h/oil - Новостиvodb.ru/include/fckeditor/data/users/admin/file/1kv2018/medvedskai... · Ты...
TRANSCRIPT
H/O
il
А р х а н гел ь ск
Северо-Западное книж ное издательство
1985
бабушка. Она живёт в деревне, далеко-далеко от города. К ней надо сначала лететь самолётом, потом ехать на автобусе, а потом долго идти узенькой тропинкой вдоль ручья и хорошо смотреть под ноги, чтобы не наступить на лягушку или ужа. Но я совсем забыла смотреть под ноги, потому что всё время смотрела по сторонам — на стрекоз с синими прозрачными, как льдинки, крыльями, на бабочек. Таких красивых я ещё никогда не видела. Мне было жалко расставаться с ними, когда мама сказала:
— Ну, дочка, прощайся с ручьём, со стрекозами и бабочками. Пусть они резвятся на приволье в своем царстве- государстве, а мы должны свернуть к лесу. Видишь — он совсем близко.
И вот он — лес, чудо из чудес! Мы шли мимо очень высоких елей. Под их мохнатыми лапами было так темно,2—8441 3
что я всё время думала: «А вдруг там волк!» Мы шагали лесной дорогой долго, пока впереди не показался какой-то непонятный светлый шар. Но, когда мы подошли ближе, это оказался никакой не шар, а лесная полянка, освещённая солнцем. Вся она густо заросла цветами и на них раскачивались пчёлы, совсем как на качелях.
— Мама! Нарвём цветов, они здесь такие красивые! — попросила я.
Но мама сказала:— Даша! Пока мы идём, цветы завянут и букет при
дется бросить на дороге. Жалко! И пчёл мы потревожим. Ты послушай, как они гудят, и посмотри, как их много. У них страда в разгаре, стараются собрать побольше мёда, пока не отцвели цветы. А какой аромат... Вдыхай, дыши глубоко.
Пахло так сильно и хорошо, что мы с мамой не могли надышаться. Я думала: «Почему цветы так пахнут? Чтобы пчёлам и людям нравиться, что ли?»
Вместе с пчёлами на цветы садились и огромные, совсем как бархатные шмели. Они громко и сердито гудели. Мама сказала, что со шмелями, если их разозлить, шутки плохи. Но мы и не думали злить шмелей, а просто шли и шли. Мы так долго шли, что мне казалось — только я об этом маме не говорила, — до самой ночи не дойдём до бабушкиной деревни и тогда придётся ночевать в лесу. Я вспомнила, как перед нашим отъездом в деревню мне говорил папа: «Твоя бабушка живёт на краю света. Пока вы к ней доберётесь, узнаете, почём фунт лиха!» Наверное, мы и узнаем этот фунт лиха, когда ночь застанет нас в лесу! Но только я так подумала, как лес кончился и вдалеке показались деревянные дома.
— Вот и она, наша родная деревенька колхозная — деревянная дальняя...— Мама обняла меня и засмеялась, и громко запела красивую песню:
Тебя называют по имени-отчеству,Святая, как хлеб, деревенька моя...
А я очень устала! Мне хотелось упасть на траву, закрыть глаза и не шевелиться. И мама устала, ведь она всё время несла большую тяжёлую сумку.4
— Отдохнём, мамочка,— предложила я.— Только пять минуток. У меня ноги не могут больше двигаться...
— Ну, если так серьёзно, то отдохнём!Но тут позади послышалось фырканье лошади. Мы
оглянулись, к нам подъезжал бородатый дяденька. Лошадь мотала головой, отгоняя мух, а дяденька улыбался и смотрел на нас.
— А я еду и слышу: кто-то хорошо поёт, и голос, вроде бы, знакомый... Здравствуйте, горожане! — сказал дяденька и наклонил голову в белой кепке.— Узнаёшь, Татьяна Васильевна?
— Узнаю, Гриня! Ишь, какую ты себе бороду отрастил. За модой следишь, агроном?
— Это для солидности! — дяденька похлопал по шее лошади.— От шоссе пешком шагаете?
— Шагаем... Вот Даша моя устала с непривычки.— Давай-ка, Татьяна Васильевна, её на коня. В школу
скоро?— Осенью пойдёт.— Мама подняла меня, а бородатый
дяденька подхватил и посадил на лошадь, сказав: «Не трусь!»
Большой рыжий конь переступил с ноги на ногу и медленно зашагал по дороге. Мама шла рядом и разговаривала с бородатым дяденькой, которого очень смешно называла — Гриня...
— А помнишь, Гриня,— спрашивала мама,— как я боялась заозерских собак, а ты был постоянным моим хранителем?
— Как же, как же, помню! — отвечал Гриня.— А помнишь, как ты однажды бросился на быка
Красавчика с палкой. Он тогда на мой красный платок нацелился. Ох и боялись мы этого Красавчика! Кого ни увидит, голову нагнёт — и в атаку. А от тебя тогда ушёл сконфуженный.
— И это помню, уважаемая Татьяна Васильевна!— Удивительно, Гриня, как ты всё хорошо помнишь...— Но и ты, Татьяна Васильевна, ничего не забыла.
Давай свою ношу, еле идёшь. Помнишь, как твою сумку с книгами таскал?..
Гриня взял у мамы тяжёлую сумку и всю остальную
5
дорогу больше не разговаривал. Так мы подъехали к бабушкиному дому. Он был совсем не такой, как у нас в городе. Маленький, деревянный, и стоял он на краю деревни неподалёку от родника. Я знала, что бабушка дом свой называет избой, ступеньки на крыльце — приступками, коридор — сенями, а комнату — горницей.
Бабушка Маниса увидела нас в окно, всплеснула руками и поспешно выбежала во двор.
— Золотой ты человек, Григорий Иванович! Таких дорогих гостей в избу мою привёз. Заходите, заходите, желанные. Ой, радость-то какая... То-то сегодня сон видела к гостям.
Я вспомнила, что папа называл сны «чепухой на постном масле» и тихонько об этом сказала бабушке. А она рассмеялась:
— Дашутка, внученька моя дорогая. Гли-ко, что твой отец-то высказал. Только он, хоть и учёный, а в моих снах ничего не понимает.
Григорий Иванович не согласился с нами чаевать. У него дел много. Он сказал: «Хорошего вам отдыха!» —и уехал. А бабушка повязала чистый передник и застелила стол белой скатертью. Она рассказывала маме про всякие колхозные дела и раздувала старым сапогом угли в самоваре. Мама слушала бабушку, спрашивала у неё: «Как же поживает Тимошиха с внучонком?» — и выкладывала из большой сумки на стол печенье и пряники, конфеты, консервы, копчёную рыбу, майонез. И ещё она раскрыла коробку с большим тортом. Потом мы попросили бабушку оставить в покое самовар и присесть. Когда она сложила руки на коленях и стала с удивлением спрашивать, что это мы затеяли, мы вручили ей тёплую шерстяную кофту и большой цветастый платок с бахромой.
— Ой, девоньки, баской полушалок-то! Поди, совестно мне, старухе, такой-то носить...
Я испугалась, что бабушка не возьмёт наш подарок, и стала её уговаривать:
— Что ты, что ты, бабуля! Он тебе очень идёт, очень к лицу! Примерь и посмотрись в зеркало. Ну, пожалуйста. Видишь, как хорошо.6
Бабушка посмотрелась в зеркало и осталась довольна:— Ну дак и ладно. Раз внучка одобрила, дак и но
сить стану.— Бабушка погладила мои волосы.— Хорошие косы у тебя растут, Дарьюшка. Ты их не стриги, как вырастешь. Коса — девичья краса, говаривали в старину.
— Бабуля! А ты сено, что ли, косила? У тебя руки сеном пахнут.
— Кабы сеном, дак и добро бы. А то — травой лебедой-бедой! Всё она, окаянная, за мои руки хватается, будто за какую свою вещь. Ишь, как их уделала — не руки, а коряжины...
— А какая она, лебеда-беда?— Зеленым-зелёная. Забила весь огород, все грядки.В избу вошла Тимошиха со своим внуком Мишкой.— С приездом вас, гости городские! Мишка, поздо
ровайся!Мишка заулыбался, но здороваться не стал, опустил
голову и носком тапки чиркал по полу.— Совестится,— объяснила Тимошиха.Мы пригласили их за стол и угощали чаем с печеньем
и тортом. Тимошиха пила чай из блюдца, откусывая маленькие кусочки от шоколадной конфеты, и рассказывала моей маме про Мишку. Она называла его озорником и сатанёнком. Мишка ел торт, слизывая языком с губ крем, и запивал чаем. На его носу блестели капельки пота.
— Не совладать мне вскорости с Мишкой-то. А матерь его, Валентина моя, в городу живёт и про парнишку дум не держит. Да кабы только здоровье не подводило — ноженьки мои отказываются службу служить, да годков бы помене...
Мама пообещала разыскать Валентину и поговорить с ней. Но Тимошиха замахала руками:
— Что ты, Татьяна Васильевна. Ты её разжалобишь, она и увезёт от меня мальчонку. А каково там у неё будет парню-то? Пока жива — не отдам своего сатанёнка. Уж сколь и как поживётся, дак и ладно будет.— Тимошиха допила чай, перевернула чашку вверх дном и поставила её на блюдце.— Пойдём, Мишка! Спасибо за угощение.
— ...А вечером мы ходили с бабушкой Манисой за3 — 8441 7
козой. Она паслась в кустах, привязанная верёвкой за колышек. Бабушка называла козу красавицей и егозиноч- кой. Я тоже, как и бабушка, почёсывала у козы шёрстку, а она смотрела на меня большими зелёными глазами.
Когда мы привели козу во двор, мама уже сшила огромный мешок и набила его сеном.
— Это наш матрас,— сказала она.— На сене очень хорошо спится.
После ужина мама постелила новый матрас в сенях на широкой деревянной скамье-топчане. Бабушка принесла из горницы две подушки в цветастых наволочках, простыню и одеяло. Я хотела поскорее забраться на нашу новую постель, но мама велела идти на приступки и мыть ноги. Там уже стояло ведро с водой, и в нём плавал деревянный ковшик. Мне этот ковшик очень понравился. Я долгопредолго мыла свои ноги. Наберу полный ковшик воды и медленно выливаю на пальцы, на пятки, на коленки. Вода тёплая: за день на солнышке нагрелась. Когда меня окликнула мама, воды в ведре уже не оставалось.
И вот наконец-то я прыгнула на матрас из сена. «Шу- шу-шу-шу...» — зашумел он. Мне стало весело. Я долго прыгала и каталась по этому матрасу, пока мама не сказала строгим голосом, чтобы я угомонилась. Я легла и стала смотреть на веники. Они висели на жерди вдоль стены напротив нашего топчана. Где-то очень далеко лаяла собака. «Может, на волка...» — подумала я.
Вошла бабушка.— Хорошо ли вам здесь, девоньки?— Хорошо! Очень даже хорошо... Спокойной ночи, ба
бушка.— Ну дак тогда спите на здоровье. Пускай вам хоро
шие сны снятся,— сказала бабушка и уже хотела уходить в горницу, но я успела у неё спросить: «Кто в вениках шуршит?»
— Может, и жук какой елозит,— ответила бабушка.— А он к нам не наползёт?— А нечего ему у вас делать. В вениках ему сподруч
ней, он там дома. Пускай себе хозяйствует. Спи спокойно.Мне хотелось, чтобы бабушка еще побыла с нами, и я
спросила, покажет ли она мне завтра лебеду-беду.
8
— А то как же, покажу, Дашутка. Обязательно покажу. Мы с тобой на неё войной пойдём.
Я еще хотела спросить, можно ли взять с собой на войну с лебедой-бедой Мишку-сатанёнка, но бабушка уже ушла.
Я поймала мамину руку, обняла её, как будто это кукла.
— Мамочка! Давай останемся здесь насовсем. Мне здесь очень нравится...
Мама вздохнула и ничего не ответила. А где-то очень далеко всё ещё лаяла и лаяла собака.
что совсем рядом громко закричал петух: «Ку-ка-ре-ку- у-у-у...» Мамы рядом не было. Я слезла с матраса и, приоткрыв дверь на улицу, стала смотреть на петуха. Он был весь оранжевый-преоранжевый и очень важный. Мне захотелось спеть ему песенку. Я громко запела:
Петя, Петя-петушок,Золотой гребешок...
«Ко-ко-ко-ко...» — закококал петух и побежал ко мне. Я быстро закрыла дверь. А он стал на приступки и не уходит. Я позвала маму, потом бабушку Манису, но мне никто не ответил. Я отворила дверь в горницу, там никого не было. На столе стоял стакан молока, на тарелке лежали два яйца и ватрушка с творогом, ещё тёплая. Всё это было прикрыто чистым полотенцем, вышитым красными нитками. «Интересно, кто его вышивал?»— подумала10
я и стала рассматривать узор. Больше всего мне понравилась курочка с пушистым хвостом и алым гребешком на голове. Одно яйцо я съела, и молоко выпила, а ватрушку взяла с собой и побежала посмотреть, ушёл ли петух.
Петух стоял на приступках и не думал уходить. Я открыла дверь и далеко бросила кусочек ватрушки. Петух помчался к нему. Я захлопнула дверь в сени и быстро побежала по тропинке к роднику. А петух побежал за мной. Я испугалась, что он меня клюнет, да как закричу: «Ма-а-а-а-ма...» И тут же, будто с неба свалился, Мишка-сатанёнок. Он бросился к петуху, размахивая огромным листом лопуха, и несколько, раз легонько шлёпнул этим листом по петушиному хвосту. Это петуху не понравилось, и он, недовольно кококая, убежал.
— Давай сбегаем к роднику,— попросила я Мишу. Он ничего не ответил, но побежал по тропинке впереди меня.
Родничок, как и вчера, когда мы ходили с бабушкой по воду, пел свою весёлую песенку: «Буль-буль-буль...» Вода фонтанчиком прыгала вверх. Из круглого озерца куда-то бежал ручей.
Мишка срезал ножичком тоненькие прутики лозы, уселся на траве и стал что-то мастерить. А мне захотелось нарвать цветов, здесь всякие цветы росли. Каждый цветок я долго рассматривала, нюхала. Больше всех остальных мне понравились незабудки — голубые-голубенькие с жёлтой звёздочкой посрединке. Почему их называют незабудками? Наверное потому, что их нельзя забывать?.. Я пристроила свой букет корешками в воде озерца и стала гоняться за большой красивой бабочкой, но она поднялась высоко и улетела. Когда я подбежала к Мишке, он сидел на том же месте и плёл корзинку из тонких блестящих прутиков. У него очень хорошо получалось.
— Это кто же тебя так научил плести корзинки?— Наш конюх, дед Андрон.— А ты, Миша, тут насовсем-насовсем останешься
жить, что ли?— А то куда же я денусь? Бабка старая, я ей помощ
ник. У неё суставы болят. Одно спасение — травы. Она ими лечится.
— Миша! А травами можно лечиться от всяких-вся- ких болезней?
11
— Бабка сказывает — можно. Только люди не все травы знают...— ответил Мишка. Он заканчивал плести самую расчудесную маленькую корзиночку. Я присела рядом и стала смотреть на его руки. А руки у Мишки все были в царапинах и ссадинах.
— Миша, трудно плести такую корзинку?— А чего трудного,— плети да и всё.— А я вот не умею так.— Эта работа не для городских девчонок,— сказал
Мишка и шмыгнул носом.— А почему не для городских девчонок?— Потому что сила нужна и сноровка. А в твоих
руках какая сила? Лозину не отломаешь.Я посмотрела на свои руки и пошла к кусту лозы,
выбрала прутик потоньше и стала его ломать и вертеть в разные стороны, но он и не думал отрываться. «Правильно сказал Мишка,— моими руками ничего не сделать,— подумала я и оставила своё занятие. — А вот кому Мишка отдаст свою корзинку?.. Ну и пусть девает её куда хочет...» Я вспомнила, что мама говорила: «Приедешь в деревню, будешь бегать босиком по травке-му- равке...», быстренько сняла туфли и носки и стала бегать вокруг Мишки на цыпочках, как будто балерина. Я бегала долго-предолго и пела песенку, которую сама сочинила:
Жук, скажи, куда ползёшь?Где твой дом, где ты живёшь?..
— Вот, возьми,— сказал Мишка и протянул мне корзинку.— Это я тебе дарёнку сплёл. Дед Андрон лучше меня всякие дарёнки мастерит, так он сколько уж годов плетёт.
Я очень обрадовалась.— Спасибо тебе, Миша. Я очень буду беречь твою
дарёнку.— Попросись у своих идти с нами за травами. Я тра
вы помогаю бабке собирать. Которые и в аптеку сдаём. У бабки-то пенсия — не больно разгуляешься.— Он помолчал и плюнул очень ловко и очень далеко, как будто выстрелил слюной.— Бабка моя потешная, про всякую12
траву сказку знает. Любит она сказки рассказывать. Она добрая...
— Миша! А за что тебя бабушка твоя сатанёнком зовёт?
— А за то, что озорую,— улыбнулся Мишка.Меня звала мама. Она кричала громко, как в лесу.
Я схватила туфли и бросилась бегом по тропинке, размахивая корзинкой-дарёнкой. Мишка бежал за мной. У приступок опять стоял петух. Миша подошел к нему и стал гладить блестящую оранжевую спинку, высокий красный гребешок. Я тоже подошла и протянула руку, чтобы погладить пёрышки. Петух не убегал, а что-то рассказывал на своём петушином языке. Из сеней вышла мама, она сказала, чтоб я петуха не боялась. Он не драчун.
— Это его бабушка Маниса приучила за собой ходить, из ладошки зёрна клевать. Видишь, какой ручной. Его бы в цирк отдать, такого красавца.
Я очень радовалась, что мне не надо больше бояться петуха.
— Мама! Посмотри, какую дарёнку мне Миша сплёл!— Ай да Миша, ай да молодец! Надо же, как ловко
смастерил, как настоящий мастер-плетельщик.— Мама любовалась корзиночкой, держа её двумя пальцами за высокую ручку.— Я слышала, Миша, что ты ещё из дерева вырезаешь разные фигурки — лошадок, собак, даже людей...
Мишка опустил голову и начал чиркать большим пальцем босой ноги по песку.
— Ну...— Значит, мастеришь! А какими инструментами ты
их вырезаешь?— Андрон стамеску дал, да нож-складник. А ноздри
в носу калёным гвоздём...— А можно мне и Даше посмотреть эти твои фи
гурки?— Ну...— Значит, можно. Ты принеси их, Миша, когда в
следующий раз придёшь к нам. Договорились?— Ну...
13
Мишка поддел на пальцы босой ноги много песку и сошвырнул его на траву. Песок зашуршал по листьям подорожника, как будто дождь пошёл.
— Мама! Ты отпусти меня идти с бабушкой Тимо- шихой и Мишкой за травами. Мне хочется сказки послушать. Мишкина бабушка знает сказки про все травы...
— А знаешь, дочка, мы скоро все отправимся собирать лекарственные травы. Сегодня же у нас есть другое дело. Ты не помнишь, кто вчера обещал бабушке Манисе воевать с лебедой-бедой?
— Я обещала, я! А можно, мама, чтобы и Миша поел с нами и тоже пошёл бы воевать с этой настырной лебедой? Она же, правда, настырная — растёт и растёт и всё за бабушкины руки цепляется.
Мама заставила нас вымыть руки с мылом. Мы быстро расправились с манной кашей на козьем молоке. Каша была просто объедение.
— Поели? Вкусно? — спросила мама.— Ага! — сказал Мишка и вытер губы рукавом ру
башки.— Теперь за работу, зря я вас кормила, что ли? Ша
гом марш в огород! — скомандовала мама.
то увидели там бабушку Манису и Тимошиху. Они сидели в бороздках напротив друг друга, вырывали траву и по очереди пели. Бабушка Маниса тоненьким голосом про таракана, который соскочил с печи милому на плечи, а бабушка Тимошиха грубым голосом про неверного дро- лю. Такие песни называются частушками.
Я пошла к бабушке Манисе. Она быстро и ловко пропалывала грядку. Бабушка показала мне кудрявые росточки морковки, она даже вырвала несколько оранжевых хвостиков.
— Вот это и есть морковка — оранжева головка, сама в земле живёт-поживает, зелёну косу ветер заплетает.— А ещё бабушка вырвала траву-лебеду.— Ой, лебеда, лебеда — настоящая беда! Вот и рвите её, и воюйте.
15
Я и Мишка тут же пристроились в бороздах, встали на колени и начали воевать. Но лебеда упиралась, вытащить её было трудно. Зато вместе с лебедой очень хорошо вырывалась морковка. Я эту нечаянно вырванную морковку складывала отдельно, а Мишка свою ловко закидывал травой.
— Бабушка! А я всё время с лебедой вырываю морковку. И Мишка тоже. Только мы не нарочно, она сама вырывается.
— Не больно эдак-то ладно, да не сразу учёными становятся. Вы рвите неторопко, да вот возьмите старые вилки. Ими землю аккуратно поддевайте, тогда трава с корнями будет вырываться, а морковка останется.
Мы стали выковыривать лебеду медленно. А тут вместе с лебедой Мишка выковырнул длинного чёрного жука и стал его засыпать землёй. Но жук всё время выползал наружу.
— Миша! Не мучай жука...— Он вредный!Я закрыла глаза руками, чтобы не видеть, как Мишка
раздавит жука. Но он не стал его давить, а зажал в кулак и швырнул далеко за забор. Мы опять работали. И вот только у меня стало получаться всё правильно, как опять случилась остановка. Я зажала пучок лебеды и вдруг больно обожгла пальцы. В лебеде оказалась крапива.
— Такая ещё маленькая, а уже вредная, кусается как больно!
— А ты послюни,— посоветовал Мишка.Я слюнила и размазывала грязь, но пальцы всё равно
горели.— Что рукой-то размахалась? — спросила Тимоши-
ха.— Поди, крапиву схватила? Это не большая беда, поутихнет...
— А вы знаете сказку про эту самую вредную траву — крапиву?
— Знаю, знаю, Дарьюшка. Как не знать про крапиву да лебеду-беду, коли я с ними столько годов знакома. Я росла, и они росли — все рядом, все близёхонько...
Я слушала Тимошиху и смотрела на её серёжки-колокольчики. Она чуть-чуть шевельнёт головой, а серёжки — динь-динь, динь-динь.16
— Вредная, говоришь, крапива... А послушай-ко, как крапива, лебеда да лопух в лихое время людей от голодной смерти спасали. Мы теперь барами живём. Нам и сладкие пряники не всласть. А живали-то люди не так. Ой трудно жили, ой горько. Вот и расскажу я вам не то сказку, не то было такое всамделешной правдой. Только один уговор: работайте да, дело делаючи, слушайте. А дело было вот так, робята...
Жила в одной деревне семья — муж, жена да десять детей. Самому старшему всего-то двенадцать годков. А его все уже старшим величали. Семья эта была работящая. Детишки малые, а уже каждый своё дело знал. Кто огород поливал-полол, кто на сенокосе, на жатве, на картошке с отцом и матерью работал, колхозу помогал. И лён дёргали, и домовничали, и меньших нянчили. А то ходили в лес по грибы да по ягоды, запас для семьи на зиму готовили. Ну а которые постарше — зимой учились. Старались. В школу бегали за три километра. А зимы в те времена были, ой-ой, какие сердитые да вьюжные. Бегут, бедолаги, на ногах опорки, на плечах обноски, книжки с тетрадками в холщовом мешке через плечо. А руки- то, руки, красные, пуще лап гусиных. Известное дело — стынут без рукавиц... Да всё бы ничего, кабы окаянная война не грянула.
Вот стала эта семья провожать на войну своего отца- кормильца. Дети, все десять, облепили батяню своего и завыли на все лады, что голодные волчата. Людям невмоготу было глядеть на ребячий муравейник. Стоят и плачут. А только плачь не плачь — идти надо. Надо оборонять и землю родную, и детей своих малых от лютого гада-ворога.
Вот и ушёл Иван-кормилец с другими деревенскими мужиками. Ой, опустели дворы-то, осиротели деревни-то наши. Ни песен, ни гармоники. Всё притихло, затаилось. Остались старые да малые, да бабы-солдатки горе своё горевать.
Труднее всех приходилось Авдотье, матери десяти детей. Оставит она их на целый день в избе холодной одних. Чугунок похлёбки сварит — вот и вся еда. А к весне и похлёбку варить стало не из чего. Всё, что было
17i.
сОлос. мал доте:: библиотека
в запасе, съели за зиму. Плачут маленькие, просят хлеба. Придёт мать с работы поздно, думает — все давно уснули, а они не спят, ждут мать, а вдруг она хлебушка им принесёт. А только где ж ей, горемычной, было взять хлеба, когда его ни у кого не было. Весь хлеб колхоз на фронт отправлял...
Тимошиха взглянула на меня и заволновалась:— Ой, ой, ой... Да что же это я, такая-разэтакая,
наделала. Что же ты, Дарьюшка, плачешь-то так. Сле- зины по горошине в гряду падают... Знать, сердце у тебя доброе — затронуло страданье людское.
Тимошиха отшвырнула траву и сцепила пальцы рук. А я стала вытирать и ещё больше размазывать слёзы на щеках. Мне было очень-очень жалко голодных Ав- дотьиных детишек.
Подошла моя мама, она сняла со своей головы белую косынку и вытерла моё лицо.
— Ничего, ничего,— спокойно сказала она.— Рассказывайте им дальше про Авдотью и её детей. Наши дети должны знать, каким было детство наших матерей и бабушек, отцов и дедов. Обязательно должны знать!
— Ну дак и стану сказывать, раз мать велит. А ребячья слеза — чиста бирюза... На каком это месте я остановку сделала?
— На том, что весь хлеб колхозники на фронт отправляли...
— Молодец, Дарьюшка, умна головушка. Ну дак вот, одного раза стало Авдотье так горько глядеть на своих ребятишечков голодных, что крепко задумалась солдатка, вышла из избы и как во сне побрела за околицу. А ночь та была тихая, тёмная. Земля на ту пору уже оттаяла, всякая травица из неё полезла. Только Авдотья ничего этого не примечает, одна боль перед глазами — дети голодные, одна дума — где еду им раздобыть. И вдруг почудилось ей, что кто-то её окликнул. Прислушалась — и впрямь, тоненький голос тихо, как из-под земли, шелестит: «Авдотьюшка, это я — Крапива. Ты нарви-ко травицы моей, в корытце изруби, да посоливши, истолки в ступе. Лепёшек детям и напечёшь. Они поедят, водицей родниковой запьют и поснут. А утречком щец им крапивных сва18
ри погуще. Не горюй, Авдотья! — шелестели голоса,— не смотри, что Крапива да Лебеда — сорняки. Мы великую силу из земли забираем, этой силой с тобой и твоими детьми поделимся».
В тот же вечер напекла Авдотья крапивных лепёшек, вынула из печи и каждому ребятёнку — по лепёшке под нос. Едят, радуются, бедолаги, еде, глазоньки так и блестят уголёчками. Из крынки водичкой родниковой запивают. А у матери уже припасён для них котёл щец на завтрашний день...
Неожиданно Тимошиха прервала свой рассказ и тихо, грустно запела:
Ой ты, горе, моё горе,Моё гореваньице,Плачь, солдатка, не дождёшься Дролю на свиданьице...
Она замолчала, а мне очень хотелось знать, что было дальше, выжили ли дети Авдотьины... Я попросила бабушку Тимошиху:
— Пожалуйста, расскажите, что же дальше было?— А дальше-то... Вот дожила семья до тепла. Кра
пивы с лебедой — навалом! Да брюквины, да репа, да картошина какая, да щавелёк. А там грибы и ягоды поспели, да ещё старшой сынок Ванюшка рыбёшку стал ловить. Которую на ушицу, а которую к зиме на солнце сушил-вялил.
— А как же лопух?— Ты и про лопух, Дарька, не позабыла. Ну, голо
вушка умна! И без лопуха не обошлось. Пришла Авдотья и говорит своим детям:
— Опять чудеса приключились со мной. Иду с работы, так уморилась, что и тропы под ногами не вижу. А тут лопух за мою одёжду цепляется. Я шишку-липучку сорву — отброшу, сорву — отброшу. Глядь-поглядь — опять
19
шишек на моей стёганке видимо-невидимо. «Ну, пошто ты, Лопух,— спрашиваю,— ко мне прицепился?» Тут Лопух и заговори человеческим голосом: «Не серчай, Авдотья. Остановить тебя хочу, совет дельный дать. Ты накопай- ко моего коренья, намой водицей до чистого обличья, напарь в печи да на стол мечи. Будет тебе и твоим детям отменное угощение, силу прибавляющее, от хвори оберегающее...»
— Вот, робята, какая история приключилась. Все десять детей у матери Авдотьи выжили, выросли, выучились. Стали хорошими людьми, потому что большую нужду познали. Теперь у них всего-то вдоволь — и хлеба, и булок, и одёжи разной. А в то лихолетье поделились с людьми силой своей, которую им Земля отдала, Крапива, Лебеда да Лопух. Ой, робята, робята... Велика сила у Землицы нашей! Ой, велика!
— Эко вы рты пораскрывали, помощнички! — окликнула нас бабушка Маниса.— Тимошиха ещё не такое порасскажет. Вот придёт к нам вечером чаевать да про ленивых детей и поведёт сказ...
Тут я и Мишка принялись за прополку старательно и работали до тех пор, пока не пропололи весь участок, намеченный для нас моей мамой.
— А почему же лебеду бедой называют? — спросила я у Тимошихи.
— А вот про то вечерком и узнаешь.— А вы обязательно-обязательно придёте вечерком?— Да уж приду, если самовар поставишь да в гости
позовёшь....Вечером я ставила самовар. Дым лез в глаза, а я всё
равно не отходила от него, бросала в трубу бересту, щепу, раздувала сапогом и ни за что, ни за что не разрешала маме и бабушке Манисе этим заниматься. Самовар уже давно шумел, и я не могла дождаться — когда же он закипит.20
Я с нетерпением ждала Тимошиху с Мишкой и очень беспокоилась — вдруг не придут. Но они пришли, как и обещали. Тимошиха принесла ещё горячий пирог с брусникой.
— Отведайте и нашего гостинца,— сказала она и пристроила свой пирог на столе рядом с другой снедью.
А Мишка держал в руках плетёную корзинку и топтался у порога.
— Говорит, просили вы показать, что за фигурки он вырезает,— кивнула Тимошиха на Мишку и шумнула на него,— выкладывай, принёс дак!
Мишка, ни слова не говоря, подошёл к столу и стал доставать из корзинки настоящие чудеса. Он всё свободное место на столе уставил фигурками, вырезанными из дерева, а те, которые на стол не поместились, поставил на лавку. Подошли мама и бабушка Маниса, стали смотреть. Собаки, лошади, зайцы, лоси, птицы какие-то, люди — все у Мишки получались очень похожими. Мы рассматривали эти фигурки и хвалили. А Мишка молчал, улыбался и смотрел под ноги.
— Миша,— сказала мама,— из тебя может получиться настоящий скульптор или художник!
— Не! — замотал головой Мишка.— Я трактористом буду! — и стал складывать свои деревянные скульптурки в корзину. А две — лося и коня — оставил на столе.
— Это вам дарёнки...— Спасибо, Миша. А тебе не жалко с ними расста
ваться? — спросила мама.— А чего жалеть? Я ещё себе нарежу.— Вот уедем мы с Дашей в город, жди от нас, Миша,
посылку. Мы тебе тоже дарёнок пришлём.— Обязательно пришлём! Какая ты молодец, мамочка,
что придумала посылку,— обрадовалась я.А Мишка стоял посредине горницы, держал в руках
21
корзинку и не смотрел на нас. Но мне показалось, что ему хочется заплакать.
— Ой, самовар-то остынет! — всполошилась бабушка Маниса и усадила всех за стол.
Когда напились чаю с вкусным Тимошихиным пирогом, она посмотрела на меня, заулыбалась, позванивая серёжками-колокольчиками :
— Раз пообещала, то придётся рассказывать про Лебеду-беду, да про детей Таню да Сашу.
СПАСИТЕ ОТ ЛЕБЕДЫ-БЕДЫ
риехали брат с сестрой, Саша из города в деревню — вот, как бы и ты, Дарь-
ка,— к своей родной бабушке Анисье. А бабушка, известное дело, рада внучатам. Она им и блинов напечёт, и лишенку изготовит, молока крынку на стол поставит: «Ешьте, внуки ненаглядные!» Вот наедятся дети досыта и шмыг за дверь. Целый день гоняются за разными мотыльками и стрекозами, целый день всё только в игры играют да забавляются — то с кошкой, то с собакой. А то с деревенскими ребятишками по высоким деревьям лазят да в птичьи гнёзда заглядывают, да с воронами войну затевают, по-всякому их дразнят.
Поглядывает на них бабушка Анисья, поглядывает да головой покачивает — не по душе ей такое. Крепко4 — 8441 23
задумалась старушка: «Неладно это, когда дети ни к какому делу тяги не имеют, а только бы всё бегали да играли, да озорничали. Отдыхать — отдыхайте, и поиграть надо, а только и дело по уму и силам должно быть у детей». Уж очень не хотелось бабушке Анисье, чтоб внуки её родные выросли ленивцами и бездельниками.
Вот как-то утром опять дети досыта наелись и уже хотели бежать на луг, но бабушка остановила их и попросила сесть и послушать, что с ней приключилось вчера вечером:
— Внуки мои любимые, Таня и Саша! Под самым вашим окном, из которого вы в огород лазаете, да всё ворон с воробьями пугаете, гряду я вскопала. Хо-о-рошая гряда получилась. Землица на ней мягкая, тёплая. Любо было мне этакую землю руками шевелить. Всё-то я на гряде этой посадила и посеяла. Должны вырасти морковка и репка, огурцы и подсолнухи, горох и мак, да ещё два куста помидорные. На одном созреют помидоры красные, на другом — жёлтые. Чтобы полить гряду как следует, несколько раз сходила я на ручей за водой. Притомилась. Присела возле гряды и говорю: «Не скупись, Гряда, уроди, Земля! Всё посеяно, посажено для внуков моих, чтоб на своём огороде лакомились, чтоб в чужие огороды не заглядывали...» Только я так проговорила, как слышу — Гряда мне отвечает тихим человеческим голосом: «Это хорошо, что ты о внуках своих позаботилась, вдосталь для них поработала. А теперь выслушай мой сказ. Сама ко мне больше не подходи, воду из ручья не носи, посеянное и посаженное не поливай. И с Лебедой-бедой не воюй, и землю не рыхли. Нарушишь мой запрет — я, Гряда, песком сыпучим рассыплюсь, а все семена в камешки оборотятся. Теперь мои хозяева и хранители — твои внуки! Они должны воду из ручья носить, и меня, Гряду, поливать утром и вечером. И пуще всего оберегать будущий урожай от Лебеды-беды. Дадут ей вольную волюшку — она все всходы погубит, задушит.
— Не беспокойся, бабушка, мы будем беречь нашу Гряду, ухаживать за ней так, как она велела,— заверили бабушку Таня и Саша.
24
— Ну вот и добро, вот и ладно,— обрадовалась Анисья и повела детей в огород.— Хорошее дело делать будете. Да и работы вам не так уж много — часок утром, часок вечером. А остальное время играйте на здоровье. День летний велик. И загорайте, и купайтесь в ручье, и с ро- бятами бегайте по лугу. Только гнёзда птичьи не зорите, птенцов малых не тревожьте. А скоро я вас в лес поведу по грибы да по ягоды,— пообещала Анисья внукам.
Всю неделю дети работали охотно. Бабка на своих внуков не нарадуется. Пойдёт на колхозное поле, всем своим товаркам рассказывает:
— Ой, внуки у меня — чисто золото! Встанут спозаранку, малы ведёрушки схватят и бегом на ручей. Воду носят, Гряду поливают, ублажают огурцы с горохом, репу с морковью, мак с подсолнухами да кусты помидорные. Уж так-то стараются — любо-дорого!
— Повезло тебе, Анисьюшка, с внуками, ой как повезло! Нет на свете хуже человека, чем обибока ленивый...— говорили колхозницы.
А далыне-то так дело было. Приключился ночью дождь — весёлый, спорый, шумливый. По крыше стучит, по окнам ручейками бегом бежит, уж он-то землю поливает, уж он-то каждый листок, травинку омыл.
Проснулись дети утречком — обрадовались: не надо на ручей с ведёрушками бежать, не надо воду носить, Гряду ублажать.
— Ура-а-а-а! — закричал Саша и запрыгал, как мячик.— Ура-а-а-а! — захлопала в ладошки Таня.Вот накормила Анисья внуков и пошла из избы по
своим делам. А дети в шашки поиграли, почитали сказку про Конька-Горбунка, а тут и дождик перестал буянить. Небо разъяснело, солнышко выглянуло. Выбежали робятки на улку и ну по лужам бегать, жеребятами скакать, и песни самы развесёлы распевать...
— А какие песни они пели? — спросила я у Тимо- шихи.
— А самы разны.— А вы их помните?— Как не помнить, помню...— Ба! А как ты их можешь помнить, когда тебя там
вовсе не было? — спросил Мишка и шмыгнул носом.25
— Так бабка Анисья мне и про внуков рассказала, и про то, какие песни они в то утро пели.
— А про что, про что они пели?Тимошиха позвонила серёжками-колокольчиками:— А вот про комара и пели:
Ой комар ты, комарина,Искусал у Марьи сына —Лоб, носок, ручонку, ножку,Да и ринулся на кошку...Эй, народ, ловите зверя,Чтоб не вылетел за двери,Да свяжите ему ноги,Чтоб в избу не знал дороги...
Вот так поют да притопывают, только брызги во все стороны летят, водой с головы до пят друг дружку окатывают.
На следующее утро сестрёнка братишке говорит:— Пойдём, Саша, работать — воду носить, Гряду нашу
поливать.— Так вчера же дождь был, она хорошо напилась,—
зевая ответил Саша.И опять дети весь-то денёк в разные игры играли,
а к вечеру так притомились, что про Гряду и не вспомнили. Утром опять Таня Саше напомнила про Гряду, но Саша перевернулся на другой бок и одеяло на уши натянул — ничего, мол, не слышу. Он ещё вчера договорился с мальчишками ловить пескарей в ручье, и ему не хотелось подводить товарищей.
— Таня! Давай-ка вечером поработаем подольше, ничего с Грядой нашей не приключится.
Но вот и вечер наступил, а дети не навестили свою Гряду, не напоили водицей. Не пришли они в огород и ещё три дня. А деньки-то стояли жаркие. Солнце пекло так сильно, что на песок босыми ногами становиться было боязно, того и гляди, что пятки поджаришь. Ночью и то душно. Окно у ребят открыто, только марлей завешено, чтоб комары не залетали, робятишек не кусали.
Вот крепко спят дети, позабыв наказ Гряды и обещание, данное бабке Анисье. Спали бы они и на этот раз ещё долго, да случилось так, что Серая Ворона облетала огород. Заметила она непорядок, рассердилась, прыг26
нула на подоконник к робятам и закаркала во всю моченьку:
— Кар-р-р-р! Кар-р-р-р! Беда-а-а-а! Проснитесь обман- щики-обегцалыцики, лентяи-разгильдяи. Гр-р-р-яда ваша пр-р-р-ропадает! Пр-р-р-р-ропадает! Серая Ворона несколько раз долбанула марлевую занавеску на окне и улетела прочь, будто её и не было.
А робятки-то проснулись и не могут понять: во сне им Серая Ворона приснилась, или она на самом деле прилетела и обозвала их обманщиками-обещалыциками, лентяями-разгильдяями. Стали дети прислушиваться, и почудилось им, что за окном какие-то жалобные голоса раздаются: «Пропа-а-адаем... Погиба-а-а-аем... Спаси-и-и- ите... Помоги-и-и-те...»
Подбежали дети к окошку и ясно услышали, как совсем близёхонько плачет и причитает Морковка:
— Спасите меня от Лебеды-беды! Душит она меня. Всю воду из земли высосала. Дайте мне пить! Пи-и-и-ть...
А с другого конца Гряды еле доносится ещё один тихий голос:
— Я мог бы стать Огурцом-молодцом, но и мне не даёт расти Лебеда-беда. От света заслонила, воду отняла, жирными корнями оплела, листьями на мне повисла. Ох, душно мне, душно! Напоите водой... Вырвите Ле- беду-у-у-беду-у-у-у...
Жалуются Подсолнухи и Маки:— Ря-я-я-нем... Вя-я-я-нем... Слабе-е-е-ем...Стонет Горох:— Я — Горох, ох, ох... Я совсем занемог... Ох, ох...
Сохну-у-у, желтею-ю-ю-ю...Жалуются Помидорные Кусты:— Почему нас бросили наши хозяева? Разве они хо
тят, чтобы мы погибли? Вот-вот наши корни окаменеют, а Гряда-матушка рассыплется песком сыпучим...
27
Не выдержала Таня, громко заплакала:— Это мы виноваты-ы-ы-ы, что Гряда наша погиба-а-а-
ет.— Мы виноваты,— повторил Саша.— Но ты, Таня, не
плачь. Раз они подают голоса, значит — живы! Значит — мы им можем помочь. Прыгай в окно, побежим к ручью по воду.
Схватили дети свои ведёрушки и десять раз без отдыха сбегали к ручью. Двадцать полнёхоньких ведёрушек воды вылили на Гряду. А она-то, горемыка огородная, шепчет ребятишкам: «Ма-а-а-а-ло-о-о-о! Не напилась...»
Дети ещё раз десять раз сбегали на ручей, ещё двадцать ведёрок принесли водицы, и всю-то её дождём из лейки над Грядой рассеяли.
А Гряда опять своё:— Не напилась досыта! Лебеда-беда воду ворует —
пьёт и жиреет, пьёт и жиреет. Вырвите её с корнями, бросьте на пекучее солнце!
Принялись брат с сестрой Лебеду-беду рвать. А та крепко корнями за землю уцепилась. Пищит, детям руки зелёным соком марает, кусачей крапивой в пальцы тычет. А тут ещё друзья-товарищи прибежали, зовут Таню и Сашу в мяч играть. Но они даже слушать их не стали. «Кончим дело — будем гулять смело!» — сказали дети друзьям-товарищам и никуда не побежали, пока всю сорную траву не вырвали, пока не расправились с Лебедой- бедой, пока всю землю на Гряде старыми вилками не взрыхлили, пока не напоили все растения досыта.
— Ох до чего же вы, бабушкины внуки, славно ублажили Гряду свою! Теперь мне не надо сыпучим песком рассыпаться,— прошептала Гряда и вся зазеленела.
С той поры Таня и Саша ни одного дня не пропускали, чтоб не навестить Гряду свою. Ни одной сорной травинке не давали расти. Уж они Гряду охорашивали, водой28
ублажали, и всякие хорошие слова, да всё стишками- песенками, наговаривали ей.
Тимошиха улыбнулась, и мы с Мишкой заулыбались, потому что обрадовались за Гряду.
— А что дальше было? — спрашиваю я у Тимошихи.— А дальше вот что было. Дети спят — носами со
пят. Солнышко только-только из-за леса показалось. А Серая Ворона тут как тут! Огород облетела, всё оглядела да и прыгнула на подоконник.
— Пр-р-роснитесь, посмотр-р-рите, что твор-р-р-рится на вашей Гр-р-ряде. Кар-р-р, кр-р-р-расота какая!
Вскочили дети:— Саша! Ты слышал?— Слышал! Серая Ворона опять прилетала, про красо
ту каркала.— А ещё ты что-нибудь слышишь?— Слышу, слышу! Какая-то музыка и колокольчики
звенят...Выглянули дети из окна и ахнули. Всё-то на их Гря
де цвело-ликовало. Маки красными огнями на солнце полыхали. Подсолнухи-великаны золотыми коронами пчёл привораживали. Огурцы-молодцы цветами-звёздами разукрасились, листья-зонтики повыставили, гренадерские усы покручивают. А уж Морковка, а уж Морковка... Раскраснелась, разрумянилась. Ветер её зелёные кудри то заплетёт, то расплетёт — красавица в терему у людей на виду!
Такого чуда ни на одной гряде, ни в одном огороде не бывало!
— Ай да внуки у тебя, Анисья. Ай да молодцы! — говорили все, кто приходил подивиться на урожай. — Счастливая ты, бабушка, хорошими, трудолюбивыми людьми вырастут у тебя Таня и Саша!
— А уж то, что скажут колхозницы,— сущая правда. Они зря слов на ветер бросать не станут. Вот так было
29
дело-то,— закончила свой рассказ Тимошиха и допила чай, хотя он уже совсем остыл.
— Ой, добро-то горло промочила, пересохло оно у меня, пока вам про огородные дела рассказывала. А вы, ро- бята, смекайте, да что добро — на ус мотайте.
Я посмотрела в окно и увидела на тёмном небе круглую и очень яркую луну. Тимошиха тоже увидела луну.
— Ой, загуляла я с вами до луны, до петухов! — она легонько подтолкнула Мишку в плечо, и они оба поспешно ушли домой.
гда мы отправились за лечебными травами. Тимошиха и бабушка Маниса до этого все дни были заняты. Они пололи свёклу на большом колхозном поле. А вчера вечером бабушка Маниса сказала:
— Завтра, девоньки, баста! Выходной! Пойдём за травами, самая пора наступила их собирать. А то начнётся покос, тогда всем травам конец. Да пускай-ко Да- шутка поглядит на Зелёный угор и запомнит его крепко-накрепко.
Мы долго шли тропкой через кусты, которые бабушка называла лозняками и ольшаниками, потом лугом, потом возле поля, где клевер растёт, потом мимо овса, и наконец-то вышли к Зелёному угору. Это такая длинная большая гора. На ней росло столько разных цветов, что
31
их никто не мог бы сосчитать... Белые, красные, синие, голубые, оранжевые, лиловые, жёлтые, розовые...
— Ой, ой,— кричала я и бегала от одного цветка к другому. Мишка тоже бегал. Он даже кувыркался и катался по цветам, за это Тимошиха ругала Мишку:
— Уймись, сатанёнок. Пошто природу рушишь?Но Мишка всё равно ещё немножко покувыркался
по цветам и перестал. А я срывала цветы и спрашивала:
— Миша! Как называется этот?Он отвечал: «Мята, иван-чай, синюшник, душица, то
локнянка». А один цветок он назвал курослепом.— Миша! А курослеп зачем нужен? Чтобы куры слеп
ли, что ли? Они, что, понюхают этот курослеп и станут слепыми?
— А на кой им слепнуть? Куры не собаки, чтоб им всё подряд нюхать. Курослепом люди болезни лечат.
Я очень завидовала Мишке, что он знает так много трав и цветов. Он даже знает, какие болезни можно лечить травами. Его этому Тимошиха научила. Я думаю, что Мишка, когда вырастет, будет доктором.
Мы побежали с Мишкой к бабушке Тимошихе узнать, какие травы будем собирать, но она сказала, что нужно маленько отдохнуть, потому что у неё гудят ноги.
— Миша! А как это — гудят ноги?— А вот когда станешь старой, тогда и узнаешь...Мы все присели у разостланного платка, на который
бабушка Маниса положила узелок с пирогами и шаньгами.
— Почему это здесь столько цветов? — спросила я у Тимошихи.— Так много разных разноцветных?..
— А это они, Дарька, на Зелёный угор на посиделки каждое лето собираются. В городах разные вечера да балы устраивали, а у нас, в деревне,— посиделки. Придут к кому-нибудь в избу робята, девчата. Вот девки пряжу прядут, полотенца да сарафаны разными узорами расшивают. Ну а парни деревянные ложки вырезают, ковши, плетут коробы да разные страшные истории рассказывают про лешевы огни на болоте. И тут, известное дело, парни к девчатам приглядываются,— какая из них32
лучшая мастерица, на руки быстрая, какая нравом не спесивая, сердцем добрая. Какую, значит, невестой своей назвать...
Тимошиха посмотрела вдоль Зелёного угора, тряхнула головой. Звякнули серёжки-колокольчики.
— Ну а цветы, они, как и люди, на посиделки собираются. Видишь, сколько их на этом угоре! Подивись-ко, матушка, красота-то какая. И жить хочется, и помереть в этаком букете не страшно. Уж поверь мне, у них, у цветов этих и трав разных, есть о чём рассказать друг дружке. Им тоже охота похвастаться своей красой и силой целебной...
Глянь-ко на берёзу во-о-н ту, что косы свои зелёны до земли свесила. В наших местах никто не посмеет ветки её на веники ломать. Берёза эта не простая — она тут Царица! Кабы кто-нибудь мог понять язык этого дерева, про что листьями шумит, то услышал бы от неё историю, что приключилась на этом Зелёном угоре...
Мне очень захотелось узнать, какая же история здесь приключилась, но Тимошиха долго молчала, вертела в руке какую-то травку, нюхала её, мяла пальцами стебелёк и не рассказывала историю...
— Ну уж затравила, так рассказывай, нечего томить робят. Вишь — глазёнки по яблоку.
— Раз генерал Маниса Федотовна приказала, то придётся рассказывать,— дурачась, отдала честь Тимошиха, приложив руку к серёжке-колокольчику.— Придётся уважить робяток. Только вы уж сами смекайте, что здесь — правда, а что — сказка.
...А случилась эта история давненько. Война тогда шла. Ой, воевал наш народ, воевал — не на жизнь, а на смерть. Заполонили вороги нашу землицу, испоганили. И сколько их наши солдаты ни били, они всё лезли и лезли. Грабили, города и деревни огнём палили. А уж над народом нашим лютовали — стреляли, вешали, пытками мучали. Детишек малых, женщин, стариков живыми в избах сжигали...
— Зачем, зачем они это делали? — спрашиваю у Ти- мошихи и боюсь расплакаться.
— Зачем? А чтоб русский народ под корень извести.
33
Враг — он на то и враг. Такое творили, что и вспоминать страшно. Вот в это самое чёрное время случилось одной молоденькой девушке из наших мест — Грушей её звали — быть на станции с подводой, молоко она отвозила для отправки в госпиталь. А тут аккурат подошёл эшелон с ранеными. Подбежала она к вагонам, смотрит в окна, а слёзы по щекам сами по себе бегут. Отца вспоминает, братьев своих, робят-одногодок, которые воевать пошли. И на неё раненые глядят. Которые улыбаются, машут ей, а которые глядят строго-строго. А тут выходит из вагона доктор и громко спрашивает у народа: «Есть ли здесь кто из деревни Васильки, из колхоза «Родина»?»
Девчонка встрепенулась, подбежала к доктору.— Я,— говорит,— из деревни Васильки. С подводой!— Ну вот и хорошо,— обрадовался доктор.— Ехал с
нами паренёк один. Ранение у него было тяжёлое. Просил, если умрёт, чтоб на этой станции сняли с поезда. Так вот, девушка, отвези его тело в родную деревню. Пусть мать похоронит, да непременно на Зелёном угоре. Это его последняя просьба.
— А как паренька-то звали? — еле слышно спросила Груша.
— Васей звали. Василием Лисичкиным,— ответил доктор.
— Вася...— только и выговорила девушка и руками лицо закрыла.
Вот вынесли из вагона на носилках тело Васи Лисичкина, в телеге уложили и плащ-палаткой прикрыли. Военные люди три выстрела в небо послали — салют, значит, Васе прощальный. А девчонка та стоит, будто окаменела. Тронул её доктор за плечо:
— Вези, дочка, героя. Доехал воин до родной земли. Доставь его к дому родной матери и низко ей поклонись от всех нас...
Поезд ушёл, а девчонка как во сне взяла вожжи в руки, привычно тронула лошадь. Идёт горемыка рядком с телегой, где лежит её лучший дружок Вася Лисичкин, и дороги перед собой не видит. Вспоминает, вспоминает Васю, как вместе по грибы и ягоды в лес бегали, как в район на комсомольские собрания ходили да поздно 34
вечером возвращались, да всё этот Зелёный угор миновать не могли. Будто магнитом тянул он их к себе. Сколько разов-то встречали рассветы на этом Зелёном угоре...
А вот как обернулось-то всё. Везёт девушка Грушень- ка своего любимого дружка не живого — мёртвого. Молчит он, словечка ей ласкового не скажет. Везёт она его в деревню Васильки к матушке родной — хоронить. И такая чёрная тоска одолела Грушеньку, что не заметила она, как солнце зашло, как вся округа туманом закуталась, как конь привёз телегу на Зелёный угор и остановился под берёзой, аккурат вот под этой самой берёзой...
А было это в ту летнюю пору, когда заря с зарёй встречаются. Было это в самую короткую июньскую ночь. Цвели в то лето травы так буйно, что люди и не помнили такого цвета, такой красоты. Выросли они на угоре выше роста человеческого. Стоит конь под берёзой, весь в цветах, как в венке. Глаза закрыл, хвостом не махнёт, ухом не поведёт. «Что же это? То ли я сама коня сюда направила, то ли конь по своей охоте на Зелёный угор подводу притащил?» — подумала Грушенька. Подумала-по- думала да и решила открыть лицо Васюткино. Пускай все цветы Зелёного угора поклонятся ему. Вот протянула она руку и откинула край солдатской плащ-палатки. Глянула — лежит её дружок Вася как живой, только в лице — ни кровиночки.
Не смогла стерпеть Грушенька такую муку, кинулась она на землю, обхватила руками травы-цветы, просит их: «Помогите вы нам, наши любимые травы волшеб- ные-чародейные, исцелите солдата-защитника Васеньку, моего суженого. Не могу я его неживого привезти к дому его матушки. И жить я не хочу, если Вася, мой любимый, в земле лежать будет...»
Наплакалась Грушенька, травы обнимаючи, так, что уже и слёз не стало, все выплакала. Затихла девчонка. И стало с ней что-то непонятное твориться. Боль в сердце унялась. Лежит она подле телеги в цветах. Они к ней головками клонятся, росинками лицо кропят. Глаза у Грушеньки открыты, в небо глядят, а нет сил ни рукой, ни ногой пошевелить. Лежит девушка, будто и земли не касается. И чудится ей — травы между собой разговор повели. И главная над ними — Берёза Белая.
35
— Хвала тебе, Дрёма-трава! — заговорила Берёза Белая.— Помогли твои чары — успокоилась невеста солдата Василия. Крепко дремлет и конь, про еду и питьё позабыл.
Встрепенулась Царица Зелёного угора — Берёза Белая, поплыл её голос над цветами-травами:
— Где вы, Ромашки — озорницы луговые? Разбежитесь во все стороны, Отыщите мне Порезник-траву...
— Тут я! Приказывай, Царица! — отозвался Порезник- трава.
— Сотвори-ко чудо, тебе подвластное. Заживи все раны солдатские, да так постарайся, чтоб и следов не осталось.
— Всё сделаю, как велишь, Берёза Белая!Опять шумнул лист на Берёзе Белой:— Эге-гей! Где ты, Дягель? Привстань, поднимись во
весь свой богатырский рост. Погляди, где у нас растёт-жи- вёт Бессмертник-трава?
— А тут я! У камня гранитного, в землю вросшего,— отозвался Бессмертник-трава, от сорока недугов исцеляющая.
— Тебе, Бессмертник, велю исцелить, излечить от ран тяжёлых солдата Лисичкина.
— Всё исполню, как велишь, Царица наша! — отозвался Бессмертник и низко поклонился.
— Вижу и тебя, гостья наша заморская — Дивина- царская свеча! Встань подле солдата Василия Лисичкина. Не жалей света колдовского, аромата медового, невиданной силою богатого! — приказала Берёза Белая Дивине- царской свече и сама легонько, ласково провела ветвями- косами зелёными по лицу и всему телу Васи Лисичкина.
Дохнул ветерок, поплыли над Зелёным угором запахи-ароматы, да такие, что словами не высказать. Заискрился над травами свет чуду подобный. Все-то кругом зашелестело, зашепталось. Послышалась музыка с тонким серебряным перезвоном, и все цветы Зелёного угора повели хороводы. То они к землице низёхонько наклонятся, то поднимутся во весь рост, будто надобно им дотянуться до зоревого неба. И все травы-цветы колдовской силой запаха, росы, пыльцы овеяли, окутали, окропили тело36
солдата Василия. Будят они его ласковыми голосами, шелестами-перезвонами.
И случилось тут, робята, чудо превеликое: услыхала Грушенька, как забилось сердечко её дружка Васи: «Тук- тук, тук-тук...» Встрепенулась тут девонька, собрала всю свою силушку, чтоб с земли подняться. Стала руками по цветам-травам водить да и ухватилась за Любим-тра- ву, тут чары Дрёмы-травы и развеялись. Вскочила Груша, смотрит на Васю — вся обмирает. А он будто крепкокрепко спал и только проснулся,— руки к ней тянет, шёпотком говорит ей: «Грушенька! Любимая моя, ромашка моя полевая...» Бросилась Грушенька к нему, щекой к его щеке прильнула и заплакала, от счастья и радости заплакала. «Васенька! — говорит она своему дружку.— Это наш Зелёный угор жизнь тебе вернул!» А Вася провёл по её щекам рукой, слёзы смахнул и говорит ей: «Знать, нельзя убить жизнь в русском солдате, пока есть на нашей Земле Зелёные угоры с Родниками певучими, Берёзами Белыми. И пока они будут, не совладать смерти с народом нашим. Он навсегда! Он вечный!»
Закончила Тимошиха рассказ про Зелёный угор и Берёзу Белую, про Васю Лисичкина и Грушеньку. А мы долго ещё сидели и молчали.
— Ну-ко, робята,— окликнула нас Тимошиха.— Чем зимой простуду лечить будем? Цветы и травы не в обиде, когда на доброе дело их люди собирают.
Тимошиха поднялась и медленно пошла, отыскивая целебные травинки и цветы. А мама сказала:
— Миша! Твоя бабушка — сама мудрость! Ты хорошо запомни всё, что она рассказывает. На всю жизнь запомни...
Домой мы вернулись поздно вечером. Связали в пучки и развесили сушить травы тысячелистника, зверобоя, душицы, мяты. Листья мать-и-мачехи расстелили на газетах. Мама приготовила постель и сказала, чтобы я ложилась спать. Но мне очень хотелось поговорить с бабушкой Манисой. Приоткрыв дверь в горницу, я увидела, как бабушка стояла на коленях и смотрела на фотографию в рамочке. Это был мой дедушка Василий. Но был он на фотографии совсем-совсем молодым. Весело смотрел
37
со стены на бабушку, улыбался. На его стриженой голове ловко сидела пилотка. Я ещё раньше хорошо рассмотрела эту фотографию. Бабушка Маниса не услышала, как я открыла дверь. Наверное, она что-то говорила дедушке на фотографии, потому что губы у неё шевелились... Я не стала мешать бабушке. Тихо-тихо прикрыла дверь и ушла в сени к маме.
Когда я улеглась на нашей постели и закрыла глаза, передо мной как на экране телевизора появился Зелёный угор с ромашками и колокольчиками, кукушкиными слёзками и зверобоем...
«Живи, живи, Зелёный угор! Всегда, вечно — живи, милый Зелёный угор с волшебной Берёзой Белой...» — подумала я и, уже совсем засыпая, услышала — гремел гром. «Ночью гроза будет...»
са спросила: «Хочешь поглядеть, как лён цветёт?» Я обрадовалась и сразу же согласилась пойти с ней в поле.
— Ну тогда собирайся...Она готовила завтрак, а я набрала в плошку перло
вой крупы и пошла кормить петуха. Я очень полюбила кормить его. Он такой забавный,— возьмёт в клюв крупинку, уронит на гладкую дорожку и сзывает кур. Одна из них подбежит, склюнет зерно, а петух доволен: «Ко-ко-ко- ко!» — и мчится ко мне за следующей крупинкой.
— Дашутка! — позвала меня бабушка.— Бросай ты этого озорника, да поторопи маму, она на огороде. Солнце уже во-о-он как высоко.
39
...Когда стали подходить к полю, на котором рос лён, бабушка Маниса сказала:
— Вон он, наш ленок драгоценный. Ишь, как волна- ми-то всё ходит, как бушует да красуется на ветру. Чисто океан лазоревый! — Бабушка обнимала лён и окунала своё коричневое, всё в мелких морщинах, лицо в синие цветки.— Ой ты, лён, лён... Первой моей зыбкой был сно- пок льна. Пелёнки и рубашки — опять же ленок. Полотенцами льняными утиралась. Спала на льняном матрасе, льняным одеялом покрывалась. Да и родилась я на льняном поле...
Мы шли вдоль льняного поля. Оно и вправду было большое-большое, как океан, и конца ему не было видно. Бабушка и мама наклонялись и вырывали высокую лебеду, а я относила её подальше от льна и скидывала в кучу.
— А уж сколь из льна в нашем роду ниток напряли, сколь полотен наткали — и на юбки, и на кофты, и на рубахи мужикам. А полотенец-то, полотенец по сколь срабатывали! К праздникам всю избу ими увешивали. Да всё расшитыми, узористыми, с кружевами плетёными...
Я вспомнила про царь-полотенце, мне мама про него рассказывала.
— Бабушка! А есть у тебя царь-полотенце? Ты мне покажешь его?
— Есть, милая, царь-полотенце, есть! Как не быть, я его ой как берегу, в голод сберегла. Это наша родовая память. Моя бабка, а твоя, Дашутка, прапрабабка его выткала да узорами разными изукрасила.
— Бабушка! А почему это полотенце назвали царь- полотенцем?
— А вот присядем ненадолочко, я тебе расскажу...Было это давно, когда ещё мои дедушка да бабушка
молодые были. Пришёл дедка из леса и говорит бабушке: «Анюта! Вспахал я в глухом лесу земли малость, лён посеял. Может, не пронюхает староста, не возьмёт с нас подати...»
— Какие подати?— В ту пору, Дарьюшка, кто на земле работал, дол
жен был половину урожая помещикам-дармоедам отва40
ливать. А кому ж охота свой труд за так отдавать? Платить ни за что ни про что подати... Вот и пытались крестьяне хоть часть урожая скрыть.
— А давно это было, бабушка? При царе?— При царе, Дарьюшка. Слушай-ко дальше. Бежит
лето, солнце греет, дождик поливает — растёт в секретном месте лён богатырь богатырём. Настала пора лён дёргать, до дела доводить. Дед с бабкой набрали еды на три дня: крынку мёда, два каравая хлеба, ячневой крупы на кашу, прихватили котелок медный и отправились урожай собирать. Весь день лён дёргали, в сноп- ки вязали, в бабки ставили. Вечером поели каши с мёдом, водой запили да отдыхать легли на подстил из елового лапника. А в костёр сырых валежин навалили, чтоб дым комаров отпугивал.
Дед сразу уснул, а бабушка не спит, всё думает, что из такого богатырского льна сделать ей? И надумала она соткать дочкам своим по шесть полотенец. Пускай, мол, мать да отца помнят. А было у бабушки с дедушкой пятеро девчат, все погодки малые. Вот если каждой по шести полотенец, то надо на тридцать полотенец полотна наткать и каждое из них узором расшить- разукрасить. «Работа большая, да сердцу милая», — решила бабушка и закрыла глаза, чтоб уснуть. Но тут почудилось ей — трещит валежник. Поднялась, прислушалась — тихо стало. А потом опять затрещало. «Не иначе — медведь!» Хотела она деда разбудить, да передумала — осерчает. Скажет: «Пошто зря будишь, медведь к огню не пойдёт!» Лежит бабушка, уснуть не может. Слышит, ворочается лесной хозяин неподалёку. Страшно ей. И надумала она задобрить гостя незваного. Намазала мёдом кусок хлеба и швырнула в ту сторону, где валежник трещал.
Утром проснулся дед, бабушка ему и рассказала, как медведя потчевала. «Ой, баба ты неразумная, ишь чего надумала, — заворчал дед. — Теперь он отсюда — ни шагу, тут, поди, где и затаился».
До самого вечера сушили на солнце снопы льна. Всё их поворачивали, встряхивали. Решили назавтра обмолотить лён, хотя и не больно-то он высох, да иного выхода не было.
41
Поздно вечером легли отдыхать. Дед опять сразу же уснул. А бабушка боится спать, всё прислушивается. И опять, как и в прошлую ночь, зашебуршил лесной хозяин — здесь, мол, я! Пришлось опять угощать медведя хлебом с мёдом. Бабушке даже показалось, что она слышит, как урчит Михайло от удовольствия. А потом всё стихло. К утру сон сморил бабушку.
Проснулись они, когда солнце над лесом поднялось. Кругом тихо, только пташки распевают. «Может, и медведя не было, может, померещилось ночью...» — подумала в то утро моя бабушка, принимаясь варить ячневую кашу.
К полудню обмолотили лён — снопок в мешок да на валежину, да палкой по нему — трах-тах-тах, трах-тах-тах... — семена в мешок и высыпаются. Только закончили обмолот, как услышали — конь заржал. И тут-то у них от страха всё похолодело внутри. Въезжает на их поляну верный слуга помещика-богатея — староста. Прикрыл от солнца глаза ладонью и присматривается к копне обмолоченного льна, не может разобрать — что это? Притаились за старой ёлкой дед с бабушкой и одна думушка у них: «Пропали наши головушкибедные!» И вот тут-то случилось такое, что и в сказке не придумаешь. Вывалился из густого ельника медведь — великан великаном. Встал на дыбы да как рявкнул, да к старосте, что сидел верхом на коне. Конь, известное дело, почуял зверя и понес перепуганного старосту прочь. А медведюшко за ним — не лезь, мол, враг, куда не просят. Меня, медведя, здесь хлебом с мёдом потчуют, а ты отнять явился... Долго ещё трещали сучья и кусты. Далеко гнал медведь старосту со своих лесных владений.
А когда собрались дед с бабушкой уходить со своей полянки, то намазали мёдом остаток хлеба и оставили медведю: «Спасибо, косолапый, выручил!»42
Уже много позже привезли лён, высушили в бане. Бабушка его на деревянной мялке смяла, потом трепала да чесала. Хорош стал ленок — чисто серебряный да мя- гонький. Вот напряла она из него тонкой пряжи, наткала полотна, отбелила на солнышке. А уж потом порезала на полотенца. Последнее получилось длиннее остальных, его и прозвали Царь-полотенцем. Вот оно, мудрёными узорами изукрашенное, мне по наследству и досталось.
— Ты, бабушка Маниса, покажешь мне это полотенце?
— Да как не показать... Покажу непременно. — Бабушка стала всматриваться вдаль, прикрыв рукой от солнца глаза.— Гли-ко, гли-ко, никак Григорий Иванович верхом скачет. Это он лён осматривал.
Григорий Иванович очень быстро подъехал к нам, поздоровался и спросил:
— Хорош ленок, Маниса Федотовна?— Да уж до того хорош, что душа радуется и гла
зам отрада.— А тот дальний край осот забил, надо бы пропо
лоть, пока он семена не вытряс. Я завтра людей пришлю, а вы покомандуйте...
— Ну и прополем. И покомандуем, и сами поработаем. У меня, вишь, какая собственная бригада!
Григорий Иванович внимательно посмотрел на меня и маму и весело рассмеялся:
— Ну, теперь берегись, злодей-осот! Как отдыхается горожанам? Дашутка не скучает по мороженому с пирожными?
Я слышала, что у меня спросил Григорий Иванович, только не сразу ответила, потому что на коня засмотрелась, как он мотал большой головой, будто бы кланялся.
43
— Ни капельки! Мне здесь очень нравится.— А самостоятельно верхом на лошади хочешь про
ехать?— А можно?— Обязательно можно!Григорий Иванович спрыгнул с лошади, поднял меня
и посадил в седло. Я низко нагнулась и изо всех сил вцепилась в конскую гриву. Григорий Иванович шёл рядом.
— Не гнись! Гриву лошадиную отпусти. Возьми в руки поводья. Вот так, молодчина...
Конь шёл шагом. У меня замирало сердце от счастья и немножко от страха. Я думала, как это здорово — ехать верхом на большом рыжем коне мимо огромного льняного поля. «Вот бы увидел меня сейчас Мишка!» — подумала я.
Я — ПЛЕТЕН
не очень хотелось увидеть Царь-полотенце и я часто напоминала о нём бабушке Манисе. Но ей всё было недосуг. И вот — наконец-то! — она открыла сундук и стала выкладывать из него всякую одежду. В самом низу лежало кружевное покрывало, а под покрывалом оно — Царь-полотенце. Я даже зажмурилась, когда бабушка развернула его во всю длину. Такой красоты я никогда и нигде не видела. Из переплетённых ветвей выглядывала голова медведя, и множество пташек как будто порхали с ветки на ветку. Всё это было вышито красными, коричневыми, золотистыми и чёрными нитками — и цветы, и птицы, и медвежья голова, и веточки с листьями и ягодами калины красной. Мама тоже не могла налюбоваться на это полотенце, как будто в первый раз его видела. Она легонько поглаживала дивную вышивку и плетё-
45
ные кружева и всё удивлялась мастерству моей прапрабабушки Анюты.
Бабушка Маниса тоже погладила полотенце рукой, будто оно было живое:
— Ой была мастерица. И до чего ж люта до плетения, рукоделья разного. Бывало, мамонька рассказывала, всё ночами творила, всё при лучине, да больше-то не себе, а помещичьему отродью... — Бабушка долго молчит, скорбно вздыхает. — Вот только и памяти осталось, что покрывало плетёное да полотенце это. Всё, что бабонька да мамонька оставили, на хлебушек променяла, когда Вася с войны вернулся...
Покрывало тоже очень понравилось мне: кружевное, узорное...
— Бабушка! А ты такие покрывала умеешь плести?— Плести-то я умею, внучка. Да только такого-то мне
не выплесть. Больно узор мудрёный. А кружева-то выплету...
— Бабушка, миленькая! Научи ты меня кружева плести, — пристала я к ней.
— Вон ты что надумала, — улыбнулась бабушка Маниса. — Видать, и в тебе наша кровь заговорила. Ну коли так хочешь, могу и поучить. Дело не больно хитрое, хотя и смекать надобно. — Бабушка задумалась. — А и где это у меня подушка со ставком? Должно, на чердаке! Вот слазаем с тобой и поищем.
Бабушка опять всё сложила в сундук, закрыла крышку, и мы полезли на чердак. И на чердаке у бабушки висело много берёзовых веников. Я у неё спросила, зачем ей так много веников?
— Которые в баньке мыться-париться, которые козе на обед. Она любит зимой веничек пожевать, он для неё слаще пряника мятного.
Бабушка быстро разыскала подушку и ставок, но нам с мамой ещё не хотелось уходить. На чердаке было столько интересного, мы всё рассматривали, трогали.
— Это не наша ли с тобой, мама, зыбка?— А наша, Татьянка, и есть. Отбаюкала и меня в
младенчестве, и тебя, дочка. А теперь уж всё, лежит тут тихосенько без надобности. Отслужила своё...46
Мама открыла сундук, обитый медными полосками, и стала из него выкладывать всякие диковины. Она протянула мне плетёную берестяную утицу:
Как по синю-синю морю Быстра утица плывёт,Она крылышками машет —Друга милого зовёт...
Я никогда раньше не слышала, чтобы мама пела такую красивую песню про утицу на синем море.
Мама объяснила мне, что это не просто берестяная утица, а солоница:
— В ней соль моя бабушка держала. Сплёл же её мой дедушка, а твой прадедушка Федот. Он уже давно умер, а труд его живёт. А значит, и память о нём будет жить.
— Бабушка, миленькая, а можно я себе возьму эту солоницу? Пусть мне на память будет дарёнка от моего прадедушки, — попросила я у бабушки берестяную утицу.
— Возьми, возьми, милая, если она тебе глянулась. Батяня мой любил с берестой забавляться. Не знали его руки покоя. Вечером при керосиновой лампе, а то и при коптилке, мастерил. Мы, дети, проснёмся утречком, а на столе уже красуется отцова работа: то туес, то маслёнка, то ковшик, то половник...
Мы с мамой нашли в сундуке ещё и ложку с длинной ручкой, два новеньких лаптя и ковш с лошадиной головой вместо ручки, а потом стали рассматривать у стены какие-то деревяшки.
— Это же кросна, — пояснила бабушка Маниса. — На них ткали полотно разное. Раньше в деревнях всё для себя сами ткали. Фабричное было дорогое, а денег у крестьян не было, где им взять было денег? Вот и старались друг перед дружкой — кто лучше, кто краше... А я-то на этих кроснах только раз и ткала половички полосатые.
— Я знаю, я знаю! — закричала я на весь чердак. — Один такой половичок лежит около моей кровати. Это твоя дарёнка мне, бабушка. Он мне очень нравится, этот полосатик. Ты, бабуля, тоже мастерица!
— Ой радость-то какая мне настала — внучка-то доб-
47
ро меня похвалила. А я живу и не знаю никакого таланту за собой. Не загреми-ко, матушка, с лестницы, спускайся осторожно.
Мама почистила от пыли и паутины подушку, похожую на валик от старомодного дивана, — она называется куфтырь. Бабушка вымыла руки с мылом, достала с полки свёрток бумаг, коробку с булавками и мешочек с нитками и коклюшками — такими деревянными палочками, круглыми-круглыми, с ободочком на одном конце.
— Ой сколь годов-то коклюшкам... Сколь годов пальцы наши их вертели-крутили. Гли-ко, стали гладкие и звенят — чисто серебряные.
Бабушка развернула свёрток бумаг и стала рассматривать узоры-сколки. На пожелтевшей рисовальной бумаге все завитушки-вилюшки были проколоты булавкой по линии рисунка. Бабушка выбрала один узор-сколок узенького кружева и прикрепила его к куфтырю.
— Начнёшь плесть кружавчики, попервости самые немудрёные. Садись-ко, внучка, рядком да приглядывайся с толком. Я заплёт сделаю, да всё тебе буду растолковывать. Ты слушай, смотри и запоминай.
Бабушка плела кружево. У неё очень ловко получалось, и мне не терпелось поскорее сесть на её место и так же, как она, втыкать в дырочки булавки, цеплять за их головки-горошинки нитки и вертеть в руках коклюшки. Но когда я принялась за дело, у меня ничего не получалось. Я всё делала неправильно, и бабушка Маниса долго и терпеливо меня поправляла, и объясняла, как надо плести правильно.
— Не торопись, — говорила мне бабушка. — Старайся, думай, оно и будет выходить добро. Ты у меня умна головушка, кумекай!
Я и старалась. У меня уже начало немножко получаться, только мне очень мешали мухи. В деревне всегда много мух, это потому, что скот рядом. Бабушка заметила, что мухи не дают мне работать, взяла тряпку и стала их выгонять за дверь. Но мухи не хотели вылетать из горницы, они прятались по углам и бабушка Маниса их оттуда «шурудила». Покончив с мухами, бабушка подошла ко мне.48
— Ну как тут моя плетея?— Бабушка! Посмотри, уже выходит, я уже ку
мекаю!— Ну-ну, кумекай, матушка, кумекай. Всё должно
получаться добро у того, кто труда не боится, да лень в себе одолеет.
Под окном ходил петух и кококал — «ко-ко-ко-ко-ко...» Это он крупы у меня просил. Но я была занята, я работала...
Когда пришли к нам Тимошиха с Мишкой, я сидела за куфтырём, как настоящая плетея, только коклюшки перебирала очень медленно.
— Ой-ой-ой! — всплеснула руками Тимошиха. — Видно, не переведутся вологодские кружева. Может, Дарька в свою прабабку, а скорей всего в прапрабабку пошла. Доселе ходят слухи — люта была до плетения. Ой, люта!
Мишка стоял за моей спиной и смотрел во все глаза, как я переставляю булавки на сколке, как цепляю нитки за них, как пальцами верчу-кручу коклюшки. Я старалась не путать узора, но, думаете, легко не путать, когда плетёшь кружево первый раз в жизни и когда стоит за спиной Мишка и смотрит, и смотрит, да ещё и носом то и дело шмыгает...
надо бы истопить! — сказала бабушка. — Истопите, дак намоемся да берёзовым веничком похлещемся — мило дело! Не забыла, Татьянка, баню ладить?
— Не забыла, налажу!— Вот и добро! А может, и Тимошиха подбежит
вам подсобить.— Мы, мама, и с Дашей справимся, не беспокойся
и Тимошиху не тревожь. Пускай мыться приходит, ноги свои больные греть, — пригласила мама.
Бабушка ушла в правление колхоза по своим делам, а мы с мамой отправились на разведку. Надо было разузнать, что в баньке делается.
В баньке ничего не делалось. Она по-прежнему стоя-50
ла на бугорке за огородной городьбой. Под бугорком протекал ручей, но воды в нём сейчас было мало. В нём каждое лето воды мало. Когда ещё был жив мой дедушка Василий, пришли к нему деревенские мужики и на ручье выкопали глубокую яму, в неё они затолкали огромную бочку-великаншу, которую бабушка Ма- ниса называет «кадца». С тех пор в этой кадце всегда много воды. Эта кадца какая-то волшебная — сколько бы из неё ни вычерпывали, вода в кадце не убывает. Мужики тогда сказали дедушке Василию: «Мойся, парься, солдат. Водицы и тебе, и твоим детям со внуками хватит вволюшку. Родник здесь...»
Мне про всё это рассказывала бабушка Маниса, когда мы с ней носили из кадцы воду и поливали огород.
Мы подошли к баньке, мама ей поклонилась.— Ах ты, наша чудодеюшка бревенчатая, чумазень-
кая. Постарела ты крепко. Исхлестали тебя дожди, иссекли метели, опалили морозы. А ты всё ещё стоишь и смотришь на мир одним-единственным глазком-окошечком. Какую думу думаешь, кого ждёшь, поджидаешь? Узнала Таню? Здравствуй, отрада детства с дымком сердитым, парком горячим!
.— Мама! А банька-чудодейка слышит, что ты ей говоришь?
— Знаешь, Дашенька, это её тайна. Мне кажется, что она всё слышит и всё помнит. И меня-малышку, и твою бабушку Манису, когда она была молодой и сильной, и твоего дедушку Василия, искалеченного войной. Вон как окошечко-глазок на нас смотрит, а дверь — скрип-скрип, скрип-скрип — приглашает: «Заходите, дорогие!» Зайдём, Даша?
— Зайдём!— Зайдём!Открыли мы дверь, вошли и стали всё рассматривать
и думать: с чего же начинать?— Первым делом — надо всё вымыть! — сказала ма
ма. — Вот тут и веники старые лежат в углу. Есть и вёдра, таз, бадейки. Берём вёдра и пошли к кадце по воду. Попросим её, пусть сегодня побольше отпустит нам своей студёночки.
51
Когда мы подошли к кадце, мама сказала:— Проси водички у кадцы да поздоровайся с ней.Я посмотрела на маму и рассмеялась, а потом по
клонилась кадце:— Кадца, миленькая, дай нам водички-студёночки.
Пожалуйста... «Буль-буль-буль...» — забулькала вода в кадце и побежала ручейком через край.
— Вот видишь, что значит попросить вежливо.Мама зачерпнула в небольшое ведёрко воды для ме
ня, а для себя — два полных ведра. Мы отнесли их к баньке, а потом опять спустились к ручью и набрали в таз дресвы — это такой жёлтый крупный песок. Мама повязала вместо передника старый бабушкин халат, а я повязала тоже старый и тоже бабушкин передник с оборкой внизу.
— Ну вот мы и готовы к атаке на грязь! Начнём, пожалуй...
Мы намочили доски полков, густо посыпали их жёлтой дресвой, и мама шаркала по ней веником, который она называла голиком, это, наверное, потому, что он был голый — без единого листочка. Когда доски «отшаркива- лись» и становились светлыми, мы смывали их тряпками с водой и вытирали насухо.
Мы вымыли всё — все полки, на которые надо залезать, чтобы похлестаться веником, окошечко-глазок, пол и две большущие бочки, а потом в эти бочки стали носить из кадцы воду до тех пор пока не наполнили их до краёв.
— Полдела есть, дочка! Не устала? — спросила мама.— Чуть-чуть...— Тогда немножко отдохнём и начнём носить дрова.Когда мы подошли к поленнице, заметили Мишку.
Он выглядывал из-за дров.— Вот хорошо, Миша, что ты пришёл, — обрадова
лась мама. — Ты у нас будешь главным кочегаром, а мы твоими помощниками. Согласен?
— Ну...— Значит, согласен. Много дров, ребята, не набирай
те, чтоб не было тяжело вам. Ну а я могу и побольше.В бане была какая-то очень странная печка с целой
52
горой круглых камней наверху. Когда я спросила у мамы, зачем такая каменная гора на печке, она не захотела мне объяснять, она сказала: «Поживёшь — узнаешь!»
Мама набросала и внутрь печки таких же круглых камней, а на них клеточкой уложила дрова. Мишка настрогал своим ножом-складником щепы и надрал берёсты с полешек. Всё это он подложил под дрова в печке и поджёг спичкой.
Сначала нам было интересно смотреть, как весело горит щепа с берёстой, но вскоре из всех щелей каменной горки на печке повалил дым. Мы сразу же выскочили из баньки и стали тереть глаза. Я подумала, что с дымом, как и со шмелями, шутки плохи!
Когда дрова в печке превратились в раскалённые угли, мама выкатила кочергой на большой совок красну- щие-прекраснущие камни-булыжники, крикнула нам: «Посторонитесь!» — и опустила их в бочку с холодной водой. Что тут начало твориться! Вода к-а-а-к зашипит, закипит, зафыркает! Камни в бочке начали разрываться, как бомбы. Мне сделалось страшно. А Мишка ничуточки не испугался. Он как ни в чём не бывало стал работать — закатывать в печку новые камни. На них набросал дров. Полешки тут же запылали, и нам пришлось опять спасаться от дыма.
— Даша и Миша! — окликнула нас мама. — Сбегайте на луг. Там на меже у картофельного поля растут мята и зелёная душистая ромашка. Нарвите их побольше и принесите мне.
Мы отыскали мяту и ромашку и начали их рвать.— Миша! А ты не знаешь, зачем маме понадобились
эти травы?— А накидать в бочку с горячей водой, запашистой
станет.Когда пришли бабушка Маниса и Тимошиха, банька
у нас была «налажена». Мы сидели у городьбы на траве и отдыхали.
— Прокоптились дымком, дак помоемся ладком! — поклонилась нам Тимошиха. — Ой добро-то, что баньку наладили. Стары косточки веника берёзового просят, парку чудодейного требуют.
53
— От тебе с Мишкой первыми и мыться. Намоешь внука путём.
Мишка покраснел, нагнул голову и, засунув руки в карманы брюк, стал от нас уходить.
— Миша! А ты куда же подался? — окликнула его мама. — Не хочешь, чтобы тебя твоя бабушка мыла, сам вымоешься, не маленький. Приходи через часок, воды тебе останется довольно.
— Надо же, сатанёнок! Совеститься начал. Сам-то как след не вымоется. — Тимошиха пригрозила уходившему Мишке: — От не приди через час, я те, сатанёнку, укажу, где раки зимуют!
— Тогда мойтесь-ко вы, Татьянка с Дашуткой, первыми. А мы с Тимошихой после вас, чтоб в тесноте не толочься и не мешать друг дружке, — решила бабушка Маниса и увела Тимошиху в избу самовар ставить.
В бане было жарко, пахло дымом, берёзовым веником, травами.
Мы с мамой быстро вымылись, и я стала поливаться душистой водой. Тут скрипнула дверь, к нам вошла бабушка Маниса.
— Я вам чистые халаты принесла. Всё подарки ваши. Оболокайтесь, девоньки, с бани. — Она всплеснула руками. — Вы пошто по-городскому моетесь? Деревенскую баньку зря топили? — Бабушка закатала рукава кофты. — А нуте-ко полезай, Дарьюшка, на полок. Я поддам жарку-парку и похлещу тебя берёзовым веничком.
— Бабушка! А ты не больно хлестать будешь?— Раз вины за тобой особой нет, дак и не больно...Бабушка вытащила из бадьи запаренный веник, при
коснулась им к каменной горке, потрясла в воздухе и, зачерпнув ковшом воды в бочке, плеснула на горячие камни.
— Ты что же, бабуленька, хочешь меня до смерти уморить? — закричала я и хотела бежать из бани, так невыносимо стало жарко. Но бабушка ополоснула моё лицо водой-студёнкой и, уложив на полке, начала легонько похлёстывать мою спину горячим веником.
— Ну вот и добро! Ты уже не кричишь караул и из бани не бежишь куда глаза глядят. Разве от добра
54
бегут! Банька-то — добро большое. Ишь как она, матушка, хорошо греет, кровушку по всем жилкам бегом гоняет. Теперь она тебя за свою признала. Да и тебе, внученька, памятка останется. Будешь завсегда помнить нашу чумазеньку чудодеюшку...
Теперь я знаю, зачем в бане на печке каменная горка — пар поддавать! Правильно сказала мама: «Поживёшь — узнаешь!»
tl
ки. На пирамидке с красной звездой была надпись: «Здесь похоронен солдат Василий Тимофеевич. Вечная ему память!» Мама положила на зелёный холмик красные георгины. Мы сели на траву и молчали, а бабушка прикладывала концы белого головного платка к глазам и тихо говорила:
— Сколь-то разов прихожу к тебе, хозяин, а ты всё молчишь, словца мне не вымолвишь. А вот сей денёк тебе, Вася, праздник! Пришли поклониться могилке твоей дочка твоя Татьянка и внучка Дашутка. Подивился бы ты, каких георгинов на грудь твою насыпали, чисто — ордена самые найлучшие...
— Бабушка! Я же никогда не видела дедушку Василия, расскажи про него, — прошу я.56
Она вытерла слёзы, поправила цветы на могилке, посмотрела на меня:
— А и расскажу! Чтоб не забыла, кем был твой дед, какого ты роду-племени. Был, был у тебя дед Василий! Хлебороб и солдат — вот и все его наивысшие должности на земле.
Я только сейчас заметила, что у бабушки Манисы глаза такие же синие, как цветки льна. О чём она задумалась? Наверное, вспоминает, каким был дедушка Василий...
— Мальчуганом он мне не глянулся. Конопушки на носу, росточка небольшого, волосы на голове — торчком во все стороны. Бывало, его маменька всё говорила: «Мой Васютка настырный парнище растёт. Что удумает — не откоснётся, пока своего не добудет». И начинала вспо- минать-рассказывать, как её Васютка на лыжах-самоделках задумал проскочить промеж двух старых берёз, что росли под крутой горой Синявкой. А промеж тех берёз только коза и протиснется. Вот он, настыра, нацеливался, нацеливался, да одного раза и понесло мальчугана на эти самые берёзы. Внесли мужики Васю в избу к матери чуть тёпленького. Месяца два хворал и в школу не ходил, а всё ж — оклемался. Глядь-поглядь, а он уже опять на горе на своих душегубках. И что вы думаете, — проскочил-таки Вася промеж берёз. Матери сказали, она не поверила. Ходила след смотреть, а после целый день с вицей за сыном гонялась...
Бабушка замолчала и всё только гладила и гладила траву на могильном холмике. И глаза у неё были совсем синие.
— А уж парнем стал, — продолжала она рассказывать, — бывало, на гармошке заиграет вечером, так сердце и оборвётся. Больно складно играл. И откуда что взялось. Роста стал высокого, конопушки куда и подевались. А уж весёлый был, на разные песни мастер и плясать любил. Раскинет руки и пошёл дробь выбивать. Девчата на него сильно засматривались, а вот приметил он меня. Сыграли свадьбу в апреле. Не знала я, не гадала той порой, что через два месяца мой Вася на войну уйдёт.
57
Потянулись мои деньки, потянулись. Свет стал не мил. На ногах только и держало, что весточек от него ждала. А пришло мне всего три коротеньких письмеца о трёх уголках. И всё!
Бабушка опять долго молчит и думает. А может быть, она слушает, как поют птицы...
— Жизни-то как радуются, певуньи наши деревенские, — сказала бабушка и посмотрела на берёзку. — Это они над могилой Никиты-безрукого поют. По-соседству с Васей жил, по-соседству и спят вечным сном...
— Бабушка! А что было дальше про дедушку?— А дальше-то... Целый год ни одного словца не при
шло мне от Васи. А тут вернулся с фронта Никита, сосед, без правой руки. Ну мы, бабы-солдатки, все к нему в избу набежали. Как сейчас помню, сидит он за столом и про войну нам безо всяких прикрас рассказывает, про все муки человеческие на фронте, про мужиков убитых и про калек, что лежат в госпиталях. Бабы плачут, в голос ревут. Тут я возьми да и скажи: «Да пущай мой Вася явится без рук, без ног, и то я рада буду. Как на икону молиться стану за его страдания. Моих рук на обоих хватит!»
Встал тут Никита, закурил, по избе эдак заходил взад- вперёд, взад-вперёд, а говорить мне ничего не стал. Тревожно мне сделалось, будто он знает что про Васю. Сколько я после у Никиты ни спрашивала про мужа моего, он отвечал одно: «Ничего, Маниска, не знаю. Ничего...»
А только знал... Месяца через полтора получаю телеграмму из далёкого города, из госпиталя: «Встречайте мужа Василия Егорова...» и число прописано, номер вагона и поезда. Я как ошалела. Всю деревню на ноги подняла, всполошила. Коня у председательницы выпросила. Всю ноченьку не спала. Приду в хлев, коню сенца подкину да веду с ним разговоры: «Вася мой, хозяин, домой вертается. А не знаешь ты, Гнедко, каков он едет-то? Слепой, безногий, безрукий? Какова обличность? Узнаю я своего Васю а ли нет?»
Рано утречком запрягла коняку и на станцию подалась. И что только я не передумала дорогой да и после, поезда дожидаючись. А как увидела — показался паровоз, чуть не сомлела. Сердце — тук-тук, как не выскочит. Пока58
я вагон нашла да подбежала, солдаты уже вынесли моего Васю и на шинельку посадили. Вижу — нет у него обеих ножек и левой руки. Стала я перед ним, а мои-то ноги подкашиваются. Глянул и мой Вася на меня снизу, будто из дали далёкой: «Вот, мол, какой я есть, жена молодая...» И слёзы по щекам его худым сами по себе катятся. Ни одного словечка не вымолвил...
Повалилась я перед ним на колени, что и говорила — не помню. Народ собрался, солдаты из вагонов повыскочили, глядят, а я никого не вижу и не слышу. Голову его обхватила руками, к себе прижала. И он меня за шею одной своей ручкой обнял. Кто-то хотел помочь мне донести его до телеги, только я не позволила. «Держись, — говорю, — одной своей рученькой покрепче за меня, я тебя сама донесу, куда надо. Ты свой долг исполнил честно, увечья не стыдись, не на гулянке нажил. Домой, домой, Вася, поедем!»
Несу это я его на спине к телеге с конём, да и говорю ему разные слова, чтоб духом не падал, не робел перед людьми. А люди, какие на станции были, — всё больше бабы, толпой за нами двинулись. Идут и воют от большого человеческого горя, так воют, что и теперь вспомнить — мороз по коже...
Я и мама плачем, а бабушка рассказывает и рассказывает...
— Привезла я своего Васю домой. Погоревали всей деревней, а жить-то дальше надо. Достал ему Никита — это он ведь в госпиталь начальнику и Васе про меня и мои слова написал — старый велосипед. Вот Никита с одной рукой — левой, мой Вася — с правой да старик-кузнец — его могилка тут тоже неподалёку — втроём соорудили Васе тележку. Наловчился он на ней быстро по избе передвигаться, всё норовил мне чем-нибудь подсобить. Так и побежало времечко. Через годок у нас девочка родилась, Танюшкой назвали. Это и есть твоя мамка, Дашутка. Я тогда целыми днями работала то на поле, то на скотном дворе, время было трудное, голодное. Вот я на работе цельный день, а он одной своей ручкой дочку нянчил, и кормил, и пелёнки стирал. Больно любил он тебя, Татьянка. Бывало, в зыбке качает и всё поёт: «А помирать нам рановато, есть у нас ещё дома дела...» Татьянка
59
махонькая глазенки вытаращит, слушает, слушает отцовы песни и уснёт. Помнишь ли ты, Таня, батяню своего?
— Хорошо помню. Когда он умер, мне ведь было уже десять лет.
— И то правда, — вздыхает бабушка. — Должна помнить, должна.
Бабушка Маниса прижала меня к себе:— Вот какой был у тебя дедушка Василий... Хороший
был дедушка! Красивый и весёлый, вечная ему память.
зала ещё дня три тому назад:— Готовьтесь, девоньки! Будем травы косить, будем
сено сушить. Пойду-ко грабли проведаю.Бабушка пошла в хлев, и я за нею. Когда-то в этом
хлеву у бабушки жила-поживала да жвачку жевала корова Ягодка. Каждую весну у неё появлялся телёнок. Но свою любимую Ягодку бабушка давно продала, и теперь в хлеву хозяйничает коза Муза. Сейчас Музы не было, она паслась.
Бабушка поднялась по лестнице и стащила с настила грабли. Одни были никудышные, и она их забросила обратно на настил. А трое вынесла во двор.
— Вот эти, что поменьше, — тебе, Дашутка. А уж нам с матерью большие нескладухи. Сработал их тут один неумёха, в руки брать неохота.
Она их сложила все вместе, зубья обернула тряпкой и перевязала бечёвкой.
61
— Нуте-ко, теперь берегись, трава луговая! Экая бригада двинет на покос. — Бабушка о покосе рассказывала весело, будто о каком-то большом красивом празднике. — На тех лугах, куда нонче отправимся, травы — с головой спрячешься. А уж комарья, комарья — чисто лютые звери. Только бы кости оставили, не сгрызли...
— А ты меня, бабушка, обязательно возьмёшь на покос?
— А то как же?!— А комары — лютые звери?— А ты про них забудешь, когда за работу возь
мёшься по совести. Да будет тебе ещё одна потеха — землянику станешь собирать. Она там больно ядрёная. Каждая Ягодина ростом с воробья.
Через несколько дней мама разбудила меня рано утром. Но мне очень не хотелось вставать, я спать хотела.
— Ну спи, если ты такая засоня! А я с бабушкой уеду на покос. Надо же помочь колхозникам убрать сено.
— На покос? — сон мой будто ветром сдуло. Я быстро вскочила и побежала умываться.
— Таня! — окликнула маму бабушка. — Ты марлевый полог заверни-ко в одеяло, не то вас ночью комары одолеют.
— Бабушка! А где мы там будем спать?— На сене.— А в каком доме?— А там домов для нас никто не настроил. На воль
ном воздухе и соснём чуток — мило дело. Ну, девчата, пора! Нас машина не станет дожидаться.
Когда мы с граблями и сумками пришли к конторе, где стояла грузовая машина, там уже было много народа. Все шутили и весело смеялись.
— Ну-ко, шефы, залезайте в Митькин «фаетон», — протянула нам руки румяная Фрося. Она «кышнула» на девчонок, что сидели на деревянной скамье у кабинки.
— Зачем ты, Фрося, девчат согнала?— А чтоб вдругорядь знали, что гостям и шефам
полагается уступать лучшие места. Они не в обиде, Ма- ниса Федотовна.
Вскоре все удобно устроились и притихли.— А девки у тебя, Маниса Федотовна, хороши! —
не унималась румяная Фрося.62
— Дак и я, Ефросинья Ивановна, хороша! Каков плод, таков и приплод...
И опять всем стало весело.Из конторы выбежал шофёр Митька-кудрявый:— Ну что, бригада ух, готовы к полёту?— Готовы, готовы! Шуруй, не задерживай!Митька-кудрявый скрылся в кабине, и машина побе
жала по дороге. Из-за леса выкатилось большое, круглое и очень яркое солнце.
— Даша! Не смотри долго на солнце, глаза заболят!Я послушалась маму и стала смотреть не на солнце,
а на птиц. Они летали совсем рядом, у самой дороги, и громко кричали: «Чьи вы? Чьи вы?»
— Знаешь, какие это птицы?— Знаю! Чибисы! А почему они летят за нашей маши
ной?— Чибисы всегда волнуются, когда кто-то нарушает
их покой.— Но мы же едем по дороге, их не трогаем, а они
почему-то волнуются...— Их многие обижают, потому и волнуются. Ведь
чибисы свои гнёзда вьют не на деревьях, не в каких-то недоступных скрытых местах, а на земле. Просто на земле в густой траве. Особенно опасны для них собаки.
Девушки пели песню: «Вот кто-то с горочки спустился...», а я думала о чибисах.
Митька-кудрявый свернул свой грузовик на луговые травы. Мне показалось, что у машины нет колёс и она плывёт, как пароход, только не по волнам реки, а по высокой траве, по ромашкам, колокольчикам, лютикам.
Грузовик остановился, хлопнула дверца кабины и Митька-кудрявый объявил:
— Приземлились! Вон там, за ручьём, ваше ратное поле. Слышите — косилки тарахтят. Айда-те, бабоньки-девоньки! Я вам больше не слуга. До завтрашнего вече- рочка прощаюсь. Плачьте не все разом, очередь соблюдайте. — Он стал притворяться, как будто он сам плачет и вытирает слёзы. А девушки начали забрасывать Митьку-кудрявого шишками репейника, но он ловко скрылся в кабине и, развернув свой «фаетон», умчался
63
к дороге. Мы перебрались через ручей и пошли гуськом за румяной Фросей к уже скошенному лугу.
Только мы приступили к работе — начали ворошить траву, как какой-то дяденька подошёл ко мне, взял у меня из рук грабли, повертел их и, прищурив один глаз, прищёлкнул языком:
— Сейчас мы эти грабли маленько обкорнаем...И обкорнал! Они стали маленькими и очень мне удоб
ными. Он показал, как надо ворошить траву, чтобы скорее сохла. «Вот так, вот так...» — приговаривал он, расшвыривая траву вправо-влево.
Я принялась за работу. А дяденька посмотрел на меня, потом на бабушку и маму и опять сощурил глаза:
— Как фамилия твоя?— Мотылькова.— Мотылькова? — переспросил он. — Первый раз слы
шу такую фамилию в нашем районе. Записываю тебе, товарищ Мотылькова, трудодень! — И дяденька ушёл, захлопнув свою полевую кожаную сумку.
— Бабушка! Это он пошутил?— А кто ж его знает... Может, пошутил бригадир,
а может, и нет. Так что работай, Дашутка, по-настоящему.
Вскоре к нам на помощь пришли Мишка и Тимо- шиха. Они уехали на покос раньше нас. Мишка стал работать рядом со мной. Он быстро и ловко расправлялся со своей травой, далеко уходил вперёд, а потом перешагивал на мой участок и, размахивая граблями, шёл мне навстречу. Так повторялось много раз. Я работала всё медленнее, мои грабли то и дело цеплялись за дёрн и вырывались из рук...
— Да отдохните маленько, — крикнула нам бабушка Маниса.
Мы поспешно воткнули грабли в землю вверх зубьями, как это делали взрослые. Мишка сказал:
— Дарька! Пойдём, что-то покажу.Я пошла за Мишкой к ручью. Он пролез между двух
ив и тихонько развернул куст густой травы:— Глянь!Я заглянула и увидела аккуратное гнёздышко, и в нём
пять крохотных птенчиков с широко распахнутыми клю-64
вами. Они просили еды и совсем не понимали что мы им не папа и мама.
Мы немножко посмотрели на птенцов, а потом Миша опять запахнул траву, как была. Мы отошли от птичьего гнезда и поднялись на бугорок. Мишка сорвал несколько длинных травинок, стебли у них были похожи на рыболовную леску, такие же блестящие и упругие.
— Держи! — протянул он их мне. — Сейчас землянику будем собирать, на травинки низать. Своим занесём...
Мы прошли ещё немножко, вдруг Мишка упал на колени и стал срывать алые продолговатые ягоды. Я смотрела на него.
— Ты не на меня смотри, а под ноги. По ягодам топчешься.
Мишка был прав, я топтала ягоды. Тогда я тоже встала на колени, как Мишка, и развернула траву. Землянички висели на тоненьких веточках — одна, вторая, третья... Я срывала ягоды и ела их, а потом стала нанизывать на травинки. Получалось красиво, как будто настоящие бусы.
— Миша! А можно, я из этих низок сделаю себе бусы?
— Делай! А я пойду кузовки из коры налажу, так ягод и домой привезём. Бери и мои низки...
Мишка ушёл «налаживать» кузовки, а я занялась бусами из земляники.
...Поздно вечером колхозницы разожгли костёр и вскипятили ведро воды, набросав туда веток смородины и белых метёлок душистых цветов — они растут у ручья на очень высоких стеблях. Все собрались у костра.
— Чай готов, извольте кушать... — пригласила румяная Фрося и разостлала на траве скатерть. Стали на эту скатерть выкладывать всякую еду, кто что принёс. Ужин получился весёлый. Меня и маму называли шефами и угощали, предлагая отведать то пирогов, то огурцов солёненьких, то сала с чесноком... А про Мишку сказали, что он не шеф, а их законный колхозник, и они его никуда не отпустят из колхоза. Пускай скорее растёт и учится на тракториста.
И опять девчата пели — «Вот кто-то с горочки спустился...»
65
— Девки! Кончайте про «горочку»... Вот наша гостья, Татьяна Васильевна, знает другие песни. Она настоящая певица! Попросим-ка дружно... — предложила Фрося-ру- мяная.
— Что вы, что вы! Какая же я певица?— Да уж какая есть, такая и споёшь. Народ про
сит!— Мама, спой! Ты вон как хорошо пела на чердаке
у бабушки — «Как по синю-синю морю быстра утица плывёт...»
Все рассмеялись.— Ай молодец, Дарька! — сказала Фрося-румяная. —
Теперь уж деваться некуда, Татьяна Васильевна...Все притихли и стали слушать, как поёт мама — «Од
нозвучно гремит колокольчик...» У неё очень хорошо получалось, напрасно она не хотела петь.
Над скошенным лугом, над нашим костром и над всеми нами как будто повисла луна и никуда не двигалась. Почему луна висит в воздухе и никуда не падает? Почему она улыбается и похожа на румяное Фросино лицо? Почему вдруг стало всех-всех жалко и захотелось заплакать?
Маме очень долго хлопали, и она уже пела другую песню — «Что ты жадно глядишь на дорогу...» Мишка сидел у самого костра и шевелил головешки палкой. А я думала: «Почему он ничего не боится — ни грозы, никомаров, ни ужей, ни ос?» Я прислонилась к бабушке Манисе. «Куда умчалась тройка, о которой пела мама?»
И тут я стала совсем засыпать, но успела ещё подумать: «Как хорошо, когда сенокос...»
что им не будет конца. Всем было тоскливо и неуютно. Коза Муза пряталась в сарае, куры дремали, забравшись под крыльцо. Даже воинственный кот Мур не охотился в поле на мышей, лежал на скамейке у печки и крепко спал.
Я сидела у окна и думала, как было бы сейчас хорошо очутиться в нашей городской квартире, включить цветной телевизор и, удобно усевшись в папином кресле, смотреть передачу «В мире животных». Я стала водить пальцем по стеклу и писать печатными буквами слово «папа».
67
— Ой как добро-то, что дождик идёт. Теперь и картошка и ленок оклемаются. И хлебам, и овсам, и огородам радость-то какая. Всему пора была вволю водицы напиться. Шуми-шуми, дождик, споро! После таких дождей и грибы валом из земли попрут. Вот, девчата, прояснет, пойдём по грибы. Тимошиха с Мишкой знают такие места, что грибов — лопатой греби, только успевай в кузов складывать...
Я сразу же забыла, что мне хотелось сидеть в папином кресле и смотреть телевизор.
— А когда прояснет? — спросила я у бабушки.— Может, и скоро. По моим приметам — должно, ско
ро. Ветер подул в другую сторону.Бабушкина примета оказалась верной. Через день вы
глянуло солнышко, обсохли деревья и трава. Вечером прибежал к нам Мишка и сказал, что завтра «чуть свет» идём по грибы.
Мы приготовили одежду — резиновые сапоги, брюки, курточки, платочки на голову. Бабушка принесла из клети мне корзинку, а себе и маме два короба.
Когда рано-рано утром пришли Тимошиха и Мишка, мы уже собрались. Мама посмотрела на Мишкины ноги.
— А почему ты, Миша, в тапках в лес собрался?— А то в чём же?— Да нету у него сапогов, — объяснила Тимошиха. —
Всё купить собираюсь, да недосуг в раймаг сбегать.Мама ушла в горницу и вынесла Мишке новенькие
резиновые сапоги. Она их привезла бабушке, но они ей оказались малы, и мама хотела их обменять в городе на больший размер.
— Вот тебе, Миша, от нас всех дарёнка — красные сапоги. Носи на здоровье. Тебе они будут в самый раз. А ну-ка, примерь!
Мишка покраснел и отвернулся.— Совестится... Да чего уж, Мишка, бери, раз дарён
ка! — посоветовала Тимошиха.— Одевай, одевай, Миша, — сказала бабушка Мани-
са. — Будешь трактористом, мне, взамен этих, купишь сапоги со шпорами.68
Мишка заулыбался и стал переобуваться.— Ну, робята, в добрый час!В лесу Тимошиха сказала:— Не больно-то разбегайтесь в лесу друг от дружки.
На эту поляну с кривобокой берёзой и выходите с полными коробами. Да и шибко не бегайте, грибы бегунов не уважают.
Тимошиха нагнулась и срезала крепенький красноголовик.
— А ты что, Дарька, на мой красноголовик наглядеться не можешь? Вон у тебя какой герой напоказ выставился, глянь-ко направо...
Я повернула голову направо и ахнула. Встала на коленки и потянула красноголового «героя» с корнем.
— Ты, Дарька, срезай грибы ножом у самой земли. Корень оставишь — ещё грибы вырастут.
Я очень радовалась, когда находила гриб. Мне все-все грибы нравились. Бабушка Маниса показывала мне ядовитые грибы и говорила, что их трогать не надо. И ногой пинать незачем. Растёт и пусть себе растёт! И змея ядовитая, а вот её яд лечит болезни, значит и она пользу людям приносит. И грибы ядовитые, а может, от них и польза какая есть...
Я ядовитые грибы не трогала и не пинала, они ведь не виноваты, что ядовитые. Зато красивые! Особенно нарядным был мухомор. Мне встречались целые семейки красных-прекрасных мухоморов и мухоморчиков. Я даже стихотворение сочинила про мухомор:
Мухомор, мухомор,Я тебя не унесу —Ты останешься в лесу У ёлки с осиной,Мухомор красивый —Красный, блестящий,Франт настоящий!
Мама часто окликала меня — «Даша! Ау-у-у-у!» Я откликалась — «Ау-у-у-у!»
Мишка в своих красных сапогах убегал от нас, потом снова оказывался рядом.
— Ты, Дарька, старые да червивые не бери, вышвыривай их.
69
Я и вышвыривала, если попадались червивые, и медленно шла, и находила красноголовики, сыроежки и белые грузди. А в одном счастливом месте полезла под лапы ёлки и вдруг увидела огромный гриб. Его светло- коричневая шляпка была такая большая, как папина суповая тарелка. Она лихо сидела на толстой белой ноге.
— Ой, ой! Скорее посмотрите, что я нашла. Гриб-великан! Гриб-великан!
Ко мне подбежал Мишка, подошли мама с бабушкой Манисой.
Мишка шмыгнул носом и пнул еловую шишку:— Это белый гриб. Такой редко попадается...Мама залюбовалась великаном:— Только бы не червивый.Она срезала ножом кончик корня. Он был белень
кий без единой точечки. Бабушка покачала головой:— Ой добро! Повезло тебе, внучка! Я сроду таких
грибов не находила.Каких только грибов нам не попадалось — рыжики,
опята, свинушки, чёрные грузди, сыроежки. У всех сыроежек были белые ноги и разноцветные шляпки — розовые, зелёные, жёлтые, красные... Какие модницы, эти сыроежинки!
...Уже к вечеру с полными корзинами грибов мы возвращались домой. У самой деревни нам повстречался конюх Андрон.
— А нуте-ка чего нашарашили? — Он заглянул в наши корзины и коробы. — Ясное дело — с Тимошихой пошли. А она кто? Ясное дело — колдунья! Придёт в лес — дунет, плюнет, пошепчет: «Аги-баги, грибы-яги...» Грибы как по команде из земли выскакивают...
— Будет тебе, старый ворон, каркать пустое. Это ты притопнешь, присвистнешь, кони в разные стороны и разбегутся. «Кони рыжи, кони белы, куды лешии вас дели?» По три дни днём с огнём найти не можешь...
— Ой язва баба!Андрон взял в руки мой белый гриб-великан.— Ну, ясное дело, сам король-грибован высунулся по
глядеть на большеглазую, а она его своими пальчиками — цап-царап! Неси-ко домой, раз повезло этакую чуду найти.70
Спать мы легли поздно, потому что перебирали грибы — «доводили их до толку>>. Потом нанизывали иглой на нитки и подвешивали у печки сушиться. Из моего «грибована» мама намариновала полную литровую банку. Она сказала, что это будет моему папе от меня дарён- ка. Грузди бабушка вымыла и залила холодной водой в деревянной кадке, она их будет солить. А красноголовики, лисички и опята мы зажарили на большой сковородке с постным маслом и луком.
Жареные грибы — это так вкусно, что ни в сказке сказать, ни пером описать!
МЫ УЕЗЖ АЕМ В ГОРОД
мамы кончился отпуск, и мы уезжаем в город. Уже всё собрали и ждём деда Андро-на, он отвезёт нас к автобусной остановке на шоссе. Бабушка сидит за столом, глаза у неё грустные. Я и мама уговариваем бабушку Манису поехать вместе с нами в город и там всегда жить с нами. Мы уже несколько дней уговариваем бабушку. Вот и сейчас мама просит:
— Поедем, мамочка. Ну что ты здесь одна останешься в пустом доме? Завьюжит, заметёт все дороги и пути. А ты — одна, будто нет у тебя родных — дочери и внучки?
А бабушка молчит. Я тоже прошу бабушку уехать вместе с нами, но она гладит мои волосы, и руки у неё вздрагивают.72
— Не томите вы моё сердце своими уговорами. Тут оно, тут прикипело на веки вечные. Нет мне на свете лучшего жилья, чем изба моя, и сладкая и горькая. Да и как же я всё это брошу — двор, козу, колхозное поле, мужнину, отцовскую да дедовские могилы? Всё от себя отринуть и ехать с вами? Вы там все по своим делам пошли, а я кругом одна, не с кем будет и словцом перекинуться в ваших каменных хоромах... Я и помру у вас раньше времени, раньше часа суженого.
Бабушка сняла с головы белый платок, пригладила седые волосы, собранные на затылке в узелок, вздохнула:
— Нет, детки мои дорогие, не ужиться мне в ваших каменных стенах с коврами. Тут я встану раненько — на родничок сбегаю, лицо ополосну и будто помолодею. Тут, тут мои корни, тут родимый кусок земли, тут, дев- чатки, мой Зелёный угор! Тут я и останусь и никуда не двинусь с места этого, с родины своей. Так что не серчайте на меня, старуху. Поезжайте сами и живите спокойно и счастливо. А на лето опять ко мне пожалуйте, на свежий воздух, на вольное приволье.
— А как заболеешь? — спрашивает мама.— Эка беда! Тимошиха рядом, она травами на ноги
поставит, когда простуда, ломота какая. А уж навалится болезнь такая, что на тот свет прибирает, что поделаешь. Ни за одной, самой крепкой стеной человеку от своего конца не укрыться. А пока не дюже и баливала — бог миловал.
Под окном затарахтела телега, это подъехал дед Андрон.
— Эх, ех, ех, родимый, — кричал он на маленького гнедого конька. Рядом с Андроном сидел Мишка. Дед Андрон привязал конька к городьбе и вошёл в избу.
— Ну которых тут господов городских надо везть к автобусу? Это тебя, что ли, большеглазая?
— Меня и маму. А бабушка не хочет с нами ехать.— И правильно делает, — говорит дед Андрон. — Что
ей, тут плохо с нами живётся? Мы её не обижаем. И дровишек к зиме подвезём и печь переклали заново. Пускай топит и греется всю зиму — лежит на печи да ест калачи, картоху в кисель макает да горя не знает. — Дед
73
Андрон закурил и пустил такой дым, что сразу же захотелось кашлять. — Не сумлевайтесь, в обиду мы её не дадим. Она у нас кадра старая, опять же — вдова солдатская. Вот и мамка твоя зря в город едет. Скоро надо будет лён дёргать, в снопы вязать, в суслоны ставить. Картоху копать. Ох и дел у нас в колхозе к осени, пожалуй, поболе, чем у министра...
— Так маме же оставаться больше нельзя. Она детей должна учить в своей школе и варить нам с папой обеды, — объяснила я Андрону.
— Ох ты! — хлопает он себя по колену. — Тогда я вот покурю на дорожку и тронемся.
Пришла и Тимошиха попрощаться с нами. Я позвала в избу Мишку. Мы все уселись за столом. Бабушка Ма- ниса налила в стаканы деда Андрона и Тимошихи красного вина, а мне, маме и Мишке — хлебного кваса. Мы едим ещё горячий мягкий пирог с грибами и сметаной и запиваем квасом.
— Ну по коням, мужики! — командует дед Андрон и первым выходит из избы.
Бабушка позвала меня в горницу по секрету. Она достала из-под подушки узелок и протянула его мне.
— Возьми, Дашутка, от меня дарёнку. Отдаю я тебе царь-полотенце, чтоб помнила бабушку свою. Не забудь, внучка, и то, как лён цветёт, как родник да коклюшки серебряные перезвоны ведут. Помни, как тебя бабушка в баньке нашей деревенской берёзовым веничком парила- похлёстывала да приговаривала: «Сноровки в руки, разума-памяти в головушку твою, доброты в сердечко твоё!» Береги, Дашутка, полотенце, храни нашу родовую память. Оно всегда будет родиной пахнуть, жить тебе помогать...
Я знала, как бабушка дорожила царь-полотенцем, и вот она его отдаёт мне. Я крепко-крепко, как только могла, обняла бабушку и поцеловала.
— Большеглазая! — крикнул со двора дед Андрон.Мы с мамой сели на телегу. Мишка пристроился тоже,
он поехал нас проводить. Бабушка Маниса и Тимошиха шли за телегой и махали нам руками. Я хотела громко крикнуть: «Бабушка! Приезжай к нам на Новый74
год!» — но в горле у меня что-то сдавило. Я уткнулась в мамино плечо и заплакала.
— Это ничего-о-о, — обернулся дед Андрон. — Это ладно-о-о! Эх-ех-ех, — погрозил он коньку, размахивая кнутом, и телега наша быстро покатилась мимо льняного поля, мимо бабушкиного лазоревого океана.
СОДЕРЖАНИЕМаниса Федотовна
3Мишка-сатанёнок
10Лебеда-беда
15Спасите от Лебеды-беды
23Зелёный угор
31Царь-полотенце
39Я — плетея
45Чудодейка
50Мой дедушка был солдатом
56Пришло время косить
61По грибы
67Мы уезжаем в город
72
Медведская А. Б.М91 Дарёнки. [Для детей дошкол. возраста].— Архангельск: Сев.-Зап. кн.
изд-во, 1985.— 76 с., илл.
Книжка А. Б. Медведской учит маленького читателя любви к родной земле и людям, добру, справедливости, трудолюбию.
4803010102 М М157(03)—85 Без объявления Р2
(6) Северо-Западное книжное издательство, 1985 г.