1

О.К. и Т.П. Киреевы

О днях

минувших

Тувумба 2010©

2

Книга опубликована в авторской редакции.

Техническое оформление Киреев Е.О.

Киреевы О.К. и Т.П. О ДНЯХ МИНУВШИХ. Тувумба, 2010. 169 стр.

3

СОДЕРЖАНИЕ

Византийские войны Святослава..............................................4

Талисман....................................................................................86

4

И ещё одно замечание, раз уж речь зашла о древнем Киеве и его насельниках. На этот раз –

о норманах, о скандинавах, которые, согласно преданиям,

составляли костяк дружины киевских князей и их опору в

междоусобных вихрях того времени.

Т. Алексеева сопоставила суммарную серию черепов из

Киевского некрополя с германцами. «Это сопоставление, –

пишет она, – дало поразительные результаты: ни одна из славянских

групп не отличается в такой мере от германских, как городское

население Киева. Таким образом, следует признать, что в составе

дружины киевского князя норманов было чрезвычайно мало...»

Григорий Зеленко,

«Восточные славяне: какие они?»

ВИЗАНТИЙСКИЕ ВОЙНЫ СВЯТОСЛАВА

ПРЕДИСЛОВИЕ

Читатели, любящие историю, вероятно знакомы с книгой Льва Прозорова «Святослав». В ней есть замечательные слова: «Маленькая страна Македония подарила мировой истории Александра Великого. Весь мир знает римлянина Юлия Цезаря. Однако мало кто за пределами России знает воина, сравнимого с Александром и Цезарем, а как правителя и человека, безмерно превосходящего их, – Великого Князя Киевского Святослава Игоревича, прозванного Храбрым».

5

Наше повествование охватывает короткий промежуток жизни Святослава Игоревича, – его поход в Болгарию, окончившийся гибелью Великого Князя и дружины. Несмотря на трагичный исход кампании, доблесть древнерусского воинства перед лицом неотвратимой смерти поражает воображение, поднимает, повергнутое ныне в уныние, национальное достоинство, наполняет гордостью за своё отважное прошлое. Повествование опирается на известные науке данные, изложенные в следующих первоисточниках: 1) византийских: Лев Диакон (аббревиатура – Л.Д.) «История», Иоанн Скилица (то же – И.Ск.) «О войне с Русью императоров Никифора Фоки и Иоанна Цимисхия», фрагмент; 2) древнерусских: «Повесть временных лет»; 3) арабских: дипломат-путешеств. X века Ибн Фадлан, заметки; 4) некоторых других, на которые будут ссылки по ходу изложения. Авторы используют также последние открытия археологов в предполагаемых местах сражений, приводящие в ряде случаев к неожиданным выводам. В повествовании русские ратники проходят в основном под именем русов, а также русичей, славянорусов или просто – славян. Византийцы их называли росами, скифами и тавроскифами, что тоже будет использоваться. Аналогично «ромеи» – это греко-византийцы, страна Мисия – Болгария, населяющий её народ «мисийцы» суть болгары. Святослав Игоревич в рассказе величается Великим Князем, иногда просто князем, у греков он – архиг, катархонт, а византийский император – «базилевс». Нам хотелось бы приурочить эту работу к знаменательной дате возрождения растаптываемого прислужниками-ксенофобами общерусского самосознания – празднованию дней Святослава 20-22 апреля, и мы очень надеемся, что предложенное повествование не оставит читателя равнодушным к событиям давно минувшего времени. Шёл 967 год, когда Великий Князь Святослав Игоревич со славой вернулся в Киев после окончательного разгрома Хазарского каганата. Русь с триумфом встречала национального героя, разрушевшего перевалочные базы работорговцев и самолично скинувшего с итильской башни их великого наставника – главного хазарского священнослужителя. С трёхвековым игом каганата над славянами было покончено, границы Руси стремительно расширялись на восток. Куда хуже обстояли дела на тот момент у византийского Императора Никифора II Фоки. Он потерпел несколько сокрушительных поражений от болгар и с судорожной поспешностью искал пути наказания виновников своего

6

унижения. Верный девизу римских императоров – стараться побеждать одних варваров оружием других, базилевс остановил взор на отважном северном соседе. Хитрый политикан решил, что лучшей кандидатуры на роль болгаробойцы не сыщешь. Преследуя эту цель, Никифор направил в Скифию сына корсунского (херсонского) правителя, патрикия Калокира с поручением убедить киевского князя покарать неблагодарных мисян. В награду всю добычу от похода князь может оставить себе. Разумеется, сам посланник Императора прибыл в Киев тоже не с пустыми руками: при нём находилось пятнадцать кентинариев чистого золота (455 кг), – ну как от такого дара отказаться дикому варвару! Однако, Святослава больше заинтересовала Мисия, которую населял этнически близкий русичам народ. «Пред светлы очи» воинственного князя замаячила радужными огоньками перспектива создания обширного славянорусского государства и Святослав Игоревич согласился с предложением честолюбивого византийца. От Калокира не ускользнул появившийся блеск в глазах Великого Князя и патрикий рискнул добавить к разговору то, чего Император ему не поручал: божественный базилевс Никифор II уже стар, не за горами, когда его душа отправится в рай, и если железная дружина Святослава поможет Калокиру оседлать византийский трон, патрикий не будет препятствовать интересам русских в Мисии. Собеседники ударили по рукам, и в конце лета 967 года сотни челнов с десятью тысячами русских воинов появилось в устье Дуная. У Доростола их уже ожидала тридцатитысячная конная рать болгарского Царя Петра, привыкшего побеждать числом и напором массы. Но вот челны русичей внедряются в береговой песок, из них выскакивают с длинными щитами воины и, размахивая тяжёлыми мечами, с ходу врываются в битву. Болгары традиционно храбры, однако тут не выдержали яростного напора русов, обратились в бегство и укрылись в Доростоле. Вскоре Доростол был взят приступом, Царь Пётр скончался от апоплексического удара, не выдержав позора. Перед Святославом Игоревичем открылись врата в цветущую Болгарию, раскинувшуюся зелёными дубравами и нивами до самого Константинополя. Эту благословенную землю населял народ его племени, говорящий на одном с ним языке (спустя столетия этот язык будет называться древнерусским, или древнеболгарским, или церковно-славянским, что практически одно и то же, но этнически болгары и русские уже во многом разойдутся). Местные славяне являлись прямыми потомками могучих антов, которые частично переселились веками ранее со славянского северного Причерноморья и Поднепровья, то-есть – теми же придунайскими тиверцами, днестровскими уличами, днепровскими полянами, и восторг обуял Великого Князя. Именно тут на Дунае быть центру Русского Государства, раскинувшегося от границ с Византией до волжских украин, от Тьмутараканского княжества до Новгорода, и пусть какой-либо ворог попробует посягнуть на его суверенитет! На этой земле князь-воин остановит

7

победную поступь своей железной дружины и займётся государственными делами по укреплению обширной страны. Не было в думах у грозного полководца, что восторженным желаниям не суждено сбыться и смелый замысел, подкреплённым больше энтузиазмом, чем холодным расчётом, окажется для него роковым. Но тогда невозможно было это себе представить, тем более, что вслед за Доростолом были взяты Преслава и восемьдесят других городов болгар. За один 969-й год фактически все мисянские крепости по Истру оказались в руках киевлян. Столицей нового огромного болгаро-русского государства стал город Преслава, переименованный русами в Переяславец, и во главе его – Великий Русский Князь Святослав. При нём неотступно находился советник – византиец Калокир, самозванный претендент на византийский престол.

****

Император Никифор Фока слишком поздно понял свою ошибку и судорожно пытался её исправить. Результатом его дипломатии стал набег печенегов на Киев в отсутствие великокняжеской дружины. Взять город кахан Куря (прозвище, в переводе с тюрского может означать или «кривой» на глаз, или «бешеный») не сумел и приступил к осаде. Невеликая числом дружина воеводы Претича, долженствующая охранять покой киевлян, в это время отсутствовала, – Претич отправился «в полюдье», собирать дань с подвластных славянских племен. Киев оказался отрезанным от всех своих вотчин, Великая Княгиня Ольга впала в отчаяние. В этой непростой для горожан обстановке один из отроков, знавший печенежский язык, взялся пробраться сквозь кольцо осаждавших и отыскать воеводу Претича. Имя отважного мальчугана история утеряла. Известно только, что мальчик вечером вышел скрытно за городские стены и, блуждая среди печенежских юрт, спрашивал встречных, не видел ли кто его коня (у печенегов даже детям полагалось иметь своих скакунов). Не вызывая подозрений, мальчуган добрался до Днепра, бросился в воду и поплыл к противоположному берегу. Только тогда печенеги поняли свой промах. С берега полетели вдогон стрелы, но уже темнело, да и мальчик оказался хорошим пловцом. Часто ныряя, он все больше отдалялся от врагов и добрался до левого берега Днепра невредимым. Зная, куда направился Претич, мальчик прошагал без сна и отдыха несколько суток, пока на лесной тропе не столкнулся с русским дозором. Угрюмый Претич, получив от мальчугана тревожную весть, бросил дела и спешно повел дружину назад к Киеву. Печенеги никак не ожидали внезапного появления небольшой, но решительно настроенной дружины русских. – Ты кто будешь? – грубо спросил удивленный кахан у предводителя.

8

– Я – Претич, воевода передового отряда Великого Князя, который идёт с дружиной к Киеву. Хитрость удалась, самоуверенности у кахана поубавилось. Пришлось быстро менять тон: – Ты – воевода Великого Князя, а теперь мой друг! – изображая радушие, произнёс Куря. После взаимных объятий, друзья-противники разошлись: один с дружиной к городским воротам, другой – к своей ставке, где приказал бехам немедленно снять осаду и перебираться на левый берег. Дальше в степь Куря не пошел. Здесь он решил дождаться дружины Святослава, чтобы засвидетельствовать Великому Князю свое расположение. Если же тот не подойдет, то кахан вернется к Киеву и жестоко отомстит Претичу за обман. Как бы там не было, осаду сняли и у русичей появилась передышка. Великая Княгиня воспользовалась этим желанным моментом и направила к сыну в Мисию нескольких посыльных разными дорогами. Они в устной форме должны были сообщить князю о вероломстве печенегов и бедственном положении киевлян. Известно, что из посыльных добрался до ставки Святослава только один. Оставив в стороне дипломатический политес, он бросил в лицо Великому Князю: – Ты, князь, о чужой земле печёшься, а от своей отрёкся! Твоя мать больна, а печенеги стоят у ворот Киева. Не жаль тебе, князь, ни старой матери, ни детей своих. После такой невесёлой отповеди, переданной прямолинейным русичем в духе своего времени, Святослав отложил все дела и быстрым маршем двинулся с частью воинов к Киеву на взятых у болгар лошадях. В один из ранних утренних часов, когда кахан Куря приходил в себя от вечерней попойки с приближенными, а его дозорные вглядывались в правый берег Днепра, стараясь не пропустить подхода дружины Великого Князя, Святослав неожиданно появился у печенегов за спиной со стороны степи. Важный момент переправы русских на левый берег был Курей упущен, Святослав отрезал кочевников от их табунов. Русские быстро окружили печенежское становище, по обычаю спешились и, выставив копья, сомкнутым строем двинулись на недавних союзников. Разрозненные очаги сопротивления были беспощадно подавлены, самого Курю Великий Князь спас от неминуемой расправы со стороны не знавших жалости дружинников. Святослав самолично выволок кахана из схватки и провел с ним воспитательную беседу плоской стороной своего клинка. Позор! Куря запросил пощады и был прощён. Он покорился силе, поглубже упрятав в потёмках души нанесённую обиду. Мир восстановлен, Святослав вернул печенегам коней, взяв с них обязательство никогда больше не нападать на Киев и участвовать впредь в совместных походах против общих врагов. На Русь снизошло спокойствие. Славяне хозяйствовали, за тишину

9

платили князю оброк зерном, мёдом и «кровью» – поставляли в княжескую дружину своих чад-отроков. С печенегами и кочующими остатками племени готов вели меновую торговлю: хлеб на мясо и молочные продукты. На неопределённое время воцарился мир. Неспокойно было только мятущейся душе князя-воина – тесно ему дома. – Не любо мне сидеть в Киеве, – говорил он матери, – тянет на Дунай, в Переяславец. Там середина земли моей. Туда сходится всё добро: от греков – золото, вина, овощи; от чехов и венгров – серебро и кони; из Руси – меха, мёд, воск, челядь. – Больна я, недолго мне осталось, – отвечала княгиня, – куда же ты от меня теперь уйдёшь, сын? Дождись уж, похоронишь меня, а потом делай, как знаешь, но хорошенько сначала подумай. Русь не камешек, из кармана не выкинешь. Святослав остался, занялся внутригосударственными делами. Мать его слабела с каждым днём, у неё начались галлюцинации. К княгине приходил ночами давно казнённый ею древлянский князь Мал. Приходил не один, а со всей сожжённой родней. – Зачем ты, княгиня, своих убивала? – упрекал Мал, а потом опять сватался и звал с собой. Вскоре Великая Княгиня скончалась. Похоронив мать, Святослав задумался. Идти царствовать в Переяславец – Русь надолго останется без сильной руки. Княжить в родном Киеве – дружинники в Болгарии окажутся брошенными на съедение мисийскому воронью, – истребят их греки по частям. Надо возвращаться на Дунай и доводить начатое до конца. Святослав срочно оставляет на княжение в Киеве своего старшего сына Ярополка, среднему Олегу доверяет земли кряжистых древлян (главное этническое ядро будущих украинцев, а не полян, как принято считать). Владимир, незаконнорожденный от «рабыни», древлянки Малуши, выпадал из прав на княжение. И тут вмешались самые вольнолюбивые на Руси люди – новогородцы. – Отдай нам, князь, Владимира, – стали просить они Святослава, – пусть нами правит. Не любил Святослав мятежных северных русичей, но махнул рукой: – Берите, мне не жалко. Про вас и Володько князь. Не думалось Святославу, что отдаёт строптивому Новгороду на воспитание будущего Великого Князя Всея Руси – Владимира Красно Солнышко. Ему удасться сжечь деревянного идола Перуна и установить в державе христианство, силою вогнав киевлян зимней стужею в Днепр, – предыдущие четыре попытки князей крестить русских были безуспешны. Наконец, все вроде сделано, руки у князя свободны, и в 969 году Святослав с дружинниками вновь отправляется в Болгарию.

10

****

За время отсутствия Великого Князя болгарский Царь Борис заключил с Византией мир и отовсюду изгнал небольшие русские гарнизоны. Святославу Игоревичу пришлось завоёвывать страну заново, и начал он со столицы – Переяславца, вновь названным болгарами Преславой. Из города навстречу русам выступило болгарское конное войско, настрой на битву у которого сильно отличался от прошлой кампании. Тяжеловооружённые всадники, пренебрегая потерями, беспрерывно атаковали железный клин русской дружины. Результаты сказались: остриё клина, состоявшее из самых могучих витязей, отмахивавшихся от врагов увесистыми секирами, всё больше сминалось, пока не превратилось в едва заметную выпуклость. Чувствуя, что русские поддаются, воодушевившиеся болгары усилили натиск. Киевский Князь видел, как назревает разгром его войска. Прикрываясь залитым кровью щитом и яростно отбиваясь мечом, Святослав громовым голосом крикнул русичам: – Здесь нам и умереть! Постоим же мужественно, братья и дружина! Призыв князя вдохнул отваги бойцам. Усталости как не бывало! Чаще замелькали тяжёлые секиры, больше воинов стало, жертвуя собой, бросаться под огромных болгарских коней, подрубать им ноги. Лошади падали, седоков добивали. К вечеру наступил перелом в сражении, мисяне не выдержали нечеловеческого напряжения битвы и побежали. Победа была полной. Ночью город взяли приступом. Царь Борис подчинился Святославу, расторгнув договор с ромеями. «В конце концов, лучше всё же ладить со своими славянами, чем с чужеродными греками», – успокоил он свою совесть. Святослав оставил пока столицу болгарскому царю с русским гарнизоном впридачу, а временную ставку перенёс в более надёжную в военном отношении крепость Доростол.

**** К тому времени в самой Византии назревал переворот в верховной власти, чему в немалой степени способствовала нехватка хлеба в утомлённой войнами столице. Во главе заговора стоял обиженный базилевсом военачальник Иоанн, по прозвищу Цимиский, выходец из аристократического армянского рода. Наряду с немалыми боевыми заслугами, он обладал редким даром провидца, порой озадачивавшего приближённых. Так, к примеру, уперев перст в говорливо журчащий уличный сток, Иоанн, призывая в свидетели окружающих, изрекал: «Взгляните, это же кровь! Сатана тянет её из жил Великого Города. Скорбные нас ждут времена, ромеи». Никто не смел оспаривать его пророчеств. Понятно, что такая дальновидная личность была достойна царского скипетра и Цимиский, не брезгуя ничем, старался заполучить его. Сам герой неустойчивого времени был невелик ростом, и в переводе с армянского «цимиский», или

11

«цимисхий» значило «туфелька». Окончание «схий», «ский», равносильное понятию «человечек», «сыночек» возможно было потом заимствовано соседними народами – славянами, готами. От них оно могло попасть с искажениями даже в скандинавские наречия. До сей поры русские говорят – «русCКИЙ» (может быть, это значило «сын руса»), поляки – «польСКИ», «польСКА», шведы – «свенСКА». Небезынтересно отметить, что в древней Швеции, благодаря постоянно действовавшему пути «из варяг в греки», древнеславянский язык был гораздо более почитаем, чем сейчас русский, да и самих шведов славяне называли «свеи», т. е. свои*. Даже отца викинга Свенельда («дядьки» Святослава) в Швеции прозвали по-славянски: «ходок». Его огромного веса не выдерживали лошади, приходилось передвигаться только пешком. Отец Свенельда был купцом, имел свои струги. На них он переправлял через Балтику в земли Новгорода и Пскова то, чем богат остров Скандзия**. Не брезговал и «живым товаром» – отчаянными свейскими девками, отправлявшимися вслед за викингами искать своё счастье за море. Известно, что сорок процентов слабого пола средней Швеции (порядка восьми или десяти тысяч) переселилось во времена оные на Русь, и был это цвет девичьей юности. Теперь, после такой безусловно занимательной информации о славянском языке и судьбах свейских женщин, оставим полуночную Швецию и вернёмся в солнечную, кипящую страстями Византию, где, как уже упоминалось, тон беспорядкам задавал военачальник Цимиский. Хотя и мал был росточком белокурый красавец (анатолийские армяне малорослы, светловолосы и голубоглазы), но силищей и ловкостью славился необыкновенными. Он поднимал на плечах лошадь с всадником и перепрыгивал четырёх стоящих бок о бок коней, точно попадая верхом на пятого. Его осанке Аполлона и совершенству мускулатуры мог бы позавидовать древний ваятель, в искустве владения мечом – сам Александр Великий. Несколько портили Цимиского рыхлости вокруг глаз, – следы злоупотреблений соблазнами, – а также растущая плешь на темени, волосы с которого рассеяли по всей империи вихри войн и любовных похождений. Женщины кумира обожали, армии под руководством Цимиского не знали поражений в битвах, и народ своего любимца боготворил. Дело оставалось за малым: свергнуть непопулярного правящего базилевса и самому усесться на византийский трон. Нельзя сказать, чтобы Император Никифор Фока совсем не ощущал приближения драмы. Страшась возможного мятежа, базилевс окружил дворец огромной стражей. В ночь перед переворотом, томясь предчувствиями, Фока улёгся спать не в постели, а на полу у стены, завернувшись с головой в ковер, –

* такое объяснение дают историки-лингвисты. ** Предполагают, что в раннем средневековье Финский залив возможно соединялся через вереницу оставшихся озёр с Белым морем и Скандинавия была островом.

12

достойное убежище обуянного страхом повелителя. Проникшие в царскую опочивальню (с помощью неверной супруги) вооружённые заговорщики не увидели в постели Императора. Никто из них не придал значения рулону ковра, придвинутому к стене. Решив, что заговор раскрыт, убийцы в ужасе готовы были, оставив на произвол судьбы своего главаря, броситься вон и выпрыгнуть в Босфор, но появившийся в дверях ключник указал на рулон. Никифор II Фока был извлечён из складок ковра, подвергся глумлениям, после чего Цимиский раскроил ему череп мечом. Ужаснувшиеся византийцы склонили головы перед отважным заговорщиком и почти повсеместно присягнули на верность новому Императору – базилевсу Иоанну II. Соседние страны послали узурпатору гонцов, которые, раболепно обгоняя друг друга, везли дары в знак признания новой власти. Прибыл посланец и от Святослава Игоревича. Не преклонив колен, он передал Цимискому меч и лаконичную фразу Великого Князя: «Иду на Вы!» В отличие от растерявшихся придворных, Император оставался невозмутимым. Ни один мускул не дрогнул на его лице. Он только поинтересовался: – И на скольких же воинов мне приготовить тогда дани для архига Свендослава? – Нас русов двадцать тысяч! – нимало не смутясь, ответил посланник. Сказал так, как ему повелевал Великий Князь. Единственный раз в жизни Святослав солгал, завысив вдвое численность дружины. Хотелось припугнуть своей мощью нового базилевса, но старый боец Цимиский не страдал робостью духа. Едва заметная усмешка тронула углы губ Императора, – уж ему-то хорошо было известно положение дел в Мисии. – Передай своему катархонту, что я скоро прибуду в Мисию, чтобы отблагодарить его. – Не надо тебе спешить, государь. Наш князь сам придёт сюда и раскинет шатры у стен Царьграда! – дерзко пообещал посланник. Он знал, что уже лишился головы, но Цимиский отпустил гонца. Именитый полководец уважал в людях смелость, кроме того Цимиский не желал сразу начинать своё, пока не очень устойчивое правление с войны. Император надеялся ещё «по-хорошему» уговорить русов покинуть Мисию. С этой благородной целью к Святославу было направлено посольство, состоящее из опытных дипломатов. – Пресвятейший Государь считает, – довели до сведения киевского князя послы, – что нельзя разрушать доставшийся нам от отцов мир. Пресвятейший Государь советует Тебе, как другу, взять с собой всю захваченную добычу и покинуть страну, которая Тебе отнюдь не принадлежит. Святослав нахмурил кустистые брови, – ему велят покинуть землю, на которой живёт его родной народ!

13

– Передайте своему Пресвятейшему Государю, – ответил князь, – что пусть он сам со своими людьми тотчас же покинет Европу, на которую не имеет права, и убирается в свою Азию, если хочет мира. Я же нахожусь среди славян, на своей земле. Дипломатический тон оказался нарушенным, переговоры ни к чему не привели. Тогда оскорблённые послы передали Святославу Игоревичу гневные пророческие слова Цимиского: – Я думаю, что Ты не вернёшься в своё отечество. Ты найдёшь погибель здесь со всем своим войском и ни один факелоносец не прибудет в Скифию, чтобы возвестить о постигшей Тебя страшной участи! Такое откровенное предсказание в неминуемой грядущей гибели только раззадорило Великого Князя, – ему ли и его воинам бояться смерти! – Мы – люди крови, – насмешливо ответил он послам, – а не какие-то ремесленники, живущие трудом рук своих (имелись ввиду пелопонесские виноградари и пахари Анатолии). Пусть государь ваш ждёт нас скоро! Жребий брошен, дружина Святослава вторглась во Фракию, взяв с бою Филиппополь. Недружелюбно настроенное население города было пёстрым. Кроме славян и греков, там жило много фракийцев, армянских и еврейских лавочников. Всех их объединяла лютая ненависть к незваным пришельцам, русичи столкнулись с необъявленной партизанской войной. Загулявших воинов ночами подкарауливали, убивали, тела сбрасывали в реку. Отрубленные головы нанизывали на шесты и к утру выставляли на перекрёстках улиц. Посылаемые за продовольствием отряды бесследно исчезали. Дружина собиралась продолжить поход, но оставлять в тылу бесчинствующее враждебное население – не в правилах Святослава Игоревича. Необходим урок! По приказу князя была организована широкомасштабная облава на жителей Филиппополя и схвачено двадцать тысяч горожан. Конкретных виновников диверсий не выявляли, таковыми считались все пойманные. Их со свойственной скифам жестокостью посадили на кол, что привело население всего региона в ужас и впредь отбило у него охоту на непродуманные поступки по отношению к русичам. С партизанщиной было покончено, жители приведены к покорности и войско русов двинулось дальше на юг. Навстречу киевскому князю выступила наспех сколоченная тридцатитысячная конная армия греков, ведомая и вдохновлённая на бой самим Цимиским. В первом же сражении дружинники опрокинули и рассеяли противника. На малоазийских всадников удручающе подействовали внешние данные большинства «тавроскифов», помноженные на их «яростное безумие» в бою. Император понял, что одного его присутствия и патриотического призыва к молодому войску недостаточно для победы. Он вызвал во дворец смелого бойца, магистра Варду, по прозвищу Склир, и патрикия Петра. Оба были бывалыми воинами, не раз храбро бившимися с «тавроскифами». Однажды в

14

схватке скопец-Пётр с такой силой направил копьё в грудь великана-скифа, что остриё пробило кольчужную рубаху и наполовину вышло из спины врага. Вот этим двум ветеранам Цимиский и поручил разобраться с обнаглевшим катархонтом русов. Наступала зима 969 – 970 годов, сезон для военных действий неудобный. Проходы в горах завалило снегом и Варда Склир использовал отпущенное ему природой время для основательной подготовки к грядущим баталиям. Результаты сказались. Когда с наступившим потеплением армия русов, завершив свой четырёхсоткилометровый путь и разметав в дороге слабые неприятельские заслоны, появилась у стен Аркадиополя, её поджидал Варда Склир во главе двенадцатитысячного корпуса отборных, искушённых в боях катафрактариев*, укрытых вплоть до копыт огромных коней толстой железной броней. Однако и Святослав Игоревич был уже не один. Лишь очистились от снега перевалы, к нему от венгерского короля прибыло в помощь тяжёловооружённое десятитысячное конное войско, состоявшее в основном из венгерских «жидов» – хазар-кабардов**. Не остался в долгу и Куря. Он сдержал слово, послал к Святославу в Мисию тоже почти десятитысячный отряд лёгкой конницы. С такими силами Святослав и пошёл на сближение с греческими катафрактариями. Склир и Пётр не стали искушать судьбу и укрыли своё войско за толстыми городскими стенами. Магистр знал: Аркадиополь – не Филиппополь, взять его Святославу с ходу не удастся. Варда стал выжидать, что предпримет русский князь. Была надежда, что Святослав пойдёт на приступ, обескровит себя, после чего его можно будет разбить в полевом сражении. Святослав на приступ не пошёл. Дружина расположилась недалеко от города в ожидании, что темперамент южан в конце концов не выдержит неопределённости, Варда с армией выйдет за стены, даст сражение и... будет разгромлен превосходящими силами союзников. Пошла война нервов и Склир решился. Магистр воспользовался моментом, когда по его расчётам армия союзников стала от безделья разлагаться. Для уточнения обстановки, византийский военачальник послал отряд своего помощника Иоанна Алакаса в разведку «с поручением осмотреть [войско] скифов, разузнать их численность, место, на котором они расположились, а также чем они заняты. Все эти сведения Иоанн должен был как можно скорее прислать ему [Варде Склиру], чтобы он мог подготовить и выстроить воинов для сражения» (Л. Д.). Польщённый таким ответственным поручением, патрикий Алакас выехал с отрядом ночью за стены и лесными тропами направился к ставке «скифов».

* иранское слово, относящееся к всадникам, полностью укрытым бронёй. ** хазары, не принявшие изменений в иудаизме и ещё в IX веке покинувшие Хазарию. Оставшиеся на родине частью под давлением арабов перешли в ислам (теперешние кабардинцы), другие хазары-кабарды были вытеснены кочевниками на границу Руси с Польшей и составили ядро европейских евреев-ашкенази.

15

Пикетов русов в пути не встретилось, и когда греки появились у лагеря, Алакасу представилась занимательная картина: в свете многочисленных костров ромеи увидели «тавроскифов», предающихся своим любимым занятиям: необузданному пьянству с драками и диким пляскам. От лазутчиков патрикий выяснил, что в это же время конные отряды «турок» (венгров) и «пацинаков» (печенегов) разбрелись по округе, занимаясь грабежом. Оценив обстановку, Алакас отправил к Склиру гонца с сообщением, что более подходящего момента для неожиданного удара по русам не стоит и ждать. Наконец-то! Обрадованный магистр вывел армию за стены Аркадиополя. Пользуясь беспечностью врага, Склир беспрепятственно укрыл в лесу два отряда катафрактариев, а Алакасу приказал завязать сражение и отступать, к чему тот и приступил без промедления. Катафрактарии Алакаса двинулись на сближение с русами и были удивлены, увидев перед собой конницу печенегов и неподалёку от них – венгров. Для ромеев это была неожиданность, – ведь по их сведениям «пацинаки» и «турки» где-то мародёрствовали! Вместо русских пехотинцев, – стержня всей армии противника, – Алакасу пришлось увлекать в западню степных всадников. Когда степняки слишком углубились в расположение скрытых лесом сил греков, катафрактарии Алакаса, натянув поводья, развернули коней лицом к наступавшим. Одновременно с фланга и тыла на нападавших ринулись из кустов отряды Варды Склира и патрикия Петра, завершивших полное окружение противника. Печенеги и венгры мужественно приняли бой, но катафрактарии быстро преодолели их несогласованные действия и занялись уничтожением врагов. Однако большинству союзников русов удалось прорваться и доскакать до позиций уже готовых к битве киевлян. Те быстро расступились, укрыв за своими широкими спинами спасавшихся конников. Подоспевших ромейских тяжеловооружённых всадников встретила щетина копий, сомкнувших свои ряды «скифов». Наступательный порыв возбуждённых успехом катафрактариев был погашен, сражение затянулось. Несмотря на исключительный героизм греков, вдохновляемых мужественными примерами своих лидеров (магистр Варда Склир, сражаясь, разрубил мечом надвое русича, значительно превосходившего размерами византийца), ромеи стали выдыхаться и свирепые славянорусы начали их постепенно одолевать. Давка в битве была такая, что многие обезглавленные всадники оставались из-за скученности сидеть на своих лошадях, плотно сжатые дерущимися. К коню, на котором восседал, подбадривая катафрактариев, сам магистр, протискивался, подняв щит и играючи орудуя полупудовым мечом, Святослав Игоревич. Рядом с ним бились рослые дружинники. Они загораживались от ударов коротких ромейских мечей большими щитами, со скрежетом всаживая в малоповоротливых, закрытых панцирями византийских всадников топоры. Вскоре оправилась вырвавшаяся из окружения и конница союзников. Когда печенеги и венгры, перестроившись, стали заходить ромеям во фланг, Варда

16

Склир, спасая утомлённую армию от поражения, зычным голосом отдал приказ об отступлении к городу. Его распоряжение было многократно повторено десятниками, но выполнить волю магистра долго не удавалось. Греческие всадники увязли в густой русской пехоте и дружинники привычно не давали им возможности оторваться, чтобы уйти за стены. Ценой потерь, измотанные битвой катафрактарии всё же вырвались из железных объятий русов и укрылись в Аркадиополе. Опытный Склир отступил, но ему удалось сохранить своё войско. Похоже, – пока боевая ничья. Святослав не стал тратить времени и сил на осаду города. Вместо этого он, оставив у Аркадиополя небольшой сторожевой заслон, осуществил молниеносный бросок в Македонию и наголову разбил угрожавшие его тылу многолюдные фаланги македонян. К тому времени Цимиский, игнорируя поражение македонской армии, предпринял рискованный шаг. Он передал Варде Склиру вызов в Малую Азию, – срочно предстояло подавить вспыхнувшее восстание Фоки против узурпатора. Магистр выполнил приказ. Воспользовавшись отсутствием княжеской дружины и союзников, Склир внезапно вышел из Аркадиополя и, уничтожив русский заслон, увёл катрафактариев в восточные фемы* империи. На борьбу с мятежниками. Перед Святославом Игоревичем открылась неожиданная перспектива: полевых армий врага нет ни в тылу, ни впереди. Путь на Константинополь свободен. До него – рукой подать, два дня ходу для неутомимых быстроногих русов, и они свой шанс готовы использовать. Как когда-то ужас потряс древний Рим от возгласа: «Ганнибал у ворот!», так теперь паника охватила столицу Византии. Ведь в почти полумиллионном Константинополе не было... войска, все армейские отряды находились на границах империи и в Антиохии, а собирать и бросать против суровых «тавроскифов» пусть многочисленное, но необученное ополчение – бессмысленно. И тогда на пути русов вновь встал корпус дипломатов, – ведь если нельзя решить вопроса силой, нужно договариваться, соглашаться порой на унизительные посулы. Цимиский понимал: чтобы отразить агрессию русских, требуется немалое время для создания и подготовки полноценной армии. Для этого необходим мир и Иоанн II его получил. Хитроумный армянин через послов сумел убедить Святослава «не идти на Царьград», а получить взамен контрибуцию золотом, оставить за собой всю захваченную ранее территорию Мисии и дал князю обязательство выплачивать киевлянам ежегодную дань. На этих условиях армия Святослава повернула в Болгарию. Повернула к большому неудовольствию печенегов и венгров, предвкушавших полный разгром ненавистной Византии с последующей внушительной добычей для своих владык и себя. Однако русский князь рассуждал иначе. Святослав понимал, что даже с помощью союзников одолеть относительно небольшой дружиной такое мощное, с тридцатимиллионным

* фема – военно-административный округ

17

населением государство, как Византия (Русь тогда насчитывала около двух миллионов), смехотворно, и его вполне устраивали условия договора. Они были продиктованы всплеском тревожных эмоций, всколыхнувших базилевса при опасении за судьбу столицы и её предместий. Небезынтересно отметить, что склонная к повтору история через столетия вновь удержит перемирием занесённую для удара по Константинополю тяжёлую десницу росов. Командовать русскими войсками будет доблестный потомок великих предков – генерал Скобелев, одним своим именем устрашавший врагов. Но это случится спустя девять веков после того знаменательного мирного дня, когда византийский базилевс, используя передышку, срочно принялся собирать и тренировать свою армию. При личном участии Императора создавались и технически оснащались специальные, ориентированные на «вязкие» затяжные сражения со славянорусами бронированные конные фаланги. Недюжинный организаторский талант нового Императора позволил ему уже к весне укомплектовать сильную, хорошо обученную армию и приступить к выполнению финальной части задуманного – военной экспедиции в Мисию с целью изгнания из неё Святослава.

****

«Как только ясная весна сменила мрачную зиму – рассказывает византийский историк Л.Диакон, – Цимиский поднял крестное знамя» похода против наглых язычников-тавроскифов. Для гарантии благополучного исхода этого богоугодного мероприятия, государь отправился молиться Всевышнему в Храм Христа Спасителя в Халке, предварительно перестроив и расширив церковь так, чтобы самодержцу не было тесно пребывать в Храме наедине с Господом. Войдя в транс, узурпатор истово каялся в своих грехах и надавал множество благих обещаний Господу в случае победы. Посчитав, что посещением только одной церкви не обойтись, Император как человек глубоко верующий, отбил последние поклоны, поднялся с колен и направился в другую иепархию – знаменитый Собор Святой Божественной Премудрости. В этом храме Цимиский пребывал дольше обычного, государь молил Бога о ниспослании Ангела, который бы двигался впереди войска, руководя священным походом. Наконец, самодержец под пение гимнов прошёлся пешком во Влахерну и посетил третий храм, – славный Храм Богоматери. В нём государь просил у Всевышнего того, чего не успел в первых двух, – чуда, если вдруг начнёт ускользать победа (видимо, истовая молитва базилевса помогла ему потом, но сейчас не будем слишком забегать вперёд). Вознеся надлежащим образом мольбы к сострадательному Богу и утвердившись в благочестивости готовящегося мероприятия, Цимиский направился во дворец, откуда открывался великолепный вид на Босфор. Там в

18

проливе до самого открытого моря колыхались на плаву ровные ряды трёхсот тяжёлых триер*, каждая из которых вмещала 230 моряков с невольниками и 60 воинов. Но главным достоинством каждой триеры были «сифоны» с первым на земле оружием массового поражения (вторым – стала чума, принесённая монголами), которым византийское христианство обращало в пепел орды язычников во славу Божию. Это оружие – знаменитый «греческий огонь», по-гречески – «аргумент». Сами греки его называли «мидийским» и впредь авторы тоже будут придерживаться последнего наименования. Секрет состава самовоспламеняющейся жидкости утерян, как и механизм действия этого «огнемёта». Возможно, то была нефть, смешанная или с негашённой известью, серой, глауберовой солью, или ещё каким-то секретным компонентом (фосфором, карбидами, может быть даже металлическими натрием, калием). Подготовленным самовоспламеняющимся на воздухе составом заполняли бронзовые или глиняные «сифоны». Известно, что смесь каким-то образом заставляли в сифоне вспыхивать и давление газов изрыгало из жерла аппарата горящую жидкость в сторону врагов. Затем «огнемёт» охлаждался и заполнялся вновь. Смесь была очень активной и горела даже в воде, что и продемонстрировали моряки, в мгновение ока спаливая в присутствии государя пустые рыбачьи барки и плавающие бревна. Вдоволь налюбовавшись прекрасным зрелищем, с блеском проведённым искусными флотоводцами, Император распорядился наградить всех членов экипажей триер и в тот же день отправить корабли к устью Истра, – Цимиский как полководец не любил терять зря времени. Греческий флот обязан теперь запереть выход из Истра в море и сжигать всё, что движется, чтобы ни один «скиф» не прорвался на челне живым в своё гнусное отечество. Пока, гружёные амфорами с «хитрой» смесью галеры греков, словно черепахи, тащились усилиями подневольных гребцов по морю на север, самодержец Иоанн выступил во главе сухопутных сил из столицы Византии и через два дня уже был в Адрианополе. Там он узнал от лазутчиков, что ведущие через узкие ущелья в Мисию труднопроходимые тропы-клисуры не охраняются «скифами». Варвары уверовали в силу недавнего соглашения с греками и поэтому вели себя беспечно. Но что такое договор? Это всегда пустой звук, если того требуют интересы безопасности государства! Цимиский собрал всех лохагов* с таксиархами** и произнес перед ними пламенную речь, смысл которой – немедленное возобновление войны с росами. Византии пора поспешить, чтобы Святослав не создал масштабного бюрократического славянорусского государства со столицей в Переяславце, и для борьбы с русами Императору-воину необходимо заручиться поддержкой цвета нации. С этой

* триера – тяжёлое боевое судно у римлян. ** лохаги и таксиархи – верховные должностные лица империи, наподобие сенаторов.

19

целью Великому Собранию предлагается тактический план последовательного изгнания агрессора за пределы империи. – Я думал, соратники, – убедительно говорит Император, – что скифы, уже давно ожидая нашего прихода, не пожалели усилий для заграждения изгородями и валами наиболее опасных, узких и трудно проходимых мест на тропах, чтобы нам нелегко было продвигаться вперед. Но так как их обмануло приближение Святой Пасхи, они не преградили дороги, не закрыли нам пути, полагая, что мы не откажемся от блестящих одежд, от торжественных пиршеств и зрелищ, которыми знаменуют дни великого праздника, ради тяжких невзгод войны. Мне кажется, что мы поступим наилучшим образом, если сейчас же воспользуемся благоприятным случаем, вооружимся и как можно скорее переправимся по узкой дороге, покуда тавроскифы не узнали о нашем прибытии и не навязали бой в горных проходах. Если мы, опередив скифов, пройдем опасные места и неожиданно нападём на них, то я думаю, – да поможет нам Бог, – с первого же приступа овладеем городом Преславой, столицей мисян, а затем, двинувшись вперёд, легко обуздаем безумие росов. Решительный призыв императора к внезапному нарушению мира заставил стратигов* задуматься. Ещё свежи были в их памяти недавние победы Святослава над Цимиским силами невеликой дружины с союзниками и опытные мужи сочли слова самодержца чрезмерно смелыми. Идея провести войска по горным теснинам в чужую страну, которую лишь греки считают своей вотчиной, – на деле легкомысленная дерзость, таящая непредсказуемые последствия для всей кампании. Стратиги надолго замолчали. Никто из них не верил в военный гений маленького узурпатора большой власти, многие ещё считали, что тога императора тому не по росту. Разгневанный государь, выдержав из приличия паузу, вновь заговорил и это были слова полководца: – Я сам знаю, что неосторожность и своевольная дерзость в сражениях приводят обычно к величайшей опасности и непоправимой беде, – ведь я всю жизнь с самой юности провел в битвах, одержал, как вы знаете, много побед и достиг большой славы. Но если скифы обнаружат наше намерение перейти теснины и выстроят там своё войско против нас, дело не кончится добром, нас будет тогда ожидать ужасное бедствие, положение наше станет безвыходным. Приободритесь же духом, вспомните, что вы ромеи, которые своим оружием обращали прежде в бегство любого врага! Следуйте за мной как можно быстрее и покажите на деле свою отвагу! Сказав все это, Император Иоанн с высоко поднятой головой покинул Собрание, – он понял, что преодолел нерешительность стратигов. Отдав армии приказ выступать, Цимиский сам облачился в царские доспехи, вскочил на благородного коня и, вскинув на плечо пятиметровое македонское копьё,

* стратиг – наместник фемы

20

двинулся в путь. Впереди него уже двигалась фаланга воинов, сплошь закрытых панцирями. То были «бессмертные», две тысячи отборнейших, сильных статью и духом катафрактариев, лучше других всадников вооружённых и укрытых высококачественными стальными латами. «Бессмертные», не раздумывая, всегда готовы все до одного умереть за своего Императора, пойдя по его жесту в огонь и в воду. Они пренебрежительно относились к соратникам, соперничая даже с гвардией телохранителей Цимиского. За «бессмертными» стройными рядами двигались тринадцать тысяч остальных катафрактариев. «Закованные» в массивные стальные доспехи, полностью укрывающие всадника с конем, такие танки древности всегда были ударной силой византийцев. Надёжно защищённые от колющего и режущего оружия противника, катафрактарии при атаке выстраивались клином и наносили таранные удары по врагу, рассекая его воинство на части и поочередно уничтожая их. Следом за конницей двигалась пехота – пятнадцатитысячная армия тяжеловооруженных «панцирьников», состоявших из отборных византийских рыцарей-гоплитов*. И лишь позади этого бронированного кулака шли под командой проедра** Василия средне- и легковооруженные всадники, курдские лучники с пращниками, особые маневренные отряды пехотинцев для выполнения спецзаданий проедра, – всего тоже около пятнадцати тысяч человек. Замыкал армию обоз с осадными орудиями, метательными машинами, повозками с мидийским огнем, телегами с продовольствием, табунами коней. Затем шёл арьергард войска, состоящий в основном из обученных резервистов. Они будут использованы в качестве подкреплений в битвах, но сейчас арьергард охранял тылы армии. И уже за всей армадой растянулись до сборных пунктов в Македонии и самом Константинополе звенья цепочки свежих пополнений. Государственная военная машина заработала, словно хорошо смазанный механизм, расчитанный на продолжительный срок службы.

**** Лазутчики подтвердили Цимискому, что горные тропы свободны. Позднее выяснилось, что Святослав, веря в твёрдость договора с греками, и не собирался ставить заслоны на перевалах, – непоправимая ошибка «беспечного скифа». Так считал византийский полководец и это было правдой. Войска с обозами без помех преодолели Родопы. Напряжение спало, Император распорядился дать отдых утомленной горным переходом армии, расположив её на высоком неприступном холме. Подножие его огибала река, освежившая своей чистой

* гоплит – полностью укрытый стальными доспехами пехотинец. ** проедр – председатель (совета)

21

водой усталых воинов. Но едва забрезжил алый рассвет, как непоседливый государь поднял войско на марш. Грозные фаланги ромеев под грохот тимпанов и кимвалов, двинулись к Преславе, без устали оглашая тучные поля воинственными кличами. Эхо, отражённое близкими Родопами, добавляло фантазии разбегавшимся куда глаза глядят селянам, – им казалось, что с гор спустились не десятки тысяч воинов, а все сотни тысяч. Эффект, на который рассчитывал Цимиский, достигнут, – русский гарнизон в Преславе был застигнут утром 12 апреля 971 года врасплох. Не до конца ещё веря в начавшуюся войну, воевода Сфенкл вывел за стены города ошеломлённую неожиданным поворотом событий дружину. Русы принялись готовиться к неравному бою. Армия ромеев неумолимо приближалась, русичи, до земли прикрытые длинными красными щитами, обречённо ждали её. У греков в первых рядах гарцевал среди гвардейцев Цимиский на покрытом латами белом коне. Самодержца легко было узнать по блиставшим золотом доспехам и императорскому стягу над головой. Увидев Иоанна, Сфенкл принял единственно верное решение: надо подождать, и когда греки приблизятся, неожиданно всеми силами атаковать бронированных конников, постараться убить их самонадеянного храброго лидера, пока он рисуется впереди армии. Но вот Цимиский поднял руку и горны греков принялись трубить сигналы к остановке фаланг. Цимиский самолично выступил из рядов в качестве... парламентёра, а таких не трогают. Во избежание бесполезной бойни, Император через толмача-херсонита призвал противника капитулировать на почётных условиях. В древнерусском языке глагола со значением «сдаться в плен» не существовало (возможно оттуда выражение: «Русские не сдаются») и объяснение получилось растянутым. Наконец, Сфенкл уяснил смысл сказанного. Он пришёл в бешенство, выдвинулся из рядов дружинников, чтобы в проклятиях со свистом рассечь перед самодержцем несколько раз мечом воздух. Получив столь выразительный отказ, негодующий монарх быстро вернулся в строй своих гвардейцев и подал команду продолжать наступать. Тем временем щиты русичей раздвинулись, выпустив навстречу грекам сотни свирепых смердов – оголенных по пояс вятичей, жмудинов* и радимичей, почитавшихся храбрейшими среди восточных славяно-литовских племен. Без щитов, вооруженные дротиками и топорами, полуголые воины яростно кинулись на гоплитов и катафрактариев. Дерзких нападавших протыкали копьями, но, нанизанные на длинные пики русичи, захватывали древки руками и старались свалить наземь всадников. Иногда это получалось, но в основном лжеживучесть оголенных воинов была расчитана на устрашение противника. Другие дружинники с ревом перепрыгивали упавших, рубили с плеча, кололи, скручивали шеи поверженным наземь беспомощным седокам. Против

* жмудины – предки литовцев.

22

безрассудных славян греки часто использовали облачённых в лёгкие доспехи боевых собак, правда, не всегда удачно. Даже безоружный вятич, встречая вытренированного на людей пса, старался вогнать тому, как волку, в пасть руку. В случае успеха, воин вырывал язык или гортань животного. Приём прост, но надо обладать силой, сноровкой и хладнокровием лесного жителя, чтобы при виде неумолимо приближающейся оскаленной морды, нацеленной на твоё горло, вступить в смертельное единоборство со зверем. Собаки выдерживали одну, две схватки, после чего ромеи заменяли животных, – выжившие псы больше для сражений не годились. У них появлялся устойчивый рефлекс страха перед следующим боем и собак уничтожали, избегая с их стороны ненадёжного потомства. За безумными вятичами и жмудинами на гвардейцев Цимиского стремительно двинулись, прикрываясь от стрел и копий прочными щитами, остальные дружинники. «Тавроскифы выстроились в грозный боевой порядок... и, рыча наподобие зверей, испуская странные непонятные возгласы, бросились на ромеев. Ромеи столкнулись с ними и храбро сражались, совершая удивительные подвиги, однако ни та, ни другая сторона не могла взять верх. Тогда государь приказывает «бессмертным» стремительно напасть на левое крыло скифов. «Бессмертные», выставив вперед копья и сильно пришпорив коней, бросились на врагов. Скифы всегда сражаются в пешем строю, они не привыкли воевать на конях и не упражняются в этом деле» (Л. Д.). Используя численное преимущество, греки переломили ход сражения и прижали русичей к городским стенам. Ночь прервала атаки византийцев, – темень таила в себе неопределенность и греки отошли. В Преславе в это время находился патрикий Калокир. Увидев с городских стен Императора, который выделялся среди множества воинов своим блестящим панцирем, «сияющего чудесным блеском», Калокир перетрусил. Он понял, что городу не удержаться долго. Страшась расплаты за предательство, патрикий глубокой ночью тайно покинул Преславу, бежав к Святославу в Доростол с дурной вестью. На следующее утро у греков был Великий Четверг, «потому что в этот день, готовясь идти на муки, Спаситель наш после Тайной Вечери давал ученикам свои спасительные наставления» (Л. Д.). Именно в этот день Цимиский подвёл к трехметровой высоты стенам города осадные машины, поднял на ноги все резервы и свернул лагерь. Построив войско в глубокие фаланги, Император окружил ими Преславу и с осадными лестницами под пение гимнов повёл армию на массированный приступ одновременно со всех сторон. Полководец понимал, что только так можно овладеть столицей мисян с первой же атаки. Гарнизон защитников слишком мал, чтобы плотно распределиться по кольцу парапета для удачного отражения штурма греческого воинства. На первых порах, когда ромеи оказались под стенами, в них понеслись стрелы, полетели камни, полился горящий вар. Тогда в дело вступили

23

метательные машины. Прицельный град камней и тучи тяжёлых дротиков сметали жиденькую цепочку защитников с парапета, не давали воинам высунуться из-за зубцов. Не успевали русичи сбросить противника вниз на одном участке, как греки появлялись на других. Резерв обороняющихся метался между опасными зонами, где враг уже готов был появиться и закрепиться на стене. Долго удерживать оборону оказалось невозможным, и ободряющие призывы маленького полководца, добавляющие энергии боевому настрою греков, оставляли всё меньше надежд защитникам отстоять город. На кого падал повелительный взгляд Императора, тот старался заслужить его царское внимание и храбро бросался вверх по отвесным укреплениям, не щадя жизни. Всякий надеялся получить награду за свой подвиг, а Цимиский приказывал подводить всё новые и новые лестницы. Городских стен уже не стало видно, – всё было скрыто карабкающемся народом. «Точно муравьи», – усмехнулся государь, продолжая зычно отправлять воинов на приступ. В городе бушевал огонь, балисты методично перекидывали через стены глиняные «бомбы», – горшки с самовоспламеняющейся нефтью. Сейчас важен результат и он сказался. Первым утвердился на стене могучий юноша по прозванию Месоникт. Правой рукой он держал меч, левой – щит, которым прикрывал голову от «скифских ударов сверху». Курдские лучники, метко попадая снизу в защитников, дали возможность Месоникту вскарабкаться на гребень. Навстречу ему кинулся рослый славянин, намеревающийся копьем столкнуть грека со стены, но Месоникт ловко увернулся и встречным ударом снёс врагу мечом голову. Ромеи приветствовали этот подвиг восторженными криками и уже один за другим появлялись на стене, соревнуясь в храбрости с отчаянным юношей. Штурмующие воины яростно размахивали мечами, сталкивали с парапета взбирающихся на него дружинников. Герои спешили, пока к русам не подоспело снизу подкрепление. Затем, греки один за другим стали спрыгивать с полуторасаженной* высоты на землю и, отчаянно дерясь, захватывать плацдармы на территории города. Позади них уже весь парапет был в гоплитах. Вскоре открылись ворота и торжествующее многотысячное воинство бурными потоками затопило улицы Преславы. Защитники стен были смяты и растоптаны катафрактариями, византийцы принялись за грабежи и резню городского населения. Уцелевшие русы укрылись в царском дворце, в чьи покои вел тоннельный вход, шириной и высотой в несколько саженей. Окрылённые взятием городских стен, гоплиты проследовали в мрачный проход за противником, стремясь добить врага в царской цитадели, но их встретили копьями повернувшиеся лицом к неприятелю русские воины. В тесноте избежать удара копья непросто. Побросав древки с нанизанными на них агонизирующими греками, огромные русы взялись за мечи и принялись яростно

* 1 сажень = 2,1336 м

24

разить врагов, в силовом единоборстве гораздо чаще одолевая зарвавшихся византийцев. Это было уже организованное сопротивление и гоплиты отпрянули. Весть о неудаче в царском дворце застала Цимиского врасплох, но Император быстро разобрался в обстановке, вывел пехотинцев из боя и после бравадных напутствий направил в проход «бессмертных». Разгорячённые резней катафрактарии были рады лишний раз показать себя перед государем в деле. В тесном проходе коней не очень разгонишь. Смяв передних русов, «бессмертные» увязли в остальных и скоро превратились в малоподвижные мишени. Вместе с конями их кромсали мечами и тяжелыми секирами, под ударами которых лопалась, как скорлупа ореха, стальная броня. Методично взмахивая топорами и клинками, сражавшиеся «один в одного» русы дошли по трупам до выхода и вернулись назад. Взбешённые катафрактарии перестроились и повторили атаку, с трудом заставляя коней передвигаться по еще шевелящейся груде тел. Русы практически без потерь вырубили их опять и вернулись к исходному рубежу, предлагая на заваленном трупами пространстве встретится со смертью новым всадникам. «Бессмертные» медлили. Примчавшийся Император зашёлся в крике, стал стыдить своих гвардейцев. – Вы же били этих скифов, взяли город, а теперь не в состоянии добить их жалкие остатки? – кричал он. – Вперед, за мной, мы же ромеи! Отважный Цимиский соскочил с коня и пешим направился в проход навстречу немой шеренге русов, но телохранители вовремя остановили его безрассудный порыв. Отчаянный демарш самодержца устыдил заколебавшихся гвардейцев. Вдохновлённые отвагой государя, они, безжалостно понукая ржущих лошадей, ринулись на славян, чтобы быть вновь остановленными ими и геройски погибнуть на глазах у своего Императора. Русы до самого выхода посекли как капусту скованных теснотой всадников и отступили назад, предлагая померяться силами следующим героям. На этот раз охотников умирать не нашлось. Оставшийся в живых, благодаря решительному вмешательству верных телохранителей, Цимиский не принялся по привычке поносить их бранью, остыл. Стало ясным, что из лобовых атак в тоннеле «не выйдет ничего хорошего. Ведь тавроскифы легко поражали множество воинов, встречая их в узком проходе. Император остановил безрассудное устремление ромеев и распорядился со всех сторон бросать во дворец через стены огонь» (Л. Д.). Таким образом, чуть было не сбылось желание воеводы Сфенкла, ибо погибни в горячке смелый полководец, лишённые отчаянного лидера греки увязли бы в Преславе и их положение непредвиденно осложнилось бы. Но такого не произошло. Сейчас беспощадное пламя пожирало царский дворец с находящимися в нём славянами. И тогда русы, «словно бегущие от огня тараканы», вышли на площадь перед дворцом и дали последний бой. Вместе с ними покинул дворец царь «мисян» Борис. Пытаясь скрыться, он «был схвачен

25

и приведён к государю вместе с женой и двумя малолетними детьми... Приняв его, Император воздал ему почести, назвав владыкой булгар, и заверил, что он, Цимиский, явился отомстить за мисян, претерпевших ужасные бедствия от скифов». Позднее, Цимиский сорвёт с Бориса царские регалии и превратит Болгарию более чем на тысячу лет вперёд в истекающую кровью провинцию империи, а затем Порты. Шальная мысль о полной ликвидации болгарского царства, превращении его в вотчину Византии поселилась в голове Императора давно, но для достижения этой цели надлежит истребить своих главных соперников – беснующихся «скифов». Сейчас перед Цимиским стояли остатки преславского гарнизона – почерневшее от огня и копоти то, что утром звалось ещё русской ратью. Многие, на кого попала нефть, горели, но «все неистово потрясали мечами и по-звериному орали» и невозможно было выделить крики боли из общего воинственного рева славян. У них ещё была возможность отчаянным рывком пробиться за сорванные ворота к реке и на челнах спастись. Прорваться и спастись, пока греки топчутся в нерешительности, однако дружинники Сфенкла с отвращением отвергли этот путь. Лучше погибнуть в битве, чем спасаться от грязных ромеев бегством, и пусть враг видит, на что способны русы. По распоряжению Императора, магистр Варда Склир плотно окружил «скифов» надёжнейшими отрядами из храбрейших воинов и вступил в бой. Завязалось кровопролитное сражение катафрактариев со славянами, продолжавшееся до самой темноты. Бесстрашные русы, презирая смерть, дрались отчаянно, «не показывая врагам спины, однако ромеи своим мужеством и военной опытностью их всех перекололи» (Л. Д.). Так блестяще в течение двух дней завершилось взятие Цимиским Преславы и полным уничтожением её гарнизона. Только израненный Сфенкл с несколькими приближёнными ратниками вырвался из пекла и на отбитых конях добрался до Доростола. После победы Цимиский по обычаю приказал одарить всех воинов, а также велел отыскать среди поверженных «тавроскифов» тех, кто ещё жив, и доставить к нему. Вскоре несколько изуродованных бойней русов лежали у ног коня Императора. Двое пленённых, избегая позора, лишили себя воздуха и умерли, задохнувшись, об остальных гуманный государь велел позаботиться, облегчить по-возможности их страдания и тайно перевезти ночью к стенам Доростола. Обгоревшим «тавроскифам» он наказал передать Святославу следующее: «Так будет со всеми русами, и сейчас Мы, Император ромеев Иоанн II, предлагаем тебе, князю киевскому, выбрать без промедления одно из двух: либо сложить оружие, сдаться победителям и, испросив прощения за свою дерзость, сейчас же удалиться из страны мисян, либо, если князь этого не желает сделать и склоняется к врождённому своеволию, защищаться всеми силами от идущего на него огромного ромейского войска».

26

Таким образом, противнику был предъявлен ультиматум, достойный Императора-воина. На его месте Святослав выразился бы кратко: «Иду на Вы!», но лаконичный вызов – удел варвара или грубого десятника, а никак не великого самодержца. Да и запоздал такой вызов уже на две недели. Поэтому Цимиский вполне был удовлетворён своим посланием и переключил мысли на решение текущих задач. Император пребывал в Преславе уже несколько дней, «восстановил разрушение в стенах» и дал отдохнуть войску. Преслава была переименована государем в Иоаннополь, в котором он оставил сильный гарнизон из прибывшего пополнения, после чего уверенно повёл свою армию на Доростол. А Святослав Игоревич в то же время выслушивал в своей цитадели печальную весть из уст пробившегося к нему воеводы Сфенкла. – Значит, погибли все, – подытожил Святослав. – Все, княже. – А почему же не умер ты, Сфенкл? Аль места на бранном поле тебе не хватило? Насмешки Великого Князя гордый викинг не перенёс. Он молча извлёк из ножен меч, прислонил конец острия к груди и готов был уже упасть на клинок, но Святослав, выбив меч, остановил самоубийство. – Ищи смерти в битве, – сказал князь и отпустил понурого воеводу.

**** Взятие Преславы и слова Цимиского служили очень серьёзным предупреждением, изначально рассчитанным деморализовать врага, будь он более робок. Однако грозный Святослав, «одержимый скифским безумием» и помятующий о прежних победах над императорами ромеев, надеялся ещё в открытом бою одолеть греческого полководца. Теперь уже без помощи союзников. Самые надёжные из них, болгары, страшась мести беспощадного византийца, отказались сотрудничать с киевским князем после пленения царя Бориса. Стало в высшей степени опасным для русов иметь появившихся в тылу недругов. Святослав в испытанной манере разрешил эту проблему. Он созвал якобы на совет триста элитных «мисян» и обезглавил их, а из числа остальных отобрал тысячи заложников и заключил их в оковы. Таким приёмом бывшие союзники были нейтрализованы, порядок в городе восстановлен. После этих превентивных мер, Великий Князь выступил со своей дружиной против ромеев, которые, хотя и продвигались медленно, но были уже недалеко от Доростола. У самого Цимиского в пути произошло осложнение, когда его авангардная малоазийская фаланга, идя заросшею лесною дорогою, достигла очередного безымянного ручья. После недавних дождей, речушка разлилась и превратилась

27

в обширное болото. Лошади катафрактариев, пришпориваемые своими всадниками, осторожно вошли в мутную воду и, увязая копытами в глинистом дне, направились сквозь тростник к противоположному краю разлива. По брюхо в холодной воде, кони с тревожным ржанием прошли уже больше половины пути, когда из недр болота выскочили, словно бесы, сотни вымазанных илом славян. Они отсиживались под водой, дыша через полый тростник. «Скифы» накинулись на не подозревавших такой подлой засады седоков, стащили их в воду и утопили. Одновременно в лесу бросились на конников из кустов другие русские ратники. Шум ветвей на ветру заглушал звуки скоротечной схватки. Оторвавшийся от главных сил авангард греков был уничтожен, после чего русы, забрав оружие ромеев и перебив вражеских коней, растворились в лесу. Императорская гвардия появилась на дороге нескоро. Удручающий вид множества разбросанных мертвецов привели Цимиского «в негодование и он приказал выследить совершивших это злодеяние». Воины отправились прочесывать леса в поисках злоумышленников, но сумели схватить лишь скрывавшихся в кустах наблюдателей. Дерзких разбойников связанными приволокли к государю, который дал волю своему гневу. По его приказу пойманные «скифы» были изрубленны в куски и брошены на съедение лесному зверью, а трупы ромеев поручены похоронной команде, после чего все ещё негодующий император продолжил вместе с армией свой дальнейший путь. Не доходя двенадцати вёрст* до Доростола, Цимискому на обширной лесной поляне преградила дорогу дружина киевского князя, – Святослав Игоревич принял вызов императора и 23 апреля 971 года сделал первый решительный шаг навстречу грекам. «Тавроскифы плотно сомкнули щиты и копья, придав своим рядам вид стены, и ожидали противника на поле битвы» (Л. Д.). Оба фланга русов упирались в дремучий лес, по которому в поисках византийской «дичи», словно лешии, шныряли отряды «охотников» из славян-добровольцев. О столь любимом Цимиским «обходе» противника избыточными конными резервами помышлять не приходилось. Оставалась только лобовая атака. Император выстроил против русов свою армию в следующем порядке: панцирники-гоплиты – впереди, конницу катафрактариев – по бокам, курдские лучники и пращники – позади всех. Приказав последним беспрерывно обстреливать противника, Цимиский повёл войско в бой. Воины обеих армий сошлись врукопашную и завязалась яростная битва, на начальной стадии которой противники сражались с одинаковым упорством. С одной стороны, византийцы, по словам историков, не смели себе представить, что в создавшейся обстановке армия варварского народа, «не умеющего сражаться верхом, а лишь пешим» (Л. Д.), сумеет одержать верх над опытной, закованной в сталь конницей греков. Катафрактарии не простили бы себе такого позора и

* 1 верста = 1 066,781 м

28

дрались с усердием истинных ромеев, привыкших побеждать. С другой стороны, их противников, могучих русов, «до сей поры стяжавших славу непобедимых в боях» (там же), нельзя было убедить в превосходстве над ними каких-то не слишком рослых, страдающих к концу схваток одышкой, византийцев. Воины каждой армии, помня о своих неоспоримых достоинствах и не думая о недостатках, дрались с полной отдачей сил. Конница ромеев, как было сказано, не могла окружить русов, ей мешал лес. Много воинов пало с обеих сторон. Бьющиеся лоб в лоб со «скифами» гоплиты всё больше теряли своих славных мужей в столкновениях с «ревущими как одержимые» ратниками Святослава. Опыт и воинское искусство греков стали после полудня уступать яростному напору славян, которыми больше, чем мастерство, «руководило их врожденное зверство и бешенство» (Л.Д.). Тогда Цимиский направил на «тавроскифов» свой конный резерв. «Громовым гласом» призвал Цимиский воинов показать на деле природную ромейскую доблесть и вселил в них бодрость духа. Когда трубачи протрубили к сражению, могучий воинский клич раздался над ромейскими рядами и греки с «необыкновенной силой» устремились на «скифов». Клин тяжеловооружённых катафрактариев, разогнался в полный галоп по поляне и внедрился в боевой порядок русов, пытаясь рассечь «их пешее войско» надвое. Русы, ценою гибели многих, растоптанных конниками копьеносцев, отбили атаку. Еще одиннадцать раз, до самой темноты Цимиский с гимнами вёл под царскими стягами катафрактариев вперёд на русов и столько же раз тяжелая конница ромеев откатывалась на изначальный рубеж. Русская дружина выстояла и исход схватки оставался ничейным при равных потерях с обеих сторон. К ночи к грекам подоспело конное пополнение, подтянулся обоз, а с ним – повозки с «мидийским огнём». На рассвете Святослав снял войско с позиций и отправился в Доростол. Русов преследовали улюлюканьем и обидными насмешками, затем ромеи по обычаю запели гимны, в которых прославляли своего Императора. Перед тем, как дать армии отдых, Цимиский приказал наградить всех участников вчерашнего сражения, поднять боевой дух воинов на грядущие битвы. Хороший стратег, он понимал, что почти тридцатитысячная дружина Святослава, – это не семитысячный преславский гарнизон смертников. Война приняла затяжной характер. У греков – стабильное пополнение свежими силами из Фракии, Македонии и Азии, а у «скифов» его нет и не будет, – Киев слишком далёк, в степях вновь залютовали печенеги, болгары нейтрализованы. Время работает на Византию. «Скифов», дерущихся без пополнений, после каждой новой битвы будет становиться всё меньше, а раненых с инвалидами – всё больше, и это залог дальнейшей победы ромеев! Как бы не подпирали государственные дела, с безрассудным противником опасно спешить. Управление империей было временно отдано на откуп верным приближенным, и Цимиский превратился только в военноначальника. Сейчас он поставил себе главную задачу:

29

последовательное полное уничтожение всей дружины пришельцев вместе с их заносчивым архигом. Для этого Император переместил армию поближе к городу, на высоком холме стал лагерем, который на случай атаки русов окопал рвом, «а землю приказал выносить на прилегающую к лагерю сторону, чтобы получилась высокая насыпь. Затем он приказал воткнуть на вершине насыпи копья и поместить на них соединённые между собою щиты. Таким образом, лагерь был ограждён рвом и валом и враги никак не могли проникнуть внутрь, – устремившись ко рву, они бы остановились» (Л. Д.). Укрепив подобающим образом свой боевой лагерь, император Иоанн двинул войско к городской стене, – он решил прощупать готовность защитников к отражению внезапного приступа. Как и ожидалось, со стен в греков полетели стрелы, камни, полился горячий вар, – всё как при осаде Преславы. Только стены здесь были повыше (2,6 сажени), пошире и парапет мог вместить множество воинов противника. Даже в случае удачного штурма стен, обилие русов в лабиринте узких переулков Доростола, где греческой коннице трудно развернуться, оставлял за киевлянами все преимущества в уличных схватках. Цимиский хорошо усвоил урок, преподанный ему славянорусами в преславском дворце, и отказался идти на приступ немедленно с его невеликими шансами на конечный успех. Император решил вернуться в лагерь, дождаться подхода флота, чтобы затем с помощью моряков окружить Доростол кольцом блокады и взять русское воинство измором. Святослав будет вынужден покидать город и биться с греками в чистом поле, «по-скифски» упрямо надеясь на призрачную победу. Войско князя продолжит таять день ото дня и, наконец, силы русов окончательно иссякнут. Вот тогда можно будет подумать и о штурме города.

**** Наконец однажды утром ромеев разбудили радостные выкрики часовых: «Идут, идут!» Разгоняя речной туман, перед Доростолом один за другим стали появляться ожидаемые корабли императорской флотилии. Они везли воинов, вооружение и продовольствие. Греки взрывались восторгом, а русов прибытие трёхсот огненосных триер повергло в уныние. Опасаясь «мидийского огня», «скифы» принялись срочно вытаскивать подальше на берег челны. Весь день в Доростоле царила тревожная тишина. Напротив, в ромейском лагере сутки напролёт бушевало веселье. Отряды лихих наездников при активном участии самого подзаправленного благородным вином Императора примчались к городским стенам и, осыпаемые с парапета «скифскими» стрелами, насмешливо носились вокруг на конях, предлагая смельчакам померяться силами в поединках. Русичи к их призывам оставались равнодушны. Возможно, «в силу своей примитивности, варварства и дикости», «скифы» недопонимали

30

подобных азартных забав. Война не бравада, а Время Редеди и Челубея ещё не подоспело. «На следующий день» спозаранку ворота города внезапно распахнулись, «тавроскифы» выехали из них... верхами и, неумело держась на спинах лошадей, атаковали радостно ринувшихся им навстречу катафрактариев. Конечно, одно дело – перемещаться верхом на конях и совсем другое – обладать искусством биться на них с врагом, не имея под собой твёрдого(!) седла и стремян (с такой необходимой для всадника сбруей Европу широко ознакомили монголы лишь спустя столетия). Тем не менее, конному отряду русов непостижимым образом удалось выдержать до вечера неравный бой с превосходящей числом и опытом тяжёлой конницей греков и уйти с темнотой за городские стены. Этот исторический факт вызывает недоумение. Скорее всего, русских всадников страховали закалённые в схватках с вражескими катафрактариями пехотинцы, но летописцы об этом ничего не говорят. Известно только, что киевляне больше биться верхами не выезжали. Едва забрезжил рассвет нового дня, как русы вышли из ворот на бранное поле в кольчугах и прикрытые длинными красными щитами. Цимиский, возбуждённый этим приятным известием, стал спешно выводить свое войско из лагеря. Готовясь к сражению, он принялся привычно настраивать зычным голосом воинов своих фаланг на битву. Наконец, наставления завершены, обе армии сошлись и принялись с вожделенным ожесточением кромсать друг друга топорами и мечами. «Обе стороны храбро сражались, попеременно тесня друг друга, и было неясно, кто же победит» (Л. Д.). Чтобы окружить росов, надо оторвать их от стен, но те не поддавались на уловки греков. Дерясь в удобном для себя ритме, воины Святослава Игоревича выдерживали фланговые атаки катафрактариев, опрокидывали гоплитов и с каждым часом безжалостной битвы привычно наращивали своё силовое преимущество. В центре линии русов сражался, как всегда преисполненный решимости, Святослав Игоревич, рядом с ним держались исполинские фигуры полян – потомки сполов, а также воины дядьки Свенельда. На обоих крыльях войска дрались гигант Икмор и воевода Сфенкл. Стараясь реабилитировать себя в глазах дружинников за гибель своего отряда, викинг дрался с удесятерённой отвагой. Прикрываясь массивным щитом от ударов клинков катафрактариев, Сфенкл внезапно бросался на выбранного врага. Он с силой вонзал длинный сарматский меч в лошадь грека, пробивая прочный панцирь, и, по-гладиаторски оставляя клинок в теле несчастного животного, проворно отскакивал. Взбешённый бронированный всадник, пытаясь достать прыткого наглеца, от всей души пришпоривал умирающего коня и заваливался вместе с ним вперёд. Лежачего добивали дружинники, а не по габаритам ловкий их предводитель сводил счёты теперь с другим фалангистом, в руке нормана мелькал уже поданный отроком меч. Понятно, что бесконечно так продолжаться не могло. После одного из разящих выпадов

31

воеводы, его юный помощник замешкался с застрявшим в убитом коне мечом. Сфенкл тут же пропустил удар булавой подскакавшего к нему катафрактария Феодора, прозваного византийцами Лалаконом. «Сила его руки была так велика, что удар булавой расплющил не только шлем, но и покрытую шлемом голову» (Л.Д.). До этого, Лалакон, «муж непобедимый, устрашающей отваги и телесной мощи, убил железной булавой уже множество врагов», однако сейчас сам подвергся встречному рывку великана-спола. Богатырь развалил грека тяжёлой обоюдоострой готской секирой, доставшей и коня, но и сам пал в бою, – курдская стрела пробила шею гиганта навылет. Потерявшие в схватке своего грозного воеводу, воины правого фланга славянорусов дрогнули и стали подаваться назад, крича: «Сфенкл погиб!» Волна лихорадочного импульса прошлась по всей армии, она принялась пятиться к раскрытым городским воротам. Воодушевлённые ромеи усилили натиск и продолжали его до тех пор, пока последний рус не укрылся в городе, а створы ворот не отсекли преследователей. Греки восторженными криками возвестили о своей победе. «Император велел трубить сбор, созвал ромеев в лагерь и, увеселяя их подарками и пирами», побуждал столь же храбро сражаться и впредь. Потери сторон, исчисляемые несколькими тысячами, были примерно одинаковы. Это по вышеизвестным причинам радовало государя ромеев, ибо дальновидный замысел Цимиского продолжал с блеском осуществляться. По сему поводу именитый полководец позволил себе вместе с родственником, магистром Куркуасом (Куркуасян) – пьяницей и дебоширом, а также с другими достойными приближёнными расслабиться, предаться Бахусу и вожделениям. В таком распрекрасном расположении духа Император провожал счастливый апрель. Была ещё причина радоваться: инженеры собрали и испробовали в деле пятитонные балисты, способные беспрестанно бить по живой силе врага и городу трёхпудовыми каменьями и зажигательными бомбами. Пока ромеи отдыхали от бранных подвигов, славяне занимались печальными погребальными церемониями вне городских стен. Оттуда всю ночь доносились нестройные дикие песнопения, скрежет металла, нечленораздельные выкрики и вопли. Под утро зажглись костры для трупосожжения, после чего русы покинули поле. С наступившей утренней зарёй поражённые ромеи увидели, что за ночь Доростол оказался окружённым широким и вполне глубоким рвом с насыпью – теперь их громоздкую технику с пороками под стены не подтянешь! Ров выкопали пленённые ромеи, трудовой энтузиазм которых всю ночь подогревался воловьими бичами. Скончавшихся от телесного перенапряжения оставили тут же в поле на усмотрение ромейских чиновников, и успешное ночное мероприятие русов поставило под сомнение расхожие суждения греков о тугодумии «скифов». Возмущённый наглостью

32

противника, Император приказал в отместку немедля обстреливать город из дальнобойных торсионов. Разумеется, государь таил в душе разочарование, что не удасться использовать весь арсенал баллистической техники. Тем не менее, разрушительных возможностей одних лишь пятитонных катапульт при умелой бомбардировке не слишком большого города вполне хватало, чтобы наносить его строениям немалый урон и держать обитателей в постоянном напряжении. Глиняные горшки с нефтью и обломки скал со свистом неслись через стены к осажденным хотя и не столь часто, как хотелось бы ромеям, зато с убедительным постоянством. Каждый день от «зажигательных бомб» и ударов камней уносил немало жизней. Пожары защитники крепости старались гасить землей. Деревянными сооружениями Доростол был скуден, а те, что существовали, вскоре сгорели дотла. Однажды погожим майским утром ромеи увидели, что западные ворота крепости открылись и из них вышел на равнину отряд вооружённых «тавроскифов» в несколько тысяч человек. Такого количества воинов для серьёзного боя явно недостаточно и дунгарии, ковыряя щепами в зубах после сытной трапезы, лениво наблюдали, что собираются предпринять русские. А те уже перешли ров и бодрым шагом направились к лагерю греков. Пока «тавроскифам» не мешали, пусть себе идут, их скоро встретят и окружат. Неожиданно русы, разбившись на группы, повернули в те стороны, где находились метательные и огнемётные сооружения. Воины перешли на скорый бег и, перепрыгивая канавы и другие препятствия, быстро приближались к технике ромеев. Намерения «тавроскифов» прояснились. Навстречу им уже выступил большой охранный отряд катафрактариев под началом известного всем родственника государя ромеев, магистра Иоанна Куркуаса. Противники схлестнулись в короткой кровопролитной схватке, из которой русы вышли победителями. Спастись не дали никому. Одним из первых погиб Куркуас, который получасом ранее наравне с остальными воинами плотно позавтракал и основательно подкрепился вином. Магистр собирался прилечь после трапезы, когда донесли о неожиданном приближении к вверенной ему технике дикарей-славянорусов. Несмотря на то, что Иоанна клонило в сон, он вскочил на коня, опустил забрало и, выхватив меч, помчался вместе со своими бесстрашными, слегка захмелевшими всадниками на врага. Долго махать мечом не пришлось. Куркуаса, благодаря покрытым золотом дорогим доспехам, приняли за самого Императора ромеев Иоанна II Цимиского и тут же снесли ему топором голову. Подобная участь постигла и других знатных гвардейцев особого отряда государя. Пока одни «скифы» рубились с врагами, другие выводили из строя метательную технику и пускали «красного петуха». Время терять было нельзя, ибо сам Цимиский уже мчался на подмогу. Охваченные огнём «тавроскифы» в дьявольском исступлении продолжали хватать в руки «бомбы» и закупоренные амфоры с самовоспламеняющейся нефтью, после чего подбегали и вдребезги

33

разбивали их об осадные сооружения. Был перебит и весь технический персонал греков. Пороки с катапультами занялись пламенем, поле мгновенно заволокло чёрным дымом. Под его прикрытием остатки «скифского» отряда вернулись в город, насадив на копья головы врагов. Их выставили на обозрение вдоль всей стены Доростола, а на самом видном месте, на центральную башню водрузили опечаленную голову магистра Иоанна Куркуаса. Цимиский с армией закружил вокруг городских стен, вызывал русов на битву, но над ним только потешались. Униженный государь вернулся в лагерь, закрылся в своём шатре и погрузился в думы. Бомбардировка города надолго оказалась отложенной, пока из метрополии не прибудет новая осадная техника взамен сгоревшей. Без метательных машин и «огнемётов» Цимиский вдруг заосторожничал. Он перестал гарцевать под стенами города, провоцировать русов на решительное сражение и больше отсиживался в лагере.

**** Временная потеря техники оказалась не последним испытанием для Императора. У него был ещё козырь против Святослава и имя ему – «голод». При такой плотной осаде Доростола, какую осуществляла греческая армия, полностью прекратился подвоз продовольствия извне, а внутренние запасы иссякали. Без продуктов питания осаждённая армия русов слабела с каждым днём и вполне реально угадывался час, когда фаланги Цимиского могут беспрепятственно вступить в уже вымерший город. Подобная перспектива не устраивала Великого Князя. Однажды тёмной грозовой ночью, при которой «с неба лил страшный дождь и падал град, а молнии и гром повергали в ужас, Святослав сел с двумя тысячами людей в челны-однодревки и отправился за продовольствием» (И. Ск.). Разбушевавшийся Истр помог челнам в кромешной тьме пройти сквозь завесу дождя и града незамеченными между болтающимися на якорях триерами греков и достичь противоположного берега реки. Многие челны не доплыли, но оставшиеся уткнулись в левобережный ил. На берегу ладьи вытащили на траву подальше от клокотавшей воды. К ним приставили охрану, другие воины разбились на отряды и отправились рыскать по зажиточным фракийским сёлам. Полетело тревожное время. Наконец, часовыми в темноте был услышан скрип запряжённых волами телег, с разных сторон направляемых возницами к раскисшему берегу реки. Множество мешков с зерном, салом и вином было перегружено в челны, после чего ограбленных селян отпустили восвояси. Те рады были унести ноги, а русы тронулись в обратный путь. Ветер поутих. На реке продолжал стоять густой туман от мириадов брызг, выбиваемых ливнем. Но вот и он стал ослабевать. Челны русов скользили по течению вдоль правого берега. Совершенно неожиданно воины Святослава сначала услышали, потом заметили, как в предутренней мгле ничего

34

не подозревавшие обозники гонят табуны коней на водопой. Пройти мимо такого подарка было нельзя и «тавроскифы» по команде своего лидера немедленно пристали к береговым зарослям. Просочившись сквозь кустарник, русы, словно чёрные привидения напали на охрану и перебили её вместе со всеми лошадьми – урон Цимискому немалый! Было уничтоженно также много фур с запасами продовольствия, которое уже не умещалось в русские челны. После этого однодревки довольного князя столь же бесшумно преодолели остаток пути до города. Часовые разбудили Цимиского, сообщили ему о ночной вылазке русичей и Император пришёл в бешенство. Примчавшись на место, он самолично снёс головы нескольким оставшимся в живых стражникам, после чего, вернувшись в лагерь, вызвал всех начальников флота. Главнокомандующий обвинил моряков в том, что они прозевали «отплытие варваров из Доростола» (И. Ск.) и, показывая на окровавленный меч, пригрозил и им смертью, «если подобное повториться ещё раз». Главный флотоводец, бывалый моряк, был вынужден снять часть кораблей с якорей и направить к противоположному истринскому берегу. Наступившая ночь была тише предыдущей. Буря утихла, но дождь продолжался. Вспухшая река старалась побыстрее сплавить в море сломанные и подмытые деревья, брёвна, трупы лошадей, коров и прочие атрибуты весеннего разгула стихии. Они проплывали мимо «огненосных» триер, с которых стражники вместе со своими капитанами до боли в глазах всматривались в доростольский берег, стараясь уловить на воде очертания русских челнов. Никто и не заметил, как по противоположным бортам триер, груженных продовольствием, стали карабкаться темные фигуры с ножами в зубах и бесшумно вырезать часовых. От проплывающих мимо древесных стволов отделялись и карабкались на суда новые пловцы. Раздался тревожный крик ночной птицы, из дождевой пелены одна за другой начали появляться русские однодревки и прижиматься к бортам триер. В считанные минуты мешки и корзины с провизией перебрасывались в челны, последние спешно отчаливали, освобождая места другим. Когда греки всполошились, челны уже приставали к доростольскому берегу, оставив полыхать за собой опустошённые триеры. Пусть уйти на родину сквозь строй ромейских кораблей сложно, но попотрошить их можно. Русы были обеспечены продовольствием на несколько недель впрок. Силу повторного эмоционального взрыва Цимиского невозможно себе представить и описать. Он сдержал слово: какие-то флотоводцы лишились опростоволосившихся голов. Новые назначенцы повели себя более осмотрительно, дённо и нощно тщательно охраняя береговую часть Доростола. Долгое время русские ладьи и челны не могли пробиться сквозь строй триер не будучи сожжеными «мидийским огнем». Ещё более двух месяцев византийский Император вёл осаду Доростола «и, так как ежедневно происходившие стычки

35

были для ромеев бесплодны, он решил взять город блокадой и измором. Ввиду этого Цимиский велел перекопать рвами все дороги, везде была поставлена стража, и никто не смог в поисках продовольствия выйти из города; сам же Император стал выжидать» (Л. Д.). Тем не менее, «тавроскифам» в середине июля посчастливилось ненастной ночью удачно повторить налёт на одну из зазевавшихся триер. Опустошив судно, славяне добытое в схватке продовольствие благополучно доставили в Доростол, распределили между собой и, празднуя удачу, отпировали.

****

Наступило утро двадцатого июля. Ободренные последней благополучной вылазкой, русы решительно покинули город и выстроились на равнине, готовые сражаться. Ждать не пришлось долго. Навстречу им уже двигалась, сияющая на солнце стальными латами и под аккомпанемент воинственных мелодий, армия ромеев. Тромбоны греков исполняли патриотические гимны, сохранившиеся со времен старого доброго Рима. Под бравурные ритмы, когорты Вечного Города не раз одерживали свои блистательные победы над варварами. С гимнами были повержены Испания и Фракия, подавлен Египет и разрушен Карфаген. И вот теперь, исполняя героические марши, ромейские фаланги шли в сражение с упорными русами. Содрагалась земля и бурые облака пыли зависали в неподвижном воздухе над чеканящами шаг десятками тысяч воинов. Со временем темпераментные мотивы ромеев найдут отражение в удивительно схожих между собой зажигательных мелодиях таких далёких друг от друга народов, как португальцев и потомков фракийцев – молдаван, но сейчас помыслы византийцев были далеки от преемственности музыкального наследия. Перед ними был глубокий ров, за которым стояли угрюмые русы, и за всем этим греков ожидал целый день изнурительного боя, предсказать финал которого смело взялся только сам Император Цимиский: «Сегодня мы побьём всех скифов!» Заявлено во всеуслышание. Очевидно, полководцем руководствовало стремление придать категоричной фразой больше уверенности своим разноплемённым воинам. Самодержец должен полагаться на храбрых и ревностных бойцов, к тому времени уже чуть не вдвое превосходящих русов числом перед началом сражения. Таким образом, разумная стратегия византийского лидера принесла желанные плоды – время работало на греков. Увидев русскую рать, Цимиский решил не менять тактики. Разбить русов в фронтальном бою «один в одного» трудно даже при таком благополучном соотношении сил. Свирепые «скифы», обладающие более мощным телосложением и незаурядной выносливостью, могут перемалывать гоплитов, наверное сколько последних не посылай в битву. Победу грекам добудет, как всегда, тяжёлая конница. Бронированным всадникам следует постараться

36

разогнать покрытых железом коней почти до скорости оленя, внедриться между городскими стенами и флангами противника и взять русичей в кольцо. Только на конях удастся пробить широкие бреши в ощетинившейся копьями живой изгороди русов. Но как это совершить при наличие такого дополнительного препятствия, как ров с насыпью? Остаётся предпринять отработанный приём, – изобразить после ложной атаки отступление и увлечь дружинников за собой, пока они в горячке боя не отойдут от стен. Тогда вступит в действие подготовленный русам один из традиционных сюрпризов, после чего «скифы» будут окружены превосходящими силами и разбиты. Получив наставления Императора, таксиархи* приступили к реализации задуманного. Киевлян осыпали тучами стрел, катафрактарии доскакали до рва и стали отвлекать русов от гоплитов, пока последние преодолевали препятствие, чтобы сойтись с противником врукопашную. Сражение вступило в свою изначальную фазу. Столкнувшись с первыми рядами гоплитов, росы обратили их в бегство и занялись преследованием, оставив позади себя ров, покрытый трупами бойцов обоих воинств. Греки продолжали отступать, но русы внезапно остановились, – Святослав почувствовал опасность оголения флангов и окружения. Византийцам всё пришлось начинать заново. На этот раз их тяжёлая конница сумела внедриться в расположение русов у стен и пыталась развить успех, но полностью прорвать фронт киевлян никак не удавалось. Ромеи столкнулись с стойкостью рослых полян, среди которых выделялся своими гигантскими размерами воевода Икмор. В отличие от многих военачальников, он не был знатного рода и заслужил уважение дружинников исключительно за доблесть. В скифском войске Икмор по достоинству считался вторым признанным авторитетом после Святослава, превосходя князя вдвое богатырскими габаритами, и столь же уступая ему размахом полководческой мысли. Чрезмерно простодушный для принятия продуманных воинских решений, он в сражениях полагался больше на силу и храбрость. Наделённый сверх меры этими первозданными качествами, Икмор «яростно устремлялся против ромеев и поражал многих из них». Он не одевал стеснявшей движения кольчуги и сейчас в пропитанной кровью и потом льняной рубахе выкрашивал тяжеленным топором замешкавшихся катафрактариев, сравниваясь в росте даже со всадниками на своих дубоподобных ногах. В процессе боя воевода сменил уже не одну сломанную секиру. Подстать были окружавшие его дружинники. Дерясь с ожесточением лесных зубров, русы остановили прорвавшихся византийцев, а затем стали оттеснять их от стен. Дружинники едва поспевали за своим лидером, он всегда опережал соратников. Вокруг Икмора образовалась зона смерти, в которую ни конный, ни пеший не решались сунуться. Увидев отрыв богатыря от дружинников, телохранитель императора, сын архига критян

* таксиархи – тысячники.

37

Абу-эль-Азиза, «бессмертный» Аль-Ну Ман (Анемас) «воспламенился доблестью духа. Не смущаясь ростом скифского мужа и не убоявшись его силы», ибо даже могучий критянин выглядел перед Икмором чуть не отроком, Анемас «вытащил висевший у него на боку меч, проскакал на коне в разные стороны» и, разгорячив таким приёмом бронированного жеребца, «пришпорил его». Зайдя врагу в тыл, Анемас «бросился на Икмора, настиг его» и занесённым мечом ударил врага в шею так, что «голова скифа, отрубленная вместе с правой рукой, скатилась на землю». «Икмор погиб!» – эхом пронеслось в толпе «тавроскифов». Икмор погиб – мыслимое ли дело! Удручённые смертью своего предводителя, славяне пришли в смятение. Многие, потеряв уверенность, забросили щиты за спины и стали отступать к городу, избегая быть окружёнными и вырезанными прорвавшимися катафрактариями. Только в центре дружины, где бился Святослав, сохранилось сопротивление ликующим грекам. На глазах очевидцев, Великий Князь зарубил заколебавшегося было воина, его примеру безжалостно последовали другие дружинники и порядок в полуокружённом войске был восстановлен. Выставив копья, фаланга русов, не обращая внимания на потери, монолитом двинулась туда, где в окружении «бессмертных» сверкал золотыми доспехами Цимиский. Святослав стремился к контакту с противником, но стратиги вновь приказали своим шеренгам отступать, умело сохраняя разрыв. Никто из воевод не успел должным образом сориентироваться и принять соответствующее решение, когда перед фалангой славян появились повозки с «мидийским огнем», – сюрприз предусмотрительного Императора. Горящая жидкость накрыла ряды наступавших, превратив взвывших от боли воинов в шипящие факелы. Некоторые не выдерживали, покидали строй и с мечами бросались на изрыгающие пламя сифоны. Повозок с «огнемётами» достичь не успевали – «В огне брода нет!» Храбрецы сгорали заживо. Пространство между армиями укрыл сизый смрад горевшей нефти и людской плоти. Теперь атаковали греки, а дымящиеся «тавроскифы» яростно отбивались. Среди защищавшихся русов византийцы отмечали немало воинов, потерявших в схватке руку. Это радовало гвардейцев Императора: раз такие не выходят из боя, значит других нет! Спасаясь от разгрома, русская рать повернула к городу, прорвала уже замкнувшееся кольцо окружения и отряд за отрядом укрылась за стенами Доростола. Обещанного уничтожения «скифов» не получилось, однако поле битвы осталось за византийцами, они принялись подбирать своих павших и собирать трофеи. «Снимая доспехи с убитых варваров, ромеи находили между ними мёртвых женщин в мужской одежде, которые сражались вместе с мужчинами против ромеев» (И. Ск.). Белокурые косы здоровенных дев-«поляниц» не могли сокрыть кожаные шлемы. Греки привыкли встречать славянок, убитых в бою, и возгласов удивления не последовало. Наоборот, катафрактарии и гоплиты выразили презрение к «скифскому» воинству, – в

38

Греции и на Востоке не принято использовать в битвах слабый пол! В этих древних землях было твёрдое правило: война – дело мужчин, а женщины обязаны лишь рожать воинов. Совсем по другому обстояло дело у скифов, и их последователей – славян. Ещё столетиями раньше при морских набегах антов на Константинополь, орды славян на добрую треть состояли из женщин. Тень сомнения в мужской отваге дружинников зависла над ратью Святослава, и Цимиский не замедлил заострить на этом позорном для русичей факте особое внимание победителей:

– Трусливые тавроскифы прячутся за спины своих женщин. Смелее бейте их, храбрые ромеи, как вы это делали до сих пор!

Гул одобрения, вызванный словами полководца, пронёсся по лагерю греков: – Скифы – это вообще женщины! «Они» раньше были безбородыми, говорил

Геродот. У «них» и армии целиком состояли лишь из женщин-амазонок. Сохранилось ещё в памяти потомков время славных амазонок – «грозы

Востока», но о последнем их качестве сейчас никто не упоминал. Институт амазонок возник, когда в многолетних грабительских походах в дальние страны увязали в битвах и исчезали многолюдные скифские армии и, чтобы защищать опустевшую метрополию, женщины (из тех, что оставались дома) брались за оружие. Они успешно справлялись с врагами и даже совершали глубокие рейды в чужие земли, мстя за гибель своих воинов. Если же скифам, спустя долгие годы, удавалось вернуться, то жены таких мужей не принимали. Ибо к тому времени женщины уже представляли собой самостоятельные боевые объединения «амазонок», умеющие постоять за себя и из пленников сами выбирающие себе поклонников. Именно с тех далёких скифских времён сохранилось на Руси известное по сей день выражение: «бабий бунт». Возвратившиеся состарившиеся мужья и отцы изгонялись при этом в малолюдные регионы. В дальнейшем из-за вытеснения матриархата патриархатом, уровень участия женщин в политической жизни скифов снижался, но изжит не был. Возможно этим объясняется весомый процент «слабого пола» в русских дружинах, где отважные воительницы отправлялись в походы со своими мужами, бились бок о бок и полностью разделяли их судьбу. Ни одна из них не оставалась в живых, когда погибал ее муж. Обыденность присутствия женщин-воинов в войсках наблюдалась и у гуннов, а затем у монголов. Передовые отряды кочевников вместе со своими «амазонками», не всегда дожидаясь неуклюжих телег со скарбом, вихрем уносились завоёвывать Запад. Сея смерть и разрушения, гунны оседали в облюбованных регионах и воспроизводили свой, поредевший в дальних переходах род. Прилив свежей крови со стороны происходил лишь со временем.

Теперь от экскурса в историю амазонок вернёмся к полю недавней битвы, над которым уже сиял полный диск луны. При её серебристом свете «скифы вышли на равнину и начали подбирать своих мертвецов. Они нагромоздили их

39

перед стеной, разложили много костров и сожгли, заколов при этом по обычаю предков множество пленных. Совершив эту кровавую жертву, они задушили грудных младенцев и петухов и утопили их в водах Истра». По объяснению Диакона, этот языческий обычай был привнесён в Скифию эллинами, соратниками знаменитого Ахилла: «Ведь Арриан пишет в своём «Описании морского берега», что сын Пелея Ахилл был скифом и происходил из городка под названием Мармикион, лежащего у Меотидского озера [Азовское Море]. Изгнанный даже скифами за свой дикий, жестокий и наглый нрав, он впоследствии поселился в Фессалии. Явными доказательствами скифского происхожддения Ахилла служит покрой его накидки, скреплённой застёжкой, привычка сражаться пешим, белокурые волосы, светлосиние глаза, жестокость...» и т. д. Остановимся на этих без сомнения очень убедительных доводах древних греков и продолжим нашу главную тему.

Известно, что на другой день после третьего своего поражения Святослав собрал «комет» («къметъ», «къметь», где «ъ» переходит в краткое «о», – так по старославянски назывались достойнейшие и храбрейшие из воинов). Предстояло решить, как поступать дальше. Часть дружинников высказывала мнение, что ночью следует погрузиться в челны и попытаться незаметно от греков уплыть, ибо, сражаясь с закованными в толстую стальную броню всадниками, русичи уже потеряли лучших бойцов, – самую стойкую и мужественную опору войска. Другие возражали, считая невозможным скрыть отъезд от ромеев, «огненосные» суда которых сожгут русские ладьи вместе с ратниками. Эти воеводы советовали Святославу Игоревичу договориться с Цимиским о мире и взять с него слово не препятствовать уходу дружины. Едины все воеводы были в одном: никто из них не помышлял больше о продолжении войны.

Тогда поднялся Святослав и, тяжело вздохнув, произнёс свою короткую пламенную речь, которую история сохранила для восхищенного потомства. Вот её концовка: – Не пристало нам, русским, спасаться бегством. Хотим мы или не хотим, нужно биться и, либо победить, либо умереть. Не посрамим же земли своей и ляжем костьми, бо мёртвые сраму не имут. Станем крепко, а я впереди вас пойду, пока голову не сложу. Тогда уж о своих сами позаботьтесь. В этом был весь Святослав, беззаветно верящий, что надо жить в ладу с собой, по совести. Тогда и смерть не наказание, а лишь миг, когда тебе не повезёт в бою. Перед воеводами стоял отважный воин, не терпящий малодушных увёрток, не ведающий лжи и страха. Каждый сам избирает себе судьбу. Князь разделил её с дружиной. И, отбросив все слабости, ответили ему воины с холодной решимостью: – Веди нас в бой, княже. Где твоя голова ляжет, там и мы свои сложим!

40

Стоял знойный полдень 21-го июля 971 года.

**** Утром следующего дня свыше двадцати тысяч русских воинов начали выстраиваться вне городских стен в боевой порядок в ожидании сечи. Биться вышли все – больные и раненые, кто способен был ещё стоять на ногах и держать в руке топор. Об отступлении не могло быть речи и городские ворота русы заперли позади себя, чтобы избежать соблазна оглядываться назад. Первые ряды перед княжеской дружиной заняли по обычаю смертники, – в основном смерды из подвластных Киеву свирепых восточно-славянских племен. «Смерд» – не просто древнерусский пахарь, как принято считать. Когда-то это слово являлось самоназванием народа-каннибалов (андрофаги?), возможно кельтского (часть смердов дошла и до британских островов), возможно протославянского или финского, и правильнее произносилось – «смерт». Они не являлись профессиональными воинами, подобно гургенидам или викингам. Нехватку мастерства в бою смерты восполняли крепостью рук, поколениями натруженных корчеванием дремучих чащ, и отвагой, граничащей с безумием. Жили они в полуземлянках. Тяжёлые условия обитания в краях, где зимы слишком долги и суровы, постоянная агрессивность случайных соседей да не самое последнее, – регулярные обильные «возлияния» крепчайших согревательных «дурманов», приготавливаемых из даров леса, поколениями деформировали психику этих лесных жителей, вытравливая из их сознания важное человеческое качество – осмотрительность. Особенным «бездумьем» отличались радимичи и «срамословы»-вятичи, у которых в силу отсталого варварского быта казалась более остальных размытой граница между жизнью и смертью. Те и другие легкомысленно относились к уходу из жизни, самоубийства по разному поводу – обыденные явления среди этих славян, и только завидная плодовитость женщин регулировала высокий процент убыли в людях, редко доживающих до тридцати лет. В схатках с посягнувшими на их территорию недругами, «смерты» уподоблялись вепрям. Любой из них всегда готов в одиночку яростно кинуться на вооружённых врагов без зачатков понятия, сколько противников перед ним. Теша себя надеждой срезать голову хотя бы одному, «смерт», с намалёванным белым скелетом на голом теле и с огромной косой в руках, внёс своё жуткое имя в язык потомков. Когда-то таких славян ставили сражаться впереди себя коварные аварские орды, теперь их нередко использовали в авангарде дружин киевских князей. «У них нет панцирей и щитов... Вступая в битву, – пишет про этих восточных славян древний историк Прокопий, – ...они не носят рубах, а одни только штаны, подтянутые широким поясом на бедрах, и в таком виде идут на сражение с врагами... У них один варварский язык и по внешнему виду все они не

41

отличаются друг от друга, – огромного роста и огромной силы. Цвет кожи и волос у них белый или золотистый... Образ жизни у них, как у массагетов, грубый, без всяких удобств... Они жили рассеянно, отдельными поселениями. Поэтому-то им и земли надо много...» И вот сейчас дикие смерды, плотно заслоняя обнаженными торсами киевскую дружину, первыми встречали под своими хоругвями стремительно приближающуюся, укомплектованную резервами фалангу ромеев. Вид неподвижных, оголённых по пояс русичей, этих грозных гладиаторов средневековья, лишённых щитов и вооружённых топорами, всегда вызывал чувство неуюта у атакующих врагов. Катафрактариям был знаком их звериный рывок по вражеским и собственным трупам, когда первые шеренги ромеев оказывались смятыми и растерзанными. Движение византийцев замедлилось. Град камней и тучи стрел осыпали дружину Святослава Игоревича. «Скифы» почти не отвечали, – наконечники их стрел расплющивались о толстые железные панцири византийцев, не доставляя врагам чрезмерных хлопот. В скором времени «смердская голядь», представлявшая собой на фоне кольчужной рати дружинников колоритную мишень, оказалась утыканной курдскими стрелами. Воины, принявшие мгновенную смерть, падали, другие выказывали равнодушие к застрявшим в их телах посторонним предметам и кровоточащим ранам, – дух ратников не должен зависеть от бренного тела! Когда среди бойцов появлялась брешь, ряды смыкались, заполняя пустоты. Вдоль боевого порядка русичей бродили, презирая обстрел, «песняры», игрой на гуслях подбадривали воинов. Стоящие стеной смерды затянули под переборы гуслей древнюю, как весь их род, песнь, в которой слились воедино стенания забытых предков, тоска по покинутой родине и суровое покорство перед грядущим. Плывущий над дубравами и крепчающий, словно ветер, вольный напев стала подхватывать, ритмично бряцая тяжёлыми щитами, вся дружина. Могучая песня, исходящая из глубин веков, всегда придавала мрачным славянорусам силу, вдохновляла биться до последнего. Готовясь к побоищу, воины ею же устрашали врагов. Предбранная песнь «тавроскифов», без которой они не начинали ни одного генерального сражения, представлялась грекам «диким, повергающим в ужас воплем... слышавшим их казалось, что это звериный рёв» (И. Ск.), вселяющий смятение в души «многих отважных ромеев». С другой стороны поля под бравурные звуки труб раздавались патриотические гимны византийцев, не менее решительно настраивающих себя бодрыми песнопениями на тяжёлую битву. Растревоженное вороньё с карканьем носилось над сокращающимся пространством между двумя армиями. Беспокойно вели себя атакующие кони и ведомые на поводках боевые римские доги. Лошади самовольно притормаживали ход, выкручивали шеи, беспрестанно ржали, а кровожадные псы скулили и завывали в унисон воинам, – животные чувствовали

42

приближение развязки. Наконец, греки что есть силы пришпорили коней и под продолжающиеся надрывы труб и трели флейт, с громовым воинственным кличем, пересилившим «предбранный вопль» славян, бросились вперед. Навстречу противнику, «ревя и зверея», в едином порыве устремились дружинники Святослава Игоревича. Завязалось сражение, ожесточённее предыдущих. Семьдесят тысяч разящих друг друга воинов сошлись врукопашную и приступили к яростному взаимоуничтожению. Никто из них не ведал тогда, что этой битвой возможно решалась судьба поколений. От исхода сражения зависело – быть ли Руси Великим Всеславянским Государством, или победит Византия – будущая Оттоманская Империя с подмятыми под её слоновью тушу южными славянами. Пренебрегли этническим родством кровно обиженные на русичей болгары, единоверцы византийцев. Не думали, что христианский Бог последних уступит место воинствующей религии – исламизму. Нельзя было тогда представить, что турецкие султаны, окружившие себя перешедшими в ислам потомками византийской аристократии, начнут приобретать на невольничьих рынках русских детей и, поколениями перевоспитывая «волчат в послушных волкодавов», создадут из них новое, и именно пешее войско – янычар. Такая, взращенная из северных варваров армия хладнокровных убийц, позволит Оттоманской Империи ещё веками удерживать в повиновении все провинции своей предшественницы – Восточной Римской Империи, но пока её самодержцу Иоанну Цимискому надо было одолеть Святослава. Задача на текущий момент тяжёлая, если учитывать необузданный нрав свирепых язычников, их полнейшее пренебрежение жизнью. Ведь, «о тавроскифах рассказывают ещё и то, что они вплоть до нынешних времён никогда не сдаются врагам даже побеждённые, и, когда нет надежды на спасение, они пронзают себе мечами внутренности и таким образом сами себя убивают... О том, что этот народ безрассуден, храбр, воинственен и могуч, утверждают многие» (Л. Д.), – таково укоренившееся у врагов мнение о русах, высказанное устами византийского историка. Однако властелин этого историка, Император Иоанн Цимиский, отдавая должное русам, твердо был уверен, что и ромейская армия собрана из самых храбрейших мужей обширных провинций Византии, а её воины бились за свою страну против «бешеных пришельцев», посягнувших на подведомственные империи территории. Выбранная полководцем тактика оставалась прежней. В фронтальном бою русы сильны. Нужно немного уступить, выманить на себя и оторвать их фланги от городских стен, а резерву бесстрашных катафрактариев под командованием многоопытного Варды Склира прорваться и ударить с тыла. Тогда «скифы» будут рассечены превосходящими силами греков, окружены и разгромлены по частям. Замысел Цимиского на этот раз чуть не потерпел полный крах, ибо «тавроскифы» оказались сломленными лишь с помощью «Божественного воспоможения» (И. Ск.). Имевший место феномен радостно смакуют не только

43

византийские хронисты, но и современные русские церковники, отождествляя его с обрушившейся «с небес» на головы славян-язычников «карой Божией». Всё произойдет ближе к вечеру, а сейчас в полдень катафрактарии и гоплиты, изнемогая от удушающей жары в своих раскалённых металлических «скафандрах», утомились, превратились в оборонявшихся и вяло отбивались от безустали наседавших «скифов». «Росы с силой нападали на ромеев», пробивали их латы увесистыми копьями, стаскивали баграми с сёдел всадников, увязавших в гуще сражающихся; разили их топорами, мечами и шаг за шагом пробивались вперёд. Ромеи стали поддаваться бешенному натиску славян. Такое истребительное отступление изнурённых зноем и плотностью сражения византийцев не входило в планы Императора. Вместо задуманного им отвлекающего маневра, назревала угроза разгрома центра армии греков. Глубоко озабоченный неприятным поворотом дел, Цимиский вскочил на коня и во главе своих «бессмертных» внедрился в ряды сражающихся. Одновременно заиграли горны, призывающие к замене измученных шеренг гоплитов и всадников свежими силами. Воины с трудом выходили из боя, чтобы передохнуть и освежить себя бодрящим вином, настоенным на специальных травах. Снадобья притупляли усталость и недомогание, вызванное ранами, укрепляли дух бойцов. Распоряжением полководца, греки выкатили себе в тыл множество винных бочек и изморённые ромейские воины толпами окружили освежающие подношения. Ничего, что у пьяного ослабнет реакция и он может быть преждевременно повержен. Главное – вперёд, а резервов у Императора хватит. Совершенно противоположно вели себя славянорусы. Привыкшие к изнурительным затяжным битвам, «тавроскифы» в бою утоляли жажду изредка, не слишком обильно и больше водой, – во время сражения голова должна быть ясной, а тело выносливым. Даже потомки викингов подчинялись этому древнему скифскому правилу, хотя их предки за северным морем не шли в сражения без мехов, наполненных жгучим настоем мухомора. Зато после схваток русы напивались безбожно и повально, подтверждая древнегреческую поговорку: «Пьян, как скиф». Тем временем «бессмертные» со смелым Императором во главе разогнали во весь опор своих бронированных коней и, словно нож в древесину, внедрились в плотные ряды пеших врагов, «но встретили достойный отпор с их стороны» (Л. Д.). Пока катафрактарии рубили с плеча смятых ими передних русов, на смену павшим вступали в битву другие. Русы с топорами бросались под укрытых доспехами лошадей, стремясь подсечь животным ноги в сгибах. Упасть на землю неудачливые всадники не всегда успевали, – их поднимали на копья. В этой непростой для византийцев боевой обстановке, проявил завидное самообладание могучий катафрактарий, стратиг Феодор из Мисфии. Конь его пал, но Феодор увернулся от копий и, схватив скифского отрока (русская

44

дружина состояла из «стариков» и «отроков», рано расставшихся с детством и мужавших в многолетних походах), стал прикрываться им как щитом от наседавших ратников. Он поносил их по-славянски непристойными словами и постепенно отступал к своим. Бросившиеся на выручку «бессмертные» спасли своего стратига. Потери шли с обеих сторон, но русы сегодня дрались с троекратным ожесточением и силы бронированных конников заметно таяли. Не желая больше подвергать невыгодному обмену ударами застрявших на месте «бессмертных», Цимиский вывел их из боя, загородившись катафрактариями Варды Склира. Не до окружения Склиру сейчас, когда ход сражения диктовала сокрушительная отвага русов. Впереди русов, словно молнией сверкая разящим клинком, бился, ободряя дружинников, неистовый Святослав. «Видя, с какой яростью бросался Святослав на ромеев и воодушевлял к бою ряды своих», лучший телохранитель Цимиского, мавр-гигант «Анемас, который прославился накануне убиением Икмора, вырвался на коне вперёд и, опустив поводья, устремился на предводителя росов и, ударив его мечом по ключице, поверг вниз головою наземь, но не убил. Святослава спасли кольчужная рубаха и щит, которыми он вооружился...» Лев Диакон не упомянул только, что Святослав, успев мгновенно повернуться лицом к атакующему врагу, разящим встречным выпадом меча пробил толстую броню и вогнал тяжёлый клинок коню катафрактария в живот. «...Анемас был тут же окружён скифами, конь его пал...», а сам израненный рыцарь нашёл в себе силы подняться и, словно не ощущая боли от выпиравших внутренностей, которые «прикипали к горячим доспехам», пытался отбиваться, однако был... не изрублен, нет, а растерзан на части бросившимися на него взбесившимися русами. Один из воевод сдёрнул с обезглавленного Анемаса фамильный медальон, который попал затем в Киев, а позже – в Швецию, где по сей день находится в Историческом музее Стокгольма (ведь, «свеи» тогда ещё были «свои»!). Так погиб «сей муж, которого никто из сверстников не мог превзойти воинскими подвигами». Жуткий конец доблестного Анемаса свершился на глазах многого повидавших ромейских воинов. Они отводили взгляды от места, где принял ужасную смерть их герой. А Святослав с разрубленной ключицей, залитый своей и вражьей кровью, был уже на ногах. Отшвырнув изуродованный щит, князь перекинул в здоровую руку меч и ринулся навстречу «бессмертным», в очередной раз своим безумным примером призывая дружину к славному бою. Воодушевлённые русы «с дикими пронзительными воплями» бросились на катафрактариев и «начали теснить ромеев. Натянутые как струны нервы мужественных греков не выдержали и «бессмертные», потрясённые зверством русов, «стали поспешно поворачивать назад, уклоняясь от чудовищного натиска скифов», сминая своих же гоплитов и конников. Спасая положение центра армии, Император Иоан лично повёл в атаку гвардейцев. Ценой потерь отборных воинов и их

45

выдрессерованных коней, Цимиский приостановил натиск «бешеного» неприятеля. Наступало тревожное затишье в битве с «нейтральной полосой», усеянной трупами, по которым носились покрытые латами кони без седоков. По одну сторону «полосы» толпились ожесточившиеся, набычившиеся греческие воины, их численного преимущества в сражении не ощущалось. По другую – разъярённые русичи, без видимых признаков усталости готовые с копьями наперевес вновь ринуться на своих врагов, продолжать их теснить до военного лагеря и вырвать победу. Ход боя явно складывался неблагоприятно для ромеев. Цимиский почувствовал в своём окружении растерянность, и прославленный воин, на какое-то время потеряв в себе уверенность, по-восточному запаниковал. Вместо того, чтобы хладнокровно разобраться в вышедшей из-под контроля ситуации и принять решение, достойное Императора-полководца, он не нашёл ничего более разумного, как решить схватку двух армий поединком со Святославом, закалённым в беспрерывных битвах русом. Стараясь уйти от ответственности за назревающий неблагоприятный исход сражения, Цимиский потерял осторожность и из умудренного своими немалыми годами полководца, превратился в мальчишку-дуэлянта. Маленький силач направил к стоявшему в центре передней шеренги Святославу посыльных болгар, которые передали Великому Князю слова Императора, что незачем продолжать топить в крови обе армии, когда можно решить политические амбиции смертью одного из лидеров. Предложение на текущий момент несерьёзное. При складывающейся в пользу русов ситуации в сражении, Святослав рассмеялся в лицо посланцам: неужели разбегутся ромеи быстрее, если он побьёт Императора? Князь, опираясь крепкой рукой о меч, велел передать, что ему лучше, чем Цимискому, известно своё место в дружине, а если бы столь просто решались проблемы стран, он прибыл бы сюда без войска. Раз Император прячется от себя и ищет смерти, то среди многих способов найти её пусть выберет один, – встретится со Святославом на поле брани. Презрительный отказ Великого Князя превращать поле битвы в потешное ристалище оскорбил Цимиского, но в то же время отрезвил, вернув маленького дуэлянта в лоно взвешенных решений. Ясно, что дружинники не выйдут из боя, даже если Императору посчастливится выдернуть счастливую карту и убить их предводителя, – не для того русы за тридевять земель сюда явились! Сражения уже не остановить. Смерть любого из лидеров только подольёт масла в огонь, ещё больше ожесточит как греков, так и безрассудных варваров, и не будет сейчас высшей чести для противников, как разделить участь своего предводителя. Мужественный Цимиский с трудом погасил свой благой порыв, вспыхнувший в состоянии аффекта. Перед ромеями вновь восседал на коне мудрый полководец, способный целенаправленно руководить большим войском. Первым делом, император направил катафрактариев Склира в обход

46

оторвавшегося от городских стен левого фланга росов, поставив магистру задачу проникнуть «скифам» в тыл и ударить. Вынужденное пребывание Склира в середине войска Цимиский отменил, решив заменить катафрактариев Варды подходящими свежими конными резервами и гоплитами. Командование над ними император поручил опытному патрикию Петру и тот немедленно приступил к своим обязанностям. Едва Варда Склир покинул позиции, как Святослав взмахнул мечом, и русы с криками «Орраа!», «Убиий!» и «Славен Перун!» бросились на врагов. «Скифы» были неистовы и стремительны. Смяв первые ряды византийцев, они с каждым мгновением уплотняли поле боя. Ромейские воины вновь оказались скованными в своих маневрах, и не всегда успевали уклоняться от разящих ударов русских секир. Сражение – в выгодном славянам русле, боец в бойца. Коренастые приземистые греки под напором рослых русичей всё энергичнее пятились к лагерю, «пока сам император не заметил, что место битвы очень тесно... и по этой причине скифы теснят ромеев». Так сдержано констатировал неудачи соотечественников в плотном бою придворный византийский летописец. Цимиский подтвердил свой прежний приказ стратигам «отойти назад на равнину, но не сломя голову, а спокойно», чтобы продолжать оттягивать «скифов» от города и облегчить Склиру их обхват. Ромеи выполнили императорское распоряжение, и когда преследователи оказались «чрезмерно увлечёнными атакой, неожиданно натянув поводья, повернули на врага». Однако это уже мало изменило общий облик сражения. Была давка, её усиливали бесконечно внедрявшиеся в свалку русы, которые без устали работали клинками, вырубали ошеломлённого противника топорами. «Орра! Убиий!» Упавших затаптывали, других – поднимали с коней на копья, разваливали секирами. Шло побоище. Ко всему, развернувшиеся катафрактарии оторвались от гоплитов и не смогли самостоятельно сдержать русского напора. Их клин рассыпался на отдельные кучки всадников, отчаянно отмахивавшихся мечами в толпе славян, – обречённые катафрактарии старались подороже продать свои жизни. Постепенно железные всадники один за другим исчезли в море бесновавшихся вокруг них русов. Неудачно поначалу сложился и манёвр Варды Склира с тремя своими отрядами. Он прорвался на левом фланге «тавроскифов», но в тылу его встретили не уступавшие разгорячённым грекам самоотверженностью русские воины. Одни из них с топорами бросались в ноги бронированным лошадям, подсекая сухожилия, другие упирали тупые концы копий в землю, а острия пропускали между передних ног неприятельских коней, обеими руками целя в незащищённое доспехами лошадиное брюхо. После этого, катафрактарий, оставляя позади себя растоптанного «тавроскифа», скакал на коне, волокущем по земле свои внутренности. Атака византийцев начала захлёбываться. Не веря больше в удачу, Варда Склир отступил.

47

В центре сражения, уже вплотную приблизившемуся к лагерю греков, творилось столпотворение. Цимиского плотным кольцом окружили верные телохранители, готовые погибнуть, но не допустить к государю диких русов. Император, «увидевший, что фаланга ромеев отступает, убоялся, чтобы они, устрашённые небывалым нападением скифов, не попали в крайнюю беду, – с долей горечи сообщает придворный летописец. – Цимиский созвал приближённых к себе воинов, изо всех сил сжал копьё и (в который уже раз!) сам помчался на врагов. Забили тимпаны и заиграл военный призыв трубы. Стыдясь того, что сам государь идёт в бой, ромеи повернули лошадей и с силой устремились на скифов» (Л.Д.). Отчаянный львиный бросок Цимиского с кучкой телохранителей уже не мог повлиять на ход боя, и смелый, но обречённый на неудачу порыв Императора был погашен встречным валом громогласных дружинников. Во избежание неоправданной гибели любимого полководца, «бессмертные» увели коня Цимиского под узцы в тыл. В тыл под лязг клинков и рёв атакующих русов, подтверждавших своими неистовыми действиями, что безграничная отвага может брать верх над воинским искусством и численным перевесом опытного противника. Государю советовали исправить положение опять с помощью «мидийского огня», но Цимиский отверг это предложение. Подвести к сражающимся громоздкую технику, а затем оторваться от противника, чтобы эффективно использовать «аргументы», уже невозможно. Теперь у Императора осталась одна надежда, – на Бога. Он соскочил с коня, припал к земле и в страстном иступлении принялся громко молиться, прося Всевышнего остановить натиск злых беспощадных язычников. Примеру Императора последовала свита. Молились все, и, рассказывают, Всевышний внял мольбам людей. Император ещё стоял на коленях, вознося руки к Богу, когда «вдруг разразился страшный ураган вперемежку с дождём. Устремившись с неба, он заслонил неприятеля, поднялась чёрная пыль, которая забила наступавшим росам глаза» (там же). После сильной жары, над Дунаем пронёсся мощный смерч, своим чёрным крылом накрывший битву и с силой хлеставший землёй в лица атакующим. За этим вихрем следовали через реку новые, несущие море грязи, воды и песка. Наступила темень. Русы прикрывали глаза щитами, однако могучей силы смерч вырывал огромные, почти в рост человека щиты из рук, срывал с голов шлемы и словно перья уносил доспехи в вышину. Энергичная атака дерзкой, но более малочисленной рати, часто балансирует на грани провала, зависящего от любых случайностей. Темп наступления русов оказался сорванным из-за... урагана, внезапно ударившего «в лица атакующим». Разумеется, вихрь трепал и ромеев, но в спину, и отсюда с гораздо меньшими неблагоприятными последствиями. Как сообщают историки и летописцы обеих сторон, сражение начало складываться в пользу византийцев. «Русам пришлось бороться с бьющим им навстречу ураганным ветром, забивающим глаза землей и галькой». При этом

48

якобы «тавроскифы», уворачиваясь от плотных потоков несущегося на них воздуха с грязью, невольно открывали грекам свои незащищенные спины и затылки, а среди всеобщего хаоса «перед ромеями, – пишет летописец, – вдруг появился какой-то всадник на белом коне. Став во главе войска и побуждая его наступать на скифов, он чудодейственно рассекал и расстраивал их ряды. Никто не видал его, как рассказывают, в расположении войска ни до битвы, ни после неё, хотя Император разыскивал его, чтобы достойно одарить и отблагодарить за то, что он совершил. Впоследствии распространилось твёрдое убеждение, что это был великомученик Феодор. Именно его государь молил и за себя, и за всё войско быть соратником, покровителем и спасителем в битве». Скорее же всего, то был безымянный герой, который одним из первых воспользовался слепотой русов и мужественно ударил по ним. Отважные гибнут чаще. Труп удальца вероятно был затоптан сражающимися, как тела многих других. Однако, для фанатично верующих греков безымянный катафрактарий мог быть только мучеником Феодором. «Проследовав за святым мужем, ромеи вступили в бой с врагами. Завязалась горячая битва и скифы не выдержали натиска конной фаланги. Окружённые (вновь) магистром Вардой, по прозванию Склир, они обратились в бегство». Святослав был ко всему жестоко изранен стрелами и потерял много крови, но, подбадривая ратников, подавал пример стойкости, продолжал держаться на ногах и с левой руки рубиться. Видя, с какой холодной яростью наносит тяжёлым мечом удары истекающий кровью князь, дружинники сохранили присутствие духа и прорвали кольцо окружения, скинув с коня и тяжело ранив Варду Склира. И опять русы развернулись и стали к врагу лицом, больше половины без щитов и шлемов, однако все с мечами или секирами в руках. За спиной у них спасительная городская стена, с которой в греков полетели стрелы и камни мисян, – поражённые мужеством своих единоплеменников, многие из болгар вышли на стены. В сумерках дружинники отбили ещё несколько вялых атак катафрактариев, но отважного Святослава среди сражавшихся уже не было. Соратники вынесли бесчувственное тело князя к запертым городским воротам, которые повелел открыть какой-то сердобольный мисянин. «Святослав тогда, – тешится радостью византийский историк, – израненный стрелами, потерявший много крови, едва не попал в плен; его спасло лишь наступление ночи». Вряд ли такое могло случиться. Князя зарубили бы верные дружинники, прежде чем отправиться «в Страну Мёртвых» самим. После сражения, поле и берег оказались усеянными огромными русскими щитами, – ураган вернул планирующие трофеи победителям. Никто не скажет теперь о точных потерях обеих сторон. Говорят, что последняя победа досталась Цимискому ценою гибели четырёх тысяч воинов, а росов вроде бы полегло от полутора до двух тысяч, хотя они и отступили. Чтобы итоговый баланс существенно превалировал в пользу ромеев, Цимиский якобы велел придворному историку Диакону переставить нули,

49

чтобы павших греков было всего 400, а русов 15500 воинов. Конечно, сомнительно, чтоб столько русов полегло в этом бою, если их после сражения, со слов того же Диакона, осталось в живых двадцать две тысячи*. Святослав потерпел очередное поражение, но не был разгромлен. Его поредевшее войско, яростно отбиваясь, вновь ушло за городские стены, и переутомлённые, поголовно израненные греки были тому только рады, – разбить окончательно русов они оказались уже не в силах. *Не могло быть у Святослава в Доростоле изначально шестидесяти тысяч русичей, о которых повествует Диакон, – это противоречит логике простейших пересчётов. В первый раз князь прибыл из Руси на челнах только с десятью тысячами витязей. Затем Святослав с частью воинов отбыл назад в Киев, вернулся вновь и с ним опять оказалось десять тысяч русичей, собранных для похода на Царьград. Такая цифра считается историками достоверной, поскольку известно из летописи, что князь, стращая греков, завысил её на словах вдвое – до 20 тыс. Ещё один раз в неблагоприятных условиях добрались до Доростола воеводы с подкреплением – и это всё, что знает история. Если бы у Святослава под Доростолом находилось под рукой шестьдесят тысяч одних только русичей, он в силу своего характера не стал бы запираться в тесном городе (который и вместить такой армии не мог вместе с населением и многочисленными пленными; известно, что население Киева насчитывало в то время 30 тыс. человек, а Доростол был намного меньше). Русский князь быстрым маршем двинулся бы навстречу Цимискому и встретил его где-нибудь у Преславы. Да, Святослав на начальном этапе войны использовал значительные силы венгров, болгар и печенегов (не их ли всех добавил Л.Д. к войску русичей?), но князь в полной мере не командовал союзниками. Те его покинули, испугавшись прихода Цимиского в Мисию, на сторону которого перешли и болгары. Император Византии собрал армию в сорок пять тысяч человек при отлично организованном пополнении постоянно подходящими резервами. Скорее всего, дружина Святослава в Доростоле вкупе с воинами, прибывшими из гарнизонов всех мисийских крепостей, и единственного вышеназванного подкрепления насчитывала до тридцати тысяч русичей, среди них – значительное количество отроков, а добрую треть армии составляли пешие амазонки. В дальнейшем пополнения к русским не прибывали, – слишком далёк путь от Киева через территории враждебных кочевников, которых ещё предстояло полностью покорить. Были причины не посылать подмоги и внутриполитического характера. Тогда если предполагать, что в каждом сражении в среднем погибало по две тысячи русичей, то после четырех битв их естественно осталось двадцать две, – вполне реальный баланс. Близкие потери были и у греков. В целом, война не велать тотально, – это не гунское и не татаро-монгольское нашествия.

50

Попробуем повести расклад и по-иному, поверив цифрам врага Руси – Льва Диакона. Допустим, Святославу удалось во втором походе собрать и непостижимым образом провести через бескрайние аридные и враждебные степи шестьдесят тысяч русичей. В бою под Преславой, со слов Диакона, погибло 8,5 тысяч, в самой Преславе перед дворцом – 7 тысяч, да на улицах тысячи полторы. Итого тогда пало бы приблизительно 17 тысяч воинов, поскольку в плен русичи, по признанию греков, не сдавались. Значит, у Доростола вместе с прибывшими из других придунайских гарнизонов собралось 60т.–17т.= 43 тысячи бойцов. В IV-м сражении у киевлян со слов Диакона погибло 15,5(?) тысяч, осталось в живых 22 тысячи. Выходит, перед последней битвой у русичей было 37,5 тысяч бойцов. Всего их погибло в остальных трёх также тяжёлых сражениях: 43 т. – 37,5 т. = 5,5 тысяч. Получается, что в среднем в каждом из первых трёх сражений погибало 1833 русских воина, и число 15 500, павших в одной лишь четвёртой битве, безусловно вызывает сомнение. Известно, что только тотальный разгром противника ведёт к огромным потерям с его стороны. Святослав же терпел поражения, но разгромлен византийцами ни разу не был, иначе они бы не согласились «с радостью» на мир. Взвесив все «за» и «против», можно с большой долей уверенности сказать окончательно, что у Святослава не было в Доростоле перед приходом Цимиского шестидесяти тысяч русичей. Возможно, их было тридцать тысяч, но это – максимум. Очевидно, что и в преславском гарнизоне находилось не семнадцать тысяч русичей, а значительно меньше. Если всё же поверить Диякону, то в это число должны входить в основном болгары из охраны царя Бориса, которые с честью пали, охраняя своего самодержца, – перед Преславой мисяне ещё были на стороне русов.

****

«Всю ночь провёл Святослав во гневе и печали... Но видя, что ничего уже нельзя предпринять против несокрушимого всеоружия [ромеев], он счёл долгом разумного полководца не падать духом под тяжестью неблагоприятных обстоятельств и приложить усилия для спасения своих воинов», – пишет Л. Диакон. Через день в Доростоле собрался совет дружины. На нём не оправившийся от ран Великий Князь держал речь, и она сильно отличалась от предыдущей. То были слова воина, сказанные под гнётом реалий. Святослав, никогда не мирившийся с ложью, оказался вынужденным излагать перед витязями ту скользкую практичную мысль, которая ложилась тяжким бременем на его изрубленные плечи:

51

– Если не заключим мир и узнают, что нас мало, то придут и осадят нас в городе. А Русская земля далече, печенеги с нами воюют и кто нам тогда поможет? Заключим же мир, они обязались платить нам дань и этого хватит. Если же перестанут платить дань, то снова, собрав воинов, пойдём из Руси на Царьград. И дружинники, отводя друг от друга взоры, соглашались с ним: – Правильно говорит князь, правильно... Большинство воинов было серьёзно ранено, лишено конечностей (люди выходили на битву, имея порою всего одну руку) и мало боеспособно. Многие потом умерли от гангрены. Совет отрядил к грекам посланцев, – крепких умом витязей, недуги коих не очень бросались в глаза, – проигрывать врагу надо стараться достойно. Парламентёры отбыли на рассвете следующего дня. Лев Диакон подобающим образом описывает этот унизительный для русских момент: «Он [Святослав] ...стал просить мира на следующих условиях. Тавроскифы уступят ромеям Доростол, освободят пленных, уйдут из Мисии и возвратятся на родину, а ромеи дадут им возможность отплыть, не нападут на них по дороге с огненосными кораблями (они очень боялись «мидийского огня», который мог даже камни обращать в пепел), а кроме того, снабдят их продовольствием и будут считать друзьями тех, которые будут посылаемы по торговым делам в Византию, как было прежде. Император почитал мир гораздо больше войны, потому что знал, что мир сохраняет народы, а война напротив, губит их. Поэтому он с радостью принял эти условия [росов]». Цимиский согласился на то, на что никогда не пошёл бы Святослав в аналогичной ситуации. Дело здесь вовсе не в человеколюбии, слишком лестном для Цимиского, взошедшего на трон по трупам. Император-воин понимал больше придворного хрониста: уничтожить русов оказалось гораздо сложнее, чем предполагалось самодержцем ранее. Иоанн II, переживший драматизм ситуации отступления греков, лицом к лицу столкнулся с превосходящей стойкостью «скифских» воинов, и не согласись Цимиский на мир, русичи вышли бы на последний бой. При всей напряжённости политического момента для Византии, испытывавшей нарастающие давления арабов извне и восстания внутри страны, не мог Цимиский позволить себе далее жертвовать «бессмертными» и другими войсками. Хотя его армия и продолжала насчитывать сорок пять тысяч человек, резервисты, заполнявшие потери, уже далеко не соответствовали качествам бойцов начала компании и не могли соперничать в доблести с русами. Император заключил союз с русскими, «дал им хлеба по два медимна (сорок килограммов) на каждого... хлеб получили двадцать две тысячи человек, избежавшие смерти» (Л. Д.). Все трофеи, включая захваченных рабов, Цимиский согласился оставить русам. Всех, кроме пленных греческих воинов. В свою очередь, вопрос о возвращении «скифам» их пленённых

52

соотечественников не стоял по причине отсутствия оных. Цимиский обещал Святославу воздействовать на печенегов, чтобы они не препятствовали русам в возвращении на родину. После утверждения мирного договора, оба полководца изъявили желание встретиться, чтобы взглянуть в глаза друг другу. Это событие красочно описано Диаконом: «Государь [Цимиский]... покрытый вызолоченными доспехами, подъехал верхом к берегу Истра, ведя за собою многочисленный отряд сверкавших золотом вооружённых всадников. Показался и Святослав, приплывший по реке на скифской ладье. Он сидел на вёслах и греб вместе с его приближёнными, ничем не отличаясь в работе от них. Вот какова была его наружность: умеренного роста, не слишком высокого и не очень низкого, с мохнатыми бровями и светлосиними глазами, курносый, безбородый, с густыми, чрезмерно длинными волосами над верхней губой. Голова у него была совершенно голая, но с одной стороны её свисал клок русых волос – признак знатности рода; крепкий затылок, широкая грудь и все другие части тела вполне соразмерные, но выглядел он угрюмым и диким. В одно ухо у него была вдета золотая серьга; она была украшена карбункулом (рубином), обрамлённым двумя жемчужинами. Одеяние его было белым и отличалось от одежды его приближённых только чистотой. Сидя в ладье на скамье для гребцов, он поговорил немного с государем об условиях мира и уехал». После отплытия Святослава, Цимиский бросил вслед фразу: – Гордый и непреклонный скиф.

**** До самого октября Святослав Игоревич оставался в Доростоле, а Цимисхий – в своём лагере. Оба залечивали раны и не трогали друг друга. Наконец, на рассвете одного из прохладных октябрьских дней 971 года, множество русских челнов и ладей с дружинниками, рабами и иными трофеями стали покидать доростольский берег и сквозь строй ромейских триер направились к устью Дуная. Византийцы не смели предавать «греческому огню» «скифские» суда: слово базилевса – священно. Русы увозили на Родину всех выживших тяжелораненых, не закололи их. На выходе в серое осеннее море Святослав сделал остановку, дал передохнуть воинам. – Княже, – обратились к нему дружинники из отряда погибшего Икмора, – срамно нам в Киеве теперь показаться. Отпусти нас, пойдём искать доли по свету, пока головы не сложим. И Святослав не стал неволить, отпустил и поделился трофеями. Рабов икморовцы оставили, – обуза. Взяли только то, что можно было обменять в округе на походных коней. Вольная ватага икморовцев прошла с боями и грабежами Балканский полуостров и внедрилась в Италию. Встреч с осколками

53

«скифского» воинства избегали даже отряды викингов. Разбив генуэзцев и пройдя вдоль западного побережья Италии, славянорусы взяли приступом Неаполь, затем захватили на юге страны суда и отправились в Андалузию. Там они столкнулись с регулярной армией халифа Кордовы и после ряда тяжёлых схваток, на захваченных гребных судах отправились через океан «искать доли» в легендарную страну Винланд, о которой им рассказали норманы. Дальнейшая судьба отшельников неизвестна, скорее всего они нашли свою судьбу в пучинах Атлантики. Отпустив дружинников удалого Икмора, Святослав Игоревич отправился с остальными в плавание по Русскому Морю к устью Днепра, но не добрался до него. У воинов в ухудшихся походных условиях открылись раны, замучили болезни. Потрёпанное осенними бурями войско князь разместил на отдых в днестровском лимане, на острове Березань. Видимо, надолго. Обессилевшие в борьбе с греками и стихией дружинники нуждались в длительном отдыхе и нечего было помышлять с больными лихорадкой и дизентерией людьми добираться сейчас до Киева. Ко всему, днепровские пороги таили теперь и иную опасность. Мстительные болгары отправили к печенегам посыльных, которые предупредили кочевников: «Вот идёт в Киев Святослав с малой дружиной, а рабов, и золота, и иных богатств у него без числа». Для кахана Кури это был шанс разделаться с грозным князем. Не помогли даже просьбы византийских посланцев пропустить русичей через пороги, – тут Цимиский сдержал данное Святославу слово. Печенеги заключили с ромеями перемирие, уступив во всем, кроме одного, – не трогать ладьи русичей, и через лазутчиков это стало известно старому дядьке Свенельду. – Не ходи, князь, – сказал мудрый воевода, – не ходи к порогам, бо стоят там печенеги. Обойди пороги конями, князь. – Как я пойду конями с хворыми людьми, – их не бросишь. Да и смеяться будут печенеги. Скажут, испугался я их. Иди ты, дядько Свен. Отбери воев и иди, приведи подмогу. Мы подождём, а потом вернёмся, как приплыли, и… предадим на Руси огню всех христиан с их греческими церквами. После такого твёрдого обещания князя при расставании, Свенельд отправился с охотниками из воинов своего отряда к устью Буга, поднялся на ладьях вверх по течению, пока река от морозов не стала. Бывалому воеводе удалось раздобыть у мирных правобережных печенегов лошадей да верхами добраться до Киева. Святослав остался на острове с недужной дружиной. Наступили зимние холода и воины устроили себе жилища под перевёрнутыми ладьями. Изранены были все. У многих вспыхнул Антонов огонь*, люди разлагались на глазах, не менее страшным оказался голод. Бедственным положением русичей немедленно воспользовались греки-колонисты –

* гангрена

54

херсониты. «За конячью голову, сообщает летописец, – платили [им] полгривны!» Голодному больному человеку легко замерзнуть. Люди мёрли как мухи и больше всего страдали рабы. Дисциплина начала падать и как результат – сведение счётов недовольных друг другом людей за поражение. – Это всё ты, ты виноват, князь Улеб (Глеб)! – обвинял родственника Святослава огромный вятич Хлын. – Да, из-за тебя и других таких же христиан Перун отвернулся от нас! – поддерживали Хлына язычники. Святослав устало наблюдал за перепалкой и, хотя и был на стороне язычников, но не вмешивался, – дружинники должны сами разобраться. – Ах ты пьяный смерд, ты посмел, холоп, на меня, князя поднять голос! Побледневший от возмущения Улеб схватился за копьё и поразил им Хлына в живот. Известно, что срамословы-вятичи живучи, как всё лесное зверьё. Рассвирепевший Хлын словно ветку переломил узловатыми ручищами застрявшее в теле древко и, двинувшись вперёд, разнёс тяжёлым обломком голову Улеба. Как по сигналу, русские воины, ещё недавно плечом к плечу стойко противостоявшие византийцам, сейчас в ярости бросились друг на друга. Такое на Руси изначально: сначала русские бьются с врагами, а потом, разогревшись, занимаются самоистреблением. Не знавших жалости язычников оказалось больше. Христиан, подвергнутых бесчеловечным пыткам и не проронивших ни звука, умертвили, принеся их в жертву во славу ненасытного Перуна. Сами язычники тоже вскоре оказались жертвами, правда, уже не Перуна, а других напастей. Ими были голод, холод, хворь, и к весне, когда растаял лёд, в живых едва насчитывалось пять тысяч человек. Князь делил с воинами лишения. Со всеми голодал, страдал от перенесённых ран и лихорадки, но не лез греться между людьми на тёплое сухое ложе из шкур под ладьей, подавая пример бодрости духа. Святослав ходил с дружинниками в ночные дозоры, спал как всегда под открытым небом на промёрзшей земле и остался жив. Может быть, причина тому неукротимый эмоциональный настрой «скифа», настрой на грядущий реванш за своё временное поражение.

**** Наступали тёплые дни и не успел ещё Днестр окончательно сбросить с себя ледяное покрывало, как не дождавшийся подмоги Святослав Игоревич заторопился в поход. Приведя по возможности в порядок ладьи, дружинники вместе с остатками рабов и трофеев вышли в беспокойное весеннее море. Дни спустя, Святослав вошёл в устье Днепра. Лед сошёл и путь к Киеву казалось бы свободен, если не принимать во внимание поджидавших у порогов печенегов. Святослав двинулся им навстречу. Ладьи князя, подгоняемые морским бризом, медленно двигались вверх по реке вдоль обезлюдевших берегов. Обычно скифы

55

испокон веку доплывали челнами до порогов, преодолевали волоком пятикилометровый отрезок пути вдоль берега до спокойной воды и снова стаскивали струги в Днепр, чтобы продолжить плавание. В этих местах скифы-кочевники устраивали на своих соплеменников засады и часто отнимали добычу. Святослав ещё слабо надеялся, что зимой и в весеннюю распутицу печенеги покинут пороги и отойдут со своими кибитками в степи, – надо перегонять с места на место скот, чтобы не было падежа, иначе наступит голод. Основа хозяйства кочевников – это табуны лошадей у печенегов и крупный рогатый скот у остатков готов. Питались те и другие почти исключительно мясом и молоком, и только в голодные годы переходили на хлеб, который приобретали или захватывали силой у земледельцев. Это было всегда сопряжено с большим риском, которому сопутствовали ответные меры со стороны славян. Пощады не давали ни детям, ни животным. Печенеги в таких случаях отчаянно защищались, окружая себя повозками, а готы уступили, ушли в донские степи. Вплоть до семнадцатого века ещё видели их запряжённые тощими волами, а потом лошадьми арбы, бороздившие просторы на обезлюдевших развалинах Золотой Орды. Казаки называли бродячих готов «цыганами». Убогие ватаги последних и впрямь пристраивались к смиренным неудачникам из давно забытой Скандзии. Но достаточно опять нам опережать время и вернёмся к описываемым событиям. На сей раз надежды Святослава оказались тщетными. Для кахана Кури страшнее голода был русский витязь, который простил его раз, а теперь расправится за измену со всеми родами печенегов, как с хазарами. Правда, сейчас русский князь, по слухам, не очень опасен. Он потерял всё, кроме спесивой гордости и сам открыто идёт в западню. Идёт на Вы! И нужно этим воспользоваться, задушить обессилевшего руса всем печенежским миром, если князь лично не даст слова – кочевников впредь не трогать. Святослав никогда не даст такого обещания. «Убьём же его! Другого случая может не быть». И Куря с ордой остался у порогов. Тем временем, ладьи Святослава продолжали медленно плыть на север, до Киева оставалась неделя пути. По левому берегу тянулись к небу дымы, печенеги предупреждали о движении русичей. Ближе к острову Хортица увидели первых всадников. Внезапно появлявшись на прибрежных холмах, они ревели в длинные трубы – значит враги совсем близко. Между островом Хортица и последним порогом по течению, Днепр имеет ширину всего метров в полтораста и образует излучину в форме полукруга, обтекая слева высокую Вознесенскую Гору. Под Горой и находился знаменитый Перевоз Крария, который потом стал называться Кичкасской Переправой. Именно тут кочевники не одну тысячу лет устраивали засады на плывущие снизу суда. Если смотреть с Горы на север, – видно начало порогов, на юге вниз по течению – Хортица и Великий Луг, на востоке – беспокойные печенежские степи. На самой Горе –

56

старый скифский могильник из пятидесяти курганов разных размеров и форм. Могильник протянулся на северо-восток и состоял из двух групп, между которыми ровное пространство в полкилометра. За сто лет до Святослава окрестные славяне соорудили здесь стратегический сторожевой пост, откуда они дымом предупреждали соплеменников о появлении облаков пыли, поднимающейся из-за далёкого горизонта. То приближались орды кочевников. Пост находился в промежутке между холмами и представлял собой прямоугольную площадку длиной порядка пятидесяти и шириной в тридцать саженей, укреплённую земляным валом, высотой по брюхо лошади. В восточной части укрепления стояла круглая, каменной кладки башня. В ней жгли сигнальные костры, запас дров всегда находился рядом с кладкой. Святослав остановил ладьи у Великого Луга в районе Красной Речки, когда разведка донесла ему о засаде печенегов на Крарийском перевозе. Теперь князь знал, что надо делать. Он собрал отряд охотников из старых опытных бойцов, с которыми подобрался ненастной дождливой ночью к степному кочевью и на не слишком торговой основе заполучил лошадей. Не мешкая, дружинники взгромоздились на них и двинулись на конях Капустяной и Кичкасской степными балками к перевозу Крария, намереваясь обойти засаду с тыла и внезапным ударом занять до рассвета переправу. В темноте Куря не разберёт, сколько русских на него напало, поднимется паника и печенеги рассеятся. После этого флотилия ладей будет в состоянии беспрепятственно дойти до порогов, дружинники перетащат суда знакомым волоком по правобережью к свободной воде и поплывут на всех парусах к Киеву. Двигаясь рысью балками под проливным дождём, ратники ценою жизни спешили завершить задуманное. Сейчас это была тень прежнего воинства, которое князь когда-то водил в походы. Кольчуга звенела бубенцами на костлявых телах потомков исполинов-сполов, неуверенно восседавших на бесседельных конях. Когда-то их предки – сколоты и сарматы были отчаянными наездниками, но теперь только впряжённый в соху землепашца конь напоминает об этом. Другие народы при обработке земли полагались на волов. Откуда-то слева послышался глухой тревожный гул, будто огромный табун отправился к водопою. Святослав понял, что скрытно подобраться к переправе не удалось и печенеги отрезали его от флотилии. Князь меняет решение. Теперь отряд спешно выбрался из балки и двинулся вверх по склону, – надо опередить печенегов, занять вершину (нынешняя Вознесенская Гора) и там оказать врагу достойное сопротивление. Куря двигался по пятам. Не зная количества русичей впереди, он не спешил с ночной атакой. Займётся день – тогда посмотрим. Незадолго до рассвета Святослав уже был на вершине. Витязи спешились, расположили перед валом лошадей и перекололи их. Когда стало сереть, печенеги увидели русов. Киевляне не прыгали, не визжали, как кочевники, возбуждая в себе ярость, а в сосредоточенном молчании стояли за валом, уперев

57

в землю красные щиты и выставив копья. Вдоль всего вала были плотно уложены трупы коней, – дополнительное препятствие атакующим. Несколько лихих конных атак русы отбили с незначительными потерями от стрел противника. Груда павших лошадей вокруг сторожевого поста увеличилась, к животным добавились люди. Под моросящим дождём лошади скользили, плохо слушались всадников, направлявших их на лежавших мёртвых собратьев. Перед постом росло количество сражённых печенежских воинов. По ним накатывались новые волны атакующих, в ряде мест перевалившие через защитников и схлестнувшиеся со второй шеренгой русичей, но пробить брешь в ней не могли, выдыхались. Русские витязи стояли насмерть с упорством обречённых. Куря остановил бойню. Печенеги вернулись на старые позиции и решили взять русов измором, тревожа обстрелом из дальнобойных луков. Удары стрел последних равноценны пробивному действию жаканов современных охотничьих ружей. Русские отвечали «пожирателям вшей» (Ибн Фадлан, Л.Д.) стрелами из-за стены щитов, водружённых на груды трупов. Вечерело, небо очистилось и стали появляться звезды. Напряжение спадало, ночью печенеги не сунутся. Русы собрали своих убитых и сняли с них ценности. Затем, воины освободили и себя от украшений и талисманов, – золото не должно достаться врагу. В центре башни вырыли мечами яму глубиною в полтора аршина, поместили в неё клад и засыпали землей. Поверху сложили дрова, выбрав посуше, на них – трупы и устроили погребальный костёр. Раздуваемое тягой пламя рванулось в вышину, унося с собой души мёртвых. Их провожал хор грубых голосов, песней выражавших свою скорбь по погибшим и обещанием скорой встречи. Прошло несколько дней осады, не внёсших особых перемен, кроме одной: на солнце начали разлагаться трупы и ветер на вершине только частично относил миазмы на равнину. Дождевые лужи были вычерпаны до дна и просохли. От тлетворных запахов страдали и русы, и печенеги. Последним подносили из реки бурдюки с водой и кочевники, освежившись, плескали её в сторону противника, дразнили: – На, урус, попей! Однажды к лагерю русских подскакал, размахивая куском белой овечьей шкуры, наездник – посланец кахана. Воины не тронули его, всадник спешился. По древнему, ещё скифскому обычаю, вести переговоры в подобных случаях должен сам вождь, но Куря не решился появиться перед князем и послал знатного рода молодого богатыря Бунчука. Русы позволили парламентёру пересечь вал, где его встретил Святослав для беседы, – Бунчук достаточно бегло говорил по-славянски, как и очень многие печенеги. Он передал Великому Князю, что кахан в целом не держит на него уже зла и отпускает русов, – Куря добро помнит. Пусть только русы оставят печенегам всё награбленное у греков и впредь обязуются никогда не тревожить кочевников – сделка на текущий

58

момент достойная взаимопонимания. Пусть воины выходят и отправляются к своим, Куря выпустит Святослава с дружинниками живыми и те сами убедятся, какая несметная воинская сила окружает русов. Достаточно жеста кахана и русы будут втоптаны копытами коней в весеннюю грязь, но Куря не допустит этого, – он добро помнит. И ответил Святослав Игоревич смелому посланцу без привычной надменности: – Посмотри вокруг, отрок. Святослав обвёл рукой стоявших поодаль огромных хмурых воинов, большинство из них было вдвое старше дерзкого печенега. – И не стыдно тебе говорить такое людям? Ступай, передай Куре, что жизнь нам не дорога, но и его каханской милостью мы не погнушаемся. Отпустив посланника, русы взглянули друг на друга. – Ну вот, осталось нам умереть, – сказал Святослав дружинникам и они приняли его слова. Не будут русы выжидать за валом, пока начнёт мутиться от безводья и смрада разум. Отвергнув предложение кахана, не станут безвольно дожидаться своей участи, если есть ещё в руках топоры да остатки сил. И не привыкшие к сентиментам витязи, на этот раз молча крепко обнялись. В них уже прицельно летели печенежские стрелы, одна из которых зацепила Святослава. Рикошетом от щита, стрела застряла в глазнице. Святослав вырвал и отшвырнул обломок. «Иду на Вы!» Воины выстроились клином и, ощетинившись копьями, двинулись на врагов, ведомые в последний бой своим верным доблестным князем. Было 22 апреля 972 года. Спустя века, слова и поступок Святослава повторят, окружённые ляхами, сорок запорожцев Хмельницкого, чтобы с древним девизом «Руськие не сдаються!» броситься уже на другого врага. Все казаки погибнут героями. И будет этот крылатый клич бесстрашных предков, побеждая время, двигать отважной Русью вечно. Воодушевлённый гибелью Святослава, Куря решился на захват гружённой трофеями флотилии князя, намереваясь пленить её защитников для обмена, – немало степняков томилось в киевских темницах. Для этой цели печенеги приступили к массированному обстрелу стругов головнями с горящей просаленной шерстью. Когда ладьи зарделись огнём, орды кочевников с двух сторон атаковали флотилию на своих небольших челнах и просто вплавь, держась в холодной воде за холки коней, но русы, перерезав рабов, прорубали топорами днища и уходили вместе с охваченными пламенем судами в мутные омуты Днепра. После побоища к Куре прибыл на переговоры Свенельд. Старому воеводе не удалось собрать достаточно ратников для обещанной помощи Святославу. Этому воспрепятствовала элита – немногочисленная, однако богатая

59

христианская община норманов, напуганных жестоким обещанием Великого Князя. Куря вернул Свенельду часть убитых дружинников, но без скальпированных чубов, используемых для украшения сбруй печенежских коней, и без столь любимых степняками лакомств, как печень и сердце храбрых русов. Отдать же тело Святослава Куря отказался наотрез. Останки князя были поджарены на углях и обглоданы мурзами, а кости отданы на волю зверью. Из черепа Святослава кахан заказал греческим мастерам сделать чашу для вина, очеканить серебром и выгравировать глумливую надпись:«Погнавшись за чужим, потерял своё». Вместе с приближёнными степной владыка пил из этой чаши на бесконечных пирах, похваляясь «всем и всяку», что сумел одолеть такого сильного князя. Возрадуйся бешеный Куря, передавай по кругу грязным мурзам полную горькой отваги чашу сию, Мёртвые сраму не имут! 2008

60

Посвящается отцу,

Комарову Петру Трофимовичу

Т А Л И С М А Н

Согласно умалчиваемым, обнаруженным в архивах записям, Джугашвили-Сталин за двадцать лет вперёд предсказал начало войны «между Советской Россией и Германией», ошибившись всего на десять дней. Почти за два года до сакральной даты, между двумя странами заключается Пакт о Ненападении, но перешагнуть судьбу «Отцу народов» не удалось. – Ты что, дед, тоже хочешь поехать с нами на кладбище? – удивилась бабуля. – Да хотелось бы... – Сегодня места в машине нет – внуки напросились. Почему это ты вдруг надумал? – Да так... – нерешительно пожал квадратными плечами кряжистый и розовощёкий дед с обширной лысиной на огромной голове. – Хотел с вами, посмотреть, как там. – Давай уж, Вань, мы тебя в другой раз специально свезём. После этих праздников, на 9 Мая, хорошо? Дед привычно кивнул и, сцепив на животе узловатые пальцы рук, присел на лавочку. Машина зятька Петра зачадила по просёлку, увозя родных, дед остался дома. Старик посмотрел вслед. Не уважал он выбора дочери: «Пристебай, под себя гребёт. Три года Настя у него в прислугах ходит, так и будет ходить. Зато, вишь ты, молодого нашла!» Тесть был прав. Он никогда не видел, чтобы Пётр помогал в чём-то жене. Свои обязательства зять свёл к работе на заводе. Дома ходил по кругу от стола к телевизору и замыкал его постелью. Не дурак выпить, лучше на дармовщинку. Отдал им тесть свой старенький москвич для дома, для семьи. Месяц поездили – задымил. Ну и займись движком, ты же мужик. Так нет, кто-то за него всё должен делать и бесплатно. «Я ещё копейки от себя не оторвал, – хвалился под шафэ́ зятёк, – пью, да и то не на свои». Старик прикрыл на майском солнышке веки и надолго задумался. Третий раз дочь замужем и вот, нашла счастье. Ладно, Бог с ними, и с дочерью, и с зятем. Сам дважды женат. Первая семья в военное время пропала без следа. Лишь, спустя шестьдесят лет, его сыну удалось отыскать отца. Случилось это совсем недавно. После долгой разлуки

61

встретились два совершенно чужих разновозрастных старика. Встретились, поделились каждый своей историей и вновь расстались. Навсегда. Перед дедом бесшумно понеслись вспять года, возвращая в насыщенное событиями прошлое. Вспомнил молодость, войну, которую встретил лейтенантом, командиром гаубичной батареи 14-го гаубичного артполка. Память воскресила серые лица однополчан – их никого не осталось в живых. Сам Иван Сурков уцелел, но как? Он прошёл полевропы, участвовал почти во всех тяжелейших сражениях и привык к гибели товарищей, однако сам за все четыре года войны не был сколь-нибудь серьёзно ранен. «Ведь скромничаешь, бабушкина ворожба, чай, на тебе Иван», – шутили сослуживцы. В артполку Суркова прозвали «везунчиком», прозвище прилипло и передавалось из уст в уста каждому новому пополнению.

18 июля 1941 года. В штабе генерал-фельдмаршала Гюнтера фон Клюге капитан Решле ведёт допрос русского военнопленного Якова Джугашвили: – Каким образом выяснилось, что вы – сын Сталина, если у вас не обнаружили никаких документов? – Меня выдали некоторые военнослужащие моей части. – Каковы ваши отношения с отцом? – Не такие хорошие. Я не во всём разделяю его политические взгляды. – Считаете плен позором? – Да, считаю позором. Были и другие допросы, но все попытки немцев склонить Якова Джугашвили на свою сторону оказались безуспешными. Сына Сталина враги направили в один из офицерских лагерей Германии. Теперь вернёмся к началу июля 1941 года. Советская бронетанковая дивизия, в которую входил 14-й гаубичный артполк, шаг за шагом перемалывалась танковой дивизией СС из группы армий «Центр». Снарядов в артполк практически не поступало, уже с неделю позволялось делать в сутки лишь один(!) выстрел из пушки в сторону врага. Исключение только известной батарее старшего лейтенанта, сына Самого, – там ограничений в боеприпасах не было. – Вот так, Вань, немцы рядом, а мы без снарядов. Один Яков наверное их и сдерживает, – крамольно злословит замком, младший лейтенант Белов. – Один не сдержит, – задумчиво отвечает командир батареи Иван Сурков. В этой непростой ситуации его мысли вдруг заняла семья, – по слухам, отправленный на восток поезд с офицерскими жёнами попал под бомбёжку. Холостой Белов сочувствовал командиру, но утешить ничем не мог. До войны Иван Петрович Сурков учился в одном артиллерийском училище с Яковом Иосифовичем Джугашвили. Война застала офицеров на разных фронтах. О сокурснике артиллерист мог бы рассказать на досуге много интересного, но благоразумно помалкивал. Сейчас он думал о жене с

62

сынишкой, ужасно себе представить, что их может уже не быть. Иван встряхнул головой, отбрасывая тревожные мысли. Немцы прорвали фронт, в ближайшее время жди появления их танков. – Не люблю затишья, – обеспокоенно произносит Сурков. – Уйдём лучше в щель. Чувствую, бомбить скоро начнут, разнесут блиндаж вместе с нами. Белов не послушал, посчитал, что перекрытие с накатами надёжнее. Спустя два часа, лейтенант Иван Сурков остался одним из немногих живых, после того как полк накрыли фугасами. Затем пошли вражеские танки. Батареи больше не существовало, а если что-то и уцелело, – с пустым стволом много не навоюешь, надо уносить ноги, пока не убит. Всё произошло очень быстро и неожиданно, словно кто-то навёл немцев. Вместе с другими беглецами Сурков, удирая, многократно бросался на землю и по-заячьи петлял среди разрывов снарядов. Остатки разбитых соединений бежали на восток, бросая пушки и бронетехнику. Беглецов обгоняли, затем окружали немецкие танки и автоматчики на мотоколясках, принуждали к сдаче или уничтожали. В одну из подобных облав, – трудно назвать по иному, – попал в лапы врага и сын Самого. Берлинское радио, захлёбываясь от восторга, сообщило населению земли эту потрясающую новость: «...16 июля... немецкими солдатами моторизованного корпуса генерала Шмидта захвачен в плен сын диктатора Сталина, старший лейтенант Яков Джугашвили...». Спустя время, отважный Яков предпочтёт смерть пребыванию в немецком плену и бросится под выстрел охранника. Ивану Суркову повезло больше. Он избежал плена и прибился к группе красноармейцев с ручным пулемётом. Отступавшими бойцами командовал пехотный капитан Соколов. Время от времени раздавалась его команда: «К бою!» Бойцы тут же падали в рожь. Два казаха деловито устанавливали ручник и били меткими короткими очередями по перемещающимся поверх колосьев каскам мотоциклистов. Атака приостанавливалась. Для оценки обстановки Соколов высунулся по пояс, блеснув целлулоидом планшетки. Пуля снайпера мгновенно сбила его на землю. – Отставить! – крикнул бойцам Сурков, он принял на себя командование. – Быстро к лесу! Солдаты прекратили стрельбу, подхватили под мышки сражённого капитана и ужами поползли по ржаному полю, усеянному трупами. Временами приходилось хорониться, притворяясь убитыми. Почти у самой опушки беглецы наткнулись на обескровленного немецкого ефрейтора. Тот собирался выстрелить, но видимо не хватало сил вскинуть карабин. Бойцы добили фашиста. С командирским пистолетом хорошо, однако с карабином, пусть даже трофейным, всё ж таки надёжнее. Эту лёгкую немецкую винтовку и подсумок с патронами Иван взял с собой. Вот и лес. Вместе с Сурковым да тяжело раненым капитаном спаслось ещё четверо: казахи с «ручником» и два хохла-красноармейца, оба из-под Винницы. Соколову пуля прошила навылет лёгкое,

63

отчего капитан, пока его тащили, потерял много крови. Сквозное ранение бойцы как смогли освободили от лохмотьев гимнастёрки, обильно продезинфицировали мочой и засыпали пеплом от самокруток с махрой – она не переводится в солдатских кисетах при любых обстоятельствах. Оказав таким образом капитану посильную медицинскую помощь в полевых условиях, солдаты на носилках из сплетённых веток понесли беспамятствовашего Соколова в сторону протухших белорусcких болот, кишащих лягушками и змеями. Немецкие танки обошли эти гиблые места стороной, временно отдав их на откуп остаткам отступавших частей. В ясные дни над беглецами появлялась «рама», а вслед за нею – «юнкерсы», которые сбрасывали свой смертоносный груз на цепочки бредущих по болоту людей. В зонах разрывов оставались огромные полыньи-могилы, которые не спешили затягиваться ряской. Сегодня небо было обложным, моросил дождь – погода нелётная. Пятеро бойцов, неся на плечах шестого, медленно двигались по болоту, стараясь придерживаться восточного направления. К своим. Кругом, насколько хватал глаз, чадящие миазмами топи с рассеянными по ним островками малорослого ивняка. Идти по кустам было легче, благодаря упругому переплетению корней под сапогами. Бойцы шли по «тропе», проложенной скорее всего лосём. Глубокие отпечатки широченных копыт животного, заполненные мутной водой, вселяли уверенность в безопасности выбранного лесным великаном извилистого маршрута. Он непременно выведет людей из торфяников в какую-нибудь лесную глушь, даст возможность передохнуть, осмотреться, заодно и решить вопрос с умирающим на глазах капитаном. Красноармейцы бежали от немцев налегке, и теперь, меся ногами торфяник, притупляли чувство голода болотной водой да случайными ягодами. Такое питание быстро перевело организмы людей исключительно на внутренние резервы. Они истощались с каждым днём, а вместе с ними иссякали силы беглецов и их скупые надежды на удачное завершение пути. Двигались под уныло моросящим дождём. Промокшие до нитки люди как подкошенные сваливались на ночлег в жидком кустарнике «островков», плотно прижавшись друг к другу. С рассветом заставлял себя раньше всех подняться лейтенант. Он расталкивал голодных солдат, не давая им забываться в промозглые утренние часы. После очередной присыпки капитанских ран махорочным пеплом, носилки взваливались на плечи, и бойцы тащились по болотной жиже, сменяясь под тяжёлой ношей каждые полчаса. Слеги продавливали плечи Суркова до ключиц. Был его черёд нести бредящего Соколова, и лейтенант не жалел своих онемевших рук и ног. Связанные офицерские хромовые сапоги были перекинуты через шею Суркова, гирями болтались на его груди. Эта обувь оказалась непригодной для такого незапланированного перехода и грозилась быстро развалиться в пути. Сурков натягивал теперь сапоги на ноги только ночью, чтобы было теплее, а днём шлёпал по болоту босиком. Ступни побелели, раскисли от воды, кожа на

64

подошвах полопалась и кровоточила. Каждый шаг давался с неимоверным трудом. Тучи комаров доводили до исступления, но руки были заняты, чтобы как-то отгонять кровопийц. Приходилось смиряться, на что тратилось немало волевых усилий. Продвигаясь вперёд, лейтенант каждый раз медленно погружал ногу в торфяную жижу рядом со следом идущего впереди и подавлял бездумное желание дать передохнуть себе в трясине подольше. Небольшая задержка и он, словно в свежий бетон, уйдёт в топь по пояс. Сурков с чавканьем вытягивал ногу, чтобы, сместившись вперёд, поставить ступню в нетронутое и ещё хранящее естественную упругость место, стараясь при этом не попасть в след солдата, идущего перед ним с шестом в руках. Неожиданно хохол Гадючка, не сбавляя размеренного темпа, свернул на кочку слева и показал шестом в направлении отдалённой, поросшой ивняком возвышенности. Его чуткий нос уловил едва слышимый запах коровьего навоза. Почва на кочках тут оказалась надёжнее, и через полчаса беглецы, встреченные лаем собаки, уже вышагивали к паре полуземлянок, укрытых ветками кустов. Здесь пережидала смутное время семья белорусов, состоявшая из двух стариков, невестки, тяжёлую русскую красоту которой ещё не успела сгладить война, и запуганной детворы – белобрысого курносого мальчугана лет семи и двух девчонок-погодок постарше. Война ворвалась в их хутор на «Большой Земле» рёвом моторов в небе и разрывами бомб. Ближайшее село заняли вражеские парашютисты. Не дожидаясь появления пятнистых дьяволов, семья снялась с насиженного места и, забрав скот (корову, нескольких коз и кур), откочевала опасными, лишь им ведомыми тропами в одно из болотистых «секретных мест», известных ещё прадедам. В этих гиблых зонах их предки отсиживались и во времена татар, и в польскую интервенцию, прятались от шведов и французов. В первую мировую старик спасался здесь от мобилизации, немцев, а затем большевиков. Сейчас многое повторялось, только не было сына: он умер в Удмуртии, отсиживая срок за убийство в ожесточённой пьяной драке «москалей» с «посполитыми». Отдохнув и подкрепившись за сутки у отшельников, Сурков с бойцами направились назад к «лосиной тропе». Старик предложил Суркову две пары «мокроступов», но Гадючка отсоветовал, – к ним надо ещё привыкнуть. Решили идти, как и раньше. Дождь перестал и пора двигаться, пока небо оставалось пасмурным. Раненого капитана оставили умирать у белорусов, вопреки их желанию. Теперь Сурков шагал по топи в капитанских сапогах, документы его тоже забрал с собой. Сапоги более рослого капитана оказались большими, однако распухшие ступни плотно удерживали обувь на себе, когда лейтенант вытягивал ноги из болота. Свои сапоги продолжали позванивать подковками на груди, – Иван их держал прозапас, если выйдут из болот. Пройдёт много лет и Сурков случайно встретит Соколова в Москве. Цепкая армейская память позволила бывшему окруженцу узнать капитана и напомнить ему о себе. Как ни странно, но организм Соколова, а также самоотверженный

65

уход вдовы Олеси, перебороли смерть. Капитан выжил и провёл у белорусов полтора года, оказавшись неплохим помощником в семье. Теперь Соколов в чине майора вышел в отставку и работал в отделе кадров московского университета. Он съездил в Белоруcсию и разыскал своих спасителей. Старики к тому времени померли. Соколов забрал Олесю с двумя мальчуганами, из которых один уже был его (девочки в поисках клюквы попали в трясину и не вернулись), перевёз к себе и женился. Всё случится спустя годы, после тех незабываемых тяжких дней, когда лейтенант Сурков с четырьмя красноармейцами, затравленно озираясь по сторонам, двигались болотами на восток. Следов лося не нашли, – их успела втянуть в себя топь, и теперь бывалый охотник Гадючка осторожно перешагивал с едва видимой ему кочки на другую, тщательно прощупывая шестом тухлое месиво перед собой. Враг пока оставался прежним – не имеющие конца и края марши перебегающего волнами торфяника, губчатая масса которого не везде могла удержать на себе человека. Бесчисленные озерца, глубиною в четверть метра, были стянуты сетью капиляров-проток. Кочковатая «почва» вдоль их импровизированных берегов оказалась надежнее других мест топи и Гадючка с величайшей осторожностью вёл по ним цепочку вверившихся ему людей. Вода, смешанная с грязью, фонтанировала при ходьбе из-под ног, каждый неосторожный шаг мог оказаться роковым. Трясина кипела идущими из её недр пузырями. Достигнув поверхности, они лопались, наполняли воздух невыносимым зловонием, от которого у бойцов кружилась голова. Особенно досаждала удушливая, насыщенная метаном атмосфера казахам, привыкшим к сухому полынному ветру степей. Обоих лихорадило, подогнутые колени тряслись от перенапряжения крупной дрожью, и со стороны казалось, что пулемётчики готовы выпрыгнуть на поверхность и пуститься пьяными зигзагами в пляс по болоту, но вязкая трясина крепко удерживала их за ноги. «Дектярёва» тащил на плече замыкающий цепочку дюжий Дзюган, а подсумки с патронами и запасным дисками – Сурков. Тот и другой старались следить за неверной поступью страдальцев, подбадривая и нередко удерживая изнурённых бойцов шестами в вертикальном положении, когда те уже готовы были свалиться на четвереньки. Спасти их тогда вряд ли бы удалось, – топь поглотит обессилевших людей без следа. Когда двигаться окончательно становилось невмоготу, объявлялся привал на первом же мало мальски пригодном возвышении. Пробуждались нередко лишь к следующему утру и всё повторялось. На двенадцатые сутки выбрались на относительно сухое место, поросшее чахлыми деревцами. Его пересекал заросший травой шлях – верный знак, что болота кончились. Небо продолжало сыпать изморосью, усложняя появившуюся возможность развести из сучьев костёр. Разжечь его был большой риск, но обессилевшим промокшим людям уже всё было нипочем. Отодвинуты в сторону мысли о войне, немцах, сейчас главное – отогреться и обсушиться.

66

Пока наламывались ветки, неутомимый Гадючка отправился на разведку и вернулся с подолом гимнастёрки, полным грибов. Он объявил, что на востоке чахлая поросль переходит в осинник и тот по его уразумению обязан превратиться в настоящий лес. Людских следов солдат не обнаружил, зато кабаньих – сколько угодно. Логично было бы, пока светло, продвинутся на несколько километров дальше в сторону леса, однако люди вымотались и переход был отложен. Из веток соорудили подобие шалаша, ими же выложили пол и поместили на него больных казахов, так в полной мере и не отогревшихся у разгоревшегося наконец костра. В каске отварили на ужин мелко накрошенных грибов, после чего Гадючка заставил казахов выпить весь тягучий и горячий, пахнущий лесом бульон. Костёр перед сном в меру забросали землёй, шалаш перенесли на кострище и впервые за последнее время, как ушли от белорусов, у беглецов оказалась тёплая ночёвка. Поскольку заросший шлях неподалёку вселял определённую неуверенность, решили установить дежурство. Первым заступил на вахту Сурков. Тёмное обложное небо, приятное тепло, исходящее от прогретой над кострищем земли и страшная усталость организма свалили его. Сурков крепко уснул, приткнувшись к опоре шалаша у входа. Пробудил его серый рассвет и пока ещё неясное ощущение какого-то неуюта. Исходило оно от непривычной пустоты в ладонях, с вечера державших ручной пулемёт. Сейчас оружие вместе с подсумком перекочевали в руки Дзюбы, – он обязан был последним нести вахту. Суркову стало неловко за свою слабость. Люди дежурили, а ему дали выспаться, и Сурков «полез» к солдату с извинениями. Однако карие глаза Дзюбы излучали отчуждённость. К ней добавилась холодная решимость на что-то ужасное, когда Дзюба перевёл ствол пулемёта на Суркова. – Тихо, товарышч лейтенант, тихо. Я не русский, я украйнец и пийду до своих, буду с ними гнать и нимцив, и вас москалей. Хватыть, отбатрачили на вас. Пока лейтенант разинул рот, не зная, как себя вести, Дзюба развернулся и направился в сторону шляха. Он часто оглядывался, опасаясь выстрела в спину, но Сурков, парализованный неожиданным поворотом дел, не предпринимал опасных попыток схватиться за пистолет. Тем временем из шалаша появился разбуженный шумом Гадючка. – Значит, Павло, я – руський, а ты хучь и хохол, но вже не руський, як же цэ так? Дзюба на мгновение растерялся, но тут же перенаправил пулемёт на бывшего приятеля. Гадючку это не испугало. Он уже стоял в рост и двинулся прямиком на готовый выплюнуть смерть ствол. – А ну, зтавь чужой пулемёт и тикай, куды хошь, гнида! Дзюба попятился, однако открыть огонь по земляку не решался.

67

– Сгинь от греха, гадюка, бо стрельну! – гаркнул Павло земляку. – Я не шуткую. Дезертир продолжал пятится, затем развернулся и, петляя, бросился бежать. Вскоре шедший от болот утренний туман скрыл его из вида. – Усё, збежав пулеймьёт...– Гадючка смачно выругался. Четверо красноармейцев принялись в подавленном настроении разбирать шалаш и разбрасывать подальше ветки от него. Пора поскорее сняться с места, сбить возможных преследователей со следа, если такие вдруг объявятся. Во второй половине дня бойцы добрались до осинника. Питались ягодами и грибами, иногда удавалось разживиться с помощью силков мелкими животными, так что голодная смерть от беглецов отступила. Вновь пошли однообразные дни в постоянном продвижении на восток. Осинник перешёл в ельник, а тот – в нехоженные дебри. Иногда заросли обрывались водными преградами. Реки преодолевали ночами на плотных связках хвороста, затем продолжали свой маршрут. Стали попадаться сожжённые пустые сёла – вестники войны. Их старательно обходили, опасаясь случайного контакта с врагом. Встречались участки недавно выгоревшего леса. Едкий запах от них зависал в неподвижном воздухе и долго преследовал беглецов, но орудийной канонады, указывающей на близость фронта, всё не было слышно. В головы бойцов закрадывались невесёлые мысли, однако никто их вслух не высказывал. Особенно прохладными вечерами бойцы, соблюдая осторожность, ухитрялись с помощью кремня, трута и пороха разжечь костёр. Тогда ложились спать на прогретую почву, успокаивая ноющие от холодной сырости суставы. Днём продираться сквозь густой подлесок становилось всё труднее, но это не шло ни в какое сравнение с перенесёнными ранее трудностями на болотах. По истечении ещё нескольких суток в привычный шум леса стал вкрадываться непонятный гул, сначала едва слышимый, однако с каждым часом пути обретавший отчётливость явно не орудийного характера. – Шоссе! – определил Гадючка. Теперь напряжение стало расти по мере приближения к трассе. Бойцы кожей ощущали опасность, уши пытались уловить каждый подозрительный шорох в кустах. Решив, что цена риска при дальнейшем продвижении вперёд слишком высока, Сурков дал команду остановиться. Гадючка мгновенно вскарабкался на высоченную ель и долго вглядывался в даль. Спустившись, он объявил, что километра через два лес кончается, за ним поле и шоссе по которому движется в одном направлении тяжелая военная техника, явно немецкая. За шоссе опять начинается лес. Сообщение о продвижении по трассе вражеских колонн добавило всем уныния, помрачнел и очевидец. Тем не менее, предстояло решить, как идти дальше.

68

– До опушки доберёмси, там разберёмси, – шутливой рифмой излагает своё мнение Гадючка. Следов подавленности в нём уже как не бывало, во взгляде – унаследованное упрямство. – Нет, – охладил порыв бойца лейтенант. – Сколько ты говоришь до опушки, два километра примерно? Так вот, пройдём лесом полтора и поглядим, что там за дела у «них». У «них» – конечно у немцев. Главной задачей четвёрки стало разведать, какова охрана, затем попробовать подобраться к шоссе, «перескочить» его, снова углубиться в лес и продолжать следовать на восток. Полная темень навалится часов в десять, до неё надо успеть найти «коридор». Бойцы направились в сторону шоссе. Пройдя с полкилометра густым подлеском, наткнулись на звериную тропу. Гадючку это насторожило, – тропу могли использовать и люди. Быстро перейдя её, беглецы двинулись было дальше, но их остановил внезапный окрик: «Рус, не ходь!» Впереди в кустах замаячила мешковатая фигура немца. Засада! Не думая, Сурков выстрелил из карабина навскидку, завалив врага. «Разбегайсь!» – успел на ходу выкрикнуть лейтенант, метнувшись в недра подлеска. Позади – свинцовый ливень и душераздирающий крик боли. Пули сбивали ветки рядом, но по счастливой случайности ни одна Ивана не задела. Стихло всё так же быстро, как и началось, однако лейтенант ещё минут десять, пятнадцать, бросив винтовку и задыхаясь, продолжал петлять в кустах, сбивая с толку преследователей. За ним, не отставая, кто-то нёсся по пятам. Скосившись на мгновение, Сурков поймал взглядом мелькавшую среди замшелых стволов жёлтозелёную гимнастёрку. Командир сбавил темп. Бежавшим оказался казах-пулемётчик Султан. Пущенная вдогон пуля оторвала ему пол-уха, обильно хлеставшая кровь успела загустеть, но боец всего этого казалось не замечал. Судьба его земляка и Гадючки осталась неясной. Теперь оба, не задерживаясь, старались как можно дальше удалиться от невезучего шоссе в лес и полностью раствориться в нём с темнотой. Ближе к полуночи Сурков выбрал упавшее старое дерево и остаток ночи беглецы провели в углублении под полуистлевшим стволом. К утру у казаха поднялась температура, остаток уха стал бордовым, раздулся и походил формой на небольшую грушу. Однако надо было идти. Султан превозмог недуг, поднялся и готов был двигаться. Вопрос только – куда? Ни компаса, ни часов, ни опытного следопыта Гадючки. Погода оставалась пасмурной, ориентировка – утеряна, а мох на стволах не очень-то помогал – он обволакивал деревья целиком. Двинулись наугад, предположительно на восток. Лес всё больше дичал, ели смыкались над головой, почти не оставляя просвета. После долгих бессмысленных блужданий по комариным дебрям через нагромождения поваленных скользких стволов, Сурков понял, что они окончательно заблудились. Ко всему резко ухудшилось состояние раненого – значительно потемнела та мякоть, что осталась от уха, больной стал обливаться потом и

69

уриновыми примочками тут уже не поможешь. Лейтенант наломал еловых веток, уложил на них взмокшего солдата. Сам Сурков решил разведать местность вокруг. Ему повезло – набрёл на распадок с дождевой водой. Очистив неподалёку землю от кустарника, лейтенант устлал её ветками и вернулся за раненым, рассчитывая перенести бойца на новое место. Лежанка оказалась пустой и только плотная примятость еловых веток говорила о том, что совсем недавно здесь лежал человек. Далеко уйти больной не может. Сурков принялся за поиски. Он ходил кругами, звал – всё напрасно. С темнотой лейтенант прекратил розыски. Закралась невесёлая мысль: солдат ушёл в лес, чтобы не быть в тягость и постарался избежать встречи с ищущим его командиром. Тем не менее, Сурков наутро продолжал поиски. Лейтенант страшился представить себе, что его последний товарищ сейчас сидит где-нибудь, прислонившись к дереву, и в одиночку медленно умирает от гангрены. День прошёл в круговых блужданиях по лесу, которые не дали результата и только ещё больше запутали лейтенанта в зелёных дебрях. Приходилось мириться с мыслью, что теперь уже беглец предоставлен только себе самому. Хотелось ужасно пить, однако распадок с дождевой водой был безнадёжно утерян. Непогода вроде отступила. Небо над елями прояснилось, появились бледные звёзды при полной луне, залившей своим мертвенным светом верхушки деревьев и открывшуюся за стволами лесную прогалину. Теперь, когда над головой Суркова появился ориентир, можно бы конечно решиться на ночной марш, если бы не навалившаяся усталость от вымотавших его за день поисков. Пора подыскивать место для ночлега, но прежде всего надо постараться хоть как-то утолить жажду. Лейтенант принялся слизывать с листьев, веток кустов и просто с высокой некошеной травы поляны выпавшую росу. Отчасти это помогло. Сурков пересёк щедро освещённую луной полянку и готов уже был провести ночь внутри стоявшего с краю огромного дуба с выгоревшей сердцевиной, но внезапно остановился. Его охватило смутное ощущение тревоги. Лейтенанту почудился за деревьями осторожный шорох, будто кто-то невидимый подбирался к нему. Зверь – не может быть, да к тому сейчас лето. Суркову показалось, что непонятные тени перемещаются среди стволов. Лейтенант мгновенно скрылся в кустах и прислушался. Стараясь не делать резких движений, Сурков вытащил и осторожно поставил на боевой взвод пистолет. До его слуха донесся приглушённый хриплый шёпот и обрывки гортанной речи. Вероятно, лейтенанта потеряли из вида и таинственные личности казались этим обеспокоены. Притаившийся Сурков разобрал даже несколько незнакомых слов, не похожих на немецкие. Набежало рваное облачко. В мерцающем лунном свете на краю поляны проявилось несколько фигур со скатками через плечо. Окруженцы! У Суркова отлегло от сердца и он уже готов был покинуть скрывающий его шатёр из серебристой листвы. Останавливала чужая речь и то, что к тому месту, где он сидел, явно крались, видимо намереваясь схватить.

70

Ведь Сурков, пересекая поляну, был как на ладони! Если это окруженцы, у них вряд ли бы возникли сомнения, что встретили себе подобного. Почему его не окликнули по-русски? На худой конец, им можно было и не искать встречи, просто всем скрыться в лесу. Словно подслушав его мысли, одна из фигур крикнула: – Давай виходы, ми тоже как и ти фронт ищим! Виходы, будем вместэ искат. Сурков колебался. Ясно, что личности эти из какой-то нацменской части, их выдавал кавказский акцент. У казахов, с которыми он шёл через болота, манера поведения иная. И почему среди этих нацменов ни одного русского? Ими всегда разбавляли республиканские соединения, таково негласное правило. Нет, повстречавшиеся люди – дезертиры и лейтенант им для чего-то нужен. Не пройдёт! Сурков тщательно прицелился в одну из фигур и свалил выстрелом. Остальных потеря товарища не остановила. С винтовками в руках, бандиты моментально окружили убежище, залегли, но не стреляли. Патроны определённо у них были, иначе зачем таскаться по лесу с тяжёлыми и неуклюжими трёхлинейками. – Давай, хохол, виходы. А то стирляем и будэм тэбе рэзит! – Так стреляй, чего ж не стреляешь? Он уже понял, что это перебежчики, у которых во время стремительного наступления гитлеровцев возникли какие-то затруднения для сдачи в плен. На войне всякое бывает. Сейчас они в силу непонятных обстоятельств слоняются по лесам и лейтенант нужен дезертирам живым – будет, чем убедить немцев в своей лояльности. «Не дамся живым!» Сурков прицелился в сторону голоса из травы, и опять выстрелил. Тот же тембр прозвучал уже с другого места, значит не попал: – Стирляй ищё, убивай свой зэмляк! Фигура бесстрашно встала в рост. Наверное, главарь. С ружьём в левой руке. Короткая команда и стали подниматься из травы остальные, всего пятеро. В свете луны, все в рваных гимнастёрках, заросшие, с всклокоченными тёмными волосами, торчащими в разные стороны из-под пилоток. Сурков после болотного рейда вероятно тоже выглядел не лучше. Он медлил с выстрелом. Главарь сказал что-то и бандиты ободрились. Потом сделал шаг вперёд, но Сурков остановил его выстрелом над головой: – Стоять! – Нэ надо бояси, товарыщ капытан, – вкрадчиво ответил главарь, продолжая медленно приближаться. – Ти што, одна? – Стоять, сказал! Ещё шаг – стреляю в башку. Мои бойцы скоро будут здесь. – Значиса, одна, – резюмировал дезертир, останавливаясь. В голове Суркова молниями пронеслись мысли. Дезертиров немного. Пусть офицер им нужен живым, но не ценою же гибели подельников, тем более главаря! Со стороны

71

бандитов не раздалось ни одного хотя бы предупредительного выстрела, и не потому, что те боялись лишнего шума, – перестрелки в лесах в войну не так уж редки и для перебежчиков они даже к месту. Неужели действительно нет патронов, но для чего тогда винтовки? Как это для чего! Чтобы поднять руки с ружьями над головой при сдаче немцам! Так эффектнее. Добровольный переход с оружием. Сурков решительно вышел из кустов навстечу, держа в поднятой руке ТТ. Если кто вскинет винтарь, он в того и выстрелит. Дезертиры, смутившись, отступили на шаг. Все, кроме главаря. Тот скривился в улыбке. Скорее, это был оскал хищника, не предвещявший добра. – А ну, бегом отсюда! – громогласно скомандовал Сурков, угрожающе направив ствол на предводителя. – Бегом, а то перестреляю. Главарь поднял лицо и руки к луне, продолжая в левой держать винтовку. Затем он повернулся к своим подельникам, что-то им сказал и все злорадно рассмеялись. – Ну харащё. Ти убиёщь тоже мине. Патом тоже можит дуругой, потом серовна убиют тэбе тоже и башка атрежют... Сзади раздался шлепок. Лейтенант резко обернулся и выстрелил на шум. Тотчас же он получил удар сбоку по темени чем-то тяжёлым, тем не менее, устоял. В голове запрыгали огненные черти, а на левый глаз стала стекать кровь. Ещё удар. Значит подкрался кто-то шестой. Падая, успел нажать курок, целя в набегавшую толпу, но выстрела не последовало. В отступавшем сознании мелькнуло сожаление, что не «добил» частично использованную обойму патронами или вообще не заменил её на запасную. Суркова долго и усердно молотили каблуками, прикладами, пока мозг избиваемого окончательно не затуманился. Как сквозь сон пробилась чья-то резкая команда и удары прекратилось. Всё же и того, что получил, оказалось истощённому организму достаточным для внезапного глубокого обморока. Суркова рывком перевернули на спину и моментально обыскали, вытряхнув из карманов всё содержимое. Глаза лейтенанта при таком бесцеремонном обращении непроизвольно приоткрылись. Главарю это не понравилось. Он присел над бесформенным почерневшим лицом, левая половина которого была в крови, пальцами шире раздвинул веки и глянул на блеснувшие в лунном свете закатившиеся зрачки. Затем приложил пальцы к шейной артерии. Не почувствовав пульса, бандит с гримасой отвращения приложил ухо к залитой кровью груди, тщетно пытаясь уловить признаки сердечного ритма. Ошибки не было, под ним лежал уже начинавший остывать труп. Прекратив бесполезное занятие, главарь поднялся и без предисловий, с душой «врезал» нескольким, сразу оробевшим подчинённым, особенно отличившимся при экзекуции. Однако, этим уже не поможешь и полного удовлетворения от мордобоя не получилось. Главарь, взяв себя в руки, отдал несколько приказов. Их суетливо бросились выполнять, и когда, спустя минут пятнадцать, сознание стало возвращаться к Суркову,

72

первое, что он увидел – это разгоревшийся костёр. Вокруг на корточках сидели бандиты, что-то рассматривали, передавая из рук в руки, при этом темпераментно споря. Сурков понял, что его принимают за капитана Соколова, военный билет которого видимо разглядывали на свет. Свой документ Сурков, пребывая у белорусов, успел зашить в промежность трусов. Бандиты при ночном обыске туда не сунулись. Больше других казался удивлённым главарь, который перед тем польстил Суркову, завысив в звании. Ведь, Соколов действительно капитан. Когда Ивана били, наверное успели отметить его петлицы. «Сейчас самый раз разобраться с моими кубарямя», – кисло подумал лежащий. Словно в подтверждение его мыслей, главарь встал. Бросив сидящим на корточках несколько обрывистых фраз, он закашлялся от дыма, сплюнул обильную мокроту в огонь и неспеша направился к лежащему. Ясно, бандит пожелал проверить знаки отличия в петлицах. Суркову безумно захотелось тут же вскочить и броситься бежать, хотя всё тело ломило от побоев, а голова была, словно чугунной. С немалым трудом он подавил в себе несвоевременный порыв: главарь застрелил бы Суркова из его же пистолета, обойму он наверняка уже заменил. Лейтенант лежал, продолжая притворяться мёртвым, но это не обмануло подошедшего бандита. Вместо невольного возгласа радости, что «мертвец» вдруг ожил, дезертир рассвирепел и, забыв за чем шёл, начал бить лежавшего ногами, приговаривая: «Ти ишо пертволярися, сиволичь!». Подельники у костра не сразу уразумели причину вспышки гнева главаря и озадаченно наблюдали, как тот колотит солдатскими ботинками «мертвеца». Но всякое человеческое терпение имеет свой порог, и теперь слепая ярость охватила уже доведённого до отчаяния Суркова. Критическая ситуация привела в движение маховичок всех дремавших до поры резервов его истощённого организма. Подельники увидели, как «мертвец» неожиданно дёрнул их предводителя за ногу и опрокинул на землю. Бандиты оцепенели. Этого мгновения было достаточно Суркову, чтобы оказаться сверху негодяя и, не давая опомниться, двумя кулаками с силой ударить врага по глазам. Хлюпнули брызги, ослеплённый главарь взвыл от боли. Выхватив лейтенантский пистолет, он наугад принялся палить вокруг. Сидевшие у костра невольно пригнулись, а Сурков быстро отполз на несколько метров в сторону, затем вскочил и побежал по ночному лесу, больше интуитивно угадывая несущиеся ему навстречу деревья и успевая лавировать среди их лабиринта. За лейтенантом уже неслась взбесившаяся свора и через некоторое время самый прыткий настиг его. Без винтовки, зажав в кулаке снятый трёхгранный штык, он хлопнул им лейтенанта по спине, затем хотел по голове, но беглец успел подставить руку. Неожиданно развернувшись, Сурков «напоролся» на нападавшего, удачно попав тому в лицо выставленным локтем, затем, задыхаясь, продолжил бег. Однако силы были на исходе. Чтобы перевести дух, лейтенант нырнул в подвернувшийся густой кустарник, пробрался поглубже в заросли и затаился. Хрустнули ветки и

73

преследователи пронеслись мимо, но вскоре ватага вернулась и принялась обшаривать заросли вокруг. Не найдя беглеца, враги остановились, посовещались и разошлись по лесу. Каждый стал обыскивать свой участок, готовый в случае чего подать сигнал голосом. Сурков продолжал неподвижно сидеть под кустом, успокаивая рвавшееся из груди дыхание. Луна опять скользнула за облако, в зарослях стало темнее. Спустя время он услышал, как поблизости шарит по кустам кто-то из бандитов. Пройдя в одном направлении, он затем шёл назад, с каждым поворотом своего челночного рыскания, неотвратимо приближаясь к недвижимому беглецу. Через непродолжительное время оба должны встретиться и вооружённый штыком бандит с рёвом бросится на лейтенанта, призывая на помощь остальных. Внезапно шорохи со стороны преследователя стихли. Сурков выжидал, боясь пошевелиться и выдать себя. Короткая тишина резанула по ушам. Вдруг заросли совсем рядом пришли в движение и не успел Сурков отскочить, как что-то гибкое накинулось на него, сильным ударом свалив на землю. У горла блеснул нож, но лейтенант, лёжа на спине, успел перехватить и отвести чужую руку в сторону. Сталь вязко врезалась в дерево, ладонь, сжимавшая нож, сорвалась с рукоятки и, ходко пройдясь по лезвию, уткнулась в кору. Сурков что есть силы схватил бандита за горло, лишив того голоса, а бандит держал рукой горло лейтенанта. Другой он пытался выдернуть из ствола нож, однако рассечённые до костей пальцы и хлещущая кровь поубавили его возможности. Сурков, согнув ногу, резко оттолкнулся от ствола. Рука нападавшего, державшаяся за нож, соскользнула с липкой рукояти и лейтенант оказался сверху бандита. Теперь он всем телом навалился на кадык поверженного, прижав сплющенные хрящи почти к шейным позвонкам. Определённо, этот рослый горец до мобилизации был возможно простым колхозником, перегонял отары и понятия не имел о рукопашном бое. Какие-то серьёзные люди раскачали тлевшую в нём традиционную ненависть к русским и, используя случай, чабан стал дезертиром. Проделки судьбы жестоки. Пытаясь поразить кровного врага, горец сам оказался прижатым им к земле. Теряя сознание, бандит отпустил горло Ивана и запоздало пытался пальцами ткнуть в глаза, укусить душителя за руку. Лишённый воздуха, он быстро слабел, наконец дёрнулся и затих. Не веря, что нападавший уже обезврежен, Сурков дотянулся рукой до древесного ствола, раскачав, вырвал торчавший нож и всадил его в дезертира. Всё кончено, лейтенант в изнеможении прислонился саднящей спиной к дереву. Это была пахучая ель. После отчаянной схватки, Суркова вдруг ужасно затошнило и вырвало одной слюной. Спазмы, казалось, лишили его последних сил, свинцовая усталость припечатала тело к стволу, руки безвольно обвисли. Лейтенант продолжал сидеть, тупо наблюдая слабое колебание лунных бликов перед собой. Неизвестно, сколько бы это продолжалось, если не шум шагов и замелькавшие неподалёку серебристые силуэты. Их обоих искали. Кругом трещали кусты, раздались возгласы,

74

гортанные окрики, перемешанные с русской и родной аборигенной бранью. Временное оцепенение тут же слетело с Суркова. Не в силах самостоятельно встать на ноги, он на четвереньках пополз в спасительную темноту чащи, стараясь скрыться от преследователей прежде, чем они обнаружат труп товарища. Передвигаясь, беглец сослепу наткнулся лбом на кряжистый сухой сук. Удар острой болью отозвался в голове, а сук предательски треснул. Бандиты приостановили поиски и прислушались, потом тишина вновь взорвалась хриплой браною и все заросли вокруг буквально заходили ходуном. Хотя преследователей металось по лесу трое или четверо, создавалось ложное впечатление, что их много и они всюду. Лейтенант, усердно работая локтями, скатился в встретившуюся на его пути промоину с затхлой лужей на дне. Скатился и затих. Затем припал губами к воде и жадно пил её до тех пор, пока вся лужица не перекочевала ему в желудок. В правой руке он продолжал держать омерзительно скользкий нож, но приступ тошноты уже не возвращался. Неожиданно один из бандитов взвизгнул – он наткнулся на труп. К нему продрались сквозь кусты другие. Короткое траурное совещание, приправленное всплесками дикой, клокочущей в глотках ненависти, и поиски убийцы их земляка возобновились с новой активностью. Периодически шум шагов удалялся, но затем бандиты неизменно возвращались назад, не таясь оглашать лес хриплой бранью и внятными угрозами: «Хохоль, ми тэбе счас на сто кусок будэм рэзат, э!» Забившись поглубже под свисающие лапы ели, их обидчик не смел шелохнуться. Сжимая в ладони чужой нож, Сурков с холодной решимостью собрался подороже продать свою жизнь, когда его обнаружат. Наконец, поиски прекратились. Возможно перебежчики подумали, что зря изводят себя, скорее, их «хохоль» уже далеко. Постепенно шаги с голосами стали удаляться, пока не стихли совсем, однако Сурков ещё долго лежал в своём убежище, опасаясь западни. Луна ушла. На лес опустился предрассветный туман и его ватные волокна светлыми привидениями заскользили в этом царстве мрака. Промёрзший до костей лейтенант выбрался из своей «берлоги». Беспрестанно озираясь по сторонам и вслушиваясь в могильную тишину, Сурков, пошатываясь пошёл в глубь леса, с каждым шагом всё больше удаляясь от места схватки и обретая облегчение. Вряд ли бандиты продолжат поиски. Горячие головы остыли, поостерегутся. Сколько же перебежчиков было вначале? Всего вроде семеро. Одного он прихлопнул с первого выстрела, слепой главарь уже не в счёт, скорее всего его добьют. Да этот ещё, покойный здоровяк. Во враждебном лесу остаётся четверо измотаных изнурительной ночью дезертиров, спаянных слепой ненавистью к русским, и лейтенант был далёк от жалости к ним. С пробуждающимся рассветом напряжение спадало. Сурков продолжал брести по туманным дебрям, пока не зная куда. Он жив, однако лишился документов Соколова, своего пистолета и разных необходимых мелочей. В дальнейшем военный билет Соколова найдётся весьма странно. В

75

одном из южных городов страны его открыто просунет за сетчатую ограду ботанического питомника неизвестная личность, похоже, вор-карманник, по предположению очевидцев. Это случится через несколько месяцев, за которые Сурков успеет выйти из окружения и после проверки будет направлен в сформированный, затем брошенный на передовую артполк. Для реализации таких буден Иван упорно пытался добраться до линии фронта, а если её не найдет, – решил про себя: займётся поисками партизан. Не вникнуть современным, немощных духом циникам в психологию упрямцев, которыми в огненных сороковых ещё не оскудела страна! После перенесённых побоев в ушах Суркова стоял колокольный перезвон, голова была в запёкшейся крови, тело избито, но рёбра вроде целы. Предплечье левой руки посинело и распухло, кожа стёсана, как наждаком, – результат хлёсткого удара гранью штыка вдогон. Кругом с хвои стекали капли и лейтенант подставлял им свой распухший рот с приставленными к нему лодочкой ладонями. Вместе с каплями в рот попадала и мошка. Её приходилось глотать, но Сурков не прерывал своего утреннего «чаепития», уже подшучивал про себя: «Мушка, мошка – всё мяса крошка». Постепенно местность стала повышаться, туман рассеиваться, а ельник перешёл в сосняк, с каждой пройденной сотней метров наполняясь солнечным теплом и птичьим гомоном. Суркову показалось, что идти стало легче, если уместно такое сравнение для человека, едва державшегося на ногах от переутомления. По дороге ему встретился малинник и Иван, не раздумывая, принялся его опустошать. На бесчисленные злые уколы веток он не затрачивал внимания. Насытившись, Сурков на этом не успрокоился. Он стянул с себя изодранную, замызганную чужой и своей кровью гимнастёрку, затем – майку, связал её наподобие лукошка и наполнил малиной впрок. Однако вскоре лейтенант понял, что сделал это напрасно, – через десятки метров он встретил новый малинник, обширнее и гуще прежнего. В малиннике оказался весь лес. От обилия съеденных ягод по телу начал разливаться расслабляющий жар. Он наполнил изголодавшийся организм приятной истомой, перешедшей в сонную вялость. Не в силах более противиться одолевавшему его Морфею, Сурков раздвинул колючие кусты, пробрался в глубь малинника и, максимально удобно устроившись на шипованом ложе ёгов, проспал без сновидений до следующего дня. Мог бы и дольше, но лейтенанта растормошил назойливый шум веток вокруг его скрытого от глаз логова. Пробудившееся сознание в секунду доложило Суркову, где он находится. Вначале решил, что обирает малину медведь. Нет, могучий зверь не боится колючек и обходится с малинником круче. К тому же, он наверное учуял бы Ивана и ушёл. Сомнений не осталось – рядом с лейтенантом возится в малиннике человек. Возможно, непрошенный гость вооружён. Если это немец, рядом должны были бы находится и другие – немец в одиночку в лес не сунется. Но если не немец, тогда может местный житель. Однако до сих пор Суркову не встретилось ни одного обитаемого села,

76

да и время слишком лихое, чтобы ходить по малину. Иван выжидал, не выдавая своего присутствия. В скудном просвете ветвей на мгновение мелькнуло что-то светло-зелёное с красной звёздочкой. Мысль подсказала: солдатская пилотка и носит её пожалуй тоже окруженец. А вдруг дезертир? Надо рисковать: – Друг, не стреляй, я свой, русский, – произнёс Иван как можно спокойнее, стараясь не думать о возможности получить пулю в ответ. За кустами – смятение, треск веток (видно кто-то, застигнутый врасплох, отпрянул назад), затем – команда-приказ: – Вылазый! Сурков, с болью отдирая от себя ветки малины, вылез и ступил на траву. Сбоку из-за дерева последовал следующий приказ: – Руки вверх! Лейтенант повиновался. После этого на свободное пространство выдвинулся щуплый субъект в повидавшем всякое летнем солдатском обмундировании. Левой штанины нет и нога перебинтована в бедре. – Документ! Медленно тащы и бросай мне. Дёрнешься – стрельну. – Так они зашиты в трусы... – Раздевайсь, бросай сюды трусы, разберёмсь. – Ха, ха! – не сдержал смеха Сурков, но просьбу выполнил. Солдат, не реагируя на реакцию Ивана, сурово спросил: – Хде зашиты? – В мотне. – Ишь ты! Чай, провоняли, давай рви-ка сам... Красноармеец поддел трусы кончиком штыка и почти миролюбиво протянул Суркову. Тот быстро сделал несколько шагов навстречу. Солдата это немедленно отрезвило: – Стой, проткну! – выбросил он винтовку вперёд, однако лейтенант успел схатить штык и дёрнуть за него. Солдатик, потеряв равновесие, упал, а его оружие через мгновение уже находилось в шершавых ладонях лейтенанта. Двинув лежащего прикладом в шею для порядка, Сурков быстро передёрнул затвор. Пусто. – Ты что, без патронов? – удивился лейтенант. – Да, без патронов...– морщась от боли, подтвердил красноармеец. – Ну и наглый же ты, парень, крепко меня надул, – восхитился посрамлённый лейтенант. Какое-то время кадровый офицер опозоренным голышом торчал перед солдатом. Затем ухватил его рукой под мышку и поставил на ноги. – На, держи свою пушку. Сурков протянул бойцу винтовку, предварительно отомкнув штык. – Теперь рассказывайте, где воевали, товарищ рядовой. – Сначала покажи...

77

– Дурак же ты! Верь на слово, у тебя выбора нет. – Есть выбор, товарыш лейтенант. Рядовой держал на раскрытой ладони патрон. – Надо же! Опять надул, – поперхнулся слюной лейтенант, натягивающий штаны. Как же он не проверил одежду содата, отобрав оружие? Довольный красноармеец убрал патрон в карман. – Почему не зарядил, а носишь в кармане? – чужим голосом спросил офицер машинально. – Себе сготовил, – помедлив с ответом, объяснился солдат. После таких слов, лейтенант без колебаний вернул штык: – На, примкни, оружие требует комплекта. А патрон должен находиться в патроннике, а не в кармане. Недавно Иван казнил себя за нерадивость, допущенную с пистолетной обоймой. Сегодняшняя промашка смахивала уже на систему и это удручало. Встреться настоящий дезертир, разговор получился бы иным. – А почему вы сами-т без оружья, товарыш лейтенант, – ядовито спросил боец. – А потому! Сурков присел на пенёк и задумался. Затем, решившись, рассказал свою историю. – Ну, а теперь ты про себя выкладывай, – обратился он к солдату. Тот откликнулся на просьбу сразу: – А чаво там выкладать... Нас аккурат южнее Бобруйска прижали к Днепру, окружили и перебили. Те, что осталися – кто в плен подался, кто перскочил на энту сторону и – в лес. Я вот-те не схотел в плен. – С тыла обошли? – пошутил Сурков, кивнув на марлевое утолщение сзади. – Даа, – засмеялся солдат, – драпаля пришлося дать. – А бинт-то вижу, не наш? – Даа... Тут тако дело, ни в жисть не поверите. Я думал уж убёг, а потом слышу – их моциклетка. Мне пред энтим мякоть зацепили, кровища хлещет, я – в какой-то пруд и ляжу на воде, мертвяком притворился. Он подъехал, – помню, эссэсовец был. – Откуда известно? – А вы слуште. Значит, подъехал он, остановился, а я ляжу, харя в воде. И он стоит, не едет. Я не выдержал, – вздохнуть же надо, – глянул и обомлел, эссэсовец! Всё, думаю, счас полоснёт. А он отвернулся, кинул на берег пакет с медициной и укатил. – Врёшь, не могло такого быть. – Что было – то сказал, а брехать мне не к чему, не мне в пользу. – И давно было?

78

– Да уж недельки две подживат. Хожу – ноет ешо сильно. Вот, кохда ля́жу на брюхо, она и спокаиватся. – Как тебя кличут-то? – Лёхой. Лёха Сеньков. – Слушай меня, Лёха Сеньков. Я верю, но ты никому больше об этом не рассказывай, понял? Загремишь у наших под расстрел, когда доберёмся. Это как пить дать, понял?! Лёха потупился и промолчал. Дальше двинулись вдвоём. После лёхиного рассказа, лейтенант уже представлял, где они предположительно находятся. Главные водные преграды позади и теперь есть смысл повернуть к северу. У Лёхи оказались трут с огнивом – молодец, для двоих беглецов просто клад, хотя разжечь костёр не всегда удавалось. Спустя неделю, лес кончился, снова пошли комариные болота, но с подступившими холодами этой твари поубавилось. Небо хмурилось. Тёмная студёная вода между кочками была неподвижна и в отсутствие солнца отливала стальным блеском. Временами водная гладь болот покрывалась мелкими оспинами от сыпавшегося сверху уже осеннего дождя. В один из дней, бойцы, перепрыгивая с кочки на кочку, добрались до возвышенного места, поросшего густым и корявым, тронутым желтизной березняком. До вечера окруженцы продирались сквозь дебри, опутанные словно проволокой, длинными гибкими ветками, скользили и спотыкались о выступающие из прошлогодней листвы переплетения узловатых корней. Моросить перестало и перед темнотой небо частично освободилось от серой пелены облаков. Бойцы вышли на очищенную от березняка полянку, на которой стоял осевший с одного боку старый охотничий домик. Он давно дышал на ладан и казалось, что ветхое деревянное сооружение удерживала от неминуемого развала только кирпичная труба, торчащая из потемневшей берестяной крыши. Возможно, когда-то домик велел соорудить богатый помещик: подвезти в глушь кирпичи для печки – дело непростое. Помещик наведывался сюда поохотиться, потом домик использовали другие люди, но с войной заимка пустовала. Такой одинокий охотничий домик, затерявшийся среди лесов и болот, для прозябших окруженцев – просто дворец. Соблюдая осторожность, бойцы по очереди пересекли свободное от деревьев пространство до ветхой хибары и, не заметив ничего подозрительного, отворили висевшую на проржавевших петлях дверь. Внутри была всего одна комната, которая встретила пришельцев холодной сыростью и полумраком. Окна не было, свет шёл из открытой двери. В центре помещения – обмазанный глиной, потрескавшийся очаг, на нём – большое отверстие, покрытое чугунным притиром и закопчённый котёл для варки пищи. На земляном полу сиротилась прошлогодняя поленница, а в печи кроме золы – куча полусгоревших углей. У стены стол – две грубо сколоченные табуретки и покрытый рогожей топчан. На

79

табуретке – гранёный стакан с лучинами. Значит дом раньше бывал посещаем. Продрогшим бойцам прежде всего надо было попытаться разжечь давно нетопленую печь. Лёха выгреб руками золу, на угли насыпал лучин, поверх них – дрова и занялся огнивом. Минут через двадцать в печи полыхал огонь, а из всех трещин валил едкий дым. Беглецы открыли печную заслонку, оставили в дверном проёме широкую щель, а сами на всякий случай схоронились в лесу. Печь прогревалась часа три, бросая оранжевые отблески на поляну из неприкрытой двери. Лёхе приходилось наведываться в домик и подкладывать новые дрова, истратив на это бо́льшую часть поленницы. Наконец, помещение было протоплено, угар почти ушёл и беглецы забрались в домик, окунувшись в его приятную теплоту. Лёха придвинул табуретку к печи, сел и с наслаждением прислонился к пока ещё не очень горячему дымоходу. Жар от кирпичной кладки постепенно передавался истосковавшемуся по теплу телу, вгоняя окруженца в сон. – Зря ты так сразу, угоришь. Лейтенант сказал не то, что думал. Не до конца осознанная тревога вновь поднималась в его сознании. Сейчас опасность почему-то исходила от печки и странное ощущение неуюта побудило Суркова пересесть к... двери. В оставленную для воздуха щель тянуло холодом. Левый бок лейтенанта находился в тепле, в правый поддувало с воли. Иван передвинулся вместе с сидением. Теперь продувало левый бок. Солдат тем временем мирно посапывал в тепле и лейтенант уже собрался было пересесть и составить ему компанию, но что-то всё-таки его удерживало у двери. Пока шла внутренняя борьба неясных инстинктов и трезвой логики, тишину дома нарушил внезапно навалившийся сверху рёв мотора, пронзительный свист и взрыв, вышвырнувший оглушённого Суркова вместе с полугнилой дверью в кусты. Придя в себя, Иван поднялся и, словно ненормальный, бросился бежать, бежать как можно быстрее и только вперёд, не смея оглянуться на остатки хибары, приютившей его. Животный страх гнал его по лесу всё дальше от проклятого места и продолжалось это до тех пор, пока беглец не свалился на сырую траву в изнеможении. Кое-как отдышавшись, лейтенант присел и в свете луны принялся ощупывать себя. Ни одной раны, но руки в крови. В крови было лицо, гимнастёрка, весь Иван. Сурков понял, что это – лёхино. Пилот малой авиации рукой швырнул мину с низко летящего самолёта, целя на огонь из трубы. Мина прошила берестяную крышу вместе с трухлявым чердачным перекрытием и взорвалась в теле солдата. Попади лётчик точно в трубу, разлетевшиеся при взрыве кирпичи изжевали бы Суркова. Чей аэроплан, немецкий или наш, не имело значения. Лёха Сеньков погиб, а лейтенант отделался лопнувшими барабанными перепонками, ужасной головной болью и психическим шоком от контузии. Встав на ноги, Сурков, качаясь из стороны в сторону, продолжил путь и на время отбросил всякую мысль о трагическом происшествии. Он шёл, как

80

автомат, бесконечно падал, поднимался, карабкался по какому-то косогору, цепляясь за ветки, и всё шёл, шёл. Второй рассвет заставал лейтенанта в этом безумном движении. Впереди засеребрилась покрытая росой поляна, за ней по всему березняку – брезентовые палатки, наши палатки! Глухота не позволила услышать окрика часового и только внезапное появление перед Сурковым вооружённых солдат остановило его сомнамбулический марш. Уже в штабной палатке Сурков понял, что, двигаясь болотами, они с покойным Лёхой прошли «ничейные» территории и злосчастная охотничья сторожка находилась в нашем тылу. Чтобы вернулся слух, потребуется месяц, но всё равно Сурков всю жизнь будет на левое ухо глуховат больше, чем на правое. На следующее утро, прежде чем отправить Суркова к особистам, командир части развернул на снарядных ящиках карту и запиской поинтересовался, можно ли с пушками проникнуть болотами немцам в тыл и ударить по безудержно рвущимся вперёд танкам врага. Лейтенант возразил, ибо пройти топью в ночное время – слишком оптимистично, а днём отряд с орудиями засекут с воздуха и он окажется удобной мишенью для юнкерсов. Вскоре Сурков с сопровождавшим его конвоиром покинули штабную палатку, оставив командира части с подчинёнными в тревожном раздумье. Бывшему окруженцу удалось сохранить военный билет, реабилитировать себя в глазах чекистов, и после проверки, лейтенант был переправлен во вновь сформированный резервный артиллерийский полк, дислоцировавшийся на юге Подмосковья. Этой боевой единице, укомплектованной в основном артиллеристами из разбитых дивизионов, предстояло отправиться в район боевых действий, но пока её разношёрстный состав воевал с деревенскими бабами и чистил пёрышки перед предстоящими сражениями. Наконец, командование двинуло отдохнувшее соединение через Юхнов в сторону Вязьмы, до которой своим ходом несколько дней пути, – предстояло усилить утомлённые боями артдивизионы первой линии обороны Москвы. Поднявшийся на рассвете пятого октября полк весь день двигался пожухлыми полями и сосновыми перелесками. Погода выдалась пасмурная. Было довольно тепло и по лицам усталых бойцов ручьями струился пот. После пяти часов вечера дана команда стать биваком на обширной поляне среди дышащего хвоей, нетронутого войной сосняка. Бойцы принялись сноровисто разбивать палатки, предвкушая грядущий отдых. Палатка командования, как водится, в центре. Её облепили палатки младшего командного состава, а вокруг последних расположились солдатские. Через пару суток полк подойдёт к фронту, где от лесов остались обгорелые пни, и вымотанные дневным переходом люди спешили насладиться отпущенным им покоем. Сурков не одобрял легкомысленного на его взгляд решения командира расположиться биваком на открытой местности, пусть даже пока в глубоком

81

тылу. Он был уже стреляным воробьём, за плечами у которого не только двухмесячное блуждание по занятым врагом территориям, но и участие в освобождении Западной Белоруссии в качестве нач. разведки дивизиона, а это не мало! На войне лейтенант усвоил главное – без нужды не высовываться и руководствоваться правилом: бережёного Бог бережёт, а небережёный уж обязан сам поберечься. Ну что ж, высокому начальству виднее, где полку устраиваться на ночь. Сурков вместе с другими офицерами трудился на поляне в поте лица, пока до темноты не была установлена последняя палатка, распряжены взмыленные битюги и замаскированы кустами пушки и повозки со снарядами. Когда все дела были завершены, Иван, неожиданно для сослуживцев, направился с сапёрной лопаткой в лес: необходимо среди деревьев откопать щель и провести в ней ночь – решение, мягко говоря, странноватое. – Сурков, ты что, перегрелся? Здесь же тыл! Чего собрался мучиться, в дороге что ли мало досталось? – разглядывая своего подчинённого, удивился зам.командира полка. – Не хочешь в своей, иди к нам в палатку, места всем хватит. – Я лучше на воздухе, товарищ капитан, – смущённо улыбаясь, ответил Иван. – Да пусть поработает, раз мало. Он мужик здоровый, – откликнулся за брезентом весёлый голос комполка, майора Лешко. – Пусть пашет. – Вань, ты что в самом деле. Давай иди к нам, – позвали лейтенанта из других палаток. – У меня и своя есть, но я лучше по инструкции, – жёстко заупрямился Сурков и быстрее зашагал к лесу. «Всё, завтра засмеют всем полком, до боёв не отмоешься», – подумалось лейтенанту и его лицо помимо воли покрылось красными пятнами. Теперь этот уставший человек, перенёсший тяготы перехода по трясинам, не испугавшийся смерти и отбившийся от банды дезертиров, смущённо шёл с лопатой в руках между однополчанами, как сквозь строй, который осыпал его колкостями. На виду у всех Сурков в глубоком тылу отправился из просторной палатки прятаться от судьбы в земляную нору и был ехидно высмеян вслед за «еврейскую осторожность». «Не высовываться» – гласит его же мудрость, а Сурков высунулся из бравирующей толпы и немедленно оказался под прицелом злых насмешек. За Иваном в сосняк прошагал ещё один красноармеец – бывший студент физмата, доброволец Сигаль (в Первую Отечественную его предок, французский гренадёр Сигаль, тоже из осторожности сдался в плен русским и продолжил свой род уже на новой родине). В настоящий момент оба бойца оправдывали себя тем, что следовали уставной инструкции. Они ещё не предполагали, что через несколько часов выживут вдвоём из всего полка(!) и осмеивать их уже окажется просто некому. А пока, уйдя подальше от шуток, долбили крепкими сапёрными

82

лопатами корневища, всё глубже вгрызаясь в лесную почву. Каждый рыл для себя щель. Вокруг всё стихло, а они ещё долго возились со своими убежищами. Наконец, когда щели были готовы, каждый лёг в свою, завернувшись в плащ-палатку, и, сморённый усталостью, забылся от всего на свете тяжёлым, но крепким сном. Во сне Иван видел себя юным коллектором геологической партии на Камчатке, – он собирает в рюкзак образцы пород на склоне Ключевской. Внезапно земля под ним заходила волнами, сопровождаемыми оглушительным извержением проснувшегося вулкана. Почва покрылась глубокими расколами. Землетрясение! Коллектор со страху лёг и раскинул руки, думая таким положением тела хоть немного обезопасить себя от провала в трещины. Склон сотрясали глухие удары снизу, словно какое-то чудовище металось в преисподней. Небо потемнело, с дымовых облаков сыпался горячий пепел, летели куски раскалённого базальта. Сейчас пойдёт лава, и с этими мыслями Иван пробудился, перенесясь из жуткого сна в кромешный ад действительности. Он лежал в своей, оплетённой корнями щели, основательно присыпанный землёй. Кругом с оглушительным грохотом безостановочно рвались снаряды, свистели осколки мин. Некоторые впивались во что-то податливое над головой, но ни один осколок не поразил щели с лежащим на её дне перепуганным человеком. Иван пальцами заткнул уши, пережидая канонаду, которая, основательно посвирепствовав, завершилась серией отдельных тяжёлых взрывов. Теперь, когда стихли разрывы снарядов, землю стала сотрясать вибрация, будто стучали отбойными молотками. Что ещё такое? Да это же танки! Сурков попробовал подняться, но спина упёрлась в лежащие над ним вывороченные взрывами деревья. Вот незадача! Оставаться в щели нельзя, выжгут огнемётами. – Сигааль! – что есть силы прокричал офицер. – Сигааль! – Я здесь, товарищ лейтенант, – отозвалось рядом. Солдат, сумевший выбраться из-под завалов, уже усердно работал сапёрной лопаткой, расширяя просвет над командиром. Тот помогал ему снизу. Наконец удалось просунуть под деревом голову, плечи и в следующие мгновения Сурков выбрался из заточения. Открывшаяся картина была ужасна. Леса вокруг – как не бывало. От поверженных, горящих там и сям стволов пышет жаром и светло, словно днём. На месте поляны с палатками – перепаханная с немецкой тщательностью фугасами пустошь. Эту огромную людскую могилу стремительно заполнял гул моторов и гусениц. Надо бежать, но опять – куда? В лесной костёр? Бойцы залегли, беспомощно наблюдая, как приближающиеся танки старательно утюжат бугры земли, оставшиеся от палаток. Но где же вражеская пехота? Её не было ни на броне, ни рядом с танками. Вдали ухали разрывы и прослушивалось русское «ура», которое невозможно перепутать с другим. Через некоторое время, танки, не дойдя до древесных завалов, повернули назад. Сурков и Сигаль не знали, что немцы уже прошли Юхнов и,

83

пока забавлялись захваченным врасплох полком, в их тылу оказался десант. Русские пулеметным огнём отсекли от танков пехоту и приняли её «на штыки». В плен не брали. Десантники состояли из курсантов подольских училищ, парни плохо вооружённые и пока слабо обученные рукопашным схваткам, зато прекрасно развитые физически и все на подбор – рост каждого не меньше метра восьмидесяти. До двадцатых чисел октября три с половиной тысячи курсантов сдерживали яростные атаки немцев. Погибли две с половиной тысячи и немцы прозвали их самоубийцами-фанатиками. Однако, время было выиграно. Двинувшись дальше по Варшавке на Москву, враги наткнулись на жёсткую оборону, организованную подоспевшими к зоне прорыва частями Ставки.

**** Под бомбёжками и прочими дорожными злоключениями состав с жёнами офицеров не без потерь добрался до небольшого городка Чистополя в Татарии. Семью Суркова Бог миловал, жена и сынишка остались живы. Всех прибывших распределили по баракам. Вопрос – чем их занять? Большинство имели образование, что сейчас не имело принципиального значения. Продовольственные карточки выдали иждевенческие, – это для тех, у кого мужья пропали без вести. Таким жёнам офицерский аттестат не положен – а вдруг их мужья сдались в плен!? Сведений об артиллеристе Суркове не поступало и бывшая учительница истории Наталья Алексеевна с пятилетним сынком Алёшей, – Аликом в домашнем общении, – разделили долю иждевенцев. Думая о муже, Наталья Алексеевна не допускала мрачных мыслей. Лишь иногда тайком от чужих глаз она снимала с шеи и долго разглядывала на ладони небольшой серебряный кулон в форме сердечка на цепочке, выполненный искусными руками Ивана и подаренный им при прощании. На сердечке была выгравирована едва видимая доверительная надпись: «До встречи». – Теперь это наш талисман и хранить он будет нас обоих, – пообещали супруги друг другу, расставаясь. Кусочек светлого металла согревал и обнадёживал, поддерживал в Наталье Алексеевне уверенность, что муж жив и воюет. Просто сведения о нём где-то временно задержались. Сейчас Наталья Алексеевна оказалась вне школы на неопределённый срок. Это потом у большинства таких беженцев появится постоянная работа на производстве да бесконечная стирка солдатского белья, однако поначалу из-за царящей кругом неразберихи ничего подобного ещё не было. Сурковой всё же повезло: её с частью офицерш с детьми поместили в общежитие, в котором обосновались журналисты и писатели из Москвы с их обширной роднёй. Для этих людей война была уже далеко, и радостному возбуждению натерпевшихся страхов страдальцев не было предела. За частым

84

застольем многочисленной литературной элиты, заряжал всех оптимизмом и весельем любимец своего круга, самый известный в стране писатель и публицист. Он как правило всегда первым поднимал заздравный тост: – За нашего спасителя, дорогого, всеми горячо любимого товарища Иосифа Виссарионовича Сталина! И благодарные застольники, отвлекаясь от тарелок с чревоугодными закусками, взрывались аплодисментами. Именитый публицист был генератором особой нестандартной мысли. Он гордился, что своими статьями вносил немалую лепту в общее дело по уничтожению коварного врага. Поэтому жгучие пропагандистские материалы начинались или завершались неизменным патриотическим призывом к фронтовикам-окопникам: «Убей немца!» По барачному коридору писатель ходил вечно рассеянным, не замечая окружающих. Бывало, ошибался дверьми, а когда, спустя время, выходил из них, на губах проскальзывала лукавая улыбка ребёнка, съевшего украденную у мамы конфетку. Несколько добрых слов о его тёще. Очередной гулянке естественно предшествовала разделка продуктов на кухне и тёща отдавала эвакуированным офицершам селёдочные головы, добавляя к ним дольки чеснока против цинги. После таких подношений, от Натальи Алексеевны и других женщин вкусно пахло чесноком и солёной рыбкой, да ни какой-нибудь, а горбатым заломом – самой деликатесной в мире, крупной каспийской сельдью. Теперь публицисту приходилось поневоле замечать соседей. При встречах он морщился, отворачивая в сторону чувственный нос, дверьми переставал ошибаться, а с домашними проводил политбеседу, – как-никак, селёдочно-чесночные запахи, исходящие от обслуги, тормозили мысль. Инструктаж на определённый период действовал: селёдочная филантропия приостанавливалась и солёные головы летели в мусорное ведро. Естественно, запахи в коридоре от обслуги пропадали и тогда возобновлялась творческая активность писателя. Публицист вновь заглядывал к соломенным вдовам, успокаивал их чисто по-мужски, пока не заработал однажды кулаком по фотографии, и от кого? От Машки-уборщицы! Как же так? Это до замужества красавица работала библиотекарем, но сейчас-то – просто прислуга! Муж лейтенант пропал без вести, именитый публицист зашёл лишь утешить женщину, недавно потерявшую ребёнка, и тут на тебе, по физиономии. Узнаешь, стерва, на кого руку посмела поднять! На коленях ползать будешь, я не твой вшивый окопный изменник. Я – государственный человек с Именем! Как многие именитые государственные мужи, он был пропитан мстительностью и по-клопиному упивался этим пряным отваром, однако непредвиденные события отодвинули замышляемое наказание. Холодным утром следующего дня наступала очередь уборки по коридору обидчицы писателя, но она не вышла. Дело серьёзное. Наталья Алексеевна подошла к ма́шиной двери и постучала. Тишина.

85

– Марья Ивановна, Маша. Никто не ответил. Наталья Алексеевна не на шутку встревожилась. – Маша, – продолжала она звать не слишком громко: нельзя раньше времени будить людей. Комната отозвалась тишиной. Только за стенками литературной элиты пара предупредительных покашливаний. Суркова замолчала, потянула на себя дверь сменщицы и та открылась. Женщина вошла в каморку, в потёмках наткнулась на табурет. Топчан пуст, но одеяло ещё тёплое. Значит, вышла недавно. Наталья Алексеевна направилась к туалету – там свободно. Разбудила соседку Феню и они вместе вышли в тёмный ещё двор, обогнули барак. – Маша. Тихо. Направились к другому сонному бараку, но стучать не стали. Раз постель была тёплой, Маша должна находиться где-то неподалёку. – Машаа! Где-то за бараком неясная возня. Пошли в ту сторону, обходя по липкой грязи длинное строение. Неожиданно внимание офицерш привлекло что-то светлое впереди. Подошли ближе и... У большой поленницы дров с сушки свисает на бельевой верёвке тело женщины в ночной рубашке. Под ней – сбитая ногами россыпь толстых поленьев. Не сговариваясь, обе бросились к телу, приподняли. Пока Феня держала, рослая Наталья Алексеевна, стоя на цыпочках, пыталась ослабить врезавшуюся в шею петлю. Это не удавалось. – Ааа...! – завопили в полный глас обе женщины. В окнах бараков стал зажигаться свет (Чистополь задерживался с тотальной светомаскировкой), из дверей показались люди. – Где? Что случилось? – Ииии...! – завизжали уже подошедшие бабы, разглядев висельницу. Верёвку освободили, Марью Ивановну перенесли в помещение, положили на пол, пытались привести в чувство. Выскочившие в исподнем литературные работники принялись загонять любопытствующую родню назад в комнаты и закрывать за собой двери. Дескать, не наше дело, разберутся и без нас. Только бледнющий в свете коридорной лампочки именитый публицист, заталкивая жену, не удержался, оглянулся ещё разок. Его встревоженный взгляд наткнулся на глазищи Натальи Алексеевны – в их тёмном омуте бродила ненависть. Государственный человек захлопнул дверь. Наталья Алексеевна стала добиваться в военном комиссариате перевода в другой город.

**** Пути Суркова и Сигаля разошлись, когда они добрались до своих. Суркова отправили на скоротечные курсы танкистов для переподготовки в командира Т-34, – Родина велела. Доживший до февраля 1942 года Вячеслав Сигаль вместе с

86

другими студентами старших курсов был специальным распоряжением самого товарища Сталина отозван с фронта, чтобы завершить университетское образование, но доучиваться не пошёл, остался в строю. После эйфории побед над немцами под Москвой, советские войска споткнулись о ржевскую группировку врага. Бои выдались упорными, русские всё никак не могли овладеть городом. Словно повторяя сталинский приказ «Ни шагу назад, позади Москва!», Гитлером был выдвинут встречный девиз: «Ржев – ворота в Берлин, ни шагу назад!» И немецкие солдаты старались изо всех сил, на протяжении долгих четырнадцати(!) месяцев проявляя чудеса стойкости и героизма. Русские, не считаясь с огромными потерями, вал за валом накатывали на оборону врага, поражая противника своим убойным упрямством. Так беспрецедентно не ведут себя ни французы, ни англичане. На этот счёт cуществует определённое мнение немецких офицеров, высказанное ещё в Первую Мировую и обнародованные в «Нью-Йорк таймс» от 22. 04. 1916 года. Вот оно: «Французы очень храбры, но их запала перешагивать смерть хватает на три раза. Англичане исключительно стойки, в пределах разумного. Итальянцы свирепы в атаке, однако при неудаче тут же теряют мужество». Вы спрашиваете про русских, офицеры уходят от ответа. Вы настаиваете, и тогда вас нервозно обрывают: «Русские – страшно!» Можно представить, что за лаконичной фразой кроется суеверный ужас, когда на вас, безостановочно вышагивая по своим убитым, надвигается смерть, и вы, стреляя в упор, молите Бога, чтобы только патронов хватило...» «Русского мало убить, – писал когда-то прусский король Фридрих Великий, – его надо ещё повалить». Потомки добросовестно исполняли завет великого предка. Под Ржевом пристрелянный огонь немцев валил советских солдат как снопы и в итоге смежное пространство между противниками раз за разом и на протяжении многих месяцев оказывалось усеянным сотнями тысяч трупов атаковавших. Убитых не всегда убирали – бесполезно. Изо дня в день русские продолжали по окоченелым телам двигаться вперёд ради пяди земли с десяток метров шириной, чтобы тоже умереть и упасть где-то рядом. Пядью земли овладели, но прорвать полностью оборону врага советские войска так и не смогли. Лишь предельно обескровили себя. Это облегчило немцам начать летом 1942 года новое стратегическое наступление, на этот раз на Сталинград. Раз блитцкриг провалился и война приняла затяжной характер, германским генштабом было принято решение во что бы то ни стало перерезать Волгу – нефтяную артерию советских войск. У русских к этому времени под ружьём находилось более двенадцати миллионов человек, у немцев с союзниками – восемнадцать миллионов и оснащены наступающие были в значительной степени автоматическим оружием. Примерно двукратный перевес пока оставался у врага в артиллерии и танках. Правда, в советских войсках было

87

значительно больше самолётов, но в связи с худшими в целом лётными характеристиками машин*, а главное – с чрезвычайно низким уровнем подготовки пилотов, упомянутые количественные преимущества долго сводились на нет. Немецкого лётчика не пустят в дело, если пилот не налетает от трёхсот до четырёхсот часов. У наших же это число колебалось с восемнадцати до тридцати. Освоил курсант взлёт с посадкой и – вперёд! Развороты и другие воздушные маневры доучивали в бою. Немецкие учителя давали жестокие уроки, без особого труда расправляясь в небе с учениками. Дошло наконец до того, что русские лётчики стали бояться врага, избегать воздушных боёв с германскими самолётами и потребовался специальный указ Сталина расстреливать трусов, уклоняющихся от схваток в воздухе. Как ни горько писать, но, невзирая на страшный указ, до самого конца войны русские командиры эскадрилий больше предпочитали руководить воздушными боями с земли, чего совершенно не позволяли себе немцы. Конечно, вражеские лётчики завышали свои воздушние победы раза в два, два с половиной, однако наши в приписках всё же были впереди. Очень много твердят о славном «русском оружии в небе» – смелых таранах и лобовых атаках, при которых «немец» якобы «всегда отвернёт». Так бывало, когда нехватку мастерства отважный пилот компенсировал столь незатейливо, однако это всё же не являлось массовым явлением. За всю войну на добрую сотню тысяч воздушных боёв, – таранов, включая и по наземным целям, пришлось около двух тысяч, так что психологическое превосходство наших лётчиков к сожалению имело границы, – они до конца войны продолжали в целом испытывать в воздухе «страх перед немцем». Тем не менее, от лётчиков люфтваффе, страдавших избытком агрессивности, германское командование требовало проявления осмотрительности в боях с русскими самолётами. Издалось даже особое распоряжение, запрещающее ввязываться в «воздушные свалки» на виражах, где немецкие пилоты несли неоправданные потери: «Рыцарские поединки не для Востока». Достаточно известный лётчик JG-54 Хуберт Мюттерих по этому поводу произнёс фразу, ставшую у немцев крылатой: «Не загоняйте «крысу» в угол, ведь в этом случае ей останется только одно – вцепиться вам в глотку», то есть пойти в лобовое столкновение. «Крысой» называли советский И-16, но потом таким эпитетом награждались уже все машины сопровождения. Согласно статистике, советский лётчик-истребитель выдерживал в среднем два боевых вылета, немецкий – на полтора порядка(!) больше. Советский лётчик-истребитель при третьем вылете погибал, или самолёт сгорал, а пилот в лучшем случае становился инвалидом. Поэтому массовик-конструктор Яковлев * Незадолго до войны 62 опытных немецких лётчика стажировались в СССР, осваивали истребители Поликарпова. На первых же учебных полётах четверо разбились. Остальные отказались летать, заявив: «Эти самолёты вполне подходят русским пилотам. Пусть они осваивают, мы не будем».

88

«подгонял» свои фанерные (нехватка алюминия) летательные аппараты под приведённые безжалостные цифры, – несколько вылетов с экстремальными перегрузками и ЯК сам грозил развалиться в воздухе. «Яки горят!» – неслись тревожные сообщения, но Генеральный Конструктор не обращал на них внимания. Пусть Мессершмидт делает для своих искусных пилотов машины цельнометаллическими и долговечными. Для нас сейчас главное – количество. Дорогой ценой досталось советской авиации господство в небе, а начало утверждаться оно только в 1943 году. Теперь уже известно, что за четыре года войны, реальные соотношения потерь в воздушных боях между истребителями соответствуют примерно 6:1 в пользу немцев – пропорция очень удручает! А что на родной земле? По ней в середине сорок второго вновь грохотали вражеские танковые армады, несшие в сторону Волги на своей раскалённой от солнца броне автоматчиков, одетых в армейские рубахи с закатанными выше локтей рукавами. Бронированные руки немца опять привычно окружали и пленяли советские дивизии. В тех, что ещё держались, едва оставалось до трети бойцов. Вячеслав Сигаль, перенесший под Ржевом ранение, пребывал после госпиталя в стороне от главного стратегического удара гитлеровцев. После кровопролитных зимних схваток здесь царило временное затишье. Бойцы, отправляемые на короткий отдых в тыл, спешили расслабиться и Сигалю уже не раз приходилось сопровождать в лазарет солдат с гонореей. Однажды двое по дороге сбежали. Сопровождавшему расплата – трибунал и штрафбат. – Капитан, – отчеканил Вячеслав, приложив ладонь к пилотке и опуская слово «товарищ», – рядовой Сигаль... прибыл... в вашу роту! Доставивший штрафника красноармеец с ружьём козырнул и, пряча плутоватую улыбку, вышел из блиндажа. Эту прискверную, освещаемую коптилкой полуземлянку отступившие немцы оставили нам с кучами нечистот по углам. Однако самым похабным местом в помещении всё же были нары, на которых, скрестив волосатые ноги, как орангутанг в гнезде, восседал комроты («крот» в солдатской аббревиатуре). Никакие оставленные врагом зловония не могли соперничать с тяжёлыми волнами ароматических испарений, бьющих от перепревших конечностей ротного. Самому командиру этот запах нисколько не докучал, когда он, с шумом втянув носом дыхательную смесь, прохрипел: – Какое «там» носил звание? – Старший сержант. Подавляя тошноту, Сигаль, попривыкнув к потёмкам, лучше разглядел «крота». Это был крупноголовый лысый мужлан в накинутой на голое тело кожанке, естественно, без знаков отличия. – Будешь третьим взводом командовать. Уловив растерянность Вячеслава, «крот» пояснил: – Там взводного убили. Замена есть конечно, но мне нужен свежий человек, не зек. За всеми держи глаз да глаз. Почувствуешь, кто готов «проголосовать»

89

[высовывание руки из окопа в надежде на получение ранения], расстреливай на месте. Спиной к «ним» не поворачивайся, если жить хочешь. Всё, иди ищи свой взвод. Найдёшь – сошлёшься на меня. Скажешь, комроты направил. Да, возьми вот браунинг и патроны, остались от взводного. Но не размахивай. Только в самой крайности. Вообще, командир роты обязан по уставу представить нового комвзвода бойцам, однако «крот» не пошёл к передовой, предоставив Сигалю разбираться со штрафниками «без няньки». В общем это и малосущественно. Всё равно через пару, другую боёв все «старые» передохнут и пришлют новых. Однако Вячеславу думалось, что «крот» сейчас просто не будит ли́ха, чего-то остерегаясь. Свой взвод Сигаль нашёл на передовой, валявшимся в ирригационной колхозной канаве, которую никак нельзя было представить окопом. Одеты штрафники были кто во что горазд, какая-то смесь военно-гражданских лохмотьев. На ногах у некоторых трофейные сапоги, у других – солдатские ботинки с видавшими виды обмотками вокруг икр. Оружие, где – наше, а где и трофейное, и в целом взвод напоминал разношёрстную банду дезертиров, а не армейскую единицу, на которую можно рассчитывать в бою. Позднее Сигаль понял, что ошибался. Это была команда смертников, их немцы особенно побаивались и не тревожили зря. В каждой дивизии было два, три штрафбата, которых перебрасывали на самые опасные участки фронта. Попытку Сигаля убедить бойцов поглубже зарыться в землю, встретило равнодушие. К чему напрягаться, когда мины всё равно достанут, а вот блаженного последнего отдыха лишишься. С вечера началась гроза. Проверив посты, взводный забрался в яму, укрытую сверху наломанными ветками и потому называемую «блиндажем». Под монотонную дробь дождя, пулемётов и глухие разрывы мин Сигаль заснул как убитый. Думал прилечь минут на десять, но очнулся через полчаса от того, что его кто-то бесцеремонно тряс за плечи. – Вставай взводный, пока ты тут дрыхнешь – два «крымчака» к немцам сбежали. – Какие ещё «крымчаки»? – не понял спросонья Сигаль. – Крымские татары, кто же ещё. Приползла смена, а ячейка пустая и следы в сторону фрицев. Сигаль пополз по-пластунски к злополучной ячейке. Свежая примятость травы в направление немцев не оставляла сомнений, что «секрет» недавно самовольно покинут. Скорее от позорнейшей мысли, чем от страха, что теперь с ним будет, Сигаля неожиданно прошиб неуправляемый «шустряк», – раньше даже перед атакой подобного не случалось. Пока взводный, пригнув голову, кряхтел в ячейке на корточках, со стороны противника зачастили осветительные ракеты, усилился гул, но вскоре шумовой фон вошёл в привычную для слуха норму.

90

– Сдались, ...твою мать. Война для них кончилась, – со злостью прошептал сопровождавший Сигаля штрафник. Оконфузившемуся взводному он сочувствовал – ничего не попишешь, хочешь не хочешь, тому придётся докладывать ротному. Оповещённый о ЧП «крот» не стал, однако, тыкать в нос стволом, грозить показательным расстрелом и орать. Наоборот, как-то оживился: – Значит, сбежали к немцам, говоришь? Ну за это стоит выпить. Пока озадаченный необычным предложением взводный взирал на «крота», вытаращив глаза, на ящике из-под мин появились початая бутыль самогона, поллитровая алюминиевая кружка без ручки и парабеллум. Ротный разболтал самогон и щедро налил в кружку мутной жидкости. – Чего глаза вылупил? Давай, пей первым, я за тобой. Сигаль никогда не пил самогона, да ещё в таком количестве. Никогда не «принимал» он и перед атакой положенных, отдающих керосином, «наркомовских». А тут сразу кружку сивушного! – Пей, говорю, – настаивал «крот», – я не шучу... Вячеслав понимал, что садист действительно не шутит. Набрав в лёгкие побольше воздуху, он собрался поднести кружку ко рту, но ротный остановил его: – Выдохни сначала, вот так, а теперь пей. Шестидесятиградусная отрава обожгла гортань, но Сигаль заставил себя отпить ещё, пока рвота не выплеснула сивуху из желудка на пол. Сигаль зашёлся в кашле, в ноги вошла слабость и он прислонился плечом к земляной стенке блиндажа. Тем временем ротный добавил самогона в кружку и, не отрываясь, осушил её, не забыв напоследок крякнуть. Затем налил из стоящего на полу чайника болотной воды и сначала заставил её выпить позеленевшего взводного. – Вот так, уже порядок, – повеселел «крот», – а теперь топай к немцам и приведи мне татар назад. Приведёшь – поживёшь ещё, понял меня! Требование безрассудное. Добравшись до передовой, Вячеслав сел в скопившуюся в канаве дождевую воду и обхватил трещащую от самогона голову руками. Занимался серый рассвет. – Чего он тебе наговорил? – спросил взводного сидящий рядом Сумароков, штрафник с погонялом «Людоед». Шестерых «коров» съел в тайге во время побегов, вор серьёзный и Сигаль открылся ему во всём. «Людоед» стянул замызганную пилотку, сменившую уже с дюжину хозяев, и пятернёй поскрёб макушку. – Ты вот чего, иди в яму пока отдыхай. Рассветёт, мы без тебя с корешами это дело перетрём. Может что и придумаем. – ...Дожили, братаны, – держал утром «Людоед» речь перед штрафниками. – Уберёт «крот» этого засранца, пришлют какого-нибудь пидора. Давай думать,

91

как выручать пацана. «Крымчаки» – паскуды, для них война капут, а мы тут за них подыхай? Притараним оттуда – за всё ответят. Ишь, сдались. И как это у них получилось? Нас же в плен не берут. Теперь думают, стукачами просидят в лагере. Я лично никогда не сдамся, даже если б немцы и брали наших. На зоне уж насиделся. А стукачём меня и вохра не сделала, не помогла их мочёная рубаха... Братаны под посвист осколков согласно кивали головами. – Ну так как? – спросил, соблюдая воровской этикет, Сумароков. Он уже видел, что кореши принимают его доводы. Часом раньше, часом позже, всё равно всех здесь положат, а смерти честному вору западло бояться. К немцам в тыл было решено направить группу головорезов под началом двухметрового детины – Стаса Баумана по прозвищу «Большой».

**** Вихрь войны забросил Наталью Алексеевну с сынишкой в когда-то покинутый ею после окончания педагогического техникума родной Баку. Там продолжали проживать мать, Анна Терентьевна, и младшая сестра Натальи – Тая. Суркова думала – побудет среди близких, пока война, но ошиблась. Ниже, словами её сынишки Алика, предлагаем историю обо всём пережитом за тяжкие военные годы в тылу, сохранившуюся в цепкой детской памяти после отъезда из Чистополя. Думаем, что среди миллионов беженцев случай не единственный: «Мы долго ехали паровозом, потом по морю пароходом. Мама сказала, едем к бабушке Анне и тёте Тае. На пароходе сильно качало. Я лежал в маленькой комнате на верхней полке и меня стошнило вниз, а там лежала чужая тётя, которая спала и громко храпела. Она сильно чихнула, но ещё не проснулась. Мама скорее стащила меня с полки и унесла наверх. Мы сели там с другими дядями и тётями и сидели, пока не сошли с парохода. Потом какие-то военные дяди подвезли нас на грузовике на Народы Востока и мы там жили у бабушки Анны и тёти Таи. Тётя работала на кондитерской фабрике и каждый вечер приносила мне печенье «коровка». Потом мама стала ходить на работу в Азфан, а я – в молоканский детский сад. У бабушки было тесно, маме дали комнату на Большой Морской, и мы туда с ней переехали. Соседи говорили, что раньше там жили дядя Игорь с тётей Дашей. Дядя Игорь был военный. Как война началась, они уехали насовсем. В их комнате никто не хотел жить, здесь потолок всё время при дожде протекал и мы подставляли таз и кастрюли. В нашем дворе ещё одна пустая комната, из который люди уехали на войну, но эта комната хуже нашей, потому что была на первом этаже и без окон. Её всегда запирали. Ключи держали управдом и дворник тётя Аня, которая прятала в комнате свою метлу. У меня во дворе был товарищ, Сёмик. Мы с ним всегда играли, потом

92

дрались. Сёмик был сильнее и меня бил. У него папа, дядя Сурен, тоже был очень сильный. Он часто приходил домой пьяный и брал Сёмика на руки. Сёмик папу в это время боялся, плакал и говорил: – Мамаааа, опять этот паразит пьяницааа, паразит пьяницааа... Тогда дядя Сурен спрашивал Сёмика: – Сёмик, а ну скажи ищё раз, кто я? А Сёмик отвечал: – Ты – эщщякь. Это значит, что ишак. Дяде Сурену такое слово совсем не нравилось. Он думал, думал и опять спрашивал: – Тогда скажи мине, эщщякь – это щто? Сёмик делал руками маленькую лодочку и отвечал: – Эщщякь – это такой маааленький маленький. – Ай, матахан,* – говорил Сёмику дядя Сурен и начинал плакать. Потом он поворачивался ко всем во дворе: – Я думал, моя сын мине аскрабляет, а он не понимает, э! Говорит: «Эщщякь – это такой маааленький маленький. Это значит – он мине очень любит. Сёмик, ты мине любищь, да? После этого, дядя Сурен крепко целовал Сёмика, ставил его на землю и шёл в комнату, где они жили. Дверь этой комнаты выходила сразу во двор. Там дядя Сурен сначала бил сёмикину маму, которую звали тётя Духи (такое имя было). Тётя Духи начинала на весь двор кричать. Кричит, кричит и потом перестаёт. Они закрывали дверь, а Сёмик шёл со двора играть на улицу с бараном дяди Ашота. Один раз мама поцеловала меня утром и сказала: – Сегодня, Алик, десятое июня, мой выходной и твой день рождения. Тебе исполнилось шесть лет и теперь ты старше Сёмика, значит сильнее его. Бей его, не бойся. Я тебе приготовила подарок – сварила борщ, от него ты будешь совсем сильный. Сейчас война и матерчатого слона я тебе сшить не смогу, не на чем. Потом подарю, после войны. Я умылся, сел за стол и мама налила мне полную тарелку вкусного борща. Я съел его с хлебом и сразу почувствовал, что стал сытым и сильным. – Мама, можно теперь я пойду с Сёмиком поиграю? – Можно, – сказала мама, – он уже на улице, за углом. Я побежал за угол и увидел Сёмика. – Сёмик, – сказал я, – мне сегодня исполнилось шесть лет! Теперь я уже старше тебя и сильнее. Теперь уже я буду тебя бить. – А я папе скажу, – ответил Сёмик, – пойду позову его.

* миленький (армянс.) – применительно к детям.

93

Он пошёл искать своего папу, но не нашёл. Во двор пришли какие-то военные дяди. Они тоже помогали Сёмику искать его папу, но тоже не находили. Тогда они спрашивали у всех во дворе: – Куда спрятался Сурен Алахвердов? Найдём – будет хуже, пошлём в штрафбат. Будет знать, как прятаться. Потом военные дяди ушли. Я понял, что это дядя Сурен испугался меня и спрятался, потому что мне исполнилось шесть лет и я стал сильным. Он так и не пришёл домой. Сёмик тоже не выходил больше во двор и я бегал играть через улицу в большой дом напротив, во двор к Серёжке Пущину. Там ещё жили Лёвка с Алькой Тузовы и Борька Аранович. Борька был старше нас на три года, но не ходил в школу, учился дома с папой. Он всегда нас смешил и заступался за меня на улице. Один раз Серёжка пришёл к нам домой, когда по радио передавали, как советский воин Кямал Касумов взорвал себя вместе с мостом, по которому наступали немцы. Мама ахнула, потому что она Кямала Касумова хорошо знала, в школе он был председатель совета дружины. Мы с Серёжой вышли на улицу, потом к воротам вышел Борька – он тоже слушал дома радио. Серёжка сказал: – А ты знаешь, Борька, Кямал Касумов хорошо знал аликину маму. Он учился с ней в школе и я видел фотографию. Борька посмотрел на меня сбоку и ответил: – Кямал Касумов – герой, а Алька – босяк. – Почему босяк? А ты? – заступился за меня Серёжка, который тоже ходил летом босиком. – А у меня обувь есть. Когда износится, мне папа новую достанет. А у тебя и у Альки нет ни пахана, ни обуви. И живёте вы оба в собачатниках, а не в приличных квартирах, как мы. Я не знал, что такое «пахан», но не стал спрашивать Борьку. Хотя мне обидно стало за «босяк» и «собачатник», я и про это ничего не сказал Борьке, он был сильнее нас с Серёжкой. Теперь я больше не просил Борьку заступаться за меня на улице. Но это было в выходной день, а в другие дни мама возила меня перед работой в детский садик. Сначала мы ехали на трамвае, потом мама говорила мне: – Ты уже приехал, а я опаздываю и не поведу тебя до ворот садика. Быстро сходи с трамвая и беги сам. Переходи линию только спереди перед трамваем. Однажды вагонвожатый не заметил меня, потому что я маленький. Он хотел поехать, но люди на улице сильно закричали и вагон сразу остановился. После этого вагонвожатый отругал маму и она стала сама меня водить в садик. Но потом опять сказала: – Ты уже большой, ходи сам, только осторожно.

94

И я стал переходить линию всегда рядом с каким-нибудь взрослым и осторожно. Я говорил: – Дяденька, дайте мне руку перейти линию. Дядя или тётя всегда брали меня за руку и переводили. В детском саду я был в средней группе и нашу воспитательницу звали Людмила Борисовна. Она нас заставляла слушаться, а непослушных наказывала и била. Но хуже всего она щипалась. Когда мама спрашивала, откуда у меня такой синяк, я говорил от Ми́ны. Ми́на уже переходила в старшую группу и тоже любила щипаться, но не так больно. А если я пожаловался бы на Людмилу Борисовну, меня бы она всегда наказывала и стыдила перед всеми, что я ябеда. Нам в детском саду говорили, что быть ябедой так же плохо, как на войне быть предателем, а мы этого боялись. Родителям нельзя ябедничать, когда нас наказывают в детском саду. Но тётя Тая сама догадалась про синяки и сказала маме: «Ната, как ты это позволяешь?» Но мама боялась, что мне тогда попадёт от Людмилы Борисовны ещё больше. Ещё Людмила Борисовна любила после каждого утреннего чая сажать нас на холодный пол в кружок и говорить: – В уборную пойдёт только тот, кто расскажет стишок. Я знал стишок про товарища Ворошилова, но не мог его при всех сказать, чтобы пойти в уборную. Это значит, при всех надо встать и громко говорить стишок, а все будут на меня в это время сильно смотреть. Если я ошибусь, девчонки засмеются и будет очень стыдно, а Людмила Борисовна тоже засмеётся. Лучше пусть побьют. Поэтому, мы сидели и молчали. Даже те, кто не знал стишков, тоже молчали, потому что признаться стыдно. Людмила Борисовна говорила тогда: – Ничего, я сломаю ваше упрямство. Просидите до обеда без уборной. До обеда терпеть никто не мог, под нами получались на полу вонючие лужи и было противно дышать. Тогда Людмила Борисовна разрешала всем выйти во двор и велела открывать окна, чтобы всё высохло. Я один раз, пока сидел на полу, терпел, терпел и обкакался. Нянечка сняла с меня штаны, потом при всех ткнула их мне грязным местом в нос, чтобы я так больше не делал и ходил в уборную. Мне велели самому мыть себя в ванной под холодным краном, потому что горячей воды не было. После всего, нянечка постирала штаны и повесила сушиться, а пока они сушились, меня наказали, поставили лицом к стенке. Все противные девчонки с мальчишками подбегали сзади, смеялись, кричали мне: «Голопопый!», и Людмила Борисовна говорила им: – Дразните его, дразните его дети, чтобы он больше так не делал. Штаны до обеда всё равно не высохли и на меня их одели мокрые. Помню, как одна девочка Лена перестала ходить в детский садик. Кто-то сказал, что у неё лопнул пузырь. Потом пришла тётя в белом халате и спросила всех: – Правда дети, что вас не пускают в уборную? И мы все вместе ответили, как нас учили:

95

– Нет, Людмила Борисовна в уборную всегда пускает. После этого нас в уборную уже и правда пускали без стишка, а в обед дали яблочного сока почти по полному стакану. Из кухни нам всегда приносили по полному стакану, но из наших стаканов отливали себе в стаканы Людмила Борисовна, одна нянечка, другая нянечка, уборщица, и ещё кто-то, пока не оставалось у каждого совсем совсем мало. Но в тот день мы заслужили полный стакан. Так сказала Людмила Борисовна. Мама попросила, чтобы меня перевели в другую среднюю группу, к Розе Семёновне. Она была доброй воспитательницей, почти не наказывала нас и не щипала. Я в её группе долго был. Один раз я поссорился с девчонкой Аськой и мы стали друг на друга плеваться. Подбежали другие девчонки, стали показывать на меня пальцами и все вместе громко петь: Ага, Алик, пропадайся, Ага, Алик, пропадайся, Ага, Алик, пропадайся... Роза Семёновна, услышав такую песню, подошла к нам и спросила: – Что он сделал? Противные девчонки сказали про меня, что я плевался и плохо ругался, а Аська показала на мои слюни на её платье. За это Роза Семёновна очень больно ударила меня по щеке рукой. Потом поставила меня на солнце без панамы и сказала, что до вечера не даст пить. Все играли, а я стоял. Я очень хотел пить и лизал губы. Противные девчонки смотрели на меня, пили воду из крана во дворе и показывали язык, а я им тоже показывал язык. Потом они подошли к Розе Семёновне и долго ей шептали. Роза Семёновна послушала, потом повернулась ко мне со стаканом в руке: – Хочешь пить? – Даа, – сказал я. – На! И Роза Семёновна плеснула мне в лицо воду из стакана. Вся группа засмеялась, даже мой товарищ Лёнька, а мне было стыдно и нельзя было плакать, потому что я был наказан. Потом я увидел тётю Таю. Она хотела меня забрать сегодня раньше вместо мамы и через ограду всё видела. Тётя Тая оттолкнула дежурного так, что он покатился, вбежала в сад и сильно ударила Розу Семёновну по лицу одной рукой, потом другой, потом опять одной и опять другой. Уже никто не смеялся, все дети испугались, а Роза Семёновна завизжала как кошка и побежала от тёти Таи. Потом тётя Тая взяла меня за руку и повела к директору Софье Аваковне, которая сидела в доме, похожем на большой автобус. Тётя Тая показала меня Софье Аваковне. Я был мокрый, а на щеке раздулся синяк. Тётя Тая долго кричала на директора, а на неё лаяла овчарка Рекс, которая всегда сидела привязанная у директора в кабине. После всего, тётя Тая совсем забрала меня из сада.

96

Больше я в сад не ходил, а мама из-за этого поругалась с тётей Таей, говорила: «Пропало место и деньги, там Алька был, пусть хоть как-нибудь, но кормлен». Теперь я сидел дома. Мама оставляла мне утром кусок чёрного хлеба и кипяток в кружке. Ещё оставляла горшок, ведёрко с водой, потом запирала меня на замок и до вечера уходила на работу. Я очень хотел всё время кушать и даже летом мне было холодно, но всё равно это было лучше, чем детский сад. Ещё мама оставляла мне карандаш и бумагу и я, пока её ждал, рисовал войну и танки. Танки я видел настоящие, когда мама отправляла меня иногда к бабушке Анне. Бабушка никуда дальше своего двора не могла ходить, потому что её ноги сильно болели «рожей». Когда я ходил к бабушке, по улицам в это время ездило много танков. Я рассказывал бабушке про танки, а она качала головой. Потом бабушка ругала маму, что она посылала через город меня одного. Бабушка говорила: – Соседку Айкануш танк раздавил на той неделе, а ты пятилетнего ребёнка посылаешь одного? Мама тогда сильно плакала и отвечала: – Как же мне теперь быть? Не всё время же ему взаперти сидеть, воздух тоже нужен. Мама перестала меня к бабушке посылать, а я просился пустить и говорил, что танков не боюсь. Боялся я только воздушной тревоги. Когда днём начинала выть сирена, весь наш двор убегал в бомбоубежище. Я тогда сидел запертый и громко ревел. Но зенитки днём редко стреляли. Ночью было хуже. Как завоет сирена, я сразу просыпался. Мама хватала меня с одеялом, но всё время боялась выскочить на улицу, чтобы бежать в бомбоубежище. Потом очень громко и долго начинали стрелять зенитки. Бывало очень страшно. У мамы была подруга тётя Клара, которая жила на горе над Губернаторским Садом. Они вместе работали в Азфане и мама говорила, что тётя Клара «чистая немка». Один раз мы шли к тёте Кларе в гости на выходной и, когда поднялись по улице наверх, то увидели, как над морем низко летает самолёт с крестами на крыльях, а все зенитки на бульваре в него громко стреляют, но никак не могут попасть. Вокруг самолёта белые облачки от зениток, а он кружит себе над ними и никакой воздушной тревоги не объявляют. Потом самолёт улетел, а мы уже не пошли к тёте Кларе и вернулись домой. Потом ещё раз. Мама с тётей Кларой дежурили ночью на крыше Азфана и мама взяла меня с собой, чтобы я не был ночью дома один. Тучи стояли очень низко, было совсем темно и холодно. Мама и тётя Клара ходили по крыше, смотрели на тёмный город и разговаривали, а я раскинул руки как крылья, бегал и жужжал как самолёт. Крыша там большая, плоская и потому бегать можно. Когда бегаешь – согреваешься. Вдруг совсем рядом над головами пролетел в небе настоящий самолёт. Он нас оглушил звуком, хотя мы его в низкой туче не увидели. Я думал, что сейчас самолёт

97

бросит на крышу бомбу, испугался и закричал, а мама с тётей Кларой от страха пригнулись, схватили меня за руки и бегом унесли с крыши. И опять никакой тревоги не объявляли, хотя на другой день в городе уже знали, что самолёт был немецкий разведчик. Тётя Тая после смеялась: – Ната! Два раза – уже не случайность. Это наверное твоя Клара самолёты вызывает. А мама ей ответила: – Давай без глупых шуток, пока не арестовали всех. Однажды мы пошли с мамой на бульвар, когда он ещё был немножко открыт. По дороге мы встретили тётю Клару с сыном Герой и племянницей Лилей. Мы с Герой родились в один день. Он был очень умный, уже умел читать газеты. Мы шли и разговаривали, что наши отступают, но всё равно побьют немцев. Я сначала стеснялся, но потом спросил Геру: – Гера, ты немец? Мне хотелось, чтобы он ответил: «Да», и тогда я увидел бы настоящего живого немца, с какими мы сейчас воюем. Но Гера этого не понял и спросил меня: – Что? Я подумал, он не расслышал и громко повторил: – Скажи, ты – немец? Гера показал Лиле на меня пальцем, сказал: «Дурак же», и они засмеялись. А тётя Клара и мама шли и молчали. Мне стало обидно и я снова спросил: – А кто же ты тогда? Но Гера и Лиля разговаривали и как будто не слышали. Я спросил Геру ещё раз: – А кто же ты, если не немец? Гера перестал разговаривать с Лилей, повернулся ко мне и сказал: – Как кто? Русский. Потом он отвернулся к Лиле и они опять начали разговаривать, как будто меня здесь уже нет. Тогда тётя Клара сказала нам с мамой: – Мы не пойдём дальше на бульвар. Скоро сеанс на «Антошу Рыбкина», а нам ещё надо взять билеты. Хочешь, Наташа, пойдёмте с нами. Но я с мамой и тетёй Таей это кино про войну видел уже два раза и оно мне надоело. Поэтому тётя Клара с Ге́рой и Лилей пошли смотреть кино «Антоша Рыбкин», а мы с мамой пошли гулять на бульвар. Когда тётя Клара ушла, мама хотела меня побить, но при людях не стала. Тогда она начала тихо меня ругать, а я не понимал: почему же, если Гера немец, нельзя этого говорить? – Он русский, – сказала мне мама, – запомни: он русский, потому что его папа, дядя Серёжа, русский, понял? И дядя Серёжа сейчас на фронте, воюет с немцами.

98

– Мама, а как же тогда, когда мы к ним приходили, тебе дядя Серёжа сказал в форточку, что тёти Клары с Герой нет дома? Дядя Серёжа ещё тогда мылся под душем, который сильно шумел. – Это его с фронта отпустили помыться. – Мама, а как же ты сказала, что слышала, что тётя Клара с Герой тоже были дома, но... – Всё, хватит, – оборвала меня мама, – иди молча и не разговаривай больше, понял? Потом она ещё сказала: – А то с тобой действительно договоришься. Иногда к нам в гости приходила другая мамина подруга, тётя Лида. Мама говорила, что тётя Лида – красивая тётя, очень хорошо рисует и у неё недавно умерла её мама. Тётя Лида смотрела, как я рисую, и всегда спрашивала меня: – Алик, зачем, когда рисуешь, высовываешь язык? Ну, прямо, как корова. Спрячь его. Потом они разговаривали про войну, про хлебные карточки и очень боялись, если их украдут. Мама говорила тёте Лиде и я запомнил, хотя ничего не понял: – Лида, ты вот одна, тебе легче. А вот я с ребёнком. Если украдут, то... поташом вдвоём... просто ужасно. Посоветуй, где достать таблетки? На всякий случай. А тётя Лида что-то ей зашептала на ухо и мама замолчала. Потом тётя Лида ещё один раз к нам пришла и мама сказала, что тётя Лида пришла к нам покушать, потому что в магазине у неё украли хлебные карточки. Мама говорила ей: – Лида, всё ужасно, ужасно, но перемоги: к нам придёшь, к Завриевым, к Кларе... Даже мы с Алькой выдержали бы – не топиться же из-за этого. Я маму опять не совсем понял, а тётя Лида сидела и гладила её по плечу, а меня после по голове, ничего не сказала, но больше к нам не приходила. Потом мама узнала от тёти Клары, что тётя Лида отравилась поташом и умерла. От тёти Лиды у нас осталась её фотография. Она подарила эту фотографию маме, когда была у нас в последний раз. Тётя Лида красиво что-то написала на обороте и мама, когда читала, плакала и говорила: «Дура я, дура, не стала Лида милостыню просить». Уже потом я узнал, что на обороте написано: «Милой Наташе и её сынуле Алику на добрую память. Лида»».

****

Стас Бауман не был зэком, но его уважали за храбрость. История появления Баумана в штрафбате банальна – двинул в рыло офицеру. Сын латышского стрелка Бауманиса, Стас родился вдали от родины отца – в знойном Ташкенте.

99

Там же отец и исправил свою фамилию на Бауман – в честь знаменитого революционера Баумана. В тридцатые годы семья переехала в Закавказье, в город Тифлис, и поселилась в его армянском районе Авлабар. Войну Стас встретил, служа в армии на западных рубежах страны. Выходил из окружения по пинским болотам, в районе Ржева был ранен. В полевом госпитале врач обратил внимание на охватившую тело раненого красноту с сыпью и отправил в Подмосковье с секретным предписанием проверки на сифилис. В Волоколамском госпитале в связи с чрезмерной загруженностью не стали особенно разбираться. Поскольку нательная рубаха уже целиком прилипала к кожному покрову, больного на всякий случай постарались изолировать и спровадить подальше – в бакинский госпиталь. На Кавказе сильные венерологи, им и карты в руки, а здесь – фронт рядом, недосуг. В спокойном Баку больного осмотрел известный в своё время врач-венеролог Бигляров. Заключение: сильнейшая экзема, – зловонные пинские болота не прошли бесследно. Предписание: ежедневные предельно тёплые морские ванны в течение месяца и всё должно войти в норму. Поскольку знаменитые, выдвинутые в море бакинские купальни на время войны были закрыты, Бауману приходилось уже несколько недель отправляться в посёлок нефтяников Биби-Эйбат и принимать ванны в компрессорном бассейне. Сами буровые тщательно охранялись, но к череде бассейнов доступ был. Компрессоры, дённо-и-нощно работающие на буровые, охлаждались морской водой, которая остывала на открытом воздухе в этих бетонированных водоёмах. Температура морской воды в них никогда не опускаясь ниже тридцати четырёх градусов – то что нужно для Стаса. Экзема быстро затухала. Для вездесущих патрулей у Баумана находились на руках военный билет, временный пропуск, подкреплённый соответствующими документами, и к нему уже привыкли. Однако у новенького дежурного офицера, лейтенанта Виктора Михайлянца вызвало подозрение немецкое звучание фамилии проверяемого. Объяснение проходило бурно, сначала на русском, потом на армянском в акцентированных выражениях. Михайлянц схватил было Баумана за грудки, но Стас опередил его торцевым в зубы. Вахваченное табельное оружие не успело выстрелить, – вторым ударом Стас отправил Михайлянца в нокаут в покрытую слоем нефти лужу, которых много за Биби-Эйбатом. Выпавший ТТ обидчик подобрал и, широко размахнувшись, забросил в четырёхметровой глубины бассейн, а двум рослым патрульным из новобранцев крикнул: – Не подходить! Кто подойдёт – по зубам! Получать по зубам не хотелось. Один из солдат передёрнул затвор винтовки, однако выстрелить не решался, только истошно орал: «Стоять! Стоять!» Но вот вдали застучала колёсами «кукушка». Бауман взял в руки портянки с башмаками и босым направился в сторону станции, солдаты же кинулись не за ним, а к лежавшему в чёрной жиже лейтенанту.

100

За происходящим с любопытством, не вмешиваясь, наблюдали несколько пожилых азербайджанцев, сменных мастеров с буровых. Ещё одним наблюдателем был гороподобный молокан Крайнов, с распухшим бордовым лицом. Он был освобождён от армии по состоянию здоровья, работал на рыбозаводе грузчиком, но свою лепту в грядущую победу над врагом вносил, регулярно сдавая отечеству по пол-ведра крови зараз. Кто бы мог подумать, что этот девятипудовый, добродушный на вид, наполненный государственной кровью гигант, окажется ещё вдобавок и обычной сволочью. Молоканам по религии не положено ругаться матом и воевать, но по части драк запрета, видимо, нет. Поэтому, когда пришедший в себя Михайлянц завопил: «Держите немецкого шпиона!», флегма мгновенно слетела с Крайнова. Он ринулся вперёд, догнал, сбил, придавил к земле своей тушей «шпиона». Всё было сделано правильно, однако не принесло полного удовлетворения молокану, – ведь под ним лежал «готовый фашист»! Патриот принялся молотить лежачего кулаками-кувалдами по голове, приговаривая: «Получай, немецкая колбаса!», и с каждым ударом на душе становилось легче. Стас уворачивался от побоев, как мог, попутно отмечая: «Надо же, не один нацмен из толпы не бросился на меня, так нет же, своя русская б... нашлась!» Выручили Стаса солдаты, – они повисли на руках молокана, дав Бауману возможность выкарабкаться из-под этого тылового выкормыша. Откуда-то появился ещё один патрульный наряд, но прежде чем Стаса арестовали, он успел от всего сердца хрястнуть по багровой физиономии обидчика ногой, жаль только, что босой. За избиение офицера патрульной службы Бауману грозил расстрел, который трибунал заменил отправкой в штрафбат, – вполне адэкватно и с пользой обществу. – Знаете, почему меня сразу не расстреляли? – рассказывал после Стас корешам. – Один из тройки меня спросил в конце, не родственник ли я революционеру Бауману. И знаете, что я ответил? Я ему ответил: «Дальний. Но через час буду близким», – завершал Стас под общий хохот штрафников.

Теперь, узнав историю Стаса, проследим за двумя его подчинёнными, штрафниками Василём и Санькой, по-пластунски пробирающимися к вражеской передовой. Когда взлетала ракета – оба замирали. Гасла ракета – карабкались в сторону немцев. Больше половины нейтралки проползли, впереди – немецкое минное поле и нужно проделать проход для диверсионной группы. Стали искать более скрытый подход и наткнулись на почти свежую воронку с обрывками знакомой робы. Стало ясно, что на противопехотной мине подорвались перебежчики. Судя по следам, немцы уволокли их к себе крючьями – значит,

101

диверсионной группе делать нечего. С этой радостной вестью сапёры и вернулись. – ...так что, перебежчики до немцев живыми не добрались, подорвались на минном поле, – уверенно докладывал Сигаль утром ротному. – А трупов на месте конечно не оказалось, – подвёл итог «крот». – Не оказалось, – простодушно согласился взводный и поспешил добавить: – Но... обрывки одежды, – они точно погибли. – Хм, одежды. Так вот! Пойди и приведи мне немца с передовой, который твои слова подтвердит. Время тебе до завтрашнего утра. Круугом! Выполнять! Выполнять приказ Сигаль отправился вместе с разведчиками Стаса. «Большой» не повёл ребят к месту гибели перебежчиков, – если новых мин не выставили – жди засаду. Штрафники поползли в другую сторону, к болотистому распадку, и там случайно наткнулись на разведку врага. Секундное замешательство и встретившиеся кинулись резать друг друга. Короткую ожесточённую схватку видели в свете ракет наши и немцы, но, рискуя попасть в своих, никто не стрелял. На Баумана навалился здоровенный немец, ещё крупнее Стаса. Хотел взять живым. Чтобы лишить русского сил, фашист стал гвоздить «языка» тесаком в предплечья. Неожиданно он обмяк – штрафникам удалось оглушить фрица. Наших оказалось больше и вскоре все немцы, кроме «стасовского», были перебиты. – Что, Большой, сам сможешь ползти? – спросили Баумана. Штрафникам предстояло тащить на себе огромного фрица и ещё двух своих, погибших в схватке. – Нормально, смогу. – Тогда давай вперёд.

Оказавшись «дома», Стас отправился в перевязочную, а языка Сигаль доставил «кроту». Ефрейтор Кугель подтвердил на допросе, что перебежчиков приняли за разведчиков. После подрыва на мине, их добили из окопов и мертвецов перетащили к себе. В карманах ничего интересного не нашли, кроме клочков бумаг с арабской вязью, предположительно – молитвами. Большего пленный не сообщил, не помогли ни угрозы, ни мордобой. Покуражившись, «крот» отправил Кугеля по согласованию с комбатом в штаб полка. Там немцу язык развязали, окунув на полминуты головой в нужник. По опыту, сохранившемуся ещё с Первой империалистической.

**** Воспоминания Алика: «Однажды моя мама пришла с работы и громко плакала. Она стояла в очереди в магазине, к которому мы были прикреплены, и потеряла наши

102

хлебные карточки. Около нас собрался весь двор, а тётя Кнарик бегом побежала назад в магазин и скоро вернулась. – Вот они, Наташа, твои хлебные карточки. Их в очереди топтали, никто вниз не смотрел, все только на продавщицу, чтобы не обвесила. Карточки лежали наверх печатями. Потому и взяла. Если бы лежали наоборот – не взяла бы. Подумала бы, что выброшенные, э! не заверенные. Вообще, тётя Кнарик не только одни наши карточки нашла. Она и у других соседей карточки находила и их спасала. Её за это очень любили. В один выходной к нам пришли тётя Клара с Ге́рой. Мама их не приглашала, они пришли сами. Тётя Клара как посмотрела на меня, так испугалась. – Наташа, что с Аликом? – А что такое? – Да ничего такого, краше в гроб кладут. Малокровие самое настоящее. – Что ж поделаешь, Клара, скоро нас всех в гроб положат. На триста граммов не разбежишься. – Не смей так говорить, Ната. Мы через профком похлопочем, чтобы тебя перевели в район. Да, и не делай такие страшные глаза. Под лежачий камень вода не течёт, а здесь в городе вы загнётесь. Тётя Клара сделала, что обещала. Она сумела добиться, чтобы маму временно перевели в камералку посёлка Кахи. Там кругом растут орехи и даже сыр и молоко бывают на базаре. Весной маму перевели работать в район и она взяла уже открепление на хлеб. Потом мама долго разговаривала с тётей Таей, плакала, что там будет совсем среди чужих и она чувствует, что наверно умрёт там и «нас с Алькой некому будет даже там похоронить». Тётя Тая ответила: – Ну, вот, опять нюни развесила. Если умереть, то скорее здесь. Да и немцы совсем близко, уже, говорят, в Грозном. Поезжай и как-нибудь просиди там, постарайся поправить Альку. Потом тётя Тая ещё сказала: – Диплом свой не забудь захватить, вдруг понадобится. Нас с мамой пришли провожать на вокзал тётя Тая и тётя Клара. Тётя Тая принесла печенье, а тётя Клара где-то достала бутылочку молока. Мама сказала всем: – Ой, большое пребольшое вам спасибо, дорогие мои. Не знаю, как и благодарить. Потом она спросила тётю Таю: – Тая, как это тебе удалось через проходную вынести целых две пачки? Тётя Тая ответила:

103

– Главное, что злая Нинка была на вахте. Она пощупала мою сумку, пачки там захрустели и я думаю: «Ну, пропала, теперь уж точно посадят». Но Нина ничего не сказала и отдала сумку. Не открыла даже её. – Тая, надо ей за это что-то подарить тогда. В это время ударили в колокол. Тётя Тая улыбнулась, сказала: «Ну всё, прощай, не забудь написать». Они с мамой крепко обнялись и расцеловались. Потом мама обнялась и поцеловалась с тётей Кларой, потом тётя Клара с тётей Таей очень крепко поцеловали меня и выскочили из вагона. Паровоз загудел: «Туууу!!!» Вагон поехал, тётя Тая и тётя Клара пошли рядом с окном, а тётя Тая послала мне ещё воздушный поцелуй. Потом они отстали и я их больше никогда не видел. В этот день дул страшно сильный ветер «норд», но как только паровоз завёз вагоны за горы, «норд» сразу пропал. Поезд ехал медленно, часто останавливался, а все пассажиры сразу стали весёлыми. Две тёти сказали громко: – Ну всё, граждане! Для нас война кончилась. Давайте песни петь. Но петь пока ещё никто не хотел. Тогда тёти ещё раз сказали: – Что молчите? Давайте, давайте петь. Один дядя, – его называли Али, – ответил: – Давайте, давайте петь: Дяадя Ваня, где ваши калсоны? Мои калсоны в фонд обороны... Но тёти замахали на него руками: – Нет, нет, эту не надо, не надо. Они запели «Катюшу» и все остальные в вагоне тоже. Кроме нас с мамой. Она о чём-то всё время думала, а я уснул от стука колёс. Утром мама меня поцеловала и сказала: – Алик, просыпайся, скоро Евлах. – А что это? – Станция так называется. Там мы сходим. В Евлахе была хорошая тёплая погода и мы с мамой пошли сначала на базар. Мама долго ходила между рядов, но всё было очень дорого. На одном столе совсем чёрная бабка продавала жареную яичницу. У меня сразу потекли слюни и я протянул палец, чтобы потрогать. Бабка сразу схватила меня за палец и другой своей рукой больно ударила по моей руке. Я заплакал от боли, мама стала с бабкой ругаться, но они друг друга не понимали, потому что в Евлахе все говорили только по-азербайджанскому, не как в Баку. Тогда мама плюнула под ноги, взяла меня за здоровую руку и увела с базара. Конечно, если бы была тётя Тая, она эту бабку сильно побила бы. Тётю Таю в бабушкином дворе все боялись, а дяде Араму, который меня один раз сильно обидел, она так треснула по морде, что он потом ходил к доктору лечиться. Но жаловаться на тётю Таю

104

не стал. А сейчас я шёл и плакал, и тогда мама нашлёпала мне и сказала: «Не реви, сколько раз заревёшь, столько раз получишь от меня». Тогда я замолчал. Мы пришли на автобусную станцию и мама увидела, что как раз большой грузовик собрался уезжать в Нуху. Все люди лезли в кузов и мы с мамой залезли тоже. Я помню, что этот большой грузовик все те, кто сел, называли «пятитонка АМО». У него были очень огромные колёса, которые сильно гудели – «у, у, у, у», но ехал грузовик быстро. Мы всё время ехали по земляной дороге, которая сначала шла через большие поля. На них росла высокая очень зелёная трава и мама сказала, что это ячмень и из его зёрен, когда они созреют, сделают муку и выпекут хлеб, как из пшеницы. Потом дорога пошла в горы, становилось всё холоднее и холоднее. Начался дождь и мама накрыла меня своей кофтой. Дождь перестал, пошли сады, сады, и к вечеру мы приехали в город Нуху. Мы слезли на автобусной станции и прошли в «зал для транзитных пассажиров» – так называла мама, а на грузовик сели другие люди и он поехал назад. Кроме нас, в «зале» было много людей, которым, как и нам, нужно тоже ехать дальше в Кахи, но они сказали, что автобуса до утра не будет. Мы заняли место на скамейке и я крепко уснул. Утром я проснулся рано, хотя мама меня не будила. Она не спала всю ночь, боялась, что украдут чемодан с вещами и солью. Они с тётей Таей купили соль в Баку на базаре и мама привезла соль сюда для «обмена». Автобус так и не пришёл, и мы со всеми людьми пошли за город на дорогу ждать «попутку». Асфальта на дороге нигде не было, только твёрдая глина с ямами. У меня оторвалась подошва на одной сандали и мама отдала её пришить сапожнику, который сидел и чинил башмаки тут же у дороги. Только он начал пришивать, как все закричали: «Машина, машина!» Мама забрала у сапожника ещё не пришитую сандалю и мы со всеми побежали «ловить» машину. Машина долго не ехала. Потом оказалось, что это – арба и тащили её две большие чёрные коровы. – Мама, смотри, какие большие чёрные коровы! – крикнул я и показал пальцем, когда арба уже была близко. – Эти коровы называются буйволы, – ответила мама. – Здесь их много. Две русские тёти спросили, куда едет арба, а дядя, который сидел на арбе, ответил: – Ныкуда, уже пиръехали. После этого мама опять пошла с моей сандалей к сапожнику, но тот уже не взял чинить. Тогда мама нашла верёвочку, привязала оторванную подошву к сандале, и я её надел. Никакой машины весь день не было, автобус тоже не пришёл. Мы опять ночевали в «транзитном зале», а утром снова пошли за город на дорогу. Пока мы ждали, армяшка-сапожник смеялся и кричал моей маме: – Ладна, давай я твой сын башмак чиню самсем бэзплатно, э! Патом минэ ночью платишь. Днём приехала «попутка». Мы спросили:

105

– Куда? В Кахи? Шофер крикнул: – Ках едым, Ках, давай скарей, э! Эта, каторый Ках, сайдыс. Мы обрадовались и с другими, кто ждал, залезли в кузов. Хотели все залезть, но шофер уже не пустил. Он выскочил из кабины, ругался и кричал по-азербайджанскому и по-русскому: – Эй, давай сылызай! Ви щто, хочешь ламайт кузыв? Машин нэ рэзинный, эт не форд, эт полуторк, э! Потом шофер залез в кабину, завёл машину и мы поехали в Кахи. Когда начали ехать, ещё двое дядей залезли сзади на ходу».

**** Через несколько дней штрафбат сняли с позиций. Сказали на отдых, но вместо этого перебросили на другой участок фронта. Готовился прорыв вражеской обороны и для его обеспечения срочно требовалось выбить немцев с господствующей над местностью высоты. Степь вокруг была хорошо пристреляна, предпринимаемые ранее попытки взять высоту проваливались и теперь штрафбату предстояло справиться с этой непростой задачей. Командир батальона, разобравшись в ситуации, закрепил за каждой ротой свой участок атаки. Накануне штурма «крот» в свою очередь собрал в блиндаже комвзводов. Его новая полуземлянка отличалась от предыдущей тем, что в ней был трёхногий стол. Недостающую ножку заменили ящиком. «Крот» тщательно разгладил на столе замусоленную карту местности и ознакомил сгрудившихся вокруг подчинённых с заданием командования. Штурмовать высоту предполагалось с восходом солнца, когда оно будет слепить глаза немцам. Перед самой атакой артиллерия перенесёт удар в глубину обороны противника. Тут не зевай, сразу же выскакивай из окопа и – вперёд! Командиры взводов угрюмо слушали. Понимали, что для каждого этот бой скорее всего будет последним. Полководцы полагают, а природа располагает. После серии тёплых сентябрьских деньков, утро перед атакой выдалось пасмурное, пошёл мелкий дождь. Вскоре дождь усилился, но штурма высоты он не отменял. В шесть сорок пять заговорил бог войны, в сторону немцев с воем понеслись снаряды. От их разрывов содрогнулась земля, высота скрылась за облаками дыма и рыжей пыли, ибо дождь размочил только верхний слой почвы. Озабоченный «крот» метался по окопам своей роты, подбадривал бойцов. Но вот взрывы стали ухать уже за высотой и в семь утра взвилась красная ракета, возвестившая о начале атаки. «Вперёд, орлыыы!» – завопил «крот», поднимая роту в атаку. «Вперёоод, ураа!» – заорали взводные. Они первыми выскочили из траншей, подавая солдатам пример. «Аааа!...» – кричали штрафники, выскакивая на

106

брустверы вслед за взводными. И в это время казавшаяся мёртвой высота ожила многочисленными вспышками выстрелов. Далеко не все огневые точки врага оказались подавленными во время артподготовки, разрывы мин и снарядов вместе с роем крупнокалиберных пуль смели атакующих назад в окопы. «Вперёд, ссукии!» «Крот» как заговорённый метался по позициям среди свинца и осколков. Он вываливал штрафников за бруствер, но когда занимался следующим, предыдущий уже успевал сползти назад в окоп и казалось не было в мире сил, могущих поднять людей навстречу смерти. В руках у ротного откуда-то оказалась увесистая дубина, которой он с размаху начал прохаживаться по спинам штрафников. «Вперёёд, ссукии!» – до хритпоты продолжал «крот» орать с каждым взмахом. Дубина сокрушала рёбра, отбивала почки и... о чудо! Подействовало. Люди, страшась получить удар, начали выскакивать под пули. Одни падали, другие шагали по грязи в сторону высоты, стремясь поскорее оказаться в мёртвой зоне, где пулемёты не достанут. «Крот» шагал позади цепи штрафников, хоронясь за их спинами. Осколки мин сносили головы, впивались в тела идущих перед ним, но сам «крот» оставался пока цел. В руке вместо дубины он сжимал теперь парабеллум, готовый пристрелить каждого, кто вздумает отстать. Точно так же вели себя и другие ротные командиры, орали проклятия и потрясали позади атакующих табельным и иным оружием. Главное – самим выжить, и не дай Бог упустить момент и позволить штрафникам залечь под огнём. Тогда вражеские миномёты методично перепашут всех. Но штрафники не залегали, падали только сражённые, остальные упрямо месили грязь, с каждым шагом приближаясь к спасительной «мёртвой зоне». – Ай, пидарас! Кричишь «вперёд», а за мной прячешься? Давай и ты вперёд! – свирепо заорал на «крота» зек-армянин. Он схватил растерявшегося комроты за грудки и с силой швырнул перед собой. Прямо под разрыв мины. Совершенно случайно. Всё! Штрафники вошли наконец в мёртвую зону. «Ура» никто не кричал – в воздухе висел один озверелый мат. Остатки штрафбата лезли вверх по склону, стремясь поскорее сойтись с ненавистными немцами врукопашную, и безжалостно кромсать их, никого не брать в плен. Вот и высота, на ней пусто. Немцы бежали, не приняв штыкового боя, хотя большинство их и уцелело в убежищах, – русские гаубичные снаряды не смогли пробить железобетонных укрытий. В панике перед штрафниками враг побросал всю уцелевшую после артподготовки технику и даже личное оружие. Преследовать гитлеровцев не стали, выдохлись. Оно и к лучшему, – обессиленные зэки угодили бы под огонь второй линии обороны немцев. Атаковавшие и так потеряли более шестидесяти процентов своего состава, но упрямую господствующую высоту взяли с одного захода. На вершине с криком «Ура!» появились цепи красноармейцев. Обгоняя вконец измотанных штрафников, они на плечах последних без подготовки

107

атаковали вторую линию обороны противника в надежде, что враг ещё не опомнился. Нападавших русских встретили сосредоточенным огнём из всех видов оружия, – гитлеровцы уже успели подбросить на грузовиках резервы. Из просветов облаков вынырнули штурмовики и принялись «обрабатывать» красноармейцев в зоне прорыва, а атакующие всё прибывали, по трупам продолжая идти на немецкие траншеи. Теперь в сторону высоты понеслись снаряды уже от немцев, поражали каждый квадратный метр заблаговременно пристрелянных на такой случай ориентиров. Находиться в зоне обстрела тяжёлой артиллерии – самоубийство, вершина превратилась в клокочущий вулкан. – Что растопырился, – крикнул в самое ухо полуоглохшему Стасу выплывший из пыли лейтенант, – здесь могила, только вперёд! Мгновенно пропала усталость. Пригибаясь к земле, Стас вместе с остальными понёсся очертя голову по склону вниз в сторону фашистов, тупо соображая, правильно ли делает. В ушах сплошной гул, шелеста мин не слышно. Их приближение угадываешь интуитивно, стараешься успеть перед разрывом броситься в воронку. Бух! Содрагается земля, ударная волна проходит над головой, накрывая Стаса слоем почвенных выбросов. Стас вскакивает и несётся, пригнувшись, к следующей воронке. Бух! Пронесло. К следующей. Тяжёлую винтовку он где-то потерял в этом пекле. Что будет дальше – не думал, не было времени. Стас прочувствовал несущуюся в его сторону мину. До очередной воронки не успеть. Штрафник плашмя бросился на землю. Бух!, ухнуло неподалёку. Взрывная волна перевернула Стаса несколько раз как куклу, по правой лопатке ударило чем-то тяжёлым. Ошеломлённому бойцу показалось, что мина упала прямо ему на спину. Почему же он тогда не разорван на части? Хотел вскочить, но тело онемело. Стас высунул из земли голову. «Помоги вытащить!» – превозмогая грудную боль, выдохнул он пробегавшему красноармейцу. Неизвестно, услышал ли его боец, или почувствовал, что обращаются? На мгновение приостановился, ошалело взглянул в глаза высунувшемуся из земли Стасу и по-дикому заорал, потрясая винтовкой: – За Родинууу! Солдат продолжил бег за Родину, а Стас уже умолял помочь других пробегавших. Какой тут «помоги»? «Ураа! За Родинууу!», не сбавляя темпа, вопили другие. Бух! Взрыв. Комья земли. Пробежал мимо и прыгнул в ближайшую воронку лейтенант с ТТ в руке. Мина. Бух! Накрыло землёй. Стас сбросил её с головы. Лейтенант, прихрамывая, уже убегал, стреляя куда-то. – Щто с тобой, братан? Рядом лежал, освобождая Стаса от навороченной сверху земли, тот самый зек-армянин, который швырнул на разрыв мины «крота». – Аа, это ты, Болшой? Сразу нэ узнал. Без рубашки...

108

Он продолжал выгребать Стаса, у того оказалась в правой части спины обширная рана. Бинтов нет, зэк по-возможности очищает рану от грязи. – Ты для мине чижёлый. Санитары хде? Хде, э! санитары? Армянин покрутил головой, стараясь что-либо разглядеть в пыли. – Слущай, друг, помоги, да!, героя вытащит!! – окликнул он пробегавшего, втрипогибели согнувшегося солдата. Солдат развернулся и, вскинув винтовку, направил её на Стаса. Бауман скорее удивился, чем испугался: «Неужели это немец уже здесь, сука? Да нет, русский». – Стреляй, гад, стреляй... – захрипел кровью раненый, приподняв голову. Он с ненавистью глядел на направленный ствол. – Ты идиот? Ми свои! – орал армянин, стараясь руками загородить Большого. Зэк был в полугражданских лохмотьях, окровавленный Стас вообще, можно сказать, голышом – взрывной волной сорвало с него почти всё. – Полицаи? – Нет, штрафбат. Откуда, э! здес полицаи! Красноармеец побежал дальше. Ясно, никто не поможет, все бегут вперёд. – Дураки, – скрипит зубами зэк, – до «их» окопив не дойдут, уложат. И хотя ничего в общем гуле не разобрать, добавил: – Слыщищ, как строчит... Армянин поднёс к пересохшим губам раненого флягу: – На, пей. Шелест мины, зек пригибает голову, затыкает уши. Бух! Взрыв. Землёй как зонтом накрывает обоих. Опять мина. Взрыв. Перебежками возвращаются назад красноармейцы, отступают. Бух! Одни валятся, другие вскакивают и продолжают бежать, «заголя голяжки». Атака «на ура» провалилась. В сторону немцев завыли наши тяжёлые снаряды, подавляли бьющих по высоте вражеских артиллеристов, чтобы дать возможность красноармейцам отойти и закрепиться. Бой длился до вечера. Зэку удалось стащить Стаса в глубокую воронку, дождаться темноты. – Терпи, братан. Но тот уже не слышал, от потери крови сознание надолго оставило его. Под покровом сумерек армянин, как мог, волок Баумана вверх по склону к своим, пока обоих в свете ракет не заметили санитары. В этом бою погиб почти весь взвод Сигаля вместе с командиром. Очередь из крупнокалиберного разнесла Сумарокова-людоеда. Стаса тяжело ранило, но он выжил и прошёл с боями до Берлина. После боя за высоту Бауман отбросил сомнения, брать ли немцев в плен. Смерть им всем! Добавилась ещё причина. Полевой госпиталь, откуда Баумана после первой операции перевезли в город, подвергся нападению диверсионной группы, вырезавшей всех раненых вместе с медперсоналом. Среди убитых оказалась врач-хирург Надежда Валько, которая

109

покорила Стаса не только искусством чинить солдат. После победы Стас Бауман вернулся домой в Тбилиси (так стали именовать дедушку Тифлис) и скончался от старых ран в 1958 году. Всё это произойдёт, однако пока мирными днями ещё не пахло и впереди Стаса ждало ещё не одно испытание. Под Берлином на чердаке какого-то полуразрушенного дома судьба свела старшего сержанта Баумана с капитаном... Сурковым. Стаса обязали помочь капитану засекать огневые точки врага. Неожиданно Сурков обхватил помощника и уволок его вглубь чердака за толстые балки. Мгновением позже в оконце влетел шрапнельный снаряд. Взрывом рассекло стропила, металл впился в балки, лишь слегка зацепив стоящих за ними людей. До самой смерти Стас будет переписываться со своим спасителем, а сейчас... Стояло знойное лето 1943 года, когда немцы решили сполна рассчитаться с русскими под Курском за сталинградское поражение.

**** Воспоминания Алика: «До Ках мы доехали быстро, машина остановилась прямо в центре на площади. Мама заплатила шоферу деньги, подняла чемодан и мы пошли искать «камералку», а она оказалась совсем рядом. – Постереги вещи, – сказала мама и вошла через коричневую дверь в старый кирпичный дом. Меня сразу окружили какие-то босые мальчишки и девчонки с чёрными волосами. Они показывали на чемодан, что-то мне говорили. Я их не понимал, тогда они стали показывать пальцами на меня и все вместе хохотать. Вышла мама, что-то им всем сказала и они опять засмеялись, а один мальчишка спустил штаны, начал перед нами прыгать и передразнивать: «Брл-брл-брл». Мама плюнула на дорогу, и мальчишка плюнул, и тоже сказал: «Пьфюю». Он передразнил маму очень смешно, все засмеялись и я засмеялся. Мама за это крепко ударила меня ладошкой по затылку, как наши воспитательницы в детском саду, а из камералки выскочила тётя, громко что-то крикнула всем и они сразу разбежались. Потом тётя сказала нам: «Идёмте, здесь дети такие хулиганы!» Мама схватила за руку меня, другой рукой – чемодан и мы зашли в камералку. Это была большая светлая комната. За столами сидели две тёти, а которая нас привела, села за третий стол. Ещё там были два дяди и тоже сидели за столами. Мама сказала всем: – Вот он, мой сын, на минуту нельзя оставить, – сразу с кем-нибудь подерётся. Тёти и дяди засмеялись, а один подошёл ко мне, погладил по голове и сказал: – Ничего, мальчик боевой, спуску не даёт, правда? А как тебя зовут? – Алик.

110

– Алик? – Да. – Очень хорошее имя. А вон того дядю зовут дядя Юсуф, это тётя Зариба, вон тётя Нюра, тётя Шафига. – А вас как зовут? – вдруг догадался спросить я. – Оо, моё полное имя ты не произнесёшь. Зови меня просто: товарищ Дадашев. Тётя Нюра взяла со стола какую-то большую стекляшку, протянула дяде и сказала: – Товарищ Дадашев, дайте пока мальчику поиграть. Дядя взял стекляшку, передал мне и я заметил, что у него нет одного пальца, который называется указательным, – мама учила. Дядя мне объяснил: – Это – увеличительное стекло, называется лупа, посмотри в неё. Я посмотрел на свою руку и не узнал, – такое всё было большое. Мама мне раньше рассказывала про «микроскоп», в него можно видеть малюсеньких премалюсеньких червячков. Их зовут «микробы» и от них люди болеют. Я подумал, что эта лупа и есть «микроскоп». Товарищ Дадашев наверно понял, что я думаю, потому что сказал мне: – Посмотри, там на руке червяки есть? Пока я искал червяков, мама с товарищем Дадашевым долго о чём-то говорили и мама была недовольна. Потом мама сказала всем : «Ну, что ж делать, пока до свидания», а тётя Нюра встала и отвела нас ночевать в дом колхозника. Она сказала по дороге: – Кругом неразбериха, вдруг узнали, что нас передали Наркомзему. Теперь переживаем, как бы вообще не закрыли. Вам возвращаться в Баку не стоит – там голод, а здесь начнётся ореховый сезон. Как-нибудь перебейтесь тут. Мама спросила: – А где же нам тогда жить это время? В гостинице? Там долго не держат, да и денег не хватит. – Зачем в гостинице? Снимите где-нибудь, это дешевле, – ответила тётя Нюра. – Здесь многие сейчас на фронте и в частном секторе есть свободные места. Я сама уже десять лет живу в доме у одних армян, как у них свекровь умерла. Тогда мама ещё спросила: – Извините, Анна Владимировна... Но тётя Нюра замахала руками и засмеялась: – Ой, не надо такого уважения, я не привыкла. Зовите просто Нюра, так удобнее. – Хорошо, извините... Нюра, может быть у вас есть на примете кто-нибудь, к кому обратиться? Хотя бы ненадолго.

111

– Можно будет поспрашать, но мне кажется, лучше вам перебраться отсюда в Закаталы. Там и орехов гораздо больше, и люди добрее. Устройтесь работать в колхозную школу преподавателем, раз у вас диплом педагогического техникума есть. Дети же продолжают учиться, а учителей совсем мало осталось. Я думаю, это для вас лучше, чем быть копировщицей. – Как же я смогу в азербайджанской школе работать? Меня и не возьмут, язык нужно знать. – Там есть балкарский колхоз, – их лезгинами здесь зовут, – у них есть русская школа. Единственная в районе. – А работа, которую товарищ Дадашев обещал? – Ой, обещанного три года ждут. Он веса в министерстве не имеет, сам ещё недавно, как с фронта. В декабре его забрали, в январе уже вернулся и без указательного пальца. Теперь, когда ругается, левой рукой всё время грозится. И тётя Нюра засмеялась. Потом мама её опять спросила: – Ещё хочу спросить вас, Нюра, пока не забыла: не подскажите, где найти сапожника? Сыну надо сандалики починить. – Есть тут один армянин, он дорого берёт, но я не вижу смысла. Здесь детишки, как теплеет, бегают босиком и они вашего сына задразнят, если увидят его в обуви. Пусть лучше не выделяется, тоже бегает босиком. И для ног приятнее. Потом тётя Нюра ещё сказала то, что наверно забыла: – Я так думаю. Мама согласилась: – Да, пускай побегает босиком, ему не привыкать. Значит, Нюра, вы сразу советуете ехать в Закаталы? – Ну, сначала надо взять у Дадашева «отказную», он её обязан написать. Пока день, два отдохните с дороги. Здесь за посёлком есть прекрасное местечко – сплошной безхозный тутовник. Ягод – хоть отбавляй. Туда попасть очень просто. И тётя Нюра объяснила нам дорогу. В доме колхозника мы плохо спали, – всю ночь кусали клопы и утром мама пожаловалась «коменданту». Тогда этот дядя при нас перевернул кровати и начал сжигать клопов огоньком из керосиновой лампы без стекла. Когда он закончил, мы заперли дверь и пошли за посёлок в ту сторону, какую нам показала вчера тётя Нюра. Все документы, деньги и хлебные карточки мама завернула в газету и спрятала у себя под кофтой на поясе, потому что, если нести в руках, хулиганы-мальчишки могут подкрасться, выбить из рук, схватить и убежать. В руках она несла только старую широкую алюминиевую тарелку, которую взяли из дома в Баку. Ещё у нас был кофейник, сегодня мы его с собой не взяли. Я шёл босиком. Камешки кололи ноги, но это ничего – скоро мои

112

«лапожни» (мама так называла) привыкнут, как было тем летом в Баку. Там я только в детский сад ходил в спортсменках. Дорога, по которой мы шли, повернулась к густому прегустому лесу. Дома с садиками кончились, мы вошли в этот дубовый лес, как и говорила тётя Нюра. Но лес быстро кончился. Мы вышли на большую поляну, по её краю тёк среди камней ручеёк. Посреди поляны стоял совсем круглый, как шар, большой камень, он был намного выше моей мамы. Наверху камень был серый, а внизу – весь чёрный. Вокруг этого круглого камня ходили две лошади и ели траву. На другом краю поляны стоял разваленный забор из камней, а за ним – сарай (мама сказала, что это навес от дождя для сена и соломы), но вокруг никто не жил. На поляне росли деревья и на них висело много белых ягод. Такие же ягоды валялись под деревьями и были они сладкими. Мама объяснила, что это те самые тутовые ягоды, которые кушают. Поэтому их надо собрать, но сначала пойти вымыть руки. Мы вернулись к ручью, помыли тарелку водой с песком и стали мыть руки. Смотрю, а дальше за кустами, куда течёт ручей, лежит в воде свинья с маленькими свинятами. Я показал маме, а она говорит: – Ну и пускай себе лежат, раз им жарко. Потом мы стали чистыми руками собирать в тарелку тутовые ягоды и набрали её полной. Мама поставила тарелку под дерево и сказала: – Всё, теперь сядем есть. И мы сели. Ягоды были очень вкусными и я стал наедаться. Смотрим, свинья со свинятами тоже подошла к нам. Я стал кидать им тутовинки, свинья у свинят их отнимала и съедала сама, а они всегда визжали. Я спросил маму, почему свинья пришла к нам, когда подо всеми деревьями лежит много спелых ягод, а мама ответила: – Свиньи привыкли на готовое, сами трудиться не любят. Пока мама мне это объясняла, свинья как кинется к нашей тарелки, сунула нос в горку тута и стала чавкать. Мы начали её морду отталкивать от тарелки и не можем, а свинья чавкает, визжит, как человек, и хочет нас укусить. Тогда мама сняла свою туфлю и свинью каблуком по морде, по морде, пока свинья ещё сильнее не завизжала, и не отбежала. Мы выбросили ей остатки тута и снова пошли к ручью мыть тарелку и руки. Потом мы опять набрали полную тарелку, и чтобы свинья к нам не приставала, съели весь тут стоя. Потом набрали ещё раз, но уже не так много, и ушли с поляны. Пока мы шли, свинья со свинятами всё время бежали за нами, хрюкали и просили ягоды. Они отстали, когда мама опять замахнулась на них туфлей и крикнула: – Пошли вон, сволочата! После этого мы спокойно дошли до опушки, но мама сказала, что по посёлку нести ягоды в тарелке некрасиво. Поэтому мы сели на большой пень, съели все ягоды и тогда пошли домой. В номере мама отперла ключиком чемодан, чтобы переложить в него назад документы, и вскрикнула:

113

– Смотри, Алька, насколько соли стало меньше, пока нас не было! Потом она стала сама себя ругать: – Дура я, дура! Всё экономлю. Лучше бы не таскались в лес, а обменяла бы эту проклятую соль на базаре на продукты. На другой день мама заперла меня в номере, велела стеречь чемодан с солью, а сама пошла в камералку. Пока её не было, слышу, дверь тихонько отперли и в комнату вошёл «комендант». Он увидел меня, открыл рот, а потом спросил: – Ночью клопа нэ кусалса? Я ответил: – Нет, не кусался. Тогда он сказал: – Это очена хорощё. Если опьят будэт кусатса, скажи минэ и я опьят агон пирнесум. После этого он вышел и запер за собой дверь на ключ. На другое утро мы вышли рано, но не к автобусной остановке, а прямо к дороге в Закаталы. Там уже стояли люди, ждали «попутку», какая остановит. Машины ездили редко, все были полные с людями и проезжали мимо. Мы стояли очень долго, и вот одна машина остановилась и нас подобрала. До Закаталов ехали долго – два часа и всё время по дубовому лесу. Три раза наша машина по камням переезжала очень широкие реки с островами, на которых тоже рос лес, и на середине каждой реки мы встречали пустые машины без деревянного кузова. Мама сказала, что эти машины застряли в «иле», а вытащить нечем, поэтому их просто бросили. На одном острове шофер остановил машину, вышел и стал собирать со всех нас деньги. У четырёх тёть денег не хватало. Шофер стал их выгонять прямо на дорогу, а они сидели на узлах и не сходили. Шофер долго ругался с ними по-азербайджанскому, потом сел в машину, завёл её и мы снова поехали. Наконец, лес кончился и мы подъехали к Закаталам. Здесь было немножко холоднее, чем в Кахах. Мы ехали по главной улице и шофер остановил машину напротив гостиницы. Это был большой двухэтажный дом розового цвета. В середине дома был двор, в котором росли большие деревья. Мы с мамой поселились здесь тоже в отдельном маленьком номере. Мама оставила в номере меня одного и велела: «Сиди жди», а сама куда-то ушла. Я её ждал, ждал и уснул на кровати, под которой лежал наш чемодан. Потом я почувствовал, что меня кто-то трясёт. Я открыл глаза, вижу мама. – Уснул, пока меня не было? – спросила она. Я тёр глаза и молчал. Тогда мама сказала:

114

– Нас прикрепили к магазину, но сегодня хлеб уже кончился. Завтра получим с утра, а пока мы с тобой сварим ячменный кофе и выпьем его пустым, хорошо? Так мы стали жить в этой гостинице. Каждое утро мама ходила за хлебом и оставляла меня одного. Потом научила меня зажигать во дворе зажигательным камнем костёр, на котором мы готовили кофе. Во дворе ко мне всё время придирался один мальчишка азербайджанец. Все азербайджанские мальчишки здесь не понимали по-русскому, только дразнили: «Эй, урус», «Эй, урус», но этот мальчишка знал по-русскому хорошо. Он жил с отцом и с матерью в нашем розовом доме с другой стороны, где не было гостиницы. Когда я проходил с кофейником за водой через их подъезд, мальчишки сидели на перилах, смотрели на меня и смеялись, а он кричал мне: «Эй, урус, пить хочешь? Ваш Баки что, уже сгорел в нефти?» Я молчал и шёл, а он хотел меня всё время пнуть ногой. Когда я зажигал костёр, он приходил и говорил: «Хохол, уходи отсюда в свой Баки», и каждый раз хотел толкнуть меня на землю. Один раз мне это очень надоело, я поднялся с корточек и стал бить его кулаками в лицо и грудь много раз, а он испугался и не мог мне ответить, хотя мы были одного роста. Только помахал чуть-чуть кулаками, заплакал «Папаа!» и пошёл домой. Вышла моя мама. Я думал, она на меня очень за это рассердится, а она только строго сказала: – Что, набил морду? Теперь скорей уходи. Я сразу ушёл в наш номер и стал смотреть сверху в окно, что будет. Смотрю, пришёл мальчишкин папа в очках и стал ходить около моей мамы, а мама поставила на огонь кофейник, дует на костёр и как будто мальчишкиного папы не видит. Он походил, походил вокруг и ушёл. Тогда я спустился во двор и стал собирать щепки для костра, чтобы не погас. – Смотри, больше не дерись, мы тут чужие, – говорит мне мама. – А то я тебе сама набью, да ещё не так. Потом она предупредила, чтобы я постерёг воду в кофейнике, а когда вода закипит, надо осторожно снять кофейник тряпкой и поставить на землю. Мама ушла в номер, а я продолжал собирать щепки и подкладывать в огонь. Я не заметил, как подошёл тот, которого я побил, и сказал мне: – Мальчик, на, возьми ещё щепки, давай я буду помогать. После этого мы стали вдвоём подкладывать щепки в костёр и так мы помирились. Костер сильно разгорелся, а вода в кофейнике сразу вскипела. Она полилась через крышку на костёр, который зашипел, и я еле-еле успел прихватить тряпкой и поставить кофейник на землю. – Ты осторожнее, обвариться можно, – сказал мне мальчишка и спросил: – Тебя как звать? – Меня Алик, а тебя?

115

– А меня Аслан. После этого мы уже всегда вместе собирали в садике во дворе щепки для костра. Потом мама поила нас обоих желудёвым кофем и мы начинали играть. Раз у мальчика было имя Аслан, я впомнил, как ещё, когда не было войны, смотрел с мамой и папой кино «Руслан и Людмила». Это кино было очень интересным. Я сказал: – Аслан, сейчас я буду Руслан, а ты будешь большая пребольшая заколдованная голова, которая дует, как сильный ветер, чтобы я упал, а я буду с тобой воевать мечом. Аслан согласился, сел на землю и начал на меня дуть, а я прыгал вокруг него и махал веткой, как мечом. Потом я упал и сказал: – Это ты меня сдул. В другой раз Аслан привёл свою маленькую сестру Хаят и сказал: – Пусть она будет Людмилой. Теперь мы играли уже втроём и нам всегда было очень весело. Прошло ещё несколько дней и однажды мама сказала мне: – Была в РОНО и в сентябре меня направляют преподавать историю в сельской школе. Сегодня я иду в лезгинский колхоз, туда уже звонили. Ты пока сиди дома, я тебя запирать не буду. Смотри, не уходи, – только в уборную. Я просидел весь день дома, как мама велела. Во двор приходили играть Аслан с сестрой, ждали меня. Я смотрел на них в окно и не мог выйти, потому что нельзя было оставлять комнату «без присмотра». Вечером пришла мама, принесла арбуз. Мы сели за стол и съели его с хлебом почти весь, отчего живот у меня раздулся, как барабан. Мама сказала, что завтра с утра уходим из гостиницы и пойдём жить в лезгинский колхоз. Утром мы доели арбуз, потом мама сходила к коменданту гостиницы, а когда вернулась, взяла чемодан, мне дала сумку с вещами и мы ушли. Мне было жалко, я уже привык к нашему номеру, к товарищу Аслану и мне совсем не хотелось уходить, но мама велела. По дороге нас подобрала арба. Она катилась на двух огромных колёсах и тащил её буйвол. Как только арба переезжала ручей, буйвол сразу плюхался в воду и лежал в ней, как бы хозяин его не бил палкой. Лежал, пока не надоест. Один раз, когда он так плюхнулся, колесо чуть не отвалилось, потому что на оси сломалась затычка, которая колесо держала. Хозяин очень ругался по-своему, потом ножом срезал ветку и выстругал новую затычку. Он её называл «шкворын». На этот раз буйвол не стал ждать, когда его станут бить. Он поднялся сам и шёл уже до тех пор, пока арба не въехала в колхоз».

**** – Кого поминаешь, командир? – спросил разведчика Самедова комроты

танкистов Сурков. Он получил срочный приказ передислоцироваться и заглянул

116

к разведчикам попрощаться, а также за... тушёнкой, – у тех всегда оставались излишки. Самедов в это время взбалтывал кружку со спиртом, держа её своей тёмной лапищей. – Виталка нэ вернулыса. Адын пошёл, минэ нэ взал, дурак. – Когда он ушёл? – Ужы цельный два ночь прошёл. – Не спеши поминать, подожди ещё. Но Виталий Волков и сегодня не появился. Он прибыл на следующие сутки верхом на немце, солдате сапёрной роты, которую прислали в этот район Курского выступа расчищать проходы для танков. Значит, немцы в ближайшие дни готовились к наступлению, но когда конкретно, пленный не знал. С целью уточнения замыслов противника, фронтовую разведку обязали добыть более осведомлённого «языка». Тем не менее, все попытки проникнуть за линию вражеских окопов терпели неудачу. Сам Курский выступ напоминал собой полуостров. Его немцы собирались путём прорывов в районах Орла на севере и Белгорода на юге превратить в остров и уничтожить окружённые советские армии. Для предотвращения этого необходимо точно знать день и час начала фашистской атаки. Наконец, четвёртого июля в одиннадцать часов вечера под деревней Тагино сибиряк Фёдор Семёнов приволок на своей спинище закутанного в плащ-палатку «знающего» фрица. Немец сообщил, что в два тридцать утра пятого июля германские войска предпримут артподготовку по русским позициям, за которой последует массированный танковый удар. Таким образом, о дне и часе немецкой операции стало известно лишь примерно за три часа до её начала. С юга немцы предполагали нанести удар танковыми корпусами Гота и Хауссера под общим командованием Манштейна. Основу корпусов составляли на одну четверть устаревшие Pz-III, полтора десятка тяжёлых Pz-VI («тигр»), но больше всего было модернизированных средних Pz-IV. Эти танки, а также Pz-V – «пантера», оказались во многом скопированными по форме с наших средних Т-34, однако обнесённые более толстой и качественной бронёй, залитой поверх стали ещё бетоном. Танки имели принудительную вентиляцию башни от пороховых газов и ряд других важных новшеств. Если наши средние танки были оснащены короткоствольными 76 мм пушками (из-за отсутствия вентиляции, уже после нескольких выстрелов салон танка превращался в газовую душегубку), то на немецкие Pz-IV устанавливались снабжённые новейшей цейсовской оптикой длинноствольные 75 мм зенитные(!) орудия. Их дальность поражения в два раза превышала наши, а усовершенствованная амортизационная система подвески танка позволяла вести прицельный(!) огонь сходу. Уступая тридцатьчетвёркам в скорости, Pz-IV, а также «тигры» Pz-VI с 88 мм зенитными орудиями, по своим боевым качествам в целом превосходили основные отечественные модели. Что касается подготовки экипажей, то у

117

немцев на это уходили недели, включая трёхсуточные специализированные марши по пересечённой местности в условиях, приближённых к военным. Водить танк могли все члены экипажа, но место механика-водителя занималось только танкистом, прошедшим тщательный спецотбор. В советских танках сидение механика-водителя в военных условиях занимал человек, прошедший порой часовую – полуторачасовую подготовку и не обязательно бывший шофёр или тракторист. Всё вместе взятое позволяло советскому, или как принято было говорить в войну, русскому танку в среднем выдерживать три серьёзных боя, немецкому же – от одиннадцати до пятнадцати. Ожидая атаку немцев, советское командование перебросило поближе к фронту две тысячи самолётов. Авиация Геринга приняла этот подарок. Радиус действия мессершмидта – четыреста километров. Такого запаса боевой активности вполне хватило для сопровождения хейнкелей-III, которые перед наступлением разбомбили наши прифронтовые аэродромы. Тысяча боевых советских самолётов навсегда потеряла возможность взлететь. Пятого июля на рассвете немцы приготовились наступать, но за десять минут до начала их артподготовки, по позициям врага ударила упреждённая командованием советская артиллерия. Она задержала наступление гитлеровцев и только через два часа после назначенного срока те предприняли атаку советских позиций. На северном основании выступа вермахт за пять дней продвинулся на несколько километров, прежде чем увязнуть в эшелонированной обороне русских дивизий. Ими командовал Рокоссовский. Потерпев неудачу, противник перенёс всю силу удара на юг. Тут его танковые корпуса имели определённый успех: они внедрились в расположения наших войск на несколько десятков километров, подойдя к железнодорожной станции Прохоровка. Чтобы выйти на оперативный простор, гитлеровцам оставалось преодолеть семикилометровой ширины Прохоровское Поле, многократно пересечённое противотанковыми рвами, ежами, дзотами, окопами и траншеями. В них затаились сотни противотанковых орудий и миномётов с расчётами. По всему полю были рассредоточены упрятанные по башню в землю танки, стволы пушек нацелены на врага. На замаскированных позициях застыли в ожидании зенитные орудия, их задачей было прошивать на дальних подступах тяжёлые танки и самоходки противника. Окопы занимала настроенная биться до последней гранаты пехота. Таковым являлся конечный, хорошо подготовленный для встречи немцев тыловой рубеж нашей обороны. За ним – прямая дорога на Курск. Ранним утром двенадцатого июля над полем появились эшелоны Хейнкелей-III и никакого намёка на нашу истребительную авиацию. На каждую единицу площади поля хейнкели, как на учении, сбросили расчитанное количество тяжёлых бомб для полного уничтожения противника. Героизм защитников тут был бессилен. Пушки, зенитки и люди оказались перемешанными с землёй, оборона перестала существовать. Затем на мёртвое уже пространство хлынули

118

сотни немецких танков. Противостояли им отдельные закопанные в землю тридцатьчетвёрки, но таких уцелело после бомбёжки мало и вскоре эти локальные очаги сопротивления были раздавлены гусеницами. Жуков возможно не предполагал, что немцы на юге выступа в состоянии прорвать глубоко эшелонированную оборону на всю глубину. Может быть он считал, что враг увязнет где-то на полпути. Однако, когда восьмого июля фашистские танки, утюжа наши окопы, грозили подобраться к последним оборонительным рубежам, Георгий Константинович запоздало понял, что бронированный кулак гитлеровцев одной пехотой с пушками не остановить. Дабы закрыть назревавшую в обороне брешь, командование срочно направляет в критическую зону танки Ротмистрова. Они находились в трёхстахпятидесяти километрах от Прохоровки, готовились к грядущему наступлению и более, чем на треть, состояли из лёгких машин. Теперь эта танковая армада ускоренным маршем двинулась на юг, пополняясь в пути «бронёй» из близлежащих частей. К утру двенадцатого июля самые передовые из восьмисот танков Ротмистрова, основательно выработав свой моторесурс, уже приближались к Прохоровке. Навстречу им двигались четыреста двенадцать танков Хауссера. Немцы первыми издалека заметили русские машины, были неприятно поражены их неожиданным появлением и многочисленностью. Танки Хауссера, как по команде, замедлили движение. Шок удивления вскоре прошёл и гитлеровцы в лучах восходящего солнца стали издали расстреливать просвечивающие в пыльной мгле русские танки, словно в тире, по силуэтам. Это было методичное одностороннее истребление, ибо на дистанции в два километра русские танковые пушки бессильны достойно ответить. На головную часть армады сбрасывают бомбы хейнкели, пикируют юнкерсы. Почти без выстрелов, неся ужасные безвозмездные потери, танки в облаках пыли и дыма продолжают идти на сближение с немцами и... попадают в собственные противотанковые рвы, вырытые накануне. Часть машин провалилась в 4,5 метровой глубины ямы, другие стали срочно отворачивать, на них наталкивались сзадиидущие, порождая невообразимую сутолуку. Немцы немедленно этим воспользовались. Теперь они не выискивали отдельных целей, а из своих дальнобойных пушек били уже чуть не залпами по скоплениям наших машин, превращая всё в металлическое мессиво. Особенно отличилась рота «тигров», которой удалось, совершив дугу, выдвинуться во фланг подходящим танкам Ротмистрова. Назад нашим пути нет – напирают свои. Под перекрёстным огнём, зачастую не видя, откуда стреляет противник, уцелевшим тридцатьчетвёркам оставалось, обходя рвы, продолжать движение на сближение. Их ещё достаточно много, всю такую армаду за час не перебьёшь! Расстояние между железными шеренгами противников сократилось до шестисот метров. Тридцатьчетвёрки заполыхали вспышками выстрелов и через некоторое время, перелетая препятствия, словно гребень в гребень, внедрились на полной скорости в боевые порядки вражеской

119

бронетехники, смешиваясь с ней. Били уже в упор. Когда кончались снаряды, осатаневшие от пороховой гари экипажи без раздумий бросали свои изуродованные болванками машины на тараны. Теперь потери с обеих сторон шли на равных, – тут уж кто кого! От лобовых столкновений на предельных скоростях сплющивались в кабинах людские тела, как скорлупы орехов, раскалывались головы танкистов. Танк в танк, а они всё прибывали с обеих сторон и казалось, конца этому взаимоуничтожению не будет. «Нас предупредили, – рассказывает выживший в такой беспрецедентной битве машин немецкий танкист, – что мы встретимся с противотанковыми орудиями и отдельными закопанными в землю танками... Фактически же мы столкнулись с казавшейся неистощимой массой русских танков – никогда раньше я не получал столь наглядного впечатления о русской мощи и численности противника, как в тот день. Облака густой пыли не позволяли получить поддержку от люфтваффе, и вскоре многочисленные Т-34 прорвали наш заслон и, как хищные звери, рыскали по полю боя». Одним из таких хищников была тридцатьчетвёрка капитана Суркова. Внедрившись в боевые порядки немцев, танки роты потеряли из вида друг друга и экипаж каждой машины, открыв водительские люки, действовал самостоятельно. По рации слышались открытым текстом команды на двух языках, щедро приправленные нецензурностями: «Ганс, форвертс!», «Лёха, бей их в...!» и т.д., и т.д. Закрутилась адова карусель из немецких и русских машин. Носясь среди вражеских монстров, Сурков выбрал цель. Выстрел на ходу – мимо. Надо продвинуться ещё. Башня Pz-IV разворачивается в сторону тридцатьчетвёрки гораздо быстрее, чем последняя стремится зайти немцу во фланг. Сейчас ствол зенитки упрётся в русский танк. Словно об отвлечённом эпизоде предстаил себе капитан, что через несколько секунд произойдёт с его машиной и экипажем: кинетическая энергия болванки, внедрившись в броню, раскалит её докрасна, танкисты сгорят. Оцепенение сброшено. «Всем вниз!» – орёт что есть силы и показывает рукой Сурков, открывая крышку нижнего люка. Дополнительных разъяснений не требовалось. Водитель Марченков и заряжающий Лемнин (экипаж недоукомплектован, за наводчика – сам командир) успели вывалиться под танк. Тот по инерции продолжил движение, пока его не остановил литой снаряд. Танк вздрогнул, как получивший встречную крупнокалиберную пулю бегущий по полю боец. Болванка ударила в башню, отбросив её метров наверное на десять в сторону (башни на тридцатьчетвёрках навесные, не прикреплены к корпусу «намертво», как у немцев). Машина загорелась, сейчас начнут рваться остатки боезапаса. К первому «немцу» присоединился второй. Этот Pz-IV заскрежетал гусеницами к месту, куда вывалился экипаж, решив ради злой забавы передавить всех. Попробуй убежать – срежут огнём. Марченков вскочил и, не пригибаясь, во всю прыть бросился к горящему танку. Немцы опомнились, в общем грохоте беззвучно заработал пулемёт, но механик уже скрылся под машиной. По её

120

броне зачиркали, высекая искры, пули. Ещё несколько мгновенний – ожил дизель. Обезглавленный танк дёрнулся и, охваченный пламенем, двинулся навстречу немцу. Без башни он основательно полегчал и довольно быстро наращивал скорость. Уйти немцу в сторону поздно, машины с лязгом схлестнулись лоб в лоб. Змеями взвились сорванные траки. Сдетонировал боезапас, и скоро оба танка превратились в груду горящего железа. Из дыма перед самым носом первого Pz-IV неожиданно выплыла наша тридцатьчетвёрка. Нервы обоих водителей не выдержали. Танки, страшась взаимного столкновения, попятились друг от друга, взрывая траками фонтаны земли. Потрясённый зрелищем, экипаж тридцатьчетвёрки явно стал стремиться вывести машину из боя и он был не одинок в своём малодушии. Некоторые наши танки, особенно теснимые фашистами лёгкие, бесславно покидали поле битвы. Другие, дёргаясь от каждого выстрела, продолжали сближаться с немцами. Они готовы биться насмерть, прибегать в крайних случаях к гибельным лобовым таранам, не всегда принимаемым врагом. По всему полю застыли налезшие друг на друга или вставшие на попа в последнем смертельном объятии железные чудовища. Иные лежали кверху брюхом, перевёрнутые ударами в борт удачливым противником. Танки горели, как свечи, пламенем объято большинство. Сила огня оказывалась таковой, что, сыпя брызгами расплава, горел металл. Он стекал раскалёнными ручейками на изуродованную землю, словно в литейные формы, и застывал причудливыми наплывами. Отдельных выстрелов не было слышно, над полем завис зловещий монотонный грохот. Грохот вмещал в себе бесконечный гром орудийных раскатов, глухое уханье детонирующих снарядов, а всё это перекрывал подавляющий волю и сознание оглушительный лязг и скрежет стали. Пыль с чёрным дымом укутали сражение, кружащая над полем фашистская авиация бомбила чужих и своих. Наконец в небе появились и наши самолёты, разгорелся жаркий воздушный бой. То объятый пламенем ЯК, то юнкерс с воем падали и тонули в смрадной туче у земли, внося свою долю в общий хаос. Сурков с напарником на время притаились в остатках ещё довольно глубокого окопа. Над ними перекатывались, трамбуя гусеницами землю, танки. Немецких пока на поле было больше и они теснили наш первый эшелон. Потрескавшийся бруствер, обваливаясь комьями, погребал бойцов. Капитан и заряжающий выбрались из уготованной им могилы и, хоронясь среди вывороченной земли, перебежками направились к отступающему Т-70. На его помятой броне уже сидел беглец, который, держась рукой за десантный поручень, протянул другую лёгкому на ногу Лемнину. Рывок – нога заряжающего сорвалась и он машинально схватился за перемещающийся конвейер трака. Звенья гусеницы капканом стиснули кисть, втянули танкиста в узкий проём под защитным козырьком и трак быстро намотал тело человека на себя. Не подаваясь эмоциям, Сурков в свою очередь ухватился за протянутую руку, прыгнул коленом на крыло и

121

вцепился в поручень. Удачно маневрируя среди огня и разрывов, Т-70 выбрался задним ходом в тыл. Пополнив боекомплект и дозаправившись горючим, танк вновь отправился в пекло, а спасшиеся – в прифронтовые мастерские, получать другую машину.

**** Воспоминания Алика: «Мы стали жить около орехового леса, в доме у одних лезгин. Там жили их мама – тётя Зара-ханум, две её дочки и четыре сына. Их отец погиб на фронте. Все они были старше меня, кроме младшего Курбана. Тётя Зара-ханум, её дочки и Курбан не говорили по-русскому, а Адик, Малик и Хайко говорили хорошо. Адик вообще в школе был первым отличником и должен был пойти в сентябре в третий класс, но совсем недавно всем сказали, что в этом году занятий не будет, потому что в школах будут жить беженцы. Когда моя мама это услышала, она очень разволновалась и спросила Адика: – Адик, кто вам сообщил это? – Председател. – Ничего не понимаю, – проговорила мама и ушла в правление разговаривать с председателем сельсовета. Вернулась она злой презлой, но ничего не сказала, только весь вечер придиралась и больно нашлёпала мне, просто так. Я обиделся, заплакал и убежал на мельницу к старшему сыну хозяйки – Хайко. Он не жил дома, а рядом, внизу у речки, на мельнице. Я любил к нему бегать. Я смотрел, как водопад крутит колесо, а на мельнице от этого крутятся жернова, мелят кукурузу. Хайко говорил, что раньше колхозная мельница работала всё время, а сейчас редко, и он её просто сторожит. Мама ругалась, когда я бегал на мельницу, потому что там у воды много комаров, а у Хайко – малярия и я мог заболеть малярией тоже. Ещё у тети Зары-ханум был самый старший сын Мехти. Он воевал на фронте, сейчас лежал раненый в госпитале и должен был скоро насовсем приехать. Кроме нас с мамой здесь жили ещё беженцы из Дагестана – одна бабушка и внучка. Они ночевали на веранде, не говорили ни по-русскому, ни по азербайджанскому, ни по-лезгинскому и их плохо понимали. Адик рассказал, что когда к их деревне близко подошли немцы, они вместе с другими людьми убежали через горы в Нуху, потом в Закаталы. Всех других, кто убежал, взяли к себе люди, а бабушку с внучкой пустила к себе тётя Зара-ханум. Первое время мы с мамой ходили в колхозные сады и ели сладкие ягоды тута, как в Кахах, но здесь их было намного больше. Ягоды висели на всех ветках и они как дождь сыпались на голову, если ударишь чем-нибудь по дереву. Колхозные сады были огромные, они шли до гор и ещё выше в горы. В этих садах были и большие ореховые деревья, и фундых, и каштаны, и дикие

122

груши, и всё, всё. Это был настоящий, как говорила мама, «фруктовый лес», но очень дикий. В нём даже не было тропинок и можно было заблудиться. В этом лесу мы с мамой встречали среди деревьев какие-то разрушенные стены из булыжников и широкие ручейки с чистой водой. Один раз я увидел на дне белого краба. С нами был Малик и он сказал мне: «Вытащи его и убей». Я стал вытаскивать краба палкой, но он был круглый и плоский, забился под камни и я не смог достать. Про стены и ручейки Малик рассказал, что это не ручейки, а «булаги» и давным давно здесь жили везде люди. Они были удинами и раньше это были не дикие леса, а их сады. – Видишь, – сказал Малик, – там високо на гора винутры лес ест адын каменный дом? Это был их церков, и счас туда нихто не ходит, потому что очен очен давно пришол иранский солдаты и всех удин убили. Я спросил: – А что такой удин? Вместо Малика ответила мама: – Так тех людей называли. Например, ты – русский, Малик – лезгин, а вон дядя Тофик – азербайджанец, ну а тех звали удины. Потом Малик рассказал, что по ночам духи тех, кого убили, выходят из земли и охраняют ночью эти сады и леса. Поэтому и азербайджанцы, и лезгины боятся здесь жить и даже редко приходят сюда днём. Потому здесь всегда много на земле и на деревьях диких яблок, груш и орехов. А ещё здесь очень много ежевики и скоро она созреет. Я спросил Малика: – А что такое «духи», они что, пахнут? Мама с Маликом засмеялись, потом Малик объяснил: – Неет, они не пахнут. Это около земля ночью идёт такой маленкий маленький светлый облак. – Даа...– удивился я. – А ты сам видел их? – Видел один раз, когда ночью через лес спускался с чобаным с гор и ми шёл через старый удинский кладбищь. – И не боишься этих духов? – Но я не ходю здес болше ночь, а дниём они нэ страшный. Толко трогат их нэ надо рукам, а кто трогает – обязателно умирёт. А чобаны тогда силно испугалиса и сразу начали молитися. Один раз мы с мамой поздно вечером, – но это уже было, когда поспела ежевика, – мы с мамой собирали ягоды, ели их и вдруг я увидел в кустах около больших камней красный огонёк. Я испугался: – Мама, смотри, там за кустами светится дух, скоро ночь и он выйдет. Пошли скорее домой. Мама посмотрела, куда я показал, и засмеялась: – Дурачок, не бойся, это гнилушка. – А что это такое?

123

– Это кусок старого дерева, он гниёт в сырости и потому светится в темноте. Сейчас я достану и тебе покажу. Я вспомнил, что говорил Малик, испугался и стал очень маму просить: – Не надо, мам, не надо, не трогай его. Пошли лучше домой. Но как я не просил, мама раздвинула колючие кусты ежевики, достала гнилой сучок и показала мне: – Смотри, Алик, деревяшка как деревяшка. Что-нибудь светится? – Нет. Тогда мама прикрыла сучёк ладошками от света и спросила: – А теперь? В темноте между её ладошками засветился в середине сучка красный фонарик. Я сказал: – Светится. Он горячий? Можно я потрогаю? – Потрогай, не бойся. Но я побоялся трогать, потому что не понимал, почему сучок в руках у мамы вдруг засветился. – Трусишка ты для своих семи лет, – сказала мама и выбросила «гнилушку». Хотя мне и было стыдно, что я трусишка, но с тех пор только мама собирала там ягоды, а я не ходил в это место. И ещё я узнал от мамы, что мне исполнилось уже семь лет и без всякого празднования дня рождения с вкусным борщём. Нас тётя Зара-ханум впустила в маленькую комнатку отдельно от других, – её председатель попросил. По вечерам мама рассказывала нам интересные истории про Россию, про Азербайджан, и Адик с Маликом переводили их Курбану и сёстрам по-лезгинскому. Иногда с нами садилась тётя Зара-ханум и тоже слушала. Слушали и бабушка с внучкой, хотя ничего не понимали. Мама рассказывала про писателя Низами, про войну с арабами и ещё про то, что очень давным давно в эти места приехали с севера дикие люди-викинги, хотели здесь поселиться и жить. Они никого не боялись и всех побеждали, но сами переболели малярией и все умерли. – В народной памяти до сих пор осталось здесь только их имя: «урус». – Вай, как это? Ми висегда думал, урус это ви, – удивился Малик. – Нет, здесь слово «урус» знают уже почти тысячу лет, ещё до нас русских. Разница с русскими в том... Дальше мама объясняла что-то не очень понятное. Я знал, что мама любила историю, много раньше читала про неё, и наверно эти книжки были не только для школьников. По утрам мама шила платья и сарафаны на швейной машинке «Зингер» тёти Зары-ханум, а меня отправляла в город занимать очередь за хлебом. Город был далеко, за табачными полями внизу за крепостью, и я сильно уставал. Днём приходила туда мама, находила меня в очереди и брала по карточкам хлеб.

124

Потом мама на базаре меняла сшитую вещь на арбуз. Мы его приносили домой, звали Адика, или Курбана, или Малика и вместе съедали арбуз с хлебом, но арбуз был не каждый день. Зато орехов стало очень много. Мы их грызли и ели каждый день сначала прямо сырые, но потом научились жарить их на железном листе на костре. После этого орехи не щипали во рту, становились совсем вкусными, особенно грецкие орехи и каштаны. Каштаны всё время лопались и стреляли, когда нагревались, а мы с мальчишками кричали: «Огонь! Огонь!» Мы хорошо наедались и я уже не помнил, когда был раньше голодным. Один раз, когда я проснулся утром от яркого солнца, смотрю – мама уже сидит у окна. А в руках у неё цепочка и на ней висит серебряный кусочек. Его мама называла кулоном и он всегда висел у неё на шее, а сейчас она сняла его, смотрит и плачет. Я знал, что она плачет по папе и тоже захотел заплакать, но мама уже увидела, что я проснулся, подошла ко мне, крепко обняла и сказала: – Ну, всё, Алик, всё, папа обязательно приедет, а ты не плачь. Папа это не любил. После этого, мама надела кулон, вытерла глаза и опять сказала: – Вставай, поешь всухомятку и иди в город, занимай очередь за хлебом, пока я буду шить. Когда я ходил в город, то видел, что перед табачным полем стоят совсем другие дома, не как в колхозе у лезгин. Мама называла их «финские» и говорила, что в этих домах живут «поляки». – Мама, – спросил я, – а кто такие «поляки»? – Это те люди, которые живут рядом с табачным полем и потому их называют поляками, – объяснила мне мама. Один раз я захотел пить и пошёл в финский дом попросить воды. И Адик, и Курбан и другие мальчишки всегда так делали: когда хотели пить, то заходили в какой-нибудь двор и им тёти приносили в кружке воду. Но здесь мама не велела, сказала: «Эти не дадут». Я не послушался, поднялся по ступенькам и постучался. Дверь открыла худая тётя, сказала мне: «Нет воды» и захлопнула дверь. Мама засмеялась: – Ну как, получил? Больше никогда у них не проси. С тех пор я у поляков больше воды не просил, только у лезгин. Около этих финских домов иногда играли мальчишки, похожие на русских. Они называли друг друга Янек, Орех и Стасик. Я их спросил: – Вы русские? – Нет, – ответил Стасик, – мы поляки. Иди, пацан, своей дорогой. Но я спросил ещё раз: – А разве поляки – это не русские, которые живут у поля. Мальчишки засмеялись и Янек сказал: – Ну конечно русские, а кто же мы ещё.

125

Потом он подошёл ко мне, сделал мне подножку и я упал. Мальчишки опять засмеялись, а я вскочил и бросился на Янека драться. К нам подбежал самый большой из них, Орех, крикнул: «Всё, хватит!» и разнял нас. Потом меня спросили: – Тебя как зовут? Я ответил: – Алик. Так мы подружились. После этого мы часто вместе играли в войну, бегали на речку купаться и воевали камнями с лезгинскими мальчишками с другого берега, но поляки ни в колхоз, ни в лес не ходили, и ни с Адиком, ни с Маликом не захотели знакомиться, как я не звал. Я не говорил маме, что бегаю к полякам, а когда мама сама узнала, она мне разрешила, только предупредила: – Смотри, Алик, не утони в этой речке, в ней вода ледяная. Про ту худую тётку, которая не дала мне напиться, Орех сказал: – Тебе не дадут. Когда захочешь пить, проси только у нас и мы вынесем. Когда я шёл занимать очередь, Янек или Стасик иногда провожали меня через всё табачное поле до крепости, но в город тоже не ходили, возвращались домой. Янек говорил, что раньше в крепости жил «имам Шамиль, но теперь там колония малолетних преступников». Когда я спрашивал, Янек объяснял мне, кто такой «имам Шамиль», а «малолетние преступники» – это просто беспризорники. Ещё он мне говорил, что этих «малолетних преступников» привезли оттуда, где идёт сейчас война. Их заставляют здесь много работать и они всегда очень голодные, а потому злые. Один раз, когда мы шли к крепости, какой-то волосатый дядька крикнул нам: – Эй, хохоль, куда идоте? А Янек, как тоже ему крикнет: – Твою жупу пороть! Дядька разозлился, как бросится за нами! А мы засмеялись и быстро побежали от него прямо по табачному полю. Дядька остановился, кинул в нас кусок земли, заругался и ушёл. Янек после этого пошёл домой, а я сильно расчихался, закашлялся и прошло это, когда спустился вниз, в город. Смотрю, в городе шум, около каменных канав с водой, которая по этим канавам бежит и которые здесь тоже называют «булаг», стоят люди, а по всей улице стоят мальчишки из колонии, по четыре в ряд, те самые «малолетние преступники». Их было очень очень много и около каждого лежит на земле длинная и толстая претолстая доска. Потом один дядька-урод с короткими ручками, а сам маленький, ростом как я (его все в городе знали), что-то стал кому-то кричать и махать большой тетрадкой и карандашом. После этого все мальчишки сразу нагнулись, подняли под мышки эти тяжёлые доски и строем пошли вниз за город и дядька-урод побежал вместе с ними и со своей тетрадкой. Люди

126

сказали: «Колоний пошёл на работ». «Малолетние преступники» долго проходили мимо меня, тяжело дышали и от них сильно воняло. Я дождался, когда прошли последние, перешёл улицу и побежал к хлебному магазину занимать очередь. Потом пришла мама и я ей всё рассказал. Мама объяснила мне, что у этих бедных беспризорников папы убиты на фронте, а мамы погибли при бомбёжках. Дети хотели есть и потому воровали на базарах. Их тогда собрали и привезли сюда. Теперь этих беспризорников заставляют здесь весь день работать и очень плохо кормят, потому что идёт война. Однажды я шёл с мамой из города и мы увидели во дворе у колхозной школы много людей, они были не похожи на азербайджанцев. Они все стояли среди чемоданов и громко разговаривали по-русскому. Я очень удивился и остановился посмотреть. Это были пузатые дяди и тёти, их было много, но дядей больше, чем тёть. Около них бегали по двору мальчишки, девчонки и все весело визжали. Дети были такие же, как я, но толще. Я ещё удивлялся, почему эти люди все такие толстые, когда везде кругом все очень худые, кроме председателя сельсовета Мурада Башировича. Говорили, что председатель воевал около Москвы и у него совсем нет лёгких. Когда он приехал, был всё время худой, но теперь потолстел. Я обрадовался, что те, кто приехали, говорят по-русскому, что мы теперь с мамой не одни здесь, и захотел подойти к мальчишкам, но дядьки с тётками сразу закричали и отогнали меня. Они что-то сказали детям и, наверно потому что я ходил босиком, дети стали показывать на меня пальцами, дразнить меня, как наш сосед Борька в Баку: «Босяк, босяк, босяк!» и громко смеяться, а мне стало стыдно. К этим людям подъехал на лошади председатель сельсовета. Он привязал лошадь к длинному деревянному шалбану, которым загораживали с улицы от коров и буйволов школу, пролез под шалбаном во двор и что-то стал в толпе говорить. Он показывал руками на школу, а дяди с тётями мотали вверх и вниз головами и, когда Мурад Баширович отворачивался, они смеялись. Было жарко, тёти снимали кофты, дяди повесили на руки пиджаки и стояли в белых рубашках, а их брюки держались не на ремнях, как у председателя сельсовета, а на плечиках, как у нас штаны в детском саду. – Не подходи к ним близко, они вшей боятся, – сказала мне мама. – Прогонят, да ещё унизят. Что такое «вши», я уже знал. Это такие малюсенькие бухарашки сидят в голове и одежде. Мама после каждой очереди за хлебом их у меня и у себя искала, но пока не находила и говорила: «Слава Богу, ещё нет». Она сказала мне, что вши, как клопы, тоже пьют кровь у людей, и если она вшу найдёт, обязательно мне покажет. А вот, что такое «унизят», я не совсем понимал и спросил: – А что это – «унизят»? Это за волосы нагнут?

127

– Нет, – ответила мама, – «унизят» – это значит, над тобой будут обидно смеяться, как сейчас. Я, хотя уже и мог говорить с Курбаном и другими мальчишками по-азербайджанскому, но раньше не мог и, когда мы друг друга ещё не понимали, азербайджанские мальчишки надо мной всё время смеялись. Поэтому я спросил маму: – А этим зачем надо мной смеяться? Они что, тоже не русские? – Не русские, не русские. – А кто они, поляки? – Даа... поляки... Пошли скорее отсюда, пока их пузанчики опять не пристали, – сказала мама и увела меня. Мама правильно сказала. Теперь, когда я ходил в город занимать очередь, то около школы меня уже всегда ждали эти мальчишки и девчонки. Они все дружно кричали: «Босяаак! Босяаак!», кидали в меня камни. Я боялся, что они нападут и набьют мне, но они близко не подходили, а их папы, если выходили к дороге посмотреть, то улыбались. Раз улыбаются, значит помиримся. Мне очень хотелось самому подойти к ребятам, чтобы поговорить и познакомиться и я опять один раз пошёл к ним. Но тут вылез со двора толстый дядька, который раньше улыбался. Он замахнулся на меня большой толстой хворостиной, а я заплакал и начал просить: – Дяаденька, не бейте, я больше не бууду... Тогда он схватил меня за плечо, толкнул на дорогу и крикнул: – Пшёл вон, воришка! И ещё сказал всем: – Только так с ними надо. Я плакал и шёл дальше, а дядька еле-еле пролез назад под шалбаном и потом мыл руки водой из булага* во дворе. Я понял, что мальчишки эти, хоть и говорят по-русскому, но совсем чужие и со мной играть никогда не будут. Но мальчишкам приятно было всё время меня дразнить. Когда я шёл в город, мальчишки и девчонки выбегали и кричали: «Босяк! Голодранец!». Когда возвращались с мамой назад, мальчишки с девчонками опять выбегали, кричали: «Босякии!» и бросались в нас камнями, только их папы уже не выходили к дороге, смотрели издали со школьной веранды. Я не понимал, почему «босяки»? Ведь мама была в туфлях! И потом, все местные мальчишки ходят здесь в трусах и босиком. Лето тут жаркое и длинное, тело под одеждой «не дышит», а ноги «преют». А перед сном я обязательно мою ноги под струёй из булага так же, как тот толстый дядька свои руки, только он их мылил мылом, а я – глиной, она тоже отмывает, как мыло. Когда эти чужие мальчишки с девчонками кричали нам: «Босяки!», мама хватала мою руку и старалась быстро

* Булаг (азерб.) – родник

128

пройти это противное место, потому что другой дороги не было. Один раз, когда мы уходили, то чуть не наступили на длинную, толстую, почти как мамина рука, змею, которая лежала в пыли поперёк всей дороги. Я подумал сначала, что это кто-то бросил через дорогу шалбан, который защищает двор от коров, и хорошо, что перешагнул. Змея тут же поползла в кусты и только тогда мы её испугались. Дети наверно увидели большую змею, раз сразу завизжали и убежали. Потом трое из них вышли прямо на дорогу и снова начали кидаться. Один камешек попал маме по ноге, она обернулась, крикнула: «У, сволочата!», а я вырвал руку и стал кидать камни в них. Дети засмеялись и довольные ушли. Остался только один. Он тоже смеялся и кричал мне: «Всё равно не попадёшь, босяк!» Мама моя ушла уже вперёд, но я всё стоял на месте и злился, что не мог издали попасть, а мальчишка каждый раз кричал: «Всё равно не попадёшь!» Я подошёл ближе и попал ему камешком прямо в бок. Мальчишка сразу испугался и громко заплакал: «Мамаа!» Выскочил его отец, но подбежала ко мне и моя мама. Она схватила меня за руку и мы быстро стали уходить. Мы были уже далеко, когда я обернулся и посмотрел. Отец мальчишки всё стоял на дороге, держал кулак на своём боку и смотрел нам вслед. «Не оборачивайся!» – дёрнула меня мама и уже не отпускала до самого дома. После этого мама долго не отпускала меня одного, но дразнить нас дети больше уже не выходили. К нам во двор пришел председатель сельсовета, сказал, что мы обижаем беженцев из Москвы и Минска, и если так будет дальше, нас выселят. Ещё сказал, что мы обязательно должны пойти извиниться. Мама ответила: «Вот мой муж придёт с фронта, тогда он сходит к ним и хорошенько извинится». Председатель сельсовета засмеялся и ушёл. Больше нас не трогали, и я перестал бояться ходить каждое утро по дороге в город, чтобы занимать очередь за хлебом. Один раз я убежал купаться на речку и встретил там на валунах Янека и Ореха. Я рассказал им про новых людей, а мои товарищи уже про них всё знали и долго смеялись. Потом Янек взял в руки воду, попил, помыл лицо и сказал мне: – Какие это тебе поляки... Они долго мне объясняли, кто это такие, но я из их слов ничего не понял. Тогда Орех сказал: – Дурак же ты, Алька, и не лечишься. Всё равно не поймёшь, давай лучше купаться, пока пацаны-лезгины не набежали кидаться. Раз утром, когда я хотел идти за хлебом, я увидел во дворе чужого дядю. Он был в военных брюках, раздетый до пояса и умывался водой из булага. На спине и на боку у дяди я увидел красный шрам. Подошёл Адик с полотенцем и

129

поздоровался. Он и Малик всегда каждое утро здоровались со мной, больше никто: – Добрый утро, Алик. Смотри, мой самый старший брат Мехти с фронта приехал. Он бил на войне доброволец. Я не понял, что такое «доброволец», а дядя Мехти посмотрел на меня и спросил: – Ну как дела, малыш, хорошо здесь? – Хорошо... – ответил я и замолчал, а дядя Мехти взял у Адика полотенце и стал вытираться. Вдруг его сёстры и мать – тётя Зара-ханум, которые тоже вышли во двор, посмотрели наверх, замахали руками и закричали: «Вуууу! Вуууу! Вуууу!» После их крика куры во дворе закудахтали, а все цыплята побежали прятаться под веранду. Я поднял голову, увидел в небе коршуна и тоже закричал: «Вуууу!» Но коршун не ипугался. Он, как камень, упал на большого цыплёнка, схватил его лапами и полетел. Цыплёнок кричал, он был тяжёлый и коршун летел с ним очень низко. Дядя Мехти быстро повернулся и хотел схватить коршуна, но тот проскочил между его руками и улетел вместе с цыплёнком. Адик сказал, что коршун живёт здесь близко, в ореховом лесу у него гнездо. Там в дупле живёт ещё большой филин, он тоже таскает цыплят, но ночью. Сам я часто слышал, как филин каждым вечером кричал: «Уууух! Ху-хуууух! Ху-ху-хуууух!», и я научился ему отвечать. Ещё иногда по ночам в лесу выли волки и мы с Курбаном и Адиком им тоже в ответ выли, как они. Мама и тётя Зара-ханум всегда тогда на нас ругались. К дяде Мехти пришли вечером председатель сельсовета Мурад Баширович вместе с председателем колхоза, – я так никогда и не узнал, как его звали, – и ещё какая-то тётя, потом мне Адик сказал, что это «главбух». Они все стали обниматься и целоваться с дядей Мехти. Потом тётя Зара-ханум постелила на траве под деревом ковёр, на него сели дяди-председатели вместе с дядей Мехти и стали громко между собой разговаривать по-лезгинскому. Пока они разговаривали, тётя Зара-ханум заварила чай и поставила перед всеми на блюдца тонкие пузатые стаканы с чаем. Эти пузатые стаканы назывались «армуды», что значит по-азербайджанскому «груша». После всего, тётя Зара-ханум и её дочки принесли тонкие, как бумага, ячменные лаваши, сыр-пяндыр, бякмяз, – это такое варенье из тута, – и всё поставили перед гостями на середину ковра. Пока дяди пили чай с бякмязом и разговаривали, тётя-главбух, которая оказывается очень хорошо знала по-русскому, прошла к нам в комнату и сразу начала говорить маме: – К нам опять поступили жалобы, что ваш сын, когда проходит мимо школьного двора, кидает в беженцев камни и громко обзывает их... я не буду повторять как. Мама, как всегда, сильно испугалась, крикнула мне: – Где ты, дурак, этому научился, Алька? Знаешь, что теперь будет!

130

Она хотела меня больно шлёпнуть, но остановилась и заплакала. Потом вытерла слёзы и ответила тёте-главбуху: – Мой сын ещё никаким ругательствам, слава Богу, не обучен. Тем более, тем, о которых вы думаете. Я тоже плакал и сказал тёте, что они первые начали дразниться, но сейчас ни они ничего не кидают, ни я ничего не кидаю, и всякий раз быстро прохожу мимо и молчу. Только смотрю на них сбоку, чтобы какашками в газете не бросили. Тётя-главбух улыбнулась и стала успокаивать мою маму: – Успокойтесь, ничего страшного, я вашему сыну почти верю. Вы ведь тоже здесь беженцы и муж ваш на фронте. Потом она повернулась ко мне и строго сказала: – А тебе, мальчик, никогда не надо в их сторону смотреть, раз людям это неприятно. Особенно, когда им доставляют на арбе посылки. Эти люди всего натерпелись, потому такие нервные. После этого тётя снова обратилась к маме: – Мы тут в правлении посоветовались и решили предложить вам временно уехать... Я почувствовал, как моя мама напряглась, ждала, что тётя скажет. А тётя сказала: – ...на наши яйлаги. Пусть вас пока здесь не видят и немножко отвыкнут. А мы с приезжими ещё переговорим. Мы хотим отправить на яйлаги вас и ещё вашу соседку с внучкой из Дагестана. – Как же так, ведь я слыхала, на яйлагах одни мужчины... – испугалась мама. – Не беспокойтесь, там и женщины есть, – улыбнулась тётя-главбух, а потом она сказала очень твёрдо: – Значит, договорились. Я тоже по колхозным делам еду туда с вами. Потом она опять улыбнулась: – Вместе посидим несколько недель на кислом молоке. – А как же наш хлеб... – Хлеб пока будут другие люди вместо вас получать. Давайте посмотрим ваши карточки, таак... У вас что, всё ещё нет аттестата?»

**** Через пару часов Сурков с подремонтированными и залатанными тридцатьчетвёрками, прячась за железнодорожной насыпью, уже готовился двинуться в бой. Все последние распоряжения отданы. Пора вперёд, туда, где тонуло в дыму поле сражения, сдвигающееся к Прохоровке. Танк, взревев мотором, вырвался из укрытия и, оставляя за собой смрад и густой пыльный шлейф, направился в сторону горящих станционных пакгаузов. Один. Никто не

131

последовал за ним. Сурков приказал водителю остановиться и вернуться задним ходом, рискуя быть подбитым при манёвре. «Сурков, что случилось?» – слышан в наушниках голос ведущего соседней роты (в отличие от немецких, только командирские машины имели рации). Капитану пришлось выбираться наружу и ломиком стучать по броне своих танков, призывая оробевшие экипажи к атаке. Но вот он уже в кабине, вновь ревёт дизель, тридцатьчетвёрка выскакивает из укрытия и... опять в полном одиночестве. Медлить больше нельзя, Сурков берёт на совесть тяжёлую ношу: «Ладно, Бог мне судья». Командир разворачивает башню и в упор расстреливает ближайший танк роты. Осколочный снаряд, пробив борт, взорвался внутри, отчего бронированная машина, как арбуз, раскололась по сварочным швам. Жестокий урок подействовал. Оставшиеся тридцатьчетвёрки выползли из укрытий и направились к станции, ведомые беспощадным командиром в толпу уничтожающих друг друга монстров. Танки шли на погибель. Один из случайно выживших танкистов, В. П. Брюхов, рассказывал потом: «...Откуда-то прилетел снаряд и попал в борт, отбил ленивец и первый каток. Танк остановился, развернувшись. Мы сразу выскочили и давай в воронку отползать. Тут уж не до ремонта. Это Прохоровка! Там если танк остановился – выскакивай. Если тебя сейчас не убили, то следующий танк подойдёт и добьёт. В упор расстреливали. Я пересел на другой танк. Его тоже сожгли. Снаряд попал в моторное отделение. Танк загорелся и мы все выскочили. В воронку залезли и сидели, отстреливались. Ну, пока в танке воевал, я тоже не дурака валял – первым снарядом накрыл 75мм пушку, которую расчёт выкатывал на огневую, и сжёг танк Pz-III. Бой продолжался где-то до семи часов вечера, у нас были большие потери. В нашей бригаде из шестидесяти пяти танков осталось около двадцати пяти, но по первому дню у меня создалось впечатление, что потери с обеих сторон были одинаковые...» Сражение затянулось до сумерек, а русские танки в надвигающейся темноте всё продолжали прибывать, с марша врываясь в битву. Наступившая ночь прервала «мясорубку». «...вечером 12 июля, – пишет немецкий хронист Л. Кесслер в книге «Железный кулак», изданной в Лондоне, – на поле боя в бронированной командной машине прибыл сам Гот. Он был недоволен тем, что увидел. Хауссер потерял триста танков и был не в состоянии предпринять новую атаку...». Тем не менее, с утра тринадцатого июля позиции немцев вновь ожили. К ним подтянулась мотопехота, которой ещё вчера было не много. После короткого артналёта, более полусотни фашистских танков, стреляя на ходу, двинулись на наши позиции. За ними следовали густые цепи мотопехоты. Подпустив немцев на дистанцию в полкилометра, советские замаскированные танки открыли огонь. Несколько вражеских машин застыли на поле боя. Мотопехота, объезжая горящие Pz-IV, продолжила движение в сторону русских, пока их неожиданно не накрыли залпы «катюш» восьмидесятого гвардейского

132

миномётного полка. Там, где шли немцы, забушевало огненное море, сжигавшее танки и мотоколяски с солдатами. Первая атака сорвалась. За ней последовали новые, неизменно натыкавшиеся на губительный встречный огонь. Противник продолжал упорно атаковать, полагаясь на лучшее качество танков, а также на превосходную выучку и слаженность опытных экипажей. В ряде мест немцам удалось прорваться. Русских впереди нет и немецкие танкисты, облегченно вздохнув, двинулись по нетронутой целине дальше в сторону Курска. Экипажи не сразу сообразили, что выступающие из травы зеленоватые кочки – это ползущее навстречу живое противотанковое минное поле. Несколько машин взорвалось, остальные приостановили движение. Застучали немецкие танковые пулемёты, вызвали на подмогу мотоциклистов. По замешкавшейся гитлеровской технике ударили прямой наводкой русская артиллерия и появившиеся остановить прорыв стремительные тридцатьчетвёрки. Немецкие танки, пятясь, стали выбираться из уготованных ловушек. Русские содаты с длинными, окрашенными в зелёный цвет ящиками тола на спинах, пригнувшись, бросались наперерез, не всегда достигая цели. На помощь им спешили родные танки в окружении своей мотопехоты. Встречные бои продолжались весь знойный день до вечера. В одних местах немцев останавливали, в других – атаковали, внедрялись в их боевые порядки, нарушая взаимосвязь. Принуждённые к бесхитростному единоборству, вновь застывали в огне схлестнувшиеся лоб в лоб с тридцатьчетвёрками гитлеровские Pz-IV. Несмотря на титанические усилия, дальше берега реки Псёл немцы не продвинулись, выдохлись уже физически и духом. Враг до конца не был готов к столь жестокой встречной танковой бойне на полное взаимоуничтожение. В плотном бою, когда между машинами противников порой десятки метров, толщина брони и дальнобойность пушек уже не имеют значения. Теперь козыри – скорость с маневренностью и преимущества тридцатьчетвёрок становились очевидными. Всё больше вражеских монстров вспыхивало, прошитыми выстрелами в упор. Железный кулак немцев потерял мощь. Взбешенный Гитлер отстранил обергруппенфюрера Хаусера от командования, но кардинальных сдвигов в боевую обстановку эта мера не внесла. Почти в то же время на совещании в Кремле Сталин в свойственной ему манере поносил Ротмистрова: – Ты что же, мудак, армию погубил, а ничего не сделал? Иосифу Виссарионовичу уже доложили, что с начала боёв сгорело четыреста пятьдесят советских машин, и Ротмистрову грозил трибунал. – Товарищ Сталин, – вмешался Малиновский, – противник потерял ещё больше танков, а резервов у него нет.

133

Сказал, не моргнув глазом – поди-ка, посчитай. Иосиф Виссарионович Малиновскому верил и его сообщение в какой-то степени успокоило Верховного. Ротмистров покинул совещание живым. Сурков пережил тринадцатого июля две контратаки. В последней – его танк сгорел, подожжённый огнемётом, однако капитану и на этот раз удалось спастись. Как – теперь не имеет значения. Возможно, уже испытанным приёмом. Известно, что ни одна из машин роты не вернулась на базу, а из всех экипажей в живых остались три человека, включая самого командира. Четвёртого, своего нового механика-водителя, капитан оттащил от горящего танка, прежде чем в раскалившемся салоне начал рваться боекомплект. Раненый водитель вскоре скончался от потери крови. Капитан пробрался к своим. – Ну что, везунчик, опять один сраком приполз?! – прокричал в реммастерских полуоглохшему Суркову на ухо тоже чудом выживший комбат Грач, всегда пользовавшийся заслуженным правом подчёркивать разницу в званиях нецензурностями. – Угробил за два дня две роты, хватит, б..., с тебя. – Подбирай экипаж теперь воон к той красавице, будешь ею одной командовать. Грач указал на сдеформированный корпус тридцатьчетвёрки, на который навешивали такую же побитую башню от другого танка. Вся броня – в лунных кратерах. Пара застрявших в борту болванок была автогеном прихвачена по контуру. На ремдвор тягачи приволокли ещё несколько машин, но все были из других подразделений. Иван уже знал, что погиб сосед Серёгин и даже готовился принять остатки его роты, но Грач не доверил. Сверх того, посчитав, что Сурков слишком легко отделался, с откровенной жестокостью пригрозил: – Своих ты бить герой. Учти: вернёшься опять живым без танка – отдам под трибунал. Там за всё спросят. «Ничего, – подумал Сурков, – ты ещё сам доживи». Всё произошло накануне, а сегодня с утра четырнадцатого июля над дымящимся полем боя зависла зловещая тишина. Пока тут хозяйничали немцы, перетаскивали в тыл подбитую бронетехнику, на которую в чём-то могли рассчитывать, или просто взрывали. Перед советскими позициями замерла волна нагромождений того, что не далее, как вчера двигалось в нашу сторону, стреляло и давило. Среди застывшего металлолома выделялся на первом плане своим грозным видом «тигр», смявший наш лёгкий танк. Т-70, видимо, использовав боекомплект, с разгона ударил немца в лоб и сейчас издали напоминал сплющенную жестяную коробку. – Отстрелялся, красавец, – говорил, всматриваясь в свалку бронетехники, Грач. – Жаль, не вытянешь тебя... Орден бы заработал.

134

Речь безусловно шла о «тигре», который спереди невозможно было отбуксировать в наше расположение – мешал вдавленный в него Т-70. Комбат задумался, вздохнул. Останавливая немцев, батальон потерял две трети танков. Подтяни вчера фашисты чуть больше подкреплений – энтузиазмом их было бы не сдержать. – Дааа... – продолжал напряжённо думать комбат. Определённо, напрямую «тигра» не выдернуть. На ум пришла идея поскромнее: – Вызовите-ка мне сюда Суркова с рембазы, – по-барски скомандовал майор в пространство, ни к кому конкретно не обращаясь. Минут через десять «разжалованный» Иван стоял перед Грачём. – Ну как, Сурков, танк твой готов? – спросил комбат как ни в чём не бывало. – Почти, товарищ... – Что значит «почти»? Башню навесили – значит готов! – Товарищ май... – Брось это, – Грач нетерпеливо отмахнулся, – бачь лучше туда, Сурков... И что это за фамилия у тебя такая, мышиная? – поморщившись, отвлёкся комбат. Конечно, его Грач звучит эффектнее, почти Орёл. – Вон, видишь – тяжёлый их стоит. Возьми кого-нибудь, сплавайте к «нему», снимите рацию и поставь на свой танк. Чувствую, скоро в наступление пойдём. Дам всё ж таки тебе... роту, но там... сам знаешь! Всё ясно, дефицит в командирах. Сурков отправился было за гаечным ключом, но комбат остановил: – Ты не спеши, пошли сначала вперёд разведчиков, пусть выяснят обстановку... – Не надо разведчиков. Или сейчас же, или никогда. Грач удивился: – Стоп, как это – сейчас или... Но тут же опомнился и по-хохляцки хитренько согласился: – Да ладно, действуй, як чуешь. И добавил ядовитенько: – Я инициативу твою, Сурков, всегда ценил. «Тигр» находился от условной передовой метрах в двустах. Иван прихватил инструменты и, не теряя времени, смело направился к стальному чудовищу. Нижний люк открыт, в салоне – только засохшая кровь. Капитан быстро снял рацию и тем же путём вернулся, опередив на несколько минут ползущих к танку фрицев. Они тоже наблюдали за «тигром», возможно заметили одного Суркова, когда он появился около танка. Почему не стреляли? Может быть, собирались захватить в плен? Если так, то не повезло, чуть-чуть опоздали. – А ты молодеец, здорово просчитал, – похвалил капитана комбат. – Стой, куда ты её? Трофейную рацию – мне в танк. Я тебе свою даю... она ничего, работает.

135

Через час «тигр» был перетянут зацепленным с кормы тросом в расположение фрицев. С нашей стороны эту операцию созерцали безвольно: бить противотанковыми пушками по лобовой броне такого монстра – перевод снарядов.

**** Воспоминания Алика: «Нас посадили на лошадей и повезли в горы на колхозные яйлаги. Впереди ехали два чобана. Потом главбух, за ними мы с мамой вдвоём на лошади. Потом бабушка с внучкой из Дагестана, они тоже вдвоём на одной лошади, потом – председатель колхоза, а сзади всех ещё один чобан с ружьём. Председатель сельсовета не поехал, мама сказала, что у Мурада Башировича кровь пойдёт из горла, если он поедет в горы. Мы поднимались через лес в горы весь день, и нашей лошади было под нами очень трудно. Она еле шла и тяжело дышала через рот. К нам каждый раз подъезжал сзади чобан и стегал лошадь толстой хворостиной, чтобы она не отставала. Ближе к вечеру мы все остановились на поляне отдыхать около булага. Все попили воды, а чобаны тут же легли на траву и захрапели. Лошади тоже стали пить воду из булага, потом ходить вокруг нас, рвать и кушать траву. Только наша лошадь не ела и не пила. Она легла на траву, тяжело дышала ртом и мне было её очень жалко. Но вот чобаны сразу проснулись и сказали по-русски: «Давай!» Все опять стали садиться на лошадей, но я сказал, что на эту лошадь не сяду, не хочу её мучить. Все вместе с мамой стали меня сильно уговаривать, а председатель колхоза начал злиться, потому что до темноты надо обязательно выйти из леса, а я всех задерживаю. Но я всё равно сказал, что не сяду. Меня захотели посадить, но я стал кричать, плакать и брыкаться. Тогда председатель колхоза сказал плохие слова: «Кёхпай охлы», взял и посадил меня на свою лошадь впереди себя. Потом сердито крикнул всем: «Иалла!» и лошади снова пошли в гору. Когда деревья кончились, было уже совсем темно. Лошади шли сами, они наверно хорошо знали дорогу. Кругом трещали кузнецы и летали, как большие искры, красные жуки. Мама потом называла их светлячками. В небе были очень яркие звёзды, воздух стал совсем холодным, но мне было тепло под буркой у председателя и сильно захотелось спать. Теперь мы не ехали всё время вверх, а – то вверх, то вниз, то вверх, то вниз, и это было долго. Я уже спал, моя голова качалась туда, сюда и председатель держал меня рукой, чтобы я не упал. Потом я услышал во сне, как впереди залаяли собаки, нам что-то закричали, председатель очень громко ответил и я немножко проснулся. Наши лошади встали, кругом заговорили люди, меня кто-то взял на руки и снял с лошади. Потом услышал голос мамы, помню, как меня внесли в

136

юрту, – это такой маленький дом из шкур, – положили на что-то мягкое, тёплое, и я совсем снова уснул. Ночью я проснулся от того, что рядом с юртой сильно залаяли собаки, потом кто-то громко закричал: «Аааа!» и сразу – бух!, выстрелил. Мама моя тоже проснулась, сказала мне: «Не бойся, не бойся, спи». Собаки всё лаяли, а вместе с ними выли волки. Под эти звуки я уснул. Утром меня разбудила мама: – Вставай, Алик, вставай, уже светло. Мы с ней поднялись и вышли из юрты, в которой пока спали дагестанские бабушка с внучкой. Около нашей юрты стояли ещё четыре такие же, но люди из них уже вышли наружу и что-то все сразу говорили не по-азербайджанскому. За юртами была целая большая куча всяких овец, они стояли толпой. Около этого стада лежали большущие и пушистые белые собаки с обрезанными ушами и очень злыми глазами. А вокруг были совсем низкие горы и все покрыты зелёной травой. Только сзади юрт была огромная преогромная и очень глубокая яма, до её другого края нужно было ехать на лошади наверно несколько дней. Далеко внизу в этой яме всё её дно занимал густой лес. Я попросил маму: – Мама, давай сходим в этот лес, поедим орехов. А мама ответила: – Это тебе кажется сверху, что он близко. До этого леса нужно идти вниз полдня, а тропинок я не вижу. Там наверное водятся только волки. Но тут к нам подошёл председатель колхоза с чобанами. Они все поздоровались, а чобаны вытаращили на нас глаза и стали сильно смотреть, наверно таких людей, как мы с мамой, они никогда не видели. Мама спросила: – Товарищ председатель, что это сегодня ночью кричали и стреляли. Председатель ответил: – Эта баран кричал. Волка и медвед атаковал наш стад ночью, вон оттуда пришёл. Председатель показал на лес внизу. – Патом медвед взял баран и понёс туда, – председатель показал на кусты за ручьём, – потом кушал его, волкам тоже оставлял мало-мало, и резултат сматры суда: Председатель взял из рук чобана и показал нам два рёбрышка, немножко мяса на них, покачал головой и зацокал языком: – Нц-нц-нц... Мама сказала: – Ой, какой ужас! На что председатель ответил: – Ну эта она ладна, ви счас идит кушат, а я уже кушал и счас ми с главбух едым на дуругой качовка. Смотрым, как там. После этого мы сели на овечью шкуру и чобан поставил перед нами две большие лужёные миски, полные катыха горкой. Ещё он принёс нам ячменные

137

лаваши и показал, как из них делать лодочку, ею загребать катых и класть всё вместе в рот. Катых из овечьего молока был, как холодец, и очень вкусный, хотя и немножко кислый. Мама и я съели всё и нам наполнили миски опять, а потом ещё раз. У меня живот после этого раздулся и мама сказала: – Давно мы так, Алька, с тобой не объедались, как бы не лопнуть. Потом мне и дагестанкам подарили чарыхи из овечьей кожи. Нам сказали, что здесь в горах холодно и нельзя ходить босиком. Бабушке подарили большие чарыхи, а её внучке и мне – маленькие. Чарыхи – это куски кожи с шерстью. Я наступил на шерсть, чобан обмотал мне овечью кожу вокруг пальцев и зашнуровал кожаными ремешками. Получились, как спортсменки, только теплее и удобнее. Теперь мы пошли с мамой, бабушкой из Дагестана и её внучкой гулять. Мы шли в чарыхах, а моя мама в галошах, которые ей дали. С нами пошла одна из тех тёть, которые жили на кочёвках. Она тоже была беженкой с той стороны гор и много разговаривала по какому-то с нашими дагестанками. С нами она говорила по-азербайджанскому и я её понимал. Было солнце и тепло. Мы гуляли по лугам до вечера, пили из луж, которые попадались, и всем нам было хорошо. Над нами высоко в небе летали белые орлы, которые совсем не махали крыльями. Мама сказала, что орлы «парят» в небе потому, что их держит тёплый воздух, который поднимается со склонов гор, а белого цвета орлы только снизу, – спины у них чёрно-коричневые. Когда мы вечером вернулись, нас снова накормили тем же, что и утром и опять, – сколько хочешь! И так мы ели этот катых два раза каждый день. Но ещё мы пили кипячёное молоко каждый раз, как подоят овец. Их доили всегда мужчины в лужёные казаны. Овец окружали и пока одну доят, других никуда не пускают. Когда казан становился полным молока с овечьими катышками, молоко через марлю переливали в другой такой же казан и кипятили на костре. Потом нам его разливали в миски, и, когда молоко остывало, мы его пили. Иногда нам давали полные миски пенок с молока. Это называлось «каймак» и я его очень любил. Любил больше, чем каймак с сырого молока, хотя мама говорила, что с сырого молока каймак с лепёшками вкуснее. Иногда мы ели варёное мясо без соли, а вот пяндыра мы не ели: чобаны говорили, что его весь отправляют на фронт. На этих кочёвках мы жили долго, несколько недель. Один раз ночью пошёл сильный дождь, сильнее, чем в другие разы. Утром он перестал и когда мы вышли из юрты, то увидели, что вся большущая яма с лесом под нами покрыта, как ватой, чем-то белым. Мама сказала: – Смотри, Алик, за ночь всю эту огромную котловину доверху завалило снегом. Этот снег был очень близко и я попросил маму: – Мам, пойдём погуляем, пока он не растаял. Тогда мама засмеялась и сказала:

138

– Я пошутила, откуда здесь летом снег! Это после дождя в котловину плотно легли облака. – Всё равно пойдём по этим облакам погуляем. Тогда мама сказала мне: – Стой здесь и смотри, что я тебе покажу. Она пошла вниз, вошла в облако, как в вату, по пояс, потом по плечи и крикнула мне: – Видел? Здесь гулять нельзя, потому что в облаке совсем ничего не видно, один густой туман и можно заблудиться. Я испугался и крикнул маме: – Всё, не надо дальше идти в облако, не надо, а то ты утонешь. Выходи скорее оттуда назад! Мама засмеялась, вышла из облака, поднялась ко мне и сказала: – Смотри, вся моя одежда совсем стала сырой. И стала руками с неё стряхивать сырость. Потом ещё сказала: – Сейчас солнце разогреет воздух и всё это облако поднимется наверх, к небу. Я долго стоял и смотрел, как это случится. Я думал, что это ватное облако будет подниматься к небу, как аэростат около нас в Баку. Но было не так. Солнце грело, облако становилось шире и наползало снизу на нас. Оно превратилось в туман, который укутал всю нашу кочёвку, и долго ни юрт, ни баранов не было видно. Потом туман стал редким и пропал совсем, а над нами стало пасмурное небо и заморосил очень мелкий дождичек. Днём небо очистилось и снова начало светить солнце. – Вот мы и побывали с тобой в облаке, как ты хотел, – сказала мама. Для меня это было очень интересно и непонятно. Я просил маму объяснить, как это всё могло случиться, но мама только сказала: – Через год примут тебя в школу, там всё узнаешь. Потом она прошептала еле слышно: – Если только война кончится. – Мам, а зачем ты так сказала? – Я пошутила, – ответила мама, засмеялась и дёрнула меня за ухо, чтобы я больше не спрашивал. Мне очень хотелось поскорее пойти в школу. Но до школы надо ещё дома научиться читать, считать и мама со мной занималась. Для меня учёба по букварю оказалась трудным делом, «сплошной мукой», как сказала мама. Нужно подолгу учиться читать по складам, глаза от этого слипались и я начинал зевать. «Лень раньше тебя родилась, Алька». Так говорила мне тогда мама и всегда вздыхала. На кочёвках она тоже заставляла меня учиться читать, наверно хотела, чтобы я читал газеты, как Гера.

139

Но вот настал день, когда приехали председатель с главбухом, и мы стали собираться с ними домой вниз. Мама сказала чобанам: «Большое вам спасибо за всё!» и попрощалась, а чобаны улыбались ей, хотя видно было, что не понимали её слова. После этого мы поехали на лошади назад по той же тропинке. На этот раз лошадей было много, все лошади, кроме нашей и бабушкиной, были загружены хурджинами с мясом и пяндыром и все люди, кроме нас и бабушки с внучкой, шли пешком. Нам с мамой лошадь уже дали другую, не больную. Она шла быстро по краю ещё одной большой ямы-котловины, на дне которой тоже был лес. Там внизу, паслось несколько стад коров и они казались букашками. Было утро и светило яркое солнышко. Мы с мамой ехали, разговаривали и не сразу заметили, что далеко уехали по тропинке вперёд от других. Мы не услышали, что нам кричат. Просто мама повернулась и увидела, что очень далеко нам машут руками. Тогда мы остановились около какого-то пруда, мама слезла с лошади, а я соскочил. Мы стали всех ждать, но лошадь вдруг нас не послушалась и пошла. Мама сказала, что она хочет наверно пить. И правда, лошадь подошла к булагу за прудом, остановилась, стала долго пить, а потом я попросил маму вернуться назад к пруду. Почти весь он был покрыт мазутом, как молоко коричневой пенкой. Только в одном месте мазута было мало, там лежали в воде ленивые буйволы. Они что-то жевали и смотрели на нас. В остальных местах мазут был везде, и даже берег вокруг пруда. Около берега лежал жеребёнок, которого объели, мама сказала, волки. Он, наверно, когда спасался от волков, упал в мазут, поэтому волки съели только его верхний бок. На жеребёнке сидели три большущих орла и клевали то, что им осталось. Они и вправду, были чёрно-коричневого цвета. Я хотел подойти к орлам, но орлы догадались и стали, как воробьи, прыгать от меня к обрыву. Потом один замахал крыльями, полетел и снизу он сразу стал белым. Два других не захотели улетать и мама позвала меня обратно, сказала: – Не мешай птичкам обедать. – Мама, – спросил я, – а откуда здесь мазут, здесь же машины не могут ехать? – Это не мазут, – ответила мама, – в этом месте нефть с водой выходят из горы. Я не понял, что такое нефть и почему она вдруг выходит из горы, но не успел спросить, потому что к нам уже подходили председатель колхоза и все остальные люди с лошадьми. Председатель сразу начал ругать маму за то, что мы ушли вперёд. Он сказал, что в горах легко заблудиться и в следующий раз нас уже не возьмут на кочёвки, раз мы не понимаем этого. Потом мы все пошли дальше, пока не вошли в лес. Мы долго спускались по лесу вниз до самого колхоза и дома тёти Зары-ханум. Там нас оставили вместе с бабушкой из Дагестана и её внучкой. Мама хотела очень поблагодарить за эту жизнь на кочёвке товарища председателя колхоза с тётей главбухом, но не успела, – они

140

быстро ушли со всеми дальше. Тогда мама взяла сшитую раньше новую блузку, отнесла тёте главбуху в правление и подарила ей. Ещё мама подарила ей свою большую белую шерстяную шаль, – моей бабушки Анны подарок. Бабушка Анна дала нам эту шаль и сказала: «Всегда укутаетесь ею, Наташенька, ночью, если будет холодно». Мы накрывались шалью здесь весной, а потом все ночи были уже тёплые. Мама повела меня в город к весовщику. Она дала ему два рубля и он нас взвесил. От того, что мы пожили на кочёвках, мама «поправилась» на двенадцать килограмм, а я только на девятьсот грамм. Мама сказала: – Наверное у тебя глисты, Алик. Надо их выгонять, а как? Мёда с цецварным семенем не достать. Однажды днём к нам во двор зашёл военный дядя из НКВД – их фуражку с красным я уже хорошо знал. Он собрал во дворе всех, кто был и сказал, чтобы весь день завтра в сады и лес за орехами не ходили, и вообще лучше из дома никто бы не выходил, потому что «сюда пригонят преступников-подростков из колонии – самых ударников, которые хорошо работают». Им, сказал дядя, «разрешили подкрепиться» и потому они будут собирать и есть орехи-фундых в диких садах. Потом дядя подошёл к моей маме, отдал честь и сказал: – Разрешите представиться, капитан НКВД Клячкин! Мама сначала испугалась, потом назвала своё имя и ответила, что у неё муж артиллерист, на фронте, но не сказала, что пропал без вести. Капитан после этого повернулся ко мне, подал руку и спросил, как звать. – Алик, – сказал я. – А меня – Семён Михайлович, или просто дядя Сима. Будем знакомы. После этого дядя Сима ещё раз отдал нам с мамой честь, повернулся и пошёл со двора предупреждать остальных колхозников. На следующе утро по дороге пошли эти «преступники-подростки». Они, как всегда, шли длинными очередями по четыре мальчишки в ряду. Около брошенных садов военные с ружьями остановились и разрешили мальчишкам собирать фундых. Такие орехи уже никто из нас не собирал – наелись. Я вообще уже не мог есть все эти орехи сырыми. Как поем, на всей моей коже сразу много противной красной сыпи и язык весь чешется. Я начинал сильно кашлять и чихать, и даже задыхаться, как это случилось на табачном поле. Мама один раз повела меня после хлебной очереди к доктору. Мы пришли в больницу и доктор сказал, что это у меня такая болезнь, она у многих детей, но это пока ещё не страшно. Страшно будет, если она перейдёт в астму. Мама очень испугалась этого слова и запретила мне есть сырые орехи. С тех пор я уже никогда не ел сырых орехов, только жареные. От них я не чихал. А эти мальчишки из колонии набросились на сырой фундых, как голодные волки. Они хватали орехи из травы, разгрызали, жевали и глотали. Лица у них были совсем серые, глаза

141

жадные. Они разгрызали, жевали и глотали весь день до вечера, а я с Курбаном и Маликом смотрели на них с улицы и смеялись, пока солдат с ружьём не прогнал нас. Вечером военные крикнули всем мальчишкам: «Стройся!» Они бросились из сада на улицу и начали быстро строиться. Их посчитали, потом проверили, чтобы не брали с собой орехов, и увели назад в крепость. Когда мы на другой день пошли в сад собирать кизил, орехов нигде под ногами уже не было, только шелуха. «Как мамай прошёл», – сказала мама. Мы собирали кизил для кислых лепёшек, нам помогал Курбан. Мы не увидели, как сквозь деревья к нам подъехал на лошади дядя Сима. «Здравствуйте!» – крикнул он нам. Потом слез с лошади и привязал её к дереву. – Ну, как идут дела? – спросил он. Курбан его испугался и тихонько ушёл, а мы с мамой продолжали собирать кизил и разговаривать с дядей Симой. Потом он уехал. После этого дня мама не оставалась утром дома без меня. Мы уже вдвоём с мамой ходили в город за хлебом, а когда возвращались, нас всегда встречал дядя Сима и провожал до дома. Он рассказывал много интересного про Ленинград, где осталась в блокаде семья, а его вот, послали воспитывать беспризорников в Закаталы. Детей много и он очень устаёт с ними. – Есть такие, – говорил дядя Сима, – которые ничего не хотят знать. Бьёшься с ним, бьёшься, а результат – ноль, будущий бандит и всё. Таких мы заносим в разряд «неисправимых» и расстреливаем в подвале, что ж с ними делать!* – Дядя Сима, – спрашиваю я, – а у вас есть пистолет? – Ну конечно есть, – отвечает дядя Сима, – как же без него. – Алька, – ругает меня мама, – не смей задавать Семёну Михайловичу такие ненужные вопросы. – Ну что вы, Наталья Алексеевна, – говорит дядя Сима, – что тут плохого? Мальчик – будущий воин, ему интересно знать. После его слов я стал совсем храбрым: – Дядя Сима, а вы покажите мне пистолет. Мама от этих слов страшно испугалась, но дядя Сима вытащил из кобуры пистолет и сказал: – Вот смотри – пистолет, вот здесь в стволе, видишь? – патрон с пулей. А это – обойма. Он нажал на кнопочку сбоку и из ручки вышла вниз коробочка, которую он назвал «обоймой». Дядя Сима взял её в руку: – Видишь, обойма с патронами сидит в рукоятке. Потом он вытащил из кобуры ещё одну обойму: – А вот эта – запасная.

* на основе этих реальных событий создан фильм «Сволочи».

142

Мне хотелось подержать пистолет в руках, но дядя Сима не дал. Дома я спросил маму: – Мама, а как это дядя Сима сказал «расстреливаем в подвале»? – Дядя Сима просто пошутил, этого с детьми не делают. Нигде такой глупости не скажи, смотри у меня! На другой день мы пошли за хлебом очень рано. С нами шёл дядя Мехти, он нёс наш чемодан с кукурузной мукой. Это мама наменяла на муку сшитые вещи и соль, которую мы привезли из Баку. Дядя Мехти довёл нас до очереди, пожал нам руки и сказал: – Наташа, вы нас бросаете, это нехорошоо! Ладно, поезжайте, раз нужно, но двери для вас всегда открыты и вашу комнату будем держать свободной, я обещаю. Он ещё что-то обещал, всё шутил, он любил и раньше шутить. Говорил: «Смотри, Алик, в речке змея». Я смотрю, а это большой пребольшой червяк вертится в воде. Но мама моя расстроилась и ответила: – Спасибо, Мехти, спасибо вам за долгий приют! – За что «спасибо»? Вы наш дом обшивали и рассказывали нам по вечерам интересные истории, – засмеялся дядя Мехти. Потом он ещё раз попрощался, повернулся и ушёл, а мама встала в очередь за хлебом. Мне она велела сидеть на чемодане с мукой и никуда не отходить, чтобы не украли. Мы в последний раз получали в Закаталах хлеб. Мама накормила меня и мы пошли по улице вниз, потом вышли на грязную дорогу и пошли пешком в Кахи. Как мне не хотелось уходить! – Мама, а зачем мы не пойдём домой, ведь дядя Мехти сказал, что двери открыты? – Так надо, – ответила мама. – Дядя Мехти всё шутит. Он скоро женится и у тёти Зары будет совсем мало места. Мама несла чемодан, который был очень тяжёлый. Мама всё время меняла руки, останавливалась и совсем вспотела, а я не мог ей помочь. – А зачем мы прошли автобусную остановку? – опять спросил я, когда мама встала. – Потому что нас там будут искать нехорошие люди! – разозлилась мама. – Мама, а кто это «нехорошие люди»? Нас же ждёт уже дядя Сима, а у него есть пистолет. Мама не ответила, только взяла чемодан и быстрее пошла дальше. – Гражданочка, подождите! Нас кто-то догонял сзади. Вот они, эти «нехорошие люди»! Я хотел побежать, но мама успела схватить меня. – Не бойся, это тот дядя-танкист.

143

Нас догнал танкист без одной руки, он тоже всегда приходил брать хлеб и его пропускали без очереди. Танкист взял у мамы чемодан, взвалил на плечо и сказал: – Теперь пошли до самых Ках. Значит, он нам попутчик и с ним уже не страшно. Мама растерялась и стала его благодарить, но дядя-танкист сказал: – Да будет вам, гражданочка. Раз бежите с мальчиком отсюда, значит надо. Мы же с вами кто? Беженцы! Мы шли долго по дороге в дубовом лесу и машин совсем не было. Я очень устал и мама взяла меня на руки. Вдруг дядя-танкист остановился. – Слышите, мотор? Это студебекер. Из Закатал идёт. Надо ждать. Мы послушались и стали ждать студебекер. Он очень быстро выскочил из кустов и хотел проехать мимо, но танкист встал посреди дороги, поднял руку и крикнул: – Давай, дави, дави! Машина стала тормозить, колёса у неё остановились и она по пыли заскользила прямо на дядю, но он не сошёл с дороги, только отпрыгнул два раза спиной назад. Машина встала совсем около него, из кабины выскочил здоровый дядька, тоже военный, и начал сильно ругаться на танкиста, а тот на него. Потом танкист сказал: – Ты же русский человек, и я – русский. Подбери русскую женщину с ребёнком. У них нет денег, им надо до Ках. Шофер замолчал, подумал и махнул рукой: – Ладно, раз встал – пусть садятся. Мы залезли в покрытый кузов, где уже было полно всяких людей. Дядя-танкист закинул нам чемодан, махнул рукой и крикнул шоферу: – Давай, поехали! Машина завелась и поехала, а дядя-танкист пошёл назад в Закаталы. Мы снова долго ехали той же дорогой, только уже в Кахи. Машина опять переезжала по булыжникам широкие реки, но мы дороги не видели, потому что шофер ещё один раз остановился, чтобы собрать деньги, и дыру сзади закрыл брезентом. К вечеру мы приехали. Шофер открыл дыру и мы около леса все вылезли. Это было совсем близко от Ках и мы пошли в центр. Мама потащила тяжёлый чемодан, но один дядя азербайджанец взял и помог донести его до самой двери камералки. Пока он нёс, мама вдруг провела рукой по шее и сказала: – Ой, а где же кулон? Цепочка оборвалась. Надо вернуться, поискать на дороге. Она была очень расстроенной. Она тут же хотела пойти со мной искать кулон, но потом пошла за дядей с чемоданом и меня не пустила. Дверь

144

камералки была закрыта, мама стучалась – никто не открыл. Тогда она сказала мне: «Сиди здесь, я сейчас приду» и ушла. Я ждал долго, и мама пришла назад уже вместе с дядей Дадашевым. Он взял мою руку, пожал её и сказал: – Ну, здравствуй. Я же говорил, что с холодами вы вернётесь. Я не вспомнил, когда дядя Дадашев так говорил нам, но он уже вытащил ключ, открыл дверь и сказал маме: – Располагайся, Наташа, здесь уже больше никто, кроме меня, не работает. Он ещё побыл с нами и ушёл, а мама заперла за ним дверь. Я спросил: – Мама, а почему здесь уже больше никто не работает? – Потому что дядю Юсуфа забрали на фронт, а тётю Шафигу, тётю Зарибу и тётю Нюру направили работать в госпиталь с ранеными. Я раньше тоже просилась, не взяли. Поэтому в камералке теперь только один дядя Дадашев, – он тут и жнец, и жрец и на дуде игрец. Я не знал, что это значит: «и жнец, и жрец и на дудке игрец». Дудки я у дяди Дадашева никогда раньше не видел, наверно она у него есть дома, но я не стал это спрашивать, а то мама опять рассердится. Я спросил только: – А мы что, будем здесь жить? – Нет, дядя Дадашев разрешил нам пока ночевать. Днём здесь жить нельзя, а что делать дальше – будет видно. – Аа... тот «дом колхозника»? Но мама это как будто не расслышала. Она сказала только: – Завтра дядя Дадашев пошлёт телеграмму в Наркомзем, чтобы меня здесь временно поставили вместо тёти Нюры. Потом мама вздохнула и ещё сказала: – Ходила я на дорогу искать кулон и не нашла. Возможно, кто-то уже и подобрал... Или я его у нас там в комнате оставила? На ночь сняла, чтобы цепочку во сне не оборвать, а утром забыла... Мама помолчала, опять сильно вздохнула, но не заплакала: – Ладно, чего уж теперь... Заработаю на билеты и поедем назад в Баку к бабушке. Тогда мы ещё не знали, что бабушка умерла и что письмо от тёти Таи до нас не дошло, где-то пропало. Тётя Тая, после того как бабушка умерла, уехала на фронт медсестрой и оттуда не вернулась. Мы с мамой поели жареных орехов и попили из графина, – вода в нём была нехорошая и тухлая, но мама не пошла ночью во двор за свежей. Мама устроила меня спать на стульях, а сама легла рядом на половиках на деревянном полу. Я крепко уснул, но потом проснулся, когда ночью мама застонала. Ей сначала было холодно и она покрылась сверху другим половиком и старыми газетами. Потом она что-то долго говорила во сне и я понял, что от половика с газетами ей стало очень жарко. Только к утру она уснула уже крепко. Мы спали долго,

145

пока ни пришёл и не разбудил нас дядя Дадашев. Он поздоровался, подождал, пока мы собрались и сказал: – Я бы оставил вас здесь, мне не жалко. Но не имею права, – помещение казённое. – Хорошо, можно оставить здесь чемодан? – попросила мама. – Да ради Бога. Мы вышли на улицу. Мама взяла узелок с кукурузной мукой и зажигательным камнем, а я – наш старый кофейник и книжку-букварь. После этого дядя Дадашев запер дверь камералки и сказал: – Спецтелеграмму я пошлю, – не беспокойтесь. Приходите, как стемнеет. Чтобы люди не видели. Потом он ушёл, а мы пошли в сельсовет, чтобы заверить карточки. В сельсовете сказали, что хотя открепление есть, но мы пока прописаны в Закаталах, а не в Кахах, и карточки нам не заверили. Так мы остались без хлеба. Но у нас была мука и мы теперь каждый день ходили в лес на ту самую полянку к заброшенному сараю с соломой, куда ходили раньше кушать тутовые ягоды. Мы из камней собрали, как сказала мама, «очаг», кипятили на нём воду в кофейнике, а на горячих камнях пекли кукурузные лепёшки. Соли у нас уже не было и эти пресные кукурузные лепёшки были мне очень противны, но другого тоже ничего не было и мама заставляля меня их съедать. Когда шёл дождь, мы прятались от него в сарае и у мамы бывали «приступы» и температура, а в хорошую погоду мы сидели на тёплых камнях и мама заставляла меня разучивать буквы и читать по букварю. К вечеру мы возвращались в камералку и это было нам уже трудно, потому что мы сильно похудели и ослабли. Кончалась осень, а ответа из Наркомзема всё не было и мама перестала верить дяде Дадашеву, что он послал телеграмму. Однажды, когда мы пришли в камералку, дядя Дадашев с нами не поздоровался. Он что-то долго искал в ящике стола, а потом сказал маме: – Тут в столе я оставил хлебные карточки, а теперь они пропали. Кроме вас здесь никого больше не было. После этого он нас выгнал и не дал нам чемодан, но муки там было уже мало. – Твой паспорт и другие документы я передал в милицию вместе со своим заявлением о пропаже. Так что, обращайся туда, – сказал он маме, но мама опять не поверила ему: – Ничего ты в милицию не подавал, но просить у тебя не буду. Мы уйдём от греха. Потом сам нас найдёшь и всё принесёшь. Я знаю, куда и как жаловаться. А Дадашев ответил: – Эээ! Иди отсюда. Ничего я у тебя не брал, куда хочешь иди жалуйся! После этого он захлопнул дверь. Мы потащились назад на поляну к сараю и ночевали там в старой соломе.

146

– Мерзавец, – говорила по пути сама с собой мама. – И в милицию обращаться бесполезно – все они рука руку моет. Какая же я дура, оставила сегодня всё в чемодане, побоялась, что намокнут. Возможно, он раньше проверял и вот, дождался. Пользуется моментом, разогнал всех неизвестно куда, а их карточками спекулирует. Теперь и диплом продаст, и хлебные карточки заверит и использует. Жалко. Ничего, всё восстановим, только бы выбраться. Мы были рады брошенному сараю, потому что теперь по ночам заморозки, а солома прела и в ней тепло. Только мышей я боялся, но мама успокаивала меня: – Не бойся, Алька. Мыши не люди, не съедят тебя. И что это ты чешешь голову? Ладно, спи, займёмся тобой утром. С утра мама положила мою голову себе на колени, долго искала и давила в ней вшей, пока коже на голове не стало совсем больно. – Ничего, – успокаивала мама, – терпи уж. Потом она велела мне на солнце раздеться и стала искать вшей в моей одежде, а потом до самого вечера в своей. Мама показала мне одну вшу. Это была совсем маленькая козявка, серая и не страшная, но мама сказала, что человек может от неё заболеть и даже умереть. – Даа, – сказала мама, – и в Закаталах, и на кочёвках сколько проверяла – не было, а тут... На голодных быстро вши заводятся. Жаль, у себя в голове не могу посмотреть, а ведь чешется. Кушать было нечего, мы пили воду из ручья, и уже легче терпели голод. Мама за всё время ни разу в Кахах не заплакала и я очень на неё удивлялся. В сарае мы провели две ночи. На вторую ночь мама сказала: – Надо возвращаться через Нуху в Евлах, пока ноги немножко двигаются. Там ещё тепло. Оттуда постараемся добраться и до Баку. Наши уже гонят немцев и с питанием в городе будет легче. Мама ничего не говорила ни про пропавшего без вести папу, ни про тётю Таю с бабушкой, ни про свой диплом и паспорт, ни про нехорошего дядю Дадашева, как будто ничего этого никогда и не было. Я тоже об этом совсем забыл. Главное – оказаться опять в Баку, съесть кусок очень вкусного чёрного хлеба и всё. Больше ничего не надо. Рано утром мы пошли пешком из Ках в Нуху. Идти было тяжело, мама уставала быстрее меня и мы часто садились у дороги, отдыхали, а если близко был какой-нибудь булаг, мы пили из него воду. Очень редко мимо проезжали машины, но не останавливались. Только пыль поднимали. Тогда мама опиралась на меня, вставала и мы шли снова. Когда мама опять отдыхала, я нашёл сломанную машиной толстую ветку и, как мог, сделал из неё палку. Эту палку я дал маме и с ней ей было идти легче. Сам я устал намного больше, чем когда мы шли из Закатал, но я всё равно шёл, потому что нести меня уже было некому. Уже давно настала ночь, когда мы пришли в Нуху и мама опять села у

147

дороги у автобусной станции. Маму мою трясло. Она говорила, что у неё наверно малярия и она её «подцепила» в Закаталах. Пока мы шли в Кахи, у неё сильно распух и стал выпирать наружу левый бок, – мама сказала, что это селезёнка. «Транзитный зал» на автобусной станции закрыли, говорили: «карантин». Все люди сидели на улице и ждали какую-нибудь машину до Евлаха. С горы задул сильный холодный ветер и пошёл мелкий, как крупа, снег. Мы с мамой пошли по длинной улице, зашли за угол дома. Там не было ветра и было теплее. Мама села на землю и сказала: – Я уже согреваюсь. Я очень устала, Алик, надо отдохнуть. Потом она совсем легла у стены, а я прижался к ней. Мама становилась всё горячее и я согрелся, но спать пока не мог, потому что хотел есть. Ночью стало совсем холодно, а мама моя была очень горячей и всё время открывалась, но я её снова закрывал кофтой и прижимался к ней. Мама смотрела на меня и говорила: – Сегодня мы сварили такой вкусный борщ! Вы хотите борща? Я взглянул на маму и не знал, что ответить, а она опять спрашивала: – Так, вы хотите борща? Не хотите? Все молчат, никто не хочет борща. Оох, как мне плохо... Один раз она внимательно посмотрела на меня, узнала и говорит: – Ой, сынок, совсем расхворалась твоя мамка. Внутри всё горит... Плохо тебе будет...без меня... Она очень сильно дышала. Потом сказала тихо: – Ничего...поправлюсь... Ты сходи в какой-нибудь дом, постучи, попроси воды. Я пошёл, но со мной говорили через дверь по-азербайджанскому, сказали: «Гет бурадан, ахмак!»* и воды не дали. Я без воды вернулся к маме. Она лежала на холодной земле, а была вся мокрая, по лицу тёк пот. – Нее от-крыли? – спросила она, а сама задыхается. – Т-ты с-ходи ы-ещё раз ппостучи в друугой дом, треттий, ккто-нибудь от-, откроет... Наззад не приходи, не надо. Я до-ождусь утра. Нуу, иди. Она хотела толкнуть меня от себя, а руки у неё стали очень слабыми. Я пошёл стучаться, как она велела, но потом передумал – нет, я лучше буду с мамой. Я вернулся к маме, лёг, прижался к ней, а она обняла меня и совсем тихо тихо прошептала: «Спасибо, сынок». Нам обоим было тепло, так уже и уснули мы вместе. Потом я проснулся от холода. Мама спала. Она крепко обнимала меня обеими руками. Они были по локти открытыми и уже не горячими, а холодными. Я с трудом вылез из её рук, стал её трясти и будить:

* Пошёл вон, дурак!

148

– Мам, мам. Мама не просыпалась. Я стал трясти её за плечи и плакать: – Мама, мама, проснись... ну, чуть-чуть проснись, проснись! Подошёл дядя милиционер. Он оторвал меня от мамы и сказал: – Пошлы с мине, малышка. Мам твой уже не проснётся. Эт кома. – Как не проснётся? – испугался я и только сейчас начал понимать, что мамы у меня больше нет. Дальше ничего не слышал, помню только, что сильно задыхался. Утром я увидел себя в серой комнате. Уже без мамы». Так в милицейской комнатке закавказского городка Нуха завершилось детство семилетнего мальчика Алика, сына боевого офицера Ивана Петровича Суркова. Впереди ждали мальчика новые испытания: унижения в голодном детдоме, побег, колония, унижения, побег, зона, опять побег и прочий взлёт в карьере рецидивиста Алекпера Талыблы, – такое имя дали Алику в нухинском детском доме в связи с отсутствием при нём с матерью документов. Ошибся в Закаталах пузатый москвич, упитанный беженец от войны. Тогда он безответно обозвал мальчугана «воришкой», а надо было сразу уж – «рецидивистом». Как раз бы в точку угодил. Проведя почти всю сознательную жизнь в неволе, Талыблы уже весьма пожилым человеком выбрался на свободу по амнистии.

**** Вернёмся назад к летним боям под Прохоровкой, где столкнулись и увязли друг в друге русские и немецкие танковые армады. Задачей Ротмистрова было любой ценой остановить дальнейшее продвижение врага к Курску и это ему удалось: неся огромные потери, бронированная машина вермахта забуксовала. Чтобы на месте разобраться в создавшейся критической ситуации, тринадцатого июля на командный пункт танковой дивизии СС «Великая Германия» прибыл сам командир корпуса, генерал фон Кнобельсдорф. Следя за сражением, он верно оценил обстановку и «отдал приказ, который не оставлял никакой надежды на возможность наступления...» [Л. Кесслер, «Железный кулак»]. Естественно, этот приказ был равносилен признанию поражения. Танковая атака немцев на Курск с юга наконец-то захлебнулась. Сегодня не отмахнуться от неприятной истины, что в целом немецкие бронированные машины и их вооружение оказались под Прохоровкой лучше советских, а танкисты искуснее. Однако, отвага эсесовских смертников столкнулась в бою с не уступающим им в мужестве, помноженном на традиционную склонность к самопожертвованию более многочисленных русских экипажей, и это предопределило конечный результат. Четырнадцатого

149

июля гитлеровцы приступили к отводу войск, оставляя русским прохоровское поле сражения. Фашистов не преследовали – наши ещё полностью не уверовали в победу, да и своего приказа наступать не было. Смолкла артиллерийская канонада, небо очистилось от авиации. Несколько дней царила непривычная тишина. В Германии объявили траур и о прохоровском сражении с русскими немцы до сей поры не любят вспоминать. В Советском Союзе – наоборот, объявят победу под Курском и в честь неё дадут первый за всё время войны салют. Произойдёт это лишь после того дня, когда получили, наконец, долгожданный приказ о наступлении. Подтянутые многочисленные батареи открыли по позициям врага ураганный огонь, выпустив более шести миллионов снарядов. Затем пошли танки с десантом на броне. Прохоровское поле было пустынно. Несколько дней удушающей жары сделали своё дело – запах гари перебивало зловоние от разлагающихся трупов и бойцы с трудом переносили это. Следующие десятки километров наши войска прошли практически без сопротивления. На пути следования их провожали безумными глазами оглохшие гитлеровцы, из тех, кто выжил. Казалось, они не понимали, что уже в плену. Многие солдаты словно сошли с ума и без оружия, с разинутыми ртами на почерневших лицах метались по позициям. Танкисты не жалели их. Кругом панические вопли не разбиравших дороги бегущих немцев. Их догоняли железные чудовища. Танки перепахивали набитые людьми воронки. На красных от крови гусеницах – лохмотья серо-зелёных мундиров с ошмётками человеческой плоти. Чтобы остановить русских, срочно перебрасываются части из-под Ржева и с других фронтов. Теперь сопротивление врага стало приобретать организованный характер, темп наступления начал спадать, пока не свёлся почти к нулю. Советские войска нуждались в передышке. Навстречу подходящим резервам по раскисшей дороге медленно двигались на отдых и переформирование советские танкисты, участники прохоровской баталии. Измятые, обожжённые машины, с пробоинами в бортах шли с открытыми люками, покрытые гарью экипажи блаженствовали, развалясь на тёплой броне. Сурков, по пояс высунувшись из башни, скинул с себя верх комбенизона и, прикрыв веки, с наслаждением купался в лучах появившегося после дождя солнца. Капитан устал от беконечных боёв. Как и все, он дорожил каждой мирной минутой, выпадавшей в короткой жизни танкиста, и не сразу заметил скачущий по разбитой дороге навстечу колонне штабной виллис с машинами сопровождения. Это вместе с другими высшими офицерами спешил к линии фронта неугомонный Жуков, о котором Гитлер потом твёрдо скажет: «Мне бы такого командующего и русские были бы разбиты». Избыток пафоса, как всегда. Сурков очнулся от забытья, когда офицеров в легковушке обдало грязью, брызнувшей из-под гусениц впередиидущего танка. Виллис,

150

прокатившись юзом, остановился. Встал, как вкопанный, и «виноватый» танк – водитель признал Георгия Константиновича. Вынуждены были одна за другой останавливаться все боевые машины, следовавшие сзади. Из башни «нашкодившего» показался заспанный комроты, он приложил к шлемофону ладонь, отдавая честь полководцу. Жуков что-то сказал шофёру и виллис вернулся задним ходом к танку. В руке полководца – пистолет. Трах! Комроты с простреленной головой обвисает на башне. – Убрать труп, разгильдяи! – крикнул разъярённый Главком застывшим на броне танкистам и толкнул шофёра: – Поехали. Виллис с высшими офицерами поскакал козлом дальше. Вслед ему стала деловито разворачиваться башня тридцатьчетвёрки с двумя заваренными пробоинами в корпусе. Пушка выстрелила. Болванка ударила в разбитую колею рядом с виллисом, выбив огромный прощальный букет грязи. Виллис удвоил скорость, он мчался по выбоинам уже галопом. За ним старалась не отставать свита. – Ты что мне бронебойным зарядил вместо осколочного? – крикнул капитан. Заряжающий тут же вогнал в ствол фугасно-осколочный. Командир, держа виллис в прицеле, медлил со вторым выстрелом, вспыхнувшая ненависть отступала. Её место заполнял не вполне осознанный страх совершить нечто непоправимое. – Ладно, хватит с него, – нерешительно буркнул командир, отрываясь от окуляра. Он нарушил кулачное правило: «Замахнулся – бей!» Вся колонна, затаив дыхание, следила за адекватным ответом на самосуд. Ведь, не сегодня-завтра танкистам опять в бой, для большей части – в последний! Командир понимал, что, не выстрелив вторично, сохранил жизнь Жукова, национального героя, будущего Маршала Победы. Но сейчас навсегда утратил уважение бойцов, и не только своего подразделения. Танк тяжело тронулся, за ним по цепи – остальные. Движение в тыл продолжилось. Почти до Курска. – Слушай Сурков, – без предисловий начал на другой день комбат, не глядя в глаза подчинённому. – Давай-ка ты назад, в артиллерию. От греха. Я похлопочу. На Ивана никто не донёс. Его никто и не искал, о происшествии, казалось, забыли. Однако, среди танкистов Суркова уже больше никогда не было. Конец войны майор Сурков встречал под Берлином командиром гаубичного дивизиона.

****

151

Когда чадящий «москвичок» вернулся и вкатил во двор, взору родни предстал похрапывающий на садовой скамейке дед. Ни шум, ни смрад не разбудили его. Так и проспал он почти до ужина. – Вань, – шепчет ночью жена, – давай купим Петру «жигули», тебе ж как ветерану положено вне очереди. Их «старичок» того и гляди развалится. – Но мы, Лиза, уже купили им квартиру. – Ну и что? Давай купим и новую машину. Чаще будут к нам ездить. Сам же когда-то говорил: наполовину нельзя... – пытается пошутить жена. – Молчи! Хватит с него, – со вспыхнувшей вдруг злобой отрубил муж. – Наверное с собой собрался всё унести, – вздохнула хозяйка. Ветеран Сурков не ответил. Хорошо зная характер муженька, Елизавета Михайловна решила отложить обработку благоверного до завтра, рассчитывая всё-таки сломить его старческое упрямство. Утром дед накинул куртку и вышел, как обычно, за порог посмотреть на солнышко, но в дом не вернулся. – Вот так, Митрофаныч, – говорит, смеясь, Сурков своему давнему приятелю, бывшему комитетчику Деревянкину, – хотелось мне со своими съездить на кладбище третьего мая, а они не взяли. Сказали, отвезут на День Победы. – Типун тебе на язык, Вань. Не знаю, как ты, а я нервы берегу, хочу ещё пожить. Кстати, чего это ты приехал в Москву в шлёпанцах? – А я на лестничной площадке в них переобулся, когда в твои паркетные хоромы входил, – отшутился Сурков. Сидели, как принято в московских квартирах, на кухне, где хозяйка Ольга Ильинишна на скорую руку сервировала стол. Конечно, с бутылочкой, без которой не обходится ни один праздник в русских семьях. У Деревянкиных детей не было. Раньше жизнь супругов из-за этого была бурной, но к старости всё поутихло и сейчас оба в согласии доживали свой век. Сергей Митрофанович улыбнулся на шутку Суркова, побарабанил пальцами по столу, и, как всегда, принебрегая тактом, завёл разговор на интересующую его тему: – Что-нибудь ещё слышно о сыне? Сурков насторожился: – Да нет. – Когда он у вас побывал? Иван Петрович глянул с удивлением: – На прошлой неделе... Лиза ж звонила! – Звонила, да только когда твой сынок уже уехал, – обиделся Сергей Митрофанович. Ему страстно хотелось увидеть выплывшего из небытия сына приятеля, к тому же в силу профессиональной привычки он, как бывший

152

контразведчик, «любил совать нос в чужие дела». Сейчас комитетчик был раздосадован, что его беспардонно обошли, не познакомили с Сурковым-младшим. – Уехал, – вздохнул ветеран. – Пожил три дня и, как не просил его остаться, засобирался и ушёл. – Ты говорил, его Алексеем зовут? – Звали... теперь он... – Иван сморщил нос, – Талыб уже. Комитетчика передёрнуло: – Не понял. Как это? Ну-ка повтори ещё разок. Но Сурков, обойдя вопрос, продолжил: – Меня он только сейчас разыскал... Помирать пора, а он разыскал. Я вот в своё время не смог найти. Теперь ясно, почему. Иван надолго замолчал. Изведённая женским любопытством, Ольга Ильинишна не выдержала: – Вань, а ведь хорошо, что натальин сын жив и тебя нашёл. Лично я даже завидую. Сурков свёл нежелательные пересуды к шутке: – Какой же сын не хочет найти отца! Даже под старость. – Но тогда одно странно...– возбуждённо забулькала было Ольга Ильинишна, однако Сергей Митрофанович удержал жену за рукав: – Не надо, Оля, не продолжай. – Хорошо, извини... Ольга Ильинишна обиженно поджала тонюсенькие губки. Вздохнув, Иван Петрович поднялся: – Ну, ладно. Поговорили, отвели душу, я пошёл. А то старуха моя совсем с ума сойдёт. – Так, давай позвоним, предупредим. О сыне больше не спрашивали, – раз Иван нерасположен, – уже не разговорится. – Не надо звонить, и так знают, что у вас я. Ну, бывайте. Теперь обязательно к нам приезжайте на 9-ое. Хорошо, Оля? Да не смотри ты так на меня. Не обижайся. О чём говорить, если сообщить нечего, – обратился Иван к жене Деревянкина и переключился на другое: – Машинка ваша бегает? – Бегает пока, – тихо ответила Ольга Ильинишна, а Деревянкин добавил: – Отвезли б тебя, Вань, да выпил я. Давай всё-таки обуйся воот... в эти туфли, они широкие. Потом приедем – заберу. – Не надо, – отказался Сурков. Он обнялся со стариками, внимательно посмотрел на обоих и повторил: – Всё, ждём вас. Потащусь на электричку, а то народу будет тьма.

153

Перед этим Суркова подвёз к Деревянкиным частник. На обратный путь денег у ветерана не хватало, а просить взаймы на такси хотя бы до вокзала – постеснялся. Махнув рукой, он вошёл в лифт. В московской квартире Насти Сурковой зазвонил спозаранку телефон. Вставать никому не хотелось, мол, пусть себе, – позвонит, да перестанет. Надо совесть иметь, в такую рань людей поднимать. Телефон умолк, но через секунды зазвонил снова и уже не переставал. – Насть, сходила бы, взяла трубку, а? – А почему не ты? Но Пётр уже храпел. Пришлось жене опускать ноги в шлёпанцы и, прикрыв за собой дверь в спальню, скользить по полированному полу к аппарату на кухню. Вернулась она нескоро. – Пётр, Пётр, ты спишь? – Хм, даа, а что? – Мама звонила. Отец вторую ночь дома не ночевал, такого с ним никогда не бывало. Мама думала, что он, может, у нас бастует, хотела отругать. – Так он у дружка своего, забыл, как его... – Ну, конечно же, как это я не догадалась? Специально к Сергею Митрофанычу в домашних шлёпанцах ночевать отправился. На две ночи. Затем сарказм уступил место тревожному раздумью: – Хм, надо же! Вышел ни свет, ни заря во двор и в дом не вернулся. И не позвонил. Нет, что-то случилось. – Перестань. Твоя маманя дорогая довела его своей грызнёй до ручки. Босым уже готов был сбежать, а тут шлёпанцы подвернулись. – Недосуг шутить. Да, раньше десяти к Деревянкиным не позвонишь. Между прочим, всё из-за тебя, ты пристал ко мне с «жигулями». Пётр промолчал, притворяясь, что заснул. Десять часов утра добавили забот: Ольга Ильинишна ответила на телефонный звонок с долей волнения в голосе: «Ваня ушёл от нас домой ещё два дня назад». Время обращаться в милицию. Стражи правопорядка долго сверялись со сводками по Москве за истекшие двое суток, затем сухо поведали, что пенсионер Иван Петрович Сурков, 1916 г. рожд., потерял сознание 04. 05. 03 года в 17.30 в переходе метро на станции Новослободская. Потерпевший был отправлен во 2-ю Градскую больницу. В кармане у него нашли выписку с паспортными данными, – Сурков имел привычку носить их с собой. Однако ни милиция, ни сотрудники больницы не спешили сообщать о происшествии родным, пустив всё на самотёк. Дочь

154

немедленно связалась по телефону со 2-й Градской и муж услышал из коридора её громкий вскрик: – ...Что? Пётр подошёл к жене, по щекам той текли слёзы. О смерти Суркова оповестили родных и близких, началась грустная процедура подготовки к похоронам. Первому позвонили старому приятелю Деревянкину. Трубку подняла Ольга Ильинишна: – Что? Ваня умер? Ой, какой кошмар... нет, я не могу этого слышать... Раздались гудки отбоя. Видеть мёртвого Ваню Деревянкины тем более не смогли, поэтому на похороны не приехали и контакты с ними оборвались. Повезли Ивана Петровича на кладбище на сутки позже обещанного, – десятого мая. Не прошло и недели после несчастья, как порог дома покойного бесцеремонно переступил лейтенант милиции Дойбань, занимавшийся, по его объяснению, розысками пропавших людей. Лейтенанта интересовали любые сведения о сыне Ивана Петровича. Маленькая вдова, не оправившаяся от горя и постоянно промокавшая влажный носик кружевным платочком, поделилась скупой информацией, которая задержалась в её миниатюрной головке: – Точно, появился какой-то засаленный субъект, вдруг объявивший себя... сыном моего покойного мужа. На Ваню-то и не похож, всё же бомж. – Так вы считаете, он не сын вашего мужа? – Конечно самозванец! Интересно, на что люди рассчитывают? Показывал что-то, ещё непонятную бирюльку протянул на цепочке. Муж взял, стал рассматривать, а у самого слеза по щеке катится. Я заинтересовалась, надела очки, да Иван как гаркнет: «Сними очки и отвернись!» По имени даже меня не назвал... – вдова заплакала. – Пришлось отвернуться. – И куда ваш супруг дел этуу... бирюльку? – По-моему, он вернул её. Во всяком случае, я её больше не видела. Я вообще после такого обращения, прости меня Господи грешную, на несколько дней съехала к дочери. Мне потом... – Когда он к вам приходил? – Кто? – Пропавший субъект, то есть предполагаемый сын мужа, о котором речь. – А он разве пропал? Ах, даа... Не помню. – Ну, примерно, если не число, то месяц... – Какой месяц? Совсем недавно, но уже...и не помню. Милиционер вытащил из кармана фотографии: – Который из них? – Ой, не знаю, не знаю, для меня все бомжи на одно лицо.

155

– И конечно же не сказал, куда собирался? – ехидно спросил Дойбань. Лейтенант решил, что его дурачат. – Нет, не сказал. Наверное, думаю, туда, откуда приехал... – ответила мадам Суркова. Вдруг она спохватилась: – Даа, он говорил ещё, что жил в каком-то ауле, где орехи и каштаны растут прямо под ногами. Скажите, похоже такое на правду? Ну, врал же всё! Дойбань бросил на вдову косой взгляд и, обдумывая следующий вопрос, позволил себе еле заметно улыбнуться. От Сурковой это не укрылось, оскорбившись, она двинулась в наступление: – Послуште, а отчего вы его вдруг ищите? Мы вас об этом не просили, не заявляли. Вы что, действительно занимаетесь розысками пропавших людей? – В некотором роде, – уклончиво ответил лейтенант и наконец предельно вежливо перешёл к главному: – Елизавета Михайловна, вам известно, чтоо... сына вашего покойного супруга называлиии... Талыб? Глаза Сурковой от неожиданности готовы были выпрыгнуть из орбит вслед за возгласом: – Как это? Ведь муж говорил, его имя Алексей... – Хм, а про Талыба, значит, не слыхали? – Почему не слыхала, слышала... – Ну и? – лейтенант, подавшись вперёд, хищно завис над столом. – Да вроде в новостях передавали, – растерялась вдова. Радость милиционера погасла, лейтенант понял, что от старухи путного не добьётся и поднялся. Перед уходом, вручая визитку, сказал сухо: – Если так называемый сын покойного супруга вдруг опять объявится, вы обязаны немедленно позвонить... – Да пожалуйста... – не допустила сомнений мадам Суркова. Она встала, собираясь проводить незваного гостя. Открывая дверь, лейтенант оглянулся: – Не верится, что вы, Елизавета Михайловна, не знали второго имени вашего пасынка. А вот другие знали. – Да разве старик этот может быть мне пасынком! – возмутилась вдова. Вернувшаяся уверенность лёгкой краской тронула её лицо. «Милиционер» вышел, не простившись.

**** Отодвинем события на пять лет назад и разберёмся с экзотичным обиталищем «пасынка». Алекпер Талыблы, вокруг которого забурлила мутная возня, действительно жил в Азербайджане под Закаталами на окраине небольшого аула – когда-то богатого орехового колхоза, ныне постепенно покидаемого нищавшими селянами. Жил Алекпер в доме знакомого из далёкого

156

детства, убеждённого бобыля Мехти Гаджиева. Его родня в разные годы вымерла от малярии и до встречи с Алекпером Мехти сбился бы, подсчитывая, сколько вечеров провёл в полном одиночестве. Алекпер, ведомый скорее ностальгией, чем здравым смыслом, не без труда отыскал «деда» Мехти. Он был приглашён в обветшалый дом и за неизменным «армуды» с крепким чаем принялся вызволять из рыхлой памяти отшельника, как из сырого мха, того белёсого мальчугана Алика с его несчастной матерью, которые когда-то жили здесь. Хозяин никак не мог взять в толк, что же от него хотят. Ну, может и жили... Что дальше? А дальше то, что в те далёкие дни Мехти изрёк: «Дорога в наш дом всегда для вас открыта». Надо же! Дед снисходительно улыбнулся. Алекпер понял, что от воспоминаний хозяин не просветлел радостью и запоздавшая более, чем на полвека встреча, восторга в «старом пне» не пробуждает. Гость собрался уходить, когда бесцветные глаза отшельника блеснули странным огнём и он коричневой от загара рукой властно удержал пришельца на рассохшемся стуле. – Сиди! Расскажи мне теперь с самого начала всё без утайки о себе и... Наталье Алексеевне – так вроде мать звали? Хочу понять, отчего ты сейчас, старик, бичуешь. Колкий прищур хозяина пригвоздил Алекпера к месту. Стало ясно, что память у отшельника далека от «рыхлости» по части прошлого. Гость махнул рукой, вытащил мятую пачку дешёвых сигарет и вопросительно взглянул на хозяина. – Можно, кури... Давно балуешься? – Даа, давненько. Хотел бросить, – в зоне-то табачок дорог. Не получилось. Алекпер откашлялся и приступил к исповеди, начиная от того далёкого дня, когда они с «дядей Мехти» расстались. Естественно, насколько бомжу позволяла истерзанная бременем невезучих лет память. С его слов, он лишь раннее детство помнил до мельчайших подробностей, но посещал его редко, как храм, оставляя грязную обувь за порогом. Хозяин внимательно выслушал уголовную историю Алекпера, повертел в руках не первой свежести справку об освобождении, всматриваясь в замусоленные печати (несмотря на преклонный возраст, Мехти читал без очков), долго молчал, и, вдруг взглянув на гостя тепло, предложил остаться. Под своё поручительство, добавив при этом заговорщицки: – Если справка и липа, не переживай, выправим тебе паспорт. Всё равно здесь копаться не будут. Истощённый, изжёванный жерновами лагерных десятилетий зек, не задумываясь, принял предложение деда. Странное дело, но в архивах сельсовета сохранилась даже выцветшая запись о прописке Натальи Алексеевны с сыном, её никто не отменил. В домовой книге «дед Мехти» проставил против Алёши Суркова то, что разобрал в справке – Алекпер Мамед-оглы Талыблы. Действия

157

были согласованы с сельским активом в лице полуграмотного «кяньчи»* и подкреплены печатью с приложенными к ней денежными знаками среднего достоинства. Это было заведомым нарушением, но для двух стариков, решивших вместе коротать дни, а также для не владевшего русским «представителя власти» не имело принципиального значения. «Просто встретились два одиночества», как поётся в песне – верные слова! Без лживой доверительности сложились спокойные отношения двух придавленных жизнью старых людей. Теперь Мехти с Алекпером жили вдвоём в когда-то многолюдном и шумном, ныне притихшем, покрытом морщинами глубоких трещин доме, летом спали под пологом на веранде, зимой – в помещении. Телевизора у Мехти не было и осенне-зимние вечера приятели проводили у гудящего жаром камина в беседах, вспоминали прошлое. Мехти, схоронив последних близких, невольно превратился в затворника. Русский бы на его месте запил, сжёг дом или повесился. Мехти же принялся глушить тоску (кому-то покажется странным) чтением. Он перечитал всё, чем была богата провинциальная закатальская библиотека. Начал с позабытой школьной литературы, затем перешёл на детективы Шейнина, классику (были Тургенев с Толстым, немного Горького, даже Джек Лондон) и всё остальное, с внезапно пробудившимся азартом, проглатывая книгу за книгой. Когда библиотечный фонд иссяк, Мехти прошёлся по второму кругу, потом стал выписывать журналы, из которых больше всего полюбил «Вокруг света». С годами увлечение чтением сбавило темпы, журналы перестали выписываться и теперь отрадой для обоих оставались лишь тягучие воспоминания о днях минувших. – Я на фронт пошёл с семнадцати лет, – говорил с хрипотцой Мехти. – Мой покойный дядя был военкомом. Он сказал мне: «Племянник, тебе остался год до призыва, пролетит – не заметишь. Потом окопы, дальше – могила». И посоветовал мне знаешь что? – Что? – придвинулся Алекпер. – Иди, сказал, на фронт добровольцем, причём сейчас же. Тогда тебя не пошлют сразу в окопы, а определят сначала в какую-нибудь прифронтовую вспомогательную часть и я об этом, говорит, тоже позабочусь. Покажи, что ты там нужен. Так и будешь у них служить до конца войны. – И пошёл добровольцем? – Да, так и сделал. Пошёл добровольцем и меня определили помощником механика на прифронтовой аэродром – самолёты готовить к вылету. – Но аэродромы бомбят в первую очередь! – Правильно, всего натерпелся. Во время бомбёжек, артобстрелов приходилось по щелям прятаться. Прямого попадания боялся. Тут уж, как повезёт, но это всё же не штыковая на пулемёты. Походил я в помощниках год,

*сельский житель (азерб.)

158

а потом отправили всё ж таки на передовую. Лётчика одного фашистом обозвал. Случайно. Не помогло даже, что я к награде был представлен: самолёт раз из винтаря срезал, пока в щели сидел. Прямо в пилота попал, когда он в пике шёл. Наверное попал от страха, что бомбу на меня бросит. – Ну ты, дед, молодеец! А как же потом выжил? Ранение помогло? Мехти усмехнулся: – Неет, немцы помогли. А ранен был уже по пути домой – на диверсантов грузовик напоролся. – Делаа... Дальше – больше, и всё интереснее. Но сначала расскажи: как это немцы тебе вдруг помогли? Старик хитро прищурился, пошевелил рогатинкой в камине и с удовольствием приступил к рассказу: – Вообще-то, что случилось – не делает чести, но слушай. Направили меня с аэродрома в нацменскую часть, – не буду говорить какую, сам понимаешь. А там – чуреки темнее, чем я. По-русски почти не говорили, стрелять толком никто не умел. Да что там стрелять! Как кого убьют или ранят, все кучей соберутся вокруг и галдят-причитают, а немцам только того и надо. Ээх... – Мехти махнул рукой. – Послали раз хутор один отбивать. Усилили нас взводом русаков, по существу – такой же дурдом необстрелянный, салаги, только злые, как финны. Хуторок мы заняли, а оказалось – ловушка. У немцев разговор короткий: окружили, разоружили, плен. Перво-наперво, отделили от нас русаков и для наглядности на наших глазах их всех расстреляли. Потом вывели за передовую и велели всей толпой идти назад к своим окопам. Представляешь, Алик, – Мехти хотелось по-старинке звать Алекпера Аликом, – идём, а поджилки трясутся, ждём, когда нас в спину будут, как русаков, расстреливать тоже. Но ни немцы не стреляют, ни наши. Дошли до своих окопов, наши пропустили. Навстречу спешит встревоженное начальство и тогда один из нас, нацменов то есть, передаёт начальству записку от немцев. А в ней немцы написали: «Вам не вояки, нам не пленные». – Хаа-ха-хааа... – взорвался хохотом Алик-Алекпер. Мехти только улыбнулся – привык к реакции слушателей, не впервой рассказывал. Выдержав паузу, он продолжил: – Записка дошла, говорят, даже до армейского генерала – позор! Он в горячах и крикнул в штабе: «Кого воевать прислали, чернож... прислали! Разогнать их всех назад по cвоим баранам к чёртовой матери!» Вот под ту горячку и поехал я назад домой к чёртовой матери. Согласно генеральскому распоряжению. Теперь хохотали оба, отчего Алекпер даже поперхнулся, закашлялся и вышел на воздух отдышаться и покурить. Чернота безлунной ночи с искрящимися льдинками звёзд над головой умиротворяла. Легчайший, прихваченный морозцем чудо-ветерок с гор оттеснял сигаретный смог в

159

темноту сада. Выщелкнув пальцем в заиндевевшую траву тлеющий окурок, Алекпер сделал несколько глубоких вдохов, вернулся в дом к жаркому камину и попросил рассказывать дальше: – Давай теперь, как ранило. Я помню... у тебя на спине слева шрамы были. – Хорошая память! Рубцы и сейчас есть, только не слева, а справа. Они уже сморщились, не слишком заметны... В общем, так, слушай дальше. Перевозили нас грузовиком в тыл. Отвезут, потом грузовик везёт назад пополнение, потом опять нас. Едем мы, полный грузовик народа, настроение, сказал бы, радостное – домой едем! Видим, на дороге стоит боец, руку поднял, в другой руке – винтовка со штыком. Водитель тормознул и тут же с двух сторон из кустов выскочили несколько в красноармейской одежде с автоматами, велели всем слезть. Потом команда: «Оружие на землю! Проверка документов!», а говорят с лёгким акцентом. Я сразу почувствовал – не наши это. Как крикну: «Немцыии!» и вырвал у обалдевшего сопровождавшего нас русака автомат. Все бросились врассыпную кто куда, переодетый в красноармейца немец, который остановил грузовик, – на меня со штыком. Я передёрнул затвор, ну и немец в это время выбросил трёхлинейку штыком вперёд. Он успел мне только проткнуть ладонь, пока я встречал его очередью в упор. Мехти показал шрам на ладони и два сведённых пальца. – Немец завалился, я – прыг в кусты. Сзади выстрелы, ударило что-то в спину, но я не остановился, запетлял в кустах. Слышу, машина завелась и поехала. Только после этого упал. Потом узнал, что напали на нас диверсанты. Им машина была нужна, нескольких наших положили, а ведь всех кончать собирались! Оба помолчали с минуту. Алекпер вздохнул: – Мне тоже в спину стреляли. Когда с зоны бежал. Чукча стрелял, навскидку. Лёгкое прострелил. Он думал, убил меня и пришёл кисть отрезать. Они всегда так: приносят в зону кисть зека и требуют: «Вот, началник, рука. Дэнга давай». Им за это – денежки... – Ты уже говорил, – перебил Мехти. – Скажи мне сейчас, что же за климат такой на Чукотке? – Сухой, очень сухой. Морозище в сорок пять наверное большую часть года. Лето – всего месяц, но жара бывает в тридцать. Гнус – тучами, не разденешься, так и обливаешься потом в робе. Но я все же ухитрялся купаться, не могу без этого. – В море? – В море только тюлени купаются, вода ледяная. Зато в старицах – там в это время как парное молоко. А рыбищи сколько! Сеть не вытянешь. Вертухай с коблом торчит на бугру, а нас – лови рыбу для зоны. Мы там гольца жрали сырым. Смачная рыбка! Если упрятал за пазуху, да нашли, вертухай может погнать тебя в тундру. А в тундре – чукчи, за два километра тебя учуют и

160

пристрелят, – им косоглазым снайперовская оптика не нужна. Ему же, вертухаю, руку твою и принесут, да денежки поделят. Но вот что странно: вольных, – те ведь тоже в телогрейках ходили, ты и разницы не заметишь, а вот чукчи их как-то отличали, причём на любом расстоянии. И не трогали. Вообще, сволочная скажу нация, я бы их всех до одного перебил, как Сталин горных чукчей – во, говорят, гадюки были! Набеги устраивали! Для них – что зек, что не зек, попался – жир из тебя, паря, вытопят и на водку выменят. – Что-то не понял, для чего русским нужен за водку вытопленный человеческий жир? – Это не русским, это низовым чукчам. Вроде, лекарство делают ихним бабам от бесплодия. Но я в эту мудь не верю. – Страхов ты наплёл тут... А низовые чукчи сами этим не балуют? – А ты докажи! Трупаков-то не найдёшь, кости в чуме сожгут, всё ж тепло дают. Ещё жён своих любили нам, зекам, подсовывать. Тут они нерповым жиром расплачивались. Не понимали, придурки, – подсовывай своих баб, не подсовывай – всё равно выродятся. От туберкулёза передохнут. Чукчи они и есть чукчи. – Постой, ты сказал – нерпичьим жиром с вами расплачивались. Вы что, его ели? – И ели, и мороженую картошку на нём жарили. Как никак – верное средство от цинги. Начальство наше тоже хорошо знало, что от такой заразы никакие витаминные таблетки не помогают. Только картошка, жаренная на жиру свежей нерпы. Если нерпа чуть тухлая – уже не годится. – Алик, расскажи-ка, когда ты в последний раз... бежал? – Лет двадцать назад. – Двадцать, говоришь? – Нуу... да, двадцать. А что? – Да нет, ничего. Двадцать так двадцать. – Правда, эта ходка мне не очень... Лучше расскажу, которая перед ней была. – Ну, рассказывай. Алекпер закурил, откашлялся и принялся излагать историю: – Летом это было, за два года перед очередным побегом... – Сколько же их у тебя всего было? Бывший зек безнадёжно махнул рукой и продолжил: – Мы тогда у полярного круга в тундре золото мыли. Чукчей там нет, места совсем пустынные. Там, говорят, юкагиры жили, однако все уже передохли. Привели нас на новый прииск. Ещё без колючки, но ведь зона же план держать должна! Дождь, помню, сильный со снегом пошёл и с ветром, погода совсем «нелётная», охрана в будку забилась, а нам – работай, их план выполняй. Два здоровенных кобла натасканых вдоль проволоки бегают на длинной цепи, нас

161

стерегут. Натянули мы тогда с напарником по куску шланга на руку под телогрейкой и арматурой прикончили псин, – мы, зеки, коблов без вохры не очень-то боялись. Прямо в сердце воткнул, когда он зубищами в шланг на руке вцепился. Пикнуть, сука, не успел. С нами в тундру никто не пошёл. Народ больше южный подобрался, истощённый до невозможности. В бараке, бывало, байки травим, в карты втихую режемся, а они сидят на корточках на нарах, о доме тоскуют и тают телом и духом на глазах. Бандеровцы их мусульманами прозвали, хотя там всякие были. Если ходку с таким сделал и поймали, на другую с ним уже не уйдёшь. Так и будет гнить в зоне, пока кранты не отдаст. Мехти слушал, не обижался. – Двинули мы с Макаром... – С кем, говоришь? – Нуу... с Макаром... – Алекпер на мгновение опять смешался. – Корешок у меня был такой, крутой. Макаром звали, а в зоне погоняло было – «Угрюм». – Что значит «погоняло»? – Прозвище, значит. Рассказчик затянулся окурком, выдул в камин сизую струйку дыма и приступил к дальнейшему рассказу: – По воде пошли вдоль распадка, нас оттуда не видно. Речки от дождя разлились, им много не надо – вечная мерзлота. Угрюм знал, где схрон. До него напрямую, километров, говорит, двадцать пять, но тут ещё местность, сопки – итого где-то сорок. На пути шесть рек, которые надо преодолеть. Плавсредств конечно никто для нас не приготовил, переходили вброд. В общем, измучились больше, чем порядком, а перед самой целью – ещё одна переправа, река Забойная, на всю остальную жизнь запомнил. Эта река нам всё чуть и не испортила. Представь себе цепочку баранок, связанных протоками, и эти баранки – ни что другое, как карстовые провалы, и глубина в них – хрен выговоришь. Одним словом, соответствующая. Брода нет. Угрюм попробовал в одной достать дно, да где там! Пришлось нам обход делать вверх по течению. Схрон – вот он, за сопкой, всего километра три наверно уже каких-то, а мы от него куда-то в ночь в сторону прём и это после тринадцати часов пешки под дождём! Настроение самое поганое, но всё-таки нашли переправу и полезли в сопку, за которой схрон. Ноги, как протезы деревянные. На середине подъёма Угрюм ложится и говорит: «Можешь добить меня, Талыб, дальше уж не могу идти». Добивали при случае, не вместе ж пропадать! Присел я рядом. Ночь, а мошка жрёт. Да какая там в июле ночь! Думаю, ладно, отдохнём и потопаем дальше, без него я схрона всё равно не найду. Уговорил Угрюма подняться. Ему тогда было уже под шестьдесят, мне чуток меньше... – Подожди-ка... Тогда ты... выходит, не двадцать лет назад бежал, – резонно подметил Мехти.

162

– Да-да-да, эт ты прав, тут я маху дал. Нам тогда... но то неважно. Слухай лучше, что дальше. Значит, поднялся Угрюм и двинулся... Мехти внимательно слушал. – Не поверишь, дед, – продолжал Алекпер, – мужик шёл «на зубах». Шёл впереди, я его под руки поддерживал. Он ступал и стонал при каждом шаге, губы себе все в кровь искусал, жить хотел. Всё, думаю, скоро и я лягу на брюхо. Этот переход по тундре до сих пор стоит перед глазами. Сам тогда топал на автопилоте. Хоть я всегда и вынослив был, как лось, но все ж таки возраст. Хорошо, тот последний привал немного выручил, передохнули малость. Ещё час я уже почти тащил Угрюма до схрона, а он сам задыхается и мне уже не говорит, а просто хрипит в ухо: «Стой, Талыб, стой, передохнём. Всё равно, там схрон для одного только... До следующего схрона вдвоём не дотянуть... прости уж». Вот это выдал, так выдал! Понял я всё. А он мне опять: «Ступай один, я не жилец – сердце рвётся из груди от боли»... Говорит и сам показывает руками, куда идти. Уже совсем недалеко это было. «Выберешься если живым, – говорит, – обещай мне...» Алекпер поперхнулся, стал надрывно кашлять. Потом бросил окурок в камин и продолжил: – Что ж делать? Кое-как взвалил Угрюма на себя, – он невелик, лёгок был, – и поволок молча. Сам чуть не сдох, но до схрона дотащил. А там – засада! Кто-то продал нас. Вот и всё. Вертухаи нас опередили, а так хрен бы взяли. Уж как-нибудь ушли бы протоками в таёжные места. А там – ещё схрон. А там и зима, с ружьишком и на лыжи встал. В общем, уже с картишкой от схрона к схрону и к большому городу прибился бы. Там с ксивой и затерялся, а дальше – как Бог на душу положит. Держись серебряного правила: нашёл лёжку, надолго не застревай. А чуть сомненьице – линяй сразу. Нуу... не повезло и всё – невезучий я. – Хм, а что с тем... Угрюмом? – Умер он. Били нас, я вот выдюжил. Доходягой после этого стал, года два не мог бежать. – А потом опять бегал? – Погано бежал, с отчаяния. Не всякий придурок на безнадёжный рывок пойдёт. Выпил настой и мертвяком прикинулся. Лежали все покойники в сарае. Я в дрёме всё ж соображал малюха, напрягался, чтобы кровь в ногах не заморозить. В остальном ничего, я ведь простудой-то никогда и не болел. Хоронили нас зеки за прииском. Темно уже осенью и морозно. Они в рукавицах работали. Ну, я вытянутый был как полено, меня и швырнули в яму на других, сверху ещё кого-то и забросали снегом. Со мной ещё один рискнул, да не пробудился, замёрз. Так и остался под снегом. Я потом голышом на чум набрёл, силой взял, но вспоминать обо всём этом не хочется. А через сутки всё равно поймали.

163

– Слушай, а как же ты там до старости дотянул? – Угрюм вот не дотянул, – ухмыльнулся Алекпер. – Но если серьёзно, нас только двое стариков на той зоне-то и было, никто до наших лет не доживал. А вышел таким вот на волю, – бывший зек указал на себя, – только я один. Мехти не неволил больше вопросами, кроме ещё одного: – И это последний побег? – Даа, слава Богу. Попал после под амнистию, но тоже не за просто так, – мне ведь с моим послужным не полагалось. Порученьице пришлось в одном городке выполнить, нехо-рошее порученьице. Вот оно как бывает, – усталым голосом завершил свою исповедь Алекпер. – Всё время так рвался на волю... Отсидел жизнь, если вдуматься, ни за что, ни про что. Одним – всё на блюдечке, других – мордой в грязь. Для баланса, что ли? Так неспешно в будничной суете и разговорах проходили день за днём. – Ты давай работай, работай, помогай всё-таки, – нажимал порой Мехти. – Хозяйства здесь у нас натуральные, а ты не дачник. Алекпер старался по мере сил. Он возился с садом и живностью, заготовлял на зиму дрова; не торопясь, забил смешанной с навозом и соломой глиной все щели в доме. Ещё, спустя время, побелил стены и потолки в комнатах. Во всех, кроме одной. Охваченный необъяснимым суеверием, Алекпер не тревожил комнату своего детства, и дед понимал его. Когда-то Мехти, шутя, пообещал мальчику Алику и его маме сохранить это помещение свободным вплоть до их возвращения. Прошло время, обещание забылось, и в уединённую комнатку перебралась из «каминного зала» старая Зара-ханум. Раз зимним вечером Зара-ханум пошла к себе, чтобы, как обычно, открыть в помещение дверь и впустить перед сном тепло. Распахнув створки, хозяйка увидела в полумраке комнаты женщину с ребёнком. Заре-ханум показалось, что женщина что-то искала. Хозяйка вскрикнула, дверь захлопнула да рассказала собравшимся на её голос домашним о странном видении. С тех пор там никто не поселялся. Нет уже Зары-ханум, из наследников остался один Мехти, но покоя комнатки он нарушить не смел. Ушедшее в глубину десятилетий легковесное обещание молодости обросло реальностью, когда к нему постучался измождённый бомж, и Мехти не посмел отказать в приюте. Пришельцу была предложена давно его заждавшаяся обитель, однако Алекпер попросил поселиться вместе с хозяином в тёплой горнице с камином. Бывший зек избегал бывать в комнатке детства мутными вечерами, но обязательно заходил туда каждым солнечным утром, снимал крышку с ветхой швейной машинки тёти Зары-ханум и садился на шершавый табурет. Рядом на другом табурете сидела за шитьём мать. «Алик, – говорила она, отрываясь от работы, – иди занимай очередь. Не ленись, уже пора». И гладила ладошкой белокурую детскую головку. После этого Алик-

164

Алекпер вставал, бесшумно выходил из комнаты, прикрывал дверь и долго курил на веранде. Следующим солнечным утром всё повторялось. Был один саднящий момент в новой тихой жизни Алекпера: он выяснил свою настоящую фамилию. В детстве она не запомнилась, поскольку в семье произносилась редко. Только фамилии проказников-друзей склонялись часто. Теперь, получив на склоне лет столь важную для себя информацию, экс-зек предпринял попытку выйти на след отца. Слабо веря в удачу, он занялся методичной рассылкой запросов во все города бывшего Союза. Ушли не месяцы – годы, прежде чем Алекпер объявил, что отыскался в Подмосковье ещё «еле живой батяня» – отставной подполковник, ветеран войны. В жизни рядом поселились радость и беспокойство: надо готовиться к поездке. С деньгами вновь помог Мехти. Хранил он припрятанный под полом жестяный короб с серебряными советскими полтинниками и рублями, собранными перемёршей роднёй в двадцатые годы. Это решило исход дела. Перед расставанием старик всё же попытался отговорить от нелёгкого путешествия: – Самолётом не получится, а поездами за кордон слишком хлопотно – теперь же не Советский Союз, да и ты далеко не юноша. Однако, твёрдый в решении Алекпер, возразил: – Дед, не терзай душу. Потеряв мать, всю жизнь думал об отце и теперь нашёл его. Конечно, порадовать батяню нечем. Действительно, о чём могу рассказать? Что сын его всю жизнь провёл на каторге? – Вот видишь! Как к этому отнесутся, знаешь. У твоего «батяни» уж и семья другая... – А повидаться-то всё равно обязательно надо. Конечно, здесь ты, детство, память о моей матери, однако и отец мне тоже нужен. В память о матери, хотя бы. Вернусь недельки через три. – Ну раз так, поезжай проведай – дело святое. За годы совместного проживания дед Мехти «прикипел» к этому странному, не совсем понятному человеку и не хотел, чтобы тот уезжал, но изменить что-либо не мог. Хозяин отвязал высохшего, как и сам, плешивого ишака, бросил на него хурджин* со снедью и проводил Алекпера за шалбан на заросшую травой дорогу. Идти дальше уже ноги не позволяли, поэтому тут же и простились. «А ведь не вернётся», – подумал Мехти, но вслух произнёс: – Ишака отпустишь на станции, он домой придёт. Потом помедлил и напоследок не удержался от соблазна выдернуть краплёную карту. Наверное, в отместку за грядущее одиночество, – как знать? Сказал по-азербайджански: – А ты, может, и не Алик вовсе, а какой-нибудь плут?

* два сшитых воедино небольших мешка из ковровой ткани.

165

Алекпер опешил от неожиданности. Довольный его замешательством, Мехти продолжил: – Алику не с руки бояться ночей в комнате детства. Ему привычнее бы жить в ней, а не бегать туда по утрам и прощение у чужой женщины вымаливать. И табачного запаха не выносил – аллергией страдал. Алекпер сосредоточенно молчал, а дед прокашлялся и завершил отповедь: – Многое теперь и утратило смысл, но я так скажу: надоело тебе скитаться после отсидки, вот и пристроился, может и по-наводке, а? Перекати-поле – вот ты кто на самом деле! И тут же в мыслях одёрнул себя: «Что за ахинею несу, помешался ты уж, Мехти, совсем». – Я не понимаю по-азербайджански, – прошепелявил, скривившись в гримасе, Алекпер. – Ладно, забудь мой бред, – миролюбиво ответил Мехти по-русски, карта вновь вернулась в колоду. – Аллах с тобой, поезжай, раз отец нужен. Всё же – сын! Да, и возьми свою вещицу, осталась тогда после вас с матерью. Запамятовал про неё, извини, склероз... понимаешь ли. Хозяин держал на ладони серебряное сердечко на цепочке, когда-то в спешке забытое Натальей Алексеевной на подоконнике. Кулон обнаружила Зара-ханум и взяла себе, но после памятной ночи вернула его на старое место. – Носи свою фамильную драгоценность, – улыбнулся Мехти, – пусть душа твоей матери успокоится. Чего замер-то? Одевай, не робей. И помог накинуть на морщинистую шею Алекпера потемневший от времени кулон, добавив в шутку: – Всё-таки визитка, когда к «батяне» явишься. Мехти вздохнул, крепко шлёпнул ладонью ишака по крупу и тот засеменил прочь с недоумевающим седоком на спине. «Не верит оказывается мне», – подумалось Алику. Азербайджанский язык он и в самом деле забыл.

**** Алекпер вернулся, но не через три недели, а много позже. Распрощавшись с «батяней», он решил попробовать разыскать под Наро-Фоминском родных давно забытого Угрюма, о чём когда-то пообещал бывшему подельнику. Экс-зек нашёл только племянницу, старую деву в годах. Она выслушала печальную историю изрядно подзабытого ею дяди, всплакнула для порядка, а потом уговорила Алекпера «хоть немного погостить». Талыблы расслабился и остался. Перед отъездом в Азербайджан скиталец позвонил «батяне». Трубку взяла Елизавета Михайловна, от которой и узнал о неожиданной кончине старика. Новость ошеломила, Алекпер с охватившей его грустью вначале пожалел, что не пожил у «батяни» подольше. Однако бестолковый разговор с

166

неуравновешенной вдовой, интересовавшейся местонахождением Алекпера, встревожил «пасынка». Казалось, чего опасаться жителю уже другого государства, посетившего отца? Но это – для неискушённых, не нюхавших параши в сибирских ИТК. Опыт рецидивиста упреждал: раз появилось невнятное беспокойство, надо немедленно сниматься с места и затеряться. Соблюдая осторожность, полагаясь больше на не утраченное волчье чутьё, Алекпер под видом скромного рыбака-пенсионера провёл лето по-ленински – в шалаше в глухих комариных затонах Придонья. Ближе к осени, он, «смотав удочки», попутками и переполненными людьми электричками двинулся к югу, питался порой подаянием, а ночевал как придётся. Свободно вздохнул лишь, когда, преодолев расстояния, кордоны и время, вновь очутился в тихом захолустном ауле по месту своей доброй давней прописки. Однако, здесь Алекпера подстерегал жестокий удар. Старый бродяга по существу переместился от одной могилы к другой, ибо за месяцы его отсутствия смерть увела деда Мехти. Алекперу сообщили об этом встречные, пока он устало ковылял знакомой дорогой к потухшему очагу уже покойного друга. Сообщили, но никто не предложил бывшему зеку войти в своё жилище немного передохнуть, никому не было до зека Алекпера дела. Только сирота-дом с широко распахнутой калиткой одиноко и угрюмо встречал «блудного сына» пустыми проёмами окон и дверей. Следы человеческой жизни зарастают очень споро. Рамы, дверные коробки с трухлявой мебелью, деревянные полы комнат и веранды давно перекочевали в иные хозяйства. Лишь запылённые лоскутные одеяла, подушки да слежавшиеся ватные матрацы валялись по земле. Сельские любители чужого такие трофеи обходят стороной, боятся притаившихся случайных болезней. Судьба преподносит сюрпризы. В далёком военном детстве семилетний мальчик Алик квартировал с матерью в многолюдном доме Мехти, а через десятилетия старый Алекпер оказался единственным обитателем и хозяином этих обглоданных временем и людьми развалин. По крайней мере, до момента, пока не заявят права на участок какие-нибудь пропахшие нафталином родственники – здесь таковыми все друг друга считают. Вот тогда проблемы догонят старика, но об этом он не думал. Алекпер обвёл тоскливым взглядом утонувший в чертополохе двор, который, лишившись былой живости, одичал, погрузившись в тихую унылую дрёму. Удивляться нечему, – всё на свете дичает, стоит оставить его без человеческого присутствия. Древний ишак, «моё такси», как шутил Мехти, околел следом, посчитав без хозяина свою жизнь завершённой, – кости животного, объеденные дружной компанией ворон, крыс и муравьёв, проглядывали сквозь траву в глубине сада. «То же ждёт и меня», – безразлично подумал Алекпер. Теперь он один бродил по осиротевшему участку, беззвучно шевеля губами и беспрестанно оглядываясь. Со стороны такое поведение могло

167

показаться странным и навести на мысль, что человек тронулся, или... чем-то очень серьёзно озабочен. Вот он пересёк двор, затем, с трудом раздвигая палкой ощетинившуюся жгучими стеблями густую крапиву, добрался до обрыва. Эта часть запущенного сада, переходящего на крутом склоне в сплошные дебри, всегда притягивала своей мрачной дикостью и уединением. Внизу изводил себя горским буйством поток, с рыком ударяясь о каменный фундамент разрушенной мельницы и собирая в водовороте за искусственным порогом рыжую пену с вершин. То был омут, возможно хранящий и тайны в своей глубине. Алекпер присел в задумчивости на остатки грубой скамьи, сбитой без гвоздей может быть ещё дедом Мехти. Война забрала у Алекпера мать, нет уже отца. Только их кулон у него и остался – не свёл амулет двух любящих людей вновь. Нет больше и Мехти. Скиталец признался себе, что смерть отца всё же не столь огорчила, как кончина старого друга, к постоянному присутствию которого за последние годы так привык. Камнем навалившаяся утрата лишала Алекпера последней опоры. Бывший зек всю жизнь довольствовался малым, сейчас его снедала тоска по минувшим спокойным дням, самым счастливым после лагерных «беспределов». Прискорбно, что время, как и горную реку, не повернёшь вспять, и скрытый от посторонних глаз бродяга не смог сдержать себя, заскулил словно бездомный пёс, давясь одиночеством. За спиной Алекпера, в стороне, где стояла в былые дни школа, слышалось монотонное мычание возвращавшегося и разбредавшегося по редким дворам стада. Внизу в бессильной ярости продолжала биться в излучинах река, а на противоположном склоне кто-то искал по лесу и громко звал потерявшуюся корову. В близких предгорьях блеяли овцы, – чабаны начинали перегонять баранту на зимние пастбища. Они визгливо перекликались между собой через утопавшую в густом дубняке лощину, по которой в девятнадцатом веке бежал в колодках из горского плена толстовский Жилин. Давно уж нет ни Толстого, ни его Жилина, и только книгам да гремучему ручью на дне лощины суждено терзаться прошлым. Алекпер встал и, тяжело опираясь на отполированный временем хозяйский посох, начал осторожно спускаться по вихлявшей поворотами тропинке. Этим путём Алик с матерью в войну носили кукурузу на мельницу для помола. Пока Хайко занимался отводом воды на мельничное колесо, Алик успевал попрыгать под ледяными струями водопада, а потом долго грелся на солнышке у омута. Сейчас, подступив к воде, Алекпер прислушался. В шести километрах ниже города, где теперь уже железная дорога, сквозь грохот реки пробивались свистки маневровых локомотивов, с далёкого шоссе на равнине перекликались цветастыми клаксонами невидимые машины. Чужая жизнь с её радостями и глупостями проходила мимо седого Алика, а он всё стоял, провожая взглядом пузыри, рождённые в водах рвущегося из теснин на призрачную волю потока.

168

Но вот, стряхнув оцепенение, старик решительно вошёл в ледяные струи. Не ощущая холода, он неспешно снял с шеи кулон, несколько мгновений подержал над водой и разжал пальцы. Бурлящий поток впитал в себя, словно слезинку, кусочек заплутавшей человеческой жизни – изящную капельку серебра на тоненькой цепочке. 2010

169

Олег Константинович Киреев Татьяна Петровна Киреева

О днях минувших

Oleg Kireev & Tatiana Kireeva The days that have gone

ISBN: 978-0-9804346-3-7