АКАДЕМИЯ НАУК СССР ОРДЕНА ДРУЖБЫ НАРОДОВ ИНСТИТУТ ЭТНОГРАФИИ

им. Н.Н.МИКЛУХО-МАКЛАЯ ЛЕНИНГРАДСКАЯ ЧАСТЬ

На правах рукописи УДК

ЕРМОЛОВА Надежда Всеволодовна

ЭВЕНКИ ПРИАМУРЬЯ И САХАЛИНА. ФОРМИРОВАНИЕ И КУЛЬТУРНО-ИСТОРИЧЕСКИЕ СВЯЗИ.

ХУН - НАЧАЛО XX ВВ.

Специальность 07.00.07 - этнография

Диссертация на соискание ученой степени кандидата исторических наук Научный руководитель д.и.н, Ч.М.Талсами

ЛЕНЙНГРД ;) / I9S4 n^jLxM^^

2

Оглавление Стр.

Введение 1. Современные данные об эвенках Приамурья и Сахалина 4 2. Названия и самоназвания 6 3. Источники и литература 9 4. Обоснование темы и задачи исследования 20

Глава I. Приамурские тунгусы в ХУН веке 1. Расселение и родовой состав 24 2. Краткая характеристика хозяйства 39 3. Формы общения и обмена 47 4. Выводы •..•.•...•••... 55

Глава II. Формирование приамурских эвенков /XIX в./ 1. Соотношение конных и оленных групп

в первой половине XIX века 58 2. Образование группы манегров 68 3. Верхнеамурские орочены: их состав

и происхождение названия ••••. 70 4. Миграции манегров и бираров /вторая половина XIX в./ 77 5. Шводы 81

Глава III. Хозяйство и материальная культура конных амурских эвенков. XIX в.

1. Характеристика хозяйства и средства передвижения 82 2. Жилые и хозяйственные постройки 105 3. Пища 109 4. Одежда и утварь III 5. Выводы 118

Глава 1У. Характеристика культуры эвенков Приамурья и Сахалина /конец XIX - начало XX вв./

1. Общие данные /расселение, численность, родовой состав/ 121

2. Хозяйство /©хота, оленеводство, рыболовство, морской промысел/ 131

3. Материальная культура /транспорт, жилище, пища, одезща/ ••. 150

4. Выводы 172 Заключение , 178

Список использованной литературы • 184 Архивные материалы 201 Принятые сокращения 202 Карты

I/ Расселение тунгусов в Приамурье в середине ХУН в. 2/ Расселение эвенков Приамзфья в середине XIX в. 3/ Современное расселение приамурских эвенков.

Введение

Предлагаемая работа посвящена формированию эвенков, занима­ющих в настоящее время территорию Приам5фья и Сахалина. Кроме того, что эти эвенки объединены по географическому признаку, их связывает также общность исторической судьбы и значительное сходство культуры.

I. Современные данные об эвенках Приамурья и Сахалина.

Приамурьем принято называть бассейн левобережного Амура между Забайкальем и Тихим океаном. Эта территория включает пространство на север от Амзфа до совпадающих с границей Амур­ской области отрогов Станового хребта; на северо-востоке она ог­раничивается верховьями рек Зеи и Селеоджи и по р.Тугуру доходит до Охотского побережья /Географический словарь Амурской области, 1978, 204/. По современному адгшнистративному делению это терри­тория Амурской области и юга Хабаровского края.

В настоящее время основная масса эвенков Приамурья /около 1500 человек/ сосредоточена на севере Амурской области - в ТЕШ-динском, Зейском и Селевджинском районах, преимущественно в 5 населенных пунктах: поселках Первомайское /в 12 км от ТБШДЫ/, Усть-Нюкжа, Усть-Уркима /оба на северо-западе области, на р.Нюк-жа/, Бомнак /верховья р.Зеи/, Ивановское /верховья р.Селевджи/. Во всех этих поселках эвенки составляют в настоящее время почти две трети от общего числа жителей. Кроме них здесь живет незна­чительное количество якутов /более всего в п.Ивановском - до 13,8% населения/, а также русское население /БАМ и народы Севе­ра, 14, 51-52/. В Хабаровском крае приаьгтрские эвенки сконцентри­рованы в основном в Верхнебурейском районе. В 1979 г. их насчиты­валось здесь 212 человек, преимущественно в поселках Шахтинское,

5 ЧегдомЕШ, Софийск /Полевые материалы автора, 1980/. Кроме того, некоторое колр1чество эвенков живет в Хабаровском крае непосред­ственно в бассейне Нижнего Амура: в Николаевском районе /с.Куль-чи/ рядом с негидальцами и нивхами; в Хабаровском районе по ре­кам Кур и Урми; в Комсомольском районе /с.Карги/ вместе с нанай­цами и с орочами - по р.Тумнин /Смоляк, 1970, 259; 1975а, 7, 69/, Эвенки Нижнего Амзгра в материалах переписей отдельно никогда не выделялись, и численность их может быть указана лишь приблизи­тельно. В целом по Хабаровскому краю приамурские эвенки насчи­тывают около 500 человек /БАМ и народы Севера, 14/.

На О.Сахалине в 1979 г. проживало 218 эвенков, расселенных главным образом в Александровском и Ногликском, а также незна­чительно в Поронайском и Охинском районах. Местами их наиболь­шей концентрации являются в настоящее время поселки Бал Ноглик-ского района /47 чел./ и Виахту Александровского района /83 чел./ Оба населенных пункта расположены в северной части острова, но на разных его побережьях: Вал - на восточном, Виахту - на за­падном. Из коренного населения кроме эвенков в п.Вал живут сро­ки - 117 человек и нивхи - 46 человек; в Виахту большинство со­ставляют нивхи - 100 человек /ПМА, I98I/.

Как следует из приведенных данных, современная численность эвенков Приамурья и Сахалина сравнительно невелика - немногим более 2 тыс. человек.

На основании языковых особенностей лингвисты выделяют в их составе несколько говоров: джелтулакскии, селемджинский, зейский - у эвенков, расселенных в Амурской области /Булатова, 1982/; кур-урмийский, тугуро-чумиканский, бурейский - в Хабаровском

I, Архив Ленинградской части Института этнографии АН СССР, ф. K-I, 0П.2, Ш 1296, 1297, 1298. Далее ПМА.

крае; сахалинский - на о.Сахалин /Лебедева, Константинова, Мона­хова, 1979, 7-10/, Все они относятся к восточноьсу наречию эвен­кийского языка и имеют смешанный характер, проявляющийся в пере­крещивании в этих говорах черт как южного, так и северного эвен­кийских наречий. Наряду с ними, в восточное наречие лингвисты включают также говоры эвенков соседних территорий - Охотского побережья, юга Якутии, Забайкалья, - откуда на протяжении ХУН-XIX вв. происходило постепенное переселение эвенков в районы Приамурья и Сахалина.

В настоящее время большинство эвенков Приамурья и Сахалина трудится в колхозах и совхозах, ведущих многоотраслевое хозяй­ство, включающее как традиционные промысловые занятия - олене­водство и охоту, так и новые для эвенков отрасли - животновод­ство, звероводство. Часть эвенков занята на промышленных пред­приятиях. За годы социалистических преобразований в быту эвен­ков произошли коренные изменения. Кочевое в прошлом эвенкий­ское население живет в настоящее время в современнБк благоуст­роенных поселках, где имеются хозяйственные, общественные и культурные учревдения. Для современной культуры эвенков Приа-муръя и Сахалина характерно интенсивное распространение новых общесоветских форм культуры, а также сохранение всего лучшего из традиционной культуры прошлого.

2. Названия и самоназвания.

В настоящее время для: всех эвенков Приамурья и Сахалина Зшотребляется один этноним - "эвенки". Несмотря на то, что он является самоназванием народа, в прошлом, до начала XX в., этот термин в литературе не встречался. Он был принят в I93I г., а до этого времени всех эвенков, в том числе и приамуро-сахалин­ских, именовали тунгусами. В узком значении последнее название

синоншжчно этнониьог "эвенки", но в более широком сттле оно обозначало не только эвенков, а также эвенов и негидальцев. В Приамурье в Х У Н в. русские называли тунгусами целый ряд родо­вых и территориальных групп, представлявших собой в то время относительно однородную общность, сходную по образу жизни /бро­дячие охотники-оленеводы/ с тунгусским населением Сибири, Впос­ледствии часть приамурских тунгусов вошла в состав нижнеамурских народностей, прежде всего, нанайцев и негидальцев, поэтому тун­гусов Х У Н в. нельзя полностью отождествлять с современныьш эвенками. Для более точного этнического определения приаьтурского населения Х У Н в. важное значение имеют родовые этнонимы, кото­рые имелись у отдельных групп наряду с их общим названием. По этой родовой принадлежности их обычно называли и русские: в ис­точниках Х У Н в. названия бирары, манагиры, уиллагиры, колтаги -ры, баягиры и т.д. встречаются наравне с термином "тунгусы".

В середине XIX в. у приамурских эвенков из их прежних наи­менований были зафиксированы два: бирары и манегры. Они легко сопоставляются с бирарами и манагирами Х У Н в., но в XIX столе­тии обозначают уже не отдельные родовые группы, а являются этно­нимами конных амурских эвенков. Хозяйственно-культурное своеоб­разие манегров и бираров было причиной того, что длительное вре­мя их называли тунгусами не в понимании "эвенки", а в широком значении, точно так же, как и тунгусоязычные народности Нижнего Амура.

Тунгусами в значении "эвенки" назывались в XIX в. в Приа­мурье только оленные эвенкийские группы восточных районов /Ниж­него Амура и Сахалина/, перемещавшиеся сюда начиная с конца Х У Н в. с севера - с Охотского побережья, Оленные эвенки западных районов /Верхнего Амура/ имели в XIX в. особое название орочены, возникшее, по-йидимому, как маньчжурское обозначение оленного

8 населения и получившее позднее значение этнонима /подробнее о происхождении этнонима "орочен" см. главу II, § 3/.

Таким образом, эвенкийское население Приамурья составляли в XIX в.: I/ собственно тунгусы /эвенки/, 2/ конные манегры и бирары и 3/ так называемые орочены. Впервые их объединил в сво­ем исследовании Л.И.Шренк /1883/. Как отдельное эвенкийское об­разование они были рассмотрены А.Н.Липским /1925/, Утверждение за ними в I93I г. общего самоназвания "эвенки" окончательно оп­ределило их в качестве особого территориального объединения эвенкийской народности.

В литературе для их обозначения не сложилось единого наиме­нования. Г.М.Василевич называла манегров и бираров среднеамурс-кими эвенками /1976/, а оленных эвенков Приамурья -'джугдырски-ми, по термину Джугдыр, обозначающему Яблоновый и Становой хреб­ты /Василевич, 1950; I96I/. Эти наименования, однако, представ­ляются не совсем точными, Манегры и бирары в XIX в. занимали

р бассейн не только Среднего, но и Верхнего Ajt /pa» поэтоыгу в дан­ной работе для их обозначения употребляется термин "конные амур­ские эвенки". Термин "джугдырские" не может включать в себя эвен­ков районов южнее Станового хребта и тем более бассейна Нижнего Амура. Поэтому эвенков исследуемого региона мы называем не джут-дырскими, а приаь!урскими /или амурскими/, а в случае, если имеют­ся в виду также эвенки О.Сахалина, то - приамуро-сахалинскими. В связи с особенностями культуры и расселения приамурских эвенков в конце XIX - начале XX вв. в предлагаемой работе дополнительно

2. По принятому делению. Верхним считается Амур от Стрелки /место соединения рр.Шилки и Аргуни/ до устья Зеи, Средним -между Зеей и Уссури и Нижним - от Уссури до устья /Маак, 1859, 115; Смоляк, 1975а, 3/.

употребляются еще два определения: западно- и восточно-приамур­ские эвенки. Линия разделения Приак'!урья на Западное и Восточное условно проходит от верховьев Зеи через средние течения рр.Се-лемджи и Бурей до устья Сунгари /см. карту 3/. В сравнении с ад­министративным делением Западное Приамурье соответствует террито­рии Амурской области без ее восточного Селеьщжинского района. Это бассейн Верхнего и Среднего Амура. Восточное Приамурье - это юг Хабаровского края, или бассейн Нижнего Амура. Соответственно и эвенки рассматриваемого региона называются в данной работе за­падно-приамурскими /как еиноншл термина "орочены"/ и восточно-приамурскими.

3. Источники и литература.

Наиболее ранние русские сведения об исследуемых эвенках от­носятся к середине Х У Н в. Они представляют собой сообщения зем­лепроходцев В.Пояркова, Е.Хабарова, 0.Степанова, составленные ими в результате походов на Амур в период с 1643 по 1658 гг. Эти экспедиции были не научными, а военными и промысловыми, поэтому они не дали детальных описаний, но их материалы, главным образом, данные В.Пояркова, содержат интересные упоминания об основных за­нятиях и наиболее ярких чертах быта амурских народов, в том числе и тунгусов /ДАЙ, III, № 12/. Некоторое количество данных Х У Н в. содержится также в документах ясачного сбора, "отписках", "скас-ках", "распросных речах" и челобитных русских служилЕСХ людей /ДАИ, II, W 96; III, № 26, Р 50; 1У, Р 31; У1, Р 22; У П , Р 74; У Ш , Р 44; IX, Р 69, Р 100, Р 104; X, Р 78; Колониальная полити­ка Московского государства; Спасский, 1853; Чтения в обществе ис­тории и древностей российских, I86I, I-I4, 17-19/. Этнографичес­ких материалов в этих документах мало, но они имеют неоспоримое значение, как самые ранние сведения, на основании которых можно

го составить представление о приамурских тунгусах до русского осво­ения края. Благодаря этим данным, уже в советское время были на­писаны несколько работ, в которкк в той или иной степени освеща­лись вопросы ранней истории приамурских тунгусов, а именно, их расселение в ХУН в., численность, родовая принадлежность, основ­ные занятия, взаимоотношения с соседями. Это, прежде всего, мо­нография Б.О.Долгих, в одной из глав которой реконструируется расселение и родовой состав населения Приамурья, в том числе и тунгусского, проводятся параллели между этническими группами ХУН в. и современными, а также определяется их примерная чис­ленность /Долгих, I960, глава XX/. Интересные обобщения о раз­витии тунгусов в ХУН в. были сделаны Н.Н.Степановым в ряде ра­бот, посвященных вопросам их хозяйства, межплеменного обмена, социальных отношений. Отдельные части этих работ касаются и при­амурских тунгусов /Степанов, 1961; 1939; 1939а/.

После кратких сведений ХУН в. в истории изучения приамурс­ких эвенков наступил длительный /полуторавековой/ период почти полного отсутствия русских письменных данных, связанный с тем, что Амурский край стал на время с 1689 по 1858 гг. спорной не­неразделенной территорией между Россией и Китаем. Если по дру­гим группам эвенков - забайкальским, енисейским, якутским -, к началу XIX в. были собраны относительно большие материалы, то приамурские, из-за отсутствия источников ХУ111 в., оставались в это время "белым пятном". Их изучение началось лишь в середине XIX в., когда русские продолжили освоение Амурского края. Самое первое исследование принадлежит А.Ф.Миддендорфу, Сибирская экс­педиция которого включала и алщкзкий марпрут. Зимой 1844-45 гг. А.Ш.Мидцендорф прошел Приамурье вдоль южных склонов Станового хребта от Охотского побережья до верховий Амура и, собрав во вре­мя пути значительные материалы о населяющих эти районы тунгусах,

II изложил их в специальном разделе второй части своего труда /Мид-дендорф, 1878, 704-743/. К сожалению, лишь незначительная часть этих материалов касается конных амурских эвенков, зато сведения по оленным группам представляют собой детальшле описания приемов охоты, предметов быта, одежды, пищи.

Следующим этапом исследования была Амурская экспедиция 1855-56 гг. Р.Маака, в которой вместе с ним участвовал также Герстфельд, Работы обоих исследователей содержат материалы о за­падно-приамурских эвенках, как оленных /ороченах/, так и конных манеграх и бирарах /Маак, 1959; Герстфельд, 1857/. Эти сведения представляют огромный интерес из-за обилия фактов, а также пото-wf, что они являются по существу первыми описаниями культуры манегров и бираров. Благодаря фактическому материалу, работы Р.Маака и Герстфельда являются прежде всего богатыми этногра­фическими источниками, содержащими сведения по всем основным вопросам хозяйства и материальной культуры западно-приамурских эвенков. В них имеется и ряд сравнительно-исторических сопостав­лений и выводов, что придает им ценность подлинно научных ис­следований.

Одновременно с экспедицией Р.Маака некоторые этнографичес­кие материалы были собраны работавшими в составе Сибирской экспе­диции 1855-62 гг. офицером Орловым и натуралистом Г.Радце. Иссле­довавший верховья Амура Орлов оставил интересное описание ороче-нов /Орлов, 1857/, состоящее из краткой хозяйственной характе­ристики и данных о расселении и родовой принадлежности. Послед­ние представляют главную ценность материалов Орлова, т.к. вместе с описаниями А.Ф.Мидцендорфа они являются основным источником в изучении вопроса о начале и особенностях распространения ороче-нов в Западном Приамурье. Г.Радце, путешествуя по Амуру от Стрелки до устья Уссури и проведя затем 2 года в Буреиских горах,

12

наблюдал жизнь ороченов, манегров, бираров, и помимо своих основ­ных - натуралистских - материалов, оставил также любопытные этно­графические заметки /Радце, 1868, 217-148; Radde, 1861/. Его ма­териалы о первБК двух группах лишь кратко повторяют данные преды­дущих исследователей, но сведения о бирарах,несмотря на лаконич­ность, очень ценны, т.к. являются одним из неьшогочисленных /на­ряду с материалами Р.Маака и Л.И.Шренка/ первоисточников о них. Некоторые данные о бирарах имеются и в работе K.H, ]ддeIIIкeлиaни, который спустя 30 лет, в 1887 г., исследовал пространство между Амуром, Амгунью и Буреей. Основной его целью были гидрологичес­кие изыскания, но попутно он сделал также описания местных эвен­кийских групп, которых он сам называл тунгусами и ороченами, под-разутлевая под последншли, по-видимому, бираров /Дадешкелиани, 1888, 244-286/.

Интересные материалы о верхнеамурских ороченах были опубли­кованы Б 1883 г. в "Сборнике главнейших официальных документов по управлению Восточной Сибирью". Это прежде всего данные об их численности и родовом составе /Сведения об оленных тзгнгусах, 1883, 79-105/, а также "Записка о тунгусах" врача Верхнеамурс­кой золотопромышленной кампании Пасвика /Пасвик, 1883, 106-126/. Последние материалы написаны об ороченах, кочующих в окрестнос­тях Албазина, и включают сведения об их расселении и некоторых аспектах материальной культуры /описания орудий труда, утвари, предаетов быта/.

Нельзя не отметить и вышедшую в 1894 г. работу Г.Е.Грум-Гржимайло, одна из глав которой посвящена местному населению, в том числе и приамурским эвенкам /Грум-Гржимайло, 1894, 361-387/. Этнографическая часть работы Г.Е.Гругл-Гржимайло носит компиля­тивный характер. Здесь нет ни полевых материалов автора, ни но-

13

вых, неизвестных ранее, данных. Автор дает лишь обощающута сводку накопленных к его времени сведений об эвенках Амурской области. Он пишет об оленных тунгусах, ороченах, манеграх и бирарах, при­водя по каждой из этих групп наиболее интересные материалы. Так, при описании оленных тунгусов, Г.Е.Грум-Гржимайло дает сведения А.Ф.Шдцендорфа и К.Н.Д^дешкелиани. Говоря об ороченах, он исполь­зует материалы Миддендорфа, Маака, Пасвика. Характеристика манег-ров заимствована им у Р.Маака. И, наконец, все материалы о бира­рах приводятся со слов Л.Й.Шренка и Р.Маака. Это обстоятельство, однако, не умаляет значения работы Грум-Гржимайло, целью которого было лишь обобщение уже накопленных сведений.

Подлинно научным этнографическим трудом явилась работа Л.И. Шренка, исследовавшего Приаьгтрский край в середине 1850-х г. Среди всех дореволюционных описаний этот труд занимает особое место. Основу работы составили собранные самим автором сведения, в том числе и о приамурских эвенках, хотя по сравнению с другими народшяй /нивхами, ульчами, нанайца1.ш/ эти данные бьши менее под­робными, в связи с тем, что на Верхний Амур Л.И.Шренк совершил лишь одно непродолжительное путешествие летом 1856 г., и сам подчеркивал, что его встречи с бирарами, манеграми и ороченами "были крайне поверхностны и мимолетны" /Шренк, 1892, 273, 310/. При написании работы Л.И.Шренк привлек также все имевшиеся в его время литературные источники, и в результате его труд явился од­новременно и ценнейшим первоисточником середины XIX в., и итого­вой научно-исследовательской работой, завершающей изучение зж^д-ских народов в прошлом столетии. Как и другим народам, приамур­ским эвенкам Л.И.Шренк дает вначале общую характеристику, затем рассматривает территорию их расселения, изменение этнических границ, анажзирует литературные источники и, наконец, останав-

14

ливается на собственно этнографическом описании хозяйства и ма­териальной культуры /жилище, одежда, пища, утварь, способы пере­движения /Шренк, 1883, 36-48, I8I-I94; 1892, 69-72, 99, 149-152, 187/. Л.И.Шренку принадлежит и первая классификация тунгусоязыч-ных народов Амура, в которой он справедливо объединил в одну группу ороченоБ, манегров и бираров.

Позднее других приамурских эвенков началось изучение саха­линской группы, что было связано с особенностями ее формирования. По всем данным, эвенки появились на острове не ранее бО-х годов XIX в. Первое их описание было сделано Л.Я.Штернбергом после проведенного им в 1894 г. исследования северной части Сахалина. Эти материалы содержат краткие данные о численности, местах коче­вок, основных хозяйственных занятиях сахалинской группы /Штерн­берг, 1895, 39-40/.

В начале XX в. огро1шая работы была проделана С.К.Паткановым, обработавшим и систематизировавшим тунгусские материалы переписи 1897 г. /Патканов, 1906; 1906а; 19066/. В первом томе его труда специальные разделы посвящены оленным эвенкам, во П т. содержат­ся главы о конных амурских эвенках - манеграх и бирарах. По уста­новившейся в литературе XIX в, традиции С.К.Патканов рассматрива­ет ороченов отдельно от остальных оленных эвенков, однако, в ре­шении так называемого -ороченского вопроса /т.е. вопроса о том, являются ли орочены особой народностью или это только часть олен­ных эвенков/ он придерживается высказанного впервые еще Орловы1л мнения, что орочены - это лишь местное название оленных эвенков. С.К.Паткановым были учтены все родовые наименования приамуро-са-халинских эвенков, показано их расселение, проанажзированы, по-возможности, данные о их происхождении и перемещениях в конце XIX в.

15

Некоторые данные о приамурских эвенках содержатся также в ряде статей, опубликованных в начале ХК в. Материалы Р.Иванова об оседлых эвенках р.Виры дают представление о начавшемся в Во­сточном Приаглурье оседании безоленных тунгусов /Иванов, 1903/, Статистическое обследование коренного населения Сахалина, прове­денное в I9I2 г. В.В.Меркушевым, несколько дополнило начатое Л.И, 01тернбергом исследование сахалинских эвенков /Меркушев, I9I3/. К этому же времени относится ряд материалов о правобережЕшх эвен­кийских группах. О хинганских ороченах писали А.В.Гребенщиков /I9I0/ и В.Панкратов /I9I5/; манегры р.Кумары рассматривались Е.Н.Широкогоровой в описании поездки по Северо-Западной Шаяъчжу-рии /I9I9/.

Таким образом, к началу советского периода имелось yjKe нема­ло сведений о всех группах приаглуро-сахалинских эвенков, однако, были они недостаточно подробными и полными. В основном, эти дан­ные были собраны не в результате специальных этнографических ис­следований, а попутно во время различного рода экспедиций и прос­то путешествий. Поэто1лу оставляло желать лучшего даже изучение наиболее привлекавших исследователей хозяйственно-бытовых сторон жизни, и совсем малоизученными были социальные отношения, вопро­сы духовной культуры, взаимодействие с соседними народами.

Этот значительный пробел еще долго оставался незаполненным и в советское время. Вплоть до конца 40-х годов XX в., до поле­вых исследований в Приамурье Г.М.Василевич, о приамурских эвен­ках не было опубликовано ни одной специальной этнографической работы. Некоторое освещение получили в конце 1920-х годов отдель­ные группы в материалах Е.А.Крейновича /1928, 5/ - расселение и родовой состав сахалинских эвенков; Й.И.Гапановича /1927/ - ам-гуньские' эвенки; Э.Л.Кампара /1927/ - тугурские эвенки по мате-

16

риалам Приполярной переписи 1926/27 гг. Ряд сведений о традици­онных хозяйственных занятиях имеется в нескольких охотоведческих работах /Литвинцев, 1926; Радаев, 1926; 1926а; Дулькейт, 1928; Афанасьев, 1934; Золотарев, 1934/.

Большой интерес представляют сообщения, опубликованные в журнале "Тайга и тундра", т.к. они написаны самими эвенка^ли и со­держат материалы о традиционных занятиях, быте, семейных отноше­ниях /Афанасьев, 1928; 1930; 1930а; Егоров, Захаров, 1930; Дио-доров, 1930; Афанасьева, 1928/.

В конце 1920-х - начале 30-х годов в статьях Э.Э.Анерта, А.А. Рачковского, Н.Байкова и др. появились краткие сообщения, харак­теризующие положение эвенков Северной Маньчжурии /Анерт, 1928; Рачковский, 1928; Байков, 1934; Тунгусы-охотники Северной Маньч­журии, 1930; Lindgren, 1930/. Вопросам их социальной организации посвящена работа С.М.Широкогорова, содержащая ценные сведения о родовом составе манегров, бираров, конных ороченов /shirokogoroff, 1929/.

Первое научное обследование приамурских эвенков в советское время было осуществлено в 1947-48 гг. Г.М.Василевич. Задачей ее экспедиций являлось этнографическое и лингвистическое изучение эвенков, расселенных по отрогам Дкугдыра к югу от реки Алдан. Ра­бота проходила в Тимптонском и Учурском районах Якутской АССР, Джелтулакском и Зейско-Учурском районах Читинской области /ныне это Тындинский и Зейский районы А1.гурской области/ и Верхнебуреин-ском районе Хабаровского края, т.е. были обследованы основные группы эвенков в Западном Приамурье и бурейско-амгуньско-урмийс-кие - Б Восточном. Результатом сбора ценнейших полевых материа­лов явилась публикация Г.М.Василевич ряда статей, посвященных традиционной культуре и изменениям в ней в результате социали-

17

стических преобразований /Василевич, 1949а; 1950; I96I/. Кроме этого еще две работы Г.М.Василевич посвящены приамурским эвенкам. В одной из них /1963/ рассмотрены вопросы происхождения и распро­странения среди эвешсов термина "срочен". Другая, изданная по­смертно, представляет собой краткий очерк материальной культуры манегров, бираров и конных ороченов, написанный на основе музей­ных коллекций, собранных у этих групп в начале XX в. /Василевич, 1976/.

В последние годы исследование npnaj^ypo-сахалинских эвешшв бьшо продолжено в работах ведущих советских этнографов: В.А.Туго-лукова. А,В.Смоляк, Ч.М.Таксами. Характеристика современного хо­зяйства, социалистических преобразований в культуре и быте эвен­ков AiviypcKOE области содержится в статьях В.А.Туголукова, напи­санных на основании полевых исследований автора в Селемджинском и Тындинском районах в I960 и 1975 гг.

Работы А.В.Смоляк и Ч.М.Таксами вносят важный вклад в изуче­ние нихснеамурских и сахалинских эвенков, что особенно ценно,т.к. эти группы до недавнего времени были почти не исследованы. Вопро­сы современной хозяйственно-бытовой жизни сахалинских эвенков рассматриваются в статье Ч.М.Таксаьш, посвященной тунгусским на­родам О.Сахалина /Такса1\ш, 1968/. Опубликованные в этой работе полевые материалы автора, в частности, данные о родовом составе эвенков, о путях заселения ими острова, об изменениях в их хозяй­стве и культуре в современных условиях, суп^ественно ' пополняют сведения о сахалинской группе.

Значительное место отводится нижнеаглурским и сахалинским эвенкшя в исследованиях А.В.Смоляк, посвященных народа^! Нижнего Амура и Сахалина. Написанные на обширных литературных, архивных, полевых и коллекционных материалах, эти работы представляют собой

18

глубокие исследования народов указанного региона, в том числе и эвенков, и содержат наряду с конкретными описаниями интересные сопоставления и выводы. Родовой состав и этнические связи нижне­амурских и сахалинских эвенков в период второй половины XIX - на­чала XX вв. анализируются А.В.Смоляк в двух главах ее работы об этнических процессалс у народов Нижнего Амура и Сахалина /Смоляк, 1975а/. Монография о традиционном хозяйстве и материальной куль­туре народов этого региона не содержит специальных, посвященных эвенкагл, разделов, но данные о них приводятся во всех главах ра­боты в сравнении с коренным нижнешлурским населением /Смоляк, 1984/, Кроме того, еще несколько публикаций А.В.Смоляк, рассмат­ривающих этническое развитие народов Нижнего Амура, в той или иной степени касаются и эвенков /Смоляк, 1967; 1970; 1975/,

Подводя итог вышеизложеннотлу, нутшо отметить, что количест­во работ, специально посвященных изучаемой теме, очень невелико. В большинстве публикаций рассматриваются отдельные группы приаму-ро-сахалинских эвенков и отдельные элементы их хозяйства и куль­туры. Специальной обобщающей работы не существует. Кроме того, многие аспекты темы исследованы недостаточно или вообще не затро­нуты в этнографической литературе. Слабо отражены вопросы шорш-рования эвенков Приамурья и Сахалина, особенности их связей с со-седнт,ш народами и'другшли эвенкийскими группами.

В связи с ЭТ1М необходимо: во-первых, привлечение дополни­тельных источников для восполнения недостающих данных об эвенках: Приамурья и Сахалина, и во-вторых, обобщение всех тлеющихся ма­териалов для исследования избранной темы.

Важное значение для работы имели неопубликованные материалы Г.М.Василевич, хранящиеся в Архиве Ленинградской части Института этнографии АН СССР /Ф.22, оп.1, Р 56; Ш 59; Ф.К-1, оп.1, Р 205/.

19

В основном они представляют собой полевые записи, сделанные Г.М. Василевич в 1947-48 гг. Зти данные содерзкат сведения о хозяйст­ве /охота, оленеводство, рыболовство/, о средствах передвижения /нарты, лодки/, о промысловых обрядах /добывание охотничьего счастья сингкэн, посвящение оленя сэвэк/, о запретах и обычаях, связанных с медведем. В записях 1948 г. имеются таюхе данные по родовоглу составу и фольклорные материалы /ншшгаканы/. В работе "Колхозы Дшугдырских эвенков" /W 61, доклад на экспедг^ционной сессии Шститута этнографии АН СССР в 1949 г./ Г.М.Василевич на основании некоторых хозяйственных особенностей выделила в соста­ве исследованных ею эвенков 3 группы /алданскую, зейскую и ш щ ) -скую/, а также рассмотрела процесс оседания амурских эвешсов в начале XX в. и социалистические преобразования у них в период колхозного строительства.

Для характеристики культуры конных амурских эвенков были использованы музейные коллекции из Фондов МАЭ по манеграм /W

2646, 40 предадетов/, бирарам /II? 2649, 100 предметов/ и конным ороченам /W 2650, 50 пред^летов/, собранные С М . и Е.Н.Широкого-ровыми в Северной Маньчжурии в 1916 году.

Ряд недостаюп^х сведений был получен также в результате по­левой работы автора во время экспедиционных поездок в 1980-81 го­дах в Зейский и Тындинский районы Амурской области, Bep:^шeбypeй-ский и Аяно-Майский районы Хабаровского края и Александровский и Ногликский районы Сахалинской области. В диссертацию включены полевые материалы по следующим аспектам традиционной культуры исследуемых эвенков: особенности промыслового хозяйства /приемы охоты и рыболовства, принципы ведения оленеводства/, средства передвижения /оленный и водный транспорт/, приготовление пищи и способы заготовки продуктов, особенности одежды и обуви*

20

Привлечение дополнительных источников позволило восполнить недостающие данные и исследовать вопросы, которые ранее были представлены недостаточно полно.

4. Обоснование темы и задачи исследования

Расселение тунгусов /эвенков/ по Сибири и Дальнему Востоку началось задолго до Х Ш в., но в течение последних трех венов оно приняло особенно широкий размах и завершилось в основном лишь к нач. XX в. В этот период происходило освоение эвенками новых районов, где они постепенно приспосабливались и к местным географическим условиям, и к новому этническому окружению. В ре­зультате сложного процесса адаптации в окраинных районах эвенкий­ского расселения складывались своеобразыне этнографические груп­пы, такие, как забайкальская, охотская, западная /сымская/, якутская, приамурская, сахалинская, каждая из которых, наряду с эвенкийскш,ш чертами, имела свои специфические особенности.

Исследование локальных групп внутри северных народностей, в том числе и эвенкийской, является одной из актуальных задач совре­менной сибирской этнографии, т.к. "для воссоздания подлинной кар­тины этнической истории северных народов /в особенности таких крупных из них, как эвенки, ненцы, ханты/ представляется весьма валоным исследование процессов сложения периферийных этнографичес­ких групп, выявляемых в их составе" /Васильев, 1975, 147/.

Изучение эвенков тлеет длительную историю. Важным этапом в этой работе явилась монография Г.М.Василевич /1969/, рассматри­вающая вопросы расселения, хозяйства, культуры эвенкийской народ­ности в целом. Написанная на обширном полевом, архивном, музей­ном и литературном материале, монография дает общую картину фор-

21 мирования и развития эвенкийской культуры, уделяя главное внима­ние рассмотрению хозяйственной, культурной и языковой общности эвенков, которую они сумели сохранить, несмотря на исключительно широкое расселение и оторванность окраинных групп друг от друга. Особенности образования локальных эвенкийских групп в работе Г,М.Василевич специально не рассматривались, поэтому, несмотря на то, что существует обобщающая работа по этнографии эвенков, отдельные группы этой народности остаются еще мало исследованны­ми. К наименее изученным относятся эвенки, живущие в Приамурье и на О.Сахалине. Если по охотским, якутским, забайкальским эвен­кам существуют специальные исследования, то по приаьуро-сахалин-скюл такая работа отсутствует.

Особый интерес эвенки Приамурья и Сахалина вызывают тем, что их этническая территория издавна была районом широких культзф-ных контактов, разнообразных взаимовлияний, интенсивного этни­ческого смешения. Сложный состав населения Приамурья, своеобра­зие существовавших здесь культур не могли не повлиять на этни­ческую судьбу эвенков. Еще до прихода русских в Приамурье про­исходили сложные этнические процессы с участием тунгусов: в за­падно-приамурских районах они взаимодействовали с даурами, в вос­точно-приамурских - контактировали с нижнеамурским населением -гиляками /нивхами/, "кувями" /айнами/, "лонками" /ульчами/, "гол-диками" /нанайцами/. Своеобразный стык в Приамурье компонентов различных этносов /севернБК тунгусских, местных амурских, южных дауро-маньчжурских/ привел к образованию здесь локальных групп конных манегров и бираров.

Дриродно-промысловые богатства региона постоянно привлекали сюда новые эвенкийские группы, перемещавшиеся с севера. Их взаи­модействие с манеграми и бирарами было однт? из важных этапов, составивших формирование эвенков исследуемого региона в XIX в.

22

Включение Приамурья в состав русского государства в сер. XIX в. повлекло за собой новые значительные перемещения среди эвенков края. К нач. XX в. значительная часть манегров и бираров, оста­вив левобережье, ушла в Северную Маньчжурию, остальные бьши ас­симилированы оленньшш эвенками. Слившись с последними, конные группы внесли в их культуру некоторые свои особенности. Сущест­венное влияние на формирование культуры эвенков Приамурья и Са­халина оказали и их контакты с соседними народностягуШ.

Все эти вопросы: взаимодействие разных эвенкийских групп на территории Приамурья, влияние на этот процесс соседнего иноэтни-ческого населения, развитие эвенкийской культуры после включения Приамурья в состав России и т.д., являются в настоящее время или малоизученными, или неисследованными вообще.

Необходимо отметить также, что проблема этнографического изучения эвенков Приамурья и Сахалина связана с такими общими вопроса1.ш этнографии, как формирование сибирских этнографических групп, характер взашлодействия различных культурно-бытовык тра­диций в условиях северного промыслового производства; эволюция традиционного хозяйства охотников и оленеводов в период от ХУЛ до нач. ЮС вв.; особенности контактных этнографических групп, возникших в ХУП-Х1Х вв. на этнических рубежах, в зонах интенсив­ного этнического смешения. В работах последнего времени неодно­кратно обращалось внго-тание этнографов на большое значение иссле­дования названных проблем /Этническая история народов Севера, 265/. В связи с этим тема данной диссертации представляется весьма актуальной.

Целью диссертации является изучение в указанных хронологи­ческих рамках процесса формирования эвенков Приамурья и Сахали­на и особенностей их традиционной культуры.

23

1. В задачи исследования входит выявление основных этничес­ких компонентов, участвовавших в сложении эвенков Приамурья и Са­халина, в связи с чем представляется необходимым начинать иссле­дование с характеристики тунгусского населения Приамурья в ;ХУП в. с тем, чтобы затем проследить, какие новые группы влились в его состав в течение последующего времени.

2. Необходимо таклю в связи с исследованием формирования эвенков Приамурья и Сахалина специально рассмотреть локальные группы манегров и бираров. При этом ставится задача не просто описать, но и проанализировать их культуру для того, чтобы выяс­нить, какие компоненты в ней являются собственно;' эвенкийскигли, а какие - заимствованнжж, и что из этого было воспринято эвен­ками Приамурья и Сахалина.

3. При исследовании культуры эвенков Приамурья и Сахалина в том виде, в каком она сложилась к рубежу XIX- Ж вв., крайне BajKHHi' представляется не только рассмотреть основные компоненты этой культуры, но и выяснить, какое влияние на фор^шрование изу-чаемкк эвенков оказало иноэтническое окружение, в каких формах оно происходило и что нового внесло в их культуру. При этом в исследовании традиционной культуры основное внимание уделяется вопросам хозяйства и материальной культуры.

Исследование охватывает период с середины ХУП в. /с момента появления Б России первых достоверных сведений о народах При­амурья/ до 30-х годов Ж в., когда в связи с коренными социально-экономическими преобразованиями в исследуемых районах началось постепенное изменение традиционного уклада.

24

Глава I. Приамурские тунгусы в ХУЛ веке.

I. Расселение и родовой состав

В середине УШ в. русские встретили в Приамурье население этнически неоднородное, различающееся также и в хозяйственном отношении. Тунгусы прожвали здесь рядом как с зешедельцшяи, так и с рыболовами. Верхний Амур от Стрелки до Зеи и низовья по­следней занимали земледельцы - монголоязычные дауры. В средней и нижней части Амура, от р.Бурей до оз.Кизи жили гогули, дючеры,

т натки •. С последними соседствовали гиляки /нивхи/. Тунгусское население Приахтгурья занимало к приходу русских райорш севернее дауров, дючероБ и нивхов, т.е. бассейн левых притоков А^дура, но не само амурское побережье.

Основными группировками ам^фских т^шгусов в середине УШ в. были шамагиры, дилкагиры, четелскогиры, юкшлцы, дунканы, так на­зываемые амгуньские тунгусы, а также бирары, уиллагиры, манагиры, колтагиры. Амгуньские тунгусы /известно 12 их родов/ отождествля­ются с негидальцами. lHai-iarnpH, дилкагиры, четелскогиры, дунканы

I. Большинством исследователей дючеры считаются маньчжурской группой, а натки сопоставляются с будущими нанайцами. В настоящее время Б работах Б.П.Полевого высказывается иная точка зрения, со­гласно которой все жители Амура от устья Бурей до оз.Кизи, а так­же долины Уссури и низовьев Сунгари, т.е. такие группы, как гогу­ли, собственно дючеры, верхние и нижние натки, представляли со­бой фактически одну этническую общность - дючеров, в значитель­ной своей части вошедших в состав современных нанайцев /Полевой, 1979/.

25

и юка^^щы рассматриваются предкагли ряда нанайских родов /Долгих, I960, 602-605; 1958, 135-136/. К приходу русских эти тунгусы за-нит али Нижнее Приамурье /бассейны рек Бурей, Атлгуни, Урш, Kj pa и других/.

Остальные наименования приамурских тз^нгусов середины УЖ1 в.-манагиры, уиллап^ы, колтагиры, бирары - сопоставляются с собст­венно эвенками. Самыми БОСТОЧНЫ1,Ш ИЗ НИХ были манагиры /около 480 чел./, занимавшие верховья рек Уркана, Гилюя и Нюкжи. Уилла-гиры /около 320 чел./ жили в верховьях Зеи и Брянты, Бирары /око­ло 400 чел./ занш-^али верховья Селемджи с р.Быссой, истоки Уда и верхнюю часть бассейна р.Шевли. Около 60 оленных колтагиров нахо­дились в районе Албазина /Долгих, I960, 606-608/. Манагиры без труда сопоставляются с манеграми, так же, как и уиллагиры, по­скольку в начале XX в. род Уиллагир был отмечен C.M.IiinpoKoropo-ВЫ1Л в составе кумарченской грзт пы манегров / Shirokogoroff , 1929, 131/. Берхнеамурские оленные колтагиры имели в Забайкалье конных сородичей. Коневоды-колтагиры кочевали в сер. ХУЛ в. по рекам йн-годе и Нерче и платили ясак в Аргунский острог /Долгих, I960, 345/. Обе эти группы колтагиров со временем продвинулись на юго-восток и в начале XX в. входили в состав тунгусов-коневодов Боль­шого Хингана / Shirokogoroff, 1929, ISO/.

Наименование "бирары" является, по-видимому, не родовым, а территориальны1л и может толковаться как "живу1цие у реки", "поре-чане" от эвенкийского "бира" - река. Оно не имеет и морфологи­ческих признаков родового эвенкийского названия: суффикса при­надлежности к родовой организации или форму, состоящую из двух-слогового корня, в нач. XX в. одним из вариантов названия была форма "бирарчены", имеющая суффикс территориального наименова­ния.

26

В. УШ веке бираров называли также т^шрусшли Мокогирского ро­да /Долгих, I960, 606/ . В начале ЮС в. род Мэкэгир /Мокогир-' Макагир/ был отмечен С.М.Щирокогоровым среди бираров по рекам Тауе и Суе - в районе Айгуна /fehirokogoroff; 1929, I3I-I32/. Род Мэкэгир в ХУЛ в. был известен также у охотских эвенков. Вероятно, бирары и охотские макагиры имели общее происхоздение. Айгунские бирары еще в нач. XX в. покшили о том, что в старину они называ­лись дючер "зейцы", "жители Зеи" /Василевич, 1976, 117/ ^, Воз­можно, часть макагиров еще до прихода русских на Амур продвину­лась с Охотского побережья к югу, в верховья левых притоков Сред­него Аь!ура, на Зею и Селемджу, и получила здесь территориальные названия - дючер и бирары. Первое осталось лишь в народной памя­ти, поскольку бассейн Зеи макагиры, по-видтюму, быстро покинули; зато второе прочно закрепилось за ними.

По предположению Б.О.Долгих, в ХУЛ в. у бираров были тагоке роды Гурагир и Дунагир. Упоминание о "гурагирах" - бирарах у А.Ф. Мидцендорфа Б.О.Долгих сопоставляет с названием ХУЛ в. "Боярский" род, "Буярские тунгусы", считая последние написания ошибка^ш ко­пиистов. Вместо "Боярского" и "Буярских", по его мнению, надо читать "горагирского" и "гурагирских" /Долгих, I960, 606/. Одна­ко, допуская ошибку копиистов, слова "Боярский", "Буярские" мож­но прочитать и как бирарский, бирарские. Помимо этого примера на­звание рода Гурагир у бираров нигде не встречается. В то же вре­мя оно было отмечено в нач. Х}[ в. у манегров р.Кумары /Shirokogo-roff, 1929, 131/. В работе А.Ф.Ькддендорфа "гурагры" упоминаются именно в тех местах, где автор смешивает бираров и манегров. Так,

2. См. также на с.47 сообщения И.Милованова и Ф.Остафьева о конных бирарах и магирских тунгусах.

3. Река Зея по-тунгусски называется Дди /Миллер, 1757а,5/.

27

А.Ф.Миддендорф говорит, что один из ^шомянутых шя "буралов" при­числял себя к "Манигирскоьгу" роду, а другой, на Бурее, назьгоал себя "Гурагром". К показанию И.Милованова о "Бирярских Тунгусах" верхней Селемджи он прибавляет: "может быть, правильнее - Гураг-ры; принадлежат к племени Манеп-гр" /Мидцендорф, I860, 162; 1878, 727/, В первом случае налицо явная ошибка, т.к. бирары не могли быть одновременно манагирами и гурагиракш. Во втором сообщении А.Ф.Мидцендорф прямо говорит, что "гурагиры принадлежат к племе­ни Манегир" и лишь предположительно соотносит их с бирарами. По-видимому, род Гурагир не был связан с бираракш, а вошел, подобно уиллагирам, в состав манегров. Что касается рода Дунагир, то, основываясь на том, что он был отмечен в нач. XX в. у правобереж­ных бираров, Б.О.Долгих гипотетически предполагает существование рода Д^тшан /Дзшагир/ в ХУЛ в. "где-то по соседству с бассейном Бурей" /Долгих, I960, 606/. Думается, однако, что более правдо­подобным выглядит сопоставление бираров-,цунагиров с родом Дулика-гир, отмеченным среди конных тунгусов ХИ1 в. по рекам Шилке и Нерче. Со временем конные дуликагиры продвинулись на юго-восток: в XIX в. они были на р.Нонни, а в начале XX в. - на р.Ган /Васи-левич, 1969, 268/. Вероятно, конные дуликагиры вошли в состав би­раров уже на правобережье Аглура, не ранее сер. XIX в.

Бирары, уиллагиры и манагиры в середине ХУЛ в. были оленево­дами. В.Поярков сообш,ал в 1640-х гг., что по притоку Зеи Брянде "живут тунгусы оленные Уллагири", а в верховьях Селемджи "живут тунгусы Биралы гшогие оленные родами". О манеграх Г.Вижевцов

писал в 1647 г., что они ежегодно совершали переходы на оле­нях с р.Нюкжи на Амур /ДАЙ, 1848, !15 12, I, с.51, 53; W 26, с.102/.

Ydmee этих оленных групп находилось смешанное дауро-тунгус-ское население. Непосредственныгда соседями оленеводов были одау-ренные тунгусы /на Верхнем Ai.iype и на See/; земли последних С1лы-

28

кались с даурскими. О зейской гр^шпе лалагирский тунгус Томканей сообщал, что, начиная с верховьев Зеи вниз по течению реки живет "тунгусов разных родов человек 300", а ниже тунгусов по Зее живут "все сидячие многие люди пашенные и скотные браты" /Чтения в обще­стве истории и древностей российских, 1861, отд.У, с.З/ ^. Саыыьш верхншш по Зее Томканей называет "Улагирев" и характеризует их как тунгусов, у которых "соболей много". Ясно, что это оленные уиллагиры. Ниже их по Зее живут тунгусы "род Шемагиры", "род Ду-ланы" /или "Дулаганы"/ и "род Улагири" во главе с Едгиной. Шема­гиры сопоставляются с шамагирами, ЖИВШШУШ В ЭТО время по Бурее и вошедшшли впоследствии в группу горинских нанайцев-самагиров. Кроме того, в сшюм начале ХУЛ в, тунгусы Шамагирского рода были встречены казаками в среднем Приангарье. Материалы А.Липского свидетельствуют о том, что эти группы имели общее происхождение, но к середине ХУЛ в. были уже территориально разделены друг с другом, а та1ше различались и в хозяйственно-культурном отноше-НИИ . В приведенных А.Липским преданиях горинских самагиров го­ворится, что их предки спустились в места их нынешнего обитания с верховий Амура, где они постоянно лсили. Ряд данных свидетель-

4. В Ш 1 веке тунгусы, а вслед за ними и многие русские, на­пример, В.Поярков и его спутники, называли монголоязычных дазфОВ так же, как и бурят, "братами", "братскими людьми".

5. Зейские шемагиры, заншяавшие, по мнению Б.О.Долгих, учас­ток Зеи в районе устья ее притока, реки Деп, и бассейн последней, характеризуются как "пашенное" одаурешое население; бурейские шамагиры в "Росписи" И.Москвитина 1630-х годов названы оленныгш людьш, продающих своих соболей наткам /Долгих, I960, 583; Сте­панов, 1959, 190/.

29

ствует о том, что это продвижение шло двумя путями: южным - через Ган, Нонни и Сунгари, и северным - через Селемджу и Бурею /Первый туземный съезд ДВО, 1925, ХХ1-ХХШ/. Отдельные группы остались на местах своего временного расселения: зейские шемагиры Ш1 в., род Са1.1арги в составе маньчжурских знаменных войск по данным кон­ца ХУ1 в., название местности Са1лагир на р.Ган. В начале XX в. С.М.Пйрокогоров встречал самагиров среди мергенских эвенков ;6hi-

rokogoroff , 1929, 131/. Название Дуланы Б.О.Долгих объясняет как "живущий по середи­

не" от эвенкийского "дулин" - середина /Долгих, I960, 584/. Одна­ко, по наблюдениям Г.М.Василевич, эвенки называют соседей по мес­ту жительства на реке только словами "верховский" /сологон/, т.е. живущй выше по реке, и "низовский" /эдигэн/, т.е. лоивущий ниже. Третьего названия не бывает /Василевич, 1969, 268/. Поэтому на­звание дуланы нельзя считать территориальным, образовавшимся по месту жительства его носителей в среднем течении реки, Эвенкийс-кий этноним Дулан /ьщ.ч. Дулар л^Дулат'~'Долот/^ Ддлар/ ° сопоста­вляется с родом Долар, отмеченным в конце ХУТ - нач. }0Ш вв. сре­ди маньчжурских знаменных войск на Aiviype, и с родом ^ глар у эвен-ков-солонов Монголии /Лебедева, 1957, 76; Василевич, 1946, 39/.

Что касается последнего названного Томканеем рода - "Улаги-ри" во главе с Едгиной, то здесь нршо обратиться дополнительно к отчету В.Пояркова и шести его казаков '. По их данным в вер-

6. Название отмечено среди эвенков р.Селемджи / Ш 1 в./, р. Аргуни /ХУШ в./, в Амурской области /XIX в./.

7. Зти до сих пор неопубликованные храняш;иеся в ЦГАДА мате­риалы прокомментированы В.О.Долгих /Долгих, I960, 583-585/.

30

ховьях Зеи и в устье ее притока р.Уры жили тунгусы-баягиры, в устье Селемджи находился Шелогонский род. Называются также без локализации Ежегунский род /"Ежегуны'7 и группа Турчан. Считая название "Ежегуны" не родовым, а территориальным, связанным с местонахождением этой группы в низовьях р.СелемдЕИ ^, Б.О.Долгих сопоставляет их с названным Томканеем родом "Улагири" во главе с Едгиной, т.е. предполагает, что настоящшя родовым названием ежегунов являлось название Уиллагир и что эти ежегуны представ­ляли, вероятно, группу тунгусов-уиллагиров, поселившуюся в низо­вьях Селемджи и одаурившуюся /Долгих, I960, 584/.

Шелогонский род В.Поярков и его спутники называют даурским /ДАИ, Ш, W- 12, 57/, а в другом источнике Ш 1 в., в показаниях витимского тунгуса Комбойко Максш^у Перфильеву, говорится, что "... у тунгусских де людей у шелегинцев круги и пуговицы серебря­ные" /ДАИ, П, Р 96, 259/, т.е. здесь шелегинцы/^ шелогоны названы тунгусами. Название Шелогон имеет в корне ту же часть, что и эт­ноним Солон ^ Шолон. По китайскш;! источникам ХШ в. группы эвен-ков-солонов обитали в северной части Маньчжурии и по pp. Зея и Аргунь. В 1639 г. китайское правительство перевело их на р.Нонни, включив в знаменные войска для охраны границ /Ивановский, 1894, Ш/. В середине ХУЛ в. солоны занимали восточные склоны Большого Хингана и верховья р.Нонни, т.е. были южными соседями правобереж­ных дауров /Огородников, 1927, 155/. Таким образом, в ХУЛ в. ле­вобережные шелогоны и правоберелдаые солоны были разделены не только Амуром, но и значительныкш даурскими поседениями. Будучи зависимыми от маньчжуров, солоны платили игл дань пушниной. Ж.Ф.

живущий 8. Эдигэн - "низовский", т.е. ниже по реке; произношение щ-

вместо -г характерно для амурских говоров /Василевич, 1969, 269/.

31

Шербильон писал в }0Ш в. о солонах, что "они - хоропП'Те охотники и очень искусно стреляют из лука, поэтому платят свою дань шше-ратору шкуркшш соболя" /Степанов, I96I, 245/. В XIX в. значи­тельная часть солонов уже окитаилась или омонголилась, но отдель­ные группы /бухта-солоны/ остались охотника1ш и сохраняли свой язык /Ивановский, 1894, Ш/. Левобере}шые шелогоны были, по-види-могду, остатками солонов на р.Зее. Значительное их одауривание к сер. }СШ в. объясняет то обстоятельство, что В.Поярков и его спут­ники называли шелогонов даурской группой. Особая гшогочислен-ностьШелогонского рода говорит о том, что наряду с одауренны-лш тунгусами в его состав входили, вероятно, и дауры тунгусского происхождения. Таким образом, остатки солонов на Зее довольно быстро были поглощены даурским населением, тогда как переселен­ные в Маньчжурию, они еще долго сохраняли свое этническое и язы­ковое своеобразие.

Были среди зейских тунгусов и такие группы, родовая принад­лежность которых нам неизвестна. Так, по сообщению В.Пояркова, по р.Томи жили "дауры и тунгусы пашенные многие" /ДАИ, Ш, \?- 12, 54/. За этими тунгусшяи в литературе закрепилось название "том­ские" по реке Томи, левому притоку Зеи, бассейн которой они на­селяли.

Несмотря на скудость имеющихся хозяйственных характеристик зейских тунгусов, можно все же сделать выводы о различной степе-

9. Шелогонский род был самым сильным из местных родов, а его глава Досий считался "лучшим" и наиболее влиятельным из всех селемджинских князей. Численностью /до 1200 чел./ Шелогонский род также превосходил соседей. Ср.: баягиры - 20 чел.; шемагиры - 400 чел.; турчаны - 160 чел.; ежегуны - 120 чел.; дулаганы -120 чел. /Долгих, I960, 585/.

32

ни их одауривания. Наиболее одауренншш в сер. УШ в. предста­вляются шелогоны, томские тунгусы, дуланы /д^лаганы/. В хозяйст­венном отношении они были "пашенными", т.е. занимались подобно даураг,1 зшлпеделием. Остальные зейские тунгусы были, по-видгалому, незначительно одаурены; во всяком случае, в их занятиях еще со­хранялась охота. Так, о шемагира}с, ежегунах известно, что "у этих у всех тунгусов лошади есть и хлеб; ... а покупают хлеб у братцких людей на соболи; а соболи, де, те т тггусы все промьшшя-ют caivM" /Чтения в обществе истории и древностей российских, 4/. Следовательно, хотя у этих тунгусов есть хлеб, сами они его не

тп выращивают, а покупают у дауров . Обмен на соболей говорит о том, что охота занимает вазшое место в их хозяйстве. Упоминание о лошадях позволяет считать их конными охотниками, одауренными незначительно, поскольку сами они еще не успели стать земледель­цами. По-видимому, баягиры, шемапфы, ежегуны находились у дау­ров в положении завистных, выполнявших различные повинности лю­дей. Обработка земли, особенно расчистка новых ^'частков, требо­вала больших сил; для выполнения этих работ дауры и использовали своих "улусных" людей. Так, о даурах князя Доптыуля известно, что вместе с шши жили около 20 чел. тунгусов - баягиров, по предположению Б.О.Долгих /I960, 583/.

Другая часть одауренных тунгусов находилась среди да^фов Верхнего Ам^гра. Так, зейский дазфский князь Доптыул передавал В.Пояркову, что по Амуру "швут многие даурские люди и тунгусы пашенные, и хлеба у них родится много" /ДАИ, Ш, W 12, 52/. К

10. О даурах в том же.источнике - рассказе лалагирского тун­гуса Томканея, сказано: "братские шт сидячие хлеб пашут сшж" /Чтения в обществе истории и древностей российских, 4/.

33

приход7 русских эти тунгусы з же не назывались своими родовыгш наименованиями, но у них еще сохранялись тунгусские иглена /Jj^ca-ул, Чуронча, Кеняул, Шанаул/, свидетельствующие о тунгусском происхождении /Долгих, I960, 587/.

Помимо этих одауренных т^т^гусов, в }(УП в. в Верхнем При-шлурье были и такие, процесс ассшлиляции которых только начинал­ся. С севера и запада верхнеа1лурских дауров окружали различные тунгусские грзшпы, с которыми дауры вели обширный торговый обмен и постепенно втягивали их в свою зависимость. Некоторые из верх­неамурских тунгусов были в подчинении у дауров. Так, тунгусы бассейна р.Мазар ловили на даурского князя Лавкая рыбу и добы­вали ему соболя /ДАИ, Ш, 587/. Вероятно, это были оленные тунгу­сы Колтагирского рода, кочевавшие в УШ в. в районе Аргунского острога и Албазина.

Процесс одауривания тунгусов существенно повлиял на измене­ние их численности, имеющиеся данные позволяют сравнить числен­ность приаьлзфских тз^нгусоБ в первой трети и во второй половине ХУЛ в. По подсчетам Б.О.Долгих, оленные тунгусы насчитывали в Приак!урье около 1260 человек, а более или менее одаурившиеся зейские тунгусы -около IE40 человек /Долгих, 1958, 140, 141/. Таким образом, всего в Приа1яуръе во второй половине ХУЛ в. на­считывалось около 2,5 тыс. тунгусов. Здесь сознательно не учиты­вается тз^нгусское население Нижнего Приамурья: так называемые амгуньские тунгусы, шэхлагиры, дилкагиры, четелскогиры и др.,во­шедшие позднее в состав негидальцев и нанайцев. Цифра в 2,5 тыс. чел. относится лишь к тунгусам Верхнего Приахлурья, сопоставляе­мым с собственно эвенками.

Дднные об их численности в первой трети Ш 1 в. в1Шочают в

34

себя районы Верхнего Алдана: всего 5,1 тыс.чел. /Этническая ис­тория народов Севера, 129/. Поэтому для сравнения необходимо так же прибавить к численности приамурских тунгусов во второй полови­не УШ. века данные о тунгусах Верхнего Алдана. Тунгусы-киндигиры насчитываж там около 200 чел., лалагиры - около 440 чел. /Дол­гих, I960, 486, 506/, всего 640 чел. Следовательно, в Верхнем Приамурье вместе с Берхнтл Алданом тунгусов насчитывалось во вто­рой половине ХУП в. около 3,2 тыс. чел. - цифра чрезвычайно ма­ленькая.

Кроме обычных факторов /эпидетшй, вооруженных столкновений и т.п./, на скращение численности тунгусского населения в Приаму­рье повлияли, по крайней мере, еще два обстоятельства: рассмотрен­ный выше процесс одауривания, а также то, что вместе с даурами и дючepa^ш в период меладу 1630 и 1689 гг. маньчжуры увели на право­бережье Амура и значительную часть тунгусов - как оленеводов, так и скотоводов. Имело место и свободное кочевание тунгусов за Амур. Присоединение Приаь1урья происходило небезболезненно. После поко­рения в 1652 г. значительной части края, здесь началось установ­ление новых порядков, прежде всего, обложение местного населения меховой данью /ясаком/.Сбор ясака, подчас не считавшийся с воз-можностшш туземного охотничьего промысла, а также злоупотребле­ния со стороны служилых людей приводили к недовольству местного населения. Тунгусы не были, в отл1Мие от зешедельцев-дауров, привязаны к местам своего жительства. Бродячий образ жизни позво­лял им свободно передвигаться на значительные расстояния и оста­ваться в новых местах, если ничто этоьлу не мешало. Среднеаьгурс-кое правобережье, хоть и уступало отрогам Станового хребта в та­ежных богатствах, все же было покрыто "небольштд лесом", где во­дилось "мало зверя большого", зато были "выдры, лисицы, белые

35 зайцы, серые рыси, волки серочерные", в горах попадались и "боб­ры великие" /Титов, 1890, 90-92/. Следовательно, в природном и промысловом отношениях правобережный край не был неподходящим для тунгусов. Все это делало возможными их миграции на юг, за Амур, и обратно.

Приамурские тунгусы были тесно связаны с соседним тунгусским населением, занимавшим районы Забайкалья, юга Якутии и Охотского побережья. Родовой состав эвенков этого обширного региона показы­вает, что и в ХУЛ в., и ранее, амурские группы значительно попол­нялись выходцами из соседних районов,

Западными соседями амурских были тунгусы Забайкалья. Боль­шинство их составляли скотоводы. Оленеводами были киндигиры и чильчагиры - верхнеангарские и витимские их группы насчитывали примерно 750 чел. /Долгих, I960, 323/, а также незначительная часть "Украинского" и Почегорского родов. Образование конных групп среди эвенков Забайкалья происходило под влиянием их бли­жайших южных соседей - монголов, В прошлом будучи оленеводами, забайкальские эвенки к приходу русских в подавляющем большинст­ве перешли к скотоводству и были сильно монголизированы. В юж­ном Забайкалье переход от оленеводства к скотоводству произошел раньше, примерно в ХШ - Х1У вв,, а в районах Баргузина - позже, вероятно, перед приходом русских /Этническая история народов Се­вера, 147-149; Туголуков, 1975, I09-II0/, В "Украинском" и Поче-горском родах этот процесс не был завершен и к середине УШ. в, Полностью почегоры и вакараи так и не стали коневодами, т,к, их оленные группы /как и витимские киндигиры/ во второй половине

II. "Украинским" в русских документах ХУП в. назывался Вака-рельский /Вакасильский/^^Вакарайский/ род эвенков /Долгих,I960, 310; 1958, 37/.

36

ХТП в. перешли из Заба^шалья в бассейн Атлура. Переходы забайкальских эвенков на восток имели место и рань­

ше. Так, нерчинские колтагиры и баяпфы сопоставляются с одно-именны^ш родами приамурских тунгусов. Первые бьши скотоводагли, кочевавшими по Шилке и Аргуни. Колтагиры Верхнего Амура известны как оленеводы, а зейские баягиры были одауренной группой. Уход колтагиров и баягиров из Забайкалья должен был по времени пред­шествовать переходу забайкальских эвенков к скотоводству. Более восточное, по сравнению с колтагирами, расположение баягиров в Забайкалье, а также то, что амурские баягиры в сер. лШ в. нахо­дились уже в бассейне Зеи и были отчасти одаурены, свидетельст­вует о том, что баягиры были, по-видшлому, одними из первых вы­ходцев из Забайкалья в Приамурье.

Тесные связи обнаруживаются у а1,щ)ских тунгусов и с южны1Ш районами Якутии, где в Витимо-Олешушнском и Алданском бассейнах были расселены оленные группы Нанагирского, Киндигирского, Поче-горского, Вакарайского /"Украинского"/ родов. Будучи охотниками-оленеводами, эти эвенки были очень подвижны и часто совершали пе­реходы через Становой хребет в Приамурье, в районы расселения ма-нагироБ и бираров. Так, витимский тунгус, шшяан Дакорайского ро­да '^^' Лавага в Якутске в 1643 г., еще до первой экспедиции на

то Амур В.Пояркова, дал подробное описание путей на "Иилку" с

12. Вероятно, это описка в документе: ясно, что имеется в виду Вакарайский род.

13. Эвенки называли так не только сшлу Шилку, но и Амур в верхнем и среднем его течении примерно до впадения в него р.Уссу­ри. В работе Г.Ш.Миллера сказано, что "по Шилке и в та1.юшних окольных местах ж в у щ е тунгусы называют Шилку и Aiviyp одним шле-

37

Витшла, с Алдана и с Олеюш. По словам Лаваги, он "на Шилке реке вверх и вниз шого знает", и на "Зие реке он, Лавага, бывал же" /Чтения в обществе истории и древностей российских, 2-3/. Вака-раи также хорошо знали тунгусское население "Шилки" /Амура/. Так, в "распроснБК речах" Вакарайского князца Некшака называются роды Манагиров, Лавлагиров /Уиллагиров/, Колтагиров, Шамагиров и др. /Долгих, I960, 607-608/. Известно и о киндигирах, что они ходили промышлять на реку Нюкжу /ДАИ, 1У, W 31, 89/ и в верховья Гилюя /в то время территория манагиров/ и даже были связаны с баягира-ми и бирарами бассейна Зеи /Долгих, I960, 485/.

Походы якутских тунгусов в Приамурье не всегда кончались благополучно. Дня Вакарайского /"Украхгаского"/ рода они оказались трагическими. В результате вооруженного столкновения с манеграми в 1654 г. численность вакараев резко у^леньшилась. Если в сер. УШ в. их было около 145 чел., то после разгрома осталось лишь 40 чел. Возможно, это повлияло на их дальнейшую судьбу. В 80-х годах ХУЛ в. бывшие олекминские вакараи /под названием "Украинс-кого"рода/ платили ясак в Албазине вместе с другими тунгусшш "Украинского" рода, пришедшими из Нерчинского уезда /Долгих, I960, 486-4S7/. Во всех позднейших материалах данные о Вакарай-ском роде не встречаются. Вероятно, став нет.шогочисленнБМ, он был поглощен другими т гнгусскголи родами.

Якутские киндигиры и почегоры также в 1680-х годах платили ясак уже в Албазинский острог, следовательно, перешли к этому

нем Иилкир, да и тунгусы Якутского уезда, которые живут по верх­ним иестш рек Алдана и Олекмы, и ходят иногда за промыслом зве-риньм до впадающих рек в Ai,iyp рек^г, mvienyraT ... обе реки тем же

званием" /Миллер, 1757, 305/.

38

времени в бассейн Амура. Известно о столкновении между ушедшими в Албазинский уезд киндигира^ш, произошедшем в 1685 г. в верховь­ях Гилюя на реке Тынде /Долгих, I960, 484-485/. Значит, в это время киндигиры уже заншлали бывшую территорию манагиров.

Близкгош соседшж ахдурских эвенков были охотские - алданско-майские и удско-тугурские эвенхш, занимавшие в }ЗШ в. территорию от р.Тугура на север до Ульи и от Охотского побережья на запад до Алдана. Это были эвенки Лалагирского, Бутальского, Эдянского, Мэкэгирского, ЗгЕнкэгирского и Муктегирского родов.

Лалагиры, занимавшие в середине }(УП в. верховья Алдана, Учу-ра и Гонама, были крупным родом алдано-майских эвенков, насчиты­вающим к приходу русских около 460 чел. /Долгих, I960, 506/. Ла­лагиры хорошо знали Зею. Якуты рассказывали русскшд о том, что "лалагирцы де ... ту реку хлебную знают и по все годы на нее хо­дят" /Чтешм в обществе истории и древностей российских, 3/. В конце JJH в. в результате потерь от восстания 1686-87 гг. и оспы 1692-93 гг. число лалагиров утленьшилось до 120 чел. /Долгих, I960, 502/. Однако, даже став такгал сравнительно небольшим родом, лала­гиры значительно пополнили со временем состав приамурских эвенков. В } УШ в. они были известны на р.Уде /Акты архивов Якутской обла­сти, 72/, а в XIX в. зашшали районы Восточного Приа1.г7рья.

Род дщнг^ Эджен /в русской записи: Одянский, Эженский и т.п/ был основным родом алдано-майских эвенков. Ддже после значительно­го сокращения численности - с 680 чел. в сер. УШ в. до 400 чел. к концу столетия /Долгих, I960, 506/, эдяны продол}шли оставать­ся большим эвенкийскшд родом. Постепенно продвигаясь к югу, они вошли в ХУШ в. в состав удских, а в XIX в. - нижнеамзфских и са-

14. Жюется в виду река Зея.

t-1 9

халинских эвенков. Подобно эдянам, переселенца1,ш на Нижний Амур и Сахалин

/районы, не заселенные прежде эвенкагш/ бьши также представители других охотских родов: Бута, Мэкэгир, Эгинкэгир. Немногочислен­ный - около 120 чел,- в середине ХШ в. /Долгих, 1955, 40,45,46/ Бутальский род, состоявший примерно наполовину из отунгушенных впоследствии якутов, к концу XIX в. стал одншл из основных родов эвенков TIpnaiiypbH и Сахалина.

2, Краткая харантещстика хозяйства

Обзор хозяйства, насколько он возможен для мало освещенного источникаьш }ЗШ в., показывает, что в это вретуш у приШгГ 'рских тунгусов было несколько типов хозяйства. Незначительную их часть составляли конные охотники. Особые "пашенные" группы, расселен­ные среди дауров, в той или иной степени занимались земледелием, Большинство же были оленеводами. Район расселения оленных групп охватывал систему гор Станового хребта и бассейны прилегаютцих к нему рек: верховья рек северного направления - Олекмы, Нюкжи, Ал­дана, Гонама, Учура; верховья Зеи с притокам! /Селемджа, Гилюй, Тында/; удско-тугурский бассейн. Устья и низовья левых притоков Амура заншлали дауры. Такое распределение не было случайным, оно сответствовало природншя условиям края. В амурской долине, особен­но в зейско-бурейской низменности и по среднЕшяурскому правобере­жью находились плодородные пахотные земли и открытые луговые про­странства. Их зант!али оседлые земледелыщ-дауры. А в верховьях левых притоков Агяура, по верхним теченишл рек алдано-з^чурского бассейна были богатые зверем леса ^^, изобиловавшие, по словам

15. В "Описании новые земли, сиречь Сибирского царства",

40

В.Пояркова, соболем, рысью, лисицею /ДАИ, Ш, Р 12, 57/. Здесь, в условиях горной тайги, кочевали охотники-оленеводы.

Оленеводство у приалгурских т^шгусов ХУЛ в. МОЙСНО характери­зовать как транспортное. Олени были, прежде всего, средством пе­редвижения. Так, о зейских тунгусах т.Ф.Кербильон писал, что они пользуются оленем для перевозки тяжестей "как в возах, так и в ношении вещей на спине" /Жербильон, 1785, 249/. Имея оленей, тун­гусы могли осваивать промысловые угодья на обширных пространст­вах. Уже отмечалось, что тунгусы верховий Алдана и Олетш хорошо знали амурский бассейн. Киндигиры, напршлер, ьходили промышлять в 1650-х годах на р.Нюкжу /ДАИ, 1У, ^ 31, 89/, а в 1б80-х - ко­чевали по р.Тынде, притоку Гилюя /Долгих, I960, 486/. Бирары и манагиры также совершали значительные переходы. Известно, напри-мер, что в 1681 г. бирары прикочевали"с Селбы ^ реки на Уд, для кормли и звериного промыслу" /Чтения в обществе истории и древ­ностей российских, 17/. Гилюйско-нюкжинские манагиры в 1647 г. были встречены на р.Тугире /Тунгире/, притоке Олекмы. Известно также об их ежегодных оленных кочевках на Шилку /ДАИ, Ш, W 26, 102/.

Перекочевывая на оленях, эвенки и расстояние между отдель-вшш пунктами измеряли в днях оленного пути "без вьюков" или "со вьюкшш". Манагиры говорили Игнатию Вижевцову, что они по "речке Нюге вверх до вершины до Каглени на оленях со вьюки пере­ходят Б пять дней". А всего путь по Нюкже через Становой хребет

написанном по известиям Ш 1 в., сказано, что по верховьям левых притоков Амура росли "леса темные и страшные, зело великие, и всякого рода различного зверя без числа много" /Титов, 1890,90/.

16. Р.Селба - это р.Селемджа.

41

до Шилки заншлал у них "оленьми на вьюках в 9 ден или в 10 ден" /ДАИ, Ш, W 12, 102/.

Есть таклю два упоминания о раннем употреблении приа1.гурски-ми т^шгусами нартенного транспорта. Так, у зейских групп, по со­общению Ж.Ф.Жербильона, при перевозке тяжестей олеш^ та1цили нар­ты. Лалагирский тунгус Томканей говорил, что "волок с Гонотды ре­ки на Зшо налево, а ход '" через нево пешево без ноши три дни, а нартами пять дней" /Чтения в обществе истории и древностей рос­сийских, 3/. Это, по-видш/юму, пока самые ранние сведения о нар­тенном использовании оленя т^шгусами. Известно, что езда на нар­тах была нехарактерной для эвенков. Появление ее у некоторых групп относится, по ьшеншо Г.М.Василевич, лишь к Х7Ш-Х1Х вв,/Ва-силевич, 1969, 101/. Столь раннее /к середине Х Ш в./ заимство­вание нарты приамурскшуш тунгусшли произошло, вероятно, через оленных якутов, о которых И.Идее писал, что они "путешествуют и перевозят свои товары на санях, которые тащат олени, бегущие очень быстро" /Алексеев, 1936, 148/.

Количество оленей в отдельных хозяйствах было небольшим. В 1680 г. селемдкхшские эвенки Бирярского рода после разгрома их казаками подали "роспись ... у которых тунгусов ... сколько живо­та и оленей взято". По этой "росписи" у Бузи было захвачено 60 оленей, у Инкочана - 10, у Конкочана - 7 оленей /Степанов, 1939, 49/. Такое мелкотабунное оленеводство, хотя и играло огромную роль в перекочевках, не могло обеспечить жизнь и имело в тунгус­ском хозяйстве лишь подсобное значение.

Главныгл в добывании всего необходимого был охотничий промы­сел. Мясо для пропитания и шкуры для одежды давала только охота, т.к. домашних оленей убивали очень редко.

ТшвЕШШ объектшш охоты были дшшй олень, лось, изюбр, ка-

42

барга, медведь и др., дававшие так называемый "звериный корм", а также пушные животные. Об тлуроких тунгусах Ж.Ф.Жербильон /Алексеев, 1936, 107/ писал, что "они охотятся... и на лосей: мясом этих животных питаются". В охоте у тунгусов проходили все зш/шие месяцы, В это время выпавший снег не позволял быстро бе­гать копытному зверю, а охотник мог хорошо различать следы зверя и хорошо выслелмвать / Gmelin , I75I, 210, 303/. Преобладала ин­дивидуальная охота. Милованов, побывавший в 1682 г. в Верхозей-ском зшловье, сообщал, что не смог сделать росписи ясачным тунгу­сам, т.к. был Б зимовье "по осени рано ... до ясашного збору, а собрать было иноземцев не мочно, потому что они были по лесам и по река1>1, ясак промышляли; кормились все врознь". В том же году, но зимой PI.Милованов был в Селенбийском зшловье и снова не застал всех эвенков; он сообщал, что ездил в зтювье "в декабре месяце, и в это время ясашные тунгусы не все были в сборе" /ДАЙ, Ш, 1174, ХХШ, 370/.

Оружием охоты у тунгусов служил лук со стрелами. Во врехля разгрома одного из тунгусских родов на р.Селемдже в 1680 г. было захвачено у 5 тунгусов среди прочих вещей и 15 луков "костяных богдойских". Эти сложные даурские луки были вашюй статьей тун-гусско-даурского обмена /ДАИ, У1, Р 22, 154/. Охота при помощи всякого рода давящих ловушек была нехарактерна. В.Поярков писал, что по Зее зверя "стреляют из луков, а иного промыслу, как про-1УШШЛЯЮТ русские люди, с обметы и с кулемником, соболей не добы­вают и того не знают" /ДАИ, Ш, W 12, 57/. Русские способы охоты с помощью так назьшаемых "обметов" /сетей/ и "кулемников" были хищническшуШ, поскольку вместе со взрослыьш животншш истреблял­ся и молодняк. К этим приемам русских промышленников тунгусы от-

43

носились враждебно. Так, в 1647 г. тунгусские аманаты Верхнего Майского зимовья "били челом" и жаловались, что "многие торговые и промышленные люди из Якуцкого острогу, приходя к ним на их зш-рОВЬЯ, и зверь соболи ОПрОМЫШЛЯЛИ и лисицы выбили, ... ЗИ1Л0Ю, с

с первозтлья да до весны, секут кулемник и тегли кулемникагли.,. корень соболиной вывели" /ДАИ, Ш, W 57, 214/.

Истребление пушных животных вынуждало тунгусов искать новые места проьшслов, менять маршруты кочевок. Документы позволяют проследить это на примере бассейна р.Уды. Еще в сер, ХУЛ в. бас­сейн рек Уды и Тугура был богатым промысловым районом, о котором русские писали, что "по тем рекам есть соболей и лисиц всяких и выдр много, и корму рыбного и звериного 1Ш0Г0 ж" /ДАЙ, У1,145^. А к концу 'КШ в. соболь по р. Уде уже был выбит. В 1695 г. шанан

Онилкогарского /Эгинкэгирского/ рода Онеул жаловался русским, что "в Удцком острожке Удцкшл ясашным тунгусшл соболей промышлять не­где". В последние перед этим сообщением годы, по словам Онеула, удские эвенки охотютись по рр.Торому, Тугиру /т.е.Тугуру/ и даже "на ламунских вершинах", т.е. южнее р.Уды. Но ныне, говорит Онеул, "по тем рекам богдойские люди соболей промышлять не дают, и учи­нили заказ под смертною казнею" /Чтения в обществе истерши и древ-ностей российских, 21/ . Опять вынужденные искать новые места промысла, удские тзгнгусы стали охотиться "по большей части в верх­них местах по реке Зее и по сторонним в Зею впадающим рекам"/Мил-

17. Китай считал эти земли своими, хотя в действительности территория к востоку от р.Зеи и до бассейна р.Уды осталась по Нерчинскотлу договору 1689 г. "неограниченной" до иного благопо­лучного времени" /Русско-китайские отношения в УШ в., 1972,583/,

44

лер, 1757, 320-321/, Дополнительное питание оленныгл тунгусам давало рыболовство,

занятию которыгл способствовала богатая речная система Приамурья. В сообщениях }1УП в. у npnah^CKHx групп наряду со "звериными кор-мшли" упоминаются и "рыбные". Напртдер, река Уда характеризовалась в сер. >1УП в. как район, где "корму рыбного и звериного много ж".

Помимо Охотского поберелаья, где рыболовство было обильньм из-за ежегодного захода в реки морской красной рыбы, рыболовны1ш были и другие районы Приамурья. Тан, о верхнеамурских колтагирах известно, что, будучи зависимыгяи от даурского князя Лавкая, они ловили на него рыбу и добывали емз?- соболя, т.е. занимались как охотой, так и рыболовством.

Таким образом, составными частями хозяйства npnaiviypcKnx тун­гусов в ХШ в. были охота, оленеводство и рыболовство. Соотноше­ние их могло варьировать в различных условиях. Уже говорилось о значительном удельном весе рыболовства в хозяйстве охотских групп. Были среди приамурских и малооленные, а порой дане безоленные, по­терявшие своих оленей, тз^гусы. О таких, например, в Лалагирском роде докутменты сообщают, что жили они "от родников своих,,, в дальних местах на алданских вершинах для своей безоленные скудос­ти", и ясак в Учурское зимовье "безоленные" носили не сшш, а по­сылали его со своими "оленными" сородичами /Якутия в Х Ш веке, 195/, Т,е. соотношение отдельных частей хозяйственного ко^шлекса тунгусов было П0ДВИЖНЫ1Я, но при этом главную роль у них всегда играла охота. Это традиционное доминирование охотничьего промыс­ла было усилено действием русской колонизации. В результате ясачного обложения пушная охота в тунгусском хозяйстве заняла особое место. Такое искусственное нарушение традиционного хозяй­ственного соотношения повлекло за собой новые изменения. Обор пушной дани не считался с возмокшостями местных охотничьих про-

45 мыслов. Ясачные оклады обычно не выполнялись. Из года в год на­капливались недоимки. Так, за 1645-1671 гг.за 42 эвенками Майс­кого зимовья числилось недоимок 1278 соболей; за 27 эвенками Тон-торского зимовья - 378 соболей /Степанов, 1939, 73/. Такая выкач­ка пзшшины привела к развитию у тунгусов вщгтриплеменного обмена пушнины на основные средства производства оленеводческо-охотни-чьего хозяйства - на оленей, в соотношении примерно один олень

то на одного соболя ^^. При неудачном охотничьем сезоне, когда не у кого было достать пушнину даже в обмен на оленей, тунгусам при­ходилось идти к русским торговцам продавать своих последних оле­ней и покупать на них соболей, чтобы затем отдать их снова в ви­де ясака. При небольшой численности поголовья оленей у приамурс­ких тунгусов это значительно ускорило и без того имевший место процесс обезоленивания их хозяйств. С потерей оленей у охотника сокращались возможности передвижения в поисках пушного зверя, тогда как во второй половине УШ. в. в поисках соболя из-за опро-мышливания его приходилос кочевать на огромные расстояния. Из­вестны жалобы эвенков на безоленность и невозможность в связи с этим добыть соболя. В челобитной разгромленных в 1680 г. казака­ми бираров говорится, что они "от убойства и грабежу обнищали", "ясаку промышлять не на чем", т.к. оленей у них казаки отобра­ли /Степанов, 1939а, 49/.

В этих условиях переход приамурских тунгусов к коневодству представляется естественным и насутцным явлением. С одной сторо­ны, появилась необходимость в новом транспортном животном, с другой - был пример использования коня соседями: даурами и тун­гусскими группами шемагиров, ежегунов и баягиров. В этом свете

18, Выводы о развитии внутриплеменного обмена у эвенков сде­ланы Н.Н.Степановым /1939, 75-77/.

46

понятным становится содержание челобитной баунтовских киндиги-ров, ранее оленеводов, стремившихся перейти из таежного района, где они находились, в степной, более удобный дая коневодства. В 1674 г. они писали, что на Баунте им "кормитца нечем, оленей де у нас не стало, а с ношш жить негде, место каменное, трава не родитца" /ДАЙ, У1, 364/. Поскольку эти киндигиры стали коневода­ми в таежном, пригодном для оленеводства районе, нельзя объяс­нить их переход сменой природЕшх условий. По-вид1шому, причина все та же - потеря оленей, невозможность без них вести удачный пушной прокшсел. Ситуация, аналогичная этому пртюру с забай­кальскими тунгусами, могла быть и в Приамурье.

Случаи обезоленивания тунгусов имели место и в прежние вре­мена, но раньше при всей слояяости ведения хозяйства без оленя, охотник все же мог прожить и даже со временем вновь обзавестись оленягли. Теперь, в условиях ясачного обложения и в связи со зна­чительным опромышливанием соболя, тунгусы не могли уже обходить­ся без оленей. Потеря оленей означала невозмо:шость добычи пуш­нины, т.е. ставила под вопрос caivio существование охотника.Вновь завести оленей стало теперь почти невозможным, т.к. обезоленива-ние было массовым. Понятно поэтому, почему у бираров переход к коневодству произошел так быстро. В нем была острая необходи­мость. Пршлерно к началу 80-х годов Ш 1 в. относятся первые сведения о конных бирарах. В I68I г. И.Милованов писал, что "в Долонский острог приезжают даурские люди многие и на усть Селин-бы берут с конных Бирярских тунгусов на Богдохана ясак" /Спас­ский, 1853, 40-41/. По-видимому, об этих же 6irpapax сообщал дву­мя годами ранее казачий десятник Федор Остафьев, посланный из Албазинского острога на Зею, где он собирал ясак с Улигырских /т.е. уиллагирских/ оленных тунгусов. Здесь же, в верховьях Зеи, Остафьев узнал, что на торговище к богдойскшд людям /вероятно,

47 в устье р.Селемдаш, куда дауры приезжали для торговли и сбора ясака /"приходили торговать Магирские тунгусы конные и сотник де Магирских тунгусов, Тольдучка, Великому Государю поклонился, и послал поклонного соболя "и просил" на усть Селинбы реки поста­вить острог, и они де станут Великому Государю ясак платить" /Зензинов, 1843, 117/. В этом сообщении слово "Магирские" следу­ет понимать, как искаженное "макагирские", следовательно, речь здесь идет о бирарах, и называются они, как и у И.Милованова, конными тунгусами.

Конных манагиров и уиллагиров в ЗШ1 в. не зафиксировано. Но к сер, XIX в. они так же, как и бирары, были коневодами, Л.И. Шренк объяснял эти изменения в хозяйстве бираров и манегров, прежде всего, их переселением на юг, к Амуру, левобережье которо­го освободилось после выселения дауров и дючеров вглубь Маньчжу­рии. Манегры и бирары, писал Л.И.Шренк, "спустившись со своих гор в низменные предгорья и,,, луговые равнины по Бурее, Селемд-же и Зее, вынуждены были бросить свое горное домашнее животное, оленя, и заменить его... лошадью" /Шренк, 1883, 181/. Такое объ­яснение выглядит упрощенным, поскольку в нем не берется во внима­ние вся сложность хозяйственных изменений в Приамурье в ХУЛ в,, и поэтому причина перехода бираров и манегров к коневодству сво­дится лишь к простой смене их места жительства. Скорее всего,пе­реселение тунгусов к Амуру было не причиной, а следствием их пе­рехода от оленеводства к коневодству, или, во всяком случае, эти процессы были взаимосвязаны.

3. Формы общения и обмена.

Как уже отмечалось, различные группы приамурских тунгусов не были изолированы друг от друга. Верхнеамурские колтагиры,зей-ские уиллагиры, селемджинские бирары, учурские лалагиры, удско-

тугурские и другие тунгусские роды обнаруживают между собой тес­ные связи. Постоянные кочевники, они хорошо знали не только свои угодья, но и соседние земли. Русские нередко получали от них све­дения даже о значительно удаленных от них территориях. Примером могут быть уже упоминавшиеся данные лалагирского тунгуса Томканея о зейских группах; сообщения "князца" Вакарайского рода Некшака о верхнеамурском населении, где он называет манагиров, колтаги-ров, шемагиров и др.группы. В 1639г. казаки встретили на р.Улье тунгусов с р.Уды,и те сказали им о реке Зее /Миллер,1757а, 5/.

Тунгусы не просто знали о существовании соседей, а вступали с ними в определенные отношения и нередко были связаны между со­бой узами добрососедства и взаимопомощи. Тунгус Онкоул, например, обещал русским призвать в ясачный платеж не только своих сороди-чей-киндигиров, но также "бирал и боягирей" на Зее /Долгих, I960, 481/, следовательно, он был знаком с ними и даже мог, по-видимо­му, повлиять на их решение.

Некоторые роды были связаны между собой и взаимными браками. Известно, что в таком свойстве состояли селемджинские бирары и удско-тугурские тунгусы. Во время военного столкновения послед­них с отрядом казаков к ним на помощь пришли "селербыйские тун­гусы" бирары и бились вместе с тугурскими, "потому что оне с ними в сватовстве", В отписке русских казаков подтверждается, что "их селербыйских тунгусов дочери выдаваны были... за тугурских тун­гусов" /Чтения в обществе истории и древностей российских, 18-19/. В другой документе 1686 г. сказано, что "приходили с верх Уды реки к Уцким тунгусам билярские тунгусы", и на вопрос ка­заков, "для какова они дела к удским тунгусам приходили?" ; - те ответили, что "пришли де они к удцким тунгусам для жен и детей своих" /ДАИ, X, Р 78, X, 356/. Родственные отношения бираров с удско-тугурскими тунгусами интересны также в плане подтвержде-

49

ния охотского происхождения бираров. Это предположение, основан­ное на совпадении родовых наюленований бираров и охотских мэкэ-гиров, подкрепляется TaKHivi образом HOBHLm данными.

Разнообразные связи существовали у приа^лурских тунгусов и с иноэтническшл населением. В южной части Охотского побережья уд-ско-тугурские грзтшы контактировали с нижнеа1яурскими народностя-1ЛИ. В 1669 г. тугурские тунгусы Ишаки и Паргауль сообщили русским, что "на усть А1лура реки по. обе стороны" живут "иноземцы розных родов - Куви да Лонки да Голдики да Натки", и что их отцы и соро­дичи у тех "Кувей, и у Лонок, и у Гольдик, и у Натьк покупаиот на соболи и на лисицы серебро слитками и прутьяьш и кольцами и кру-га1.ш" /Колониальная политика Московского тосударства, 147-148/. В этих показаниях названы предки нанайцев /голдики и натки/, ай­ны /куви/, а также вошедшие в состав ульчей лонки . О ними тун­гусов соединяли оживленные обменные связи. Эти контакты сыграли немалую роль в этническом формировании нижнеамурских народов, прежде всего, негидальцев и нанайцев, в состав которых вошл1^ группы тунгусского происховдения.

В отрогах Станового хребта тунгусы контактировали с якутатш. Эти отношения шлели давний характер, поскольку уже в сер.}ЗШ в. на Алдане существовал смешанный тунгусско-якутский род Бута, в котором, несмотря на его якутское название, шел процесс ассими­ляции якутов тунгусшли. От якутов произошло, по-видшлому, и за­имствование нарты приаглурскшли тунгусагли. В Алдано-Олешлинском бассейне якутские поселения соседствовали с эвенкийскими кочевь-тш, "Грнницы" между ними были очень подвилаш, и нередко якуты оказывались среди тунгусов. В 1641 г. витшлский т^шгус Комбойка

19. Куви-амурское название айнов /Золотарев, 1937, 36/. Лонки - один из родов ульчей /Петрова, 1936, 7,9/.

50

сообщал, что в Шлку с левой стороны впадает "Гиль река, а лдавут де по той реке якутские и тунгусские Л10Д1 " /ДАИ, П, W 96, 259/. Здесь, по-видт.Ю1лу, шлеется в виду река Гишой, хотя в действи­тельности она впадает в Зею, но у сшлой Шилки, так же как и у Верхнего Амура нет притока с похошш на Гил названием. Такшл об­разом, отдельные якутские группы в сер. ХУЛ в. находились уже среди манагиров, населявших тогда Гилюйские берега. Есть сообще­ния последней трети ХУЛ в. о ншлерениях якутов перейти в Пришлур-ский бассейн. В 1671 г. из Якутска доносили в Москву, что "бог-дойские люди... с. ясачными люд?-ш торгуют... и призывают к себе в дауры на зийские сторонние речки и на Зию реку, и якуты мест проведывают, где бы шл откочевать". Ясачный якут Олекминского острога Сыкрачко сообщал, что нашел такое место: "ездил де он Сыкрачко для соболиного промыслу вверх по Чаре реке за Каглень от Олекминского острожку, и за Каменем де нашел место, где мочно якутшл кочевать, луги, озера большие, а прозвище де тотлу озеру по-якутски Кускенде, а от Олеюлинского де острожку до того места езду на лошадях 15 дней" /ДАИ, У1, W 22, 154/. А в конце УШ в, якуты уже прямо упоминаются в Амурском бассейне. В 1695 г. удс-кий тунгус Онеул говорил,что год назад "Бетунской волости якуты Букенко шаман с родникшли... изменили, ушли в Даурскую землю к богдойским людям, и те де измениЖи... ныне живут на Зие реке в городе у богдойских людей" /ДАИ, УП, W 74, 370/.

Якутское продвижение в районы тунгусов нередко вызывало у последних протест и даже воорул^енные столкновения. Однако, серь­езных военных действий между ними не было, т.к. якуты переселя­лись медленно, небольшими группами, а различия в хозяйстве по­зволяли якутагл и тунгусшл соседствовать безболезненно друг для друга, поскольку первые занимали в основном луговые пространст­ва, а вторые - таежные угодья. В результате между тунгусшш и

51

якутами преобладали мирные отношения, строя1циеся, прежде всего, на обоюдовыгодном торговом обмене,

Снабжая нкутов пушнт-шой, т^^гусы получали от них железные изделия и скот /на мясо/. Широкий обмен происходил на Алдане как в якутских зулусах, так и в тайге, на промысле, при встречах якутов с эвенка^ш. В 1693 г. якут Оросу Тогураев вместе с брать-тш встретился на промысле "на Уене речке" с тунгусами. Оросу обменял котел железный за 2 оленьих постели и топор и пальму за 2 ровдуги, а братья продали 2 топора за 2 оленьих постели /Яку-тия в >УП в., с, 216/ ^, Документы сообщают также, что на Алдан приезжали с Ламы /Охотского моря/, из-за Камени оленные тунгусы "с соболями для торгу", приезжали тунгусы с Май реки, наконец, сюда же ездили и "ленские ясачные мужики, якуты... с Лены и с А1ЯГИ и с Таты" /Якутия в УШ в., 215/.

О тесных этнических связях приамурских тунгусов с даурагш уже говорилось. Эти контакты складывались, как правило, в пользу более развитых в эконог/шческом отношении зеьшедельцев-дауров, о чем свидетельствуют одауренные группы зейских и верхнеамурских. тунгусов, С оленеводами дауры вели обширный обмен. У них покупа­ли хлеб "на соболи" зейские тунгусы /Чтения в обществе истории и древностей российских, 3/, у'дские также обменивали у дауров на хлеб свои собольи и иные меха /Огородников, 1922, 6/. От дау­ров к тунгусам поступал не только производимый юли саь/шми хлеб, но и товары китайского производства. Побывавший в 1640-х гг. у манагироБ Г.Вижевцов писал, что они ежегодно зтюй откочевывали со своих рек на Шилку /Мур/ для обмена с дауршш. На манагирах Г.Вижевцов видел "Круги серебряные и плащи, и в платье на них кумачи видел же, сделано азямом, а на иных де тунгусах на их

20. Уена - это, по-видимому, р.Уян, левый приток р.Учура.

52

платье пришивано ктиш и дорогов непошогу..., а сказьшали те тунгусы, что то они серебро и платья и дорогилное и камчатое лоскутье покупают у тех у дауров на соболи" /ДАИ, Ш, Р 26, 103/^? Дауры, в свою очередь, перепродавали соболей, получаетлых от тун­гусов, китайскгол людям в обмен "на кшши и на всякие товары" /ДАИ, П, fP- 96, 258/. Переселение дауров в Маньч^^грию на время изменило их отношения с тунгусами, но не прекратило их совсем, В начале 1650-х годов дауры сагш начали уходить на правый берег Аьгура, а в 1653-54 гг. они сделали это уже по приказу маньчжур­ского правительства, уничтожив свои жилища, поля и поселения. Однако, и после этого небольшая их часть по-прежнему оставалась на левобережье, т.к. известно, что в 1655 и 1656 гг. О.Степанов собирал с них хлеб и ясак /ДАИ, 1У, W 31, 82-83/, и в 1682 г. албазинские казаки ходили на Зею для ясачного сбора "к даурским и богдойским мужикам на торговище" /ДАИ, IX, W 100, 209/. О про­должающемся и Б это вре1ля торговом обмене между даурами и тунгу­сами говорит сообщение И.Милованова, который был в I68I г. у зейских тунгусов и видел, что они "проходили прежнее зимовье ми­мо на торговище до ясачного платежу и добрые соболи... проторго­вывали даурским людям" /Спасский, 1853, 38/.

Таким образом, старинные обменные связи продолжались и пос­ле присоединения Приамурья к России несмотря на то, что вовлече­ние тунгусов в орбиту колониальной политики Российского государ­ства обязывало их к выплате ясака. Пушная дань, взшдаемая в боль­ших размерах, не оставляла охотнику излишек, однако, необходи-

21. Кумач - простая буъ^ажная ткань; каглка - шелковая китай­ская ткань с разводами; дорога - шелковая китайская ткань; доро-гильный - шелковый; азя1л /азямный кафтан/ - верхний кафтан, ха­латного покроя из грубого сукна.

53

мость в товарах заставляла уклоняться от уплаты ясака, сберегая пушнину для обмена на хлеб, железо, ткани. Стремясь лучше нала­дить ясачный сбор, русские старались перерезать торговые пути в Китай, ставя для этого свои зимовья на старых торговых местах. Й.Милованов, видя, что тунгусы проходят "прежнее зимовье мимо", поставил новое зголовье "на дороге в угожем месте, у торговища близко, где торгуют богдойские люди с оленашт тунгусы многих родов", и считал, что "ныне те ясашные тунгусы мтю новое зимо­вье проходить не станут до ясашного платежу" /Спасский, 1853, 38/. Однако, нарушить старые обменные связи было непросто. Тор­говля с русскшли не могла заменить их, поскольку была связана с рядом ограничений. Пушнину нельзя было обменивать раньше,:чем был внесен ясак. Совершенно изъяты из обмена были металлические изделия и особенно оружие. Нельзя было продавать иноземцам "по­роху и свинца, пищалей, сабель, копий, бердышей, ножей, топоров, панцирей, лат, шишаков, наручей и никакого ружья и разные сбруиУ Торговые люди порой нарушали этот запрет и тайно торговали за­прещенными товарами, но риск они возмещали неимоверно высокой ценой /Колониальная политика Московского государства, 166/. Поэ-TOMjr тунгусы предпочитали получать необходимые шл товары путем мелшлеменного обмена.

Ко второй половине !ХУП в. относятся и первые контакты при-шлурских тунгусов с русскшл населением. Начатое землепроходцагли в 1640-х годах освоение Приамурья привело уже в середине Ш 1 в. к включению края в состав России. Вслед за землепроходцами-каза-кшж сюда потянулось мирное русское население - крестьяне и про­мышленники. По Aiiypy и его притокам были построены не только остроги и зшяовья, но и крестьянские деревни и заимхш .В 1680-е годы в Приамурье, по неполным данньм, находилось уже около 800 чел. русских крестьян, казаков и промьшшенников. По утверждению

54

В.А.Александрова, к этому времени "Аь^урский район оказался наи­более заселенньм по сравнению со всем Забайкальем" /Александров, 1969, 28/. Богатые как в земледельческом, так и в охотничье-про-ьшсловом отношении земли края притягивали к себе предпришушивых людей. В последней трети ХУЛ в. в Приамурье концентрировалось значительное количество зверопромышленников, пришедших сюда час­тично из Якутии из-за оскудения якутских пушных промыслов. Летом 1684 г. в Албазине, по сообщению местного воеводы А.Толбузина, собралось до 250 промышленников, большая часть которых предпола­гала к зиьшему охотничьему сезону уйти на промыслы. Кроме них, какое-то количество промышленников ушло на прокшслы в предшест­вующею годы. В 1682-83 гг. русские промышленники зарегистрирова­ли в Албазине более 17 сороков соболей, в то вретш, как ясачный сбор исчислялся в 10 сороков 25 соболей, т.е. количество соболи­ных шкурок, полученных русскими промышленниками, явно превышало количество шкурок, внесенных ясачными людььш. То же самое было и,в 1684-85 гг. /Александров, 1968, 55, 57/ ^^.

Установление в Приаглурье ясачного регшма в результате присо­единения к Русскому феодальному государству вызывало недовольст­во и воорузкенный отпор со стороны местного населения, что не могло способствовать быстрому установлению дружественных русско-тунгусских отношений. Однако, с прекращением сопротивления мест­ное население поступало под защиту русской администрации, и со Бременем здесь складывались такие отношения, при которых русская власть воспринималась эвенками как учреждение, хотя угнетающее, но и защищающее, к которому можно обратиться за помощью. Напри­мер, тугурские тунгусы жаловались в I67I г., что богдойские лю­ди к ним "приезжают и их всякими теснотами теснят и ясак с них

22. В одном сороке содерлшлось 40 собольих шкурок.

55

ешют" и просили русских их защитить, "от богдойских людей обо­ронить" /ЛДЙ, И , W 22, 154/.

С мирньм русским населешюм у тунгусов постепенно складыва­лись дружественные отношеш^я, Г.Викевцов, 2 года бывший на про­мыслах в верховьях Олекмы и Тунгира, не раз встречался тахл с ма-нагиралш. Те, по его cлoвa^5, "к нему ходили без опасения и он у них в чу дах бывал же и они к нему в зимовье приходами" /ДАИ, Ш, Р 26, 103/. В начале 1680 гг., когда усилилась угроза китайского вмешательства, тунгусы сообщали русским о готовящейся войне. Так, в 1682 г. Б Верхозейском зтювье албазинские казаки узнали, что "богдыхан хочет послать силу под Нерчинск и Албазин". Им "про войну те же речи сказывал зейский тунгус, шденем Ддвоща; а он де Давоща те речи слыхал на торговище же у друзей своих и богдойс­ких же мужиков" /ДАИ, IX, 11" 100, 210/. Обострение отношений с Китаем и Нерчинский договор 1689 г. привели к тому, что русские более чем на 150 лет покинули Приамурье. Начавшиеся русско-тун­гусские контакты были ослаблены и активизировались вновь лишь в середине XIX в.

4. Выводы»

Русских источников ХУШ в. в нашем распоряжении пока нет. О конца ХУЛ в. до середины XIX в. история пришлурских тунгусов почти неизвестна. Поэтому рассмотренные выше самые ранние сведе­ния ХУП Б. имеют особое значение. Они позволяют правильнее подой­ти к анализу этнической ситуации в Приа1./[урье в XIX в., а также ретроспективно восстановить хотя бы в обш,их чертах историю при­амурских тунгусов в Xi'ffl веке. Основные выводы из рассмотренных Б главе материалов сводятся к следующетду:

Тунгусское население, встреченное русскими в Пришурье, со-

56

стояло из ряда мало различавшихся между собой родовых и террито­риальных групп. Однако, не все они могут отождествляться с эвен-кшш. Анализ их родового состава показывает, что группы, занижав­шие бассейн Нижнего Мура, вошли впоследствии в состав нанайцев и негидальцев, поэтому в данной работе они не рассматриваются. Кроме того, часть приамурских тунгусов, занимавшая в первой поло­вине УШ в. земли по берегам Нилсней Зеи и Верхнего Амура, находи­лась под сильным влиянием более развитых в экономическом отноше­нии земледельцев-дауров, и ушла вместе с втш в Северную Маньч:^^-рию во время Переселеш^й 1654 и 1656 гг. С собственно эвенка1Ш могут сопоставляться лишь те из приамурских тунгусов, которые населяли районы Западного Приаь-гурья, а именно, манагиры, уиллаги-ры, бирары, колтагиры. Все они в середине УШ в. являлись охотни­ками-оленеводами, но в результате массового обезоленивания, а также под влиянием конных соседей - дауров и одауренных тунгусов, в их среде в конце }ЭТ1 в. начался переход к коневодству.

Приа1лурские тунгусы издавна были тесно связаны с более север-ны^ш района1«1и: Забайкальем, югом Якутии, Охотским побережьем. Эти связи объясняются прежде всего их происхоздением: бирары обнару­живают близость с охотскшш тунгусаьш, манагиры и уиллагиры тяго­теют больше к юл\НО-якутскому району, колтапфы и баягиры были вы-ходцш.ш из Забайкалья. Приток тунгусского населения с севера не прекращался и в УШ веке. С Витима, Олектш, Алдана, Май в Приатлу-рье по старым путшл приходили нанагиры, киндигиры, почегоры, ва-караи, лалагиры, бута, эдяны. Малочисленные группы переселенцев ассшшлировались старожилшли /пример вакараев/, более значитель­ные входили в состав приа1лурских, сохраняя при этом свою родовую целостность.

Xl BHi'ie связи были у приш.1урских тунгусов и с якутами. Они строились главны^л образом на их межплеменном обмене, но с сере-

57 дины Х У Н в., с продвижением отдельных якутских групп в Гилюй-ско-Зейский бассейн, можно говорить и о непосредственных тунгус-ско-якутских контактах в районах Приамурья.

Взаимодействие тунгусов с аборигенным населением отмечено лишь в районах Нижнего Амура, Документы сообщают о широком обме­не удско-тугурских родов с целым рядом нижнеамурских групп: гол-диками, натками, кувями, лонками, О верхнеамурских тунгусах та­ких сведений нет. Б ХУН в, их еще не коснулось влияние абори­генной а1Щ)ской культуры, от носителей которой они были тогда значительно удалены. Это различие в контактах сыграло огромную роль в этническом развитии приамурских тунгусов. Нижнеамурские их группы под влиянием ранних связей с аборигенным населением участвовали в формировании негидальцев и нанайцев. На Верхнем Амуре тунгусы сохранили свою культуру, лишь несколько видоиз­менив ее, приспособив к условиям Амурского края.

58

Глава П. Формирование приамурских эвенков /XIX в./

Начавшееся в середине ХУЛ века вовлечение приамурских тун­гусов в орбиту отношений с Русским государством было ослаблено в результате Нерчинского договора 1689 года. Русское население ушло в Забайкалье. Расселение эвенков в этот период в Приамурье не ре-глшлентировалось никакой адглинистративной властью. Это обстоя­тельство, а также наличие здесь свободных земель /после ухода дауров и русских/ привело к тому, что в течение ХУШ - нач.XIX вв. в расселении амурских эвенков произошли значительные изменения. Занимавпше в сер. ХУЛ в. отроги Станового хребта манегры и бира-ры продвинулись на юг, к Амуру, и населяли к нач. XIX в, его по-бере}дье на всем верхнем и среднем течении /npniviepHo до Малого Хинганского хребта/, как с левой, так и с правой стороны. Их пре}кнюю территорию заняли пришедшие с севера, из-за Станового хребта, новые -эвенкийские группы.

I. Соотношение конных и оленных групп в первой половине XIX века.

В первом же русском источнике, появившемся после полутораве-коБого отсутствия письменных данных, а шяенно, в записях А.Ф.МИД-дендорфа 1844-45 гг. /Мидцендорф, 1878/ сообщается, что т;^шгусы, живу1цие южнее Станового хребта, являются конны1-,ш. А.Ф.Мидцендорф называет юс буралы или быралы. В этом нашденовании еще со време­ни работ Л.И.Шренка принято видеть бираров, но сам А.Ф.Мидцен-дорф подразумевал под ним, по-видимоь5у, и бираров, и манегров. Дело в том, что пришяурский маршрут А.Ш.Мидцендорфа пролегал по земляя обеих этих групп. Исследователь продвигался вдоль южных

59

склонов Станового :?фебта примерно по северной границе их расселе­ния: от верховьев Бурей до верховьев Зеи - по территории бираров и от Зеи до Ольдоя - по территории манегров. Кроме того, еще ряд за1.1ечаний А.^5,Миддендор(|а также указывает на то, что буралшш он называл всех конных эвенков Приамурья. По сообщению А.Ф.Мидцен-дорфа, летом и осенью ''быралы" подходили к Становому хребту, под-ниIvIaлиcь на челноках по реке Уру. Последнее замечание могло отно­ситься именно к манеграм, т.к. р.Ур /Уркан/, правый приток Зеи, находился западнее собственно бираров, как раз на территории ма­негров. По словам А.Ш.Миддендорфа, одиниз известных ему "бура-лов" причислял себя к Манигирьскоглу роду, а другой, на Бурее, к Гурагршл /Миддендорф, 1878, 727/, т.е. и в этом вопросе у А.Ф. Миддендорфа нет ясности. Оба родовых нашденования скорее молио связать с манеграми, чем с бирарагж. Этноним "] !анигирь" не вызы­вает сотшения как вариант "Манепф", а "Гурагры" сопоставляются с родом Гурагир'^ Говагир, отмеченным С.М.Широкогоровым в начале ХК в. у манегров Крлары и Нонни.

Десять лет спустя материалы А.ш.Миддендорфа были дополнены исследованишш Р.Маака и Герстфельда, работавших в составе Aiiyp-ской экспедиции 1855-56 гг. на Верхнем и Среднем Муре /Маак, 1859; Герстфельд, 1857/. Они конкретизировали данные о конных шдурских эвенках и позволили не только уверенно выделить две са­мостоятельные группы, но и представить их расселение и этнические границы. В соответствии с этиш^! данным, манегры заншлали участок Верхнего Ai iypa примерно от р.Невер до р.Зеи, а ташю бассейны правых притоков Амура рр.Панга и Крлара и обширную область лево-берелхья по берегшл Зеи, среднего Гилюя, его притока Ура и нишей Селемдеш. Территория бираров располагалась восточнее и охватыва­ла участок Среднего Aiviypa пршлерно от р.Сюньхэ до р.Лагар /т.е. до Малого Хинганского хребта/, правоберехсную область /по прито-

60

кшл Ai,iypa Сунг-бире, Уру и др./, а также левобережье /в основном бассейн низшего и отчасти среднего течения р.Буреи/. Таким обра­зом, на левоберелае Аглура манегры и бирары были соседтш: первые заншлали область к западу от водораздела мелщу Зеей и Буреей, а вторые к востоку от нее. На самом Муре их Территория была раз­делена маньчжуро-даурскими поселениями на участке Амуро-Зейской равнины.

Восточными соседями бираров бьши гольды /нанайцы/. Севернее последних территория бираров смыкалась с областью негидальцев, а еще севернее, от верховьев Бурей на северо-запад до верховьев ГилЕоя непосредственными соседшли бираров были оленные эвенки.

По 'данным А.Ф.Мидцендорфа, здесь, в восточной части юлсного склона Станового хребта /район Охотского побережья примерно от верховий Учура на юг до р.Тугур/ находились оленные эвенки Бы-тальского, Эдянского, Лалагирского, Икагирского родов /Мидден-дорф, 1978, 731/. Три первых из них в УШ в. были крупнейшими родшли алдано-майского бассейна. К 1840-м годам все они значи­тельно продвинулись на юг: лалагиры /159 чел./ находились в это время в бассейне Уды, а их место по Учуру заняли бута /142 чел./. Территория эдянов, в целом также переместившихся к югу, была не столь кошактна: эдяны отмечены А.Ф.Миддендорфом как на Учуре - 118 податных душ, так и на Уде - III чел.Известно также о по­сещениях шли, вероятно, с промысловыгли целями, бассейна А1лгуни /Мидцендорф, 1878, 731/ . Называемые А.Ф.Мидцендорфом Икагиры

I. О перемещении охотских /алдано-майских/ эвенков на юг, в район Уды, свидетельствуют, наряду с данныгли А.^^.Мидцендорфа, и материалы более раннего времени. Так, в 1730 г. Алексей Мясни­ков доносил из Учурского зимовья в Якутскую Воеводскую канцеля­рию, что к нему к ясачному платежу пришли тунгусы Бытальского и

61

/в другом месте Инкагиры/ легко сопоставляются с Эгинкэгирами, занимавшими в ХУЛ веке нижнее течение Уды -и бассейн Тугура. Они единственные из встреченных А.Ф.Мидцендорфом эвенков были здесь не пришельцами, а давними жителями, заметно сократившими из-за эпидемии оспы свою территорию и численность/с 560 чел. в 1680 г. до 31 чел. в 1844г./. А.Ф.Мидцендорф подчеркивал, что икагиры не­когда были несравненно многочисленнее. На плясовом лугу... они бывало плясали круговую и, держа друг друга за руку, своим крутом оцепляли весь холм /Мидцендорф, 1878, 731/. Что касается живших в середине УШ в. южнее Эгинкэгиров, в районе истоков Бурей, Се-лемдаси, Тугура и левых притоков Амгуни, эвенков рода Муктегир,то в сер. XIX в. они уже находились в составе негидальцев /Мидцен­дорф, 1878, 744/.

Таким образом, к началу XIX века родовой состав восточно-при­амурских /удско-тугурских/ эвенков значительно изменился. Сюда пришли охотские /учуро-майские/ группы Лалагирского, Эдянского, Бутальского родов. Из прежде проживавших здесь родов одни - Эгин-кэгиры - значительно сократились в численности, другие - Муктери-ры - перешли на Амгунь, где влились в состав негидальцев.

Ажанского рода, "а другие иноземцы - Эганский род в прошлом в 729 году сошли в Уцкий острог, а другой род тунгусы Лалыгиры... пла­тили ж ясак в оном же Уцком остроге" /Акты архивов Якутской обла­сти, W 26, 72/. В другом документе ХУШ в., в "Ведомости... о нра­вах живутцих в Охотском уезде народов 1770 г.", также имеются под­тверждения северного /охотского/ происхождения удских эвенков.Не называя конкретно родовых наименований, "Ведомость" в целом сооб­щает о "родстве" удских эвенков с охотскими. Первые говорят о се­бе, что "якобы сначала они с охотскими тунгусами произошли от од­ного рода" /Ведомость, учиненная о нравах, 384/.

62

Причиной этих перемещений А.Ф.Мидцендорф справедливо считал природно-промысловое истощение края. На северо-восточных склонах Станового хребта, в майско-учурском бассейне, зверь был давно опромышлен. Зто относилось, прежде всего, к соболю, необходимость в добыче которого определялась ясачным обложением, но в равной степени касалось и тушеных }КИВОТНБК, главным образом, лося. В 40-х годах XIX века к северу от Уды, на Алданском хребте, лосей уже совершенно истребили. На ю}шых же склонах Станового хребта их бы­ло много: по словам тунгусов, мо}кно было сразу видеть по 30 го­лов. Кроме лосей, здесь в долинах водились северные олени и ко­сули, на крутых вершинах - кабарга, а юлшее, например, в низовь­ях Ура, встречались и кабаны /Миддендорф, I860, 84; 1878, 726, 728/. Что касается соболя, то к 1840-м годам в удско-тугурском бассейне его было больше всего в Приамурье. Саглой богатой собо­лем местностью во времена А.Ш.Мидцендорфа являлись верховья Ту-гура, на Бурукане, Но и здесь начавшееся истребление уже дало свои результаты. Если в 1820-х годах хороший охотник в благопри­ятную зиму мог убить до 100 соболей, то в 1840-х - 20-30 штук уже считались чрезвычайно удачной охотой. Поэтому понятно, поче­му "с каждшд годом оленные тунгусы подвигались все дальше на юго-восток, где природные богатства сохранялись еще больше, чем в других местах" /Миддендорф, 1878, 727/.

Природнотлу сохранению удско-тугурского района способствова­ло его особое положение, сложившееся здесь с конца }ЗШ в. В ре­зультате Нерчинского договора территория, лежащая к востоку от р.Зеи и до бассейна р.Уды, осталось неразграниченной "до иного благополучного времени" и в течение полутора веков была как бы ничьей. Русские считали, что Россия имеет права на места между Удой и Амуром, т.к. долго владела шш, однако, по настояще^лу осваивать эту область не решались. Естественно, что русские

63

зверопромышленники, к; шцы, казаки из Якутска и Удского острога ходили на Тугзф и Амгунь, пользуясь неопределенностью границ, но настоящего освоения этого района Россией не было. Местное тун­гусское население было здесь немногочисленным. Эвенки рода Эгин-кэгир сильно пострадали от эпидемии оспы. Муктегиры з шли на Ам­гунь. Бирары также покинули верховья Yp^ и Селемджи. Заменив оле­ней на лошадей, они продвинулись на юг, в более низменную область бассейна Бурей, где были луга для их лошадей, и на прежние места жительства не возвращались. У Г.Ф.Миллера есть зшлечание о том, что когда алданские и удские оленные тунгусы ходили промышлять соболей в верховья Зеи и на ее притоки, то им "от китайских тун­гусов /имеются в виду бирары - Н.Е./, живущих вниз по реке Зее, кои часто с ними сходятся, и не бывает прекословия" /Миллер,1757, 320-321/. Это и понятно: коневодов не интересовали гористые мес­та, покрытые не травой, а мхом. Наоборот, они чрезвычайно привле­кали оленеводов, для которых были здесь и корм для оленей, и про-ьшсловые животные. Для mix условия Нерчинского договора не были преп-^^стБием в продвижении на юг, за Становой хребет. Ссылаясь на сведения Редовского, относящиеся к 1806 г., А.Ф.Миддендорф от­мечал, что уже в это врегш тунгусы Алданского хребта отправлялись через Удский острог, в китайской границе, за соболями /Мидден-дорф, 1878, 566/. Какая-то часть их не возвращалась на север, оставаясь в новых местах. Так, между Тугуром и Немиленом, в мес­течке Хамбыкан, А.Ф.Мидцендорф встретил учурского тунгуса, кото­рый поселился здесь лет 10 тому назад и занимался охотой в верхо­вьях Немилена /Мидцендорф, 1878, 733-734/. Особенно привлекал эвенков бассейн Амгуни. Потжмо хорошей охоты, здесь была богатая рыбная ловля, т.к.вА!лгунь заходила кета. А.Ф.Мидцендорф отмечал, что, когда тз^гусам "нужны были съестные припасы, то отправлялись на Амгунь", а в верховьях этой реки ловили соболей /Мидаендорф,

64

1878, 84, 711, 727/. Но, если охотские эвенки легко продвигались в малонаселен­

ном удско-тугурском бассейне и не встречали сопротивления со сто­роны кош-ш:^ бираров в верховьях Зеи, Селемд}ш и Бурей, то бассейн Амгуни и Нижнего А дура они не могли осваивать столь же свободно, т.к. население здесь было довольно густым. Бассейн Амгуни зани­мали негидалыщ, юхшее их, от бассейна р.Горин на восток до бас­сейна р.Бичи жили сшяагиры. По Агд ФУ жили гольды /от Сунгари до деревень Ади и Кульгу/, ниже их - ульчи, и дальше на побережье -нивхи. Поэтому значительных переселений эвенков сюда не могло быть, но отдельные их группы все же просачивались на Ни}ший Амур?

Эти перемещения эвенков в Восточном Пришдурье /на юге Охот­ского побережъя/ были лишь частью аналогичного процесса, затро­нувшего в ХУШ - XIX вв. всю обширную территорию Приаглурского края. Сначала на освободившиеся после ухода дауров и русских по­бережье А дура перешли заншдавшие до этого южные склоны Станового

2. А.Ф.Мидцендорф встретил одного учурского тунгуса на побе­режье Улбанского залива среди гиляков /нивхов/. Восемь лет тому назад он из-за смерти жены лишился ее приданого /А.Ф.Миддендорф не указывает, какого именно, но, по-видшшму, это были олени/ и поэтому поселился на берегу рыбаком. Сначала он при случае пере­сылал ясак, но потом перестал вносить его /Мидцендорф, 1878,733/. В 1840-х годах А.Ф.Мидцендорф встречал эвенков также на оз. Згло-рон /совр. Эворон/ среди самагиров, на левых притоках Нижнего А яура /Мидцендорф, I860, 160, 161, 167, 168, 178/. Приведенные А.В.СьВхяк архивные материалы 1855 и 1858 гг. свидетельствуют о том, что и в это время продолжались прикочевки на Нижний Амур эвенков родов Бута, Этанского /Эдян/, Лалагир, Эги^эгир /Смо­ляк, 1975а, 146-147/.

65

хребта бирары и манегры. Их пре}1нюю территорию заняло пришедшее с севера, из-за Становго хребта, новое эвенкийское население. В Восточном Пришлурье это были, прежде всего, эвенки Бутальского, Лалагирского, Эдянского родов. В западном - родовой состав вновь пришедших был иныгл. А.Ф.Мидцендорф встретил здесь оленных тунгу­сов с родовыми нашяенованитли Шнаган, Сологон, Беллет, Баягир, Мурнгаткар. Все они, по его данным, были тут недавншли пришель­цами из Якутии. "Ниниганьцы,- пришет А.Ф.Миддендорф,- были при­писаны здесь лишь 17 лет тому назад", т.е. в середине 1820-х го­дов /их старшина показывал А.Ш.Миддендоршу бумагу от Якутского управления 1683 г./ . Сологоны, по данным А.Ф.Миддендорфа, при­шли в верховья Ai>.T7pa с верховьев Зеи в начале 1830-х годов "из-за голодного года". Они даже перешли через Амур на его правый берег и в середине 1840-х годов кочевали в районе между Аргунью, Амуром и Албазихой /Миддендорф, 1878, 732/,

Десятилетие спустя после исследований А.Ф.Миддендорфа пору­чик Орлов пршлерно так же определил территорию сологонов и нина-ганов /шологонов и нинигайцев, по его терьшнологии/. Первые, пи­сал он, "кочуют по притокам правого берега Aiviypa, начиная от стрелки до р.Албазихи, и потом по этой реке до ее устья, не вхо­дя во внутрь страны, населенной маньчжурами, и не удаляясь от Aivtypa на левый его берег". Нинаганы, по словам Орлова, "кочуют по притокам левого берега Aiviypa от Усть-Ст^елочного караула до р.Нивер, от которой по схребту вверх до левой вершины Ольдоя идет

3. Нинаганы владели якутским языком и жаловались на затруд­нения, возникшие в Приамурье в общении с русскими сборщикшш по­датей, т.к. последние не знали здесь якутского языка, благодаря котороТ'Лу нинаганы легко общались с русскими в Якз^тии /Миддендорф, 1878, 732/.

66

грань, отделяющая с востока их земли от земель манегров" /Орлов, 1858, I96--I97/.

Таким образом, в сер. XIX в. оба этих рода занюлали верховья Амура от Стрелки до рек Невер и Албазиха; причем, сологоны - ис­ключительно правый берег, а нинаганы - только левый. И>А.Ф.Мид­дендорф, и Орлов дают примерно одинаковые цифры численности этих эвенков. По Мидцендор(|}у, у нинаганов бьшо 33 податных души, т.е. около 132 чел.,населения; у сологонов - 17 податных ;]уш, т.е.око­ло 72 чел. населения. Орлов называет 134 чел. нинаганов /27 из них плательщиков ясака/ и 72 чел. шологонов /17 плательщиков яса­ка/.

В начале 1840-х годов вслед за сологонами и нинаг:анаг.ш с Алдана на Aj,ryp мигрировали беллеты /Миддендорф, 1878, 732/. "Быр-лет", "белдет", или "быллет" - так называлась часть нинаганов /Долгих, I960, 479/, впоследствии ставшая самостоятельньм родом, Кроме того, во многих местах Пришлурья: в Усть-Стрелке, на Оль-дое, Уре, Темтене,- в 40-х годах XIX в. встречались тунгусы рода Баягир, также пришедшие из Якутии. По словам старшины баягиров, "из 77 ясачных душ, 37 еще жили на северном скате Станового хреб­та, а 40 уже успели перебраться на южный" /Миддендорф, 1878, 735/.

Самыми малочисленншш из оленных эвенков Западного Приамурья были мурнгаткары: они отмечены лишь в одном месте - на р.Бургали, где их встретил А.Ф.Миддендорф в ноличестве 4 податных лиц гдуж-ского пола /Миддендорф, 1878, 732/. Г.М.Василевич относила гл^фигаткаров к роду Мургат, отмеченному в }ЗШ в. по Лене между Кутой и Вилюем, в ХУШ в. - на Вилюе и Чо-не, в XIX в. - на р.Килене, притоке Олешлы. Объясняя мургат от слова мурин - "конь" -, Г.М.Вапилевич считала, что "первоначаль­но это название относилось к группе лошадных охотников, позже стало названием рода /Василевич, 1969, 275/.

67

Но ни раньше, ни позже сообщения А.Ф.Мидцендорфа, ни щгрта.-

ты, ни мурнгатары в Приамурье не встречаются. Можно предположить еще одно толкование названия мурнгаткар,- как неверную запись ро­дового наименования Нюрмаган /мн.ч. Нюрмагат ^Нюрбагат/, хотя Г.М.Василевич подч^кивала, что' "название Шудгат нельзя считать плохой транскрипцией названия Нюрмагат '^Нюрбагат. Слово мургат переводится ."лошадЕ1Ый", слово же нюрмагат - "лдатели озера Нюрма

Нюрва, находящегося в бассейне Вилюя /Василевич, 1969, 275/. Однако, известно, что мигрировав с Вилюя на юг, шормаганы стали входить с начала XIX в. в состав так называемых кангаласских т^^-гусов, кочевавших в бассейне Верхнего Алдана, Аьлги, Батомы,часть которых перешла затем на Верхний Амур. Есть, наконец, даже пря­мое упоминание нюрмаганского рода на Верхнем Амуре в материалах 1883 г. В сборнике документов по управлению Восточной Сибирью говорится, что к Бульдотско^лу роду верхнеамурских оленных тунгу­сов /ороченов/ причислены несколько человек из других родов, в том числе и 4 чел. с 10 оленями из Нюрмаганского рода из Якутс­кой области /Сведения об оленных тунгусах, 98/. С з^етом этих данных представляется более вероятным считать мурнгаткаров не­точно записанньавд А.Ф.Мидцендорфом нюрмаганами.

Ни беллетов, ни баягиров, ни мурнгаткаров/-^ нюрмаганов Орлов среди верхнеамурских эвенков не называл. По его данны1л, "амурские орочены разделяются на 2 рода: Шологонский и Нинагайский". Одна­ко, позднейшие источники называют их в составе верхнеамурских эвенков. Возмолшо, что они не попали в поле зрения Орлова по сле­дующим причинам. Прежде всего, из-за своей малочисленности. А.Ф. Мидцендорф называет 12 чел. беллетов, платящих ясак, т.е. всего их было, вероятно, около 48 чел. Баягиров отмечено больше: 74 чел., плативших подати, но они не являлись компактной группой, а рассеянно встречались по всему Приамурью - не только в запад-

68

ной, но и в центральной и восточной его частях /даже на Уде/, где Орлов не был, т.к. работал лишь в верховьях Амура. Восполь­зоваться какими-либо ад1\шнистративными источникшш относительно баягиров он также не мог, поскольку значительная часть их не бы­ла учтена в Приш-гурье. Стихийно передвигаясь на юг, за Становой хребет, баягиры оставались приписанными к Якутску, куда и дол кны были платить ясак, хотя дальние переезды с Ai.iypa туда и обратно отншяали у них все время. Значительная часть баягиров поэтоьгу совсем не вносила ясак /Мидцендорф, 1878, 733, 735-736/. Кроме того, беллетоБ Орлов мог не назвать также по той причине, что они входили в состав рода Нинаган, и не исключено, что Орлов не отде­лял их от последнего.

2. Образование группы манегров.

Сравнение родового состава верхнеаглурских эвенков первой по­ловины XIX в. с данными УШ в. показывает, что ко времени вторич­ного появления русских на Верхнем Амуре, тфоме манегров, не оста­лось ни одного из проживавщих здесь ранее родов. А ведь потшмо манагиров, в которых мы вищ^л прямых предшественников манегров, в }Ш1 веке здесь была довольно крупная группа уиллагиров, неболь­шая группа оленны>: колтагиров, а также представители Почегорско-го, Киндигирского, Вакарайского /Украинского/ родов. То,что к на­чалу Х1л века их не было в Приаглурье, может объясняться следующи-1Ш обстоятельствагш. Часть их, вероятно, ушла или была уведена маньчжурами на юг, на правый берег Aiviypa. Но такие группы, как напршлер, уиллагиры, заншлавшие в ХУЛ веке верховья Зеи, т.е.тер­риториально находившиеся как бы между манагира^ш и бирарш.ш и не­сколько севернее их, не могли уйти в Маньчжурию раньше, чем ма-нагиры и бирары. Скорее всего, процесс перехода к коневодству и

69

передвижение на юг, к Амуру, привели к консолидации уиллагиров с манагирами. Не исключено, что часть уиллагиров осталась оленной и не вошла в состав манегров. Вариантом названия Уиллагир можно рассматривать род Иглагир, зарегистрированный среди BepxHeai,iypc-ких ороченов переписью 1897 /Патканов, 1906, 4/. По материалам Г.М.Василевич, род Ингэлагир Иглагир был в 1947 г. у зейских эвенков /Василевич, 1969, 268/. Вероятно, немногочисленная груп­па оставшихся оленеводшли уиллагиров/^ иглагиров до конца П Х в. не попадала в поле зрения исследователей, и лишь перепись 1897 г, зарегистрировала ее в Приш.гурье.

По-видимо1.ту, не только уиллагиры вошли в состав манегров. "Исчезновение" ряда эвенкийских родов в Верхнем Приамурье к нач. XIX в. может быть объяснено их постепенным присоединением к наи­более крупному Манагирскому роду. Хотя данны с о родовом составе манегров в XIX в. у нас не^, все же имеется одно замечание А.Ф. Мидцендорфа, свидетельствующее об их родовой неоднородности, Мид-дендорф пишет о гурагирах, которые, по его словам, "принадлежат к племени Манегир" /Миддендорф, 1878, 727/. Следовательно, по своему составу манегры XIX в. были сложнее, чем просто потомки рода Манагир. В начале УЛ в. в состав манегров входили помюло уже

названных родов манагиров, уиллагиров, г^фагиров также семьи ро­дов Баягир, Калтагир, Самагир, Ншлет, Конут /Василевич, 1976, 120, 122/. Дра последних - Ншдет и Конут - это намясинцы /Ншда-син^На^лят/, конные тунгусы, с ХУП в. известные в бассейне Ар-гуни /Долгих, I960, 345; Василевич, 1969, 275/. Они вошли в со­став манегров, по-видимому, лишь на правобережье не ранее конца XIX в. Что касается баягиров, колтагиров, самагиров, то они мо­гут рассматриваться потомкасш однотленных верхнеамурских групп

УШ в. Такт^ образом, можно считать, что в течение ХУШ в. Верхнем

70

Приамурье происходило постепенное присоединение небольших тунгус­ских групп /уиллагиров, прежде всего, а также колтапфов, почего-ров, вакараев, киндигиров/ к одному наиболее крупно^яу в то время Манагирскому роду, в результате чего образовалась группа конных манегров, ставшая до появления здесь НОВЕК эвешшйских пришель­цев основной этнической единицей населения Верхнего Аглура.

3. Верхнешяурские орочены: их состав и происхождение названия

Во второй половине XIX в. в Западном Приамурье вновь появ­ляются группы киндигиров /примерно с 1880 годов/ и колтагиров /не ранее конца XIX в./, но их нельзя считать потомкагли аь^урских тунгусов Х Ш в. Это были новые переселения эвенков из Якутии. Киндигиры мигрировали на Ai.iyp с Олеюш, а колтагиры пришли из Вилюйского округа. Точно так же BepxHeaivfypcKne баягиры и шолого-ны И Х в. не могут рассматриваться потомками зейских баягиров и шелогонов >1УП в. Последние, будучи одауренныш коневода^ж, были уведены вместе с даурами в Северную Маньчжурию. Новые миграции шологонов / сологоноБ и баягиров на Ab,iyp, так же как приход сю­да беллетов, нюрмаганов и никагиров, были связаны с продвижени­ем кангаласских тунгусов. В XIX в. так назывались эвенки, коче­вавшие в юго-западной части Якутского округа в бассейне верхне­го Алдана, Ai-irn, Батомы. Название их происход1ШО от наш-яенования соседнего якутского улуса. В их состав входили Шелогоны, Белле-ты, Нюрмаганы, Буягиры, Никагиры /Майнов, 1998, 168/. Все они бьши выходцэАШ из районов Среднего Вилюя и верхних притоков Ле­ны /с участка ее бассейна от Витима до Чары/. Еще на рубегле ХУП-}^Ш вв. часть их мигрировала из-за эпидемии оспы 1688 г. в юго-восточном нэ.правлении в малонаселенные' районы юшой Якутии /Этническая история народов Севера, 135/. В начале XLX в. они

71

продвигались еще дальше на юг, в пустующие районы Верхнего Аьгура. Причинами их дальнейших миграций по-прежнему были притеснения ясачной aд^линиcтpaции, трудности добывания пушнины и мясного зве­ря в связи с опротлышливанием старых районов. Известно, что соло-гоны перешли с Верхней Зеи на А лур "вследствие голодного года", а беллеты ушли с Алдана, "чтобы избавиться от притеснений" /Мид-дендорф, 1878, 733/.

Еще в ;ХУШ веке северо-западные склоны Станового хребта были богатьми промысловыг,ш районами. В бассейне Олекмы хороший охот­ник мог рассчитывать, что убьет в год от 40 до 50 соболей. А в начале XIX века соболь был здесь уже совершенно истреблен. По данным А.Ф.Миддендорфа, на истоках Алдана и Олекмы еще в 1820-х годах производилась богатая охота: собольих следов было тогда столько же, сколько и заячьих. Сщ'-стя 20-25 лет здесь уже не встречалось ни одного соболя /Мидцендорф, 1878, 83/. Тахшья обра­зом, глиграции из Якутии в Приамурье нинаганов в 1820-х годах,со-логонов - в начале 1830-х годов, беллетов - в начале 1840-х го­дов точно совпадают по времени с опромышливанием южно-якутских районов.

Лдльнейшие перемещения этих эвенков в Верхнем Приаг.'гурье так­же непосредственно связываются с истощением старых охотничьих угодий и с поисками новых. Так, Р.Маак в 1859 году отмечал, что в прежние годы берега Ольдоя "оживлялись присутствием ороченов", которые добывали здесь много белок, соболей и других зверей. С того времени, как всех этих зверей здесь стало меньше, а в осо­бенности соболи почти совсем вывелись, орочены уже не прикочевы­вают к этой реке" /Маак, 1859, 61/. По этой же причине сологоны перешли на правый берег Аглура, где было "не только много зверей, годных для еды, но и ьшого соболей" /Мидцендорф, 1878, 733/.

В результате этих перемещений к середине XIX века население

72

Верхнего Приа^лурья представляло собой две эвенкийские группы: конных манегров, коренного населения этих мест, и оленных эвен­ков, пришедших с севера, фигурирующих во всех источникам: под об-ш;им наш.1енованием "орочены". Манегры занимали восточные районы Верхнего Амура, орочены кочевали на западе. Граница между ш-аш шла приблизительно по р.Неверу и от него по :>фебту до истоков р.Малого Ольдоя, хотя иногда манегры заходили и дальше на запад. Орочены кочевали от Стрелки вниз по Амуру до Невера /по левому берегу/ и до р.Албазихи и потом по этой реке до ее устья /по пра-воьту берегу/.

Изучение вопроса об употреблении и распространении термина срочен ^ орочон дает дополнительные данные для реконструкции процессов формрфования эвенков Приамурья. Кроме того, этот этно­ним заслу}кивает особого рассмотрения в связи с тем, что неяснос­ти, связанные с его происхождением и употреблением, до сих пор не могут считаться решенны1.ш. Странное использование этого тер-ш ш а по отношению к части тунгусского населения было за1лечено еще в сер, Ж Х в. Р.Маак писал, что "большую часть тунгусов Вос­точной Сибири русские называют тунгусатш и лишь некоторьм племе-нагл забайкальским дают название орочонов" /Маак, 1859, 46/. Было неясно, являются ли орочены особой народностью или это только часть тунгусов, получившая особое название,но не отличающаяся от остальных эвенков. Поручик Орлов считал, что названия тунгусы и орочоны "означают одних и тех же бродячих инородцев с тою разни­цей, что на пространстве от Баргузина к востоку до р.Витшла и вообще по всему левому берегу этой реки, равно как и по бассейну рек Верхней Ангары и Кичеры, их называют тунгусаьш, а бродячих за Виттлом и по рр.Олешле, Тунгиру, Нюкже, Ольдою и по берегам Амура - орочонами" /Орлов, 1858, 193/. 40 лет спустя это наблю­дение Орлова было подтвервдено переписью 1897 г. С.К.Патканов,

73

изучив материалы переписи, пришел к выводу, что название "оро­чоны" дается всем оленным эвекка^к, как только они попадают в рай­он Верхнего Приамурья. С.К.Патканов отметил, что некоторые роды названы в переписном материале "то тунгусами, то орочонами, без видимой на то причины: напр., часть тунгусов Баягирского рода в пределах Верхне-Ахлурского горно-полицейского округа названа "оро-чонэАш", а другая часть /приписанные к Якутско-Тунгусской упра­ве/, проживающая в смежном Игнашинском станичном округе - "тун-гусшли". Это ме замечается и относительно отдельных лиц из родов Бэльдэтского и Никагирского /Патканов, 1906, 2-3/. Название "оро-чены", такт,! образом, носило скорее территориальный, чем этничес­кий характер, т.к. т нгусы получали его, лишь только они: попада­ли в район Верхнего Приш,гурья.

Необходимо отметить, что русские при первом освоении Амура в УШ веке не употребляли этого термина. Широкое распространение его Б русской литературе произошло липгь во второй половине Х1Хв., во время окончательного присоединения Приаьг/рья, В то же время это название издавна употреблялось маньчжурами. Об этом писал в нач. }{УП в. Ж.Ф.Шербильон. Он же впервые дал его толкование от слова орон - "олень". По словам Ж.Ш.Жербильона, народы, кочующие около реки Зеи, хменуются маньчжурами орочон, "по имени некоторо­го зверя, который орон называется. Сей зверь есть некоторый род небольших оленей, которых лсители ручны1ж делают" /Жербильон,1785, 249/. Позднее Н.Я.Бичурин, Р.Маак, Л.И.Шренк, опираясь на китай­ские источники, также писали о том, что название "орочон" штвт маньчл^ское происхождение, и связывали его этшлологию со словом орон "олень".

Г.М.Василевич предлошла новое толкование этого тершна, объясняя его как "житель Оро", от названия местности Оро в вер­ховьях Аьгтра и суфс^мкса -чен, обозначающего "житель". По ее

74 мнению, "срочен было территориальным названием тунгусского рода из местности Оро, распространившимся затем на другие тунгусские группы" /Василевич, 1963/.

Однако, в самых ранних источниках это название выглядит как орунчан'-'орунчун^элунчун с "н" в середине /Бичурин, 1842, 217/, Эта же форма дается в работах известных маньчжуроведов И.Захарова и А.В.Гребенщикова /Захаров, 1975, 132; Гребенщиков, 1909, 8/. Следовательно, первоначально - в маньчжурском языке - слово упот­реблялось с "н". Но позднее, после выпадения "н" /вероятно, при переходе термина в русский язык/, образовалась более простая фор­ма "орочон", толковать которую от слова орон "олень" стало слож­нее. И все-таки привлечение дополнительных материалов, связанных с историей манегров, показывает, что маньчжуры вкладывали в тер­мин "орончон" именно понятие "оленный". Ни в одном из известных нам маньчжурских источников Ш 1 в. термин"манагир" не употребля­ется, а вместо него используется другой - срочен'^ орончон. Напри­мер, в грамоте маньчжурского императора Канси к албазинцам, напи­санной в 1660-х годах, перечисляются амурские жители дагуры, соло­ны и орочоны, охотившиеся за соболями /Любимов, I9I2, 85/, Манег-ры здесь не называются, хотя именно они составляли в то время на Верхнем Амуре большинство охотившихся за соболями тунгусов. Дру­гой источник Ш 1 в.- сообщение миссионера Жербильона об орочонах, кочующих с оленями около р.Зеи,- также не может не относиться к манеграм, т.к. они /манагиры и уиллагиры/ были тогда основным оленным населением этих мест. Таким образом, в Х Ш в., когда ма­нагиры '-'манегры были еще оленеводами, маньчжуры называли их оро­чонами, но в более поздних источниках, относящихся ко времени, когда манегры стали уже коневодами, они нигде так не называются. Маньчжуры стаж именовать их "аваньки" /Маан, 1859, 68/, вероят-

75 но, по их самоназванию . Получается, что в маньчжурском языке термин орончон'-'орочон означает именно "оленный". В этом значе­нии он дается и в "Полном маньчжурско-русском словаре" И.Захаро­ва: ороньчо - оленник, разводящий оленей или охотящийся за оленя­ми; оронь буху - ручной олень, употребляемый ороньчонами в упряжь /Захаров, 1875, 132/. Следовательно, этничесйого значения термин "орочены" вначале не имел.

Он не был и самоназванием амурских тунгусов. Еще Л.И.1%)енк писал, что немыслимо представить, чтобы сами орочоны назвали се­бя по имени домашнего животного, хотя и столь важного для них /Шренк, 1883, 137/. Позднейшие исследования Г.М.Василевич под­твердили, что манегры, бирары и конные орочены "имеют одно само­название эвенки" /Василевич, 1976, 121/. Как косвенное доказате­льство того, что термин "орочен" не являлся самоназванием эвен­ков, может рассматриваться то обстоятельство, что он не вошел в обиход русских при первом освоении ими Аму^а, в середине УШ в. В источниках того времени тунгусы записаны под родовыми наимено­ваниями: манагиры, уиллагиры, баягиры и т.д., т.е. так, как они сами называли себя русским.

Враждебные русско-китайские отношения ХШв.не способствовали

4. И в середине XIX в. ,по свидетельству Р.Маака,маньчзурам слово "манягир" по-прежнему было "совершенно неизвестно"/\йаак, 1859, 68/. Герстфельд также утверждал, что материалы китайских переписей "не заключают в себе ни одного падобного названия"/Гер-стфельд, 1857, 293/. Лишь в начале ХХв. термин "манегры" все же вошел в употребление маньчжуров, по-видимому, из русского языка. Так, в данных о населении Северной Маньчжурии 1904-07гг., приве­денных А.В.Гребенщиковым из китайских источников,наряду с орочо-наьш называются и манегры /Гребенщиков, 1909, 8/.

76

тому, чтобы маньчлгтрское название "орочены" вошло тогда в рус­ский язык. С ш ш амурские тунгусы, скорее всего, его тоже тогда не ^шотребляли, и, возможно, даже не знали, что их так называют в Китае. Лишь позднее, вероятно, в УШ в., это название вошло в обиход саьвдх ороченов, и они как в общении с другиют эвенкагяи, так и с русскшж стали называть себя "орочоны".

Постепенно это название приобрело этнш-теский смысл и стало сохраняться за его носителями даже, если они покидали Верхний М у р , №/1енно так оно могло попасть в соседнее Забайкалье. Какая-то часть верхнешлурских ороченов мигрировала на запад, в Тунги-ро-Олеташнский бассейн, и таь! их название быстро закрепилось в противовес термину т турчен /от мурин "лошадь"/, которы[1Л назывались жившие в забайкальских степях тунгусы-коневоды.

Долгое время ОЩША ИЗ фактов, противоречаш;их толковать эт-ноншла орочен от слова орон "олень", считалось существование в Северо-Западной Маньч}2урии гр; шпы конных ороченов. Убедительное объяснение 'эчощг обстоятельству было предложено В.А.Туголуковьвл, который подчеркнул, что путаница в употреблении этноншла "ороче­ны" усугублялась тем обстоятельством, что в Забайкалье шло по­степенное превращение тунгусОБ-оленеводов в тунгусов-коневодов. Бывшие оленеводы по традиции продолгкали именоваться ороченшш, и это придавало термину "орочены" чисто этническую окраску. Та­кой случай произошел, в частности, с группой ороченов, которая в XIX в. перебралась на правый берег Амура и здесь, утратив оле­ней, стала зашшаться разведением лошадей. Несмотря на отсутст­вие у этих тунгусов оленей, их продолжали называть орочонами /ТуголукоБ, 1970, 212/.

Та1Ш:1 образом, возникнув как маньчжурское обозначение олен-ного населения, название "орочены" не имело вначале этнического значения. Пример манагиров ^манегров показывает, что еще в

77

ХУШ в. терявшие оленей и переходившие к коневодству орочены те­ряли это свое назваШ'1е. Но со временем, в результате отмеченных выше обстоятельств, в некоторых особых случаях тершн приобретал и этническое значение. Особенно прочно он закрепился за коннытш ороченами Северо-западной Маньчжурии, и за яшт в 30-х годах 1Л в. было даню официально оставлено это название, в то врегля, как остальные тунгусские группы стали называться эвеш^ами.

Таким образом, верхнеамурские орочены в силу исторических причин получили особое наименование, но по образу жизни,а, глав­ное, по своему происхождению, они были тунгусами /эвенкакш/. Ха­рактерно, что А.Ф.Мидцендорф, первым из русских исследователей XIX в. побывавший на А1луре, ни разу не употребляет названия "оро­чены". У него все верхнешлурские оленные эвенки назьшаются тун-гусшш. Дело, по-видголому, в том, что А.Ф.Мидцендорф писал свое сочинение еш;е до того, как маньчжурские и китайские источники были введены в русскую литературу. Он основывался, главным обра­зом, на личных наблюдениях, которые показывали, что оленные охот­ники Верхнего Амура и тунгусы, которых он хорошо знал по районахл Восточной Сибири, представляют собой один и тот же народ.

4. Миграции манегров и бираров /вторая половина XIX в./

Новые миграции эвенков с севера и в связи с этим перемеще­ния тунгусского населения в саглом Приш-гурье продол}кались в тече­ние всего }0:Х столетия. Но главны! ! событием этого времени, ради­кально повлияБшшл на этническую судьбу конных а1'.щ)ских эвенков, явилось начавшееся в сер.ХХХ в. освоение края Россией. После под­писания в мае 1858 г. Айгунского договора, вернувшего России тер­риторию по левому берегу Ai/iypa от р.Аргуни до устья Ai iypa, При­амурский край был разделен на две области: А1.1урскую и Приглорскую. Первая была составлена из земель, находящихся по левому берегу

78

AMjrpa, начиная от соединения рек Шилки и Аргуни до устья р.Уссу­ри и границы с Приморской областью. В результате проведенной в 1859-62 гг. казачьей колонизащш А^гтрской области ее русское на­селение достигло 10576 чел. ^ Лдльнейшее заселение области было связано с крестьянской колонизацией, за годы которой, с 1858 по 1669, сюда прибыло 6887 чел. крестьян. Интенсивное освоение пло­дородных земель А^дуро-Зейской равнины привело к то1лу, что уже к 1869 г. Амурская область стала зштницей всего Дальневосточного края. Русское население области составляло в это время 18642 чел. За 10 лет верхне- и среднеал^урское левоберезяье из пустынно­го края превратилось в довольно населенную по тому времени об­ласть с подавляющитл преобладанием в ней русского земледельческо­го населения, прртчем казачьи и крестьянские поселения заняли тяенно берег Амура с его плодородны^ш равнинныкш зеьшями. С 1850 по 1869 гг. в Амурской области бьшо основано 109 поселений /69 казачьих станиц, 39 крестьянских селений и город Благовещенск/. Они были вытянуты в oj^r линию на 1696 верст по левому берегу Ai/iypa, и только в некоторых местах, главныгл образом, в окрестно­стях Благовещенска, несколько углублялись внутрь страны. Тактл образом, занятыми оказались в первую очередь голенно земли манег-ров и бираров. В I86I г. Р.Маака, во второй раз путешествовавше­го по Рйлуру, поразила вереница казацких станиц на его левом бе­регу, где еще недавно "на сотни верст не было видно другого л:и-лья, кроме кое-где встречающихся юрт монягров" /Маак, I86I, 4/,

Кроме этого, на изменение территории конных амурских эвен­ков в сер. Ж Х в. повлияла таюхе политика Китайского государст­ва, направленная на их переселение в Северную Шаяъчщ^жю /Маак,

5. Все цифры о заселеШ'Ш Ai.iypcKoft области даны по работе В.М.Кабузана /1973, 47, 63, 64, 66, 78/.

79

1659, 312, 315; Максш.юв, 1864, 165-166/. В результате общее ко­личество эвенков в Амурской области сократилось к 1659 году с 2,1 до 1,3 тыс. человек /Кабузан, 1973, 81/.

Уменьшение численности конных ш.,г фских эвенков повлекло за собой и сокращение их территории. К 1865 году манегров уже не было ни на левом берегу Зеи, ни в бассейне Селемд ю-т. Они встре­чались здесь только в одном месте, в двух верстах севернее устья р.Умлекана /Назаров, 1888, 317/, тогда как на правом берегу Зеи были еще ьшогочисленньжш. К 1880-м годшл их территория ограничи­валась правоберелшем Зеи, при1\ ерно на участке от ее притока р. Перы /около 200 верст выше Благовещенска/ до р.Ура, и отсюда до AivfTpa, по левому берегу которого они встречались от поселка Пер-1.шкина /520 верст выше Благовещенска/ на западе до Кутларской ста­ницы на востоке. Стойбища манегров были отмечены здесь вдоль р. Тыгды, правого притока Зеи, при впадении р.Ура в Зею, по реке Горбильяку, впадающей в Амур около станицы Черняевский, по р.Чел-бе /Патканов, 1906а, 156-157/, Следовательно, к этотяу времени они покинули районы Ai.iypa западнее пос.Перкшкина /ранее они занит-1али здесь участок до р.Невера/, а также бассейны Ура /кроме caivioro ни}шего его течения/, левого берега Зеи и Селемдлси. В это вретля численность левобережных манегров еще составляла около 1000 чел., как сообщает С.К.Патканов /1906а, 157-158/, основываясь на обзо­ре Ам^фской области за 1887 год. В этом же обзоре сказано, что для звериного промысла они перекочевывают с русского берега на китайский. Однако, их продвижения шлели в это время не только юж­ное - на правый берег Артура, но и восточное направление. Г.И.На­заров в 80-х годах указывал, что иногда манегрн с Амура, Ку^длры и Зеи временно проникают на Бурею, пользуясь при это тропой,про­легающей недалеко от р.Монглалту, правого притока Бурей /Назаров, 1888, 311/. Эти переходы имели, и-ретще всего, прошсловые цели.

80

Для уплаты ясака манегры очень нуждались в соболях, которых на их территории почти не было. А местность Бурей была богата собо­лями. Туда также ходили охотиться и орочены /Маак, 1859, 306/. В 1883 г. значительная группа манегров /около 40 семей/ была от­мечена еще восточнее - на участке Ам^фа /по его правому берегу/ от станицы Сторжевой до р.Сунгари /Записка об инородцах, обитаю­щих по cpeflHei.iy Муру, 127/. К концу XIX в. по переписи 1897 г. левобере}шые манегры /численностью 155 чел./ занимали в районе Кутдарской станицы берега мелких притоков А^лура, речек Береи, Ка­менистой, Покулихи, Белой. Еще 5 чел. манегров кочевали в это время значительно восточнее, в Бурейском горном округе, по бере-vaiK рек Уньмы, Медведки и Андикана /Патканов, 1906а, 157/.

Таким образом, в 1880-90-х гг. манегры встречались отдельны­ми маленькшли группаьш на бывшей территории бираров, которая те­перь, как следует из источников, уже не была населена бираршш. Последние сообщения о левоберекиых бирарах относятся к 1887 г., когда К.Н.Дддешкелиани встречался с штш в низовьях р.Бурей и по р.Бир-ара, впадающей в Ai/iyp близ Бурей /Дадешкелиани, 1888, 266/. В более поздних исследованиях Аг турской области, так лю как и в материалах переписи 1897 г. бирары совсем не упоминаются. Следо­вательно, они покинули левобережье Амура еще раньше, чем манегры, Первых не било здесь уже к началу 1890-х гг., тогда как манегры /26 чел./ были отмечены еще в I90I г. на Селемд/ie /Патканов, 1906а, 158/, и даже в начале 1920-х годов несколько их семей }ки-ли на Зее ьшже устья Гилюя /Василевич, 1976, 106/. Основное же манегрское население, так же, как и бирары, про;швало к началу }Х в. на китайской территории. Бирары бьши расселены здесь узкой полосой между рр.Курпан и Су в 100 ш от Айгуня, отдельные их семьи 7ЖШ1 таклю в районе Тауна и Кулуна по соседству с нанайца-1Ш и маньч}курами /Василевич, 1976, 117/. Манегры на правобережье

81

занштли район от деревни Б.Сахалин /против г.Благовещенска/ на запад до р.КуьАары и бассейн последней /Патканов, 1906а, 159/.

5. Выводы

Такшл образом, рассмотренные материалы позволяют считать, что на протяжешш Ж Х столетия существенно изменился родовой со­став исследуемых групп и границы их расселения. Особую роль в этих процессах сыграли широкие ьшграции эвенков, в основном за­вершившиеся к рубе}1С7 П Х - ЮС вв. Если для эвенков в целом сло­жение в качестве са^.юстоятельного этноса определяется, в доста­точной степени условно, временем их широкого распространения по Сибири, то для эвенкийских подразделений, расселявшихся главны^я образом на окраинах этнической территории, в том числе и для при-амуро-сахалинских, процессы фopтvшpoвaния нельзя считать к этот.ту времени завершенным. Звенки Пришяурья и Сахалина относятся к та-кшя группшл, которые складывались уже на более позднем этапе раз­вития эвенкийской народности. Основныьяи компонентшли их формиро­вания были сложившиеся в местных условиях своеобразные группы конньж arviypcKHX эвенков и принесшие северную /"традиционную"/ тунгусскую культуру эвенки-оленеводы. Рассмотрение основных фак­торов взаимодействия этих эвенкийских групп - исторических /вклю­чение Приа1/1урья в орбиту государственных отношений, начало про­мышленного освоения края/; хозяйственно-экологических /сокраще­ние природных запасов, поиски новых охотничьих угодий/ и, нако­нец, собственно этнографических /особенности этнических контак­тов, взашдодействия различных групп населения/,- показало, в ка­ких слозшы>: условишс проходило фортлирование эвенков Приам^фья.

Глава Ш. Хозяйство и материальная культура конных амурских эвенков. XIX в.

I. Характеристика хозяйства и средства передвижения

В сер. XIX в, в хозяйстве манегров и бираров, несмотря на их переход к коневодству, сохранялись основные тунгусские черты. Бу­дучи уже не оленными, а конными группами, они все же прежде все­го оставались охотниками. Охотой занимались в течение всего года: зимой она была главным занятием, а летом дополняла рыболовство. Главными объектами мясного промысла были парнокопытные: крупные /олень, лось, изюбр/ и мелкие /косуля, кабарга/. Охотились также на кабанов и медведей, когда они встречались, но все же основу мясного промысла составляли копытные в разных соотношениях в за­висимости от особенностей местности. В тех местах, где водилась кабарга, она являлась зимой главной пищей. Много ее было в Вос­точном Приамурье, у Тугурского залива, а также на Бурее и Тымге, левом притоке Зеи. Везде, где не было кабарги, манегры и бирары питались прежде всего мясом оленей и лосей. Последние встречались в более равнинных и болотистых местах в верховьях Зеи, на Уре, Вире /Мидцендорф, 1878, 86/.

Существовали как активные, так и пассивные приемы охоты. По­следние /главныгл образом, самострелы и петли/ из-за сильно пере­сеченной гористой местности преобладали. Самострелы алана насто-

I. Здесь и далее в работе используется фэнетическая транс­крипция Сравнительного словаря тунгусо-маньчжурских языков /1975-1977 гг./, за исключением терминов, встречающихся в работах Г.М. Василевич, которые приводятся по ее Эвенкийско-русскому словарю /1958 г./. В работе приняты следующие условные обозначения:

83 раживали на косулю, кабаргу, оленя, лося, медведя, зайца, соболя, лису. Их устанавливали как на звериных тропах, -.так и в отверсти­ях специально выстроенных изгородей - "засек" /главным образом, на коз, оленей, лосей/. Каждая засека представляла собой изгородь, устроенную из срубленных деревьев и кустарников, которая шла от одной реки до другой и таким образом преграждала путь животным. На каждые 40-60 м в засеке оставлялся проход, где помещался само­стрел /Маак, 1859, 49, 75/. Устройство и осмотр засек были очень трудоемким делом. К их сооружению приступали заранее, как только возвращались на зимники. Если засеки прошлого года сохранялись, то их только поправляли, а новых не строили. . Осмотр расставлен­ных самострелов отнт^ал весь короткий зимний день /Мидцендорф, 1878, 721/. В отличие от сибирских эвенков, манегры при настора-живании самострелов использовали для стрел гнилой жир, чтобы от-равленшлш стрелами ускорить смерть животного /Маак, 1859, 76/. Делалось это, по-видимому, из-за того, что мех быстро погибших животных гораздо лучше того, который бывает у животных, у1шрающих долго и 1лучительно. По свидетельству А.Ф.Миддендорфа, смазывание стрел ядом встречалось у айнов /Мидцендорф, 1878, 601/. Известно также, что этот способ использовали мохэские племена Приамурья /Окладников, Деревннко, 1973, 311/, поэтому наличие его у манег-ров, по нашему ь-шению, свидетельствует о ранних связях их предков с аборигенньм населением региона.

Активная охота велась прежде при помощи лука со стрелами, но в середине XIX в. лук уже почти не употреблялся. Его заменило ог­нестрельное оружие, называвщееся у манегров мэвчэн. Это были пре-

эвенк.- эвенкийский язык, маньчж.- маньчжурский, нан. - нанайский, нег. - негидальский, срок. - орокский, ороч. - орочский, ульч,-ульчский, удэг. - удэгейский, нивх. - нивхский.

84

имущественно китайские фитильные ружья, с чем связано, по-види­мому, и их особое название, в отличие от эвенкийского пэктирэвун. В фитильном ружье заряд зажигался посредством фитиля, прикреплен­ного к концу курка. Фитиль уркун приготовлялся из заболони черно-тальника, которую кипятили в течение дня в воде с толченой корой лиственницы и небольшим количеством пороха и затем сушили. Чтобы иметь каждую минуту возможность зажечь фитиль своего ружья, охот­ник носил сзади на поясе тлеющий кусок трута богото, насаженный на железный стержень, который при помощи деревянной ручки втыкал­ся за пояс охотника. Пороховницей кодзя был круглый деревянный сосуд, с узким горлышком, заткнутый пробкой. Пули и другие мел­кие предметы хранились в сумке в виде кармана капи, сделанной из меха или кожи /Маак, 1859, 75; Герстфельд, 1857, 307-308/.

У соседних с манегракш и бирарами оленных эвенков были в это время уже более совершенные русские кремневые ружья. Ддиньше тя­желовесные фитильные ружья китайского образца не могли конкури­ровать с ними. Кремневые ружья изредка попадали к манеграм и би-рарам с нач. XIX в. с севера - с Лены и Уды - через торговлю с якутами. С триходом русских они чаще стали появляться у них, но все же большая часть манегров, особенно живущие ниже по А1луру, а тем более бирары, употребляли в сер. XIX в, исключительно ки­тайские винтовки, во владении которыми они были большими масте­рами. Р.Маак писал о своем проводнике-манегре, что тот часто в пути отходил в лес на охоту, "которая всегда была удачна... не­смотря на такое дурное рухсье" /Маак, 1859, 307/. Р.Радце также отмечал, что б^фарский охотник "с удивительной ловкостью зштшга-ет фитиль своей пищали, чтобы во-время быть готовым к выстрелу" /Путешествие по Амуру и Восточной Сибири, 246/.

Ружье, а прежде всего лук со.•,.стрелами, использовались кон­ными амурскими эвенкшли в "гоне" и в "скрадывании" зверя. Сдрятав-

85 шийся охотник часами выжидал приближение животного.Для этого око­ло троп устраивали на деревьях помосты, караулили копытных на солончаках и даже специально солили землю, чтобы приучить их к посещению определенных мест. О такой охоте у бираров писал Р.Рад-де: "Расположившись на суку, бирар в течение нескольких часов с напряженным вниманием вслзппивается, пока не раздадутся шаги оле­ня" /Путешествие по Амуру и Восточной Сибири, 246/.

Охота гоном, например, на кабаргу, часто была не только труд­ной, но и опасной, т.к. прежде, чем убить зверя, охотник должен был долго за нгод гоняться по скалам, и при этом ему часто прихо­дилось пробираться по самым опасным местам. Особенностью гона у манегров и бираров было отсутствие лыж. Обычно эвенкийский охот­ник на лылсах гнал зверя по следам, Jl^e в этом случае, т.е. при помощи лыж, гон требовал большой выносливости. Известны случаи, когда гнать лося приходилось не один день, охотник падал от из­неможения, но охоты не прекращал, а, передохнув, б'екал вновь /Ва-силевич, 1969, 54/. У конных амурских эвенков лыж не было. Охо­тившиеся в УШ в. на олене, а позднее на лошади, они обходились без лыж; добычу привязывали к седлу своего верхового животного или несли ее сами . Причины отсутствия у них лыж кроются, по-ви­димому, в природно-географических особенностях районов их обита­ния. Сильно пересеченная гористая местность, а также малоснежье, создали здесь условия, при которых лыжи не были необходимыми. Во

2. В >Ж1 в. лыжи та1сже не были известны приамурским тунгу­сам. Несколько подтверждений этому имеется в опубликованных Н.Н. Степановым архивных материалах того времени. Например, баягиры сообщали о себе: "на лыжах отцы наши и мы никогда не хаживали и делать лыж не умеем" /Степанов, 1961, 24D-24I/.

86

второй половине XIX в. оленные эвенки принесли в Приамурье лыжи? но манегров и бираров это не успело коснуться. Лыжи так и не во­шли в их обиход.

Особенно результативной была охота на косуль во время их пе­реходов с гор в сторону реки и обратно. Осенью, как только реки покрывались льдом, сбившиеся в табуны косули шли на юг к Амуру, где останавливались, если было мало снега, или уходили за Амур, в Маньчжурию, если снега выпадало больше. Весной, в марте, косу­ли также табунами возвращались обратно на- отроги Становго хребта. Эти переходы совершались примерно в одних и тех же местах, где эвенки их и били /Смирнов, 1899, 201, 204/.

Распространенной была охота в конце лета - начале осени с особым звукоподражательньа? манком. Для подманивания косули и ка­барги пользовались манком пичавун, сделанным из треугольного пе­регнутого пополам кусочка бересты. Положив его под язык, охотник очень искусно подражал голосу важенки. Манок для изюбря - оревун-представлял собой тонкую некруто изогнутую деревянную трубу, око­ло I м длиной, играя на которой охотник подражал крику самца. Когда последний подходил на нужное расстояние, в него стреляли из ружья /Маак, 1859, 49, 75; Василевич, 1976, 108/. На изюбря, кроме того, охотились еще и весной специально с целью добыть его панты, которые за большую цену сбывались китайцам и даурам /Смир­нов, 1899, 201; Панкратов, I9I5, 33/.

На кабанов охотились с ружьем и собакой, выслеживая их в конце осени, когда звери по снегу табунами переходили с места на

3. Пасвик в описании амурских ороченов Булетского, Киндигир-ского и Нинаганского родов говорит об употреблении ими лыж для ходьбы по глубоко1лу снегу и во время охоты для преследования зве­ря /Пасвик, 1883, 116/.

87 место, разыскивая корм /Смирнов, 1899, 202/.

Охота на медведя проводилась манегршли и бирарами при помо­щи копья гида, представляющего собой двухсторонне острый листо­видной формы металлический наконечник около 15 см длиной и около 7 см наибольшей ширины, насаженный на конец длинного /более 2-х м/ древка. Ранив медведя выстрелом, охотник с поднятым вверх копьем ждал, когда тот бросится на него, и вонзал гида в зверя. Иногда вместо копья употреблялась пальма - массивный односторонне острый тесак, вставленный в расщеп длинного /около I м/ древка. /Герстфельд, 1857, 308-309; М Э , W 2646-56, 57/.

Кроме обычных ьшсных животных манегры употребляли в пищу так­же мясо волков, хорьков, чем, по наблюдению Р.Маака, отличались от ороченов /Маак, 1859, 50/.

Необходимость обмена и выплаты ясака обусловливали пушной прогшсел конных амурских эвенков. На первом месте стояла добыча соболя, который был значительно истреблен к середине XIX в. на территории края. Особенно мало его осталось в местах, где жили манегры, поэтоглу последние нередко покупали собольи шкурки у дау­рских кзшцов, отдавая в среднем по 70 белок за соболя /Маак,1859, 79/. Жгенно ради соболей манегры совершали отдаленные переходы на Бурею, где они еще довольно часто встречались.

Из прочих пушных зверей ценились прежде всего белки, а также лисицы, зайцы, колонки и др. Беличьи шкурки быж основной едини­цей ценности и обмена. Существовала целая система приравнения бе­личьих шкурок к различным товара1л: за фужт свинца давали 5 белок, за меру проса - 5-10 белок и т.д. /Маак, 1859, 80/. В середине XIX в. белок на Амуре было еще 1лного как на левом, так и на пра­вом берегах. В бассейнах Ура, Албазихи, Панги в хорошие годы до­бывали до 300 белок на ружье /Мидцендорф, 1878, 617/. На белок начинали охотиться в октябре, когда они большими стаями шли в

88 кедровники. Этот промысел продолжался весь ноябрь и начало де­кабря, до тех пор, пока снег и мороз не делали его невозможным /Маак, 1859, 49; Смирнов, 1899, 202/. На соболя и хорька охота начиналась со снегом и продолжалась до марта.

1 ксной про1лысел играл главщ^о роль, поэтому пзшшой охотой занимались, как правило, в тех случаях, когда добывать мясных животных было почему-либо невозможно. Так, очень тихая погода не­благоприятна для охоты на оленей, поскольку они слышат малейший шорох, и охотник не может к ним подойти на ружейный выстрел. В такую погоду занимались пушным промыслом, используя хорошую со­баку, которая по следу узнавала близость добычи и лаем сообщала об этом хозяину /Маак, 1859, 310/.

Добывали пушных и сшлострелами. Найдя норку соболя и насто­рожив около ее входа самострел, дЕмокуром выкуривали зверька из норки. Чтобы дым попадал в норку, его направляли специальны1д ве­ером в виде квадратного куска кожи, укрепленного на двух распял­ках с ремешками, которыми шевелили кожу /Василевич, 1976, 117; М Э , W 2646-80/.

К концу XIX в. манегры стали употреблять и русские кулеьш, главны^л образом, на соболя, а также на хорька и колонка /Смирнов, 1899, 202/, Охота при помощи такого рода давящих ловушек, истреб-ляюш;их наряду со взрослыгли животными и молодняк, была не харак­терна для эвенков, и в ХЭТ1 в., при первом знакомстве с ними, вы­зывала врадщебное отношение. Но ловля кулемагли была наиболее производительным способом добычи соболей, в которых конные амур­ские эвенки крайне нуждались, поэто1лу они стали использовать и куле^ш.

Охотились манегры и бирары на лошадях, которые у них играли ту же роль, что олени у ороченов: лошадей, как и оленей, держа­ли только для езды верхом и для перевозки тяжестей. Кроме охоты

89 их использовали также при переездах на дальние расстояния, напри­мер, на ярмарку для обмена своей охотничьей добычи на необходш^ше товары /Маак, 1859, 307/.

Основное использование лошадей приходилось на зиму. "Как только Амур станет,- писал Р.Маак, - манегры начинают проклады­вать для себя удобные верхоконные дороги: сначала... только к со­седним юртам своих соплеменников; потом постепенно ведут эти до­роги далее... и таким образом доводят их с одной стороны до Усть-Стрелки, а с другой до устья Кумары /Маак, 1859, 79/. Летом ло­шадьми обьмно не пользовались. После весенней перекочевки к реке их пускали на находившиеся рядом с летниками луга. Имевшие много лсшадей брали с собой только часть табуна, необходимую для пере­кочевки; остальных угоняли на луговые острова, где они паслись до первых морозов. Зимой лошади паслись на лугах около стойбища и саьш добывали себе корм из-под снега. Никаких заготовок сена для них не делалось. Весь год, подобно оленям, они находились на открытом воздухе на подножном Kopi-iy. Лошади были одной породы с забайкальскими и маньчжурскими: малорослые, крепкие и очень вы­носливые. Манегры покупали их в Айгуне, расплачиваясь пушниной. Большие табуны были редкостью. Чаще встречались бедЕше хозяйства, имевшие лишь одну, две лошади или совсем безлошадные, Р.Маак не мог достать лошадей у манегров, т.к. те сами, по его словшл, "имели их в небольшом количестве" /Маак, 1859, 76, 307/.

В середине XIX в. Р.Маак еще застал у манегров предание о том, что в прежние времена вместо лошадей у них были олени. Но, когда шяенно,- - пишет Маак,- "совершалась эта замена одних до­машних животных другшш, определить с точностью трудно; во вся­ком случае, она относится ко временагл давно прошедшим" /Маак, 1859, 77/. Действительно, время перехода от оленеводства к коне­водству у манегров источниками не зафиксировано, но о бирарах

90

такие сведения есть. В 1679 г. о них, как о конных "магирских тунгусах", писал Федор Остафьев; в 1681 г. - Игнатий Милованов. Конных манегров в УШ в. не отмечено. Но к нач. XIX в, они так же, как и бирары, были кoнeвoдa^!и. Следовательно, у них замена оленя лошадью произошла в течение УШ в., скорее всего в первой его половине, т.к. к этому времени относится их переселение на юг, к Амуру. Зти изменения в хозяйственной жизни бираров и манег­ров произошли за довольно короткий срок, особенно у первых - ме­нее, чем за полвека.

Проведенное Р.Мааком сравнение относящейся к коневодству тер­минологии у монголов, маньчжуров и манегров показало ее тождест­венность. На этом основании Р.Маак пришел к выводу, что "манег-ры, так же как и маньчжуры, первоначально получили своих лошадей от монголов" /Маак, 1859, 77, 78/. Исследование Г.М.Василевич подтвердило", что вся относящаяся к коневодству терминология у манегров и бираров зашгатвована из монгольских языков - бурятско­го, даурского, монгольского /Василевич, 1976, 107, 120/.

Очевидно, что манегры и бирары перешли к коневодству под влиянием своих конных соседей - дауров. При этом в содержании и использоваЕми ими лошадей прослеживались прежние оленеводческие приемы и навыки, что свидетельствовало о сохранении тунгусских традиций. Уход за лошадьми /так же, как раньше - за оленями/ был обязанностью женщин. "Когда манегры отправляются в Kaityio-нибудь поездку,- писал Р.Маак,- женщины должны пойьяать, оседлать и на­вьючить лошадей, а когда они воротятся, расседлать, стреножить и пустить на пастбище". Женщины изготовляли таклсе различные час­ти конской сбруи /Маак, 1859, 78/. Седло изготовлялось по принци­пу оленьего. Подпруга с кольцом на конце соединялась, как на оле­не, специальным узлом. Недоуздок и узда сохраняли прежнюю форглу /Василевич, 1969, 87; 1976, 119; МАЭ, Р ;гб46-21, W 2650-7/. Тип

91 вьючных сум также остался прежним. Наиболее распространенными были сумки кшлит на твердой основе, сшитые из одного куска сло­женной коробом бересты и обклеенные камусом. Таюке назывались и чуманы - берестяные короба 4-хугольной формы для различных про­дуктов. Меньших размеров вьючные сумы назывались мэнгэр. Обтяну­тые кожей поверх бересты,они были с крышкой на деревянном ободе. Еще меньше, чем мэнгэр, были сумки утакан, встречавшиеся также у илтлских и баргузинских эвенков /Эвенкийско-русский словарь, 456/. Сумки с округлыгли углшди и с крышкой в виде портфеля назы­вались куды, капи; а в виде продолговатого мешка - туру /Герст-фельд, 1857, 300-3QI; Василевич, 1976, 119; М Э , W- 2649-20, 21/.

Весной манегры и бирары покидали свои зтшие охотничьи участ­ки и переходили на'берег Азлура, где занимались в основном рыбо­ловством. Богатый рыбой бассейн Амура создал условия, при кото­рых рыболовство играло в хозяйстве конных амурских эвенков гораз­до большую роль, чем у сибирских тунгусов. Верхний Амур, в отли­чие от низовьев реки, не был богат лососевыьш породами рыб. Кета здесь встречалась уже редко, хотя по Кумаре она еще поднималась. Главным достоянием Верхнего Амура были осетровые: осетр, калуга. Эти огроьшые' рыбы давали манеграл! и бирарам значительное коли­чество пищи. Кроме того, в Амуре водились и обычная речная рыба: таймени, сазаны, хариусы, щуки, язи и пр.

Самым распространенным способом добычи у конных амурских эвен­ков был покол рыбы специальной острогой элгу. Она состояла из длинного, до 8 м, деревянного древка най и большого железного крюка, называемого так же,как все орудие, элгу. Этот изогнутый в виде подковы крюк ш ю л на своем разящем конце острый зубец с зазубриной. К его противоположному концу /через петлю или отвер­стие в нем/ был привязан короткий прочный ремень, который с дру­гой стороны прочно крепился на древке. В собранной, готовой к

92 употреблению остроге крюк соединялся непосредственно с древком. Для этого на древке вырезалась специальная выеьша /желоб/, и крюк своим нижним выгнутым концом вкладывался в нее, но держал­ся там слабо. Нередко встречались остроги с двумя крюками, из ко­торых один был несколько длиннее другого. Тогда в древке были две выеьши, и каждый крюк имел свой ремень. При ударе острогой крюк вонзался в рыбу и при этом соскакивал с древка, оставаясь, одна­ко, прочно соединенным с ним ремнем. Пытаясь уйти, рыба тянула острогу, которая благодаря зазубрине, цепко держалась в ее теле. Рыбаки пускались в опасную погоню. Огроьшая, иногда более 4-х м, рыба металась во все стороны, бюта хвостом и легко могла потопить лодку с рыбаками. Доя того, чтобы не потерять из виду раненую ры­бу, к свободному концу древка привязывали длинную веревку с поп­лавком колбоки из свернутых в трубку кусков бересты. Этот попла­вок, держась на поверхности, показывал рыболову, где скрывается рыба. Когда рыба слабела, ее подтягивали к лодке и добивали /Герстфельд, 1857, 306; Маак, 1859, 73/.

Весной, когда вода в реке была высокой, отправлялись на рыб-' ную ловлю вдвоем на одной лодке и, плывя около берега, наблюдали за поверхностью воды. Заметив рыбу, приблшгались к ней и метали острогу. Летом после спада воды применялся способ тигилэк /букв. "подстерегание"/. Для этого на отмели или, если было возможно, на середине реки устанавливали специальное сооружение для наблю­дения. В дно реки втыкали три жерди, верхние концы которых, пере­крещиваясь, высоко' /до 2-х м/ поднимались над водой. Сюда на под­ставку садился один из рыболовов и, находясь на значительной вы­соте, наблюдал довольно большое пространство. Рядом другой рыбо­лов, сидя в лодке, держал наготове острогу. Когда наблюдатель замечал в воде рыбу, он кричал: "Гидалакэл!" /Бей острогой!/ и показывал, в каком направлении видна рыба /Маак, 1859, 74,112/.

93 Острогой пользовались также, если на уду попадалась очень

большая рыба, которая могла перевернуть лодку. Для безопасности ее кололи острогой и вытягивали из воды, лишь когда она теряла силы /Герстфельд, 1857, 306/.

Лов осетровых с помощью остроги элгу использовался и ороче-нами, хотя по свидетельству Герстфельда и Маака, он был им при­сущ менее, чем манеграм. Подстерегание 1фупной осетровой рыбы со специальной высокой подставки было в употреблении и у аргун­ских казаков. У них эта подставка называлась караган /Маак,1859, 74/, возможно, от эвенкийского /урмийский говор/ карага-ми "под­пирать" /Эвенкийско-русский словарь, 194/. По-видшлому, этот оригинальный способ лова с высокой подставки был присущ прежде всего манегршл и бирарам, от которых он попал к ороченам и к }ки-вущим поблизости русскшл.

Манеграм было известно также лученье рыбы, т.е. ловля ее ночью с огнем. Этим способом пользовались обычно на притоках Амура при малой воде. Двигаясь вдоль берега на лодке, держали в одной руке острогу, а в другой - лучильник, которым слушали ли­бо смолистые щепки, либо горящая навитая на пашсу береста. Заме­тив рыбу /так били тайменей, хариусов, щук, язей и пр./, кололи ее. При этом использовалась острога иного, чем элгу, типа. Она была характерна для всех эвенков и называлась у манегров так же, как и у остальных групп, кирамки. Наконечник ее ШvIeл фо^щ тре­зубца с зазубринаьш на концах, он плотно крепился на древке длиной около 2-х м /Маак, 1859, 74/.

Острогой кирамки пользовались также во время зиьшего лова рыбы через так называемые заколы. Закол представлял собой заго-родг у из ряда жердей, переплетенных ивовыми ветвяш. Осенью,ког­да река зшдерзала, закол устанавливали на дне поперек течения, так, чтобы он задерживал ход рыбы. В загородке оставлялись одно-

94

два отверстия, над которыми во льду делали проруби и ставили чу-глы. Над прорубью садился рыболов и внимательно смотрел в воду. Он хорошо видел там рыбу, потому что в чутле было совершенно тем­но, а дно реки освещалось светом, проходшцим сквозь лед. Рыба, встречая закол, преграждаю1ций ей путь, плыла к отверстию, где рыбак бил ее острогой. Так ловили рыбу обычно в октрябре-ноябре; позднее, из-за снега и морозов, закол не мог быть использован. Зтот способ давал большую добычу и имел особое значение еще и по­тому, что позволял заниматься рыболовством в зимнее время года. Однако, постройка закола была слолшым делом и требовала значи­тельного числа участников, поэтому устроить его мог только зажи­точный хозяин /Маак, 1859, 74/.

Этот способ можно рассматривать разновидностью древнего,из­вестного еще по неолитическим памятникам, покола рыбы через лун­ку проруби. Он сохранялся у восточных эвенков еще в 30-х годах Х]{ в.: в бассейне Енисея, верхней Ангары, верхней части Алдана, а также среди потомков "сидячих" эвенков удской группы /Василе-вич, 1962, 106; 1969, 83; Левин, 1936/. На крючок насаживали ли­бо живую рыбу, либо искусственную - костяную или каменную - ры­бу-приманку, называеглую печер. Когда рыба подходила к лунке, ее кололи острогой. У манегров этот покол через лунку был усовершен­ствован устройством закола, благодаря которому, лов стал резуль­тативней.

В литературе есть также два сообщения об употреблении манег-рагш и бирарами сетей. Большинство горнотаежных эвенков сетей не знало; случаи использований' их эвенками, как правило, относились к заиьютвованиям, прежде всего, от русского населения. Герстюельд писал о манеграх, что у них,, хотя и не часто, встречаются сети, двух видов: I/ алга - большая сеть с большюш ячеями; 2/ адил -маленькая сеть с маленькими-, ячеями. Ими пользовались в конце

95 лета или осенью /Герстфельд, 1857, 305/, когда кончался промысел крупных осетровых, при ловле мелкой рыбы. Точно такие же сети, по описанию Р.Маака, бьши у ороченов, которые доставали их гото-ВЫ1ЛИ у аргунских казаков или плели сами из конского волоса /Маак, 1859, 4S/. Такшу! образом, через ороченов манеграм стал известен заимствованный от русских лов рыбы сетшли.

Другое сообщение об употреблении сетей относится к бирарам. По данным Г.М.Василевич, они устанавливали сети с помощью длинно­го шеста на небольших речках со стороны низкого берега перпенди­кулярно противоположному. Отойдя от сети на значительное рассто­яние, двигаясь по-берегу, били шестами по воде, загоняя рыбу в сеть /Василевич, 1976, 117/.

Такая установка сетей - с помощью длинного шеста - была рас­пространена, как-показывает исследование А,В.Смоляк, на тихооке­анском побережье от Амура до Чукотки: у анадырских чукчей, чутш-канских эвенков, амурских и сахалинских нивхов. По предположению А,В.Смоляк, этот способ лова был характерным приемом добычи ло­сосевых у аборигенов - прибрежных жителей Дальнего Востока /Смо­ляк, I960, 10/. От них, скорее всего, от коряков, которые широко употребляли такие сети /Антропова, I97I, 26-27/ , он стал извес­тен эвенкам Охотского побережья.

С удалением от тихоокеанского побережья этот способ переста­ет встречаться. На Ai iype он отмечен только у лшланских , т.е.при­брежных нивхов. Поэтому существование его у бираров, скорее все­го, может быть объяснено их прошлыми охотскими связями. Как уже отмечалось, бирары были выходцами с Охотского побережья, а тюн-но частью Макагирского рода, ушедшей на.юг, к Амуру. Охотские же макагиры как в УМ в., так и в нач. D : в. заниьгали побережье в районе рек Алдомы и Лантара и подобно другим приаянским эвенкам-Эжанского и Бутальского родов - еще в XX в. продолжали пользе-

96

ваться указанным способом рыбной ловли /Пекарский, Цветков,I9I3, 41, 98/. Таким образом, у бираров установка сетей с помощью длин­ного шеста является еще однш! подтверждением их охотского проис­хождения.

Манеграм был известен также широко распространершый по всей Сибири способ лова переметом /самоловом/, называеьшй на Верхнем Амуре умика. Он представлял собой длинную, более 60 м, сплетен­ную из конского волоса веревку /крипкина/, к которой на расстоя­нии I м привязывались тонкие бечевки /погодонко/ с железнызли крючками /умикавун/ и поплавками /балбирка/ из сосновой коры, Один конец веревки закрепляли на берегу, а ко второму привязыва­ли еще две бечевы: одну с камнем, другую с большим поплавком для указания места снаряда. Этот конец завозили на лодке и бросали в глубокое место; затем в воду опускали веревку с 1фючками. Увле­каемая течением, она принигдала положение, параллельное поверхно­сти воды, а крючки получали слегка наклонное положение, отчего рыба, идя против течения, легко на них натыкалась. Бремя от вре­мени рыболов проверял снаряд специальной палкой с железньцл крюч­ком на конце - дэгэ. Этим крючком он вынимал крипкину и погодонко из воды и им же убивал попавшуюся рыбу. Таким снарядом ловили ры­бу до конца июня, главным образом, осетров и калугу /Маак, 1859, 48; Герстфельд, 1857, 305/. Зтот снаряд, широко распространивший­ся от русских по всей Сибири, употреблялся на Верхнем Амуре преж­де всего ороченами. От последних самолов стал известен и манег­рам, которые переняли его вместе с русскшли названиями его от-

о 4 дельных частей . Все бирары, а также часть манегров /те из. них, что жили по

4, Ср, с русскшш названиотяи частей самолова: хребтина, по­водок , балбера /Богданов, 1900, 87-88/,

97 Miypy около впадения в него Кумары и по берегам последней/ зани­мались в конце осени ловлей кеты. В Крларе кета ловилась в боль­шом количестве, и это обстоятельство, дававшее населению допол­нительное питание, сыграло, по-видимому, немалую роль в особен­ностях расселения манегров. Последняя значительная их группа /155 чел./ на левобережье находилась по переписи 1897 г. в райо­не Кумарской станицы, т.е. на участке Ai ypa против устья р.Кугда-ры. И на правом берегу основной территорией манегров стал с кон­ца XIX - нач.XX вв. тленно бассейн Куьлары /нижнее и отчасти сред­нее ее течение/, а также район Аглура вниз от ее устья пртяерно до Айгуна.

Как видим, рыболовство в хозяйстве конных амурских эвенков зант-шало исключительно важное место. Рыбные богатства амурского бассейна позволяли им значительно дополнять и разнообразить ос­новную мясную пищу. Благодаря встречающимся в Амуре особенно крупным видам осетровых рыб , рыболовство по способа!-! лова и результата!^ добычи приближалось к охотничьему промыслу. Огромные размеры осетровых позволяли охотиться на них, как на крупных жи­вотных /с пршленением остроги-гарпуна элгу/, и каждая такая рыба давала промысловику значительное количество пищ1'1 /подобно оленю или лосю/. Рыболовство не только давало конным амурскш,! эвенкам питание в то вреьет, пока они жили на реке, но и позволяло шк де­лать некоторые запасы рыбы впрок. На местах летних рыболовных стоянок перед чумами манегров и бираров ставились деревянные /жердяные/ сооружения для сушения рыбы. Конечно, заготовление ры­бы впрок не могло сравниться по своим размерам с тем, как это бы­ло у оседлых нижнеамурских народов. Эвенки делали небольшие за-

5. Амурские калуги бывают до 5 м в длину и до 700 кг весом /Географический словарь А^лурской области, 137/.

98

пасы, которые не долшш были стеснять их при перекочевках. Из крупных осетровых добывали также, подобно нанайца1л и ульчам, вя-зигу и хряпги, которые продавали китайцам и даурам /Шренк, 1892, 230/.

Большее, чем у остальных эвенков, занятие рыболовством, по­влияло на весь образ жизни манегров и бираров, превратив их пе­редвижения в сезонное кочевание. В отличие от оленных бродячих эвенков, всегда кочевавших по новым местам, следуя за добычей, манегры и бирары передвигались по заранее известной шл террито­рии, переходя в определенные времена года на свои летние или зшк-ние участки. Р.Маак писал о манеграх, что "это народ кочующий,но не бродячий, как орочены, они, хотя и не имеют настоящих домов, однако же зш.юй всегда живут на одних и тех же местах; весною они уходят на берега Амура" /Маак, 1859, 69-70/. Такш.^ образом, з1Шой конные амурские эвенки лшли в таежных горных районах, где занимались охотой; весной переходили на Ai.iyp и его притоки и там все лето ловили рыбу; осенью снова возвращались в горы, на свои ЗИ1.ШИКИ.

Если зимой основным средством передвижения были лошади, то в весенне-летний сезон все переезды совершались по воде. На лод­ках переезжали сшли и перевозили :,свое имущество с зимних участ­ков на летние и обратно. На лодках выходили на рыбную ловлю и совершали все необходимые переезды. Наиболее распространенными у манегров и бираров были берестянки |ав, называемые ими также умурэчун, обычно эвенкийского типа. Изготовление деревянного кар­каса и надевание на него берестяного чехла не отличалось от того, как это делали оленные эвенки. Поперечное основание каркаса со­ставляли подковообразные деревянные ребра уто. Деревянными гвоз­дями и лыками их скрепляли с идущими продольно доскаьш, которые образовывали нащеп лод1Ш. На каждый борт шло по две таких доски,

99 называемых сему. Для прочности нащеп з'т репляли еще несколькими /обычно тремя/ поперечными распорками улки. На этот остов надева­ли сшитый из берестяных полос чехол белой стороной внутрь. Его укреплял!^ по бортам и связывали с концами ребер. Затем по дну и бортам между берестой прокладывали тонкие дощечки - дзюлта -укрепляющие стенки. На дно для сидения клали длинн^оо толстую дос­ку. Швы на бересте и все отверстия зш.1азывали смолой. Гребли двухлопастным веслом оливун. Пловец садился на дно лодки, протя­нув или под?кав под себя ноги, лицом вперед. Он держал весло посе­редине обетш рукшли и правил лодкой с большой скоростью, ударяя попеременно то одной, то другой лопастью. Кроме весла на кшкдой лодке имелась палка длиной около 2-х м, которой отталкивались на мелких местах. Берестянки |ав /умурэчун/ имели 4-5 м. в длину и были расчитаны на одного-двух человек /Герстфельд, 1857, 303-304/. Подобные лод1Ш были в употреблении и у других тунгусоязыч-ных народов Амура - нанайцев, ульчей. Но последние отличались от эвенкийских особым устройством кормы и носа, которые были припод­няты над водой и изогнуты. Кроме'того, на концах их лодок делались специальные укрытые берестой пространства абга^а, куда складыва­лись различные пред^юты, которые необходимо было сохранять сухи­ми, например, табак и пр. /Маак, 1859, 118, 129/. Манегрские бе-рестянки, как правило, шлели обычную эвенкийскую форму °, но по­рой и на них, под влиянием нижнешяурских соседей, делались изо-гн5'"тые носы, благодаря которыгл вода не попадала внутрь лодки. Герстфельд,отмечал, что боковые доски на концах манегрских бере-стянок "сходятся вместе двумя пршшми или несколько внутрь за-

б. По свидетельству Р.Маака, на манегрских берестянках не было ни загнутых кверху концов, ни укрытого берестой пространст­ва, и этим они отличались от нанайских лодок /Маак, 1859, 118/,

100 гнутыми крючками /Герстфельд, 1857, 303/, т.е. концы лодки могли быть как прямыми /эвенкийская черта/, так и изогнуты1ли /нижне­амурская особенность/. Г.Радце также писал о манегрских берестян-ках,что у них "оба конца загибаются кверху, в виде крючков". На приведенном Г.Радце изображении манегрской оморочки ясно видно устройство абга^а, аналогичное нанайским лодкам /Путешествие по Амуру и Восточной Сибири, 220/, Таким образом, конные шлурские эвенки при изготовлении берестянок нередко пользовались к середи­не XIX в. опытом своих ни1снешлурских соседей.

Лодки-берестянки у эвенков называются ^ав. Это же название характерно для нанайского, ульчского, орочского языков /Сравни­тельный словарь тунгусо-маньчжурских языков, 1975, 240/. Но у ма­негров, кроме этого терьлина, для берестянок было еще другое назва­ние: умурэчун. Герстфельд считал, что от этого наименования "про­исходит у русских обитателей Да;^фии употребительное название "омороч" /Герстфельд, 1857, 303/. Кроме манегров, название умурэ­чун, наряду с хав, встречалось среди эвенков еще лишь в урмийс-кой и сахалинской группах /Эвенкийско-русский словарь, 445/. По-видимому, оно попало к нда именно от манегров. Негидальцы называ­ли берестянку омочин. У амурских нанайцев она называлась так же, как у эвенков ав. Но горинская их группа /самагиры/ называла ее эматти. Умурэчун л/омочин/^эматти - эти слова можно считать тож­дественными, Некоторое отличие самагирского и негидальского на­званий объясняется фонетическими особенностя1Ш этих языков. Им не свойственен звук "р", характерный для эвенкийского языка, поэ­тому при заимствованиях происходит опускание "р" или замена его другими звукосочетанишли /Василевич, I960, 48, 49/. Кроме того, у манегров, негидальцев и са1лагиров совпадают названия отдельных деталей лодки, что показано в представленной ниже таблице .

lOI

Названия лодки и ее частей Манегры Самагиры Негидальцы Примеча­ние

Берестянка Умурэчун эматти омочин Верхняя часть борта, бортовой нащеп сему си яу SLtV

сими-эвенк, название бо­ковой дощеч­ки в бере-стянке Поперечные распорки улки тагга данных нет

эвенк.улки; ороч.укки; удэ. уки. Продольная длинная дранка для усиления дна

дзюлта джолта iiec^

Поперечная корот­кая дранка данных нет итта и^ Изгибы носа и кормы данных-нет челоки или цёлёкки

'blBux.i

Заделка носа и кор1Ш берестой данных нет абга] а с\(г) поа. нанайское абгара

Зтимологию названий дяв и умурэчун К.М.Мыльникова-Форштейн связывала с тунгусо-маньчжурскими числительньаш один /эвенк.Умун л'эмун; нег. омон; нан. эмун и т.д./ и два /эвенк. |ур; нег. ул; маньч. чжай/. По ее мнению, "с появлением додки, вмещающей "гшого"

7, Таблица составлена на основании терминологии, представлен­ной в следующих работах: о берестянке у негидальцев -^ Штернберг, 1933, 538; Орлова, 1966, 14-15; у нанайь^ев - Маак, 1859, 118; Шренк, 1892, 197; Лопатин, 1922, 124; у самагиров - Тимохин,1973, 135-137; Козьминский, 1929, 40.

102 людей, в противовес преймшл, вмещающим лишь "одного" или "двух" человек, появился и новый принцип названий всех лодок - по коли­честву вмещаемых людей /Один-два; мало-много/". Отсюда делается вывод, что термины у1<1урэчун г^ оморочин, "характеризуя в основном берестяные лодки, являются в то же время общими, означающигш лод­ку вообще, в основном рассчитанную на одного человека, независи­мо от ее материала"/Ь!ыльникова-Фор111тейн',1937, 334, 335/. Дейст­вительно, нанайцы называют оморочкой любую легкую маленькую лод­ку, как берестяную, так и долбленую и дощатую /Лопатин, 1922,124/, Манегры также называли умурэчун только маленькие берестянки, а для больших у них был особый термин "катука". Однако, по свиде­тельству Л.Я.Штернберга, у негидальцев существовали в прошлом омочин в 9-10 м длиной, на которых перевозились целые семьи со всеми вещами /Штернберг, 1933, 538/. Следовательно, связывать происхождение названия умурэчун прежде всего с небольшш,ш разме-раьш лодки, П0-ВИДИМ01ЛУ, нельзя. Более важные! признаком лодки рлурэчун является каркасно-берестяной способ ее изготовления,по­этому, на наш взгляд, название умурэчун происходит, скорее всего от эвенкийского умуру-ми I/ обшить кантон;, 2/ сделать вдежку; умуру I/ обшивка: кант, вдежка; 2/ обшитый /Эвенкийско-русский словарь, 445/. и связано с тем, что берестянку изготовляли, об­тягивая /обшивая/каркас берестяным чехлом. То,что нанайцы назы­вают оморочкой любую маленькую лодку, объясняется, возможно, тем, что этот тер1шн попал к ним ук е от русских, т.к. он употребляет­ся нанайцами только в русском варианте. Тунгусская форма у1/1урэчун не отмечена в нанайском языке; для обозначения берестянки в нем существует только терьшн т в . По-видимому, попав к нанайцам опо­средованно, через русских, название "оморочка" стало употреблять­ся у них в значении маленькой лодки вообще. Примером такого же обобщенного русско-сибирского названия может быть ветка, обозна-

103 чающая просто челнок - чаще долбленый или дощатый, но также и берестяной.

Существование у шяурских тунгусоязычных народов двух теркш-нов для обозначения лодки-берестянки связано, вероятно, с тем, что в их культуре присутствуют элементы как общетунгусского, так и эвенкийского происхождения. Берестянка ^ав, являясь элементом общетунгусской культуры, была занесена на Ai-iyp, вероятно, древ­нейшими тз^'нгусоязычными группами, поэтому она имеется, помимо эвенков, также у нанайцев, у ульчей, орочей, сроков. Берестянку умурэчун, на наш взгляд, следует рассматривать как явление иного порядка, относящееся не к древнетунгусской, а к эвенкийской куль­туре, и именно к пришлурскому ее ареалу. То, что уьгтрэчун отмече­на лишь у манегров, бираров, негидальцев и са1лагиров, может бытЬ5. объяснено тем, что в формировании всех этих групп участвовало тунгусское население, занимавшее в 1Ш в. районы северного При-ш.5урья /верховья Нюкла!, Зеи, Селемджи, Бурей, бассейна Агягуни/. Это население, известное в УШ в, под нагаленованиями: манагиры, уиллагиры, бирары, шамагиры, амгунские тунгусы, впоследствии учас­твовала в образовании негидальской народности /амгунские т^шгусы/ горинской группы нанайцев /шамагиры/, а также конных амурских эвенков /манагиры, уиллагиры, бирары/. По-видиьюму, у этой тун­гусской общности существовала либо своя разновидность берестянки /возможно, наряду с ^ав/, либо было просто диалектное ее назва­ние - умурэчун, что позднее проявилось в языках и культуре неги­дальцев, самагиров и конных амурских эвенков.

Кроме того, у манегров и бираров существовали еще большие берестянки длиной 10-12 м. Они назывались катука и догбу и вме­щали 4-5 чел. По устройству они ничем не отличались от маленьких берестянок; были почти одинаковой с н ш ш ширины, но вдвое длин­нее их.Р.Маак писал, что на лодках катука манегры выезжали на

104 покол крупной рыбы с помощью остроги /Маак, 1859, 63, 96/. Управ­ляли такими болъшшж лодках/Ш очень искусно. Гребли так же, кшс на маленьких берестянках, двухлопастными веслахш. Все гребцы од­новременно опускали весла в воду то одним, то другшл концом, и по свидетельству Л.И.Шренка, лодка мчалась, как стрела /Шренк, 1892, 200/.

Бирарами кроме того употреблялись еще и долбленые лодки, на­зываемые шт мано, 8-ми и более метров длиной. Управляли мано так же, как и берестянка]^ш, при помощг^ двухлопастного весла или от­талкиваясь шестами. Л.И,Шренк наблюдал, как на такой лодке бира-ры шли под парусом. Они возвращались на свои зшшики на р.Аару после лета, проведенного в рыбной ловле на Амуре. Их лодка была тяжело нагружена и шла под парусом, сделанным из куска полотна. Парус крепился на мачте, а внизу вместо шкот придерживался рука­ми /Шренк, 1892, 199/. Парус при наличии попутного ветра применя­ли все нижнеамурские народы. Бирары заюлствовали его, вероятно, у своих соседей-нанайцев, которые уплело плавали под парусом как вверх, так и вниз по течению реки. Да и сама долбленка попала к бирарам, по-видимому, тоже от нанайцев, у которых так же, как у ульчей, орочей и удэгейцев, долбленые лодки были очень распрост­ранены. Среди них выделялись два типа: 17 длинные лодки - с лопа­тообразным носом и тупой кормой, для передвижения по горным и мелководным рекам - по образцу многовесельной плоскодонной доща­той лодки нивхов,- так называемой амурской лодки; 2/ с острыьш кoнцa^ш, слегка усеченными к днищу борта, с двумя поперечныгли распорками. По размеру долбленки этого типа были небольшгали -на одного, реже двух человек, и употреблялись для охоты или при ловле рыбы с помощью остроги /Таксами, 1976, 133/.

Долбленка бираров не повторяла ни один из этих типов, сохра­няя, судя по изобрадсению Л,И,Шренка /1892, приложение ХХУШ-б/,

105

форму эвенкийской берестянки, т.е. отличаясь от последней мате­риалом и способом изготовления, бгграрская Долбленка внешне напо­минала обЕгчную эвенкийскую Л0Д1СУ, только была длиннее ее, как и берестяная катука. Следовательно, конными амурскшж эвенками бы­ла затлствована лишь сатла идея многовесельной шлурской лодки,но воплотили они ее в форме привычной шк тунгусской берестянки. Лишь часть бираров перешла на изготовление длинной лодки путем долб­ления, но при этом также сохранила ее тунгусскую фор лу. Матери­ал для ее изготовления был иньвя, чем у нанайцев. Последние поль­зовались ивой, а бирары выдалбливали из стволов сосны, которая в изобилии росла по р.Ааре и по другим притокшч! Амура вверх по его течению /Шренк, 1892, 199/.

Название моно было характерно для лодок негидальцев, орочей, солонов. По исследованию К.М.Мыльниковой-Шорштейн, первоначально моно означало только долбленку, но со временем терьшн был пере­несен и на дощатую лодку ЛДыльникова-Форштейн, 1937, 330/. Среди эвенков название моно^момго отмечено также в сахалинской группе, где ША называли дощатую морскую лодку /Эвенкийско-русский сло­варь, 256/. По-видимо1лу, термины мано у бираров и моно в сахалин­ской группе шлели одинаковые истоки, попав к эвенкам от тунгусо-язычных народов Нижнего Aiviypa.

2. }шлые и хозяйственные постройки.

Жилище конных амурских эвенков - переносной конический чутл-в основных конструктивных особенностях сохраняло традиционно-эвенкийские черты. Р.Маак и Герстфельд отмечали, что зшлние и летние жилища манегров представляют собой такие же юрты ^У» в каких живут и орочены. У манегров основа для остова состояла из б-ти главных жердей. Четыре из них назывались трувун. Они свя­зывались попарно и ставились связками одна против другой. Две

106 остальные жерди назывались сона, они ставились межд7 парньоли связками турувун. Эти 6 жердей имели на своих верхних концах развилки, с помощью которых они скреплялись, поэтотлу остов не требовал никакой дополнительной поддержки - ни обвязки жердей, ни специальных отверстий в жердях для связывания их. Остальные жерди сёран опирались на остов меж.ду шестью главными. Общее ко­личество жердей колебалось от 20 /летом/ до 40 /зимой/, потому что в холодное врегш остов строился более плотно, т.е. использо­вали больше сёран /Маак, 1859, 70; Герстфельд, 1857, 298/.

Внутри чутла к четырем паршлл турувун привязывались две па­раллельные друг другу горизонтальные перекладины йкэптун, на ко­торые вешали крюк для котлов и чайников. Специальной срединной жерди чймка внутри чума для привязывания йкэптун - черта эвен­кийских чут-юв - в источниках не упоминается. Для покрытия остова использовали бересту, ровд^ту, ткани и даже траву. Летом чум по­крывали шестью берестяны1.1и покрышками тикса, каждая из которых била длиной около б м и шириной около 70 см. Они накладывались на остов по три с каждой стороны, так что верхние всегда покры­вали края нижних /Герстфельд, 1857, 298-299/. Летом пользовались также матерчатым нюком /Василевич, 1976, III/, а в безлесных лу-

о говых местах травой Caiamagrostis /Шренк, 1892, 72/ . Згошие покрышш были ровдужные - из выделанных лосиных, оленьих или ко-сульих Екур, так называемых "половинок". Ддя покрытия всего чума изготовлялось 2 ровдужных нюка, выкроенных и сшитых по форме ос­това; к краям их пришивались вязки, которыми нюки привязывались к жердшл остова / М Э , W 2646-2, 9/. При недостатке ровдуги нюка-ми закрывали только нижнюю часть чума, а вверху, как и летом,

8. Вейник, род ьшоголетних травянистых растений семейства злаков /Колесников, 1955, 99/.

107 была берестяная тикса. Снаруки покрышки прижимали к остову не-сколькшли шестами или обвязывали сплетенными из конского волоса веревкшж, а зимой низ чухла еще окапывали снегом. Между жердями одной пары турувун /эти жерди специально ставились на большее рас­стояние друг от друга/ оставляли незакрытое отверстие, которое слулдало входов - уркэ. Зимой его завешивали куском ровдуги - ур-гептун /Маак, 1859, 70/. При перекочевках покрышки сворачивали в рулоны и увозили с собой, а жерди оставляли на месте, поэтому бывшие стойбища манегров и бираров легко узнавались по этшл оста­вленным остовам.

На кратковременных летних стоянках устройство чума нередко упрощалось до нескольких жердей и всего одной длинной берестяной покрышки /Шренк, 1892, 72/.

У находившихся под сильным маньчжуре-даурским влиянием бира­ров, даже у той их части, которая в сер. XIX в, еще не была осед­лой, для зимовок нередко имелись постоянные селения с глиняными жилищами маньчжурского образца /Маак, 1859, 112, 250/. Но на ле­то бирары переходили в такие же, как у манегров, чумы, которые ставили ближе или дальше от своих поселений в зависшлости от то­го, где находили более удобное для рыбной ловли место. Свои чумы бирары наряду с традиционной берестой нередЕсо покрывали также тростником, как и сунгарийские нанайцы, т.к. березы здесь встре­чались реже и не такими большими деревьтш, как выше по А1>луру /Маак, 1859, 143/.

Внутреннее располохюние чума было таким же, как у всех дру­гих эвенков. В центре находилось место для разведения огня улер-тан. Вокруг него - места для спанья, которые отделялись от очага деревянными брускшш. Площадь очага и вокруг него до этих брус­ков называлась аран. Места для членов семьи назывались бэ: от очага налево - для хозяина и хозяйки, направо - для остальных

108 домашних. За костром против входа было почетное место малу, пред­назначенное для гостей и запрещенное для женщин. Над малу на жер­ди обычно висели изображения духов-хранителей семьи /Маак, 1859, 70/, подобно тому, как это. было принято у нанаДцев /Лопатин, 1922, 82/.

Очаг устраивался либо с помощью жердей йкэптун, либо пред­ставлял собой треножник дзяку, состоящий из трех деревянных па­лок, дшшой около I м., нижние концы которых втыкались в землю, а верхние были связаны веревкой. В перекрестье крепился крюк ол-дон для подвешивания котла /Герстфельд, 1857, 300/,

Надочажное устройство в виде треножника не характерно для же

эвенков, в то время широко распространено у нижнеамурских народ­ностей. И.А.Лопатин писал о нанайцах, что у них "посреди фанзы обыкновенно на деревянном треножнике стоит чугунный котел" /Лопа­тин, 1922, 87/, Приведенное Герстфельдом манегрское название тре­ножника дзяку обнаруживает тождество с нижнешлурскшш его наголе-нованиями: ннн, ча^ора; ульч., ороч, чакуран; нег. чавра "таган-тренога для подвешивания котлов, чайников над костром" /Констан­тинова, I97I, 249/.

Летом конные aiviypcKne эвенки использовали для ночлега в тай­ге полог 7ампан /Василевич, 1969, 109; 1976, II-II2/, широко распространенный у всех нижнеамурских народностей: нег., удэг., нег., ульч., маньч., хампан; ороч. 1а1»шан; орок, даппф)/Сравни­тельный словарь тз^гусо-маньчжурских языков, 1975, 247; Лопатин, 1922, 93-94; Шренк, 1892, 66/. Нарядз^ с тождественностью назва­ния было сходство и в устройстве полога. Он представлял собой мешок прятлоугольной формы размерами в рост человека, сшитый из плотной ткани с тесемкш*ш по углам, которые привязывались к 4 жердям. Но установка жердей и способ натягивания полога у манег-ров отличались от того, как это делали их соседи. У нанайцев и

109

ульчей жерди втыкались в землю вертикально, и верхняя поверхность полога /"потолок'7 была плоской. Манегры 4 жерди ставили конусом, связывая их вверху веревкой, один конец которой оставляли длин-вшА, Этот конец связывали с ремешком от середины "потолка", что­бы поднять его выше згглов, придав форглу "крыши". В случае дождя капли стекали по скату. Таким образом, манегры и бирары, заимст­вовав полог, несколько усовершенствоали его, придав ему более удобную конусовидную фор1',5у.

Из хозяйственных построек у манегров и брфаров были наиболее распространены свайные лабазы дэлкэн. Их ставили в лесу около стойбищ или реже на островах. В землю врывали несколько кольев высотой в 1,5-2 м, на которых сверху укрепляли полку из попереч­ных досок, куда складывали вещи и различные запасы. Здесь храни­лись меха, мешки, съестные припасы, снаряды для рыбной ловли, седла и лошадиная упряжь. Все это покрывалось кускагли коры, обыч­но бересты, укрепленной сверху камнякш и жердями и таким образом защищалось от снега и дождя, а благодаря высоте было недосягаемо для хищных зверей /Герстфельд, 1857, 302; Маак, 1859, 71/. Были, по-видимому, у конных амурских эвенков и свайные постройки типа нанайских /ульчских, негидальских, орокских/ такту. Хотя в лите­ратуре не встречается их описания у манегров и бираров, в слова­ре Р.Маака /1859, приложение, Ш / есть данные, что терхшн тактан существовал у манегров, обозначая "ПОДЕЛОСТКИ для хранения шяуще-ства". Кроме того, перед чумами ставились жердяные вешала, на которых вялили рыбу и гшсо - черта, характерная для всех нижне-a^typcKHX народов.

3. Пища.

Основное место в рационе манегров и бираров заншлала шсная и рыбная пища, дополнявшаяся растительной, а также привозныгди

но продуктшли. Весной и летом преобладала добываемая в это вре1ш рыба, а осенью и зюдой - мясо.Но всвежедобытом виде они были да­леко не всегда, поэтому по возможности делали их запасы, главныгл образом, вяленые. Наряду с вешалами пользовались для вяления, а чаще

еще для копчения мяса и рыбы чисто эвенкийским способом: специ­альной решеткой из ивовых npj'-тьев, под которой разводили неболь­шой огонь. Герстфельд называл это приспособление дивун /Герст-фельд, 1857, 302/, что является; повидшлому, искалсенным гивун, обозначавшшл в учурском и аянском говорах сооружение, где разво­дится костер для копчения и вяления мяса и рыбы, от "ги-ми", вя­лить над небольшшд костром" /Эвенкийско-русский словарь, 85/. Та­кие же решетки из тонких прутьев тальника, "на которых укладыва­ют пишу, и таким образом достигают жарения и копчения", видел К.М.Рычков у енисейских эвенков /Рычков, I9I7, 43/. Аналогичный способивстречался у нанайцев и орочей /Лопатин, 1922, 102/, кото­рые, ио-вшщмощ, зашлствовали его у эвенков. В условиях влажно­го и жаркого амурского климата такой способ был особенно удобныгл, т.к. он позволял долгое время хранить копченое !лясо не портящим­ся.

Мелко нарезанное сушеное 1шсо - кукурэ - использовалось в приготовлении самой распространенной ежедневной пищи - похлебки силэ, которую варили, смешивая кукурэ, сушеную черемуху и муку /или просо/. Последнее получали от даурских купцов, так же как черные бобы, чай, стручковый перец, соль. Черемуху турш^та упот­ребляли в большом количестве как свежую, так и сушеную: целБ1-ш ягодами или нетолченую вместе с косточкаьш в порошок /Маак,1859, 78-79;,Шренк, 1892, 151/.

Важныгл подспорьем была растительная пища. Собирали дикий лук, зонтичные растения, выкапывали корни сараны, луковицы неко­торых лилий, например, желтой лилии. Ш использовали свексга-ш и

Ill

сушеными; как приправу, а также заваривали, истолчив в муку, в виде каппщы, Герстфельд и Маак приводят немало манегрских назва­ний таких съедобных растений: онукта /род лука/, кангула /зонти­чное растение/, кангукта, луковицы абдаха, растение кумби /Маак, 1859, 78; Герстфельд, 1857, 309/. К сожалению, они только упош-наются, поэтому трудно соотнести их с латинскими названиями. Ши­рокое использование растительной пищи сбл1жает манегров и бираров с нанайцагш, которые употребляли более 20 съедобных дикорастущих видов и часто, находясь в пути, т.е. не имея возможности добыть рыбу или зверя, питались только травами /Лопатин, 1922, 102-104/.

Еще одной особенностью рациона манегров и бираров было не­свойственное эвенкам употребление в пищу мяса таких }1[ивотных,как лисица, волк, хорек, которые считались у эвенков не просто несъе­добными, а дшке запретны1\Ш /Рычков, I9I7, 43; Пекарский, Цветков, I9I3, И З / . Наоборот, нанайцы употребляли в пищу мясо почти вся­кого зверя, в том числе и барсука, енотовидной собаки, соболя,ли­сицы и т.п. /Лопатин, 1922, 100/. Ташш образом, в рационе манег­ров и бираров также присутствовали черты довольно своеобразные, отделяющие их от эвенков и сближающие с соседями-нанайцшуш.

4. Одежда и утварь.

Оделода конных амурских эвенков, пожалуй, более всего в их культуре испытала иноэтническое влияние. Оседлые бирары одеждой не отличались от дауров или маньчжуров. Одежда кочевых бираров и манегров также зшлетно тяготела к маньчжурскому миру. Маньч}курс-кой, точнее монгольской, т.к. халаты, распространенные в Маньч-}курии и в Китае, были по происхождению монгольскш^ш /имоляк,1957, I0I-I02/, была почти вся их плечевая одежда. Нательной рубашкой, одинаковой для тлу счин и женщин, была са:.1зя л^ча^ша /от маньчжур-

112 ского чагтш/ , покупная или сшитая ст/тш из хлопчато-брлажной ткани по китайскок!у образцу /Маак, 1859, 71; Герстфельд, 1857, 294/. Женшдны поверх нее носили кофту дэкэли с круглым воротом, с разрезами на подоле спереди и сзади и с двойной левой полой, с рукавшш и без рукавов ^, Шли ее из ровдуги и из шелка /Васи-левич, 1976, 112/. Шесто дэкэли или поверх нее надевали кафтан голагш/^^гулами длиной до колен /Герст(|)ельд, 1857, 294/, У бира-роБ, кроме того, иlvIeлacь еще меховая ьсужская безрукавка алгапчи / М Э , F- 2646-14/. Зтшей верхней одеждой слухшл халат суп, сши­тый из меха косули также по маньчжурско^яу образцу: с удвоенной в ширину верхней полой; с кожаной или суконной полосой, пришитой по краю подола; с вертикальныгш pa3pe3aivffl спереди и сзади для езды на лошади / М Э , П 2649-12; W 2650-46/. Соблюдение в целом маньчжуро-монгольского покроя не исключало, однако, и некоторых отступлений от него, прежде всего, в том, что не имело для эвен­ков практического значения. Если вертикальные разрезы на подоле спереди и сзади были целесообразны при верховой езде, то левопо-лый маньчжурский запах с удвоенной в ширину левой полой и застеж­кой на правом боку не имел для манегров и бираров такого значе­ния и не соблюдался шш, Манегрские и бирарские халаты запахива­лись и налево, и направо. Женские халаты отличались от мужских лишь тем, что были несколько длиннее и покрывались на рукавах, спине и по нижнему краю пол украшенишш, которые на гяужских ха­латах или совсем не встречались или были сделаны не так тщатель­но /Маак, 1859, 72-73/.

Халаты тлели свободный широкий крой /прямая спина, сщтцен-нце пройлы/, поэтому поверх них надевали кожаный, тканый или сплетенный из конского волоса пояс омул, который спереди засте­гивался пряжкой гурги. 9.Ср.:маньч.дэхэлэ безрукавка /Сравнительный словарь, 1975,231/.

из Наряду с маньчжурсктш халатаьш у манегров сохранялся рас­

пашной тунгусский кафтан с не сходящимися спереди полами и с на­грудником уриптун, который значительно отличался по форме от обычных тунгусских нагрудников нэл, хэжш. Последние представля­ли собой узкую полосу, спускающ; тося с бахромой почти до колен. Манегрский нагрудник был без бахромы, значительно короче и шире, так что он закрывал грудь и весь живот /Василевич, 1976,112; М Э , Р 2649-15/. Он HanoRfflHaeT нагрудники "амурского типа", выде­ленного А.В.Смоляк у ульчей, нивхов, удэгейцев, нанайдев, а так­же маньчжуров, наряда с бытовавшими у них нагрудниками тунгусско­го типа / Смоляк, 1957, 97, 98-100/. Показательно, что название ульчского нагрудника а^лурского типа урупту совпадает с манегрскшд урипт^ш.

Поясная одежда манегров и кочевых бираров оставалась тунгус­ской. И 1дужчины, и женщины носили составные ровдужные штаны, со­стоящие из натазников эрки и ноговиц apai.iyc или чикульми ^^, со­единявшихся межд,?" собой ремешками /Маак, 1859, 71-72; Герстфельд, 1857, 295; М Э , W 2649-8, 9, 10/. Зшлой поверх ноговиц надевали еще меховые штаны купи, сшитые ворсом внутрь. Раскрой их был так­же общетунгусским: из одного куска, каждая штанина со швом сзади, с вязками спереди сверху и внизу у разреза. I-IMH обматывали ногу поверх голенища унтов и завязывали /Василевич, 1976, 114/,

Обувью слу}кили олочи - унты из лосиной ровдуги или шкуры ко­сули. Они представляли собой высоко загнутый поршень, овальный спереди, на носке пришитый сборами к голенищу. Иногда в шов меж-

10. в эвенкийском языке слово "чикулт^а" переводится как "зтшие меховые унты до колен". Только в урмийском говоре /у вос­точно- приамурских эвенков/ оно так же, как у манегров, означает ноговицы /Эвенкийско-русский словарь, 34, 519/.

114

ду поршнем и голенищем прокладывали для прочности ремешок /МАЭ, Р 2649-5, б, 7/, Зимние унты имели тот же раскрой, но были с вы­сокими голенищами. Их шили из оленьих или конских камусов. Реже и только у зажиточных мужчин встречались китайские сапоги сави с толстыми войлочными подошвами /Герстфельд, 1857, 295/.

Зимой носили меховые или ровдужные рукавицы коколло общетун­гусского типа. Их привязывали ремнями к рукавам шубы, а под боль­шим пальцем делали прорезь, через которую вынимали при необходи­мости руку. Вместо рукавиц часто пользовались так называемым чик-чаптун , представляющим собой свернутый кусок меха, снабженный специальной петелькой, вставляя в которую палец, "манегр втягива­ет кусок меха в рукав и закрывает его отверстие: от этого доступ. холода к руке прекращается" /Маак, 1859, 72/.

Головные уборы в основном были заимствованными. Тунгусский капор в источниках не встречается, вместо него называются различ­ные виды маньчжурских войлочных шапок: канто, лорбаки, бумбоки и др. Мужчины чаще носили полукруглые войлочные шапки серого или черного цвета, покупая их у маньчжуров. Иногда такой же формы шапки шили сами из меха, украшая их на верзсушке пуговицей или шелковой кисточкой /Герстфельд, 1857, 296, 297, 298/. Зимой носи­ли высокие и широкие шапки из сукна или меха с лисьим околышем, а также меховые шапки с наушниками. Нередко к ним по маньчжурско­му образцу пришивали козырек / М Э , W- 2649-16/. Головные уборы женщин были подобны мужским, хотя они чаще шились из разноцвет­ной материи и украшались длинными, спускающимися по спине лента-

II. Происходит, вероятно, от чикчаран-ми "воткнуть,заткнуть, закрыть /втулкой/, закупорить /пробкой/" /Эвенкийско-русский сло­варь, 519/.

115 ми. Женские нарядные головные уборы назывались боды: тулья и по­ля их были из войлока и обтянуты сверху шелковой тканью, поля загнуты в виде кокошника, сзади прикреплены ленты. Войлочные шап­ки ианто имели форму панамы и украшались аппликациями /Василевич, 1976, 114/.

Летом и мужчины, и женшщы для защиты от зноя и гнуса носи­ли остроконечные шапки бали, сделанные из легкой хлопчатобумаж­ной ткани, которая опускалась до плеч и покрывала всю голову и шею. Боковые края застегивались под подбородком на пуговицу или откидывались назад и закреплялись на верхушке шапки /Герстфельд, 1857, 297; МАЭ, К 2646-5/. Такие же шапки-накомарники были рас­пространены и у нанайцев /Лопатин, 1922, 151/.

По-видимому, единственной тунгусской чертой в головных убо­рах была повязка дэрбэки, которую носили незамужние девушки, на­кладывая ее на лоб и завязывая на затылке. Она представляла со­бой широкую ленту, украшенную бусами, пуговицами, различныьш ме­таллическими бляшками. К височным часттт дэрбэки пришивались ров-дужные ремешки с нанизанным крупны1д бисером /Василевич, 1976,112; 116; М Э , W 2649-36/.

Прически конных амурских эвенков также имели маньч}курский характер. Женщины заплетали волссы в две косы и свертывали их на затылке. Мужчины носили одну длинную косу, спускающуюся сво­бодно по спине, а на Лбу и висках волосы постригали. В знак тра­ура по умершим родственникам совсем обрезали косу и на время пе­реставали стричь передЕсою часть головы /Миддендорф, 1878, 727/.

Если одежда была наиболее оманьчжуренной частью материаль­ной культуры манегров и бираров, то выделка шктр для ее шитья, а также обработка бересты и изготовление из последней различной утвари сильнее всего сохраняли традиционно-эвешшйские черты. При дублении шкур их замачивали предварительно в воде и затем

116 соскабливали мездру длинным несколько изогнутым скребком кэдэрэ» Для соскабливания шерсти с влажной шкуры и вторичного соскабли­вания мездры использовались скребки мохогдыра и куливун, а для соскабливания с сухой кожи - скребок у. Отбеливали шкуры и ров­дуги лиственничной губкой аргохс»а, которой натирали уже готовый материал. Для хранения инструментов по обработке кож у каждой женщины была специальная сумка уук или кэдэрэк /Василевич, 1976, 109; Герстфельд, 1857, 303; Маак, 1859, 78/.

Береста, необходимая для покрытия чумов, изготовления лодок, детских колыбелей, вьючных сум, различной посуды и т.д., вывари­валась сначала в кипящей воде и высушивалась. Из полученных та­ким образом мягких и гибких пластин сшивали сухожильными нитками всевозможную утварь. Подробное описание берестяных изделий манег-ров и бираров было сделано Г.М.Василевич на основании музейных коллекций начала ХХ в. Оно показывает, насколько разнообразным было у конных амурских эвенков это традиционное ремесло /Василе­вич, 1976, П О , 118/.

Простые короба хага из целого куска бересты, сложенной и скрепленной ивовым прутом на бортах, были обычно прямоугольной формы и имели самые разные размеры: маленькие /хагачан/ служили тарелками /Герстфельд, 1857, 300; М Э , W 2646-11, 12/, большие использовались для хранения мяса и рыбы / М Э , NS646-41,42,43/.

Эти хага^ага^аа были распространены у всех тунгусоязыч-ных народов Приамурья и Сибири /Василевич, 1976, ПО/. Кунга^ конги назывались цилиндрические сосуды для жидкостей и муки.Они изготовлялись одно- и двухслойными; из одной бересты или из бере­сты и дерева. Дно пришивали к остову наружным швом. По верху де­лали для прочности деревянный обод. Крышки были из двойного слоя бересты и также с деревянным ободком / М Э , W 2650-12/. Короба капта были невысокими и иногда обтянуты ровдугой, крышки их

117 украшали ровдт^шой бахромой /Василевич, 1976, НО/.

Комб1Шированны1ли по материалу были коробки для рукоделия авса и тлуручун. I'ix изготовляли из бересты, дерева, меха и кожи. Берестяной или деревянный остов обтягивали ровдугой, украшали полосками ткани, ровдужнок бахромой, прошивкой логутиковым швом с подшейным волосом. Коробки авса имели квадратное или прямоуго­льное дно и плоские крышки /МАЭ, Р 2650-27, 28/. Они были харак­терны только для западЕШх групп эвенков. Коробки муручун имели круглое или овальное дно и конусообразные крЕШпси / М Э , fP 2650-27, 28/, они встречались лишь у эвенков в восточных районах их расселения. По тшению Г.М,Василевич, это свидетельствует о двух эвенкийских традициях, сохранившихся у манегров /Василевич,1976, ПО/.

В связи с этим интересно отметить одно обстоятельство, а именно то, что коробки м^фучун у конных амурских эвенков не от­мечены ни в одном из источников XIX в.: ни Герстфельд, перечис­ливший целый ряд берестяной утвари манегров, в том числе и короб­ку авса, ни Р.Маак, не называют муручунов. Все имеющиеся данные о них относятся лишь к началу УЛ в. В то же вреьш аналогичные круглые коробки употреблялись в середине XIX в. северныгли сосе­дями манегров - oлeнныI яи эвенкшш Станового хребта. А.Ф,Мидп,ен-дорф писал о них, как о футлярах "для чайного прибора" /Мидцен-дорф, 1878, 719/. В таком же значении - для хранения хрупких предметов, главным образом, бьюш[ейся посуды,- муручуны использо­вались приамурскими эвенках-ш еЕ е в середине Ж в. По-видшяохлу, этими же эвенкийскш^ш группаьли они были принесены и на о.Сахалют, где стали употребляться не только эвенками, но и сроками /ПМ, 1980, I98I/. Аналогичныгл образом тлуручуны могли попасть и в сре­ду манегров. Известно, что круглые ьяуручуны для хранения швейных принадлежностей были у верхнеамурских ороченов Булетского, Нина-

118 ганског® и Киндигирского родов - ближайших северо-западных сосе­дей манегров в середине XIX в. /Пасвик, 1883, III/. Скорее все­го, муручуны были П03ДНШ.1 приобретением манегров, заимствованным ими лиБ1ь в XIX в, в их контактах с о ленными эвенкагш.

5. Выводы

Культура конных амурских эвенков отралсает сложный путь их форгшрования, неоднородность состава, а также влияние иноэтничес-ких контактов. Самой заметной особенностью манегров и бираров, отделяющей их от традиционной эвенкийской культуры, было заимст­вованное от дауров коневодство. Кроме того, незначительная часть бираров, непосредственно контактировавшая в '}Ш.-Х1К вв. с даура-ми и маньчжурами, переняла у них, вслед за коневодством, и осед­лый земледельческий образ жизни. Однако, у большинства манегров и бираров замена оленя лошадью не повлекла за собой перестройки всего хозяйства . Наоборот, коневодство было приспособлено к по­требностям эвенкийского образа жизни. Лошадь использовалась по­добно оленю, а основу хозяйства составляла, как и прежде, охота, дополняемая рыболовством. По основньм промысловым приемах^ охоту манегров и бираров мо}шо отнести к восточно-эвенкийскому типу. Из-за сильно пересеченной местности в ней преобладали пассивные способы - настораживание сагдострелов, а также устройство специ­альных засек. Распространенны^^ приемом было скрадывание копыт­ных на солончаках, со специальных помостов на деревьях , а также выслеживание с лодки. Охота гоном отличалась от эвенкийской от­сутствием лыж.

Рыболовство играло у конных шлурских эвенков значительно большую роль, чем у их соплеменников в других районах Сибири. Но объясняется это скорее особенностью происхождения, а также при-

119

родными условитш, чем влиянием гопшеа^л^фских народностей, т.к. заимствований от последних не выявлено. Из обычных эвенкийских приемов Manerpaivi и бирарам было свойственно использование остро­ги кирамки, лученье рыбы, покол ее через лунку проруби. Послед­ний способ был усовершенствован путем устройства специального за­кола подо льдом. Оригинальным приемом было также "подстерегание" рыбы на высокой подставке посередине реки. Широкое употребление остроги-гарпуна элгу и установка сетей с помощью длинного шеста связывают нонных аглурских эвенков с хозяйством тунгусов Охотско­го побережья, вобравшим в себя тшогие черты аборигенной культуры прибрежных рыболовов.

В отличие от хозяйства, материальная культура манегров и би-раров обнарулдавает ряд заиглствований от ншснеам^фских народностей, прежде всего, от нанайцев. Это выражалось в употреблении конными амурскими эвенками наряду с берестянками - ав /у1.1урэчун/ больших многовесельных лодок /катука, добгу, мано/, подобных лодкам амур­ского типа, в использовании-пару^а, В пиш;евом рационе также соче­тались эвенкийские и ншшеамурские черты: широкое употребление в пишу дикорастущих трав, мяса некоторых животных, несъедобных по понятиям эвенков.

Менее всего иноэтническое влияние коснулось таких сторон культуры, как жилм^е, домашнее производство, изготовление утвари. Конструкция конического чуила |у не изменилась даже в деталях, но внутреннее устройство тлело ряд нехарактерных для эвенков черт. Отсутствие срединной жерди чшлка /икэптун крепились прямо на жердях остова/; замена летом икэптун особьил треножником дзяку,-эти особенности связывают конных aiviypcKHx эвенков с автохтонным населением региона.

Интересным пршутером усовершенствования заимствованного эле­мента культуры являлось использование манеграми и бирарами нижне-

120 амурского полога ^шлпан.

Южное, дауро-маньщ{урское, влияние более всего проявилось в одежде. Этому способствовали длительные обменные связи с Кита­ем, откуда уже в }ЗШ в. шел завоз тканей, а также готовых хала­тов, головных уборов, разного рода украшений. В }С1Х в. почти вся плечевая одежда, так же как и головные уборы и прически, манег­ров и бираров были маньчжурскими. Лишь у манегров сохранялся еще тунгусский кафтан с нагрудником, однако, нагрудник был иного,чем у эвенков, типа. По ряду признаков и по названию уриптун он сов­падает с погребальны1д ульчским нагрудником, относящтюя к амур-скоглу типу, и свидетельствует об участии в формировании манегров аборигенного амурского населения.'

Таким образом, анализ хозяйственных и культурных особенностей манегров и бираров показывает, что их эвенкийская в своей основе культура обнарз^живает целый ряд элементов заимствованного харак­тера. Некоторые черты свидетельствуют о ранних связях предков этих эвенков с aбopигeнны^я населением региона. Отчетливо просле­живается дауро-маньчжурское влияние. Контакты с нижнеамурскшл на­селением, начавшиеся лишь после продвижения манегров и бираров на юг, к Аглуру, в результате чего они стали непосредственными coceдш^ш, повлияли главныгл образом на материальную культуру. В XIX в. определенное воздействие на манегров и бхфаров оказали оленные эвенки.

121

Глава 1У. Характеристика культ;^фы эвенков Приамурья ' и о.Сахалина. Конец XIX - начало XX вв.

Присоединение Приамурья к Русскому • государству в середине XIX в. обусловило коренной перелом в его истории, отразившийся на этническом развитии и всех сторонах жизни местного населения. Народы Приамурья вошли в соприкосновение с руссктли людьми, и установившиеся между ншш многообразные контакты сыграли огром­ную роль в развитии хозяйства и культуры коренного населения, в том числе и эвенкийского. Под влиянием русских перестраивалось хозяйство народов Амура, утрачивались его архаические черты, на­рушалась прежняя патриархальная заглкнутость. Русские поселения стали для акгурских народов центра1.ш торгово-экономических связей. В относительно короткий срок Амурский край со своим этнически разнообразным населением, среди которого стали численно преобла­дать русские, превратился в органическую часть глногонационально-го Российского государства.

I. Общие данные: расселение, численность, родовой состав

К концу XIX в. западно-приаглурские эвенки /орочены/ занима­ли, как и в середине столетия, берега левых притоков Амура: pp. Амазара, Урки, Смутной, Ольдоя, Невера, а также бассейн р.Зеи с ее правыми притокаьш /Ур, Джалинда и др./. Численность их соста­вляла в это вре1Ш 677 человек /Патканов, 1906, 9/, что было су­щественным увеличением по сравнению с их пртшерной численностью около 300 человек в I860 г. /Кабузан, 1973, 42/. Родовой состав изменился незначительно. Основныьш родшли по-прежнему были Нина-ган, Киндигир, Буллет, Баягир, Никагар, Сологон. Из новых родо-

122 вых наименований здесь появились Агдарим, Балатар и Иглагир. От­носительно последнего уже говорилось, что это, возможно, род Уил-лагир. Два других аналогий не имеют и, скорее всего, были запи­саны неверно. С.К.Патканов сам отмечал, что. в переписном матери­але названия этих родов написаны неразборчиво и их настоящая транскрипция неизвестна /Патканов, 1906, 18/.

В начале XX в. приток нового населения в Западном Пришлурье шел в основном с систегш Олекмы. Оттуда, из-за Яблонового хребта, прикочевывали иногда группы в два-три семейства /Радаев, 1926а, 68/. По родовой принадлежности это были: Колто/^Колтогир /Гилюй-Тында/; Донго /Гилюй-Тында/; Хэвгин^Хэбгин, мн.ч. Хэвгинкур'-^ Эвгинкур /Тында - Гилюй - Зея - Амуткачи/; Чакигир /Нюкжа - Аглут-качи/; Букачар z-'Букочар /Нюкжа - Тында/; Ингэлас^Ингэлагир /Тында - Зея/ /Василевич, 1969, 264, 267, 268, 271, 283; АЛЧИЭ, W 61, 36/ ^.

В конце первой четверти XX в. численность ороченов составля-р

ла около 1000 человек , а районы их расселения включали берега

1, Все эти родовые наюленования были записаны Г.М.Василевич в 1947 г., но за нетлением более ранних да.нных приводятся здесь дла характеристики населения первой четверти ЮС в.

2. В 1925 г. в Aif 'pcKofi губернии насчитывалось 1756 эвенков /Липский, 1925, }ЗГ1/. В то время к Аьгурской губернии относился Верхне-Бурейнский район, переданный в 1948 г. Хабаровскоглу краю. Его территория, так же, как и верховья Селемджи, aд^шниcтpaтивнo входящие в Амурскую область, относятся к Восточному Приаглурью. В I93I г. здесь, в Селемджинском и Бурейском туземных районах, жили 757 эвенков /Сергеенко, 1934, 16/. Отняв это количест­во от общей численности эвенков къщю-Еож области, получим прибли­зительную численность верхнеак^ских ороченов -около 1000 БЛ.

123

рр.Ольдоя, Нюкжи и бассейн Зеи /рр.Гилюй, Тында, Брянта, Диелту-лак, Бо1шак/, не занимая побережье самого Атя^фа. Орочены осозна­вали свое единство: они держались обособленно от соседних, про-лшваю1цих в Якутии, эвенков,считал себя "а^язфскими" /Радаев, 1926а, 68/, а также противопоставляли себя олегалинским, называя их айн-гкур "чужеродец" /Василевич, 1949а, 59/.

В восточном Приамурье в конце XIX в. продолжалось освоение эвенкатуШ бассейна Нижнего Амура, Перекочевывая со своими оленями в поисках лучших угодий, восточно-приам^фские эвенки представля­ли собой небольшие группы, проживающие в основном в окружении ншкнеамурских народностей. В конце XIX в. их расселение предста-вляло следующую картину:

1. Бассейн р. Тугур - 121 эвенк, составлявших здесь все на­селение. Родовые наименования Жер, Лалигир.

2. Бассейн р. Ai iryroi /Амг^шь, Керби, Немилен, Дуки, Омал/-367 чел,; Бута -Быта/, Лалигир. Кочевали в основном к северу от Ахлгуни. Большинство населения здесь составляли русские. На треть­ем по численности месте, после русских и эвенков, стояли неги-дальцы,

3. Северо-восточная часть Приатлурья между низовьями Амура, Аглгуни и Охотским морем /район озер Орель, Чля/, 165 эвенков; роды Бута /Быта/, Эгинкэгир, Жер, Лалигир, 2-й и 3-й Эдянский /Зжанский/, Алагир и Знгальский.

4. Бассейн р.Тунгуски /pp. Тунгуска, Кур, Урми/ - 132 чел.; Лалигир, Бута, Эдян, 2-й Эдянский /Зжанский/, Жер, Бэтум. По pp. Кур и Урми эвенки занимали по численности I место, по р.Тунгуске

3. Численность и расселение даны по: Патканов, 1906, 36-38; родовой состав по: Патканов, I9I2, 926, 937, 958, 959, 961; 1906а, 106-107; Смоляк, 1975а, 147,

124 преобладали нанайцы.

5. Верховья Бурей и Селемдаи - 247 чел.; Бута /Быта/, Лали-гир.

6. По р. Лимури, левотлу притоку Амура - 15 чел.; Лалигир, Эгинкэгир, Айнукан.

7. По правому берегу Аьг фа /с.Карги, pp. TyiviHHH, Хунгари, 03. Кизи/ - 78 чел.; Бута, Лалигир, Эдян,/Ыдян/, Балаур.

Всего II25 человек. Как видим, большинство восточно-приамурских эвенков по-преж-

Hei,iy, относились к родам Эдян, Лалигир, Бута, Эгинкэгир. Новые наименования: Жер, Алагир, Энгкальский, Бэтум^-'Бэт^Т!, Айнукан. Род Жер бьш, подобно Бута, якутским по происхогздению /Мидцендорф, 1878, 731; Патканов, 1906а, 107/. Энгкальский и Балаур нигде боль­ше не отмечены. Вероятно, это были какие-то родовые ответвления. Алагир, по мнению С.К.Патканова, также якутского происхождения /Патканов, 1906а, 108/. Айнукан, возмолшо, искаженное Аюмкан /не-гидальский род/. Бэтут / Бэтун ранее не отмечен, но с конца XIX в. стал очень распространенныгл на Нижнем Aiviype и Сахалине.

Во время переписи 1897 г. восточно-приш/турские эвенки были отмечены в некоторых селениях оседлого типа - в с. Дутси и Вели на Амгуни, в Какчеми и Чеченай /Карги/ на А1яуре, в селениях на озере Орель - Кульчи, Какорма и др. /Смоляк, 1975а, 68/. Такое оседание было результатом их обезоленивания. Безоленные эвешда жили также у оз. Болонь, около с.Тывлино /Смоляк, 1975а, 148/. Обычно они старались вновь приобрести оленей, но общая малоолен-ность, отсутствие хороших кормов и истощение тюющхся ягельни­ков не всегда позволяли сделать это, что приводило в ряде райо­нов к значительному оседанию эвешюв. Так, в начале Sv в., в с. Карги на правом берегу Амура насчитывалось 49 эвенков, живших сравнительно оседло /Смоляк, 1975а, 66-67/. На р.Бире, в среднем

125

ее течении, находились три эвенкийские селения: Котон, Краснояр, Никитине, в которых оседло жили около 125 эвенков. Многие из них итлели русские избы, держали коров и лошадей, но главныг»! их заня­тием по-прежнему оставались охота и рыболовство. Все передвижения они совершали на лодках по реке /Иванов, 1903, I49-I5I/, Неболь­шие эвенкийские поселки появились в 1910-х годах на притоках верхней Бурей и на Урш: Чекунда, Кукан /АЛЧИЭ, Ш 61, 3/. В ос­тальных местах восточно-приа!,г7рские эвенки вплоть до коллективи­зации вели традиционный образ жизни.

В целом в первой четверти XX в. в Восточном Пришяурье сложи­лись несколько эвенкийских групп:

1. Буруканские эвенки кочевали на территории от р.Немилена до побережья Охотского моря, главнигл образом в системе р. Тугура /рр, Тугур, Ассини, Уйга, Керби, Конин, Омал/. Э.Л.Кампар подраз­делял их еще на тугурск^то группу - в устье Тугура /101 чел./,соб­ственно буруканскую - по р. Кошш с притоками, у стойбища Бурукан /205 чел./ и омалскую - по р. Омал, притоку Немилена /12 чел,/. Всего по переписи 1926-27 гг. их насчитывалось 377 чел. Благода­ря xopomm.i ягельникам они держали довольно много оленей - 1763 голов /Кампар, 1927, 63-64/. Занимались сухопутной охотой /бога­тые соболем берега р.Ассини/, морски!.! промыслом и рыболовством. Незначительную часть буруканцев составляли якуты /Литвинцев,1926, I3I-I4D/. На ярмарке в селе Бурукан эвенки встречались с неги-дальца1.ш, самагирагш, русскими; реже сюда приходили и нивхи сел. Коль, у которых эвенки вытленивали на пушнину юколу и тюленьи шкуры,

2. Кульчинские /или тибленские/ эвенки - в районе озер Орель и Чля. Названия их происходят от с.Кульчи и Тиблен. В 1925 г. их насчитывалось 117 чел,, вместе с ншш жили 30 якутов и один не-гидалец /Литвинцев, 1926, 140/. Встречались с негидальцами и нив-

126

хами, которые приезжали рыбачить на оз. Орель, а также приходили на ярмарку в с.Кульчи. Кочевали с oлeнШvffl по тгритокшл озер Орель, Чля, у 03. Мухтель, летом выходили на побережье моря в районе ТыБЛ1шо /Смоляк, 1967/. За соболем кочевали на Сихотэ-Алинь /в верховья рек Налево, Хузы, Мы, Борхи, Тыьли, Ик/ и даже на Саха­лин /Литвинцев, 1926, I40-I4I/. Относились к родам Бута, Конига, Эгинкэгир, Эдян /Смоляк, 1975а, 147/.

3. Селемджинско-бурейско-амгуньские эвенки занимали верховья Селемдгш, Бурей, Амгуни. В I93I г. в Селемдасинском и Буреинском туземных районах насчитывалось 757 эвенков и 265 якутов. Б ре­зультате давних контактов с якутагш все эвенки здесь владели якутским языком /Сергеенко, 1934, 16/. Родовой состав: Эдян, Бу­та, Лалигир, Бэтум, Монго, Канга /Василевич, I96I, 30/.

Особо нужно сказать о селемдаинских эвенках. Хотя адетинист-ративно верховья Селемджи входят в Амурскую область /в настоящее вреьш это Селемдншнский район с райцентром в п. Экимчан/, npozai-вающие там эвенки этнически - по родовому составу /Бэту11, Монго/, по местам кочевок - относятся к восточно-приш.'1урской группе. По данным I93I г. здесь было 254 эвенков и 116 якутов. Небольшая их часть жила в это время полуоседло вокруг с. Стойбы и Экимчана. Большинство кочевало по р.Селемдже и ее верхним правым притокам /р. Селиткан и др./, а также по верховьшл pp. Гербикан и Галам /обе правые притоки Уды/. Малооленная группа /около 20 оленей на хозяйство/, главное занятие - охота /Золотарев, 1934, 170, 173/.

4. Эвенки, жившие на левобережье Аь^ура, по pp. Вире, Кур, Урми, Тунгуска, Горин и у оз. Болонь. В 1927-28 гг. в бассейне Кур и Урми йшло 240 эвенков; в с. Пермское - 26 эвенков; в I93I г. по Горину в Кондонском сельсовете - 95 эвенков, в Нанайском районе, т.е. в местности близ озБолонь, было 100 эвенков /Смоляк, 1975а, 68/, на р. Омон - 69 эвенков /Шишкин, I93I, 159/. Родовой

127 состав: Бута, Бэтум, Дер /Жер/, Лалигир, Монго /Мэнгэ/, Эдян /Ыдян/, Макагир /Смоляк, 1975а, 147/.

Обе последние группы - селеыджинско-бурейско-амгуньские и живущие на левобережье Abiypa - были малооленными и безоленны1ш. Значительная часть их в нач. XX в. жила оседло /поселки Котон, и Нгоку на Бире, Тырми и Чекунда на Бурее, Кукан на Уртш/, Лишь у хдавутцих у оз. Болонь, на его притоках Харпи, Севнур и других, оленей было больше: в I93I г. болоньские эвенки имели около 1000 оленей /Смоляк, 1975а, 68/. Основныгд занятием был охотничий про­мысел, ватную роль играло рыболовство. Значительное место тшли контакты с нанайцами, в том числе с их горинской группой - сш.та-гирами /в районе оз. Эворон/; с yдэгeйцa^ш - по р. Урми ниже п. Талакан; с негидальца^ш - по Амгуни; с якутами, переселившимися сюда в конце л1Х в. Наиболее близктш были взаимоотношения эвен­ков с самагираш!. Нередко они объединялись для промысла, вместе подстерегали животных у водных переправ. Амгуньские безоленные эвенки вступали в браки с самагирами:. Важную роль в этнических контактах в этом районе играла ярмарка в Кукане на Урми. Здесь встречались для обмена эвенки, нанайцы, удэгейцы, якуты, русские /Смоляк, 1975а, 153, 181, 173, 203, 208/.

5. Каргинские /или тут.шинские/ эвенки были расселены по пра-вотлу берегу Aiviypa. Кочевали в бассейне р.- Тутшин и на побережье Татарского пролива: по р. Тыг,!ь, в районе Советской Гавани, Де-Кастри и по рекаь1, Бпадаю1цим в оз.Кизи. Некоторые из них никогда не бывали на левобережье Атдура. Все они группировались вокруг селения Карги, куда сходились на ярмарки, в церковь и т.д. Были малооленньиш и безоленными. Постепенно все больше осваивали ры­боловство. В I927-I928 гг. в с. Карпи жили 78 эвенков, по р.Тымь - 31 эвенков, в I93I г. в бассейне Тутшина и на побережье насчи­тывалось 150 эвенков /Смоляк, 1975а, 67, 68, 69/. Родовой состав:

128 Бута, Бэтум, Лалигир, Здян /AJ^H/, На прогшслах встречались с орочами, с ульчагли /в районе оз. Кизи/, а также с низовыми на­найцами, которые охотились на лунгари. Во время добычи лососевых орочами эвенки выходили на побережье и в обмен на пушнину и су­шеное 1ШС0 получали от них юколу. Нередко орочи вступали в браки с эвенкийками /Смоляк, 1975а, 147, 153, 167/,

Всего в первой четверти 1л в. в Восточном Приаг турье прожи­вало около 2020 эвенков. Они отличали себя от западно-приамурс­ких: последних называли орочил "оленные", а про себя говорили тыргимэт бидерил "пешком живуптие" или мэнэдерил "сидячие", отто­го, что из-за малооленности часто кочевали и охотились пешком /АШИЭ, Р 205, 51/. Переселяясь на юг, в бассейн Амура, в уело-' ВИЯ, неблагоприятные для оленеводства, они нередко совсем теряли оленей и переходили на оседлость. Определенное влияние на их культуру оказали якуты и ншшеамурские народности, прежде всего, нанайцы, негидальцы, а также орочи и удэгейцы. В отличие от за­падно -приаглурских они имели тесные контакты с русским населением. В нач. XX в. многие из них знали русский язык.

Сахалинские эвенки были тесно связаны с восточно-приаьлурски-ми, прежде всего, общностью происхождения, а также длительными контактами. Эвенки не являются аборигенаьш острова; переселение их с материка было частью общего для всего Приш.1урья эвенкийско­го освоения края. На Сахалине эвенки появились позднее, чем в приаглурских районах. Во время экспедиции капитана Невельского в 1848 г. их на острове еще не было. Впервые их застал там П.П. Глен. Путешествуя по Сахалину в 1860-62 гг., он отметил, что вес­ной тунгз''сы приходили в окрестности Лака "на охоту за оленями" /Глен, 1869, 91/. С.К.Патканов такгхсе датировал приход эвенков на Сахалин 60-ш годш.ш XIX в. /Патканов, I9I2, 1000/. Для эвенков остров был привлекателен как богатой охотой, так и хоротш^ш олень-

129 ими пастбищами. Вначале они совершали на Сахалин лишь сезонные перекочевки, главным образом, в зимнее время для пушной охоты и добычи диких оленей, которыми был особенно богат остров. Эта традиция сохранялась у некоторых прибрежным материковых групп еще в нач. XX в. /Литвинцев, 1926, 140/. Со временем отдельные группы постоянно поселялись на острове, но связей с материком не теряли, переходя зимой по замерзшему проливу на ярмарку у озера Орель, где они обменивали своих оленей и пушнину на необходимые товары, и в г. Николаевск для уплаты ясака . Так, во время пере­писи 1897 г. 30 чел. из числа постоянно живущих на Сахалине эвен­ков находились на материке на территории Удской округи /Патканов, 1906, 37/. Переселение эвенков на Сахалин продолжалось и в самом конце XIX в., о чем свидетельствует увеличение их численности к 1897 г. по сравнению с началом 1890-х годов. По статистическим данным I90I г., на острове было 99 эвенков /Штернберг, 1895,39/, а к 1897 году число их почти удвоилось. Разные публикации данных переписи 1897 г. имеют некоторые расхождения в их численности. Сахалинский календарь за 1898 г. приводит цифру в 157 чел. /Саха­линский календарь, 1898, 82/, а по даннымiC.К.Патканова, перепись насчитала на Сахалине 143 эвенка /Патканов, 1906, 43/. Такое не­совпадение произошло, вероятно, за счет смешения эвенков с сро­ками, о чем писал еще С.К.Патканов, допуская, "что настоящее чис­ло тунгусов и больше, но часть их с течением времени ассимилиро­валась с родственными им сроками, так что не могла быть выделена на основании данных о языке" /Патнанов, 1906, 43/. Считая числен­ность сахалинских эвенков по С.К.Патканову более точной, приба-

4. Еще в 1897 г. все постоянно живущие на Сахалине эвенки формально числились удскими, будучи приписаны к Удской округе /Патканов, 1906, 37/.

130

вшл, как и он, к 143 чел. еще 30 чел., находившимся во время пе­реписи на материке, что составит 173 чел. В 1927 г. на о-ве на­считывалось 160 эвенков /Крейнович, 1928, 5/. По родовому соста­ву они не отличались от восточно-приамурских. В конце XIX в. наи­более 1шогочисленным: родом был Эгинкэгир /Аинкагир, Анкагир/ -48 чел., затем Эдян /Одянский, йдзяль/ - 19 чел,, Лалигир - 13 чел., Жер - 10 чел.. Бута /Бытюльский, Бытальский/ - 3 чел. Почти у трети сахалинских эвенков в материалах переписи род не был ука­зан /Патканов, 1906а, III/.

По материалам Е.Крейновича, первыми на Сахалин пришли эвенки из районов Чумикана /представители родов Лалигир, Эгинкэгир, Кони-га, Джер/ и Амгуни /род Джукчагир , Бэтун/, а позднее Бута с Бу-рукана и Эдян с Бурукана и Бурей /Крейнович, 1928, 5/.

В конце л1Х в. эвенки встречались по всей средней полосе о-ва главныт,! образом в Александровском и оыгдовском округах, а также, незначительно, и на юге, в Корсаковском округе. Более всего их тогда было на западном побережье, где они кочевали по богатым тун-дровы д пастбищам от мыса Лангри на севере до с. Виахту на юге. В конце лета они переходили на восточный берег, к устью р. Тыгш, к заливу ЧайБо и Кехрво, где загошались рыболовством и заготовкой кеты /Штернберг, 1895, 39/. Такюл образом, в 1890-х гг., они только начали осваивать восточное побережье. Постепенное продви­жение их на восток привело к образованию на острове в начале >С( в. двух разобщенных эвенкийских групп - западной /на Татарском побережье, в районе Виахту - Ныйде/ и восточной - на Охотском по­бережье севернее залива Чакво /Крейнович, 1928, 5; Меркушев,1913, 59/.

5. Вероятно, это негидальский род Чукчагир. Позднее 1920-х гг. среди сахалинских эвенков не отмечен.

131

Этническое окрркение, в котором оказались западно- и восточ-носахалинские эвенки, было несколько различным. Северная часть Сахалина к прркоду эвенков была заселена нивха1Ш и сроками. Пер­вые занимали здесь как западное, так и восточное побережье, а вторые встречались только на восточном. Таким образом, западно-сахалинские эвенки соседствовали с нивхшш, а восточно-сахалинс­кие - и с нивхами,и с сроками. Несмотря на то, что с нивхами са­халинские эвенки ш.юли более длительные контакты - с самого свое­го поселения на острове, тогда как с сроками только со времени поселения на восточном побережье, орокско-эвенкийское взашловли­яние прослеживается значительно сильнее, чем нивхско-эвенкийское, что является естественным следствием этнической /языхшвой и хо­зяйственной/ близости сроков и эвенков.

Наряду с орокскими и НИВХСКШУШ контактами, сахалинские эвен­ки испытали И некоторое якутское влияние. Якуты появились на ост­рове примерно в одно время с эвенками и всегда были здесь очень малочисленны. Перепись 1897 г. насчитала их 13 чел./Сахалинский календарь, 1898, 81-82/. По данны1л Всесоюзной переписи населения 1926 г. якутов на Сахалине было 36 чел. /Крейнович, 1928, 5/. Несмотря на свою малочисленность, якуты оказали определенное вли­яние, хотя при этом нельзя забывать, что основные якутские зашя-ствования появились у сахалинских эвенков еще до переселения их на остров во время контактов с якутами на материке.

2. Хозяйство /охота, оленеводство, рыболовство, морской промысел.

Будучи оленныкш охотниками^ эвенки Приамурья и Сахалина зна­чительную часть времени проводили в перекочевках по горной тайге, Передвижения их определялись главным образом охотой: следуя за

132 добычей, перемещались в новые районы. Не повезет охотнику в од­ном месте, писал А.Ф.Мидцендорф, "он отправляется в другое, и передвигается все дальше и дальше, так что постепенно, гбольшей частью весьма иеболъшшт переходшж, посещает сшше отдаленные местности и сходится с сш/шми paзнooбpaзны^.ш соседями" /Мидден-дорф, 1878, 705/. При удачном про^шсле, конечно, предпочитали возврап^аться на зшяу в старые привычные районы, где издавна были известны ходы кабарги, изюбриные "отстой", солончаки и прочие промысловые места. Однако, как отмечал А.Ф.Миддердорф, к своему привычному району тунгусский охотник "не привязывается неразлуч­но", а, "если HyjKHO, тотчас покидает его на несколько лет, а иной раз и навсегда" /Миддендорф, 1878, 705, 706/. Охотничий промысел издавна слутшл. эвенкам основным источником добывания средств к существованию. Охотничьи приемы у западно-и во с точно-приамурских /в т.ч. и салсалинских/ групп были доволь­но единообразны, В то же время они мало отличались от описанных у конных амурских эвенков. Так же главное место в мясном прогшс-ле заншлали копытные животные, на которых охотились круглый год, используя специфические для каждого сезона приеьш. На лосей,оле­ней и косуль, так же как манегры, строили осенью между реками засеки, называя их, однако, по-своему, - томбуЕс. Название проис­ходит, вероятно, от якутского тону/--тому "загородь подобно заго­ну, лесная засека на лосей, оленей и т.п." /Пекарский, 19586, 2732-2733/. В проходах засек насторалжвали сшлострелы. В августе-сентябре охотились со специальными манкш^ш: пичавун на косулю и кабаргу, орёвун на изюбра и лося. Весной выслеживали копытных на солончаках.

При зимней охоте на лося использовали собаку. Забегая впе­ред, она удерживала зверя на месте, а охотник старался неза1летно приблизиться сзади на выстрел. Весной лося промышляли по насту.

133

Летом били в водоемах - реках, озерах, по берегшя которых он пря­тался от гнуса и лако1.шлся осокой |эмку /"черноголовник"/ и раз­личной водной растительностью. Охотник, заранее заплыв вверх по течению, утренней или вечерней зарей, бесшугто спускался вниз по реке. Зшяетив лося, тихо подплывал к нему вплотную и стрелял или колол копьем. Такая охота могла быть и с берега, тогда охотник бил лося из засады /Золотарев, 1934, 190; Афанасьев, 1934, 258; Орлов, 1958, 195; Туголуков, 1970а, 237/. На лося ставили чашке

иногда петли хурха обычно на водопойных тропах. Конец петли креп­ко привязывали к длинной, до 2,5 м, палке, делая в последней за­рубку, чтобы обмотка не соскочила. Лось, попав в петлю, тащил за собой палку и застревал. Иногда конец реглня петли привязывали к дереву, и лось, попав в нее, задыхался /Василевич, 1969, 65; Туголуков, 1970а, 237/.

Зимой главную пищу составляла кабарга. Охотились на нее "го­ном", заходя при этом высоко в горы. В случае, если не было засе­ки, на кабаргу расставляли в горах до 100 самострелов, насторажи­вая их на кабарожьих тропах, идущих вдоль склонов гор, и по бере­гшя горных ключей /Мидцендорф, 1878, 729; Золотарев, 1934, 186/. Осенью в местах перехода кабарги с гор в сторону реки ставили петли, закидывая их мхом /Василевич, 1969, 57, 65/. Косуль добы­вали в большом кошиестве во время их ежегодных осенних /на юг, в места, где бывает меньше снега/ и весенних /обратно на север/ переходов, часто при их переправах вплавь через реки /Мидцендорф, 1878, 730/.

^ля добычи пантов изюбря промьшшяли с середины июня до кон­ца июля: подкарауливали на солонцах и выслеживали по следам на песке по 6eperaivi рек. У только что убитого изюбря панты перетяги­вали ремежами у основания. Тушу обычно оставляли на месте, за ней позднее приезжали на оленях. Отрубленную голову охотник уао-

134 сил с собой и, вернувшись на стойбище, тут же обрабатывал панты. Если изюбр был убит вечером, то их- опускали на ночь в холодную воду, чтобы не испортились.Обрабатывали дву1,от способами: завари­вая в кипятке или выдерживая в течение 10 часов на жару в яме с раскаленныгли камнями /Афанасьев, 1934, 277-278/.

На Сахалине, где было 1лного диких оленей, они представляли собой главный объект мясного прот-шсла. Зимой их добывали гоном на лыжах. При хорошем снеге и мастерстве охотника забивали иног­да целыми табунами по 10-20 голов. Осенью и ранней зтшой /при не­большом снеге/ охотились с собакой. Особенно старались добыть сентябрьского оленя, т.к. у него в это время сагяая ценная шкура недрус /после линьки с новой низкой шерстью/ и cai-ioe хорошее мя­со, которое супшли в запас /Афанасьев, 1928, 39; 1930, 19/.

Кроме копытных, добывали также кабанов и медведей. Медведя обычно поднимали из берлоги и убивали копьем гида. Иногда на не­го делались загороди канда, которые расставлялись у солонцов, у ключей, в ущельях и шлелк по 2-3 отверстия, где ставились само­стрелы, которые настораживались таким образом, чтобы стрелн по­падала под лопатку /Грум-Гржимайло, 1894, 330/, Зейские и ургляй-ские эвенки настораживали на медвежьих тропах большие петли из толстого лосиного ретушя. Конец ретшя продевали через отверстия в трех деревьях и привязывали к четвертому дереву. В промежутках междз'' деревьшш к реглню с двух сторон прислоняли нетолстые брев­на. Медведь, попав в петлю, тянул ее, рвался и задыхался /Васи-левич, 1969, 58, 65/.

Попутно добывали боровую и водоплавающую дичь. На глухарей ставили силки /Мидаендорф, 1878, 731/; в апреле-мае и сентябре /во время прилета и отлета/ били гусей и уток /Туголуков, 1970а, 236; Афанасьев, 1930, 19/. Дикушу караки били палкшш и ловили петлями, надевая петлю, прикрепленную к палке, прямо на шею си-

135

дящей на дереве птицы /Афанасьев, 1934, 277/. Объектами пушного промысла были соболь, белка, лисица, ко­

лонок, заяц, рысь, росомаха, волк, выдра /последняя только в во­сточных и сахалинских районах/. Проглысел соболя был самым глав­ным. Найдя соболиный след, бросали другую охоту и начинали высле-.^швать этого зверька. Самой удачной была охота с собакой в кон­це осени - начале зшлы. Успех ее зависел от выпавшего снега, ко­торый не должен быть очень глубоким, т.к. 1шаче соболь мог легко укрыться в нем, а собака быстро уставала. Слой снега не должен быть и слишком тонким, менее 30 см, иначе соболю легко бежать по нему. Охоте мешают также слякоть и наст, при котором соболь не проваливается в снег. Такая охота невозмо}ша зшлой, когда дни слишком темны и коротки, и весной - из-за снега на хвойны}с дере­вьях, с которых снег падает и зшлетает следы животных /Мидден-дорф, 1878, 616, 739/, Найдя свежлй след, по нему пускали собаку, которая загоняла зверька на дерево или в нору. Из норы или дупла его выкуривали дыглом. Восточно-приамурские эвенки под влиянием нанайцев в нач. XX в. стали употреблять при выкуривании соболя из норы специальную сеточку - "рукавчик" /Смоляк, 1975а, 208/, Добывали соболя и самострелами, настораживая их перед его норкой или на обратных следах. Чтобы соболь не обошел ловушку, вокруг нее втыкали прутья /Мидцендорф, 1878, 729/. Мг^шьско-урмийские ставили на соболя и ловушки-пасти соксокон,

Белкование велось с выпадением первого снега /в октрябре/ до конца марта. Чаще всего белку добывали с 'р^^шем и собакой. В глубокий снег западно-пришлурские охотники /орочены/ без собаки искали следы, объезжая лес верхом на олене /Василевич, 1969,60/. Восточно-приш.турские ставили на белку ловушку соксо. Реже и те, и другие ставили на белок и других мелких Бверьков /колонков,гор­ностаев, хорьков/ черканы.

136 Лисицу протшшляли самострела1.1и и пастями, насторагливая их

с nepBHiv! снегом и снимая весной. Сахалинские эвенки гоняли лиси­цу на лыжах или верхом на олене, а также загоняли в нору при по­мощи собаки /Афанасьев, 1928, 40/. На рысь и росомаху охотились с ружьем и собакой, которая, загоняя зверя на дерево, позволяла охотнику приблизиться на расстояние верного выстрела. Найдя не­доеденную рысью или росомахой добычу, окружали ее частоколом, оставляя одно небольшое входное отверстие, где настораживали са­мострел /Афанасьев, 1934, 276; Золотарев, 1934, 168, 169/.

У восточных и сахалинских групп важшлл промыслом была добы­ча выдры. На нее охотились главные! образом зимой, пользуясь тем, что выдра обычно ходит по одно1\^ следу и протаптывает тропу от полыньи к полынье. Здесь и устанавливали сшуюстрелы /Афанасьев, 1934, 276; Золотарев, 1934, 186/. Была даже специальная стрела на выдру - с rapnyHHHiv! наконечником, называемая ухулкан /Мидцен-дорф, 1878, 607/. На Сахалине охотились на выдру круглый год, осенью и весной выслеживая ее /Афанасьев, 1928, 40/.

Охотничьим оружием в прошлом служил л'"к со стрелшш. Но во второй половине XIX в. широкое распространение получило огне­стрельное оружие, в основном малокалиберные винтовки, так назы­ваемые "малопульки", реже винтовки большого калибра. Лук и стре­лы в это времл употреблялись уже редко, лишь в крайних случаях, когда истощался запас пороха и свинца, а также встречались у де­тей, которые учились стрелять в цель /Маак, 1859, 49/.

У западно-приат^турских эвенков лук, как и саг.юстрел, назы­вался общим для всех эвенков и других тунгусо-маньчжурских наро­дностей термином бф^бэркэн. Восточно-приамурские /бурейско-ам-г^гньско-урмийские/ называли лук алана, так же как манегры - са­мострел. В отличие от слохашх М-образных луков бэр, склеенных из двух естественно изогнутых пластин /ели и березы или листвен-

137

ницы и кедра/, это был прямой простой лук. Он изготовлялся из одной пластины лиственницы и обклеивался берестой. По вогнутой стороне его прокладывали сухожильную струну /Василевич, I96I, 31; АШИЭ, Р 205, 5-6/. Также алана назывались простые дугообраз­ные луки охотских /аянских и чутдиканских/ эвенков /Василевич, 1969, 63/. По описанию Я.Линденау, пешие охотские тунгусы лук делали "из лиственицы, обернутой берестой" /Золотарев, 1938, 71/. Судя по упоминанию одной породы дерева, это был простой лук. Ташш образом употребление простого лука алана восточно-приамурскими эвенками имело охотское происхождение.

Ружье западно- и восточно-приамурские грешны называли по-раз-ноьту: первые - обще эвенкийским тер1.шном пэктирэвун, вторые - бэр /как аянские и алданские эвенки/. По объяснению Г.М.Василевич, перенесение терьдина бэр на ружье произошло оттого, что эти эвенки познакомились с рукьем от якутов, которые называли его в разгово­ре с эвенками эвенкийским словом бэр /Василевич, 1969, 64; АЛЧИЭ, \?- 205, 6/.

Стреляли из ружья с подпоры "сошки", так же как это было принято в Сибири. В качестве подпоры нередко использовали лызшую палку особого устройства. Ее делали разъемной с кольцами на обо­их концах. Когда нужно было целиться, охотник разъединял палку в месте разъема, втыкал обе половинки кольцами в снег так, чтобы из верхних концов получалась развилка, на которую он опирал ду­ло рулгья /Пасвик, 1883, 115/.

Кроме лука и ружья использовали также пальму уткан и копье гида. Первая употреблялась при охоте на крупного зверя, а также служила топором для расчистки лесной чащи и ддя зарубок на дере­вьях при обозначении пути. Второе использовалось исключительно при охоте на медведя, поэтому некоторыми aBTopaivin называлось медвек^ьей рогатиной /Маак, 1859, 49; Пасвик, 1883, 114/.

138

Из ловушек наибольшшл распространением пользовался само­стрел бэркэн. Для его изготовления выбиралось твёрдое лиственное дерево, которое обрабатывали ножом и скобелем. Затем дерево гну­ли и еще подстругивали так, "чтобы оно сгибалось совершенно рав­номерно", За день мастерили до 10 луков. При изготовлении стрел пользовались для придания им особой гладкости cпeциaльны /I приспо­соблением -"настругой", называемой по-якутски кохак /Мидцендорф, 1878, 720-721/, Тетиву илл^ илу делали из прокопченного ровдуя^но-го ремня. Лук вставляли в расщелину древесного пня и, насторолшв его стрелой без оперения, прикрывали сверху ветками. За один раз настораживали по 20-30 сшлострелов. У одного охотника было до 300 различных стрел, в том числе до 100 - на соболя /МЧИЭ, Р 205, б/. Стрела с костяныгл наконечником называлась чахамдра; стрела с железным наконечником - дюгоги, стрела на соболя и зай­ца - бира; стрела с гарпунныьл наконечником, на выдру - ухулкан. Приклад лотакай шлел 3-4 зарубки, позволяющие по-разному натяги­вать лук. От спускной палочки хуругун протягивалась через тропу и крепилась на противоположной стороне прохода струна сиран, за­дев за которую, зверь спускал в себя стрелу. Для настройки сагда-стрелов на необходт^ю высоту использовали "мерник" улкавон -специальную дощечку с мерой высоты /Мидцендорф, 1878, 607-609/, Для лучшего попадания в цель сшяострелы, в зависшяости от того, на какого зверя они насторшкивались, устанавливались горизонталь­но, вертикально или наклонно. На соболя использовали все три спо­соба, на зайца и лисицу - только наклонно, на крупных копытных -вертикально /Василевич, 1969, 65/.

Реже, чем самострелы, использовали черканы /на белку, колон­ка, горностая, зайца, хорька и других мешшх зверьков/,

Были известны приаг-гурскт! и ранее нехарактерные для эвен­ков падающие давящие ловушки - пасти, которые они называли по-

139 якутски соксо /ПМ, 1980, I98I/. Размер ловушки зависел от вида животного, на которого она рассчитывалась. Устраивали соксо по мере надобности на месте промысла. Верхнебурейские эвенки делали соксо следуюпр\1 образом. У ствола дерева устраивали из кольев не­большой шалаш с одним входом. Вплотную к входу на землю клали бревно, укрепленное четырьмя вертикальны^ш столбикаьш, и на него - еще такое же, второе. Чтобы настороймть ловушку, приподншлали один конец верхнего бревна и между вшл. и нижнтя бревном вставля­ли насторожку, которая удерживала конец бревна в поднятом положе­нии, На поднятый конец бревна наваливали груз /колоду/. Внутрь шалаша помещалась притланка. Стараясь достать ее, зверь толкал курок насторожки, и верхнее бревно, двигаясь между четырьмя вер­тикальными столбиками, падало на зверя /Афанасьев, 1934, 274/.

Амгуно-уртшйские эвенки пользовались аналогичной ловушкой соксокон при добыче соболя. Выследив прячущегося в дупле соболя, в отверстие вставляли ощтл концом дуплистое бревно кондэ, в ко­торое вкладывали палочку с развилкой тылбэвун. Верхний ее конец проходил через отверстие, в котором спрятался соболь, и был свя­зан с горизонтальной палочкой, второй конец которой связывали с подпорой. На последнюю опускали нетолстое бревно мо колбокон и выгоняли соболя. Он задевал за развиш^у, последняя тянула палоч­ку, и бревно падало, придавливая зверька /Василевич, 1969, 60/, Западно-приамурские эвенки ставили аналогичные пасти сого на ли­сицу и волка /Туголуков, 1970а, 238/.

Помошриком охотника на проьшсле была собака, которую с ран­него возраста обучали охоте на определенного зверя. Опытный охот­ник мог определить еще по щенку, хорошая ли вырастет собака и на какого зверя с ней можно будет охотиться. Если верхний шейный позвонок щенка /нерикта/ выступал вперед, то собака могла стать хорошим медвежатником. Проводя по лобной кости щенка, проверяли,

140

есть ли так называемый чинчаларан - выступ, при наличии которого собака хорошо гоняла лосей /Ш;1А, I98I/,

Кроме своего основного назначения, охотничьи собаки выполня­ли у восточно-приамурских эвенков еще одну аункцию: нередко они помогали хозяину тащить ручную нарту толгоки. Нарта была узкой и длинной, имела изогнутые кверху с обоих концов полозья, пазо­вое крепление. Спереди сбоку на ней была особая ручка - "оглобля" элгэвье, которой охотник направлял и тормозил нарту /Василевич, 1969, 68; Ш М , I98I/.

В литератзфе высказывалось мнение о зашяствовании восточны­ми эвенками ручной нарты у нанайских охотников, однако, это пред­положение никак не обосновывалось /Василевич, 1961, 31/, поэтому вопрос заслуживает более подробного рассмотрения. Действительно, охотничья нарта восточно-приаглурских эвенков похожа на нанайскую /Сем, 1973, 166-170/. Обе они, помикю палки-оглобли, шдеют оди­наковые двусторонние загнутые полозья. Но аналогичные охотничьи нарты были также у ульчей и орочей /Смоляк, 1966, 65; Васильев, 1940, 165/. Все они близки к собачьшл нартшл гиляцко-алтурского трша. Это отмечал еще Б.А.Васильев, описывая охотничьи нарты оро­чей и их соседей - эвенков р. Тутшин: "По своему типу нарты с по-лозьшш, загнутыгш кверху с обоих концов, примыкают к нартам "ги­ляцкого" типа" /Васильев, 1940, 165/. Следовательно, охотничья нарта тлела у эвенков ТШР1ЧНО амурское устройство, присущее нар-тшл всех ни}шешдурски± народностей. Кроме того, название нарты толгоки отличается от нанайского токи^торки /общее название нарт у нанайцев/ и ондёхо - охотничья нарта с оглоблей /Сем,1973, 166, 168/, но совпадает с негидальским /Штернберг, 1933, 547/. Есть также довольно раннее, относящееся к началу ];УШ в., сообще­ние об употреблении нарты восточно-приахлурскими эвенка1.ш. Я.Лин-денау писал о туг^фских тунгусах, что "отправляясь зимой на охо-

141

ту на недалекое расстояние, они берут с собой небольшие нарты, которые тащат сами или запрягают в них собак" /Золотарев, 1938, 77/.

Таким образом, охотничья нарта была известна восточно-при­амурским эвеш ахл еще до их непосредственных контактов с нанайца­ми. Скорее всего, наличие такой нарты свидетельствует о ранних связях восточных эвенков с аборигеншлл населением региона. Не ис­ключено, что тугурские эвенки заимствовали нарту в контактах с нивхами еще в то время, когда последние были расселены значитель­но севернее, чем теперь, так что их территория сглыкалась с рассе­лением коряков на Охотском побережье, граница которых простхфа-лась значительно южнее /Таксагш, 1975, 196/.

Несмотря на раннее употребление восточны1.ш эвенктш. охотни­чьих нарт, они не получили все же широкого распространения сре­ди всех приаглурских групп. Причина кроется, по-видгмому, в силь­но пересеченной местности оторогов Станового хребта. Еще А.Мид-дендорф отмечал, что "здесь никаких санок нельзя ^тютребить в дело", поэтому охотник часто на себе переносил гдясо ''битого зве­ри. Если это была крупная добыча, напртлер, кабарга, то у нее отрубали _ ноги и голову и укладывали рядом, чтобы было удобнее нести. Таким способом охотник мог унести три кабарги сразу /Мид-дендорф, 1878, 721/. Я.Линденау в описании удских тунгусов так­же сообщал, что добычу часто переносили на себе, при этом м^-жчи-ншл помогали и женщины /Золотарев, 1938, 77/. •

Для кочевания и промысла эвенки об'нчно объединялись группа­ми по 3-4 пемьи. С наступлением сезона вся группа передвигалась с навьюченными олешзми к месту охоты и находилась там, пока не опроьшшляла его, или пока олени не выбивали мох. Тогда передви­гались дальше. Территории рек были закреплены за определенными семьями, но эвенки нередко выходили за эту территорию, напргалер,

142

верхне-шокжинские к ковщг лета кочевали на притоках Мазара, а зейские переходили на притоки Нюкжи /Василевич, 1930, 108/.

Наряд7 с охотой, важнейшую роль в хозяйстве npnaiviypcKHx эвенков играло оленеводство, причем у западЕШх и восточнш: групп в нем существовали некоторые различия. Западные - орочены - были гшогооленными. В сравнении с другш-ш эвенками они ж-юли большие стада, Б среднем до сотни голов, а особенно крупные насчитывали несколько сотен, даже у беддяков было не меньше 20 оленей /АЖИЭ, W- 61, 2/, У восточных стада были меньше, в среднем по 40-50 го­лов./Шьшдт, Глен, 1869, 35/. Со временем оленей становилось еще меньше, так как осваивая в Восточном IIpHajviypbe новые охотничьи угодья, эвенки не всегда находили там ягельники. Чтобы выйти из положения, про1лышляли в одних местах, а оленей оставляли в дру­гих, обычно севернее. Частыми были семьи, не иьювшие достаточно­го количества оленей, они осуществляли свои перекочевки за два раза. Бывали случаи, когда из-за отсутствия оленей, скарб пере­таскивали на шкуре волокуше./АЛЧИЭ, W 61, 3/.

Домашние олени /орон/ также различались. Сахалинские по вы­соте холки считаются са1»шми крупными в Сиб1фи, по-видимому, за счет влияния местной породы, т.к. восточно-приш.^ские гораздо мельче, высотой до 1,2 м и весом до 70 кг /Радаев, 1926а, 74/. У ороченов олени отличались большим ростом, весом от 120 до 145 кг и особой выносливостью. Имея таких оленей, они не ходили пеш­ком даже на небольшие расстояния. Всегда ездили на олене. А не­которые настолько приучали своих верховых, что те не бросались в сторону, когда сидящий на олене охотник стрелял в случайно встреченного зверя /АЛЧ14Э, W- 61, 2/.

В остальном - уход за стадом, приеьш выпаса - оленеводство западно- и восточно-приамурских эвенков мало чем различал:(юъ. Уход за оленями сводился в основном к кочевкам по хорошшл кормо-

143 ВША местам, к устройству оград-каралей во время отела и гона, а также сооружению дшуюкуров сшлнгин в период гнуса. Стада паслись вольно, "олени привыкли не только к местагл с излюбенным питанием в разные сезоны года, но и к местшд отела и сами шли туда",- го­ворили Г.М.Василевич старики /АЛЧИЭ, W 61, 2/.

Оленеводство не менее, чем охота, вл1шло на хозяйственный год эвенков Приш*1урья и Сахалина. Если на згояу они переходили к местам охоты - на "свои реки", где находились лабазы с зимней одеждой и охотничьт'1 снаряжением, то летом перекочевки определя­лись в основном потребносттш оленеводства. Восточные /тибленс-кие, буруканские/ и сахалинские на лето выходюти на морское побе­режье, где была моховая тундра с кормагли для оленей и благодаря ветрам было гяеньше гнуса. Попутно здесь промышляли нерпу /Литвин-цев, 1926, 140; Радаев, 1926а, 75/. Удаленные от побережья вос­точные эвенки /селемдяо^нские, бурейские, урмийские/ на время оте­ла перекочевывали к гольцшл, а лето проводили в долинах верхних течений рек. Западные ориентировали летние перекочевки по местам сезонного корма оленей. В период сонкан /май, время отела/ при­кочевывали на место, к котороьгу привыкли важенки. Здесь ставили изгороди для отела. После отела перекочевывали в гари с поросля­ми молодой травы. Здесь также охотились на лосей и оленей. Затем, в период илкун /июль/, подни1 1ались вверх по долинам, богатым иванчаем, приближаясь к гольцам, где, благодаря частыгл ветрам, было меньше мошек и оводов. В конце сеьйбря, когда на гольцах высыхал ягель, спускались в узкие долины, заросшие хвощами. Здесь устраивали изгороди, в которые днем загоняли молодняк, чтобы со­хранить его от драк во время гона. После периода сирудян /сен­тябрь/ уходили в лесные районы, чтобы дать оленям полакомиться грибами. Тогда же готовились к зит-шей охоте на пушного зверя, попутно добывая боровую дичь /Василевич, 1969, 51/, Летом пита-

144 ние оленей было достаточной разнообразным: не только ягельники, но и иван-чай, ранняя весенняя трава на гарях, грибы, в меньшей степени - разный ягодник, лилии, кипрей, осока.

Повседневный присмотр за оленями, вьючение, развьючивание, доение важенок были женским делом. Мужчины устраивали дымокуры, строили изгороди во время отела, собирали оленей для перекочев­ки. Западно-приамурские /орочены/ устраивали также летние тене­вые навесы калтан'^калтамни. Для этого срубали невысокие лист­венницы и ставили их полукругом, соединяя кроналли. Размер тенево­го навеса зависел от количества оленей: калтан делали таким обра­зом, чтобы под его тенью уместилось все стадо. В жаркие дни оле­ни сами сбегались под навес, прячась от солнца, и стояли до ве­чера. Рядом с навесами разводили дымокуры /Василевич, 1969, 73, 108; АЛЧИЭ, № 56, 21/. Для различения оленей хозяева клеймили своих животных вырезанными на ушах метками им /зап./, илкэн/вост., сах./. Метили обычно весной после отела, когда олени держались из-за телят у стойбища, и уже меченных перегоняли на летние паст­бища /ПМА, I98I/. На мясо забивали очень редко, в исключительных случаях: "во время большого голода, при похоронах и при соверше­нии шаманских обрядов" /Маак, 1859, 50/.

Возраст оленя в среднем 10-13 лет, лучшее время 5-6 лет. Вьючить оленя начинали с двух лет, под верховое седло приучали с 4-5 лет, в нарту впрягали с 3-х лет. В зависимости от пола, возраста и назначения оленей бытовали следующие их названия:

Возраст Самец Самка до I года эннэкэн эннэкэн до 2 лет эвкан чачари,у вост. и

сах. также чалды до 3 лет иктэнэ,у вост. и нями

сах.также мулкачан до 4 лет нёгаркан нями

145

от 5 лет шларкан, у сах. нями также дюптыри

Верховой олень укчзж; передовик в упрялске бэрэтчик, у вост. и сах. также нёраьлды; бык-производ1лтель сиру; кастрат акта^-^ак-таки или гилгэ; важенка после отела байтагун; яловая ван^енка ва-най; у сах. важенка, переставшая телиться кэтэм; одичалый олень дэльлинде. Названия оленей по мастям: сшлый белый чолко /зап./; белый, но чуть теьшее чолко,багдарин; коричневато-серый боронг; серый карав /сах,/; черный коннорин; чуть светлее черного кува-гай /вост./; пестрый бугды /lEvlA, 1980, I98I/.

Подсобный характер в хозяйстве ршело рыболовство. В той или иной мере им заншлались все группы, но у западно-приаг/турских оно не играло столь вшшой роли, как у восточных и сахалинских.

Западно-приамурские добьшали главньм образом тайменя дели, ленка сугдендэ, сига хуту, налшла, щуку, гальяна пунну. Способы рыбной ловли основывались на глубоких знаниях природных явлений, особенностей хода и поведения рыб. На лето рыба подншлается в верховья мелких холодньк речек, на зтлу переходит в большие реки, где есть глубокие незамерзающие ямы. Переход из больших рек в ма­лые и наоборот бывает весной, после ледохода, и осенью, в сентя­бре. В это время, в течение 5-10 дней, рыба массой идет по рекам, и улов бывает особенно хорошим /АЛЧИЭ, t; 56, 20/. На этом осно­вывался наиболее распространенный у пришлурских эвенков способ лова перегоралшванием реки. Еще А.Миддендорф писал, что о ленные эвенки Станового хребта повсюду запруживали горные реки "заезка-ми" далир, которые "доставляли богатую придачу к питанию мясом" /Мидцендорф, 1878, 729/. Перегораживали небольшие рвкгс при невы­сокой воде, обычно осенью. Летом, до сентября, запора как прави­ло, не делали, т.к. вода могла подняться и смыть его. Поперек

146

реки ставили перегородку в виде плетня из прутьев, оставляя в ней несколько отверстий, куда вставляли 1-3 "морды" кэнгэр - ло­вушки для рыбы. Морды плели из тальника, разрезая попола1у! прутья и тщательно их вычищая. Осматривали запорн по утрам, вынт^ая по­павшуюся в морды рыбу /АЛЧИЭ, W 56, 20; Маак, 1859, 48/.

Рыбу били также острогой типа Ki^aimm с плотно насаженныья на древко наконечником бадар. Употребляли острогу по-разному: знали летне-осенний и зтший способы. Первый был ночны1;1 при помо-щ лучения. Обычно с огнем ходили по берегу или по воде, реже применяли лодку. Зш/ший покол рыбы острогой через лунку проруби основывался на скоплении рыбы в так называемых "таликах" - местах, представляющих собой глубокие незамерзающие, благодаря теплым ключам, яьш, где с осени скапливалась рыба. Найдя хороший "талик" хэюгл, делали в этом месте прорубь, над которой часто устанавлива­ли чуш, чтобы лучше видеть рыбу, и кололи ее острогой. Характер­ным для ороченов был также способ стрельбы по рыбе из ру^сья, раз­вившийся у них с появлением огнестрельного opysaiH на основе навы­ков'покола рыбы острогой. Стреляли рыбу летом, идя вдоль реки, пользуясь тем, что в солнечные дни таймени, щуки поднимаются к повер>зюсти воды и "играют" на солнце. Убив рыбу, доставали ее палкой /Василевич, 1969, 83/.

Часть рыболовных приемов, такие как лов сетшш, удочкШ'Ш и так называеьшми "переметагж" /сш/юловаьли/ были зашлствованного /русского/ происхождения. Удочкой налума летом ловили xapi^ycoB, насаживая на крючок паутов. Зю.юй удочкой с ш1вой ншкивкой /галь-яном/ нередко загленяли острогу при ловле рыбы через лунку на "та­ликах" /АЛЧИЭ, Р 56, 20/. Сшюлов ут шка не отличался от описан­ного у манегров. К последнш/х он попал, по-видь-люму, именно от ороченов, а орочены переняли его от арг^гнских казаков /Маак, 1859, 48; Орлов, 1858, 195/.

147

Сети орочены доставали готовшж у аргунских казаков или плели сшли из конского волоса, йспользовалргсь маленькие /10-20м/ сети адил и большие /40 и более м/ - алга. Они разлшались также по размеру ячеи. Сети с ячеей в 3 см назывались сугдендэмэгдэ или олломэгдэ и использовались на ленка и хариуса; с ячеей в 5 см -ДЭЛЮ.1ЭГДЭ - на тайменя и щуку. На верхнюю веревку сети привязы­вали поплавки кэвилдэ в виде деревянных палочек или берестяных трубок; на нилшзою веревку - грузила тасты - тальниковое кольцо с привязанным в середине камнем /АЛЧИЭ, Р 56, 20/. Ставили сети обычно на ночь в тихих заливах или устьях маленьких рек, а на рассвете проверяли их. Чаще закидывали сети с лодки, но нередко делали это также при помощи длинного шеста, подобно конньш aiviyp-ски1;1 эвенкам. Знали орочены и еще один широко распространенный у последшск способ рыбной ловли - острогой элгу /Орлов, 1858, 194; Пасвик, 1883, 116; АЛЧИЭ, Р 56, 20/. По-видимоьлу, оба эти способа были заюдствованы в общении с манеграгуШ и бгфарагж.

У восточно-приа1,1урских и сахалинских эвенков рыболовство по­лучило более широкое распростране1-ше благодаря TOI.Q'-, ЧТО В реки Охотского побережья ежегодно заходят на нерест лососевые породы рыб: в начале мая - ленок, с серед1шы июня - горбуша, с конца июля до начала сентября - летняя и осенняя кета. Летом на весь период рунного хода лососевЕгх эвенки переходами к местам рыбной ловли. По количеству улова на первом месте стояла кета, потом -ленок и горбуша. Особенно благоприятны условия рыболовства на Тугуре, где ход летней и осенней кеты продол}кался с середины июля до рекостава, и поэтому заготовка рыбы не требовала такой спешки, какая необхода^ла на Амгуни и по Амуру /Литвинцев, 1926,

6. Название грузила происходит от якутского таастыган "гру­зило" /Романова, Мыреева, Барашков, 1975, 109/.

148 133/.

Уменьшение запасов таежного зверя и потеря оленей в Восточ­но -npnai-iypcKHx районах приводили к Toiviy, что традиционные промыс­лы - охота и оленеводство уже не могли в полной мере обеспечить потребности эвенков, и это заставляло их все больше переходить к рыболовству. Немалую роль в этом сыграли их контакты с коренным населением Низшего А^лура, благодаря которы!.! восточно-приаг-^урские эвенки восприняли ряд местных рыболовных приемов. Наряда с ЕШШ

продолжали сохраняться и привычные эвенкийские способы: перегора­живание рек /у вост. и сах. уки/, покол рыбы острогшш элгу и киршжй /у урмийских - атара от якут, атараа/, ночное лученье ры­бы, установка сетей с помои;ью длинного шеста /Литвинцев, 1926, 133; АЛЧИЭ, W 205, 7; Смоляк, 1975а, 207; Ш Д , 1980, I98I/. Эти. способы ничем не отличались от описанных выше у западно-приамур­ской группы. Подобно нийснешяурскрш народностшл восточно-приш.гур-ские эвенки стали широко использовать различные сети. Первоначаль­но они приобретали сети у своих соседей, выгленивая их на оленьи шкуры, торбаза и т.п. Приобретали сети также и у русских купцов на ярмарках /Смоляк, 1975а, 207/. В начале Ж в. некоторые из эвенков научились сш.ш изготовлять себе сети. Буруканские вязали их из мотауза, а веревку, на которой угфеплялась сеть, из талово­го лыка /Литвинцев, 1926, 138/, Такие мастера очень ценились.Тутл-нинские эвенки до сих пор по именам поштт своих сородичей, кото­рые владели искусством изготовления сетей, заитмствованным от оро­чей /Смоляк, 1975а, 207/. Бурутсанские тэвенки ловили рыбу npem.iy-ш;ественно сплавным сетями, длиной 20 м, шириной около 1 м , с ячеей около 6 см. Рыболов на лодке подншяался вверх по реке на 100-120 м, выбрасывал поперек реки сеть и вместе с ней спускал­ся вниз по течению. Один конец сети прикреплялся к деревянноглу поплавку, другой - к лодке. Подплывая к месту, откуда он начинал

149

поднтлаться, рыболов вынш^ал сеть, вместе с рыбой бросал в лодку и приставал к берегу. На ка:1гдд) поездку уходило не более 15 im-

нут, улов составлял от 3 до 10 рыб /Литвтшцев, 1926, 133/. Наряду с эвенкийскшли острогами элгу и штрамкй, восточно-

приамурские эвенки использовали при добыче крупной /до 20 кг/ ры­бы - белуги, тайьюня, ленка - еще одгж тип остроги - девгэ -,за­имствовав его, по-виджюыу, у нанайцев. Как и элгу, девгэ пред­ставляла собой соскакивающий с древка наконечник, но у последней он имел фортугу трезубца с 2-3-мя зазубр1дашш на кахадом конце /Ва-силевич, 1969, 61/.

Восточно-приамурские и сахалинские эвенки заготовляли рыбу впрок в виде юколы. Умели обрабатывать рыбью кощ сэвгу и ш- ть из нее различные вещи. Очистив непотрошеную рыбу от чешуи, сни­мали с нее ко}1{у, сушили, растянув на палочках, смазывали разве­денной в воде рыбьей печенью, долго мяли, затем коптили. Из КОУШ

кеты изготовляли мешочки хутакан'^ хутакачан для хранения мелких вещей, табака, йсиров; из кожи ленка шили более крупные мешки и олочи; из тайяеньих кож делали дал':е ноговицы арамус /ШМ, 1980, I98I/.

Тшвуще на морском побережье эвенки /тибленские, буруканские, сахалинские/ незначительно занимались также охотой на морского зверя. Основной протшсел приходился на весну и осень, когда мор­ских животных особенно много.^^ромышлять начинали ранней весной, когда взламывался лед, и на плывущих льдинах появлялось ьшото

морских }ШБотных. Охотились с ружьями, метясь обязательно в голо­ву, и сразу после выстрела бросали гарпун, чтобы убитая нерпа не утонула /Кшшар, 1927, 46/. В море выходиж на дощатых плоско­донках а1л^фСкого типа /Смоляк, 1975а, 212/. По величине и окрас­ке различали несколько видов нерп: маленькая пятнистая нерпа тал-гай; пятнистая нерпа средней величины ларга; крупная нерпа с чер-

150 ной спиной, иногда почти вся черная, с белым воротником, хилар; нерпа мелкой породы цюкар; крупной породы хиноко /Дулькейт,1928, 39/. Из шкуры нерп шили обувь и одежду, изготовляли арканы для ловли оленей.

С нерпой были связаны и некоторые запреты. Например, нельзя было шить обувь из шкуры хилар, иначе будет преследовать медведь. Из этой нерпы можно делать только ремни /Дулькейт, 1928, 39/.Ана­логичный запрет отмечен у охотских /аянских/ эвенков. Последние избегали убивать нерпу мутаку, которая по поверью сильно вражду­ет с медведем, поэтому, если медведь увидит у тунгуса кожу мута-ки или какое-либо изделие из нее, то погонится за этим человеком /Пекарский, Цветков, I9I3, 53/.

Но нужно отметить, что морской промысел не имел у приамурс­ких эвенков самостоятельного значения, как охота или рыболовст­во. Им занимались лишь попутно, когда выходили с оленями к морю. Продукты морского промысла предпочитали выменивать у соседей -нивхов, орочей, сроков.

3. Материальная культура /средства передвижения, жилище, пища, одежда /

Главным средством передвижения был оленный транспорт. В кон­це XIX в. и западные, и восточные группы знали как вьючно-верхо-вое, так и упряжное использование оленя, но происхождение у них этих типов было различным. Западные /орочены/ издавна не только вьючили оленя, но и ездили на нем верхом, имея для этого специ­альное верховое седло. Восточные прежде на оленях перевозили лишь вещи и детей. Не только мужчины, но и женщины редко ездили верхом, пежом передвигались при перекочевках. Позднее, уже в Приамурье, восточные группы заимствовали верховое седло у ороче-

151 нов /АЛЧИЭ, W- 205, 5; Василевич, 1950, 170/. Упряжное оленевод­ство появилось у эвенков Приамурья лишь во второй половине XIX в. с развитием грузоперевозок в связи с обслуживанием золотопромыш­ленных разработок.

Для запряжки верхового оленя на него надевали простой недо­уздок, состоявший из обороти и поводка. Обороть представляла со­бой ременную петлю с двумя ремешками, завязывавшимися за рогами оленя. К недоуздку междс'' глазами и по краю глаз пришивали кисточ­ки из ровдуги или из кусочков белого и темного меха. Эти украше­ния, называемые нэлби или чураптун, имели и практическое Означе­ние - махая головой, олень отгонял ими гнуса /АЯЧЙЭ, № 56, 19; ПМА, 1980/.

В зависимости от грузового или верхового использования оленя на него крепилось седло эмэгэн /вьючное/ или нэмэ /верховое/. Пер­вое изготовлялось из двух полок - деревянных досок данна, соста­вляющих ленчик томо, и двух плоских высоких прямых лук. Их дела­ли из дерева или кости и обязательно орнаментировали, вырезая ри­сунок ножом. Рисунок на дереве закралгивали минеральной краской: прямые линии дэвэк - красной охрой^ изогнутые и мелкие - белой, нетронутые ножом места - черной краской. По рисунку на луках узна­вали, чье было седло. Доски данна зашивали в мешки с оленьим воло­сом, луки оставляли открытыми /АЛЧИЭ, № 56, 19/. У западных наря­ду с обшитыми седлами были и необшитые, под которые всегда под-кладывали кусок старой шкуры тэнинэ /Василевич, 1969, 98/,

Верховое седло нэмэ состояло из двух роговых лук ие /у сах. тимкэн/ и деревянных полок, к середине которых вертикально привя­зывали "крылышки" дэптылэ в виде дугообразной дощечки или изогну­того прута. Благодаря такому устройству, в седле было удобно си­деть и без стремян. Луки делались обязательно из кости и не пря­мые, как на вьючных, а изогнутые от середины наружу. Передняя,

152 более высокая, с заостренным верхом, иногда заканчивалась точе­ной головкой оленя. Остов седла покрьшали сверху шкурой с головы лося или оленя, а снизу зашивали выделанной шкурой. Пустые про­странства набивали оленьим волосом. Под само седло, на оленя, клали также шкуру дэптун. Седло крепилось на лопатках оленя. За­крепляли его одной подпругой тынгэптун - широким ремнем с костя­ной пряжкой горги на конце. Позже костяные пряжки были заменены медными, которые привозили якуты. Подпруга для вьючного седла отличалась тем, что у нее на конце было кольцо гилды. Подтягивая вьюк, подпругу продевали через кольцо и завязывали специальным узлом томтор. Подпругу перекидывали через заднюю часть седла, у задней луки /АЛЧЙЭ, № 56, 19; ПМА, 1980, I98I/.

Садились на оленя с наскока, опираясь правой рукой на посох тыевун, а левой - на переднюю луку седла. Для посадки подходили к оленю с правой стороны. Детей сажали верхом на оленя с 3-4-х лет. Спереди и сзади ребенка клали подушки и привязывали к лукам две поперечные палки, называемые туру. У восточных и сахалинских эвенков существовали особые детские седла дурэкэ, отличавшиеся о т обычных верховых большими деревянными луками и наличием допол­нительных боковых планок адаптун, не позволяющих ребенку упасть. Луки на дурэкэ делались прямоугольной или округлой формы и обычно украшались резным орнаментом /ПМА, I98I/.

Материалом для изготовления вьючных сум служили камусы оха, шкурки с головы мета, ровдуга тэргэкса, а у сахалинских еще и нерпичьи шкзгры кумакса. Мягкие сумы /у зап. пота; у вост. икэвъе; у сах. сэрук/ использовались для перевозки одежды и различных небьющихся предметов. Более сложными были твердые сумы /унмэ, ин-мэк, мэнгэр/. Для их изготовления сначала делали берестяной ко­роб с узким прямоугольным дном и расширяющимися кверху высокими бортами. Короб обклеивали камусами или ровдугой, нередко чередо-

153 вали полосу камуса с полосой ровдуги. На передней и задней сторо­нах вставляли длинный треугольник из полосок ровдуги черного и красно-бурого цвета и с красной материей в середине. Соединения прошивали подшейным волосом оленя. Передок вьючной сумы /сторона, обращенная к голове оленя/ украшали особенно старательно, орна­ментируя его при помощи берестяного трафарета дэвэвун. Рисунок наносили цветными /красными и черными/ камешками дэвэксэ, которые находили в больших реках. Сверху украшение покрьшали смолой нюк-тэн, которую собирали с лиственницы или с каменной березы /дывэк-тэ/. Ее смачивали водой и наносили на рисунок, как лак. По верх­нему краю, у отверстия мэнгэр украшали ровдужно.й узорной поло­сой /ПМ, 1980/.

Вьючных о леней связывали между собой поводком. В караване шли обычно 10-15 животных. Для привязывания каждого последующего оленя к седлу предыдущего на задней луке седла была специальная роговая пряжка гилбэвун /АЛЧИЭ, W 56, 19/.

Примерно в последней четверти XIX в. приамурские эвенки ста­ли запрягать оленей и в нарты, заимствовав этот, прежде нехарак­терный им, способ от якутов, о чем свидетельствует тип нарты /прямокопыльный/, ее название сирга /у сах. сохранилось эвенк. толгоки/, а также якутская терминология основных ее частей. Эвен­кийским было лишь название копыльев халган/^алган, остальные на­именования почти все якутские: полозья синак /як. сынаак/, а у вост. и сах, также эвенк, кэвэ; вязки-поперечины у зап. илак /як. ылах/, у вост. и сах. торай /як. туорай/; настил адарай /як.ада-рай/, у сах.эвенк, сэктэрэн; ободок, соединяющий верхние концы копыльев, баттык /як. баттык/ наряду с эвенк, тырэвкэ; "баран" мурэнтык /як. мурунтук/, у сах. кэвэт /ПМА, 1-980, I98I/.

Грузовая нарта была неширокой /длина 1,5-2 м, ширина около 75 см/, низкой, с прямыми невысокими, вертикально поставленными

154 копыльями /обычно три пары/. Копылья примерно на середине своей высоты попарно соединялись между собой вязками-поперечинами, на которые укладывался дощатый настил. Верхние концы копыльев сое­динялись ободком, образующим барьер. Спереди нарты к передней паре копыльев привязывалась горизонтальная дуга "баран". От сере­дины дуги в некоторых нартах делали из сухожилий петлю, за кото­рую плотно подтягивали дугу к первому вязку. Крепление нарты бы­ло смешанным, пазово-ременным. Копылья вбивали в отверстия поло­зьев, а вверху связывали ремнями. Полозья и копылья делали из хо­рошо высушенной березы, вязки и руту - из тальника, дощатый на­стил - из лиственницы /АЛЧИЭ, \?- 56, 19/.

Наряду с грузовой нартой сирга у приамурских эвенков суще­ствовала и особая ездовая нарта тэгэк - низкая, узкая, короткая /длина вместе с "бараном" до 2-х метров, высота 50-60 см, шири­на у полозьев 75 см, сиденье уже, до 50 см/. У нее были дугооб­разные копылья, которые делали из естественно изогнутых и хорошо высушенных суков березы или вырубали из прямого дерева. Существо­вали варианты копыльев: все две-три пары дугообразно изогнуты; одна средняя пара - изогнутые копылья, две крайние - прямые; все три пары - прямые /у нарт, сделанных наспех/. Изогнутые копылья позволяли, сидя верхом, ставить ноги на полозья. Копылья встав­ляли в пазы полозьев, а вверху соединяли тальниковыми вязками, к которым привязывали о дну-две лиственные дощечки для сиденья. Если все пары копыльев были прямыми, то по бокам средней части доски для сиденья делали вырез, чтобы можно было поставить ноги на полозья. На сиденье укладывали како-нибудь мягкий мешок, и сидели на нарте как на олене /Василевич, 1969, 103/.

Такая нарта встречалась также у горинских нанайцев /Сем, 1973, 172/, у негидальцев, у сроков и у некоторых якутов /Васи­левич, Левин, I95I, 66/. Она как бы соединяла в себе черты дуго-

155 непыльного и прямокопыльного типов. По высоте, дугообразным ко­пыльям и посадке верхом она несколько походила на чукотскую,но в то же время отличалась от нее небольшой длиной, меньшим коли­чеством пар копыльев, установкой последних по всему полозу и на­личием дуги. По мнению Г.М.Василевич, в ней были сохранены эле­менты аборигенной собачьей ездовой нарты /2-3 пары дугообразных копыльев, маленький размер и езда верхом/, которую оленине эвен­ки приспособили к езде на олене /Василевич, 1969, 103, 105/.

Упряжь была одинаковой для обеих нарт. Запрягали двух оле­ней: справа ставили передовика бэрэтчик /вост. и сах также нерам-ды/, слева - пристяжного. На передовика надевался недоуздок нэмэр с двумя попер^ными ремнями: один проходил выше, другой - ниже глаз. Эти ремни соединялись тремя ремешками между глазами и ни­же. Сам ремень весь украшался медными бляшками. От этой узды с двух сторон проходили вожжи нёгусал. Лямка надевалась на правую ногу, олень тянул правым плечом. Потяг /4 м у ездовой, 3 м у грузовой нарты/ перекидывался 4©jje8 "баран" и шел к лямке пристя­жного оленя, который тянул также правым плечом. Чтобы вожжа не спускалась, на спину оленя надевали пояс чэчэркэ шириной 10 см. Пояс украшали аппликациями оленьих голов, а также растительным или геометрическим орнаментом. Левая вожжа проходила просто через отверстие в поясе, для правой /дотптын/ - на поясе был роговой крючок иенсал'иенда /АЛЧИЭ, W 56, 19/. Подгоняли оленя якутским кнутом /жердь длиной около I м с длинным ремнем/: им вращали над головой передовика или справа от нее, чтобы он быстрее бежал /Василевич, 1969, 105/.

Летом использовались также передвижения по воде. У западно-приамурских эвенков известно несколько типов лодок. Для быстрого передвижения по реке и для охоты с воды пользовались традицион­ной эвенкийской берестянкой ^ав, устройство которой, по свиде-

156 тельству Р.Маака, было "такое же, как и у других оленных тунгу­сов Восточной Сибири" /Маак, 1959, 48-49/. Иногда употребляли долбление баты, выменивая их у шилкинских и аргунских казаков. Для переправ через реки существовала особая кожаная лодка мурэку /^мэрэкэ. Остов ее состоял из двух связанных на концах жердей /ободов/, в середине разведенных несколькими кривыми поперечны-. ми ребрами. От носа до кормы по дну лодки проходила изогнутая продольная рейка /планка/, которая также соединялась с ребрами, Остов изготовлялся из лиственницы и тальника по мере надобности, непосредственно перед переправой. Тут же на него натягивали ров-дужный чехол, снабженный вязками, который привязывали на носу, корме и в нескольких местах посередине. Внутрь лодки настилали доски и бересту. Гребли двзослопастным веслом. Ровдуга не успева­ла промокнуть насквозь. После переправы ее сушили, а остов выбра­сывали /АЛЧЙЭ, W 56, 19; Антропова,' I96I, 109/,

У восточно-приамурских эвенков водные средства передвижения играли большую роль, благодаря богатой речной системе Нижнего Амура и Сахалина. В этой группе отмечены берестянки ^ав и долб­ленки двух типов: маленькие батики и большие грузоподъемные оно-40, а также дощатые плоскодонки, называемые по-разному - утунну, тэмчэ, тэмкэн, оночо. Однако, все они, даже берестянки, были приобретены уже в Приамурье. По словам стариков, лодки раньше не знали, а передвигались по рекам на плотах. "Глядя на нанаев, мы стали лодки делать,"- говорили Г.М.Василевич бурейско-амгунь-ско-урмийские эвенки /АЛЧИЭ, W- 205, 7; Василевич, I96I, 31/. Дей­ствительно, небольшие долбленые батики имели, как и нанайские, остроконечную форму и назывались одинаково с ними утунду. Они использовались преимущественно для охоты на водоплавающую птицу и реже для ловли рыбы /Василевич, I96I, 31/. В некоторых районах встречались также дощатые лодки. В них донная доска у носа дела-

157 лась изогнутой и выступающей, а на носу и на корме между борта­ми вставлялись поперечные перекладины. Урмийские и амгуньские эвенки называли их утунну /Василевич, 1969, 107/, заимствовав, по-видимому, от нанайцев. Эвенки реки Тывлино называли дощатые плоскодонки амурского типа тэмчэг-'тэмкэн. Они научились их стро­ить, вероятно, у нивхов левобережья Лимана и употребляли для морского промысла /Сь-оляк, 1975а, 212/.

Берестянки имели у восточно-приамурских эвенков характер­ную амурскую особенность - фигурно загнутые концы, что может рас­сматриваться следствием заимствования ими такой лодки у амурско­го населения, возможно, у нанайцев, или, не исключено,у конных амурских эвенков. Как и у манегров, размеры берестянок были раз­личными - маленькие, до 3-х м длиной, на одного человека, и боль­ше, до 7-8 м, на целую семью. В урмийской группе отмечено также употребление манегрского термина умурэчун для обозначения, наря­ду с 7ав, лодки-берестянки /Эвенкийско-русский словарь, 445/.

На бурных горных реках легкая берестянка неприменима, для таких рек у восточно-приамурских эвенков широко распространенны­ми были большие грузоподъемные долбленки оночо, которые в отли­чие от долбленок амурского типа не имели лопатообразного носа. На эвенкийских оночо был острый нос и тупая срезанная корма. Для ИХ изготовления выбирали прямой гладкий тополь и выдалбливали из него заготовку /колоду/ нужных размеров - от 7 до 12 м. Затем ее подвешивали над костром, от тепла которого дерево распарива­лось, и колода как бы "раскрывалась". Нос и корма для избежания

7. Буруканские эвенки пользовались осиной /Литвинцев, 1926, 135/, вероятно, оттого, что тополя на Тугуре нет, а осина встре­чается часто и отличается ровным и стройным стволом /Радаев,1926а, 69/.

158 трещин помещались в деревянные колодки и заклинивались. "Раскрыв" лодку на нужную ширину, внутрь ее вставляли поперечные палки-рас­порки /4-7 штук/. Д ю и бока для прочности скрепляли изнутри изо­гнутыми корнями ели. Затем лодку оставляли на просушку, после че­го она становилась довольно легкой. Тогда же снимали колодки с ее концов. Для долбления лодки пользовались специальным теслом ванде в виде искривленного топора. Идя вниз по течению, лодку на-правляликоротким лопатообразным веслом: вверх по реке поднимались, отталкиваясь шестом. Обладая большой грузоподъемностью /на 5-мет­ровой лодке перевозят до 350-400 кг/, долбленки оночо были при­годны для перевозки всей семьи при кочевках. Они удобны для пла­вания по бурным горным рекам /ПМА, 1980/. Для эвенкийской олене­водческой культуры такие лодки не были характерны, т.к. при пере-кочевнах эвенки пользовались оленным транспортом. Распростране­ние их в восточно-приамурских группах может объясняться малоолен-ностью этих эвенков, нехваткою у них оленей для перекочевок. К нач. XX в, часть восточно-приамурских эвенков, потеряв оленей, кочевала по рекам Вире, Бурее, Биджану, продолжая заниматься охо­той. Такой образ жизни назывался жить "лодкой" /Василевич, 1961, 32/, т.е. лодка была превращена в главное средство перекочевок.

В изготовлении долбленок эвенки добились такого мастерства, что их изделия пользовались спросом даже у соседних групп, напри­мер, нанайцы приобретали такие долбленки от эвенков р.Карги /Смо­ляк, 1975а, 212/. О большой приспособленности долбленок оночо к передвижению по бурным приамурским' рекам свидетельствует тот факт, что они до сих пор используются местными промысловиками, причем не только эвенками, но и русскими. Нередко теперь на долб­ленках устанавливается мотор. Эта популярность оночо находит объ­яснение в нескольких ее преимуществах перед лодками современного типа. Эвенкийская долбленка значительно грузоподьемней "казанок','

159 что позволяет охотнику за один рейс доставить на место промысла необходимое снаряжение, продукты, тогда как на современной лодке делается несколько рейсов. Оночо имеет меньшую посадку, поэтому она проходит по малой воде, по перекатам, где обычная лодка за­стревает.

Жилищем приамуро-сахалинским эвенкам служил традиционный тунгусский чум |укча, устройство которого в целом было аналогич­но рассмотренному выше у манегров и бираров. Но были и некоторые отличия от последних. Основные!жерди сона могли быть с развилка­ми, как у конных, а также и без них. В обоих случаях они связыва­лись вверху тальником секта или тонким корнем нингтэ. Эту особен­ность приамуро-сахалинские эвенки вынесли из районов Якутии. Та­кая наружная обвязка верха остова была присуща якутским тунгусам /эвенкам и эвенам/, и она рассматривается как пережиток обруча, соединяющего вверху основные жерди урасы /Николаев, 1964, 106; Василевич, 1969, НО/, Общее количество жердей могло быть 20-40 штук, У восточных нередко больше - до 50-ти, т.к, у ник были большие семьи /до 20 чел,/, поэтому и чум бывал большим /Василе­вич, I96I, 31/, Летние покрышки /талу, тикса/ делались из берес­ты; зимние /элбэн^элбунг-'эллун - нижний нюк, унэкэн - верхний/-из лосиной ровдуги, с нач. XX в. стали использовать и брезент.

Надочажное устройство, в отличие от манегров, было традици­онно эвенкийским. В центре чума устанавливалась срединная жердь чимка, к которой одним концом /другим - к жерди, противоположной входу/ привязывалась поперечная перекладина йкэптун. Или вместо одной срединной Ч15мки в центре чума ставили 2 невысокие верти­кальные жерди, называвшиеся также чимка. Горизонтально на них укреплялась третья жердь йкэптун. На нее вешали крюк оллон для котлов и чайников. В дороге делали временный очаг кулу: под уг­лом в землю втыкали одним концом палку, так, чтобы противополож-

160 ный конец ее бнш над костром. Сахалинские нередко делали в чуме 2 входа: один против другого. По объяснению самих эвенков, это было вызвано необходимостью менять положение входа в зависимости от направления ветра, не переставляя при этом самого чума /ПМА, I98I/.

Летом на временных стоянках на охоте и при перекочевках уст­раивался получум калтан'^ калтарми или пользовались пологом 7ам-пан. Устройство последнего было тождественно манегрскому /в отли­чие от нанайских и ульчских он имел конусовидную форму/, что сви­детельствует о заимствовании его у конных амурских эвенков.

В прошлом в качестве зимнего жилища был известен также жер­дяной или корьевой чум утэн, сооружаемый из жердей, крытых корой, травой, землей'/Дадешкелиани, 1888, 272/. У сахалинских упомина­ния о нем имелись только в сказаниях /Василевич, 1949а, 56/. О зимних жилищах утэн у охотских пеших тунгусов писал Я.Линденау в начале }ЗП11 в.: "Они круглы, обсыпаны землей. Вход сверху, кры­ша плоская, очаг посередине" /Золотарев, 1938, 71/. Зимник утан, сооружаемый из плах - расколотых пополам лиственничных и еловых бревен - существовал в нач. XX в. у аянских эвенков. Щели в нем законопачивались мхом, а на плахи клали дерн или снегч/Пекарский, Цветков, I9I3, 81/. Вероятно, традиция сооружения зимника утэн была принесена в Приамурье с Охотского побережья, где это жили^ ще тунгусы заимствовали, по-видимому, от аборигенного населения.

С начала XX в. широкое распространение получила палатка, вместе с которой вошла в быт и железная печь. Имея перед чз мом некоторые преимущества /меньшее - 8-10 - количество жердей; од­ного оленя для перевозки, тогда как чум перевозят два оленя/, палатка в 1920-х годах почти вытеснила чум. Летом палатка уста­навливалась прямо на земле. Зимой при продолжительных стоянках восточные /селемджинские, тугурские/ и сахалинские эвенки исполь-

161 зовали так называемый "оклад" - невысокий, до полуметра, сруб. Для этого на расчищенное от снега место настилали "накатник" -тонкие бревнышки, устраивали на нем узкие нары и все это окружа­ли двумя-тремя венцами из бревен. Лишь после этого на "оклад" ставили саму палатку, /ПМА, 1980, I98I/. Традиционная планиров­ка чума /место для хозяйственных вещей около входа чона/^чонал; бэ - места вправо и влево от костра для членов семьи; малу - по­четное место против входа за костром/ сохранялась и в палатке.

Кроме палатки, в начале XX в. у приамуро-сахалинских эвен­ков появился еще один новый для них вид жилища - корьевой летник угдан, сооружаемый летом в местах постоянного лова рыбы и служа­щий одновременно и для жилья и для сушки и копчения рыбы. Встре­чаясь в разнообразных вариантах, угдан в целом имел прямоуголь­ное основание и наклонные стенки, крышу плоскую, с наклоном или двухскатную. Остов чаще строили из шести тонких столбов, вбитых в землю: 4 токого по углам, 2 торай посередине передней и задней сторон, к зпгловым столбам приставляли еще по одной жерди потонь­ше. Наверху все столбы имели выемки. На средние торйй накладыва­ли матицу черва, на боковые столбы - жерди эвтнлэ, а на крайние опирали стропила. Весь остов покрывали пластинами лиственничной коры, которую снаружи и внутри укрепляли тонкими жердями. На пе­редней стороне оставляли отверстие для двери уркэ и рядом с ним в передней стене вырезали отверстие для трубы железной печки. Иногда столбы вбивали не в землю, а в раму, которая служила осно­ванием остова. Такой остов легко передвигался,

Вопросам происхождения и развития угдана посвящено специ­альное исследование Г.М.Василевич, показавшее, что это жилище было сравнительно-недавно, лишь в нач. XX в., заимствовано эвен­ками у тунгусоязычных народов Нижнего Амура /Василевич, 1961, 32-39/. Аналогичные корьевые летники назывались у нанайцев и

162 ульчей даура /Сем, 1973, 84~8б; Смоляк, 1966, 73/. Такие жилища строили негидальцы, орочи, удэгейцы, сроки. Кору для покрытия брали как с лиственнигр, так и с березы. Поэтому стены и крышу некоторые эвенки называли талу "береста". В местах, где нет боль­ших деревьев /на истоках рек, например, в верховьях Амгуни/ угдан покрывали не корой, а дощечками, прибивая их к остову /Василевич, I96I, 36-38/, Урмийские эвенки научились от нанайцев обмазывать угдан снаружи глиной, тогда он внешне напоминал мазанку /АЛЧИЭ, W 205, 13/.

Благодаря простоте конструкции и удобству использования,угдан быстро распространился среди эвенков, и к сер. XX в.встречался по всему Приамурью, главным образом, на летних работах - на рыбал­ках, лесозаготовках и т.п. До сих пор он сохраняется в поселках как летняя кухня и спальня рядом с деревянным домом /ПМА, 1980, I98I/.

Пища. В рационе преобладала мясная пища /мясо лося, дико­го оленя, кабарги, косули/, дополнявшаяся в зависимости от сезо­на рыбной, растительной, молочной. При разделке туши кости не перерубали, а отрезали по суставам, кровь сливали в очищенный же­лудок, по частям разбирали ребра и позвонки. В еду шли все части туши. Сырыми ели сердце, почэм, костный мозг. Последний, так же как и язык инни, считался деликатесом. Мясо употребляли чаще все­го вареным, реже обжаренным на вертеле. Готовили похлебку нимин-в кипящий бульон добавляли, взбалтывая, кровь, С появлением при­возных продуктов мясной бульон стали заправлять мукой или лапшой. Из частей туши готовили колбасы. Для кровяной колбасы буюрэн /сах. бувхэ/ промывали и выворачивали кишки силукта; кровь отста­ивали, сливали в кишки, которые завязывали на концах и варили, проверяя готовность, протыкая их палочкой. Если кровь не шла,

163 значит колбаса была готова. Из толстой кишки моманай делали кол­басу с жиром. Для этого кишку промывали и выворачивали наизнан­ку, так что сало, облегавшее ее снаружи, оказывалось внутри. Пос­ле этого моманай варили или поджаривали /Ш!А, 1980, I98I/,

Для заготовки впрок мясо без соли вялили на солнце или суши­ли над огнем. Сырое или слегка отваренное мясо разрезали на длин­ные /до I м/ полосы в палец толщиной,Их раскладывали на тыксе, натягивали на колышки или развешивали на перекладинах. Вяленое на солнце мясо называлось ургакта, В дождливое время или с появ­лением мух его сушили в дыму костра, тогда получалась бучивча. Свежевысушенное мясо резали на мелкие кусочки кукрэ или крошили в порошок, делая мясную муку хуликтэ, Кукрэ обычно варили в супе, а из муБИ, смешивая ее с ягодами, делали блюдо кулнин. Сушили так­же вареное лосиное сало, в таком виде оно хранилось до двух лет /ШЛА, 1980/. Заготовленное впрок мясо использовали, отваривая его, при отсутствии свежего. Длинные кости собирали и складывали на невысокие лабазы, В случае голода при неудачной охоте их дробили и вываривали и отвар ели. Лабазы ставили на тропах, и этими запа­сами мог воспользоваться любой нуждающйся /Пасвик, 1883, 114/, Как особое лакомство, у эвенков Станового хребта А,Ф,Мидцендорф отмечал приобретаемую у якутов конину, которую они предпочитали всякому другому мясу /Мидцендорф, 1878, 723/.

В торжественных случаях готовили также праздичную пищугнимат - мелко нарезанное, прокипяченное в жире, мясо; тэкэмун - то же самое из медвежьего мяса, А.Мидцендорф так описывал праздничную трапезу по случаю добычи лося: "Подали котел с густой горячей ка­шей, состоявшей из раскрошенного на мелкие кусочки мяса, которое жарилось в мозгу и кишечном жире. Котел обошел весь кружок, каж­дый брал полную ложку и передавал соседу котел,.. За кашей после­довали куски мяса разного рода". Старикам и гостям раздавались

164 самые лакомые куски - жир от грудной кости, моз.р из костей и язык /Мидцендорф, 1878, 714/.

Таким образом, мясная пища в целом не отличалась от общеэвен­кийской. Лишь в некоторых восточных группах, например, на Амгуни, встречалось несвойственное эвенкам использование мяса лисиц и барсуков /Радаев, 1926а, 71/ - особенность, характерная также для рациона конных амурских эвенков. Жившие на побережье буруканские, тибленские, а также сахалинские группы имели в своем рационе мясо и жир морских животных. Жир сохраняли в нерпичьих желудках и в берестяной посуде. Им заправляли мясные и рыбные блюда, смешива­ли его с икрой, с рыбной мукой, с различными ягодами. Нерпичьи туши при необходимости замораживали /ПМА, I98I/.

У западных групп рыбная пища не имела особого значения; ры­бой питались только во время лова /ели вареную или обжаренную на рожне/, запасов ее не делали. У восточных и сахалинских рыбная пища не уступала по значению мясной. Богатые летние уловы лососе­вых позволяли, подобно нижнеамурским народнам, заготовлять рыбу впрок в большом количестве. Основным способом заготовки была юко­ла. Для ее приготовления из рыбы вынимали внутренности и икру и отрезали голову. Затем вдоль позвоночника делали два надреза, от­деляя бока. Спинной хребет с прилегающими к нему мясистыми частя­ми отрезали у хвостй, таким образом, чтобы первоначально отрезан­ные бока остались соединенными около хвоста. На этих боковых час­тях делались поперечные надрезы, и разделенная таким образом ры­ба без добавления соли развешивалась для сушки на воздухе. От спинного хребта отрезали мясистые части и сушили без надрезов, разложенными на жердях. Так же сушилась и икра. После просушки под открытым небом рыба и икра переносились под навесы или в чу­мы, где помещались над слегка дымящимся костром. В пищу юколу употребляли по-разному: в сухом виде, подогретой на огне, сварен-

165 ной в супе /ПМА, I98I/.

Из срезанных с позвоночника мясистых частей приготовлялась также рыбья мука барча. Для этого мякоть сначала разминали рука­ми в воде в берестяной посуде до получения кашеобразной массы, затем ровным слоем раскладывали ее на доски, которые ставили, наклоня, к костру. Высушенная масса вновь разминалась руками и выставлялась на солнце на больших кусках бересты /Литвинцев,1926, 134-135/, В пищу барча употреблялась с добавлением сушеной икры, нерпичьего жира, различных ягод.

Другим способом заготовки рыбы было ее замораживание. Моро­женая целиком рыба называлась таки, предварительно распластанная и замороженная - копчо. Незначительное количество кеты в нач.ХХ в. солилось /Кампар, 1927, 46/. Так делали только оседлые эвенки, жившие рядом с русскими.

Важным подспорьем было оленье молоко укунго. За один удой по­лучали примерно стакан молока. Большую часть его давали детям. Оленье молоко довольно густое и жирное, поэтому пили его не в чисто виде, а добавляя в чай. Заливали молоком размятые ягоды, кусочки лепешек. Кипятили его особым способом до загустения. Для этого посуду с молоком ставили в котел с кипящей водой и непре­рывно помешивали его, чтобы не подгорело. Умели готовить из мо­лока масло, сметану, взбитые сливки, заимствовав эти способы от якутов. Якутские купцы в обмен на пушнину доставляли эвенкам свои молочные продукты - топленое молоко, замороженную кругами сметану. Эвенки высоко ценили эти продукты; за сметану "вовсе не :жаль дать соболя",- говорили они А.Миддендорфу /Мидцендорф, 1878, 740/, и со временем сами научились готовить их из оленье­го молока, сохранив при этом якутские названия ари /сливочное масло/, корчэк /взбитые сливки, сметана/. Для приготовления кор-чэка надоенное молоко вечером оставляли до утра, снимали с него

166 сливки, выдерживали в прохладном месте и затем сбивали специаль­ной деревянной мутовкой, называемой так же корчэк, или итик. Она представляла собой насаженное на ручку деревянное ребристое коль­цо диаметром 8-10 см. Маслобойная мутовка имела на конце не кольцо, а перекрестье с б-ю концами /ПМА, 1980, I98I/.

Определенное значение-.имело собирательство различных ягод, трав, орехов, В значительных количествах женщины и дети собирали голубику диктэ, бруснику имуктэ, морошку ингамукта, черемуху ин-нэктэ, клюкву дывэктэ, шиповник копукша, ежевику турут, шикшу унтыкан. Для сбора ягод и хранения их существовали берестяные ту­еса конзи, а для голубицы использовали особый "биток" гуявун, ко­торым ударяли по кустам, и ягоды сами сыпались в него. Ягоды ели главным образом в свежем виде. Заготавливали преимущественно че­ремуху. Ее сушили ягодами или растертой в тесто. В последнем слу­чае мешали с небольшим количеством масла, придавая тесту форму лепешки, и сушили перед огнем. Замораживали также разведенную мо­локом черемуховую кашу. Бруснику сушили растертой, смешивая ее с икрой /Мидцендорф, 1878, 714-715/. Голубицу сушили вместе с рыб­ной мукой. В больших количествах ели дикий лук сонгина. Собирали растение акта /вид щавеля/. Очищали его от кожицы и варили без соли до загустения, добавляя оленье молоко. Выкапывали корни са­раны. Их высушивали, толкли в муку, из которой пекли лепешки и добавляли их в похлебку. Широко употребляли в пищу стланниковые орехи. Грибы в пищу не использовали, считая их оленьей пищей, не съедобной для человека.

Из привозных продуктов наибольшее распространение имели му­ка, чай, табаке Поступали они в основном через якутских купцов и от аргунских казаков. Мука считалась лакомством. А.Миддендорф писал, что "тунгуса нельзя лучше угостить, как жиром, и затем мукою. Поэтому мука, подкаренная на жире или масле, т.е. извест-

167 ный по всей Сибири саламат, такая божественная пища, с которой ничто не может сравниться" /Мидцендорф, 1878, 714/. Мукой заправ­ляли также мясную похлебку, а, замешав с водой в пресное тесто, пекли хлеб лепескэ. Тесто круто замешивали длинной плоской лопат­кой силавун, и, раскатывая скалкой булэк, придавали ему форму лепешки. Затем ее протыкали насквозь палочками, нижние концы ко­торых втыкали в землю у костра, и время от времени переворачивали,

Чай был продуктом первой необходимости. Первое, что покупал бедняк, добыв соболя, был чай, писал А.Мидцендорф /Мидцендорф, 1878, 741/. Чай пили часто, крепко заваренным и хорошего сорта, А.Ф.Мидцендорф писал, что его кирпичный чай не годился для угоще­ния эвенков, они называли его чаем второго сорта. Сами расходова­ли ежегодно до 4 кг чая /Мидцендорф, 1878, 7 0 / . Для чая имели медные чайники и фарфоровую посуду, которую перевозили в особых деревянных ящичках или круглых коробках муручун.

В случае отсутствия чая заваривали ягоды малины, плоды шипов­ника, листья брусники и иван-чая. Последний собирали высохшим и заготавливали в больших количествах /мешками/.

Широкое распространение как среди мужчин, так и среди женщин имело курение. Курительную трубку умувун делали с массивным чубу­ком болоко, который изготовляли из твердого березового сучка га-ра. Для хранения табака шили красивые кисеты кнптурга, нередко из обработанной рыбьей кожи. Если не было табака, пользовались размельченной корой или листьями кавав - род папоротника /ПМА, 1980/.

Одежда, Мужская и женская одежда была одинаковой по покрою и различалась только длиной /у мужчин до колен, у женщин ниже/ и отделкой /на женской было больше украшений/. У восточно-приамур­ских групп в прошлом был распашной несходящийся на груди кафтан

168 с нагрудником нэл /Василевич, I96I, 31/. А.Ф.Мидцендорф еще встре­чал на Становом хребте эвенков, одетых "в легкий, спереди откры­тый" кафтан с нагрудником /Мидцендорф, 1878, 721/. О западно-при­амурских эвенках таких сведений нет. Ни Р.Маак, ни Пасвик не от­мечали у ороченов нагрудника,

Во второй половине XIX в. основной зимней одеждой были мехо­вые парки, называемые у западных мукукэ, а у восточных и сахалин­ских санаяк. Они имели одинаковый свободный покрой с прямой спин­кой кэнтырэ, сходящимися полами энэр, вшивными рукавами укса, большим отложным воротником сага. Посредине нижней части спины делали разрез. В отличие от эвенкийских приталенных кафтанов с треугольными клиньями на спине и маленьким стоячим воротником,в них явно доминировал покрой якутской одежды /прямой раскрой спин­ки и пол, сходящиеся спереди полы, отложной воротник, разрез сза­ди на подоле/. Якутскими были и названия санаяк, энэр_, сага /ПМА, 1980, I98I/. У ороченов встречались также заимствованные от яку­тов женские безрукавки сэлэнчик /Пасвик, 1883, НО/. Сходство с якутской одеждой бывало таким сильным, что, по словам А.Ф.Мидцен-дорфа, порой "тунгуску по наряду нельзя отличить от якутки" /Мид-дендорф, 1878, 741/. Отмечая значительное якутское влияние в оде­жде приамурских эвенков, А.Ф,Мидцендорф справедливо полагал,что "вследствие... соприкосновений... с соседями, тунгусы, очевидно, утеряли свой первоначальный национальный костюм и усвоили себе все, что им казалось красивым" /Мидцендорф, 1878, 741/.

На изготовление одной парки требовались шкуры 3-4-х косуль или 2-х крупршх оленей. Зимние парки обычно шились из недруса -шкуры сентябрьского оленя /с короткой шерстью/ мехом наружу. Оро-чены шили парки также из заячьего меха. В холодное время надева­ли несколько парок сразу - одну на другую /Пасвик, 1883, 108, НО/. Летнюю одежду шили из ровдуги или использовали изношенную

169 зимнюю парку - арбагас. Так - от якутского арбагас "изношенная доха", называли старые мукэкэ и санаяк, когда на них вытирался и вылезал мех /ГОДА, 1980, I98I/, По подолу, воротнику, по краю рукавов одежду украшали нуктор - полосками меха различных живот­ных /медведи, лисицы, росомахи/ или даже весь воротник делали из медвежьего меха /Мидцендорф, 1878, 721/.

С развитием торговли местные материалы стали постепенно вы­тесняться привозными тканями. В сер, XIX в. уже часто шили одеж­ду из сукна, шелка и проч. G этого времени в употребление вошли и разные виды русской одежды - юбки, рубашки, зипуны /Мидцендорф, 1878, 716, 741; Маак, 1859, 50/.

Западно-сахалинские эвенки употребляли, подобно срокам, за­имствованные у нивхов короткие зимние юбки из нерпичьей шкуры, надеваемые поверх меховой парки во время промысла или при езде на нартах. Эвенкийско-орокское название их куска происходит от нивхского i oci /ТШк, I98I/,

Поясная одежда была составной. И мужчины, и женщины носили в прошлом штаны, изготовленные из оленьей ровдуги нечуксэ, и со­стоящие из натазников хэрки и ноговиц арамус. Последние завязы­вались внизу на лодыжках и ремешками прикреплялись к поясу талэ-ги. У женщин хэрки и арамус сохранялись до начала XX в. Мужчины к этому времени носили уже под влиянием русской одежды цельные ровдужные штаны нечуксэ истан. Позже их стали шить из покупного материала. Зимой поверх ноговиц надевали меховые чулки до колен дэктэн. Их шили из шкуры летнего оленя, косули, лося мехом внутрь; ворс коротко обрезали.

На дэктэн надевали унты. Последние шились с прямыми голени­щами и отдельно выкроенной по размеру ступни подошвой. Существо­вало два типа раскроя. В одном случае кроились три детали: подо­шва, носок и голенище с вырезом посередине. Все швы были внутрен-

170 ними через край. Другой тип был сложнее, он имел б кроеных дета­лей: подошву, две союзки и голенище, состоящее из 3-х полос /средней вытянутой - передок, и двух боковых трапециевидных -зад­ники/. Передок закрывал подъем ноги и на самом носке соединялся с подошвой. Боковые полосы голенища пришивались к подошве сзади и с боков. Союзки в виде клинышков вставлялись с двух сторон в носок между подошвой и передком голенища /ПМА, 1980, I98I/.

По материалу унты делились на так называемые "лапчатые" -из камусов и "половинчатые" - из "половинки" - ;• лосиной ровдуги. Сахалинские и восточные, жившие на побережье, подошву часто изго­товляли из нерпичьих шкур. Унты могли быть короткими, до колен, и длинными, на всю ногу. Последние пристегивались к поясу талэги специальными ремешками.

В зависимости от кроя, материала и высоты голенища различа­лись несколько видов унтов. Самыми распространенными были камус-ные /зимние/. Низкие меховые унты из оленьих камусов хэмчурэ наде­вались осенью в первый снег. Восточные и сахалинские шили также из камусов короткие унты лубдыр'^лугдыр. Западные весной и осенью носили кулпэки /до колен/. Длинные камусные унты у восточных и сахалинских назывались угури/^^хутури, у западных - гонэмил. На их изготовление требовались камусы с 12 лап дикого оленя. Широко распространенными у сахалинских эвенков были длинные камусные ун­ты мурувун. Встречались они и у восточных. К верхней части голе­нища мурувун пришивали широкую суконную полосу, спускающуюся вниз в виде отворота. Она отделывалась яркой орна^дентальной вышивкой и называлась якутским тершном биле. Ровд^ткные унты имели меньше разновидностей. Использовались они главным образом в весенне-осен-ний сезон. У западных высокие унты из лосиной ровдуги назывались наяксама, короткие - дэнгки. У сахалинских для мужчин были специ­альные невысокие промысловые унты угэскэ. Для их изготовления с

171 оленьей шкуры срезали шерсть, как для ровдуги, и сильно дымили ее, не применяя кроме этого никакой другой обработки. Получалась грубая кожа, хорошо залрцавшая от сырости /ПМА, 1980, I98I/.

В качестве универсальной /употреблявшейся и дома, и на охо­те, и при переезде/ летней обуви у всех групп бытовали олочи, одинаковые для мужчин и женщин. Подошва на них /камус мехом на­ружу/ делалась в виде поршня и пришивалась сборами на носке и пятке. Верх /короткое голенище/ изготовлялся из любых меховых остатков, а позднее и из ткани /АЛЧЙЭ, № 59, 7/. Восточные и са­халинские нередко также шили олочи из кожи ленка /ПМА, 1980,1981/.

С начала XX в. летом стали широко употреблять так называе­мые тапочки - туфли, сшитые по русскому образцу, из лосиной ров­дуги, красочно вышитые и окаймленные мехом.

Зимой как мужчины, так и женщины, носили шапки авун обще­эвенкийского капорообразного покроя. Их шили из трех частей -двух боковин и одной средней, идущей от лба к затылку. Использо­вали обычно лосиные или оленьи головные шкурки мета, края отора­чивали каким-либо нарядным мехом: росомахи, белки, выдры, лисицы. Шею обматывали своеобразным шарфом вачи, представляющим собой ку­сочки беличьих хвостов, нанизанные на ремешок. На изготовление целого вачи требовалось до ста беличьих хвостов /Пасвик, 1883, 109; Миддендорф, 1878, 716; ПМА, 1980, I98I/. Уже во второй поло­вине XIX в. стали носить приобретаемые у русских платки и фураж­ки /картузы/.

Рукавицы коЕолло с одним пальцем шили из ровдуги. На ладон­ной части делали прорезь, что позволяло вынимать руки для рабо­ты, не снимая рукавиц. От якутов научились шить перчатки тарбак /от якутского тарбах "палец"/. Их надевали не для работы, а при переездах или в нарядной одеждой. Шили из тонкой ровдуги, укра­шали подшейным оленьим волосом, цветными ниткаьш и оторачивали

172 мехом. А.Ф.Мидцендорф отмечал, что "перчатки были так ловко сши­ты и украшены шелковыми узорами по швам", что выглядели очень нарядными /Мидцендорф, 1878, 716/.

Для украшения одежды пользовались различного рода металли­ческими изделиями, прешлущественно якутской работы. Это были: ши­рокие медные и посеребренные пояса, серебряные цепочки от трубок, а у женщин еще и узорчатые серебряные ожерелья, украшения для кос, якутские серьги и т.п. Встречались также украшения китайского про­исхождения: монеты, подвески и.-т.д./Мидцендорф, 1878, 716-717; Маак, 1859, 50; Пасвик, 1883, 109/.

4. Выводы

Анализ рассмотренных особенностей традиционного хозяйства и культуры эвенков Приамурья и Сахалина позволяет сделать ряд выво­дов. Прежде всего, следует отметить, что эвенки, перемещавшиеся в течение XIX в. в районы Приамурья, различались между собой как по родовому составу, так и по некоторым хозяйственным признакам. Ш неоднородность более всего прослеживается в охотничье-олене-водческом комплексе, который не претерпел в Приамурье существен­ных изменений. В охоте и оленеводстве, этих исконных эвенкийских занятиях, иноэтнических заимствований почти не отмечено, поэтому различия в них у приаглуро-сахалинских эвенков можно считать при­сущими им еще до перемещения в Приамурье. На основании этих раз­личий в работе выделяются западно-приамурские /орочены/ и восточ­но-приамурские /включая сахалинских/ группы. К числу наиболее различаюш;ихся особенностей их хозяйства относятся, например, ма-лооленность восточно-приамурских эвенков и относительно крупные стада оленей у ороченов; использование первыми оленя лишь под вьюк, а вторыми - под вьюк и верх. Кроме того, в работе выделя-

173 ются также такие различия, как употребление восточно-приамурски­ми группами ручной охотничьей нарты толгоки, не отмеченной среди ороченов, использование первыми на охоте простого лука, а вторы­ми - сложного и т.д. Некоторые из этих различий впоследствии бы­ли нивелированы взаимными заимствованиями /например, восточно-приамурские эвенки восприняли у ороченов верховое оленье седло/, другие - стали в Приамурье еще заметнее - так, часть восточно-приамурских эвенков, потеряв оленей, перешла в начале XX в, к оседлому образу жизни, в то время, как орочены по-прежнему оста­вались оленными охотниками.

В третьей отрасли хозяйственной деятельности - рыболовстве-западЕше и восточные группы также имели существенные различия. Если у восточных рыболовство имело значение не меньшее, чем охо­та, то у западных оно не играло столь важной роли, существуя лишь как подспорье. Однако, эти различия были приобретены ими уже в Приамурье. Способы рыбной ловли у ороченов не отличались от об­щеэвенкийских, а часть их приемов была заимствована от русских. В то же время восточные эвенки, оказавшись в окружении развитой рыболовной культуры народов Нижнего Амура, восприняли многие ее черты.Они iMpoKo использовали лов сетями, которые вначале приоб­ретали у своих нижнеамурских соседей /тибленские - у нивхов, кар-гинские - у орочей и нанайцев/, а затем научились изготовлять их сами. Повсеместно употребляли также нанайскую острогу девгэ.

Особое значение рыболовства в восточно-приамурских группах существенно повлияло и на многие другие стороны их быта. Все не­посредственно связанные с рыболовством элементы их материальной культуры были заимствованы от нижнеамурских народностей, напри­мер, долбленые батики утунну /от нанайцев/ и дощатые плоскодон­ки амурского типа тэмчэ/^тэмкэн /вероятно, от нивхов/. С рыбо­ловством было связано также и появление у восточных эвенков лет-

174 ника угдана, который первоначально использовался главным образом для проживания на местах рыбной ловли и для сушки и копчения ры­бы. Отсюда он постепенно распространился и среди ороченов. Боль­ший удельный вес рыболовства существенно повлиял и на изменения в рационе. Если пища западно-приамурских групп не отличалась от традиционно-эвенкийской, то особенностью востошшх было заготов­ление рыбы впрок в виде юколы и рыбной муки. От нижнеамурских на­родностей последние заимствовали также и умение обрабатывать и использовать в хозяйстве рыбьи кожи.

Определенное влияние на культуру эвенков Приамурья и Сахали­на оказали манегры и бирары. Несомненно, не все они ушли на пра­вый берег Амура. Часть, оставшись, смешалась с оленными группами и внесла в их быт ряд своих особенностей. Память о манеграх и бирарах сохранялась у приамурских эвенков еще в середине XX в. Так, гилюйские называли Г.М.Василевич б семей конных манегров, живших в начале советского периода ниже устья Гилюя на Зее /Ва-силевич, 1976, 106/. Бурейско-амгуньско-урмийские эвенки встре­чались в нач. XX в. с манеграми на охоте на правых притоках Бу­рей и свободно разговаривали с ними, отмечая при этом, что про­изношение слов у манегров было более "мягким" /АЛЧЙЭ, 5 59, 2/. Помнили и бираров, с которыми встречались на р.Бидаан /АЛЧИЭ, W 205, 3/, а также на Нимане, притоке Бурей /Василевич, 1976, 117/. Потомками конных амурских эвенков среди восточной группы были представители родов Канта'^Кангагир /по Бире и Бурее/ и Мон-го /по Селемдже, Бурее, Тырме, Урми/. Они считали верхние прито­ки Бурей своими исконными землями /АЛЧЙЭ, Р 205, 2/.

От конных амурских эвенков в культуру оленных групп, веро­ятно, вошли: использование остроги элгу, установка сетей при по­мощи длинного шеста; берестянка |ав /умурэчун/особой амурской формы с фигурно изогнутыми концами; полог |ампан, имевший в

175 отличие от нанайского усовершенствованную манегршли конусовидную форму. По словам бурейско-амгуньско-урмийских эвенков, от Канга и Монго они научились также охотиться на изюбря при noMoip ман­ка орёвун /АЛЧИЭ, W 205, б/.

В западной группе потомки конных амурских эвенков, подобно манеграм, клали на могилу изображение лошади. О бытовании такого обычая среди верхнеамурских ороченов писали в сер. XIX в. РЛаак и Герстфельд /Маак, 1859, 58; Герстфельд, 1857, 310/. Таким об­разом, эти, называвшиеся ороченами, группы представляли собой смешанное ороченско-манегрское население. Г.М.Василевич был отме­чен в западной группе особый, подобный маньчжурскому, шаманский костюм, состоящий из халата и наплечной части - аркалан, покры­вающей плечи, спину и грудь, с длинной, окаймляющей весь аркалан бахромой и с колокольчиками на спине /АЛЧИЭ, W 56, 64; Василевич, 1949, 60/. Этот косткм был привнесен в ороченскую среду, по-види­мому, также потомками конных групп,

Значительная часть хозяйственно-культурных навыков имела у эвенков Приаглурья и Сахалина якутское происхождение. Переселение якутов в сторону Амура началось очень давно. Отдельные якутские группы уже в сер. Х Ш в. находились среди манагиров, населявших тогда берега Гилюя. В конце ХУЛ в. они упоминались и на Зее. Пер­вые якуты на притоках Амура были торговцами, привозившими прежде всего металлические вещи: наконечники острог, отказов, ножи и котлы, а также мясные и молочные продукты. Товары возили зимой на оленях. В тайге якутские купцы строили зимовья, где жили по несколько месяцев. Эти пункты стали позже ярмарочными местами /Талакан на Урми, Ниманчик на Нимане и др./. Большими партиями якуты стали переселяться в Приамурье, особенно в верховья Бурей и Селемджи, с развитием золотой промышленности во второй пол. XIX в. Некоторые из якутских торговцев сами стали золотопромыш-

176 ленниками и выписывали к себе оленных якутов для работы на гру­зоперевозках. Так появились в Восточном Приамурье якутские посел­ки; например. Якутская Стойба /АЛЧЙЭ, Р 59, 2; К? 205, 4/, Здесь, в верховьях Бурей и Селемдки, в начале XX в. был наиболее насе­ленный якутами район Приамурья. В остальных местах численность их была незначительной, но якутские заимствования одинаково при­сутствовали во всех группах - и западных, и восточных, .и даже сахалинских, хотя на острове якутов было совсем мало. Дело в том, что якутское влияние было сложнее, чем просто контакты с прихо­дившими в Приамурье якутскими торговцами. Приамурские эвенки в большинстве своем были выходцами из разных районов Якутии, где издавна имели с якутами тесные контакты. Так, значительную часть западных групп составляли кангаласские эвенки, кочевавшие в юго-западной части Якутского округа, а в состав восточных и сахалин­ских входшш даже целые роды якутского ттроисхождения: Бута, Шер, Алагир. Поэтому очевидно, что ряд якутских элементов был заимст­вован эвенками еще до перемещения в Приамурье, Сюда можно отнес­ти наружную обвязку основных жердей чума; некоторые детали одеж­ды /покрой парки, безрукавка сэлэнчик, различные украшения/; упо­требление отдельных якутских терминов /томбутс "засека", соксо "пасть" и др./. Позднее, уже в Приамурье, эвенками были заимст­вованы от якутов упряжное оленеводство и способы приготовления молочных продуктов.

Эвенкийско-якутские контакты различно складывались в разных районах Приамурья. На востоке, главным образом, в верховьях Бу­рей и Селемджи, якуты благодаря своей численности /по данным I93I г., здесь проживало 757 эвенков и 265 якутов/ оказывали довольно значительное влияние на эвенков. Большинство эвенков владело якутским языком, частыми были смешанные браки. В западных райо­нах было иначе. Здесь якутов было немного и, находясь в окруже-

177 НИИ эвенков, они говорили больше по-эвенкийски, чем по-якутски. Также имели место смешанные браки /якуты женились на эвенкийках/, но' дети в таких семьях считались эвенками и не знали якутского языка /Василевич, 1949а, 57/. Так же было и на Сахалине, где не­многочисленные якутыV живя рядом с эвенками и вступая с ними в браки, испытывали значительное тунгусское влияние, и нередко при переписи, учитывались вместе с эвенками /Штернберг, 1895, 40/,

Самые тесные взаимоотношения были у восточно-приамурских групп с соседними нижнеамурскими народностями. Они строились глав­ным образом на совместных промыслах, на обоюдовыгодном обмене, на заключении смешанных браков. А.В.Смоляк приведены данные об эвенкийских браках, записанных в метрических церковных книгах Ха­баровского краевого архива ЗАГС за период с 1887 по I9I7 гг. За это время у эвенков из 180 браков однонациональных было 122, или 6&А, Смешанных было всего 58, из них с негидальцами - 29, с яку­тами - 18, с нанайцами - 9 /Смоляк, 1975а, 204/. Основная часть смешанных браков заключалась оседлыми эвенками, т.к. в этом слу­чае отсутствовало главное противоречие - между кочевым и оседлым образом жизни.

Несмотря на разнообразные этнические контакты и различные заимствования, эвенки Приамурья и Сахалина к началу XX в. в це­лом сохраняли свои эвенкийские хозяйственно-культурные и языко­вые особенности.

178

Заключение

Рассмотрение процессов сложения и исследование традиционной культуры эвенков Приамурья и Сахалина на протяжении последних трех столетий /с середины ХУП до начала XX вв./ дают основание сделать следую1цие выводы о путях их формирования. Исследованные в работе материалы позволяют считать, что в ХУП в, началось вы­деление приамурских эвенков из состава расселенных в Приамурье тунгусских групп, представлявших собой в то время относительно однородную общность. Развитие этой тунгусской общности привело позднее к образованию в восточно-приамурских районах предков со­временных тунгусоязычных народностей Нижнего Амура. В Западном Приамурье постепенная консолидация тунгусского населения в тече­ние ХУШ в. привела к образованию этнографической группы конных амурских эвенков. Немногочисленность и разбросанность тунгусов по большой территории препятствовали быстрому преодолению родо­вой обособленности и сложению единства основных элементов куль­туры, поэтому консолидация конных амурских эвенков не была завер­шена к моменту включения Приамурья в состав России, о чем свиде­тельствует выделение в их составе двух группировок, известных под названиями манегров и бираров.

Одним из важных аспектов этнического сложения изучаемых эвенков были постоянные миграции в Приамурье с севера нового эвенкийского населения. Засвидетельствованный документами второй половины Х Ш в., этот процесс не прекращался, как показывает анализ материалов, и в ХУШ в,, а в XIX столетии он принял осо­бенно широкий размах. R прежним родам прибавлялись новые, но часть их уходила на юг, за Амур, и в результате родовой состав

179 приамурских эвенков неоднократно менялся. В том виде, в каком он существовал к началу XX в,, он складывался на протяжении послед­них четырех-пяти поколений. Потомками тунгусов ХУЛ в. являются представители родов Канга и Монго в восточно-приамурских группах, а также, по-видимому, Иглагир /Уиллагир ?/ в западных. Из наибо­лее ранних переселенцев можно назвать роды Эдян, Бута, Лалигир в Восточном Приамурье /они помнили до 4-5 поколений своих пред­ков, которые здесь родились и жили/, и Нинаган, Сологон, Буллет, Баягир - в ЗападЕ^м.

Этническая территория изучаемых эвенков охватывала в целом районы от верховий Амура до Охотского побережья и от Станового хребта на юг до Амура, а со второй половины XIX в. - и о,Сахалин. Но в разные периоды ХУЛ - XIX вв. она претерпевала различные из­менения в связи с. расселением самих эвенков, а также вследствие происходивших в регионе этнических перемещений и в результате различных исторических событий, В сер. ХУЛ в. тунгусы занимали в Приамурье бассейн левых притоков Амура /отроги Станового хреб­та/, но не само амурское левобережье. Этнические изменения вто­рой половины ХУЛ в. /уход дауров и дючеров в Маньчжурию в 1654 и 1656 гг.; затем, после 1689 г., уход русского населения в За­байкалье/ привели к освобождению левого берега Амура, а переход эвенков к коневодству потребовал перемены кормовой базы - замены ягельников лугами. Б результате к нач. XIX в. конные амурские эвенки /манегры и бирары/ переселились к Амуру, а прежние их мес­та жительства заняли новые елейные группы, К этому же времени от­носится и начало освоения охотскими эвенками бассейна Нижнего Амура. Расселение их в этих районах, занятых нижнеамурским;. насе­лением, шло исподволь, небольшшш, нередко всего в несколько че­ловек, группами. В результате к концу XIX в. эвенки составляли здесь довольно значительную группу около 1000 чел. Примерно в

180 60-е годы прошлого столетия они впервые проникли и на о.Сахалин, который с этого времени стал также входить в их этническую терри­торию. Включение Приамурья в состав России в середине XIX в. и начавшееся в связи с этим сельскохозяйственное освоение плодород­ных земель по левому берегу Амура вызвало ряд изменений в рассе­лении эвенков в западных районах Приамурья, Конные амурские эвен­ки ушли в Северную Маньчжурию, а оленные группы /орочены/ оста­лись в отрогах Станового хребта, в бассейне верхних течений pp. Нюкжи, Гилюя, Зеи с их притоками, и с этого времени левый берег Верхнего Амура эвенки больше не заселяли.

Исследование традиционной культуры йриамуро-сахалинских эвен­ков, с^юрмировавшейся в основном к рубежу XIX-XX вв., проводилось с учетом более ранних материалов, характеризуюпщ эволюцию эвен­кийской культуры в Приамурье в ХШ-Х1Х вв. Последние материалы были получены путем изучения хозяйственно-культурных особеннос­тей манегров и бираров, что позволило придти к выводу о сочета­нии в их культуре эвенкийских, дауро-маньчжурских и нижнеамурс­ких компонентов, В охоте конных амурских эвенков преобладали ха­рактерные тунгусские черты. Заимствованное от дауров коневодство играло подсобную роль. Мясо-молочного или земледельческого зна­чения оно не имело, лошади использовались лишь при верховых пе­редвижениях. Особо важное положение в хозяйстве занимало рыболов­ство, получившее значительное развитие в результате приспособле­ния к природным условиям Амурского бассейна. Исследование мате­риальной культуры показало, что неизменными у манегров и бираров остались лишь те элементы, которые полностью соответствовали их образу жизни в новой географической среде. Конический чум, ут­варь, основные виды пиш;и, поясная одежда остались тунгусскими. Что касается транспорта, то рациональность передвижения по Амуру и его притокам привела к ряду заимствований в этой области /упот-

181 ребление больших многовесельных лодок, использование паруса, амурская форма берестянок/ от нижнеамурских народностей. От пос­ледних было воспринято также употребление в пищу большого ассор­тимента дикорастущих трав и некоторых несъедобных по представле­ниям эвенков животных. Необходимо отметить, что при заимствова­ниях манегры и бирары не просто перенимали тот или иной элемент культуры, но по возможности еще и усовершенствовали его, о чем свидетельствует, например, использование нижнеа1Щ)ского полога ампан.

Почти вся плечевая одежда, головные уборы, прически и укра­шения манегров и бираров имели южное, дауро-маньчжурское проис­хождение. Этому способствовали длительные обменные связи с Кита­ем, откуда уже в Х У Н в. шел завоз тканей, а также готовых хала­тов, головных уборов, разного рода украшений.

Ряд элементов культуры манегров и бираров не имеет четкой этнической привязки. Встречаясь в разных формах и сочетаниях у различных народностей Тихоокеанского побережья, они являются, по-видимому, чертами древнего автохтонного населения, вошедшего в состав позднейших этнических образований. Свидетельствами этого, вероятно, можно считать настораживание самострелов отравленными ядом стрелами, установку сетей с помощью длинного шеста, особое надочажное устройство с использованием треножника дзяку, нали­чие нагрудника уриптун амурского типа.

Таким образом, культура конных амурских эвенков отражает историю взаимодействия компонентов различных этносов, сталки­вавшихся в районах Приамурья.

Следующий этап развития эвенкийской культуры .в Приамурье был связан с притоком сюда нового эвенкийского населения. Хроно­логически это период XIX в., в течение которого происходило осво­ение амурских районов пришельцами и взаимодействие их с родствен-

182 ными конными эвенками. В результате этого процесса часть манег­ров и бираров была вытеснена в Северную Маньчжурию, остальные ассимилированы оленными группами. О ввлючении в состав последних манегров и бираров свидетельствуют родовые наименования, воспоми­нания самих эвенков, а также ряд хозяйственных приемов и элемен­тов культуры, заимствованных оленеводами у своих конных сороди­чей.

Следует отметить также, что новое эвенкийское население бы­ло неоднородным и различалось как по родовому составу, так и по ряду хозяйственных и культурных признаков. Свидетельством неод­нородности приамурских эвенков является также существование у них целого ряда различных говоров. Часть изучаемых эвенков - те, что осваивали Западное Приамурье,- была выходцшли из юго-восточ­ных районов Якутии. Они получили наименование ороченов. В Восточ­ное Приамурье и на Сахалин эвенки мигрировали с Охотского побе­режья. Природные и этнические условия Западного и Восточного При­амурья имели ряд различий. На западе они были близки то лу, что было в прежних районах эвенкийского расселения. В географическом отношении - та же горнотаежная зона, соседи по-прежнему - якуты и эвенки сопредельных районов. В Восточном же Приам^фье эвенки вступили в тесные контакты с нижнеамурскими народностями, имев­шими развитую рыболовную культуру. Восприняв некоторые черты нижнеамурского рыболовства, эвенки переняли и целый ряд связан­ных с ним элементов материальной культуры: долбленки и плоско­донки амурского типа, летник угдан, способы заготовки рыбы. Не­которые из этих элементов, например, летник угдан, распростра­нились затем и в западные районы.

Все приамуро-сахалинские эвенки имели, кроме того, длитель­ные связи с якутами. Существенное якутское влияние является ха­рактерной особенностью их культуры,

183 Изучение сложения своеобразного коьшлекса культуры эвенков

Приамурья и Сахалина позволяет выделить в их среде несколько ком­понентов. Основное ядро формировалось на основе взаимодействия, с одной стороны, местных групп конных манегров и бираров и, с другой, мигрировавших с севера эвенков-оленеводов. В то же время в результате тесных контактов с соседними народам!- /якута1ди, ни­вхами, нанайцами и др./ в эту эвенкийскую основу органически впле­тались иноэтнические компоненты. Они накапливались постепенно в результате освоения новых районов и вследствие широкого этничес­кого взаимодействия. Формирование культуры изучаемых эвенков но­сило характер приспособления к природным и этническим условиям приамуро-сахалинского региона. При этом несоответствующие новой обстановке элементы заменялись другими, как правило, заимствован-ныьш. Но наиболее приспособленные к условиям традиционного хозяй­ства и кочевого быта сохраняли свою эвенкийскую специфику.

Несмотря на окраинное положение, эвенки Приамурья и Сахали­на не были оторваны от своих сибирских сородичей, из среды кото­рых на их территорию перемещались новые группы, что позволяло им постоянно сохранять единство с эвенкийской культурой.

184

Список использованной литературы

1. Абрамов К,Г. Копытные звери Дальнего Востока и охота на них, Хабаровск, 1954.

2. Акты архивов Якутской области. 1650 - 1800 гг. Т.Х.Якутск, I9I6.

3. Александров В.А. Начало хозяйственного освоения русским населением Забайкалья и Приамурья /вторая половина УШ в./ -История СССР, W 2, 1968.

4. Александров В.А, Россия на дальневосточных рубежах /вто­рая половина ХУП в./. М., 1969.

5. Алексеев М.П. Сибирь в известиях западно-европейских пу­тешественников и писателей, Т,1, ч. П /вторая половина }ЗШ в./. Иркутск, 1936,

6. Анерт Э.Э. Северная Маньчжурия как одна из наименее изу­ченных стран земного шара.- Известия Общества изучения Маньчжур­ского края, W 7. Харбин, 1928.

7. Антропова В.В, Культура и быт коряков. Л., I97I. 8. Антропова В.В. Лодки.- Историке-этнографический атлас

Сибири. Л., 1961. 9. Арсеньев В,А, Промысел белухи в Удской губе,- Советское

краеведение, р 7, 1936, 10, Архипов Н,Б, Дальневосточный край, М.-Л., 1929, 11, Афанасьев А,В, Охотничий промысел в районе хребта ftrcce-

Алинь к северу от Дульниканского перевала.- ТСОПС, Дальневосточ­ная серия, вып. 2, Амгунь-Селемджинская экспедиции АН СССР. 4.1. Бурейнский отряд. Л., 1934,

12, Афанасьев Г. Жизнь женщины-эвенки на Сахалине,- ТТ, Il 2, 1930.

185

13, Афанасьев Г. Жизнь эвенков Сахалина,- ТТ, И? 2, 1930, 14, Афанасьев Г, Занятия и жизнь сахалинских эвенков,- ТТ,

W- I, 1928. 15, Афанасьева А, Некоторые свадебные обычаи эвенков Саха­

лина,- ТТ, W I, 1928, 16, Байков Н.А, Охотничьи племена Северной Маньчжурии,- Вест­

ник Маньчжурии. Харбин, 1934, W 7, 17, БАМ и народы Севера, Новосибирск, 1979, 18, Беспрозванных Е.Л. Приамурье в системе русско-китайских

отношений, Ш 1 - середина XIX в, М,, 1983, 19, Бичурин Н.Я. /Иакинф/, Статистическое описание Китайской

империи, ч.П, СПб., 1842. 20, Богданов Р,К, Воспоминания амурского казака о пропшом

с 1849 по 1880 г.- Записки Приамурского отдела РГО, т.У, выпШ. Хабаровск, 1900,

21, Бромлей Ю,В, Современные проблемы этнографии /очерки теории и истории/, М,, I98I,

22, Булатова Н,Я. К характеристике говоров эвенков Амурской области.- В кн,: Лингвистические исследования 1978. Проблемы фо­нетики, диалектологии и истории языка. М., 1978,

ЕЗ, Булатова Н,Я. Говоры эвенков Амурской области. Авторе­ферат канд. дисс. Л,, 1982,

24. В-в П. %нгусы-охотники Северной Маньчжурии.- СС, Р 3, 1930,

25, Василевич Г,М, Витимо-тунгир-олекминские тунгусы,- СС, W 3, 1930.

26. Василевич Г.М. Автобиографии эвенков.- СЭ, W I, 1938. 27, Василевич Г,М, Древнейшие этнонимы Азии и названия эвен­

кийских родов,- СЭ, W 4, 1946,

186

28. Василевич Г.М, Материалы языка к проблеме этногенеза тунгусов.- КСИЭ, т,1, 1946а.

29. Василевич Г.М. Очерки диалектов эвенкийского /тунгусско­го/ языка. Л., 1948.

30. Василевич Г.М. Тунгусский нагрудник у народов Сибири.-Сб, МАЭ, т. П , 1949.

31. Василевич Г.М. Эвенкийская экспедиция.- КСИЭ, вып. 5, 1949а.

32. Василевич Г.М. По колхозам Джугдарских эвенков.- Извес­тия ВГО, т. 82, вып 2. Л., 1950.

33. Василевич Г.М. К проблеме этногенеза тунгусов и маньч­журов.- КСИЭ, т. 28, 1958.

34. Василевич Г.М. Тунгусский кафтан.- Сб. МАЭ, т.ШП,1958а, 35. Василевич Г.М. К вопросу о классификации тунгусо-маньч­

журских языков,- ВЯ, Р 2, I960, 36. Василевич Г.М, Угдан - жилшце эвенков Яблонового и Ста­

нового хребтов,- Сб, МАЭ, т.}СХ. М.-Л., 1961, 37. Василевич Г.М. Эвенки Катангского района,- Сибирский эт­

нографический сборник, БГ. ТИЭ, новая серия, т.78, 1962. 38. Василевич Г.М. Самоназвание орочон, его происхождение и

распространение.- Известия Сибирского отделения АН СССР, серия общественных наук. Новосибирск, 1963, вып. 3.

39. Василевич Г.М. Типы оленеводства у тунгусоязычных наро­дов в связи с проблемой их расселения по Сибири. Доклад на УП МКАЭН. М., 1964.

40. Василевич Г.М. Этноним саман-*-самай у народов Сибири.-СЭ, W 3, 1965,

41. Василевич Г.М. Исторический фольклор эвенков. Сказания и предания. М.-Л., 1966,

187

42. Василевич Г.М. Эвенки /К проблеме этногенеза тунгусов и этнических процессов у эвенков/. Л., 1968.

43. Василевич Г.М. Эвенки. Л., 1969. 44. Василевич Г.М. Запреты-обереги и сказки, записанные на

юге Якутии в 1947 г. - В кн.: Романова А.В., Мыреева А.Н. Фольк­лор эвенков Якутии. Л., I97I.

45. Василевич Г.М. Материальная культура среднеамурских эвен­ков /по коллекциям музеев Ленинграда/.- Материальная культура на­родов Сибири и Севера. Л., 1976.

46. Василевич Г.М., Левин М.Г. Типы оленеводства и их проис­хождение.- СЭ, W I, I95I,

47. Васильев Б.А. Основные черты этнографии ороков, - Сд,\1° I, 1929.

48. Васильев Б.А, Старинные способы охоты у приморских оро­чей.- СЭ, II? 3, I94D.

49. Васильев В.И. Методические аспекты исследования этноге­неза и этнической истории народов Севера /на самодийских матери­алах/.- В кн.: Происхождение аборигенов Сибири и их языков. Томск, 1976.

50. Васильев В.И, Проблемы формирования северо-самодийских народностей. М., 1979,

51. Васильев В.Н. Отчет В.Н.Васильева по командировке к ги­лякам и орочам. СПб, I9I2,

52. Васильев В.Н. Предварительный отчет о работах среди ал-дано-майских и аяно-охотских тунгусов в 1926-28гг. Л., 1930.

53. Вдовин И.О. Историко-этнографические сведения о неги-дальцах середины }УШ в. - Ученые записки ЛГУ, W 157. Факультет народов Севера. Вып. 2. Л., 1953.

54. Ведомость, учиненная о нравах живущих в Охотском уезде народов, октября 28 дня 1770 года.- Российский магазин, ч.1,1792.

188

55. Вся Сибирь и Дальний Восток. Справочная книга на 1926 год. М.-Л., 1926.

56. Гапанович И.И. Амгуньские тунгусы и негидальцы, их бу-дущность.- Общество изучения Маньчжурского края. Историко-этно-графическая секция, Харбин, 1927.

57. Географический словарь Амурской области. Благовещенск, 1978,

58. Герстфельд. О прибрежных жителях Амура.- Вестник РГО, 4.}QC, 1857.

59. Глен П,П, Отчет о путешествии по о-ву Сахалину,- Труды Сибирской экспедиции РГО. Физический отдел. T.I. СПб., 1868.

60. Гребенщиков А.В. Краткий очерк образцов маньчжурской ли­тературы, Владивосток, 1909,

61. Гребенщиков А,В. В Бутху и Мэргень по р,Нонни /из путе­шествия по Хэйлунцзянской провинции/. Харбин, I9I0,

62. Гребенщиков А,В, Очередная задача краеведения,- Vivat academia,Владивосток, I9I5,

63. Грум-Гржимайло Г,Е, Описание Амурской области. СПб, 1894. 64. %дешкелиани К.Н, Описание Амурской области между pp.

Буреей и Амгунью. - СГТСМА, вып. 32, 1888. 65. Дзевенис А,А, Фольклор и обычаи эвенков, проживающих в

верховьях р, Зеи,- ЗАОЖ, т.5. Благовещенск, I96I. 66. Диодоров Д, Работы Тузрика Верхнебурейнского района,-

ТТ, W- 2, 1930, 67. Долгих Б.О. Племена и роды коренного населения Забай­

калья и южного Прибайкалья,- КСИЭ, т, 17. М,, 1952, 68. Долгих Б,О, Этнографический состав населения Якутского

уезда в ХУЛ веке, - КСИЭ, т,24, М,, 1955, 69. Долгих Б.О, Этнический состав и расселение народов Аму­

ра в >ЗЩ в, по русским источникам,- Сборник статей по истории

189

Дальнего Востока. М., 1958. 70. Долгих Б.О. Родовой и племенной состав народов Сибири

в ХУЛ в.- ТЙЭ, новая серия, т.55. М., I960. 71. Домбровский А., Ворошилов В. Маньчжурия. Изд. 2. СПб.,

1904. 72. Дополнения к актам историческим. СПб., т.И, 1846; т.Ш,

1848; т. 1У, I85I; т. У1, 1857; т. УП, 1859; т. УШ, 1862; т. IX, 1875; т. X, 1867.

73. Дулькейт Т.Д. О морском зверином промысле в Тугуро-Чуми-канском районе.- Охотник, W- I, 1928.

74. Евдокимов B.C. Амурские эвенки, Благовещенск, 1967. 75. Евдокимов B.C. Некоторые сведения по топонимике верховь­

ев Зеи.- ЗАОЖ, т.5. Благовещенск, 1961, 76. Егоров Е,, Захаров Е. Положение женщины у эвенков Верх­

нее елемджинского района.- ТТ, W 2, 1930. 77. Жербильон Ж.Ф. Описание и известие о великой Татарии.-

Собрание сочинений, выбранных из месяцесловов на разные годы, ч. I. СПб., 1785.

78. Записка об инородцах, обитающих по среднему Амуру, Вой- . скового старшины Кузьмицкого.- Сборник главнейших официальных документоы по управлению Восточной Сибирью, т. 1У, вып. I. Ир­кутск, 1883,

79. Захаров И. Полный маньчжурско-русский словарь. СПб.,1875. 80. Зензинов Г. Исторические воспоминания о реке Амуре.-

Москвитянин, вып. УП. М., 1843. 81. Золотарев A.M. Из истории народов Амура.- Исторический

журнал, W 7, 1937. 82. ^олотарев A.M. Новые данные о тунгусах и ламутах в Х Ш

веке.- Историк-марксист, кн. 66 /2/, 1938.

190

83, Золотарев Н.Т, Промысловая фауна и охотничий промысел Удского и Верхне-Селемджинского районов,- ТСОПС, Дальневосточная серия, вып. 3, Амгунь-Селемдяшнская экспедиция АН СССР. 4,2. Уд-ско-Селемджинский отряд. Л,, 1934,

84, Иванов Р, Положение тунгусов и других инородцев, прожи­вающих по р.Бире Амурской области, в районе приисков Хинганской и Сунгарийской систем,- Труды 1У хабаровского съезда. Хабаровск, 1903.

85, Иванов С.В, Старинное зимнее жилище ульчей,- Сб. МАЭ, т. ХШ, I95I.

86, Ивановский А,О, Mandjurica. Образцы солонского и да-хурского языков, T.I, СПб,, 1894.

87, Историке-этнографический атлас Сибири. Л,, 1961, 88, Кабузан В,М, Как заселялся Дальний Восток /вторая поло­

вина ХУЛ - нач, XX вв./, Хабаровск, 1973. 89, Кампар Э.Л, Население и хозяйство Тугуро-Чумиканского

района,- Статистический бюллетень, № 8-9. Хабаровск - Благове­щенск, 1927,

90, Кириллов А, Географическо-статистический словарь Амур­ской и Приморской областей с включением некоторых пунктов сопре­дельных с ними стран, Благовещенск, 1894,

91, Клещев В.А, Из истории колхозного строительства у эвен­ков /Зейский район/,- ЗАОМК, т, 5, Благовещенск, I9SI,

92, Козьминский И,И, Отчет об исследовании материальной куль­туры и верований гаринских гольдов,- Гарино-амгуньская экспедиция 1926 года. Л,, 1929.

93, Колесников Б.П. Очерк растительности Дальнего Востока, Хабаровск, 1955.

94, Колониальная политика Московского государства в Якутии

191 в Ш1 в. Л,, 1936.

95. Константинова О.А. Тунгусо-маньчжурская лексика, связан­ная с жилищем,- Очерки сравнительной лексикологии; алтайских язы­ков. Л., I97I.

96. Константинова О.А., Лебедева Е.П,, Монахова И.В, Эвен­кийский язык. Изд. 2. Л., 1979.

97. Крейнович Е.А. Расселение туземного населения советской части о-ва Сахалина /на основании материалов, собранных на о-ве Сахалине в 1927-28 гг./.- Дальне-Восточное статистическое обозре­ние W 12 /51/. Хабаровск - Благовещенск, 1928.

98. Кякшто. Охотничий промысел тунгусов Алданского района.-СС, W 6, 1932.

99. Ларькин В.Г. Орочи. М., 1964. 100. Лебедева Е.П. Расселение маньчжурских родов в конце }(У1

и начале Ш 1 века.- Ученые записки ЛГПИ им. А.И.Герцена, т.132, 1957.

101. Левин М.Г. Эвенки Северного Прибайкалья,- СЭ, H 2, 1936. 102. Левин М,Г, О происхождении и типах упряжного собаковод­

ства,- СЭ, W- 4, 1946, 103. Левин М.Г. Этническая антропология и проблемы этногене­

за народов Дальнего Востока.- ТЙЭ, новая серия, т. T0J1, М.,1958. 104. Левин М.Г, К проблеме этногенеза тунгусов, М,, I960,

105, Леонтович С, Природа и население бассейна р, Тумни(н], -Землеведение, т. 1У, кн, 3-4, 1897,

106, Линденау Я.И, Описание народов Сибири /первая половина }(УШ века/. Магадан, 1983.

107, Липский А.Н. Краткий обзор маньчжуро-тунгусских племен бассейна Амура.- В кн.: Первый туземный съезд ДВО /Протоколы съезда/, Хабаровск, 1925.

192

108, Литвинцев В.П. Промысловое население Амгунского района,-Экономическая жизнь Дальнего Востока, W 6-7. Хабаровск, 1926.

109. Лопатин И.А, Гольды амурские , уссурийские и сунгарий-ские,- Записки Общества изучения Амурского края, т. }ОТ. Влади­восток, 1922.

Н О . Лопуленко Н.А. Методика полевых исследований культов животных у народов Сибири /на примере культа медведя у охотских эвенков/.- В кн.: Вопросы методики этнографических и этно-социо-логических исследований. М., 1970.

111. Любимов А.Е. Некоторые маньчжурские документы из исто­рии русско-китайских сношений в Ш 1 веке,- Записки Восточного от­деления Русского Археологического Общества, т. XXI, вып. 2-3. СПб., I9I2.

112. Маак Р. Путешествие на Амур. СПб., 1859. И З . Маак Р. Альбом рисунков к путешествию на Амур, совер­

шенному от Сибирского отдела РГО. СПб., 1859а. 114. Maait Р. Путешествие по долине р. Уссури. СПб., I86I. 115. Мазин А.И. Этническая принадлежность наскальных рисун­

ков тайги Верхнего Приамурья,- Проблемы этногенеза народов Сиби­ри и Дальнего Востока. Тезисы докладов Всесоюзной конференции. Новосибирск, 1973.

116. Мазин А.И. Новые данные по этнографии эвенков /поверья, сказания, обряды/.- Известия Сибирского отделения АН СССР, серия общественных наук, вып. I. Новосибирск, 1975.

117. Майнов И,И. Некоторые данные о тунгусах Якутского края.-Труды Восточно-Сибирского отдела РГО, W- 2. Иркутск, 1898.

118. Максимов С В . На Востоке. СПб., 1864, 119. Манакин М. Описание пути от Ст. Цурухайтуевского кара-

193

ула до г.Благовещенска через города Мэрген и Айгун.- Записки Чи­тинского отделения Приамурского -отдела РГО, вып. Ш. Чита, 1898.

120. Мелихов Г.В. Маньчжуры на Северо-Востоке /УШ в./, М., 1974.

121. Меркушев В.В. Статистическое обследование инородцев Сахалинской области.- В кн.: Сахалин. Сборник статей о прошлом и настоящем. Сахалин, I9I3.

122. Мещерский А., Тагаров 3. Новые историко-географические материалы об Амуре,- Известия ВГО, т, 89, W 4, 1957.

123. Мидцендорф А.Ф. Путешествие на север и восток Сибири. СПб., ч. I, отд. I, I860; ч. П, отд. У1, 1878.

124. Миллер Г.Ш. Изъяснение сумнительств, находящихся при постановлении границ между Российским и Китайским государствами, 7197 /1689/ года.- Ежемесячные сочинения для развлечения и пользы служащих, ч. I, 1757.

125. Миллер Г.Ф. История о странах при реке Амуре лежащих, когда оные состояли под Российским владением. - Ежемесячные со­чинения для развлечения и пользы служащих, ч. П, 1757а.

126. Мицуль М.С. Очерк Сахалина в сельскохозяйственном от­ношении, СПб,, 1873,

127. Мыльникова-Шорштейн К,М, Развитие тунгусо-маньчжурской лодки по данным языка,- В кн,: Памяти В.Г,Богораза. Сборник ста­тей. М.-Л., 1937.

128. Назаров А.Ю, Маньчжуры, дауры и китайцы Амурской обла­сти,- Известия Сибирского отдела РГО, Приложения, т, 14, t 1/2, 1883,

129. Назаров Г.И, Военно-статистический очерк Амурской обла­сти,- СГТСМА, выл, 31, 1888.

130. Неупокоев В. Тунгусы Бурятии. Верхнеудинск, 1928,

194

131. Николаев С И . Эвены и эвенки Юго-Восточной Якутии. Якутск, 1964.

132. Новикова К,А., Савельева В.Н. К вопросу о языках корен­ных народностей о. Сахалина.- Ученые записки ЛГУ, W 157, Факуль­тет народов Севера, вып. 2, Языки и история народностей Крайнего Севера СССР. Л., 1953.

133. Носов М.М. Одежда и украшения у якутов в Ш 1 - 1Ш вв.-В кн.: Сборник научных статей Якутского краеведческого музея, вып. I. Якутск, 1955.

134. О тунгусах вообще.- Собрание сочинений, выбранных из месяцесловов на разные годы, ч. У1, СПб., 1790.

135. Обзор о. Сахалина за 1899 год. СПб., 1900. 136. Огородников В.й. Из истории покорения Сибири. Покоре­

ние Юкагирской земли.- Труды Государственного Института Народно­го образования в Чите. Кн. I. Чита, 1922,

137. Огородников В.И. Туземное и русское земледелие на Аму­ре в ХУЛ в. Владивосток, 1927,

138. Орлов. Амурские орочены.- Вестник РГО, ч. XXI, 1858, 139. Орлов. Баунтовские и ангарские бродячие тунгусы,- Вест­

ник РГО, ч XXI, 1858а. 140. Орлова Е.П, Негидальцы. - Доклады по этнографии, вып.

3, Л,, 1966. 141. Остапцева Р.В. В эвенкийском оленеводческом колхозе.-

ЗАОЖ, т. 4, Благовещенск, 1958. 142. Панкратов Б. В Хулунбуире. Орочоны.- Vivat academia.

Владивосток, I9I5, 143. Пасвик. Записка о тунгусахг Сборник главнейших офици­

альных документов по управлению Восточной Сибирью, т, 1У, вып.1. Иркутск, 1883.

195

144. Патканов С.К. Главнейшие данные по статистике населе­ния крайнего Востока Сибири. Приморская и Амурская области и ост­ров Сахалин. СПб., 1903.

145. Патканов С.К. Опыт географии и статистики тунгусских племен Сибири.- Записки РГО по отделению этнографии, т, ХХП. СПб., ч. I, вып. I, 1906; ч. I, вып. 2, 1906а; ч. П, 19066.

146. Патканов С,К. Статистические данные, показывающие пле­менной состав населения Сибири, язык и роды инородцев.- Записки РГО по отделению статистики, т. XI, вып. 3. СПб., I9I2.

147. Пекарский Э.К,, Цветков В.П. Очерки быта приаянских тун­гусов,- сб. МАЭ, т. 22, вып. I. СПб., I9I3.

148. Пекарский З.К. Словарь якутского языка.-Изд. 2. М.,т.1, 1958; т. 2, 1958а; т. 3, 19586.

149. Петрова Т.Н. Ульчский диалект нанайского языка. М.-Л., 1936.

150. Петрова Т.И, Язык сроков - ульта. Л., 1967. 151. Полевой Б.П. Дочеры - предки современных нанайцев.-Крат­

кое содержание докладов годичной научной сессии Института этно­графии АН СССР I97I. Л., 1972,

152. Полевой Б.П. Три значения этнонима "дючеры",- Краткое содержание докладов годичной научной сессии Института этнографии АН СССР. I972-I973. Л., 1974.

153. Полевой .П. Дючерская проблема /по данным русских ис­точников ХУП в./ - СЭ, W 3, 1979.

154. Попов Н. Пища тунгусов,- Сибирская живая старина, вып. I /У/, 1928.

155. Путеществие по Амуру и Восточной Сибири А.Мичи с при­бавлением статей Г.Радде, Р.Маака. СПб., 1868,

156. Радаев Н.Н, Амгунский охотничий промысловый район,-

196

Экономическая жизнь Дальнего Востока, W 6-7. Хабаровск, 1926, 157. Радаев Н.Н. Гилюй-Ольдойский и Амгунский охотничье-про-

мысловый район.- Экономичекая жизнь Дальнего Востока, W 6-7. Ха­баровск, 1926а.

158. Рачковский А,А. Отчет о деятельности Общества изучения Маньчжурского края за 1927 год.- Известия Общества изучения Мань­чжурского края, Р 7. Харбин, 1928.

159. Романова А.В., Мыреева А.Н., Барашков П.П, Взаимовлия­ние эвенкийского и якутского языков. Л., 1975.

160. Русско-китайские отношения в ХУЛ веке. М., т. I, 1969; т. П, 1972.

161. Рычков К.М. Енисейские тунгусы.- Землеведение, кн.1-П, I9I7; кн. Ш-1У, 1923.

162. Сахалинский календарь и материалы к изучению о.Сахали­на. Сахалин, 1898.

163. Сведения об оленных тунгусах /ороченах/, ведущих коче­вую жизнь в верховьях р.Амура, в Амурской области.- Сборник глав­нейших официальных документов по управлению Восточной Сибирью, т. 1У, вып. I. Иркутск, 1883.

164. Сем Ю.А. Нанайцы. Материальная культура /вторая полови­на XIX - середина XX вв./. Владивосток, 1973.

165. Сергеенко П.Х. Амгунь-Селемджинская экспедиция и пер­спективы экономического развития горнотаежных районов.- ТСОПС, Дальневосточная серия. Вып. 2, Амгунь-Селемдкинская экспедиция АН СССР, ч. I. Буреинский отряд. Л., 1934.

166. Смирнов Е.Т. Приамурский край на Амурско-Приморской выставке 1899 г. в г. Хабаровске. Хабаровск, 1899.

167. Смоляк А.В. /Стренина/. Этнографическое изучение уль-чей.- КСИЭ, т. У, 1949.

197

168. Смоляк А,В. Амурская экспедиция Г.И.Невельского и пер­вые русские этнографические исследования в Приамурье, Приморье и на Сахалине. СЭ, W 3, 1954.

169. Смоляк А.В. Материальная культура ульчей и некоторые вопросы их этногенеза.- СЭ, \?- I, 1957.

170. Смоляк А,В, Заметки по этнографии нивхов Амурского ли­мана,- ТИЭ, новая серия, т. 56. М., I960.

171. Смоляк А.В. Ульчи. Хозяйство, культура и быт в прошлом и настоящем. М., 1966.

172. Смоляк А.В. О современном этническом развитии народов Нижнего Амура. - СЭ, Р 3, 1967.

173. Смоляк А.В. Современные этнические процессы у народов бассейна Нижнего Амура.- Преобразования в хозяйстве и культуре и этнические процессы у народов Севера. М., 1970.

174. Смоляк А.В. Основные пути развития хозяйства, культуры и быта у народов Нижнего Амура и Сахалина,- Осуществление ленин­ской национальной политики у народов Крайнего Севера. М., I97I.

175. Смоляк А.В. О тунгусском, негидальском, орокском компо­нентах в родовом составе ульчей.- Полевые исследования Института этнографии 1974. М., 1975.

176. Смоляк А.В. Этнические процессы у народов Нижнего Амура и Сахалина. Середина XIX - начало >СХ вв. М., 1975а.

177. Смоляк А.В. Соотношение аборигенного и тунгусского ком­понентов в хозяйстве народов Нижнего Амура.- Народы и языки Сиби­ри. Новосибирск, 1980.

178. Смоляк А.В. Традиционное хозяйство и материальная куль­тура народов Нижнего Амура и Сахалина. Этногенетический аспект. М., 1984.

179. Спасский Г.И. Сведения русских о реке Амуре в ХУЛ сто-

198

летии.- Вестник РГО, ч. УП, 1853. 180. Сравнительный словарь тунгусо-маньчжурских языков. Л,,

т. I, 1975; т. П, 1977. 181. Степанов Н.Н.Межплеменной обмен в Восточной Сибири, на

Амуре и на Охотском побережье в Ш 1 в. - Ученые записки ЛГУ, IP48, 1939.

182. Степанов Н.Н. Социальный строй тунгусов в ]{УП в. - ОС, т. 3, Л., 1939а.

183. Степанов Н.Н. Общественный строй и межплеменные отно­шения тунгусов в 1Ш в. - Известия АН СССР. Серия истории и фи­лософии, т. П, W 4, 1945.

184. Степанов Н.Н.Тунгусы в УШ в. в Якутии.- Якутия в ХУПв. Якутск, 1953.

185. Степанов Н.Н. Малые народы Якутии.- В кн.: История Якут­ской АССР, т. П. М., 1957.

186. Степанов Н.Н, русские экспедиции на Охотское побережье в УШ. в. и их материалы о тунгусских племенах.- Ученые записки ЛИГИ, т. 188. Л., 1959.

187. Степанов Н.Н. Хозяйство тунгусских племен Сибири в Ш 1 в,- В кн.: Вопросы истории Сибири.- Ученые записки ЛГПИ, т. 222, Л., I96I.

188. Сычевский. Историческая записка о китайской границе, со­ставленная советником Троицкосавского пограничного правления Вы-чевским в 1846 году,- Чтения в Обществе истории и древностей рос­сийских при Московском университете, кн. 2. М,, 1875.

189. Таксами Ч.М. Селения, жилые и хозяйственные постройки нивхов Амура и западного побережья о.Сахалина.- Сибирский этно­графический сборник, Ш.- ТИЭ, новая серия, т. 64, М.-Л., I96I.

190. Таксами Ч.М. Нивхи. Л., 1967.

199

191. Таксами Ч.М. Тунгусские народы Сахалина.- Страны и на­роды Востока, вып. Н . М., 1968.

192. Максами Ч.М. Основные проблемы этнографии и истории нивхов. Л,, 1975.

193. Таксами Ч.М. Некоторые общие черты летних средств пере­движения у народов Нижнего Аглура и Сахалина.- Материальная куль­тура народов Сибири и Севера. Л., 1976.

194. Тимохин В.А. Нанайская берестяная лодка-оморочка -"эматти". - Проблемы этногенеза народов Сибири и Дальнего Восто­ка /тезисы докладов Всесоюзной конференции/. Новосибирск, 1973.

195. Титов А. Сибирь в Ш 1 в. М., 1890. 196. Туголуков В.А. Охотские эвенки.- СЭ, W I, 1958. 197. Туголуков В.А, Эвенки Охотского побережья. Автореферат

канд. дисс, М,, 1958а. 198. Туголуков В.А. Витимо-олекминские эвенки.- Сибирский

этнографический сборник, 1У. ТИЭ, новая серия, т. 78, М,, 1962. 199. Туголуков В.А. Дкелтулакские писаницы.- КСИЭ, вып.

ЮКУШ. М., 1963. 200. Туголуков В.А. Главнейшие этнонимы тунгусов /эвенков и

эвенов/.- В кн.: Этнонимы, М., 1970. 2QI. Туголуков В.А. Преобразования в хозяйстве и культуре у

эвенков Амурской области.- Преобразования в хозяйстве и культуре и этнические процессы у народов Севера. М., 1970а.

202. Туголуков В.А. Конные тунгусы /этническая история и эт­ногенез/.- В кн.: Этногенез и этническая история народов Севера. М., 1975.

203. Туголуков А.В. Полевые исследования в Северном Приаму­рье.- Полевые исследования Института этнографии 1975. М., 1977.

204. Чтения в Обществе истории и древностей российских при

200

Московском университете, кн. I. М., I86I. 205. Широкогоров С М . Опыт исследования основ шаманства у

тунгусов.- Ученые записки историко-филологического факультета в г. Владивостоке, ч. I. Владивосток, I9I9.

206. Широкогорова Е.Н. Северо-Западная Маньчжурия.- Ученые записки историко-филологического факультета в г. Владивостоке, ч. I. Владивосток, I9I9.

207. Шишкин М. Туземцы в районе рек Тунгуски и Кур. - СС, W 3-4, I93I.

208. Пкшдт П.Ю, Морские промыслы Сахалина. СПб., 1905. 209. икидт П. Этнография Дальнего Востока.-^i^^* academia.

Владивосток, I9I5, 210. Шренк Л,И. Об инородцах Амурского края. СПб., т.1, 1883;

т. П, 1892. 211. Штернберг Л.Я. Путешествие на Крайний Север о-ва Саха­

лина.- Сахалинский календарь и материалы к изучению о-ва Сахали­на. Сахалин, 1895.

212. Штернберг Л.Я. Гиляки, орочи, гольды, негидальцы, айны. Хабаровск, 1933.

213. Эвенкийско-русский словарь. Сост. Г.М.Василевич. М., 1958.

214. Этническая история народов Севера. М., 1982. 215. Якутия в ХУН веке. Якутск, 1953, 216. Gmeiin I.G. Reise durch Sibirien in den Jahren 1735-

1745, B.II, Gotbingen, I75I. 217. Radde G. Berichte uber Reisen im Suden von Ost-Sibi-

rien. - Beitrage zur Kenntniss des Russ, Reiches und angran-zenden Lander Asiens, Bd.23. SPb., 1861.

218. Shirokogoroff S.M. Social organisation of the nor­thern tungus. Shangai, 1929.

201

Архивные материалы

1. Василевич Г.М. По эвенкийским колхозам Тимптонского района. • АЛЧИЭ АН СССР, ф.22, оп.1, Ш 56.

2. Василевич Г.М. Отчет о командировке 1948 г. - АЛЧИЭ АН СССР, ф.22, оп.1, W 59,

3. Василевич Г.М. Колхозы Джугдырских эвенков. - АЛЧИЭ АН СССР, ф.22, оп.1, Р 61.

4. Василевич Г.М. Эвенкийская экспедиция. - АЛЧИЭ АН СССР, ф.К-1, оп.1, Р 205.

5. Фонды МАЗ, коллекции Р 2646, Р 2649, Р 2650. Собиратели СМ. и Е.Н.Широкогоровы.

6. ПМ. - АЛЧИЭ АН СССР, ф.К-1, оп.2, Р 1296, Р 1297, Р 1298.

202

Принятые сокращения

АЛЧИЭ - Архив Ленинградской части Института этнографии АН СССР ВГО - Всесоюзное географическое общество Ш - Вопросы языкознания ДАИ - Дополнения к актам историческим ЗАОМК - Записки Аьгурского областного музея краеведения КСИЭ - Краткие сообщения Института этнографии АН СССР ЛГПИ - Ленинградский государственный педагогический институт

им.А.И,Герцена МКАЭН - Международный конгресс антропологических и этнографи­

ческих наук ПМА - Нолевые материалы автора РГО - Русское геозррафическое общество Сб. Шд - Сборник Музея антропологии и этнографии СГТСМА - Сборник географических, топографических и статисти­

ческих материалов по Азии СС - Советский Север СЭ - Советская этнография ТИЭ - Труды Института этнографии ТСОПС - Труды Совета по изучению производительных сил ТТ - Тайга и тундра

EH Я Я , ХЯ ^ 03 я

S f t Я Я Р со я к сб о Я Р со я

1 О Рч Сч 1 F<» о

р. 1 О Рч Сч 1 F<» о 0) S

2 О S 5 W сб 1 3 S О о t=ii

год Ч tr e-o

о о m

о о • ей о EH И О К

S . 1 1 m 1 I о К 1 о W сб

Д Д 1 t t o 1 etfP о 1 с о ш