60. Лосский, Н. О. Избранное / Н. О. Лосский. – М.: Издательство

«Правда», 1991. 61. Макаренко, В. П. Намерения и следствия в политике (К анали-

зу когнитивных элементов демократии)/ В. П. Макаренко // Полис. – 2002. – № 4. – С. 86–97.

62. Мамут, Л. С. Проблема ответственности народа / Л. С. Мамут // Вопросы философии. – 1999. – № 8. – С. 19–28.

63. Марков, Б. В. Храм и рынок: Человек в пространстве культуры / Б. В. Марков. – СПб.: Алетейя, 1999.

64. Маркс, К., Энгельс, Ф. // Соч. –2-е изд. 65. Медведев, Н. П. Консенсуальные аспекты современного рос-

сийского федерализма / Н. П. Медведев // Вестник Российского уни-верситета дружбы народов. – Cерия: Политология. – 2001. – № 3.

66. Межуев, В. М. Насилие и свобода в политическом контексте / В. М. Межуев // Полис. – 2004. – № 3. – С. 104–113.

67. Моска, Г. Правящий класс. Церкви, партии, секты / Г. Моска // Социологические исследования. – 1994. – № 12.

68. Мохов, В. П. Проблема преемственности и изменений совре-менной российской власти/ В.П. Мохов// Россия и современный мир. – 2003. – № 1. – С. 88–106.

219

69. Неретина, С. Время культуры / С. Неретина, А. Огурцов; Рус. Христ. гуманит. ин-т (РХГИ), Ин-т философии РАН. – СПб.: Изд-во РХГИ, 2000.

70. Нерсесянц, В. С. Гражданская концепция общественного дого-вора об основах постсоциалистического строя / В. С. Нерсесянц // Со-цис. – 2001. – № 2. – С. 24–34.

71. Новгородцев, П. И. Демократия на распутье / П. И. Новгород-цев // Политология: хрестоматия. – М.: Гардарики, 2000.

72. Острогорский, М. Я. Демократия и политические партии / М. Я. Острогорский // Политология: хрестоматия. – М.: Гардарики, 2000.

73. Панарин, А. С. Возможен ли гражданский консенсус в услови-ях глобального мира? / А.С. Панарин // Власть. – 2001. – № 3. – С. 33–41.

74. Пастухов, В. Б. Национальный и государственный интересы России: игра слов или игра в слова? / В. Б. Пастухов // Полис. – 2000. –№ 1. – С. 92–96.

75. Победоносцев, К. П. Великая ложь нашего времени / К. П. Победоносцев // К. П. Победоносцев: pro et contra. – СПб.: РХГИ, 1996.

76. Поздняков, А. В. Объективность самоорганизации и субъек-тивность ее интерпретации / А. В. Поздняков // Самоорганизация и организация власти: Материалы четвертого Всероссийского постоянно действующего научного семинара «Самоорганизация устойчивых це-лостностей в природе и обществе». – Томск, 2000.

77. Поликарпов, B. C. Феномен человека – вчера и завтра / В. С. По-ликарпов, В. А. Поликарпова. – Ростов-н/Д: Феникс, 1996.

78. Поппер, К. Открытое общество и его враги. В 2-х т. / К. Поп-пер. – М.: Феникс, Международный фонд «культурная инициатива», 1992.

79. Потебня, А. А. Слово и миф / А. А. Потебня. – М.: Издательст-во «Правда», 1989.

80. Птушенко, А. Системная концепция самоуправления/ А. Пту-шенко // Общество и экономика. – 2003. – № 11. – С. 178–190.

81. Рассел, Б. История западноевропейской философии / Б. Рассел. – Ростов-н/Д, Феникс, 2002.

82. Ревели, М. Социальное государство в тупике / М. Ревелли // Наперекор. – 1998. – №7.

83. Розанов, В. В. Сочинения в 2-х т. / В. В. Розанов. – М.: Изда-тельство «Правда», 1990.

84. Руткевич, М. Н. Консолидация общества и социальные проти-воречия / М. Н. Руткевич // Социологические исследования. – 2001. – № 1. – С. 24–34.

220

85. Сиренко, В.Ф. Интересы в системе основных институтов со-ветского государственного управления / В.Ф. Сиренко. – Киев: Наук. думка, 1982.

86. Смирнов, В.В. Политика и политическое управление / В. В. Смир-нов // Политическое управление: курс лекций. – М.: РАГС, 1996.

87. Соловьев, В. Сочинения. В 2-х т. / В. Соловьев. – М.: Издатель-ство «Правда» 1989.

88. Степин, В. С. Стратегии цивилизационного развития и про-блема ценностей / В. С. Степин // Россия и современный мир. – 2003. – № 1. – С. 5–18.

89. Стризое, А. Л. Политика и общество: социально-философские аспекты взаимодействия / А. Л. Стризое. – Волгоград, 1999.

90. Технология власти (философско-политический анализ). – М.: ИФ РАН, 1995.

91. Толстой, Л. Записные книжки / Л. Толстой. – М.: Вагриус, 2000.

92. Туровский, Р. Баланс отношений «центр – регионы», как основа территориально-государственного строительства / Р. Туровский // Миро-вая экономика и международные отношения. – 2003. – № 12. – С. 54–65.

93. Туровский, Р. Конфликты на уровне субъектов Федерации: ти-пология, содержание, перспективы урегулирования / Р. Ф. Туровский // Общественные науки и современность. – 2003. – № 6. – С. 78–88.

94. Федорова, М. М. Метаморфозы «свободного индивида» (За-метки о формировании проблемного поля политической философии в XIX веке) / М. М. Федорова // Полис. – 2003. – № 5. – С. 76-88.

95. Франк, С. Л. Крушение кумиров / С. Л. Франк // Сочинения. – М.: Издательство «Правда», 1990.

96. Фридман, М. Взаимосвязь между экономикой и политической свободами Фридман // М. Фридман и Ф. А. Хайек О свободе. – М.: Со-циум, 2003.

97. Фромм, Э. Адольф Гитлер: клинический случай некрофилии / Э. Фромм. – М.: Высшая школа, 1992.

98. Хайек, Ф. А. фон Дорога к рабству / Ф. А. фон Хайек; пер. с англ.; предисл. Н. Я. Петракова. – М.: Экономика, 1992.

99. Широкова, Н. Г. Местное самоуправление как фактор станов-ления гражданского общества (сравнительно-политологический ана-лиз): Автореф. дис…. канд. полит. наук. / Широкова Н. Г. – М., 2005.

100. Шпет, Г. Г. Очерк развития русской философии / Г. Г. Шпет // Сочинения. – М.: Издательство «Правда», 1989.

101. Штамлер, Р. Социология упорядоченного общежития / Р. Штам-лер // Зомбарт В. Социология. – Л.: Мысль, 1992.

221

102. Эрн, В. Ф. Борьба за логос / В. Ф. Эрн // Сочинения. – М.: Из-дательство «Правда», 1991.

103. Юшина, Е. А. Местное самоуправление как предмет политоло-гического анализа / Е. А. Юшина // Политическое управление. – М.: РАГС, 1998.

222

ЗАКЛЮЧЕНИЕ Всякое теоретическое знание, как известно, обретает свою зна-

чимость по двум основаниям: ценность его измеряется, во-первых, объемом прироста знания по исследуемой проблеме, возможностью вырваться за пределы стандартизированного, стереотипического поля, во-вторых, областью применения нового в практике развития челове-ческого бытия.

Не претендуя на истинность и окончательность ответов по все-му перечню рассматриваемых в данном исследовании вопросов, мы надеемся на прирост единомышленников хотя бы по некоторым про-блемам.

На спаде прогрессистского оптимизма нарастающее чувство безысходности, отсутствие света в конце «социального туннеля» заставляют обращаться к антропогностике, как спасительному тео-ретическому «островку», позволяющему обеспечить надежду чело-вечеству на некие новые горизонты его развития. Человек уже, ка-залось бы, изучен всесторонне, по крайней мере, наличие дикого, социального и человеческого в каждом индивиде общеизвестно, однако, толкование этих сторон как явлений, различных по своей сущности, позволяет говорить не только о различных видах форм обустройства жизни человека, но и трактовать другие явления его бытия совершенно иначе.

Так, политическое знание, «путающееся» ныне в эклектике тер-минов и понятий типа «древнее самоуправление», «первобытное само-управление», «современное самоуправление», «сословное самоуправ-ление», «прауправление», «предуправление» и многих других, воз-можно, обретет категориальную и терминологическую устойчивость в связи с выделением трех видов форм коллективной жизни.

Для нас также очевидно, что развитие идеи культуры как треть-ей формы бытия человечества не может быть исчерпывающим в рам-ках одной работы и требует своей дальнейшей разработки не только в области политического знания, но и в сфере интересов других наук. В нашем частном случае обращение к эволюции «человека» позволило убедиться, что коллективные формы жизни соотносимы не только с естеством, социальностью, но и с человеческими качествами индиви-дов. Перспективность такого понимания представляется нам в том, что политическое знание сможет выбраться из ограничивающих его рамок социогностики, и, признав существующую за ее пределами качествен-

223

но иную реальность, исследовать ее и предложить соответствующие формы ее обустройства.

Привлеченный нами историко-лингвистический материал по-зволяет утверждать, что искаженность, а порой и ложность выводов о становлении и развитии властно-управленческих компетенций субъек-тов управления имеют идеологические основания. Дело в том, что са-мо существование политических теорий сопряжено с наличием субъ-ектно-объектных отношений, которые требуют для обоснования своей «бесконечности» в определении развития человечества постоянного обновления теоретико-политических концепций. Раскрывая законо-мерности возникновения и развития власти вождя как высшего субъ-екта социальной системы управления, можно обнаружить исчерпае-мость доминанты его властно-организационной функции как основа-ния человеческого развития. Ценность деятельности вождя утрачивает свой абсолютный характер, но в системе социальных координат вождь остается востребованным, так как социальные формы бытия не исче-зают. Такой вывод позволяет перейти к качественно иному уровню усвоения устройства коллективной жизни.

Современная отечественная практика самоуправления не де-монстрирует пока полноты своего развития, что побуждает говорить лишь о тенденциях, направлениях развития этого вида форм коллек-тивной жизни. В то же время богатый опыт управленческих форм по-зволяет делать на этот счет вполне определенные заключения. Можно с уверенностью утверждать, что местное самоуправление, являясь свя-зующим звеном управления и самоуправления, выступает необходи-мой социально-политической школой для формирования привычки участия населения в решении вопросов местного значения. Местное сообщество и индивид проходят эволюционный путь к самоуправле-нию, начиная свое движение с местного самоуправления, где форми-руются навыки идентификации и сопряжения их интересов. При этом именно в кругу местного сообщества в процессе решения вопросов местного значения обретается возможность как в индивидуальной, так и в коллективной практике оптимизировать не только социальные, но и биотические и человеческие взаимосвязи.

224

Научное издание

БАРДАКОВ Алексей Иванович

ВЛАСТЬ И УПРАВЛЕНИЕ В ФОРМАХ КОЛЛЕКТИВНОЙ ЖИЗНИ

Монография

Редактор Е. И. Кагальницкая Компьютерная верстка Г. В. Подшиваловой

Лицензия ИД № 04112 от 27.02.01 г.

Подписано в печать от 27.02.06 г. Формат 60х84 1/16. Печать офсетная. Бумага офсетная. Гарнитура ТАЙМС.

Физ. печ. л. 14,0. Уч.-изд. л. 13,56. Тираж 500 экз.

ФГОУ ВПО «Волгоградская академия государственной службы» 400131, Волгоград, ул. Гагарина, 8.

Издательство ФГОУ ВПО «Волгоградская академия государственной службы» 400131, Волгоград, ул. Гагарина, 8.

Отпечатано с готового оригинал-макета в ООО «Экспресс-печать»

400005, Волгоград, ул. Пражская, 12.