Essays in Honour of Irina Lysén

Edited by

Hanne Martine Eckhoff and Thomas Rosén

Книгамъ бо есть неищетная глубина

Книгам

ъ б

о есть н

еищет

ная

глубина

!!

Книгамъ бо есть неищетная глубина

Essays in Honour of Irina Lysén !!

!!

!

!!

Книгамъ бо есть неищетная глубина

Essays in Honour of Irina Lysén

Edited by Hanne Martine Eckhoff

and Thomas Rosén

!

!

!

!

!

!

!

!

!

!

!

Uppsala, 2015

!!

kolofon?

!

!!

Table of contents Tabula gratulatoria Hanne Martine Eckhoff and Thomas Rosén Irina Lysén as Teacher, Scholar and Colleague ............................................ 11 Per Ambrosiani Recently Identified Cyrillic Incunabula in Sweden ...................................... 14 Hanne Martine Eckhoff Death of a Construction: Old Church Slavonic Touch Verbs ....................... 24 Mats Eskhult Swedish Scholarly Interest in the Karaites around 1700 ............................... 46 Atle Grønn Параллельный корпус в системе университетских лингвистических курсов ............................................................................. 55 Elisabeth Löfstrand Några vittnesmål från skilda tider om svenskarnas syn på ryssarnas ikoner ........................................................................................ 64 Lennart Lönngren Сложные прилагательные с нулевым суффиксом в русском языке ...... 81 Tore Nesset Old Languages, New Ways? ......................................................................... 91 Олег В. Никитин «Подлая» речь в деловых документах XVI–XVII веков ....................... 102 Trond Gunnar Nordenstam Роль музыки в богослужении Православной Церкви ............................ 113 Jussi Nuorluoto On Possible Diagraphemes in the Early Glagolitic and Cyrillic ................. 124

!!

Małgorzata Anna Packalén Parkman ”Att ha sanningen i spetsen…” Om Katarzyna Suchcickas lyriska värld ..................................................... 136 Raimo Raag A Criterion for Old Age .............................................................................. 153 Virve Raag Ploščad´ Proletarskoj Diktatury: On Ideologized Names and the Re-establishment of Pre-Soviet Names in Estonia .......................................... 167 Thomas Rosén Вымирание надстрочных знаков (на материале российской дипломатической корреспонденции XVIII века) ................................... 184 С. Ю. Темчин Eвангельские чтения по гласам Октоиха ................................................ 198 Cynthia M. Vakareliyska The Synaxarion to the Dobrejšo Gospel .................................................... 209

!!

Irinae Lysén,

conlegae, magistrae, familiari nostrae. Nos, quorum nomina infra scripta sunt, hunc librum tibi

donamus sperantes eum tibi gaudio fore votisque piissimis optantes, ut omnes anni consequentes feliciter praetereant.

Postridie Id. Oct. MMXV.

Per Ambrosiani Umeå & Stockholm

Rogier Blokland

Uppsala

Bernt Brendemoen Oslo

Hanne Martine Eckhoff

Tromsø & Oslo

Erik Egeberg Tromsø

Josefine Ekroth

Stockholm

Lennart Elmevik Uppsala

Mats Eskhult

Uppsala

!!

Gunilla & Ivan Fredriksson Uppsala

Antoaneta Granberg

Göteborg

Atle Grønn Oslo

Marianne Gustavsson

Uppsala

Roger Gyllin Uppsala

Lennart Hagåsen

Uppsala

Julie Hansen Uppsala

Hans Helander

Uppsala

Lisa Kraft Stockholm

Hans Kronning

Uppsala

Gösta Lavén, Uppsala

Ivett G. Larsson

Stockholm

Jonas Lembke Stockholm

Elisabeth Löfstrand

Stockholm

!!

Tamara & Lennart Lönngren Stockholm

Witold Maciejewski

Warszawa

Gernot Müller Uppsala

Johan Muskala

Uppsala

Tore Nesset Tromsø

Oleg V. Nikitin

Moskva

Trond Gunnar Nordenstam Oslo

Jussi Nuorluoto

Uppsala

Alf Nyholm Uppsala

Sture Packalén

Uppsala

M. Anna Packalén Parkman & Stefan Parkman Uppsala

Olof Paulsson

Fjärås

Ludmilla Pöppel Tullinge

Virve & Raimo Raag

Uppsala

!!

Gunilla Ransbo Uppsala

Thomas & Lina Rosén

Uppsala

Jelena Spasenić Uppsala

Lars Steensland

Lund

Dessislava Stoeva-Holm Uppsala

Lars-Göran Sundell

Uppsala

Anna Sundmark Stockholm

Sergejus Temčinas

Vilnius

Tone Tingsgård Uppsala

Cynthia M. Vakareliyska

Eugene, Oregon

Jan Erik & Birgitta Walter Åkersberga

Christine Watson

Uppsala

Jardar N Østbø Oslo

Stockholms universitetsbibliotek

Uppsala universitetsbibliotek Åbo Akademi

! 11

Irina Lysén: Scholar, Colleague, Teacher and Friend Hanne Martine Eckhoff and Thomas Rosén For most of her career, Irina Lysén has been affiliated with Uppsala Univer-sity, Sweden. She began there as an undergraduate, continued as a graduate student and a teacher, and, in 2008, was made Professor of Russian. How-ever, her life and work in Uppsala was interposed for much of the 1990s and early 2000s by work as an Associate Professor of Russian at Oslo Univer-sity, Norway. Over the years, in Uppsala, Oslo and elsewhere, Irina has made many friends, a number of whom have agreed to contribute articles to the present volume. Some of the contributors – notably the authors of this short introduc-tion – have the privilege of knowing Irina in more than one capacity; in our case, as a PhD supervisor, a colleague and a friend. For readers who are not intimately familiar with Irina’s scholarly work, we have attempted to produce this short introduction in which we, among other things, present a selection of her publications. As a scholar, Irina Lysén is best known for her work in four fields: textual criticism, the study of mediaeval theories of translation and their ap-plication, comparative linguistic studies of source texts and their translations and, finally, textual editions. Her production in these fields includes work on specific textual traditions as well as investigations of a more general, metho-dological nature. In her dissertation (Ogren, 1989), Irina investigated the Slavonic trans-lation from Greek of Paraenesis, a work of Ephraim the Syrian, a fourth-century Theologian and Hymnographer. Inspired by experiences made dur-ing her dissertation work, she published a second monograph (Ogren, 1991) in which she dealt with a difficult problem that arises in the study of medi-aeval Slavonic translations: namely the discrepancy between the mediaeval Slavonic manuscripts and more recent, printed editions of Greek texts. In 1995, Irina published two major works: an article on translation technique in the earliest Slavonic translations (Ogren, 1995) and a concord-ance to the oldest preserved copies of the Old Church Slavonic translation of the Gospels (Lysén, 1995). The latter was characterised as “an extremely useful handbook which to a large extent facilitates textological and lexico-

!12

logical investigations of this literary monument” (Temčin 2010, 122. Our translation – HME and TR). During her years at Olso University, Irina took on a very challenging research problem. The problem in question was the Slavonic translation of the Book of Esther, “one of the most problematic and controversial texts in the Slavonic corpus of translations”, as she herself characterised it (Lysén 2001, 379). The main difficulty lay in determining from which language the original Slavonic translation had been made. Had it been from Greek, or di-rectly from Hebrew? A few years prior to the publication of Irina’s mono-graph on Esther, two well-known scholars, Horace G. Lunt and Moshe Taube, had published an investigation in which they concluded that the orig-inal from which the Slavonic translation had been made was Greek (Lunt and Taube 1998). Following a painstaking analysis, Irina arrived at a rather different result, concluding instead most convincingly that the translation had been made directly from Hebrew. Since the beginning of the 2000s, Irina Lysén has continued her re-search on mediaeval Slavonic translations, e.g. on the Book of Psalms (Lysén, 2009). Irina’s expertise has come to good use also outside her usual fields of activity. From 2010 to 2013, she participated in the project Digitalised descriptions of Slavic Cyrillic manuscripts and early printed books in Swedish libraries and archives in co-operation with Per Ambrosiani (Umeå), Antoaneta Granberg (Gothenburg) and Alexander Pereswetoff-Morath (Stockholm). The project was funded by Riksbankens jubileumsfond, the tercentenary fund of Sweden’s National Bank. Since 2010, Irina has been a valued member of the editorial board of the Uppsala-based journal Slovo (see References below). Irina is not only a careful and dedicated scholar, but also an excellent teacher. For many years, she has taught Russian to countless Scandinavian students, who will remember her as a structured, insightful and exacting, but also warm and humorous teacher, with a precise understanding of the partic-ular difficulties the Russian language poses to native speakers of Swedish or Norwegian. Besides having taught grammar and syntax at all levels, she also took part, in the 1980s, in the establishment of a special Russian curriculum for future business administrators. In academic writing, Irina has always valued brevity and lucidity. We will therefore try to keep this introduction short. However, an introduction such as this one would not be complete if it did not also mention the indivi-dual’s life outside the workplace. Besides her university career, Irina has, for three decades, taken active part in the authorisation of translators and interpreters, organised by Sweden’s Legal, Financial and Administrative Services Agency (Kammarkollegiet).

! 13

In Irina’s case, private life has meant bringing up two children, Marie-Louise and Alexander, and she is now also a grandmother. There has also been time for some gardening, mushroom-picking and other such activities. As mentioned at the beginning, the essays contained in this volume are written by colleagues – former as well as present – and friends of Profes-sor Irina Lysén in celebration of her sixty-fifth birthday. With the essays, we jointly offer Irina our heartfelt thanks for her unwavering friendship over the years, for clear-headed advice, honesty and for many good times.

References Lunt, Horace G. and Moshe Taube. 1998. The Slavonic Book of Esther: text,

linguistic analysis, problems of translation. Cambridge, Mass: Distri-buted by Harvard University Press for the Harvard Ukrainian Re-search Institute.

Люсен, Ирина. 1995. Греческо-старославянский конкорданс к древней-шим спискам славянского перевода евангелий (codices Marianus, Zographensis, Assemanianus, Ostromiri). Acta Universitatis Upsali-ensis, Studia Slavica Upsaliensia, 36). Uppsala.

Люсен, Ирина. 2001. Книга Есфирь: к истории первого славянского перевода. Acta Universitatis Upsaliensis, Studia Slavica Upsaliensia, 41). Uppsala.

Люсен, Ирина. 2009. “Проблематика древнейших двухступенчатых переводов: Старославянский перевод Псалтыри”. Studies on Lan-guage and Culture in Central and Eastern Europe 3:47–60.

Огрен, Ирина. 1989. Парененсис Ефрема Сирина: к истории славянского перевода. Acta Universitatis Upsaliensis, Studia Slavica Upsaliensia 26. Uppsala.

Огрен, Ирина. 1991. К проблеме использования печатных изданий греческих текстов при исследовании древних славянских пере-водов: на примере славянксого перевода Паренесиса Ефрема Сирина. Acta Universitatis Upsaliensis, Studia Slavica Upsaliensia 31. Uppsala.

Огрен, Ирина. 1995. “К вопросу о теоретическом и практическом бази-се древнейших славянских переводов”. Подобаѥтъ памѧть съ-творити: Essays to the Memory of Anders Sjöberg, edited by Per Ambrosiani, Barbro Nilsson and Lars Steensland). Acta Universitatis Stockholmiensis, Stockholm Slavic Studies 24. Stockholm: Almqvist & Wiksell International: 157–172.

Slovo: Journal of Slavic languages, literatures and cultures. http://www2.moderna.uu.se/slovo/ index.html (accessed 27.08.2015). Temčin 2010. Темчин, Сергей Ю. Исследования по кирилло-мефодие-

вистике и палеославистике. Krakowsko-Wileńskie studia slawis-tyczne, Tom 5. Kraków: Scriptum.

!14

Recently Identified Cyrillic Incunabula in Sweden Per Ambrosiani, Umeå University The article offers an identification and short description of thirty-four earlier unidentified printed leaves with Cyrillic text currently preserved at the Swe-dish National Archives in Stockholm. The leaves belong to three Cyrillic incunabula editions printed in Cracow in the 1490s: a Horologion, a Lenten Triodion, and a Festal Triodion. They constitute, to the best of our know-ledge, the first Swedish Cyrillic incunabula fragments described. The leaves arrived in Uppsala as filling in the binding of a copy of Apuleius Asinus Au-reus. The copy was taken as war booty in Poland in the 1620s, and the lea-ves were later transferred to the National Archives.

1. Introduction During the work within the project Digitalised Descriptions of Slavic Cyril-lic Manuscripts and Early Printed Books in Swedish Libraries and Archives (2010–2013), in which I had the privilege to cooperate with Irina Lysén,1 the main focus of my part of the work was on printed books. From the begin-ning, this work was based on the inventory with short descriptions published by Kjellberg (1951), which includes no incunabula – the oldest item dates from 1519.2 Similarly, in the recent catalogue by Wolfgang Undorf (2012), no Cyrillic incunabula are included.3 1 The two other participants in the project were Antoaneta Granberg (project coordinator), and Alexander Pereswetoff-Morath. Earlier publications, based on the results of the project, in-clude Ambrosiani and Granberg 2010, Ambrosiani 2012, 2014a, 2014b, 2014c, Pereswetoff-Morath 2013, 2014. 2 See Kjellberg 1951, no. 1: “Liturgie. Venise 7.VIII 7028=1519”, with a handwritten shelf-mark “Ksl. 130”. Nemirovskij 2009a, 333–338, no. 26, mentions 96 copies of this edition, including the one in Uppsala (with a reference only to the University Library, without any shelfmark). 3 Overall, at least 30,000 incunabula editions/titles are known to have existed. Of these, more than fifty are printed in Slavic languages (cf. Bošnjak 1968, 148–170, who lists five Glagolit-ic titles, ten Cyrillic, and altogether thirty-nine titles printed with Roman letters, of which thirty-five are identified as Czech). Until recently, the known Slavic incunabula in Sweden include six copies and fragments of four Czech editions: 1) Bible, printed in Prague in 1488 (Bošnjak 1968, no. 8, with one copy at a “Swedish library”, see Undorf 2012, no. 696 [http://libris.kb.se/bib/9464979]); 2) Chronicon Martymiany dictum, printed in Prague in 1488 (Bošnjak 1968, no. 9, with one copy at the National Library of Sweden in Stockholm,

! 15

However, the project also opened possibilities for reviewing informat-ion on other early Cyrillic prints in Sweden. One such “additional” col-lection included thirty-four earlier unidentified Cyrillic leaves located at the Swedish National Archives (Riksarkivet) in Stockholm.4 As it turned out, the thirty-four leaves could be shown to belong to altogether four copies of three different Cyrillic editions printed in the 1490s. The purpose of the pre-sent article is to give a short description of these leaves and discuss their provenance.5

2. Three Cyrillic incunabula Among the eight attested Cyrillic titles printed before 1500,6 fragments of the following three, all printed in Cracow by Schweipolt Fiol in the 1490s, have been identified at the National Archives in Stockholm: two double lea-ves from a Horologion, sixteen single leaves from a Lenten Triodion, and altogether sixteen single leaves from at least two different copies of a Festal Triodion.7

2.1 Horologion, 1491 Two double leaves (“H/A1+A2, H/B1+B2”) from a Horologion, printed in Cracow in 1491 (cf. Karataev 1861, no. 2, 1883, no. 2; Nemirovskij 1996, 87–108, no. 2; Nemirovskij 2009a, 198–202, no. 2 “Časoslov”; Bošnjak 1968, 165f, no. 46 “Časoslovec´”; ISTC ih00484300; GW 13447; PI, no. B1), see Table 1. The two preserved double leaves constitute the two outer- see Undorf 2012, no. 1121 [http://libris.kb.se/bib/8930511]); 3) Bible, printed in Kutná Hora in 1489 (Bošnjak 1968, no. 12, with copies and fragments at Uppsala University Library, the National Library of Sweden in Stockholm, and a “Swedish library”, see Undorf 2012, no. 697 [http://libris.kb.se/bib/8930176]); 4) Jacobus de Voragine: Pasionál čili Knihy o životech svatých, printed in Prague in 1495 (Bošnjak 1968, no. 19, with a copy at a “Swedish library”, see Undorf 2012, no. 2098 [http://libris.kb.se/bib/9465147]) – for an explanation of the repos-itory designation “Swedish library” see Undorf 2012, VIII. 4 I want to thank Lars Steensland and Jan Brunius for bringing my attention to this collection. 5 Parts of the information provided below were presented at the workshop “Krigsbyten och metadata” (‘War booty and meta-data’), held at Uppsala University Library on September 25, 2014. 6 Cf. Nemirovskij 2009a, nos. 1–4, printed in Cracow between 1491 and 1493, and nos. 5–8, printed in Cetinje in 1494–1495; Bošnjak 1968, 165–170, nos. 45–48 and 50–53. Bošnjak also mentions a Psalter (p. 167, no. 50) and a Four Gospels (p. 170, no. 54), of which no cop-ies are preserved. 7 The Horologion edition includes on the last folio a colofon, which indicates that the printing was finished in 1491 (cf. Karataev 1883, 5, Nemirovskij 1996, 93, etc.), but there is still no established scholarly consensus on in which year(s) the Lenten and Festal Triodions were printed. Karataev (1861, 1, 1883, 9f, 12–14), Bošnjak (1968, 166), Lukjanenko (1993, 15f, 19–21), and, recently, Wronkowska-Dimitrowa (2010, 20–22), all date both Triodions to “1491” or “c. 1491”, whereas Nemirovskij for both editions offers a careful argumentation for a later dating, “c. 1493” (cf. Nemirovskij 2009a, 51–56, 203, 208). Not being able to provide any additional argument for either dating, I will indicate the time of printing of both Triodion editions as “before 1494”.

!16

most leaves of the fourteenth gathering, which originally consisted of four double leaves.8 Fragm. leaf no.

Leaf no. in Russian State Lib-rary copy (digital surrogate)9

Signature in lo-wer right corner of recto page

First words on line 1 of recto page

H/A1 105 к з [27] съвъкоупльше сѧ H/B1 106 – влкоу и г а , H/B2 111 – тро гла . д . H/A2 112 – нѫѧ нарекыи себѣ

Table 1. Horologion, two double leaves

2.2 Lenten Triodion, before 1494 Sixteen single leaves (“LT/A–P”) from a Lenten Triodion, printed in Cracow before 1494 (cf. Karataev 1861, no. 4, 1883, no. 4; Bošnjak 1968, 166, no. 47 “Triod´ postnaja”; Nemirovskij 1996, 109–138, no. 3; Nemirovskij 2009a, 203–207, no. 3 “Triod´ postnaja”; ISTC it00427980; GW M47501; PI, no. B2), see Table 2. The preserved leaves originally belonged to the third (ff. LT/A–D) and seventh (ff. LT/E–F) gatherings, and they also in-clude all ten leaves of the thirty-first gathering (ff. LT/G–P).10

8 The original setup of the gathering was thus: leaf A–ff. 105 and 112, leaf B–ff. 106 and 111, leaf C (not preserved)–ff. 107 and 110, leaf D (not preserved)–ff. 108 and 109. For an over-view of all gatherings see Nemirovskij 1996, 272f. 9 The leaf nos. refer to a non-original foliation of a copy at the Russian State Library, Mos-cow (cf. Nemirovskij 1996, 95, copy no. 2.5), a digital surrogate of which is available at http://dlib.rsl.ru/viewer/01003441794. 10!Cf. Nemirovskij 1996, 273f for an overview of all gatherings.!

! 17

Fragm. leaf no.

Leaf no. in Russian State Library copy (digital surro-gate)11

Leaf no. in Bib-lioteka Naro-dowa copy (digital surro-gate)12

Signature in lower right cor-ner of recto page

First words on line 1 of recto page

LT/A 21 20 а і [11] на лѵ ри блж ена LT/B 22 21 в і [12] даждь ми

просѧщꙋ . LT/C 29 28 оу мръщбенїа

ризѫ прїе . LT/D 30 29 своимь

бест рїе мь LT/E 64 63 л д [34] блю ди д ше

моѧ . LT/F 67 66 въ тъже срѣ LT/G 301 300 рн а [151] быва ѫть г лѧ LT/H 302 301 рн в [152] и деть . въсѫ

землѧ LT/I 303 302 рн г [153] къ дх овны

подвигомь LT/J 304 303 рн д [154] въ раѝ пребы . LT/K 305 304 рн е [155] чимь . даже и

до шествїа LT/L 306 305 силаеть свое го LT/M 307 306 гшꙋ . иDже и з

ѡ ного LT/N 308 307 б ъ к тебѣ

посла мѧ . LT/O 309 309 є с и стинно

зримое . LT/P 310 – дѫ . бжтвныи

моиси Table 2. Lenten Triodion, sixteen single leaves

11 The leaf nos. refer to a non-original foliation of a copy at the Russian State Library, Mos-cow (cf. Nemirovskij 1996, 126, copy 3.8; Nemirovskij 2009b, 85f, copy 3.6), a digital surro-gate of which is available at http://dlib.rsl.ru/viewer/01003441762. 12 The leaf nos. refer to a non-original foliation of a copy at the National Library of Poland, Warsaw (shelf mark SD Inc.F.1349, cf. Nemirovskij 1996, 135f, copy 3.31), a digital surro-gate of which is available at http://www.polona.pl/item/412064/3/.

!18

Fragm. leaf no.

Leaf no. in Biblio-teka Narodowa copy (digital surrogate)13

Signature in lo-wer right corner of recto page

First words on line 1 of recto page

FT1/A 71r л ѕ [36] нїи прои зволениє мь :~ FT1/B 72r л з [37] сFъ же роуцѣ

ѡDмывааше . FT1/C 73r л и [38] тъжде аDнтифѡнь г

глась, в . FT1/D 74r л ѳ [39] хлѣбь насытившаго

мнѡ жьство . FT1/E 75r м [40] вь є и спастн [sic]

могыи . FT1/F 76r м а [41] дн с црковнаа завѣса . FT1/G 77r сти намь плода

животнаго . FT1/H 78r слава тро оц а и сн а и

дх а FT1/I 79r вань бысть . FT1/J 80r є моу кр ть . FT1/K 81r ѡ на сьдръжить

таинество . FT1/L 82r чныи цр ь новы иD

адамь . FT1/M 303r р Ѯ [160] сныхь намь и збавити

сѧ FT1/N 306r є си оуDтѣшителѣ

нб ныѫ Table 3. Festal Triodion, fourteen leaves from copy “FT1”

2.3 Festal Triodion, before 1494 Sixteen single leaves (“FT1/A–N, FT2/A–B”) from two different copies of a Festal Triodion, printed in Cracow in c. 1493 (cf. Karataev 1861, no. 5, 1883, no. 5; Bošnjak 1968, 166f, no. 48 “Triod´ cvětnaja”; Nemirovskij 1996, 139–166, no. 4; Nemirovskij 2009a, 208–214, no. 4 “Triod´ cvetnaja”;

13 The leaf nos. refer to a non-original foliation of a copy at the National Library of Poland, Warsaw (shelf mark SD Inc.F.1350, cf. Nemirovskij 1996, 163, copy 4.23), a digital surro-gate of which is available at http://www.polona.pl/item/416187/8/.

! 19

ISTC it00428000; GW M47500; PI, no. B4),14 see Tables 3 and 4. The pre-served leaves include all leaves from the original seventh gathering (ff. FT1/A–L) and two leaves from the twenty-sixth gathering (ff. FT1/M–N).15 The preserved leaves also include the first and last leaf of the seventh gathe-ring of a second copy of the same edition (FT2/A–B).16 Fragm. leaf no.

Leaf no. in Biblio-teka Narodowa copy (digital surro-gate)

Signature in lower right corner of recto page

First words on line 1 of recto page

FT2/A 71r л ѕ [36] нїи прои зволениє мь :~ FT2/B 82r чныи цр ь новы иD адамь .

Table 4. Festal Triodion, two leaves from copy “FT2”

3. Provenance Currently, all thirty-four leaves are preserved in a box with the label “Depo-sition från KB, A 103, 3 (“Ur 32:92”)”. The text indicates that the leaves were earlier preserved at the National Library of Sweden.17 However, as it has now been possible to ascertain with a high degree of probability, the leaves were earlier used as filling in the binding of a copy in the Uppsala University Library of Apuleius’ Asinus Aureus, printed in Bologna in 1500.18 19 On the inside of the front cover of the Uppsala copy there is a

14 According to Lukjanenko (1993, 19) and Nemirovskij (2009b, 87), the edition includes two states, with differences between the two states reported for ff. 240–241, 249, and 267–270. Błońska (1968, 51f) gives examples of textual differences on ff. 240r, 267r, and 268r, and provides facsimiles of f. 240r in a Warsaw copy (“wariant A”) and a Cracow copy (“wariant B”) (see insert between pp. 56 and 57). However, none of the indicated readings are repre-sented among the Stockholm leaves, and it has thus been impossible to identify them as be-longing to either of the two states. 15 Cf. Nemirovskij 1996, 274 for an overview of all gatherings. 16 The fact that the leaves include two copies each of the first and last leaf of the seventh gathering, indicates that the sixteen leaves originate from at least two copies of the Festal Triodion edition, but the exact distribution of the preserved leaves between the two copies has not been possible to define, and all leaves except the two “doublet” leaves have been consid-ered to belong to the “FT1” copy. 17 The abbreviation “KB” here clearly refers to “Kungliga biblioteket” ‘The Royal Library’, the Swedish name for the National Library of Sweden. 18 I wish to thank Jan Brunius at the Swedish National Archives, Anna Wolodarski at the National Library of Sweden, and Håkan Hallberg at Uppsala University Library for help with tracing the path of the leaves from Uppsala University Library to the National Library, and from there to their present location at the National Archives. 19 Current shelfmark “Copernicana 30”, see http://libris.kb.se/bib/8929772, Czartoryski 1978, 374, no. 23. Undorf 2012, 75, no. 316, lists the Uppsala copy as “incunable 143” (cf. Collijn 1907), providing only general information on the binding: “Gilt-stamped tooled brown calf”. For the edition, see GW no. 2305

!20

handwritten note in Swedish: “Ur detta bands pärmar har vid obekant tid-punkt (ca. 1905?) ett 40-tal blad äldre kyrkslaviska tryck uttagits (inlagda i fragmentsamlingen)”.20 As is clear from other inscriptions in the Uppsala copy, the volume was earlier owned by the chapter library of Frauenburg (Frombork) in Poland, and it was included in the book collection taken in Frauenburg by Swedish troops as a war trophy in 1626 (cf. Collijn 1907, no. 143). According to Kolberg (1913, 110f, with a reference to Collijn 1907), the Apuleius copy had been donated to the Frauenburg chapter library by Johannes Langhannius (died 1567). Whether the incunabula leaves were put in the binding by Langhannius or by an earlier owner of the book is, unfortu-nately, not possible to verify. However, it seems reasonable to assume that the insertion of the Cyrillic leaves printed in Cracow into the binding of the Bologna copy must have taken place some time between 1500 and 1567, presumably in Poland.21

4. Conclusions The identification of the Stockholm/Uppsala leaves makes it possible for the first time to add three Cyrillic incunabula editions from the 1490s to the in-ventory of known incunabula in Sweden (cf. Undorf 2012, 2013/14). The description of the Stockholm/Uppsala leaves also draws attention to a speci-fic “path of acquisition” of early printed books, namely, fillings in bindings of other books (sometimes also serving as complete bindings). This acqui-sition method is well known for fragments of parchment manuscripts, in-cluding Cyrillic manuscripts,22 but has been more seldom described when it comes to early prints.23 The identification process also highlights the im-portance of recent digitalisation projects undertaken by institutions in Rus-sia, Poland, and other countries. These efforts now make it possible to access a considerable number of digital surrogates of early Cyrillic printed books, some of which are comparably rare, through the Internet. Finally, the identification of the Stockholm/Uppsala Cyrillic in-cunabula leaves offers an example of the positive effects of the collaboration between researchers at different universities, libraries, and archives that has been activated through the Digitalised Descriptions of Slavic Cyrillic Manu-scripts and Early Printed Books in Swedish Libraries and Archives project. (http://www.gesamtkatalogderwiegendrucke.de/docs/GW02305.htm), ISTC no. ia00938000 (http://istc.bl.uk/search/search.html?operation=record&rsid=127044&q=0). 20 ‘At an unknown time (c. 1905?), some 40 leaves from older Church Slavonic printed books were extracted from the binding of this copy (now placed in the fragments collection).’ 21 For an overview of the Swedish acquisition of the Frauenberg chapter library, including the Langhannius collection, see Walde 1916, 72–82. 22 Cf., for example, Steensland 2005, Brunius 2013, 68–70, Pereswetoff-Morath 2013, 2014, 298–300. 23 Cf., however, Wolodarski 2013, 210 and passim (Wolodarski does, however, not refer to any Cyrillic fragments).

! 21

It has tried to expand the investigation of Cyrillic early prints and manu-scripts beyond the separate archival institutions, striving to create a union catalogue of the early Cyrillic manuscripts and prints presently located in Sweden.

References Ambrosiani, Per. 2012. “Slaviska språk i en hyllningsbok till Gustav III.”

Slovo. Journal of Slavic Languages and Literatures 53:7–28. [Available at http://www2.moderna.uu.se/slovo/Archives/2012-53/PerAmbrosiani.pdf, accessed January 23, 2015]

Ambrosiani, Per. 2014a. “ЯГЛАБА, МРАВЕНЕКЧ, ГРОМГАДТДОС. Cyrillic Words in Leonhard Thurneysser’s ‘Melitsah’ (Berlin, 1583)”. In Med blicken österut. Hyllningsskrift till Per-Arne Bodin (Stock-holm Slavic Papers 23), edited by Per Ambrosiani, Elisabeth Löf-strand and Ewa Teodorowicz-Hellman. Skellefteå: Artos & Norma, 2014, 33–42.

Ambrosiani, Per. 2014b. “Types of Books and Types of Records: A Short Presentation of the CGS Database of Cyrillic and Glagolitic Books and Manuscripts in Sweden”. Scripta & e-Scripta 13:9–24.

Ambrosiani, Per. 2014c. “Johan Gabriel Sparwenfelds kyrilliska och glago-litiska 1600-talstryck utgivna av Sacra Congregatio de Propaganda Fide i Rom”. Slovo. Journal of Slavic Languages and Literatures 55:9–17. [Available at http://www2.moderna.uu.se/slovo/Archives/2014-55/2_Ambrosiani.pdf, accessed January 23, 2015]

Ambrosiani, Per and Antoaneta Granberg. 2010. “Slavonica Glagolitica and Cyrillica in Swedish Repositories. The Project Digitalised Descrip-tions of Slavic Cyrillic Manuscripts and Early Printed Books in Swe-dish Libraries and Archives”. Slovo. Journal of Slavic Languages and Literatures 51:107–113. [Available at http://www2.moderna.uu.se/slovo/Archives/2010-51/Per%20Ambrosian%20Antoaneta%20Granberg-slutversion.pdf, accessed January 23, 2015]

Bošnjak, Mladen. 1968. A Study of Slavic Incunabula. Zagreb: Mladost. Brunius, Jan. 2013. From Manuscripts to Wrappers. Medieval Book Frag-

ments in the Swedish National Archives (Skrifter utgivna av Riksarki-vet 35). Stockholm: The Swedish National Archives.

Collijn, Isak. 1907. Kataloge der Inkunabeln der schwedischen öffentlichen Bibliotheken. II. Katalog der Inkunabeln der Kgl. Universitäts-Biblio-thek zu Uppsala. Uppsala: Uppsala universitetsbibliotek.

Czartoryski, Pawel. 1978. “The library of Copernicus”. In Science and His-tory: Studies in Honor of Edward Rosen (Studia Copernicana 16). Warszawa: Ossolineum, 355–396.

!22

GW = Datenbank Gesamtkatalog der Wiegendrucke, http://www.gesamtkatalogderwiegendrucke.de.

Heintsch, Karol. 1957. Ze studiów nad Szwajpoltem Fiolem. Cz. 1: Mate-riały do życiorysu i działalności Fiola. Wrocław: Zakład Narodowy im. Ossolińskich.

ISTC – British Library Incunabula Short Title Catalogue, http://istc.bl.uk. Karataev 1861: Каратаевъ, И. Хронологическая роспись славянскихъ

книгъ, напечатанныхъ кирилловскими буквами. 1491–1730. Санктпетербургъ: Императорская Академія Наукъ.

Karataev 1883 = Каратаевъ, И. Описанiе славяно­русскихъ книгъ, напе-чатанныхъ кирилловскими буквами . Т. 1. Съ 1491 по 1652 г (Сборникъ Отдѣленiя русскaго языка и словесности Импера-торской Академiи Наукъ, 34:2). Санктпетербургъ: Императорская Академія Наукъ.

Kjellberg, Lennart. 1951. Catalogue des imprimés slavons des XVIe, XVIIe et XVIIIe siècles conservés à la Bibliothèque de l’Université royale d’Uppsala. Uppsala: Uppsala universitetsbibliotek.

Kolberg, Josef. 1913. “Die Inkunabeln aus ermländischem Besitze auf schwedischen Bibliotheken”. Zeitschrift für die Geschichte und Alter-tumskunde Ermlands 18:94–137.

Lukjanenko 1993 = Лукьяненко, В.И., Издания кириллической печати XV–XVI вв. (1491–1600 г.). Каталог книг из собрания ГПБ. Санкт-Петербург: Российская национальная библиотека.

Nemirovskij, Evgenij L. 1996. Gesamtkatalog der Frühdrucke in kyril-lischer Schrift. Band I. Inkunabeln. Baden-Baden: Koerner.

Nemirovskij 2009a = Немировский, Евгений Л., Славянские издания кирилловского (церковнославянского) шрифта 1491–2000. Т. 1: 1491–1550. Москва: Знак.

Nemirovskij 2009b = Немировский, Евгений Л., Книги кирилловской пе-чати 1491–1550. Каталог (Книжные памятники Российской государственной библиотеки). Москва: Пашков дом.

Pereswetoff-Morath, Alexander. 2013. “Klinckowströms samling: Stafsunds slotts och Kungliga bibliotekets kyrkoslaviska pergamentsamlingar och deras tillkomst”. Slovo. Journal of Slavic Languages and Litera-tures 54:114–132. [Available at http://www2.moderna.uu.se/slovo/Archives/2013-54/8_Pereswetoff.pdf, accessed December 7, 2014]

Pereswetoff-Morath, Alexander. 2014. “Ord och blad. Martin Aschaneus och allt det ryska”. In Med blicken österut. Hyllningsskrift till Per-Arne Bodin, edited by Per Ambrosiani, Elisabeth Löfstrand and Ewa Teodorowicz-Hellman. Skellefteå: Artos & Norma, 291–307.

PI = Granberg, Antoaneta, Per Ambrosiani, Irina Lysén and Alexander Pere-swetoff-Morath. 2010. Preliminary Inventory of Slavic Cyrillic and

! 23

Glagolitic Manuscripts and Early Printed Books in Sweden. Göte-borg: Göteborgs universitet.

Steensland, Lars. 2005. “Trash and Treasure. Russian Parchment Fragments in Swedish Archives”. In Medieval Book Fragments in Sweden. An In-ternational Seminar in Stockholm 13–16 November 2003 (KVHAA Konferenser 58), edited by Jan Brunius. Stockholm: Kungl. Vitterhets Historie och Antikvitets Akademien, 210–225.

Undorf, Wolfgang. 2012. Catalogue of books printed in the 15th century in Swedish collections. Wiesbaden: Harrassowitz.

Undorf, Wolfgang. 2013/14. “Svensk inkunabelcensus. En inventering av 1400-talstryck i Sverige”. Biblis 64:73–78.

Walde, Otto. 1916. Storhetstidens litterära krigsbyten. En kulturhistorisk-bibliografisk studie, 1. Uppsala: Almqvist & Wiksell.

Wolodarski, Anna. 2013. “Klemming och jakten på de försvunna inkunab-lerna”. In Fragment ur arkiven. Festskrift till Jan Brunius, edited by Marie Lennersand, Åsa Karlsson and Henrik Klackenberg. Stock-holm: Riksarkivet, 191–210.

Wronkowska-Dimitrowa, Mirosława. 2010. Triod kwietny z krakowskiej ofi-cyny Szwajpolta Fiola (1491 r.). Bydgoszcz: Uniwersytet Kazimierza Wielkiego.

!24

Death of a Construction: Old Church Slavonic Touch Verbs Hanne Martine Eckhoff, UiT The Arctic University of Norway In this article I will use an usage-based constructionist approach to examine an argument structure construction on its deathbed, namely, the Old Church Slavonic (OCS) bare locative argument construction. Why does the con-struction even exist when the pattern it instantiates is otherwise dead? What happens to the verbs involved, and which argument structure constructions take over? ! I take a usage-based approach to syntactic productivity to examine what happens in such cases. In many ways, this approach can account for the observed development. The final stronghold of the locative construction was a small group of highly semantically coherent verbs. When the con-struction was lost, the verbs joined other argument constructions, preferably constructions that were also highly semantically coherent, but not necessa-rily very type frequent. However, syntactic productivity alone cannot explain the patterns of attraction: we must also look at the semantic and formal fit.

1. The locative construction At the time of the earliest attestation of Slavic, OCS, we find the bare loca-tive on its way out of the Slavic languages altogether. It has mostly lost its spatial meanings and most of its (other) adverbial usages (Bauer 1963) – and is generally being replaced by preposition + locative. ! Nonetheless, a bare-locative argument structure construction does still exist. A small set of verbs denoting ‘touching’ are the prime collocates with this construction: prikosnǫti sę, prikasati sę and kosnǫti sę. The locative ar-gument structure construction shows clear signs of decay in OCS. However, unlike in its adverbial usages, the locative is not being replaced with preposi-tion + locative. Instead, we see that the locative is partially homonymous with both the genitive and the dative, leaving us with a number of uncertain attestations. In addition, there are a number of unambiguous attestations of genitive and dative constructions. The bare locative construction also com-petes with various PP constructions, but these do not contain a locative nom-inal.

! 25

What has saved the locative construction from disappearing altogether? I will explore the following four factors: (1) The verbs in this class are semantically very similar. They all have

semantics revolving around contact, approximation (movement up to) or proximity (location near)

(2) The verbs also have very similar form (frequently the pri prefix, to some extent the na prefix)

(3) The prefixation is semantically motivated and corresponds to locative prepositions

(4) Many of the verbs are reflexive, which precludes the regular transitive construction.

2. Data This article is based on data from the Codex Marianus as found in the PROIEL/TOROT treebanks,1 encompassing 58,357 word tokens. The tree-banks are lemmatised and have comprehensive annotation for morphology and syntax, which enables us to extract argument structure frames for every verb occurrence and to identify reflexive verbs. The text is also tagged for various semantic and derivational features. The Marianus is aligned2 at token level with the Greek New Testament (Tischendorf 1869–1872). The Greek text has verb class tags: all Greek verb lemmas have been classified into 58 verb classes. This classification may be transferred to the OCS text via the token alignments insofar as the OCS verbs are aligned with Greek verbs (this holds for 13,505 out of 14,779 verb tokens in the Marianus data set). The locative construction has very low frequency in this material: There are only 40 occurrences of verbs with a locative oblique argument (alone or with some other argument). 24 of these are touch verbs, out of a total of 34 touch verb occurrences, all of which render Greek haptomai ‘touch’, which takes a genitive oblique argument. Thus, the locative occur-rences themselves do not lend themselves to statistical approaches. What we can do, however, is to situate the locative construction relative to its compet-itors, and see how it is similar and how it differs from them.

1 TOROT (The Tromsø OCS and Old Russian Treebank, https://nestor.uit.no) is an expansion of the Slavic part of the PROIEL corpus (Pragmatic Resources in Old Indo-European Lan-guages, foni.uio.no:3000). The Codex Marianus (edition: Jagić 1883) was fully annotated in PROIEL, but is also included in TOROT along with the Greek Gospels. The data were all drawn from TOROT in 2014. All data and an R script necessary to replicate this study are publicly archived at the Tromsø Repository for Language and Linguistics (opendata.uit.no) with the permanent URL http://hdl.handle.net/10037.1/10180 2 The texts were automatically aligned, and the alignments were then hand-corrected.

!26

3. Tools from the usage-based constructionist toolbox In this article I will use tools and ideas from usage-based construction gram-mar. The usage-based model, as developed by Bybee (1985, 1995), is funda-mental to Langacker’s Cognitive Grammar (Langacker 1987, 1991) and the construction grammars of e.g. Croft (2001) and Goldberg (1995, 2006). It assumes linguistic knowledge to be organised in schematic networks, which emerge through actual language use and experience, and generalisations over this input. The networks are bottom-up; much linguistic knowledge is assumed to be completely specific, or to consist of lower-level generalisa-tions in the shape of partially specific schemas. Generalisations on higher levels – fully schematic constructions – are also assumed to exist, but only when motivated by high type frequency. The level of generalisation and the strength of each node is deemed to be an empirical question – it depends on the construction’s actual usage frequency (Langacker 1987, 46; Croft 2001, 28). The approach is well suited to a study of the relative strength and pro-ductivity of argument structure constructions, where we frequently see a highly type frequent and schematic construction (the transitive construction is the example par excellence) coexisting and competing with several con-siderably less type frequent and schematic argument structure constructions. It is especially well suited to look at such situations diachronically: how constuctions lose and gain schematicity and type frequency as verbs aban-don one construction and join another (see e.g. Eckhoff 2009).

3.1 Syntactic productivity The subject matter of this article – the death of an argument structure and the subsequent fate of the verbs that once belonged to it – is clearly a story about syntactic productivity (or the lack thereof). Barðdal (2012) takes the usage-based constructionist approach as her point of departure, and sees syntactic productivity as a function of type frequency and semantic coherence: A highly type frequent construction must necessarily be semantically very open, and thus is easily extensible to many items. If a construction is less type frequent, on the other hand, it needs to be semantically coherent in or-der to be able to attract new (and semantically compatible) items.

! 27

Figure 1. The relationship between type frequency and semantic coherence in syntactic productivity, from Barðdal 2012.

By extension, this notion of syntactic productivity should also be able to tell us something about construction death. In our case, the locative construction has very low type frequency, but strong semantic (and phonological) cohe-rence, i.e. it is found in the lower right corner of Figure 1, where Barðdal places a question mark. If Barðdal’s notion of syntactic productivity holds, we can predict that the locative construction should be only marginally pro-ductive, if at all, and very vulnerable to more productive patterns

3.2 Semantic representations In order to make judgements about semantic coherence and semantic fit, we need an apparatus for analysing verb semantics. I will informally model events in terms of causal chains, following Croft’s (2012) formulation of a force dynamics approach to verb semantics. His approach rests on the Cau-sal Order Hypothesis: “a simple verb in an argument structure construction construes the relationships among participants in the event it denotes as forming a directed, acyclic and nonbranching causal chain” (Croft 2012, 221–222). Hence, even though not all verbs denote causal, acyclic and non-branching events, they are nonetheless conceptualised as such if they are realised as simple verbs. Thus, argument structure constructions conform to the Causal Order Hypothesis regardless of the event type. Croft proposes the following linking rules:

Regularity-Generality-Open Schema

Different Degrees of Productivity

?

!28

(1) The verbal profile is delimited by Subject and Object (if any) (2) Subject is antecedent to Object in the causal chain: SBJ → OBJ (3) Antecedent Oblique is antecedent to the Object in the causal chain;

Subsequent Oblique is subsequent to the Object in the causal chain: A.OBL → OBJ → S.OBL

(4) Incorporated arguments are between Subject and Object in the causal chain: SBJ → INCORP → OBJ

The causal chain is simple: the subject will act on the antecedent oblique, the antecedent oblique will act on the object, and the object will act on the sub-sequent oblique. In Croft’s example “Sue broke the coconut for Greg with a hammer”, the causal chain looks like this: Sue → hammer → coconut → Greg SBJ A.OBL OBJ S.OBL Cross-linguistically, oblique markers will generally encode either antecedent obliques or subsequent obliques – but one marker will rarely cover both types (Croft 2012, 223). Table 1 lists roles that are typically marked as ante-cedent and subsequent obliques respectively cross-linguistically. Causal roles Spatial metaphor Noncausal roles Antecedent oblique

passive agent, cause, comitative, instrument, man-ner, means

ablative figure, posses-sum

Subsequent oblique

result, benefici-ary, “maleficiary”

allative ground, posses-sor, recipient

Table 1. Summary of major antecedent oblique and subsequent oblique roles, (after Croft 2012, 275)

Naturally, as table 1 indicates, many events are non-causal, and hence not naturally directed, for instance spatial or possessive relations, or mental events. Such events are construed in terms of a causal chain too, but since there is no natural directionality, they are more open to multiple construals. For spatial and possessive events, there are robust cross-linguistic patterns of construal (figure before ground, possessum before possessor). In mental events, on the other hand, the event is essentially bidirectional: the experi-encer directs its attention to the stimulus, and the stimulus changes the men-tal state of the experiencer. Thus, either the experiencer or the stimulus may be construed as the origin of the force transmission (Croft 2012, 233–234). It is also important to note that many events are cyclic, crucially this is the case for reflexives and reciprocals (Croft 2012, section 6.2.3.2). In a true reflexive event (“He nominated himself”), the same participant is the initia-

! 29

tor and the endpoint simultaneously. In reciprocal events (“They congratu-lated each other”), there are two events of the same type, where the force transmission goes in two directions. Participant 1 is the initiator of event 1 and the endpoint of event 2, and vice versa. However, such events are also construed as acyclic. There are several ways of doing this. Many languages have grammaticalised a middle marker for this purpose (Kemmer 1993), and this is the case for OCS as well: the reflexive clitic sę is transparently an ac-cusative form of the reflexive pronoun sebe, but it has a distribution that goes well beyond true reflexives (passives, reflexiva tantum). Reflexive verbs with middle markers may be conceptualised as “in-transitive” (i.e. no force transmission), but also as two-participant events: the initiator acts on an endpoint but is her/himself affected by the outcome. In OCS, this endpoint cannot be encoded as an object, but must be expressed by an antecedent or subsequent oblique. The middle marker may also be used to signal the reciprocality of an event: even though one participant is selected as the initiator and the other as the endpoint, the middle marker sig-nals that the force transmission is really bidirectional.

4. The core examples: OCS touch verbs

4.1 The examples 24 of 38 locative construction occurrences in the data set occur with touch verbs. If we count reflexive and non-reflexive verbs as separate lemmas, there are four such verbs: kosnǫti , kosnǫti sę, prikosnǫti sę and prikasati sę. All four mean ‘touch’, and they almost exclusively translate Greek haptomai (+ genitive) ‘touch’. kosnǫti kosnǫti sę prikosnǫti sę prikasati

sę locative construction 0 4 14 6 genitive construction 0 0 1 0 vъ+acc. construction 2 0 0 0 transitive construction 6 0 0 0 object + vь+acc con-struction

1 0 0 0

Table 2. Touch verb distribution across argument structure constructions

As we see in table 2, the three reflexive verbs primarily occur in the locative construction (1–3). (1) kosnǫ sę vьskrilii rizy ego touched REFL edge.LOC cloak.GEN his

!30

hēpsato tou kraspedou tou himatiou autou touched the edge.GEN the cloak.GEN his ‘she touched the edge of his cloak’ (Codex Marianus, Luke 8:44) (2) kto prikosnǫ sę rizaxъ moixъ who touched REFL robes.LOC my.LOC tis mou hēpsato tōn himatiōn who my touched the robes.GEN ‘Who touched my robes?’ (Codex Marianus, Mark 5:30) (3) vьsь narodь iskaaše prikasati sę emь whole people sought touch REFL him.LOC pas ho okhlos ezētoun haptesthai autou all the crowd sought touch him.GEN ‘all the crowd sought to touch him’ (Codex Marianus, Luke 6:19) Note that the locative is frequently homonymous with either the dative or the genitive. The single genitive construction occurrence in table 2 is unambigu-ous (4), but there are two examples counted as locatives which may as well be genitives (5) and nine that could be datives (6).3 (4) ašte tokmo prikosnǫ sę rizy ego spsna bǫdǫ if only touch REFL robe.GEN his saved will-be ean monon hapsōmai tou himatiou autou sōthēsomai if only touch the robe.GEN his will-be-saved “If I only touch his cloak, I will be healed.” (Codex Marianus, Matt.

9:21) (5) i pristǫpь is prikosnǫ sę ixъ and having-approached Jesus touched REFL them.LOC/GEN i reče and said kai prosēlthen ho Iēsous kai hapsamenos autōn and approached the Jesus and having-touched them.GEN eipen said “And Jesus came to them and touched them and said” (Codex Maria-

nus, Matt. 17:7) 3 The locative-dative ambiguities are probably best interpreted as locatives – while there is evidence of unambiguous genitive arguments with touch verbs both in the Marianus and elsewhere in the OCS canon (there are several occurrences in the Suprasliensis), no unambig-uous dative arguments were found neither in the Marianus nor in the Zographensis or Su-prasliensis (data from TOROT). There are, however, attestations with kъ+dative goal arguments in the Suprasliensis.

! 31

(6) ne prikasai sę mьně not touch REFL me.LOC/DAT mē mou haptou not me.GEN touch “Do not touch me” (Codex Marianus, John 20:17) Non-reflexive kosnǫti, on the other hand, never occurs in the locative con-struction in the Marianus material.4 It is mostly found in the transitive construction (7), but also with a vъ+accusative goal argument, with (8) or without (9) a direct object. (7) isъ kosnǫ i Jesus touched him.ACC hēpsato autou touched him.GEN ‘Jesus touched him’ (Codex Marianus, Matt. 8:3) (8) tъgda kosnǫ ě vъ oči then touched them.ACC in eyes.ACC tote hēpsato tōn ophthalmōn autōn then touched the eyes.GEN they.GEN ‘Then he touched their eyes’ (Codex Marianus, Matt. 9:29) (9) kosnǫ vъ odrъ touched in stretcher.ACC hēpsato tēs sorou touched the stretcher.GEN ‘He touched the stretcher’ (Codex Marianus, Luke 7:14) In every cited example, we see that the Greek has haptomai ‘touch’ with the touched entity occurring as a genitive oblique, and this is the case in virtu-ally all of the other occurrences as well. In other words, where the Greek makes do with a single verb and a single argument structure construction, OCS differentiates considerably: there is a choice of four different (albeit related) verbs and four to six different argument structure patterns. What semantic differences can we find between the various OCS constructions?5

4 The same holds for the Codex Zographensis and Codex Suprasliensis, which are also found in TOROT. 5 The choice between prikasati sę and prikosnǫti sę is in all likelihood aspectual (see Eckhoff and Haug 2015 and references within for a comprehensive debate on the expression of aspect in OCS). The aspectual distinction does not seem to be relevant to the argument structure choice here.

!32

4.2 Touch verb semantics In terms of the causal chain approach, it is somewhat surprising that the touch verbs are not uniformly transitive in OCS (and never transitive in Greek). Intuitively, this seems like a straightforward case of two-participant force transmission, which should be conceptualised with an initiator subject and an endpoint object (as in example 7): toucher → touchee SBJ OBJ In OCS, most manipulation verbs are transitive. What is it about the touch verbs that make them different? Why are they not consistently transitive like most closely related verbs? Why is there an alternation between a transi-tive construction and a (family of) reflexive oblique construction(s)? Does this alternation carry meaning? There are several reasons why touch verbs are not typical impact verbs. Note that in FrameNet (https://framenet.icsi.berkeley.edu/fndrupal/), the English verb touch is not primarily assigned to the Impact frame, but to the Manipulation frame, probably mostly due to the range and properties of possible participants. The frame states that the manipulation is performed with a body part, which is thus a natural antecedent oblique for the verb. It also states that the patient is affected, and may, but needs not undergo a change, suggesting that the patient is a less typical object. The frame also lists Locus as a non-core element: “The Agent's manipulation of an Entity may be further specified as being localized to some part of the Entity, a Lo-cus.” With touch and other manipulation verbs, the Locus is often expressed alongside the Entity, as in She touched him on the nose (so-called possessor raising). The verbs assigned to this frame naturally all entail touching, such as nudge, kiss, pinch, rub. They usually affect their Patients in the sense that the Patient senses the manipulation (with pain, pleasure, irritation etc.), but they rarely change them. Note that touch itself is clearly one of the less inva-sive verbs in this group: the patient may be minimally affected and may not even notice being touched. Touch is also assigned to the Locative_relation frame. Only occur-rences of static touching belong to this frame, but the fact that static touch-ing situations exist, points to another important property of touch verbs: the force transmission may be minimal or even non-existing. This is also a fac-tor that disfavours the straight initiator-endpoint conceptualisation. Finally, we should take into consideration the fact that touching is not necessarily an acyclic event, in fact it is inherently reciprocal: what you touch will necessarily touch you as well. Although the event is typically asymmetrical (the initiator is in control), it is actually more likely that the

! 33

toucher has a sensory impression of the touch event than that the touchee has one. It seems likely that this is the motivation for the fact that both OCS and Greek have touch verbs with middle markers. Touch situations, then, typically have weak, but bidirectional force transmission and little-affected patients. Greek solves this by sticking to a single reflexive verb that takes a genitive oblique in all contexts. In OCS, however, several reflexive oblique constructions alternate with the transitive construction. Does this alternation carry meaning? As it turns out, as far as we can tell from our sparse data, it does. All save one of the examples of non-reflexive kosnǫti are used in contexts where Jesus is touching people to heal or bless them. In example (7), he heals a man from leprosy, and in example (8), he makes two blind men see. The only exception is an example where Jesus touches a stretcher, but even then he very soon raises the man lying on the stretcher from the dead (9), which suggests that this example may possibly belong to the touch-to-change class as well. Note also that (9) has no direct object. touch to change touch, no change non-reflexive 8 1 reflexive 3 21

Table 3. The touch alternation. P < 0.0002, Fisher’s exact test, two-tailed.

As table 3 shows, reflexive touch verbs are very rarely used in such contexts. There are only two examples of reflexive prikosnǫti sę (10) and one of re-flexive kosnǫti sę with this kind of meaning in the data set. (10) i prikosnǫ sę rǫcě eję i ostavi jǫ and touched REFL hand.LOC her and left her ognь fire kai hēpsato tēs kheiros autēs, kai aphēken autēn and touched the hand.GEN her and left her ho puretos the fever “He touched her hand, and the fever left her” (Codex Marianus, Matt.

8:15) However, the vast majority of reflexive touch verbs are used in cases where the touching does not change the state of the patient and where the agent has no intention that it should. Quite the opposite, frequently, as in examples (1–4), the agents are actually the ones hoping to be changed by the touch (and some of them are even hoping that Jesus will not notice) – contexts where the bidirectionality of touching is important.

!34

In Croft's terms, then, touching is always construed as a directed, acy-clic causal chain in OCS, and the toucher is always construed as the initiator and subject. However, there is an alternation between a straight transitive construal where the verb has no marker and the patient is construed as an OBJ (11a: Jesus touched the leper), and a construal with a verb with a mid-dle marker and the patient construed as a subsequent oblique (11b): The woman touched Jesus.).6 As far as we can see from the sparse data, (11a) is chosen when the toucher expects a real force transmission and a real change in the patient. 11(b), on the other hand, is chosen when force transmission is unimportant or the bidirectionality of force transmission is important, and when the toucher does not expect to affect the patient much. (11) a. Jesus → leper (change state) SBJ OBJ b. woman ⇄ Jesus SBJ S.OBL Interestingly, (11b) covers the majority of situations, and is consistently real-ised as a locative subsequent oblique – a marginal pattern on the brink of extinction, shared by very few other verbs. It is worth noting that not even non-reflexive kosnǫti patterns entirely with other transitive verbs with affected objects. The locus, if any, is consist-ently realised as a vъ+accusative PP (8). We never see the locus occurring as a direct object and the patient as an external possessor, as with prěbiti ‘break’ in (12). (12) prъvoumu prěbišę goleni first.DAT broke shins.ACC tou men prōtou kateaxan ta skelē the PTC first.GEN broke the shins.ACC ‘They broke the shins of the first one’ (Codex Marianus, John 19:32) The OCS external possessor construction seems to require that the locus of impact is a body part and that the locus itself goes through a physical change of state. The vъ+acc construction does apparently not require that the locus changes, and may be less restrictive.

5. The peripheral examples Apart from the touch verbs, there are only 14 more examples of the locative construction in the Marianus data set. It is found with nine different verb

6 For the possibility of the genitive construction involving an antecedent oblique, see section 6.

! 35

lemmas, most of them prefixed with pri-: priležati ‘be located close to; take care of’, priložiti ‘add to’, prilěpiti (sę) ‘stick to’, priraziti sę ‘strike against’, pristavljati ‘place onto’, pristati ‘approach, agree to’ and prisěděti ‘sit next to’. In addition, there are attestations with the verbs napadati ‘press towards’ and arguably zazьrěti ‘reproach’.7 In addition to the strong formal similarity these verbs bear (most of them bear the same prefix), they are also semanti-cally very similar, in that most of them include an element of (close) prox-imity or contact, with or without motion. This is, of course, also the case with the touch verbs: they denote contact, and most of them have the pri- prefix. Note, however, that most of the other locative verbs are not reflexive (13), and that the locative sometimes occurs alongside a transitive object (14). (13) privede i vъ gostinicǫ i prileža emъ brought him to inn and took-care-of he.LOC ēgagen auton eis pandokion kai epemelēthē autou brought him to inn and took-care-of he.GEN ‘He brought him to an inn and took care of him’ (Codex Marianus,

Luke 10:34) None of these nine verbs are particularly frequent, there are altogether 31 attestations in the Marianus data set. However, these attestations instantiate a number of different argument structure constructions, all of which must be considered competitors to the locative construction, alongside the genitive construction found with the touch verbs. In Table 4, as in Table 2, locative-dative (seven occurrences) and loc-ative-genitive (one occurrence) ambiguities have been counted as locatives. None of the verbs are attested with unambiguous genitive arguments, but note that unambiguos dative arguments are well attested with priložiti. Table 4 is a simplification. The locative construction category con-tains a number of occurrences with a transitive object and a locative argu-ment (14). Similarly, both the dative construction and the (group of) PP construction(s) are found with and without transitive objects. The reported example of a regular transitive construction (15) is clearly a case of an elided locative argument (we are not told what the parable was added to), and hence unlike what we find with transitive kosnǫti. locative

con-struction

dative con-struction

transitive construc-tion

PP con-struction

no argu-ments

priležati 2 0 0 0 2

7 Only found in the possibly idiomatic zazьrěti glagolě ‘trap by words’, the argument status is not obvious.

!36

priložiti 3 4 1 1 2 prilěpiti (sę)

3 0 0 1 0

priraziti sę 1 0 0 0 0 pristavljati 2 0 0 1 0 pristati 1 0 0 0 2 prisěděti 2 0 0 0 0 napadati 1 0 0 0 0 zazьrěti 1 0 0 0 1

Table 4. Simplified construction inventory for the peripheral locative verbs

(14) kъto že otъ vasъ […] možet priložiti tělě who PTC of you can add body.LOC svoemь lakotь edinъ his.LOC cubit.acc one.ACC tis de ex humōn […] dunatai prostheinai epi who PTC of you can add on tēn hēlikian autou pēkhun the life his cubit ‘And which of you (by worrying) can add a cubit to his body?’ (Co-

dex Marianus, Luke 12:25) (15) priložь pritъčǫ reče added parable.ACC said prostheis eipen parabolēn added said parable.ACC ‘(While they were listening to this), adding a parable, he said’ (Codex

Marianus, Luke 19:11) Three different PPs are represented in the PP construction group: къ+dative (16), на+accusative (17) and arguably надъ+instrumental (18). Hence there are no examples of the locative construction being replaced by a preposi-tion+locative construction. (16) i prilěpitъ šę kъ ženě svoei and attaches REFL to wife.DAT his.DAT kai proskollēthesetai pros tēn gunaika autou and cleaves to the wife.ACC his ‘(For this reason a man will leave his father and mother) and be united

to his wife’ (Codex Marianus, Mark 10:7)8 8 The example has no parallel in the Tischendorf edition used in TOROT/PROIEL, but the parallel is found in several other Greek NT manuscripts.

! 37

(17) nikъtože pristavleniě rizy novy ne pristavlěatъ no one patch.GEN garment.GEN new.GEN not puts na rizǫ vetъxǫ on garment.ACC old.ACC oudeis epiblēma apo himatiou kainou skhisas no one patch.ACC from garment.GEN new.GEN torn epiballei epi himation palaion puts on garment.ACC old.ACC ‘no one puts a patch from a new garment on an old garment’ (Codex

Marianus, Luke 5:36) (18) priloži i se nadъ vьsěmi added also this.ACC over all.INSTR prosethēken kai touto epi pasin added also this.ACC on all.DAT ‘(But when Herod was reprimanded for all the wicked things he had

done) he also added this to them all’ (Codex Marianus, Luke 3:20) Outside the touch verb group, then, we find a group of locative verbs which are both formally and semantically similar to the locative touch verbs. They still occur in the locative construction in the Marianus, but it clearly has competition especially from the dative construction and several PP construc-tions. However, it has no competition from the transitive construction, nor from preposition+locative constructions.

6. Touch verbs in diachrony Modern Russian9 have four touch verbs cognates to our OCS touch verbs (two aspectual pairs): kosnut´sja, kasat´sja and prikosnut´sja, prikasat´sja. All four verbs (both pairs) are reflexive. The former pair occurs in the geni-tive construction (19, which is a modern translation of 8), whereas the latter pair occurs in the k+dative construction (20, which is a modern translation of 2). (19) Togda on kosnulsja glaz ich i skazal ‘Then he touched their eyes and said’ (20) Kto prikosnulsja k moej odežde? ‘Who touched my robes?’ (Mark 5:30) 9 Modern Russian is of course not a direct descendant of OCS, belonging to the East Slavic branch, whereas OCS (regardless of its nature as a somewhat artificial literary language) is clearly South Slavic. However, OCS is our earliest attestation of Slavic and thought to be fairly close to the Late Common Slavic system. Moreover, the more direct descendents of OCS, Bulgarian and Macedonian, have lost their case system.

!38

However, there is no transitive pair kosnut´, kasat´, and hence no occur-rences of the transitive construction with these touch verbs.10 There are two paths that we might have expected these verbs to take, but which were not chosen: The transitive construction, frequent and perva-sive as it is and was, did not expand its domain with these verbs when the locative construction disappeared. Instead, the transitive verb was lost alto-gether. Likewise, we might have expected that locative PP constructions would take over for the locative construction – that a suitable locative-gov-erning preposition could conveniently have been “inserted“. Why were these two paths of development not an option? Why did the reflexive verbs shift their allegiance to the genitive construction and the k+dative construction respectively? In this section I will argue that this development is due to several fac-tors: the inventory of constructions available to the touch verbs before the locative construction disappeared, the syntactic productivity of various argu-ment structure constructions with reflexive and non-reflexive verbs, seman-tic features of the argument structure constructions, and morphological homonymy. verb loca-

tive tran-sitive

obj + vъ+acc.

vъ+acc.

geni-tive

dative kъ + dat.

kosnǫti - + + + - + - kosnǫti sę + - - + - + - prikosnǫti sę

+ - - - + + +

prikasati sę + - - - + - + Table 5. Touch verb distribution attested in Slovník jazyka staroslověnského

6.1 Attested constructions Table 5 lists all constructions attested with the OCS touch verbs. As we see, both of the modern Russian patterns were available already in OCS, but so were a number of other patterns, for example the bare dative construction, and of course the transitive construction with non-reflexive kosnǫti. Recall that the dative construction was also attested with other locative verbs. No locative PP constructions are attested with the touch verbs.

6.2 Syntactic productivity: type frequency and semantic coherence From Barðdal’s model of syntactic productivity, we can make two predic-tions about what will happen when an argument structure construction dies, but the verbs associated with it remain in use. 10 There is, however, the unrelated transitive tronut´, trogat´ ‘touch’, which are unattested in OCS.

! 39

(1) The verbs should join a more type frequent construction (2) The verbs should join a semantically coherent construction The first prediction is fairly vacuous, in our case and in any other cases of construction death, any other pattern will be more type frequent. Note that we cannot necessarily predict that the verbs will join the most type frequent argument structure. The second prediction is more interesting – it states that (if the verbs do not simply join the most type frequent construction around) it is more likely that the verbs will join a construction that is semantically coherent, and, we must assume, that the verbs can join without disturbing that seman-tic coherence, i.e. the verbs must fit the coherent semantics well (see Suttle and Goldberg 2011 for further discussion). frequency loca-

tive transi-tive11

obj + vъ+acc.

vъ + acc.

geni-tive

dative12 kъ + dat.

type (verb)

12 500 38 77 53 143 44

type (verb class)

8 53 13 20 26 36 15

class (3+ types)

2 41 4 6 6 20 5

token fre-quency

40 3244 81 466 240 1894 377

Table 6. Frequencies and semantic coherence of the OCS constructions in-volved

Let us look at the frequencies and semantic coherence of the constructions involved. Table 6 shows us the overall type frequency of the constructions attested with touch verbs in OCS, including the two constructions used in modern Russian. We see that the transitive construction, as expected, is the most frequent construction by far, and that the other competing constructions are fairly equal when it comes to type frequency. The table also shows us the semantic coherence of the constructions, in terms of the number of verb classes involved. Recall that the Greek verbs in the PROIEL corpus have been classified into 58 verb classes (for a full list, see http://hdl.handle.net/10037.1/10180), and that these classifications may be transferred to the OCS verbs in the Marianus data set. We see that the locative construction is by far the most semantically coherent class by

11 Excluding ditransitives and other examples with additional oblique arguments or predica-tive complements. 12 Including ditransitives and other constructions with multiple arguments.

!40

this measure – it is only found with eight verb classes, only two of which (impact and addition) are represented by three verbs or more. The latter me-asure is probably more reliable, reducing the noise in the material. As ex-pected, the transitive construction is by far the least semantically coherent construction. Among the real competitors, on the other hand, it is interesting to note that the dative construction is far less semantically coherent than the genitive and kъ+dative constructions. It is also considerably more type fre-quent. The two constructions involving vъ+acc. are also semantically cohe-rent, with a low number of verb classes associated with them. These figures hold for all verbs. However, we should keep in mind that most of the touch verbs are reflexive, and that the most realistic candi-dates to take over from the locative construction are probably those that are found with reflexive verbs. The type frequency of these constructions with various classes is shown in table 7. We see that with reflexive verbs, the genitive construction is not par-ticularly type frequent, but it is semantically extremely coherent – it is al-most exclusively used with negative emotions, where the genitive argument is the stimulus and is not itself affected by the verbal act. The affected party is the experiencer, which is encoded as a regular nominative subject. (20) (Negative) emotion: bojati sę ‘fear’ he → (direct attention to) spiders (exist) SBJ S.OBL Note that the stimulus might easily also be interpreted as an antecedent oblique here as well, since it may as well be interpreted as a cause, which is found upstream from the subject in a causal chain (see e.g. Luraghi 2001:38).

! 41

class locative vъ+acc genitive dative kъ+dat impact 4 0 1 1 0 addition 1 0 0 1 0 directed motion 0 8 0 0 5 transfer/putting 0 7 0 6 0 filling 0 0 2 1 0 (negative) emot-ional manifestation

0 0 11 0 0

speech (addressing) 0 0 0 4 2 subordination 0 1 0 1 0 emotional manifes-tation (wonder, wish)

0 0 0 3 0

quality manifesta-tion/perception

0 0 0 6 0

compulsive action 0 1 0 3 0 separation 0 1 0 0 0 religious act13 0 0 0 4 0 comparison 0 0 0 2 0 showing 0 0 0 1 0 type frequency 5 20 14 34 7 token frequency 24 43 62 126 14

Table 7. Constructions and simplified verb classes with reflexive verbs. Lem-mata per verb class and construction

It seems clear that the Slavic genitive is an example of a antecedent–subse-quent oblique syncretism, since it can encode both source and goal roles (e.g. with dotešti ‘reach, catch up with’, see also example 21).14 The other competing constructions all have clear subsequent obliques. It is not clear whether the genitive was perceived as different from the other candidates in this respect. If we interpret the genitive with negative emotion verbs as a subse-quent oblique, we see that the relationship between the subject and the geni-tive oblique is similar to that found with non-reflexive verbs of seeking, needing and awaiting. The subject directs its attention and energy towards the oblique, but the oblique is not affected, and may not even exist.

13 Praying, prostrating oneself before etc. 14 Interestingly, the Slavic genitive can of course also encode objects under negation, and the genitive form has come to replace the old accusative for animates. Partitive and negated geni-tive subjects are also possible. Thus, one can say that the Slavic genitive can cover the entire causal chain (under given circumstances).

!42

(21) Seeking, needing, awaiting: iskati ‘seek’ he → (direct attention to) treasure (possibly exist) SBJ S.OBL The kъ + dative construction is even less type frequent than the genitive with reflexive verbs, but is equally semantically coherent: the verbs either denote directed motion or speech. (22) Directed motion: približiti sę ‘approach’ Jesus → (move) house (exist) SBJ S.OBL (23) Speech: klęti sę ‘swear’ he → (emit sound) Abraham (perceive) SBJ S.OBL The directed motion verbs all have motion directed towards, but not reach-ing and thereby not affecting the subsequent oblique. The dative construction is the most type frequent of the locative con-struction’s competitors with reflexive verbs. It is also the least semantically coherent, several verb classes are well represented, particularly classes that involve recipients (transfer) or perceivers/experiencers (speech, quality man-ifestation). It seems fair to claim that the dative subsequent obliques in these constructions are more affected than in the other competing constructions. (24) Transfer: dati sę ‘be given’ it → (move) disciples (receive) SBJ S.OBL (25) Speech: ispovědati sę ‘praise’ he → (emit sound) God (perceive) SBJ S.OBL Note that there is yet another pattern found with the dative reflexive con-struction: one where the dative participant is the object of wonder, i.e. a stimulus. The pattern is rather similar to the one found with negative emo-tion verbs in the reflexive genitive construction. In this case, however, the stimulus is unambiguously encoded as a subsequent oblique, while the re-flexive marker indicates the bidirectionality of the force transmission. As with the negative emotion verbs, the stimulus is not at all affected by the emotional manifestation.

! 43

(26) Emotional manifestation: diviti sę ‘wonder at’ they → (direct attention) Jesus (exist) SBJ S.OBL What, then, is the best semantic fit for the locative verbs? None of the com-peting constructions are perfect. The genitive construction has obliques that do not change state, but the usage must be extended to include physical force transmission if it is to accommodate the locative verbs. The dative construc-tion mostly has obliques that do change state, and sometimes involves physi-cal force transmission. The directed-motion usages of the kъ+dative construction, on the other hand, have obliques that do not change state ei-ther, but which involve physical motion.

6.3 The matter of form Our look at type frequency, semantic coherence and semantic fit has not made it obvious why both the kъ+dative construction and the genitive con-struction were successful in replacing the locative construction. In this sec-tion I will look at two factors pertaining to form that both seem to shed further light on the issue. First, it is worth returning to the fact that both the dative and the geni-tive are partially homonymous with the locative. It is easy to imagine that when the locative construction started failing, these forms might have been reanalysed as genitives and datives respectively, and the speakers would then just have to make the best of the semantics. It is, however, interesting to note that the genitive construction was favoured by semantic factors as well: it was more semantically coherent than the dative construction, and it was also a better fit for the non-affecting touch and more general proximity se-mantics associated with the locative construction. Second, recall that many of the locative verbs in Marianus have the pri- prefix. Now, there is a strong affinity between pri- prefixed verbs and kъ+dative goal obliques in general: it seems reasonable to claim that there was a productive construction schema [pri-V kъ+dat] that could attract the locative pri- verbs. Since the kъ+dative construction also was highly seman-tically coherent and a good semantic fit for the locative verbs, it is not sur-prising that this pattern was also able to win out.

6.4 Summary In this section I examined the diachronic path taken by touch verbs from Late Common Slavic to modern Russian. I showed that an account in terms of type frequency and semantic coherence alone would not do – it was also necessary to resort to semantic fit and also to the form of verbs and argu-ments.

!44

The transitive construction is by far the most type frequent argument structure construction in OCS, but also the least semantically coherent. In any case, we have seen that the touch verbs in OCS are only marginally tran-sitive, and only, it seems, when the manipulated entity is affected and changes state or is expected to change state, which is a marginal situation for the touch verbs. Thus, it is not surprising that the touch verbs did not join this construction. The dative and genitive constructions are better candidates semantically, and are also both partially homonymous with the locative. The dative construction is more type frequent, but the genitive construction is more semantically coherent, and also a better semantic fit. Finally, the kъ+dative is less type frequent than both the dative and the genitive con-struction, but given that it is both more semantically coherent, probably the best semantic fit and also has strong support from the fact that many pri- verbs occur in this construction, it was able to prevail with the pri- touch verbs as well.

7. Conclusions In this article I have examined the fate of the bare locative argument struc-ture construction in Slavic using a constructionist syntactic productivity ap-proach. We have seen that in many ways, this approach accounts for the observed development. As we might expect, the final stronghold of the loca-tive construction was a small group of highly semantically coherent verbs, some fairly frequent, some less so, centred around a small group of touch verbs. When the construction was lost, the verbs joined other argument con-structions. Interestingly, even though OCS touch verbs marginally occurred as transitives, the constructions did not join this highly type frequent and pervasive construction. Instead, this pattern is lost in modern Russian with these verbs. Rather, we found that the verbs preferably joined constructions that were less type frequent, but highly semantically coherent. However, we also saw that type frequency and semantic coherence alone could not account for all the developments. The notion of semantic fit was also important, in that constructions with subsequent obliques that were not affected or at least did not change state were preferred to ones that did, in line with the proximity semantics so strongly present among the locative verbs. I also showed that the form of elements in the constructions could not be ignored: case form homonymy combined with a good semantic fit made the genitive construction a good refuge for locative verbs, while the affinity of the pri- prefix with the kъ+dative, combined with its even better semantic fit, made it the eventual resort for pri- touch verbs. Thus, the role of form should not be ignored in studies of syntactic productivity.

! 45

References Barðdal, Jóhanna. 2012. “Predicting the Productivity of Argument Structure

Constructions”. Berkeley Linguistics Society 32 (2006):467–478. Bauer, Jaroslav. 1963. “Bespredložnyj lokativ v staroslavjanskom jazyke”.

In Issledovanija po sintaksisu staroslavjanskogo jazyka, edited by Josef Kurz. Prague: Publishing House of the Czechoslovak Academy of Sciences.

Bybee, Joan L. 1985. Morphology. An Inquiry into the Relation between Meaning and Form. Amsterdam: John Benjamins.

Bybee, Joan L. 1995. “Regular morphology and the lexicon”. Language and Cognitive Processes 10, no. 5: 425–455.

Croft, William. 2001. Radical Construction Grammar. Syntactic Theory in Typological Perspective. Oxford: Oxford University Press.

Croft, William. 2012. Verbs: Aspect and Causal Structure. Oxford: Oxford University Press.

Eckhoff, Hanne and Dag Haug. 2015. “Aspect and prefixation in Old Church Slavonic”. Diachronica 32:2.

Eckhoff, Hanne. 2009. “A usage-based approach to change: Old Russian possessive constructions”. In The Role of Semantic, Pragmatic, and Discourse Factors in the Development of Case, edited by Jóhanna Barðdal and Shobhana Chelliah. Amsterdam: John Benjamins.

Goldberg, Adele E. 1995. Constructions. A Construction Grammar Ap-proach to Argument Structure. Chicago: The University of Chicago Press.

Goldberg, Adele E. 2006. Constructions at Work. The Nature of Generaliza-tion in Language. Oxford: Oxford University Press.

Jagić, Vatroslav. 1883. Quattuor evangeliorum versionis palaeoslovenicae Codex Marianus glagoliticus. Berlin: Weidmann.

Kemmer, Susanne. 1993. The Middle Voice. Amsterdam: John Benjamins. Langacker, Ronald W. 1987. Foundations of Cognitive Grammar. Volume I.

Stanford: Stanford University Press. Langacker, Ronald W. 1991. Foundations of Cognitive Grammar. Volume

II. Stanford: Stanford University Press. Luraghi, Silvia. 2001. “Syncretism and the classification of semantic roles”.

Sprachtypologie und Universalienforschung 54, no. 1:35–51. Suttle, Laura and Adele E. Goldberg. 2011. “The partial productivity of con-

structions as induction”. Linguistics 49, no. 6:1237–1269. von Tischendorf, Constantin. 1869–1872. Novum Testamentum Graece. 8th

edition. Leipzig: Hinrichs.

!46

Swedish scholarly interest in the Karaites around 1700 Mats Eskhult, Uppsala University

Introduction Seventeenth-century Christian scholars, especially in the Protestant camp, nourished a lively interest in the doctrines, manners, and customs of Juda-ism, not least as a way to assess early Christianity in its original milieu. The-se scholars were prone to consider what they termed the “ancient Syna-gogue” to be much closer to the early Church than contemporary Judaism. Also, the Jewish Karaites presented themselves as having formed since anti-quity a minority within Judaism, one that had always clung to the written word of the Bible as the foundation of doctrine and life. Rejecting the basis of rabbinic Judaism, viz., the Oral Law or “the tradition of the elders” as Mark 7:3 has it, they represented a most interesting branch of Judaism to Christian scholars. In those days, scholars generally posited a connection between the Karaites and the ancient Sadducees of the New Testament, supposing that Boethus and Zadok – pupils of a certain Antigonus – were the originators of a combined Sadducee and Karaite faction within Judaism, because both were opposed to the Pharisees. The origin of the Karaite movement was studied as early as 1691 in a thesis at Åbo University – dedicated to Charles, hereditary prince of Sweden (the future king Charles XII), – and submitted by Simon Paulinus (praeses) and Severin Riisberg (respondens). The thesis opens by stating that con-temporary Jews are divided into two factions, viz., the Karaites and the Rab-banites, just as there were Sadducees and Pharisees at the time of Christ (Paulinus and Riisberg 1691, 7–11). The question, then, is: What is the rela-tionship between the Karaites, on the one hand, and the Sadducees and the Boethusians on the other? Whatever this relationship might be, Paulinus says, one must distinguish between ancient and contemporary Karaism, re-ferring to Rabbi Abraham Zacuto (d. 1515), who in his Sefer Yuḥasin states that the Karaites, in contrast to the Sadducees, believe in divine reward, śākar, divine punishment, ‘onæš, and the resurrection of the dead, teḥiyyā (1691, 68–69).

! 47

The question of the origin of the Karaite movement is taken up again in a thesis from 1709, titled De sectis Judaeorum and submitted at Uppsala University by Daniel Lundius (praeses) and Petrus Backmarck (respondens). The question posed is as follows (Lundius and Backmarck 1709, 56): Are the Sadducees to be equated with the Karaites of our time? The answer is said to be no, with the same reference to Abraham Zacuto as in the thesis of Paulinus.

Mordecai ben Nissan As a result of the Polish-Swedish War 1600–1629, the northern part of Livo-nia was incorporated into the Swedish Realm, which meant that the city of Riga, the residence of the Swedish governor-general, bordered on regions with considerable Karaite settlements. It was most likely considered to be of general Swedish concern to obtain information about Karaism, this con-temporary non-rabbinic variety of Judaism that – just like the Lutherans – embraced the principle of sola scriptura.1

Gustav Peringer’s travels in Lithuania and Poland in 1690, which he undertook in order to acquaint himself with the Karaites, are often referred to in discussions of early modern Swedish studies on the Karaite movement. In letters to friends and colleagues, Peringer mentions inter alia the Karaite settlements Poswol (Pasvalys), Birze (Biržai), and Troki (Trakai) in northern Lithuania, as well as Lutsk in the south (Szyszman 1952, 227). The prominent Karaite scholar Mordecai ben Nissan from Kukizow near Lviv, on visiting Lutsk2 in Volhynia in 1698, was informed about a let-ter containing some questions about Karaism. It was addressed to the spiri-tual leader of the Karaites of Lutsk and sent by professor Jacob Trigland of Leiden (d. 1705). The commission of answering the letter was assigned to Mordecai, who reports that he prepared himself for the task by travelling around in Poland-Lithuania consulting Karaite scholars. He finished his re-ply, which he called Dod Mordecai, in July 1699. Considerably delayed, it finally reached Trigland, who published it with a Latin translation in his Diatribe de Secta Karæorum (1703) – a work that was republished in 1714 by Johann Christoph Wolf under the title Notitia Karæorum. In his response to the questions posed by Trigland, Mordecai states inter alia that Karaism, though it arose in antiquity, does not spring from the Sadducees, and cer-tainly did not start with the eighth-century scholar ‘Anan ben David, as maintained by rabbinic Judaism.

1 The adjective “Karaite” derives from the Hebrew verb qārā(’) “read”. The Karaites is a me-diaeval Jewish sect claiming to return to primitive Judaism by restoring the Scriptures to their rightful place now usurped by tradition. 2 A number of cities mentioned in this article are known under Russian, Polish, and German names. Lviv is also known as Lwów or Lemberg, Kukizów as Krasny Ostrow, and Lutsk as Luck.

!48

Mordecai begins his writing by telling that two or three year before – that is, in 1696 or 1697 – two scholars from Sweden visited Lithuanian Kar-aite congregations and even asked them to send representatives to a Swedish academy in order to provide information about Karaite history and belief. The relevant part of the introduction reads:

And now the Lord stirred up the spirit of foreign peoples to study and investigate the verities of his teaching, so as to see and know with whom is the truth, and to see which among the parties and factions of the Jewish religion would stand the test. Two or three years ago, thus, two scholars came from the Kingdom of Sweden, which is upon the river Düna. They went around investigating in the Duchy of Lithu-ania, wherever the Karaites live, asking for some of the works of our wise men to be sold to them as books. They even asked our congrega-tions to send two scholars to their academy in order to inform them, pleasantly and personally, about the prudence of the Karaite faith. The Lord, then, stirred up the spirit of my relative, the son of Aaron the Elder of Poswol in Samogitia, viz., the erudite scholar Solomon, a young talented man, well-versed in Latin and all Talmudic wisdom, to accompany them to the city of their kingdom. There he was bestowed great honour and was even asked to write briefly on the disagreement (sc. between the qārā’īm and the rabbānīm) and send it to his hosts. But I know about this writing solely by hearsay. As yet, I have not seen it. It would seem, however, that until that time the questioners were ignorant of the core of the dispute and therefore asked for this service.

As Mordecai can say nothing certain about the outcome of this enterprise, his account of Solomon’s visit rather serves as a point of departure for tell-ing how he himself was assigned the commission of answering the letter from the most erudite savant Jacob Trigland of Leiden, and for relating all the steps he took to accomplish this task as well as possible. In his essay on Michael Eneman (Gren 1945, 464–465), and in stark contrast to the fancies put forward by Julius Fürst (1869, 48–49, 88) and re-peated by Meyer Waxman (1943, 454), Erik Gren asserts that the two scho-lars in question came from Riga upon the river Daugava, and not from Sweden proper, which means, of course, that Solomon was not invited to the Academy of Uppsala, but to the Royal School of Riga. He also makes clear that the writing composed by Solomon after his visit to Riga is nothing but the shorter version of Appiryon ‘Asah-Lo from 1699, as also stated by Hein-rich Graetz (1897, 479). This shorter version was edited by Adolf Neubauer in his Aus der Petersburger Bibliothek (1866).

! 49

Pufendorf or Uppendorff Solomon begins his preface to Appiryon ‘Asah-Lo by stating that both in print and letters he had been entreated by the renowned erudite scholar Yḥnn Ppndwrp (as it is written without vowels) to write down his account of the cause of the division of Israel into two factions, namely the qārā’īm and the rabbānīm. Interestingly, Paul Fenton, in his article on the European discovery of Karaism in Handbuch der Orientalistik (2003, 7), says that Salomon wrote “in reply to the enquires of the Swedish scholar Baron Johann Puffendorf (1632–1694)”. No such man is found in the records, but, remarkably, the stated lifetime coincides with that of the well-known Samuel von Pufendorf, who for some time rendered Sweden his services. In contrast to this, Fred Astren says in the same volume (2003, 51), that Solomon composed his tract “sometime around 1696 in response to the scholarly interest of Johann Uppendorff”, which sounds more probable, although the reference that Astren makes to Neubauer (1866, 4) still reads Ppndwrp and nothing else. Astren had apparently got the reference to Uppendorff from Simon Szysz-man (1989, 50), but he gives no further reference at this point. As can be learnt from Johan Bergman’s book on the University of Dorpat under the Swedish rule (1932, 133), at the time under discussion there actually was an academician active in Riga bearing the name of Johann Uppendorff. He was born in Schleswig in 1645, graduated in Kiel in 1670, became principal of the German School of Stockholm in 1672, and principal of the Royal Swedish School of Riga in 1677. He was appointed professor at the University of Dorpat in early 1698, but died the same year before taking office. Hence, it is most probable that Solomon’s contact was Johann Uppendorff and that the visit to Riga took place in 1697, at the latest. For some reason, in his edition Neubauer got Uppendorff’s name wrong – in the Hebrew script there is a difference of only one letter – and consequently he got his title wrong. He translates rō(’)š yešiḇat mælæḵ šwēdī be-riga, not by “Principal of the Royal Swedish School of Riga”, but by “Präsident der schwedischen Regierung in Riga” (Neubauer 1866, 80). Con-sequently, secondary literature of different kinds makes him a “Swedish minister”, or the like. In addition, Waxman (1943, 454), states that John Poppendorff (as he calls him) was “rector of the university of Riga”, which is more accurate although the Swedish university in Livonia was situated in Tartu (Dorpat), not in Riga. Nevertheless, the correct reading, Uppendorff instead of Pufendorf or Poppendorff, was proposed by Erik Gren in his aforementioned article from 1945. What about Uppendorff’s fellow-scholar then? According to Gren’s article (1945, 463–464), this man was plausibly David Caspari, later Super-intendent of Riga, who in a letter to Peringer of 16 August 1693 tells that he

!50

was visited by a Karaite Jew from Lutsk in Volhynia, Judah Mordecai by name, who gave him some Karaite manuscripts from Birze.3 Gren’s suggestion that the two men were Caspari and Uppendorff was supported by Hans-Joachim Schoeps in his book on philosemitism in the age of Baroque (1952, 151), and by Szyszmann in his article on Peringer’s trip to Poland-Lithuania (1952, 222) – a fact that did not prevent him from giv-ing their names as Caspari and Popendorf in a short article in French (Szyszmann 1953, 27), a mistake that was corrected by Szyszmann himself in the offprint that he sent to the Royal Library in Stockholm.

Levush Malkhut Mordecai ben Nissan composed another tract on Karaite history, faith, and customs called Levush Malkhut, “Royal garment” (cf. Esther 9:15). As is evident from the opening paragraph in Neubauer’s edition of the text in his Aus der Petersburger Bibliothek, this writing is dedicated to King Karol of Sweden – “may God crush the loins of his adversaries” – who had asked the Karaites in the city of Lutsk about their background: From what nation were they, what was their belief, and what was the difference between the Tal-mudists and them? Mordecai relates that upon hearing this, he, who was a humble servant of prince Konstanty Wladyslaw, son of John III Sobieski, rejoiced and fell on his face before God in prayer and then hastened to fulfil the will of his master the King of Sweden, namely to produce a clear account of these matters (Neubauer 1866, 30). Astren (2003, 54) says that the Swedish king Charles XII inquired about his new subjects, the Karaites, when he invaded Poland-Lithuania in 1702, but granting that the reference to the questions posed by him is to be taken literally, Levush Malkhut cannot possibly be given a date earlier then 1706. It is true that Graetz (1897, 480) states that Charles XII might have entered Lutsk towards the end of 1702, but at the beginning of his Polish campaign he did not head for Lutsk. Instead the 1702 campaign took him to Grodno and the 1704 campaign took him to Lviv (Lemberg). So why should he have asked only the Karaites of Lutsk about their background, and not those living in other towns that he passed? In fact, Charles XII did not come to Lutsk until the summer of 1706. In the search for a pitched battle with the Russian army during the winter of 1705–06, he had marched the Swedish army towards Grodno and put it under siege. When the siege failed, he marched for Pinsk, which was captured and burnt. In May he left Pinsk for Lutsk, where he stayed until July before finally giving up the pursuit of the Russians and heading westwards for Lublin.

3 Éva Á. Csáto, in her article on Karaite studies in Sweden (2008, 170) states that as early as 1676 Uppendorff undertook a journey to the Karaites of Lithuania.

! 51

However, as pointed out by Gren, the king’s chaplain Michael Ene-man does not mention any encounter with the Karaites in his memoirs, nor is any information of that kind to be found in Jöran A. Nordberg’s exhaustive account of the life and wars of the famous king published in 1740. This means that the inquiry – if it ever occurred – is likely to have been general in character and not made by the king personally. Suffice it to say that Morde-cai certainly wrote Levush Malkhut after finishing Dod Mordecai, a fact that is clearly evident from the many references to this work. Perhaps he wrote Levush Malkhut after hearing that his previous work had been published in 1703.

Karaite historiography Medieval Karaism, says Astren (2003, 55), emphazises the Karaites’ past as a law-abiding minority within ancient Israel and plays down their eighth-century founder ‘Anan and their identifiably medieval history. Ever since the decline of their influence in the Holy Land in the mid-eleventh century, the Karaites sought to make sense of their past in relation to rabbinic Judaism. Far from tracing their origins to the eighth century, they held the schism that occurred in Israel after the death of King Solomon to be of emblematic im-portance for their emergence in history, because it led to the establishment of two political and religious rivals, viz. the kingdoms of Israel and Judah, with the former favouring new and wicked ideas above the teachings of Moses, and the latter remaining loyal to the one and only Torah revealed at Sinai. The Karaites accepted the rabbinic view that the divine teaching was trans-mitted down through the generations. Their own chain of approved teachers descended to the days of Alexander the Great. What happened then was that the students of Antigonus of Sokho – Zadok and Boethus – both turned here-tic, with the result that the tradition was transmitted to Judah ben Tabbai and Simon ben Shetaḥ, the latter of whom, however, became the founder of the concept of the Oral Law. As pointed out by Astren (2003, 37–40), Mordecai ben Nissan partly relied on the work Maṭṭeh Elohim by the sixteenth-century Karaite Moses Bashyachi, who in turn built on Judah Halevi’s Sefer ha-Kuzari, whose atti-tude towards Karaism was remarkably positive and who therefore ascribed the origin of the antagonism between Karaism and rabbinic Judaism to the schism between Judah ben Tabbai and Simon ben Shetaḥ. Neubauer (1866) gives a German summary of those sections of Le-vush Malkhut that are dedicated to the differences between the Karaites and rabbinic Judaism, but not of the section on Karaite background and history. This justifies presenting a short summary of the latter, which will show that Mordecai clung to the Karaite tradition and was eager to emphasize its rejec-tion of the Oral Law. So what were the essential points that Mordecai found important to stress in an account dedicated to the King of Sweden?

!52

First of all – Mordecai says – the Karaites belong to the Children of Israel, who after having left Egypt received one written Torah at Mount Sinai, and until the division of the kingdom there existed only one Torah and one faith in Israel. The northern tribes under Jerobeam went astray and were subse-quently conquered by Assyria, but the kingdom of Judah clung to the Torah without additions or omissions. After the Babylonian captivity, this laudable attitude was further promoted by the prophets Haggai, Zechariah, and Mala-chi, and not least by Ezra, who was well versed in the instruction of Moses (tōraṯ Mōšǣ), not the instructions of Moses (tōrōṯ Mōšǣ). The wicked Greek king Antiochus – Mordecai continues – attacked Jerusalem, polluted the temple, and sought out and burnt all the copies of the Law of Moses in order to extinguish the memory of it, and in the chaotic period that followed the prophets and their disciples unfortunately intro-duced reasoning as a way of elucidating the commandments of God. Never-theless, one single copy of the Torah had survived in the custody of King Ptolemy of Egypt who had it translated into Greek. During the Hasmonean dynasty, the priests brought it about that this single exemplar of the Hebrew Torah was copied so that it could be studied in a proper way without any disagreement on its interpretation. However, during the reign of the Hasmonean king Alexander Jannae-us – Mordecai continues – a conflict arose concerning the celebration of Sukkoth. This led to turmoil and the king was hit by an etrog, citron, that was thrown at him while sacrificing in the Temple.4 He became angry and killed the scholars of the quarrelling factions. Only Judah ben Tabbai and Simon ben Shetaḥ managed to hide. Simon fled to Egypt where he gathered pupils around him and devised interpretations involving both additions and omissions. Back home he succeeded in convincing people that Moses re-ceived two laws at Sinai, one written and one oral. Judah ben Tabbai also returned and strongly opposed the new ideas. His party was called the qārā’īm, which is a designation for those who base their statements upon Scripture alone. Simon’s advocates, in contrast, were called Talmudists, though they called themselves Rabbanites. It is true – Mordecai adds – that Zadok and Boethus went astray, but the reason for this was that they did not accept the commandments. More detrimental, however, was that after the destruction of the second temple, Judah ha-Nasi committed all the Talmudic traditions to writing so that they would not be forgotten, and so the idea of two laws definitively took root. The most erudite ‘Anan, however, did not consent to this state of affairs, but supported the Karaite faction.

4 By combining information from Josephus, Antiquitates, xiii, 372ff. and Talmud Bavli, Suk-kah, 48b, it appears that once, at the Feast of Tabernacles, the populace pelted Alexander Janneus with citrons because he insisted on performing the ceremony in a way that they found improper.

! 53

Final reflections Through his work Dod Mordecai, Mordecai ben Nissan contributed to shed-ding light on the background and customs of the Karaites for the benefit of Christian scholars. Apparently, the fact that not only Trigland, but also the King of Sweden, had posed questions about the Karaites of Lutsk, impelled him to write another tract stressing the actual and practical differences be-tween the Karaites and the Talmudists. In dedicating this composition to King Charles, he probably nourished a hope that it would be printed at the behest of the Swedish authorities. Whether Mordecai ever sent a copy of Levush Malkhut to a Swedish educational establishment in Livonia or Esto-nia cannot be known, but the gradual fall of these provinces to the Russians and the surrender of Riga and Pärnu (Pernau) in 1710 precluded any possi-bility that he would live to see the tract in print.

Bibliography Astren, Fred. 2003. “Karaite historiography and historical consciousness”. In

Karaite Judaism. A Guide to its History and Literary Sources (Hand-buch der Orientalistik, no. 73), edited by M. Polliack. Leiden-Boston: Brill.

Bergman, Johan. 1932. Universitetet i Dorpat under den svenska tiden. Stockholm: Almqvist & Wiksell.

Carlson, Fredrik. F. 1885. Sveriges historia under Carl den Tolftes regering, vol. II. Stockholm: Norstedt & söner.

Csáto, Éva Á. 2008. “Karaim studies at Uppsala”. Orientalia Suecana 57:165–172.

Fenton, Paul B. 2003. “The European discovery of Karaism in the sixteenth to eighteenth centuries”. In Karaite Judaism. A Guide to its History and Literary Sources (Handbuch der Orientalistik, no. 73), edited by Meira Polliack. Leiden-Boston: Brill.

Fürst, Julius. 1865. Geschichte des Karäerthus [...] von 1575 bis 1865. Leip-zig: Oskar Leiner.

Gren, Erik. 1945. “Bidrag till Michael Enemans biografi”. In Donum Grapeanum, FS Anders Grape. Uppsala: Almqvist & Wiksell.

Graetz, Heinrich. 1897. Geschichte der Juden von den ältesten Zeiten bis auf die Gegenwart, vol. 10. Leipzig: Oskar Leiner.

Lundius, Daniel (praeses) and Petrus Backmarck (resp.). 1709. De sectis Judaeorum. Uppsala: J. H. Werner.

Neubauer, Adolf. 1866. Aus der Petersburger Bibliothek. Beiträge und Documente zur Geschichte des Karäerthums und der Karäischen Lite-ratur. Leipzig: Oskar Leiner.

Nordberg, Jöran. A. 1740. Konung Carl den XII-tes historia, förre delen. Stockholm: Kongl. boktryckeriet

!54

Paulinus, Simon (praeses) and Severin Riisberg (resp.). 1691. Bihæresium verporum sive de duabus nostri temporis Judæorum sectis. Åbo: Joh. Winter.

Szyszman, Simon. 1989. Les karaïtes d’Europe (Studia Multiethnica Upsali-ensia 7). Uppsala: Almqvist & Wiksell.

Szyszman, Simon. 1952. “Gustaf Peringers Mission bei den Karäern”. Zeitschrift der deutschen morgenländischen Gesellschaft 102 (n. F. 27): 214–228.

Szyszman, Simon. 1953. “La mission de Gustaf Peringer chez les Karaïtes”. Tammuz 138:25–27.

Waxman, Meyer. 1943. A History of Jewish Literature, 2nd ed., vol. II. New York – South Brunswick – London: Thomas Yoseloff.

Wolf, Johann Chr. 1714. Notitia Karæorum, Hamburgi-Lipsiae: Christian Liebezeit.

! 55

Параллельный корпус в системе университетских лингвистических курсов Атле Грённ, Университет Осло Корпус RuN-Euro, первоначально разработанный как русско-норвеж-ско-английский параллельный корпус в университете Осло, возник не благодаря нашему интересу к корпусной лингвистике, а скорее как по-бочный продукт при решении исследовательских и учебно-методи-ческих проблем в теоретической лингвистике, контрастивной лингвис-тике и преподавании русского языка как иностранного. По этой при-чине работа над параллельным корпусом была неразрывно связана с конкретными теоретическими и практическими задачами. Некоторые из них представлены в настоящей статье, в частности описывается он-лайн-программа RuN Interactive Translation (RuN-IT).

1. Все ли мы являемся корпусными лингвистами? Все лингвисты ценят хорошие аутентичные данные. В этом смысле мы все рады приходу эры корпусной лингвистики, например, в изучении связи формы и содержания (взаимодействия синтаксиса и семантики), что является моей специализацией. Однако, прежде чем я начну тради-ционную презентацию нашего корпуса, мне бы хотелось обратить вни-мание читателя на одну проблему. Тогда как теоретические лингвисты имеют четкое представление о том, что значит оценка носителей языка для их теорий (теория должна предсказать, будет ли то или иное пред-ложение признано правильным носителями языка) – пока остается не-ясным, как проблемы частотности связаны с грамматикой. Корпусная лингвистика предполагает квантитативные методы, однако значение частотности для синтактико-семантического взаимо-действия остается пока неопределенным. Мой собственный подход яв-ляется весьма традиционным. Я пытаюсь выстроить лингвистический анализ таким образом, чтобы он смог объяснить найденные примеры – неважно, встречаются ли они в корпусе десять, сто или тысячу раз. В действительности единичные (нечастотные) случаи часто оказываются наиболее интересными для лингвистической теории. С этой точки зре-ния, я занимаюсь квалитативной лингвистикой, и читатель вправе счи-

!56

тать, что подобный подход не относится к собственно корпусной линг-вистике.

2. Проект RuN и корпус RuN-Euro Проект RuN (2008–2010 гг.), «Встреча русского с норвежским – языки в пересечении», спонсировался Норвежским центром международного сотрудничества в сфере высшего образования (SIU) в рамках програм-мы сотрудничества с Россией, инициированной Министерством ино-странных дел. Идея, положенная в основу этого проекта, заключалась в том, чтобы сосредоточить внимание на корпусной лингвистике как об-ласти, в которой мы могли бы сократить досадный разрыв между науч-ными исследованиями и высшим образованием, нередко возникающий на практике. В нашем случае, в университете Осло, мы стремились со-здать новую учебную среду для студентов, изучающих русский язык на продвинутом уровне, – среду, которая бы имела прямое отношение к новейшим исследованиям в области лингвистики. Чтобы добиться этой цели, мы пришли к идее создания русско-норвежского параллельного корпуса – корпуса RuN. Однако нельзя сказать, чтобы корпус RuN возник из ниоткуда. В университете Осло, в частности на Кафедре литературы, страноведения и европейских языков, существуют сильные традиции в области разра-ботки параллельных корпусов, берущие свое начало в англо-нор-вежском параллельном корпусе, инициированном Стигом Юханссоном в 1994 году. Англо-норвежский корпус был впоследствии расширен и дополнен другими языками, в результате чего появился Ословский многоязычный корпус (Oslo Multilingual Corpus, или OMC). В проекте RuN мы использовали программу для выравнивания параллельных тек-стов, разработанную командой многоязычного корпуса OMC (Hofland and Johansson 1998). Использование этой программы предполагает по-луавтоматическое выравнивание. В отличие от полностью автоматиче-ских программ для выравнивания, таких как Hunalign, наша программа обладает интерфейсом, который позволяет человеку вмешаться, если обнаруживаются ошибки в предложенном программой выравнивании. Поэтому мы рассчитываем, что наш корпус содержит меньше ошибок по сравнению с аналогичными корпусами, использующими исключи-тельно автоматические программы. С другой стороны, выбранный нами метод выравнивания (наполовину автоматический, наполовину осуществляемый вручную), разумеется, отнимает много времени, и мы постоянно вынуждены задаваться вопросом, стоит ли он таких усилий. Ответ на этот вопрос зависит от того, имеется ли у нас достаточно фи-нансовых средств, чтобы оплачивать работу ассистентов. Вполне воз-можно, нам придется отказаться от полуавтоматического метода вы-равнивания.

! 57

В 2010 и 2011 годах мы расширили свой проект, включив немец-кий, шведский, французский, итальянский, болгарский, сербохорват-ский и польский языки и таким образом сделав наш корпус по-насто-ящему многоязычным. Поскольку нашим новым приоритетом стали европейские языки в целом, нам пришлось изменить название корпуса: прежний корпус RuN теперь называется RuN-Euro. Абсолютное большинство текстов в корпусе RuN-Euro – это ху-дожественная литература. Русский, норвежский и английский остаются главными языками корпуса, который в совокупности насчитывает 9 миллионов слов. При выборе текстов мы стремимся не дублировать те, что уже включены в другие параллельные корпуса, такие как Intercorp, Parasol и Национальный корпус русского языка (НКРЯ), однако неко-торые совпадения все же неизбежны. У корпусов RuN-Euro и OMC имеется общий веб-интерфейс Glossa, разработанный Текстовой лабораторией при Кафедре лингви-стики и скандинавских языков в Осло. Glossa – это графический интер-фейс, созданный на основе корпусного менеджера IMS Corpus Workbench. Морфологическая разметка текстов посредством тэгов осу-ществляется Текстовой Лабораторией с использованием и адаптацией существующих маркировочных моделей (Nygaard et al. 2008). Поисковый интерфейс позволяет ограничить поиск по дате пуб-ликации, автору, жанру и другим параметрам. Однако изначально Glossa не разрабатывалась для работы с параллельными корпусами, поэтому у интерфейса есть некоторые аспекты, которые требуют улучшений, что, вероятнее всего, и будет сделано в ближайшее время. Так, к примеру, в Glossa встроены весьма продвинутые статистические инструменты для обработки результатов, полученных для исходного языка. Однако статистическая обработка данных невозможна для языка перевода. Пользователь может просматривать тексты, увеличивать размер контекста и получать доступ к метаданным на языке перевода. Если же требуется дальнейшая обработка результатов, полученных для языка перевода (например, посредством статистического анализа), это придется делать «вручную», вводя данные на языке перевода в соот-ветствующую программу.

3. Области применения 3.1 Курсы для магистерских и аспирантских программ По итогам проекта RuN были разработаны новые курсы для магистер-ских программ, на которых студенты активно работают с корпусом RuN-Euro, занимаясь исследованиями в области контрастивной линг-вистики. Среди прочего наши студенты пишут зачетные работы – в том числе магистерские и кандидатские диссертации – занимаясь сопоста-

!58

вительным анализом русского, норвежского (и английского) языков и используя данные корпуса. Разницу между квантитативным и квалитативным подходами можно продемонстрировать на примерах из диссертации Марии Фи-люшкной Краве (PhD, 2011) о русских деепричастиях и их эквивален-тах в переводах на английский и норвежский языки. Для начала обратите внимание на тот факт, что русские деепричастия делимита-тивного способа действия переводятся с эксплицитными маркерами предшествования в 70% случаев (см. 1Р/1Е), тогда как семельфактив-ные деепричастия переводятся с эксплицитными маркерами предшест-вования лишь в 1% случаев. Вместо этого мы видим в переводе коми-тативные абсолютные конструкции и т.п. (см. 2Р/2Е): (1Р) – Нет, – подумав, отвечал Левин. (Толстой, «Анна Каренина») (1Е) No, answered Levin, after an instant's thought. (2Р) Сергей сидел в углу, закинув ногу на ногу, и курил. (Пелевин, «Поколение П») (2Е) Sergei sat in the corner with his legs crossed, smoking. Теоретически (временные) свойства делимитативов vs. семельфактивов должны позволить нам объяснить этот контраст, однако точные цифры (70% против 1%) здесь не так важны. Следующие два примера более интересны и, кстати, оказались единственными примерами такого рода во всем корпусе. Вопрос заключается в том, можно ли свести значение деепричастия совершенного вида, семантику суффикса -в, к значению предшествования. (3Р) В конце девятого класса Ника завела увлекательный роман с

молодежным поэтом, […] укатила с ним в Коктебель, сообщив об этом телеграммой постфактум, уже из Симферополя.

(Улицкая, «Медея и ее дети») (3Е) At the end of the ninth grade Nike embarked on a headlong romance

with a youth poet […] flounced off with him to Koktebel, announcing this ex post facto by telegram when she was already in Simferopol.

(4Р) По ночам […] они вели долгие содержательные разговоры,

сохранив с тех пор на всю жизнь глубокое чувство душевной близости.

(Улицкая, «Медея и ее дети»)

! 59

(4Е) At night […] they engaged in long, deeply meaningful conversations and retained from that time for the whole of the rest of their lives a deep emotional bond.

При квалитативном подходе одного-единственного исключения доста-точно для того, чтобы создать трудности для анализа. Однако это те самые моменты, когда возникают наиболее интересные, нетривиальные вопросы. Более подробный анализ и возможные решения вопросов, по-ставленных в примерах (3Р) и (4Р), см. в работе Krave 2011. Среди прочих тем, изучаемых магистрантами и аспирантами в университете Осло: вид в славянских императивах (Alvestad 2013), реа-лии в переводах с русского на норвежский (Kharina, PhD 2013-15), дис-курсивные частицы в сопоставлении, интерпретация и перевод местоимений с -то/-нибудь, перевод на норвежский глаголов начина-тельного способа действия с приставками по- и за- и т.д. Корпус RuN-Euro также активно используется при написании зачетных работ на ба-калаврском уровне. В общей сложности за последние пять лет под мо-им научным руководством студенты написали около ста работ по рус-скому языку с привлечением лингвистического анализа контрастивных данных из нашего корпуса. Большинство из этих работ содержит таб-лицы и статистические данные, однако наиболее интересные проблемы почти всегда обнаруживаются именно в мелочах. Лучшие студенты предъявляют новые данные, которые ставят под сомнение сложившие-ся представления. Как в случае с диссертацией Краве – одного или двух исключений бывает достаточно, чтобы поднять новые научные вопро-сы. Таким образом, параллельные корпуса не только предоставляют материал для иллюстрации лингвистического анализа, но и способны заставить исследователя задаться новыми вопросами при столкновении с неоднозначными реальными данными. Хотя языки вообще и перево-ды в параллельных корпусах в частности отличаются порой самым неожиданным образом, нас не должно это пугать и обескураживать. В следующем разделе мы предлагаем метод для изучения проблемы «пе-реводизмов» (“translationese”) и параллельных корпусов.

3.2 Интерактивный перевод RuN Стандартное возражение против использования параллельных корпусов – проблема «переводизмов» – по сути не относится к тем из нас, кто не занимается квантитативной корпусной лингвистикой. Мы можем по-просту игнорировать неудобные или неверные данные. Тем не менее мне бы хотелось внести свой вклад в поддержку квантитативных ис-следований, продемонстрировав один из способов применения нашего

!60

параллельного корпуса – разработку интерактивного переводческого теста, RuN-IT. Эта программа для перевода создавалась, главным образом, в це-лях ее использования в преподавании иностранных языков и самообу-чении русскому языку на продвинутом уровне, и в этом качестве она активно применяется как студентами-бакалаврами, так и магистранта-ми. Студенты могут ввести свои варианты перевода в режиме онлайн, а затем сверить их по базе данных с аутентичными переводами носите-лей языка, а также ознакомиться с комментариями, сделанными иссле-дователями проекта RuN, и списками типичных ошибок, допущенных другими студентами. Помимо этого, полученная в результате база данных может ока-заться ценной для лингвистических исследований (в контрастивной лингвистике, переводоведении), а также предоставить нам убедитель-ные доказательства в дискуссии о том, насколько можно доверять па-раллельным корпусам в лингвистических исследованиях. Идея, лежащая в основе Интерактивного Перевода RuN, проста (хотя, разумеется, довольно сложна на практике из-за недостатка фи-нансовых/человеческих ресурсов): для начала мы отобрали 12 тексто-вых фрагментов норвежско-русских переводов из корпуса RuN-Euro. Далее мы попросили 8–10 носителей русского языка перевести те же самые фрагменты на русский. В итоге мы получаем первичные данные такого содержания: 1. Sofie Amundsen var på vei hjem fra skolen. (Jostein Gaarder, Sofies verden/Мир Софии) 1a. София Амуннсен возвращалась домой из школы. 1b. София Амундсен шла по дороге домой из школы. 1c. София Амундсен возвращалась из школы домой. 1d. София Амундсен возвращалась домой из школы. 1e. Cофи Амуннсен шла со школы домой. 1f. София Амундсен шла из школы домой. 1g. София Амуннсен шла домой из школы. 1h. София Амундсен шла домой после школы. 1i. София Амундсен шла домой из школы. Предложение 1a является подлинным профессиональным переводом из корпуса RuN-Euro. Непрофессиональных переводчиков попросили пе-ревести оригинальные тексты на хороший и естественный по стилю русский язык, сохраняя содержание оригинала. Проводя систематиче-ские сравнения корпусных переводов с независимыми переводами но-сителей языка, можно получить более полное представление о том, какой лингвистической ценностью (для контрастивных лингвистиче-

! 61

ских исследований) обладают переводы, сделанные профессиональны-ми русскими переводчиками художественной литературы. Насколько близко к тексту оригинала они переводят? В целом, считается, что рус-ские переводчики склонны делать более свободные, литературные пе-реводы по сравнению, скажем, с норвежскими переводчиками. Мате-риал, собранный с помощью нашей интерактивной программы для перевода, может помочь нам прояснить подобные вопросы. Используя соответствующие статистические программы, можно измерить разрыв между приведенными выше переводами в соответствии с различными параметрами. Приведем несколько примеров. Как и следовало ожидать, пере-водчики не всегда используют одни и те же лексические единицы: воз-вращалась vs. шла. Тем не менее употребление глагола несовер-шенного вида в данном контексте (1) не вызывает у переводчиков разногласий. Это приводит нас к следующему вопросу: насколько ча-сто в среднем переводчики и носители русского языка будут употреб-лять формы одного и того же вида (в заданном контексте)? Из при-веденных ниже двух предложений мы видим, что видовая вари-ативность в переводах действительно встречается: 2. Det første stykket hadde hun gått sammen med Jorunn. 3. De hadde

snakket om roboter. 2a. Первый отрезок пути она шла вместе с Йорунн, 3a. и девочки го-

ворили про роботов. (нсв+нсв) 2b. Первую часть пути она прошла вместе с Йорунн. 3b. Разговари-

вали они о роботах. (св+нсв) 2c. Первую часть пути она шла вместе с Йорунн. 3c. Они говорили о

роботах. (нсв+нсв) 2d. Первую часть пути они прошли вместе с Йорун, 3d. разговаривая

о роботах. (св+нсв) 2e. Первую часть пути она прошла вместе с Ёрун. 3e. Они говорили

о роботах. (св+нсв) 2f. Часть пути она шла вместе с Юрунн, 3f. и они разговаривали о

роботах. (нсв+нсв) 2g. Первую часть пути она прошла вместе с Йорунн. 3g. Они гово-

рили о роботах. (св+нсв) 2h. Первую половину пути она прошла с Юрунном. 3h. Они гово-

рили о роботах. (св+нсв) 2i. Первую часть пути она прошла вместе с Юрунн. 3i. Они раз-

говаривали о роботах. (нсв+нсв) В отношении выбора видовых форм в профессиональном переводе (a) и в переводах восьми носителей языка (b-i) можно построить следую-

!62

щую матрицу данных на основе указанных трех предложений (н = несовершенный вид; с = совершенный вид): a н н н b н с н c н н н d н с н e н с н f н н н g н с н h н с н i н н н Впоследствии полный набор данных (сотни предложений) по употреб-лению вида можно использовать для вычисления расстояния Хэмминга между парами переводчиков (по методологии, использованной в работе Waldenfels 2012 о категории вида в славянских императивах):

1 – (число контекстов с одним и тем же видом / общее число кон-текстов)

Очевидно, что расстояние между a и c в упрощенном примере, приве-денном выше, равно 0, поскольку (1 – (3/3) = 0), тогда как расстояние Хэмминга между a и b, d или e равняется 0,33, то есть (1 – (2/3) = 1/3). Наша база данных параллельных переводов на один и тот же язык позволит нам отныне изучать подобные вопросы более системати-чески, с учетом различных параметров и тем самым получить лучшее представление о том, насколько можно полагаться на данные корпус-ных переводов в лингвистических исследованиях.

Литература Hofland, Knut and Stig Johansson. 1998. “The Translation Corpus Aligner:

A program for automatic alignment of parallel texts”. In Corpora and Crosslinguistic Research: Theory, Method, and Case Studies, edited by Stig Johansson and Signe Oksefjell. Amsterdam: Rodopi, 87–100.

Krave, Maria F. 2011. Converbs in Contrast: Russian converb constructions and their English and Norwegian counterparts. PhD thesis. Universi-ty of Oslo.

Nygaard, Lars, Joel Priestley, Anders Nøklestad and Janne Bondi Johannes-sen. 2008. “Glossa: A multilingual, multimodal, configurable user in-terface”. In Language Resources and Evaluation Conference. Marrakech. http://www.hf.uio.no/tekstlab/LREC-glossa_2008.pdf

! 63

Von Waldenfels, Ruprecht. 2012. “Aspect in the imperative across Slavic – a corpus driven pilot study”. In The Russian Verb (Oslo Studies in Language 4, no. 1), edited by Atle Grønn and Anna Pazelskaya, 141–154.

!64

Några vittnesmål från skilda tider om svenskarnas syn på ryssarnas ikoner Elisabeth Löfstrand, Stockholms universitet Sommaren 2012 reste jag runt i Småland i mina förfäders bygder. Min far-mor, född 1869, bodde som barn i den lilla byn Stenbrohult i trakten av Nybro. När jag for från Stenbrohult föreställde jag mig hur min farmors familj tidiga söndagsmorgnar åkte hästskjuts på landsvägen till sockenkyr-kan i Bäckebo. Jag kände mig förpassad tillbaka till 1800-talet, och jag förväntade mig att kyrkan än idag skulle se ut ungefär som då. Stor var därför min förvåning när ett sidoaltare strax intill kyrkans ingång var starkt präglat av rysk ortodoxi. Över altarbordet hängde en deesis1 målad i rysk tradition och på en pulpet låg en stor bok uppslagen med en ikon av Jungfru Marie Himmelsfärd – en helg som inte brukar firas i Svenska kyrkan. På anslagstavlan i vapenhuset hängde en pappersikon med samma motiv och därunder texten till tropariet till ”Jungfru Marias upptagning i himmelen”. Detta hade varit otänkbart på farmors tid. Upplevelsen gjorde att jag började fundera på hur och när svenskarnas attityd till ortodoxa ikoner ändrades. Idag möter vi ikoner, ofta målade i den ryska traditionen, i nästan varje svensk kyrka. Samtidigt vet vi att inställ-ningen till ryssarnas heliga bilder ännu för hundra år sedan var synnerligen negativ. Vilka var de argument som man åberopade i sin kritik? Och kan man skönja något slags mönster över tid i synen på ikonerna? Naturligtvis är ikonerna bara en enda beståndsdel i den ortodoxa religiösa traditionen, men de är ett så iögonenfallande inslag att de mer än något annat har fått varit föremål för kommentarer. Eftersom svenskarna under århundradenas lopp betydligt oftare har kommit i kontakt med ryssar än med andra ortodoxa folk, så har polemiken i främsta rummet varit riktad mot just den ryska trosutövningen med dess ”ikondyrkan”. I en tidigare artikel har jag undersökt svenskarnas syn på ryssarnas ikoner från äldsta tid fram till den begynnande upplysningstiden i slutet av 1600-talet (Löfstrand 2014), och i föreliggande artikel vill jag fortsätta att belysa ämnet, denna gång från början av 1700-talet fram till våra dagar.

1 Förbönsrad. Här en komposisition av tre ikoner: i mitten Kristus, till vänster Gudsmodern och till höger Johannes döparen.

! 65

1700-talet Det stora nordiska kriget gav vanliga svenskar personliga erfarenheter av det ryska livet i en aldrig tidigare skådad omfattning. I slaget vid Poltava 1709 tillfångatogs ca 15 000 svenska officerare och meniga soldater (Åberg 1991). Först efter freden i Nystad 1721 kunde de svenskar som överlevt den långa fångenskapen återvända hem. Under resten av 1700-talet växte Sankt Petersburg fram som en betydelsefull metropol vid Östersjön, och staden lockade många svenska resenärer. Flera av dem nedtecknade sina intryck i reseskildringar och dagböcker. En användbar bok i detta sammanhang är Maria Nymans (2013) doktorsavhandling Resandets gränser. Svenska re-senärers skildringar av Ryssland under 1700-talet. Många karolinska dagböcker har givits ut, men – såvitt jag har kunnat finna – omtalas i dem sällan förhållanden som rör den ryska kyrkan. Krigs-fångarnas vardag var fylld av vedermödor och ekonomiska bekymmer, och beskrivningar av dessa fyller dagböckernas sidor. Löjtnant Olof Hård i To-bolsk berättar dock om en ikon:

Tiugu wurst från Staden [Tobolsk] uppåt strömen Irrtis, ligger det i hele Siberien mycket namnkunniga Munckeklåstret Jaballach, uthi hwilket ett S. Mariæ Beläte, målat på träd, finnes, som af alle desse landsens /: Siberiens :/ inbyggiare fram för alla andra marieebeläter i Synnerhet ähras och dyrkas […]; warder så af höga som låga, men serdeles af de resande, mycket besökt, och med allehanda skänckier, juveler, guld, silf:r och penningar begåfwat2 (Hård 1908, 349).

Värderande ord saknas i beskrivningen, men några sidor längre fram i dagboken kallar Hård ryssarna för hedningar: ”Hielp oss Gud wår Frälsare, och hielp oss ifrå Hedningarna /: som oss fångna hålla…” (ibid., 358). Det får ses som ett folkligt skällsord – den svenska kyrkans officiella ståndpunkt sedan hundra år tillbaka var att ryssarna var kristna. En annan krigsfånge var regementspastorn Henrik Sederberg (1670–1733) som tillbringade åren 1709–1718 i Ryssland. Först 1836 lät en släk-ting till honom trycka hans Anteckningar öfver Ryska Folkets Religion och Seder (Sederberg 1836). Boken är en systematisk genomgång av ryssarnas tro, deras förhållande till andra trosriktningar, deras seder (hur de efterlever tio Guds bud, hur de firar de viktigaste religiösa helgerna, hur de håller bröl-lop, hur de begraver sina döda etc.). Beträffande ikoner och reliker skriver Sederberg:

Ryssarna icke allenast ära Apostlarne, utan åkalla dem jemväl och kasta sig ned för deras reliquier, äfvensom för Propheternes, Fädernes,

2 Guds moder av Tecknet (”Znamenie”) i Abalakskij-klostret ca 20 km från Tobolsk.

!66

Martyrernes och andra Helgons, för att derigenom blifva hulpne. […] Dylika bilder äro i Muscou att tillbyta sig (nemligen emot penningar, dock säga de icke att de sälja) på de heligas torg, eller beläte-torget […] (Sederberg 1836, 29).

Generellt håller Sederberg en relativt objektiv ton i sin bok, även om han är kritisk till mycket. Han säger t.ex. att folket knappast förstår när prästen läser evangeliet. I genomgången av Tio Guds bud och ger han rikliga och målande exempel på hur ryssarna bryter mot dessa. En tredje karolinsk krigare var Johan Hiärne (1696–1737), ett av 25 barn till läkaren och upplysningsmannen Urban Hiärne. Strax före det norska fälttåget hade han förälskat sig i en sextonårig flicka som snart gifte sig med en annan. Denna motgång skulle aldrig Johan Hiärne hämta sig ifrån, utan han tillbringade resten av sitt liv i grämelse och bitterhet. För att finna tröst för sina olyckor gav han sig ut på långa resor (därtill uppmanad av den före detta fästmön), och under några år förde han en franskspråkig resedagbok (Arne 1917). 1725 anlände han till Sankt Petersburg, där han gjorde gall-sprängda anteckningar om staden och dess invånare, däribland även om deras tro:

[…] leur devotion ne consiste qu’à faire le signe du croix et à ses cul-buter devant leurs Saints en peintures, au quels ils donnent le nom de Dieux. L’extreme stupidité des pretres et des moines en est la cause, qui ne peuvent en aucune façon defendre leurs articles de la foi, et ne sçavent quelque fois meme par coeur la pate-notre. St Nicolas est leur principal patron; ils lui font un honneur presque divin. (Hiärne 1725, Livre troisième, 17. Originalets stavning – E. L.)

Johan Hiärnes dagbok har inte blivit publicerad. Detsamma gäller numisma-tikern, kanslirådet och antikvitetssekreteraren Carl Reinhold Berchs (1706–1777) dagbok från en sju månader lång vistelse i Sankt Petersburg år 1735 (Berch 1735). Berch blev med tiden ”en man med en ovanligt solid lärdom […], en plikttrogen och rättfärdig ämbetsman […], icke pedant utan en ange-näm sällskapsmänniska” (Svenskt biografiskt lexikon). Dagboken består av 305 stora boksidor, och alla sidor av livet belyses: intressanta objekt i sta-den, statsadminstrationen, kollegierna, hovet, ordnarna, militären, näring-arna, tullen o.s.v. Berch berättar även om besök i stadens kyrkor, och det finns också ett avsnitt med rubriken ”Helgons bilder”:

Uti alla rum äro mot dören upsatta eller crucifixer eller helgonbilder; och försummar ingen devot, när han kommer in, at giöra sina korß för bilden, innan han hälsar på den närvarande. Många protestanter, som bo i Rÿßland, hafwa ock Bilder i deras hus, för landsfolkets skul, som

! 67

dem besöker, och at ej gifwa förargelse, såsom woro de ochristne (Berch 1735, 34).

Berch beskriver oftast utan värdeomdömen, men liksom så många andra re-senärer ironiserar han över att ryssarna inte säljer ikoner utan ”byter bort dem” mot penningar. År 1789 publicerades En swensk Officers Samlingar under dess Wis-tande i Ryssland Åren 1784, 1786 och 1787 av Lorentz Nordenadler (1758–1837) (Nordenadler 1789). Han hade flytt till Ryssland undan en dödsdom som utfärdats i Sverige för att han deltagit i en duell (Nyman 2012). Som officer är han mycket intresserad av militära förhållanden, men han beskri-ver även det ryska vardagslivet. Under rubriken ”Påskdagens högtideliga Gudstjenst” berättar han:

Klockan 3 Påskedags-morgonen gick jag in i Ryska Kyrkan och fann henne fullproppad med Folk, intagne af den djupaste andagt. Hwarje Församlingens Ledamot höll et smalt brinnande Waxljus i handen un-der hela Gudstjensten, och är det jemwäl brukeligt at af sådane ljus på denna dagen giöra et desto rikare offer, som St. Niclas och alla dess Hjelpgudar på det vackraste nu skola vara eclairerade (Nordenadler 1789, 14).

Nordenadler finner uppenbarligen att gudstjänsten är mycket vacker, även om ordet ”Hjelpgudar” signalerar ironi och distans. Under åren 1788–1790 var Sverige i krig med Ryssland. Det var sven-skarna som anföll och i planerna ingick en landstigning vid Oranienbaum nära Sankt Petersburg. Kriget fördes huvudsakligen till sjöss i det inre av Finska viken. På den svenska galären Ehrenpreutz fanns bataljonspredikan-ten Anders Winberg (1753–1831). I samband med det Viborgska gatloppet3 i juli 1790 gick galären på grund, och Winberg och resten av manskapet togs tillfånga av ryssarna. Fångarna fördes genom Estland, Livland och Ryssland till Vysjnij Volotjok där de fick tillbringa två veckor, varpå de tilläts fara hem eftersom fred hade slutits. Fångenskapen blev bara två månader lång, men Winbergs dagbok från tiden på galären och i fångenskapen innehåller mängder med iakttagelser. Winberg var intresserad av folkets seder och bruk, av ekonomi och topografi. Eftersom han var präst dröjde han gärna vid religiösa förhållanden. I Pskov besökte Winberg den tyske pastorn:

3 Ca 200 svenska fartyg hade blivit instängda i Viborgska viken av de förenade ryska örlogs-eskadrarna. Den 3 juli var vinden gynnsam och de svenska fartygen gjorde ett utbrytnings-försök som till större delen lyckades. Men ett svenskt brandskepp råkade sticka två svenska fartyg i brand, när avsikten hade varit att antända de ryska skeppen. Till följd av brandröken gick flera svenska fartyg på grund (Wikipedia).

!68

Han omtalte ryssarnas stora okunnighet i religion – allt består i kor-sande. Då en källarmästare för några år sedan utsatt sin skylt, Bacchus på tunnan, trodde alla att det var ett av deras helgon, och korsade sig för honom (Winberg 1967, 47).

Detta hade roat den tyske pastorn. Winberg blev bekant med en rysk präst: ”En av de ryska prästerna besökte mig d. 26. Ehuru det var på förmiddagen var han redan full. […] Prästen talte latin. Underligt och fägnesamt” (Winberg 1967, 47). Efter några dagar besökte Winberg prästen i hans hem:

Med prästens hustru blev en hel komedi. Hon ville äntligen att jag skulle korsa mig och buga mig för Jungfru Maria och krucifixet, visade huru jag skulle hålla fingrarna, korsade och bugade sig och bad mig göra så med. Jag sade till prästen att sådant gör man intet i Sverige och lossade mig intet giva akt på vad hon sade och gjorde (ibid., 51).

Nyman påpekar att Winbergs porträtt av den ryske prästen är typiskt för 1700-talets reseskildringar, d.v.s. prästerna beskrivs som ”okunniga, alko-holiserade och på många sätt ansvariga för de lägre klassernas ociviliserade tillstånd”. I sin bok belyser hon många sidor av det ryska religiösa livet och vilket intryck dessa gör på de svenska resenärerna. Hon drar följande slut-sats:

Beroende på vilken författare vi vänder oss till pendlar uppfattningen om ryssarnas religiösa utövning från att vara ytlig och enbart symbo-lisk till att i stället […] ses som alltför nitisk och på gränsen till vidskeplig. (Nyman 2013, 125)

Sammanfattningsvis: om vi jämför 1700-talet – upplysningens århundrade – med de två närmast föregående seklen, ser vi en förskjutning i inställningen till ryssarnas trosföreställningar och till deras ikoner. Den fundamentalistiska protestantiska kritiken är tydligt nedtonad, men svenskarna är sällan uppskattande. De ryska prästerna är obildade och försupna, deras för-samlingsbor är vidskepliga och okunniga och vördnaden för ikonerna väcker bara undran. Ingen förefaller ha betraktat ikonerna närmare för att försöka förstå deras estetik eller innebörd. Kunskapen om – eller intresset för – de olika helgon som avbildas är obefintlig.

1800-talet År 1808 utbröt på nytt krig med Ryssland. Södra Finland besattes raskt av ryska trupper, och i söder var det snart bara fästningen Sveaborg utanför Helsingfors som var i svenska händer. Efter knappt två månaders belägring i

! 69

mars–maj 1808 gav försvararna upp. Ett antal officerare togs som krigs-fångar och fördes till Ryssland. Bland dem fanns major Hans Gustaf von Hauswolff, som åtföljdes av sin nittonåriga dotter Adelaide (1789–1842). Under den åtta månader långa fångenskapen, som huvudsakligen tillbringa-des i (Velikij) Novgorod, förde hon dagbok i form av fiktiva brev till sin väninna Jeanette. Dagboken är unik såtillvida att den innehåller en kvinnas – och därtill en helt ung kvinnas – intryck av det ryska livet. Perspektivet är vardagslivets – boendeförhållanden, grannar, socialt umgänge (med ryssar försvårat på grund av språkbarriärer), besök på marknader etc. Adelaide blev dock god vän med en ung ryska i grannhuset, Blaga, och tillsammans gjorde de utflykter i eller utanför staden. Såsom from ung kvinna beklagar Adelaide frånvaron av lutherska kyrkor. ”Dock fruktar jag att vi äro ansedda såsom hedningar; också lefva vi så ungefärligen; ty här äro vi alldeles urståndsatta att öfva vår rätta guds-tjänst” (Hauswolff 2007, 51). Adelaide kommenterar gärna ryssarnas from-het men ansluter sig till den gängse uppfattningen om ryssarna som vidskepliga och okunniga. Hon besöker dock gärna kyrkor och kloster. Hon reagerar mot att ryssarna pryder de heliga bilderna på olika sätt:

Sina guld- och silfvergudar göra de till riddare af de förnämsta ordnar. Det är en skyldighet af kejsaren att låta behänga dem därmed. De smycka dem ock med andra bandstumpar. […] Blaga medförde ett blått sidensarsband, som hon broderat med silfver, för att hänga på den guden, som hon där tillbeder (ibid., 40).

Adelaide kommenterar flera gånger att det i alla ryska hem finns ikoner upp-satta i hörnen. Även i hennes egen kammare fanns en ikon. Om det nu var för att hon var van vid att se den, eller för att den kanske var målad i ett väs-terländskt manér så tycker hon om den:

Uti ett skåp af glas har jag också ett hufvud i min kammare, som san-nerligen är ett mästerstycke i teckning och målning. Blaga vill ofta lära mig att framför det samma korsa mig, men till denna lärdom är jag ej benägen (ibid., 51).

En annan finlandssvensk, Erik Gustaf Ehrström (1791–1835) – jämnårig med Adelaide, har efterlämnat en dagbok från året 1812. Såsom nybliven rysk undersåte hade han begett sig till Moskva för att studera vid universite-tet där, något som säkerligen skulle främja hans karriär i storfurstendömet Finland. Men i stället för studier vid universitetet evakuerades han och hans kamrater undan Napoleons framryckande franska trupper till Nizjnij Nov-gorod vid Volga. Detta medförde att han fick bekanta sig med livet både på den ryska landsbygden och i en större provinsstad. Dagboken innehåller ett

!70

rikt material av iakttagelser av det ryska folklivet. På titelbladet står det ”för mig och mina vänner”, och Ehrström riktar sig ofta till sina vänner. Så har han t.ex. ett helt kapitel där han ingående beskriver en rysk gudstjänst för dem. Ehrström återger och tolkar de olika delarna av gudstjänsten på ett rik-tigt sätt. Kanske är detta den första utförliga och korrekta beskrivningen av en ortodox gudstjänst på svenska? Den positiva beskrivning som Ehrström här ägnar den ryska kyrkan med dess helgonbilder och dess praktfulla gudstjänst kan säkert förklaras med att han var student. Han var i Ryssland av egen fri vilja för att lära sig språket och få insikt i kulturen. Däri liknar han Sparwenfelt i slutet av 1600-talet. Dessutom tillhörde han den finlandssvenska borgarklassen som med stor tillförsikt såg framtiden an för sitt land inom det ryska kejsardömets gränser. En författare som länge uppehåller sig vid ryssarnas helgonbilder, och som inte har någonting gott att säga om dem, är Carl Elmén (1774–1812). Han gav ut sin bok Underrättelser om Ryssland år 1809 (Elmén 1809), och han grundade den på erfarenheter och intryck från flera års vistelse i Ryss-land, varav de sista vid Kongl. Svenska ambassaden i Sankt Petersburg. Boken är ett översiktsverk om landet och folket och gör anspråk på att för-medla hur saker och ting verkligen låg till (Nyman 2012). Man kan dock tvivla på riktigheten i somliga av hans påståenden, t.ex. om ikoner:

Hvarje Ryss bär på halsen en helgonabild, den han undfått i dopet och vidskepligt anser som ett förvaringsmedel [sic!] mot förtrollning och sjukdom; dessutom har han vanligen i sin ficka ett kopparmynt som föreställer St. Niklas eller det helgon som är hans skyddspatron. […] Ingenting är mera besynnerligt än att se dem framdraga sin lilla gud ur fickan, spotta på den och gnida den med handen; derefter ställa de den framför sig och strax derpå nedfalla de under tusende korstecken, och 40 utrop af Gospodi pomiloj! (Herre förbarma dig!) (Elmén 1809, 63)

Han vet också berätta att ”ryska glädjeflickor äro äfven mycket andäktiga mot helgonen: men nedfälla alltid täckelset och utsläcka ljusen omkring bil-derna, innan de börja synda” (ibid., 66). Elmén angriper även själva måleriet: ”De fleste af dessa bilder hafva orimliga anletsdrag som gifva dem ett förfärligt utseende; de äro illa målade efter grekernas gotik” (ibid., 104). En reseskildring från andra halvan av 1800-talet, Vid Mälaren och Nevan, är författad av journalisten Mauritz Rubenson (1836–1899) (Ru-benson 1869). Han var ”flygande korrespondent” för Göteborgs handels- och sjöfartstidning, och författade reportage och resebrev från olika länder i både gamla och nya världen (Nordisk familjebok 1916). Följande intryck av ryssarnas gudfruktighet meddelar han sina läsare:

! 71

Det bigotta religiösa elementet, som spelar en så stor roll i det dagliga lifvet hos ryska folket, förnekar sig ej heller i det yttre. Man spårar det i allt hvad man ser ifrån Ischwoschnikerna (Petersburgs droskkuskar) till den fina och eleganta verldens representanter. Alla visa de samma vördnad för de å gatorna och i kapellen varande Kristusbilderna och underlåta aldrig, då de passera ett dylikt ställe, att göra korstecken (Rubenson 1869, 126).

Han frågar sig hur man i samma land där ”så mycket smak och skönhets-sinne finnas”, kan nöja sig med

att låta bildningens ljus förqvävas och slockna och låta folket famla i ett andligt mörker, som i grund förstör och undergräver dess med-födda skarpsinnighet och fattningsförmåga (ibid., 137).

Sammanfattningsvis medförde inte 1800-talet någon omsvängning i sven-skarnas syn på ryssarnas religion. Men med århundradets större betoning på det personliga och subjektiva var spelrummet större för individuella up-plevelser som gick emot de fördomar som frodades i den egna kulturen.

Åren kring sekelskiftet 1900 Rysslandsskildringarna från 1890-talet och de första åren av 1900-talet info-gas här under samma rubrik, eftersom det förefaller som om bilden av den ryska kyrkan och av den ryska fromheten blir ännu mera klichéartad. Nu råder en ny tid då kristendom och religion börjar ifrågasättas, även i Sverige. Företrädare för olika socialistiska rörelser utmanar gamla tänkesätt. I ljuset av allt detta uppfattas den ryska kyrkan med sina ålderdomliga traditioner som en rent medeltida institution där ingenting har hänt sedan Ivan den för-skräckliges tid. I slutet av 1800-talet utkom det första stora uppslagsverket på sven-ska: Nordisk familjebok. Den första upplagan av Carl G. J. Laurins (1868–1940) populära Konsthistoria publicerades år 1900.4 Båda verken fick ett stort genomslag och betydde mycket för folkbildningen. Redan i den första upplagan av Nordisk familjebok (1875–99) finns ordet ’ikon’ förklarat: ”Ikon (grek. eikōn), bild. Ikoner kallas i den grekiska kyrkan bilder af Jesus, af Guds moder och af helgonen i motsats till hedniska gudabilder eller idoler.” ’Ikon’ i denna betydelse var ett relativt nytt begrepp i svenskan (jfr not 4). Samma definition upprepas i andra upplagan (1904–

4 Boken kom ständigt ut i nya utvidgade upplagor och dessutom i skolupplagor. Den tolfte upplagan kom så sent som 1957.

!72

26, den s.k. ”uggleupplagan”). Värderingar finner vi under ett annat upps-lagsord, nämligen ”Rysslands kyrkliga förhållanden”:

Uttryckslöshet kännetecknar alla ryska helgonbilder; en individuell konstnärlig prägel skulle förtaga garantien för helgonets närvaro däri. […] Öfverallt i kulten möter samma ängslighet om formen. Den salig-görande kraften anses här som öfverallt, där det dramatiskt-liturgiska står främst, bero på ett noggrant iakttagande af bokstafven (1916 års upplaga; första upplagan saknar motsvarande textstycke).

Laurin slår an ungefär samma ton i sin Konsthistoria. Han skriver om bysan-tinsk konst:

Liksom man inom litteratur och religion tuggade på grammatiska formler och teologiska spetsfundigheter, så sökte man inom konsten att fastslå de strängaste regler för hvarje detalj. Ofta uttrycktes en högre grad af rang och helighet på det naiva sättet, att den förnämare eller heligare personen gjordes enormt stor, under det att hans uppvak-tning krympte ihop till dvärgar. Man sökte äfven göra figurerna mera vördnadsvärda genom att gifva till och med barnen en gubbaktig prä-gel […] Ännu i dag följa arftagarne i Moskva bysantinska regler och framställa änglar och madonnor i själlös efterapning (Laurin 1900, 94).

Uttryckslöshet, själlöshet, ängslig kopiering och naivitet ansågs alltså ut-märka ikonkonsten. En av våra allra främsta kännare av slavisk kultur är journalisten och översättaren Alfred Jensen (1859–1921). Hans bredd var imponerande och han täckte in hela det slaviska språkområdet. Han är upphovsman till flera initierade reseskildringar, t. ex. Slavia: kulturbilder. Från Volga till Donau från 1896. Här tecknar Jensen en mörk bild av Ryssland, men han uttrycker beundran för de progressiva krafter som trots allt finns, liksom även för konsten och litteraturen. För ikonkonsten har han dock ingenting till övers: ”Man kan både beklaga och beundra de rättrogna, hvilka om helgdagarna – och dessa äro sannerligen ej få i det heliga Ryssland! – vallfärda till Kreml för att uppvakta alla helgonbilder, som svart och hemskt titta fram i öppnin-garna af de guldglänsande plåtarna.” (Jensen 1896, 42). Här tillfogas alltså även kuslighet som ett karaktäristiskt drag i ikonkonsten. Priset ifråga om kuslighet tas emellertid av Verner von Heidenstam (1859–1940), som i kapitlet ”Ryska kyrkor och kloster” i Klassicitet och germanism från 1898 skildrar en resa till Ryssland. Här understryker han oavbrutet det främmande och skrämmande i den ryska arkitekturen, i vörd-

! 73

naden för reliker och i ikonkonsten. Kapitlet börjar med en beskrivning av Grottklostret i Kiev:

När du en iskall vårafton träder in i Kiews gamla vallfartskloster Lav-ra, tror du dig dröja bland den moderna symbolismens bilder af det förfärande och stirrande. Med dödsrikets askgrå färger stå skäggiga helgon målade i rad på hvardera sidan af ingången (Heidenstam 1898, 161).

Heidenstam reser vidare till Moskva:

I grafkyrkan på Kreml råder skymning. Väggarnas bilder och förgyll-ningar äro mörknade, nästan svarta, och de i kupolerna målade jätte-hufvudena med sina stela drag och blanka ögonhvitor stirra skrämmande ner på de fyrtiosju med röda kläden höljda stengrifterna (ibid., 167).

Den mest avbildade av alla ryska kyrkor, Vasilij-katedralen på Röda torget, injagar mera fasa i Heidenstam än någonting annat:

Just ur detta bloddränkta fält, där troninkräktare och tjufvar, skyldiga och oskyldiga ljutit döden under marter af alla slag, höjer sig Vassily Blajenny såsom en samvetskvalens och gräsligheternas symfoni, ett ångestskri i färger, ett tempel åt mordlystnaden (ibid., 168).

Kapitlet slutar med orden:

Det drag av hemsk saga, som omsväfvar Rysslands kyrkor och klos-ter, kan heller icke ljusna i kröningens stund, när Ivan Velikis alla klockor ljuda. Öfver den strålande församlingen kring tronerna stirra ur kyrkans alla kupoler stora, skrämmande hufvud med stela ögon, och i Dmitry-kapellet, hvars gallerdörrar öppnats och där en gång Jowry Glinski5 mördades, lysa väggarne i gällaste klarblått och klar-rödt och injaga spökaktig fasa (ibid., 171).

Efter detta är det med viss förvåning man erfar att Heidenstam efter hem-komsten skänkte en rysk ikon till Oscar Levertin (Dahlbäck 1954, 195). Just kring sekelskiftet 1900 är ”spöklik” ett vanligt ord för att karak-tärisera ryska ikoner. Journalisten och slavisten Anton Karlgren (1882–1973), bror till sinologen Bernhard Karlgren, gjorde 1907 en reportageresa

5 Jurij Glinskij mördades 1547 i Uspenskij-katedralen av en uppretad folkhop, som ansåg honom vara skyldig till att en stor brand utbrutit i Moskva. Han var morbror till Ivan den förskräcklige (Wikipedia).

!74

till Ryssland. Redan samma år utkom boken Vinterdagar bland ryska bön-der. Här skildras livet i byn Dubrovka: vardagsliv, jordbruk, politik, nöjen och till och med ”tjuveri”. Naturligtvis ingår även ett besök i byns kyrka:

Inne i kyrkan är det mörkt och kallt ännu. Ett och annat vaxljus brin-ner framme vid ikonostasen, mellanväggen mellan den egentliga kyr-kan och det allra heligaste. De brinna osäkert och fladdrande, liksom rädda för sitt eget ljus; de heliga männen bakom dem titta spöklika fram ur de metallhöljen, som föreställa dräkt (Karlgren 1907, 76).

Liksom Ehrström skildrar Karlgren också själva gudstjänsten, men ur ett ytligt perspektiv – hur ”batiuschkas” långa svarta hår faller i lockar över ryg-gen, hur basrösten rullar, hur ljusen flämtar i den mystiska halvdagern, hur församlingsborna suckar, korsar sig, faller på knä tills de kommer i den rätta stämningen. Men, avrundar Karlgren, gudstjänsten ger inte muzjiken någon riktig religiös uppbyggelse. Dock ger den honom något ”som han lika väl kan behöfva: ett litet moment af skönhet att lysa upp det färglösa livet med” (ibid., 81). Även Selma Lagerlöf (1858–1940) besökte Ryssland. Programmet var intensivt – under den korta resan var hon och hennes väninna Valborg Ohlander i såväl Sankt Petersburg som i Moskva och Sergiev posad. Hon skriver:

Det är alltid mycket vackert att se de ryska bönderna i deras hängivna fromhet, djupt bugande sig framför ikonerna och kyssande dem. Men på samma gång, var det inte en oförtydbar anda av medeltid och av stillastående både i detta berömda kloster och i ett par andra, som vi sågo? Ett av dem var rest till minne av några eremiter, som hade till-bringat sina liv i underjordiska hålor. De hade levat ända till sista tiden. Hörde inte sådant självplågeri samman med medeltida barbari? Hade jag inte rätt att frukta för vad detta folk skulle företa sig, då dess bojor en gång lossnade? (Lagerlöf 1945, 57)

Hennes berättelse skriver in sig i den klichébild av Ryssland som skräm-mande, medeltida och farligt som fanns kring sekelskiftet 1900. Vid den tiden surrade rykten om ryska invasionsplaner och man oroade sig för att ryska spioner strök omkring på den svenska landsbygden. (Nilsson 1990). Om vi jämför med tidigare resenärer har svenskarna nu, kring sekelskiftet 1900, börjat betrakta själva ikonerna. De tidigare resenärerna beskriver dem inte alls utan kan i bästa fall nämna vem de föreställer – Kristus, Jungfru Maria eller ”St. Niclas”. De känner inte till några andra hel-gon än denne (utom möjligen St. Elias). De kommenterar bara hur ryssarna

! 75

förhåller sig till sina helgonbilder. Men nu ser man ikonerna. Låt vara att man inte tycker om vad man ser.

1900-talets första hälft På 1920-talet började ett genuint intresse för ikonkonsten att uppstå i Sveri-ge, ett intresse som blev starkare decennium för decennium. I det här kapitlet ska vi undersöka vad det berodde på. Den tredje upplagan av Nordisk familjebok (band 16, 1932) har under rubriken ”Rysk konst” ett nytt avsnitt om ikoner, där artikelförfattaren (fil. lic. E. Lundmark) kortfattat men initierat skriver om medeltidens kända ikon- och fresco-målare och även om olika ikonskolor. En av de första svenskar som fascinerades av ryska ikoner och som beskrev sina intryck var Albert Engström (1869–1940). År 1923 tillbringade han tre och en halv månad i Sovjetunionen och hans resebok Moskoviter ut-kom redan 1924. Det var nyfikenhet och äventyrslusta som drev honom att resa dit, trots varningar från gamla vänner. Han hade inga särskilda partipolitiska intressen utan reste för att studera folklivet och för att få en inblick i ”den ryska folksjälen”. Och han uppsökte verkligen de mest skilda miljöer. Han fick företräde hos de främsta ledarna – Trotskij, Lunatjarskij, madame Kollontaj, Kamenev, Litvinov, Tjitjerin – och han tilläts att teckna deras por-trätt. Men han sökte också upp samhällets olycksbarn och gav skakande skildringar av livet på den absoluta botten. Egentligen tog han inte ställning till den nya regimen. Engström säger i sin bok att ”de ledande männen gjorde på mig endast behagligt intryck” (Engström 1924, 48). Men han räds de skinnklädda ligapojkar som sitter på krogarna och super och som tittar lömskt på honom i hans fina rock och välputsade skor. ”Få dessa makten engång, blir det massakrer på all kultur, all kunskap, alla snygga kläder och blanka skor” (ibid., 198). Han lägger med oro märke till hur den så kallade ”intelligensen” förföljs om den inte har de rätta politiska åsikterna. Men han hoppas ändå på framtiden för sovjetstaten. De som håller ”vetenskapens fana högt […] skola en gång segra, dessa magra, sega, fattiga män med glödande viljor och brinnande hjärtan, som i sina studerkammare mana gott för sitt heliga väldiga fosterland!” (ibid., 198). Engström besökte även kyrkor och kloster. Men det var på Moskvas historiska museum som han blev närmare bekant med ikonkonsten. Detta var något nytt. Tidigare resenärer hade ju mött ikonerna i kyrkorna eller i hem-men. År 1923 hängde dock många av de förnämsta objekten på museerna. I själva verket var det först kring sekelskiftet 1900 som ryssarna själva hade upptäckt vilka konstskatter som dolde sig i kyrkorna. Man började tvätta bort århundradens pålagringar av sot från ljus och rökelse, och ikonerna framträdde i all sin ursprungliga färgglans. Efter revolutionen 1917 konfisk-

!76

erade staten mängder av ikoner från kyrkorna och sålde dem eller placerade dem på museer. En västerlänning som är obekant med ikonkonsten behöver en intro-duktion av en kunnig person, och sådana fanns det på museerna. Engströms ögon öppnades.

Jag kan lugnt försäkra, att jag aldrig sett så vacker färg i någon konst som denna. Här kan man studera alla olika stadier i ikontillverkning och olika färgskalor, från Novgorodskolans bjärta till de i färgen dunklare, som målats längre häråt och mera söder ut. Jag tror, att detta är det vackraste jag sett i mitt liv – i fråga om konst. Hit har dessutom samlats flera berömda ikoner, såsom t. ex. en undergörande madonna, enligt traditionen målad av S:t Lucas. Museet är ännu icke ordnat, ty man har så mycket annat att göra i Ryssland just nu. Men nog kunde kommunismen få maka åt sig litet till förmån för dessa härligheter, som nu ligga i travar, i tusen och åter tusental. Varje bild har sin sär-egna skönhet och variationerna äro oräkneliga. En sådan harmoni mel-lan färger har varken förr eller senare blivit uppnådd. Skicka dit våra unga och gamla målare och lär dem känna vördnad och gudomlig jä-mvikt! Detta är trons mystik, om något! Bland dessa ikoner firade jag en högtid av verkligt sublim art (ibid., 108).

Albert Engström kommenterar egentligen bara ikonernas färger. Detsamma gäller journalisten Birger Lundberg (1911–1996), som i sin bok Svensk i Sovjet skriver:

Det är åtskilligt i Tretjakov-galleriet, som kräver specialstudier för att man ska helt kunna förnimma doften från de epoker, som konstverken skildrar. Detta är kanske framför allt fallet med ikonerna. I de salar där de hänger går experterna och skiljer på 1000-tal, 1100-tal och så vidare långt fram i tiden. För den som är obekant med denna märkliga kyrkliga konst blir det hela endast till ett feeri av mörka, drömska fär-ger där det är omöjligt att urskilja de olika epokerna. Man bara blän-das av den rika skönhetsvärld som levde och blommade i den grekisk-katolska kyrkan (Lundberg 1948, 150).

Dessa båda sentida vittnen slår an en helt annan sträng än den föregående generationen. Nu har också ikonerna frikopplats från den ”medeltida” ryska kyrkan med sitt dunkel och sin rökelse. Troligen var det bankiren och ikonsamlaren Olof Aschberg som först introducerade ikonkonsten för Albert Engström. Aschberg finns avporträtte-rad i Moskoviter men i själva texten nämns han bara i förbigående. Aschberg själv skriver dock i sina memoarer att han delat många upplevelser med

! 77

Engström både ”i Amerika och i Sovjetryssland” (Aschberg 1955, 178). Un-der NEP-perioden i början på 1920-talet bodde Aschberg några år i Moskva. På grund av sina sympatier för bolsjevikregeringen kallades han för ”den röde bankiren”. I memoarerna beskriver han sin fascination för ikoner, och tack vare goda kontakter kunde han förvärva en stor samling av hög klass och dessutom lagligen föra ut den ur landet. År 1933 donerade Aschberg omkring 250 ikoner till Nationalmuseum i Stockholm. Tidigare hade museet bara haft fyra ikoner i sin ägo. 1952 skänkte han museet ytterligare ett trettiotal ikoner av utomordentligt hög kvalitet (Abel och Moore 2002).

1900-talets andra hälft Det var först under den andra halvan av 1900-talet som ett bredare intresse för ikoner uppstod i Sverige. Det finns flera olika förklaringar till detta.6 Olof Aschberg hade ett nära samarbete med konsthistorikern Helge Kjellin (1885–1984), som fick i uppdrag att upprätta en katalog över de iko-ner som skulle skänkas till Nationalmuseum. Kjellin var den enda svenska konsthistoriker i sin generation som intresserade sig för ikoner och hans int-resse hade väckts tidigt, redan på 1910-talet. Under mellankrigstiden tjänst-gjorde han under sammanlagt sex år som professor i Tartu och Riga, där han bland annat föreläste om bysantinskt och ryskt ikonmåleri. 1956 publicerade han sin rikt illustrerade bok Ryska ikoner i svensk och norsk ägo (Kjellin 1956), som för en svensk publik ger en grundläggande introduktion till ikon-konstens utveckling. Två år tidigare hade Bengt Dahlbäck i Konstrevy pre-senterat några ikoner ur samlingen på Nationalmuseum. Dahlbäck var museichef och hade varit medorganisatör av några ikonutställningar. Efter andra världskriget ökade svenskarnas semesterresande till Syd-europa, och då även till länder som Grekland, Bulgarien och Jugoslavien. Här kunde de stifta bekantskap med den ortodoxa kulturen. Flera svenska konstnärer och författare återgav sina intryck av det ikonmåleri som de mött under resor på Balkan. Det var poeter som Östen Sjöstrand, Hjalmar Gull-berg och, den främste i sammanhanget, Gunnar Ekelöf. Hans ikonintresse gick i själva verket tillbaka ända till 1920-talet. Den främsta manifestationen är hans Diwan-trilogi, som har haft en stor betydelse för svenskarnas ikon- och Bysans-intresse. Även bildkonstnärer inspirerades – här kan t. ex. nämnas Torsten Renqvist, Gösta Gierow och Lenke Rothman. I Örsjö kyrka i Växjö stift har Sven-Bertil Svensson ovanför huvudaltaret utfört en triptyk som är starkt influerad av ikonkonsten.

6 Jag vill uttrycka min tacksamhet mot Ulf Abel och Torsten Kälvemark som den 31 oktober 2013 höll föredrag i Ikonsällskapet om ”Ikonernas intåg i Sverige” från och med 1960-talet. För detta avsnitt av artikeln har jag dragit stor nytta av deras synpunkter. Ulf Abel har även gett mig tillgång till sin föredragstext.

!78

Under decennierna efter andra världskriget kom också ikonerna själva till Sverige genom invandrande grekiska och jugoslaviska familjer. Nu eta-blerades ortodoxa församlingar i många svenska städer. En rysk-ortodox kyrka hade funnits i Stockholm ända sedan 1600-talet (den äldsta ryska för-samlingen utanför Rysslands gränser).7 Det blev vanligare att intresserade svenskar besökte gudstjänsterna i dessa kyrkor. Många fängslades av den ortodoxa kyrkomusiken, och grammofonskivor såldes med inspelningar från t. ex. de rysk-ortodoxa katedralerna i Paris och London. 1961 firades för första gången i den finska ortodoxa kyrkan i Stockholm en ortodox liturgi på svenska, i Tito Collianders översättning. Inom Svenska kyrkan fanns ett ökande intresse för katolskt och så småningom även för ortodoxt kyrkobruk, kanske främst inom högkyrkliga kretsar. 1968 hölls ett världskyrkomöte i Uppsala, där man tog initiativ till att gjuta ett ljusträd. Sådana finns idag i många svenska kyrkor. Att kyrko-besökarna själva kunde tända ljus hade man tidigare sett som en katolsk sed. Nu öppnades dörren även för ikonernas inträde i våra kyrkor.8 På 1960-talet hölls de första föreläsningarna och kurserna om ikoner och ikontradition. På hösten 1965 startade Ulf Abel, sedermera intendent på Nationalmuseum, en kurs om fem föreläsningar som behandlade ikonmåleri-ets innebörd och bildspråk, teknik och historia. Föreläsningarna blev mycket uppskattade och serien upprepades ett par gånger. 1971 anordnades i Skeppsholmskyrkan för första gången en kurs i praktiskt ikonmåleri. Den leddes av den holländske ikonmålaren fader Robert de Caluwé, verksam i Finland. Två månader därefter hölls en tvådagarskonferens i Sigtuna om iko-ner, där bl a författarinnan Birgitta Trotzig medverkade. Under de senaste 30 åren har intresset för ikoner ökat betydligt i Sve-rige. Sedan 2003 finns ett Ikonsällskap med ett hundratal medlemmar. Sällskapets syfte är att studera ikonerna ur såväl konsthistoriskt som teolo-giskt perspektiv. Vi har även flera skickliga ikonmålare i landet. En del av dessa leder ikonmålarkurser, vilket ytterligare bidrar till att göra ikonkonsten känd i vårt land. En rad svenska forskare har specialiserat sig på ikoner och håller föredrag och skriver böcker på detta tema.9 Ikonerna har således gjort sitt intåg i Sverige. I nästan varje svensk kyrka möter oss idag en ikon. Men motivkretsen är snäv: det i första hand Kristus- eller Gudsmodersikoner. Och har de samma funktion som i en orto-

7 Den ligger idag på Birger Jarlsgatan 98. 8 För en religionssociologisk studie av ikoner i svenska kyrkan, se Karin Ekbloms exa-mensarbete (Ekblom 2013). 9 Här kan nämnas Ulf Abel, Per-Arne Bodin, Margareta Attius-Sohlman och Christina Schöldstein, som i sina verk belyser ikonernas tradition, teologi och konsthistoria. Helena Bodin forskar om svenska författare och den ortodoxa – särskilt den bysantinska – traditio-nen. Biskop emeritus Martin Lönnebo och religionspsykologen Owe Wikström har skrivit personliga betraktelser över ikonernas roll i människors liv (listan över författare kan göras mycket längre).

! 79

dox kyrka? Ingen kysser dem eller tänder ljus för dem. De beröks inte med väldoftande rökelse. En svensk präst har sagt att ikonerna i de svenska kyr-korna oftast bara är en prydnad eller ett pedagogiskt hjälpmedel, vilket är en traditionell luthersk inställning. Bengt Dahlbäck ställer i sin artikel i Konstrevy frågan om de ryska ikonerna kanske förlorar sin ”själ” när de kommer till Sverige. Är det så? Det får vi nog överlåta till den enskilde betraktaren att avgöra.

Bibliografi Otryckta källor Berch, Carl R. 1735. Carl Reinhold Berchs dagbok. Kungliga biblioteket. M

222. Hiärne, Johan. 1725. Johan Hiärnes dagbok. Vitterhetsakademiens

handskriftssamling, Ämbetsarkiv 2, (Äa2), Gemensamma handlingar, F16, volym 12.

Tryckta källor Abel, Ulf. 1989. Ikonen – bilden av det heliga. Hedemora: Gidlund. Abel, Ulf. och Vera Moore. 2002. Icons. Stockholm: Nationalmuseum. Arne, Ture J. 1917. Det stora Svitjod: essayer om gångna tiders svensk-

ryska kulturförbindelser. Stockholm: Geber. Aschberg, Olof. 1955. Gästboken (Memoarer 3). Stockholm: Tiden. Dahlbäck, Bengt. 1954. ”Anteckningar om ikoner”. Konstrevy 5–6: 195–

205. Ehrström, Erik Gustaf. 1984. Moskva brinner: en nyupptäckt svensk dagbok

från 1812, red. Christman Ehrström. Stockholm: Legenda. Ekblom, Karin. 2013. Ansikte mot ansikte. Ikoner i svenska kyrkan – varför

det? Lunds universitet, Centrum för teologi och religionsvetenskap. https://lup.lub.lu.se/student-papers/search/publication/4145300 (be-sökt 2015-09-04).

Elmén, Carl. 1809. Några underrättelser om Ryssland. Stockholm: Carl Delén.

Engström, Albert. 1924. Moskoviter. Stockholm: Bonnier. Hauswolff, Adelaide von. 2007. Journal hållen under resor i Ryssland då

jag följde min far i hans fångenskap 1808 och 1809, efterskrift Cecilia Bååth-Holmberg. Lysekil: Pontes.

Heidenstam, Verner von. 1898. Klassicitet och germanism. Några ord om världsstriden. Stockholm: Bonnier. http://runeberg.org/klassoger/.

Hård, Olof. 1908. ”Löjtnanten Olof Hårds dagbok från sin fångenskap 1708–1722”. I Karolinska krigares dagböcker, IV. Lund, 337–374.

Jensen, Alfred. 1896. Slavia: kulturbilder. Från Volga till Donau. Stock-holm: Bonnier.

!80

Karlgren, Anton. 1907. Vinterdagar bland ryska bönder. Stockholm: Bonni-er.

Kjellin, Helge. 1956. Ryska ikoner i norsk och svensk ägo. Stockholm: Svensk litteratur.

Lagerlöf, Selma. 1945. Från skilda tider: efterlämnade skrifter 2, Stock-holm: Bonnier.

Laurin, Carl. 1900. Konsthistoria. Stockholm: Norstedt. Lundberg, Birger. 1948. Svensk i Sovjet. Stockholm: KF:s bokförlag. Löfstrand, Elisabeth. 2014. ”Att buga för beläten”. Med blicken österut.

Hyllningsskrift till Per-Arne Bodin. Stockholm Slavic Papers, 23. Stockholm: Artos & Norma bokförlag, 233–246.

Nilsson, Sture. 1990. Rysskräcken i Sverige. Fördomar och verklighet. Öre-bro: Samspråk.

Nordenadler, Lorentz. 1789. En swensk Officers Samlingar under dess Wis-tande i Ryssland Åren 1784, 1786 och 1787. Stockholm: hos And. Jac. Nordström.

Nordisk familjebok. 1875–99. Stockholm. Nordisk familjebok. 1904–26. Ny, rev. och rikt ill. upplaga. Stockholm. Nordisk familjebok. 1923–37. 3., väsentligt omarb. och koncentrerad uppl.

Stockholm. Nyman, Maria. 2013. Resandets gränser. Svenska resenärers skildringar av

Ryssland under 1700-talet (Södertörn Doctoral Disstertations 77 & Studia Historica Lundensia). Huddinge: Södertörns högskola.

Rubenson, Mauritz. 1869. Vid Mälaren och Nevan: reseskildringar i bref under ett sommarbesök i Sveriges och Rysslands hufvudstäder jämte några betraktelser om möjligheten af en närmare handelsförbindelse mellan de båda länderna. Stockholm: Bonnier.

Sederberg, Henrik. 1836. Anteckningar öfver ryska folkets religion och seder under vistande i Ryssland 1709-1718: en hittills icke utgifven hand-skrift. Christianstad: F. F. Cedergrén.

Svenskt biografiskt lexikon, band 3 (1922) [C. R. Berch]; band 20 (1973–1975) [A. Jensen]; band 22 (1977–1979) [C. G. Laurin]. Stockholm.

Winberg, Anders. 1967. Dag-Bok hållen på Kongl Galere Flottan åren 1789 och 1790 samt Fångenskapen i Ryssland (utg. av Bo Lagercrantz och Hans Eklund). Stockholm: Stockholms stadsmuseum.

Åberg, Alf. 1991. Fångars elände. Lund: Natur och kultur.

Internetsidor http://sv.wikipedia.org/wiki/Viborgska_gatloppet (besökt 2014-12-14). http://sv.wikipedia.org/wiki/Finska_kriget (besökt 2014-12-16). http://sv.wikipedia.org/wiki/Nordisk_familjebok (besökt 2014-12-16). https://ru.wikipedia.org/wiki/Глинский,_Юрий_Васильевич (Jurij Glin-

skij) (besökt 2014-12-23).

! 81

Сложные прилагательные с нулевым суффиксом в русском языке Леннарт Лённгрен, Университет г. Тромсё Ходят слухи, что Ирина Люсен в молодости была студенткой биофака. Надеюсь, что в настоящей статье ей понравится хотя бы то, что из-бранное мною языковое явление выполняет важную функцию именно в зоологии. Речь идет о терминологических словосочетаниях типа поло-сатобрюхий дятел.

Понятие нулевого суффикса Tермин нулевой суффикс имеет неопределенный и шаткий статус. Первая проблема касается объема значения слова «суффикс». Если имеется в виду любая морфема, находящаяся после корня (ср. трихо-томию префикс – корень – суффикс), то термин суффикс может покры-вать не только -ик в слове домик, но и такие сегменты, как -а в слове комната, -j- в слове стулья и даже -aj- в слове прочитаю (ср. прочту). Однако для флексионной морфемы существует более точный термин, а именно окончание (или флексия). А названные сегменты -j- и -aj- удобно называть основообразующими формантами. Поэтому я считаю, и это мнение разделяют многие, что термину суффикс целесообразно дать более узкое определение: это посткорневая словообразовательная морфема. Следовательно, встречаются суффиксы только в производ-ных словах. Например, глагол пятнать содержит суффикс -аj-, а гла-гол читать – нет. Другими словами, все суффиксы будем считать деривационными. Вторая проблема связана с тем, насколько необходимо постули-ровать нулевые языковые знаки. В пределах флексионной парадигмы ситуация ясна: никто не утверждает, что словоформа комната имеет две морфемы, а словоформа комнат – только одну. Но уже по поводу другой флексионной морфемы, окончания инфинитива, возникают сомнения: следует ли в глагольной словоформе печь усматривать нулевое окончание? Не исключено, что мешает это делать знание исторического развития (pek-ti) и тот факт, что имеет место чередова-ние согласного. Еще одна проблема заключается в том, как трактовать

!82

сложные окончания, например, причастий. Содержит ли форма пёк две нулевые флексионные морфемы? Здесь, однако, нас будет интересовать только понятие нулевого суффикса. Исследователи, признающие данное понятие, усматривают его в таких случаях, как золот-0-ой и потер-0-я. Словоформа лов-0-0 содержит две нулевые морфемы, деривационную и флексионную. Пе-ред суффиксом конец мотивирующей основы может подвергаться раз-ным изменениям, а именно чередованию: ловл-0-я (в/вл), усечению: свин-0-ой (j/-) или наращению: с-лив-0-0 (-/в). Словоформа слив содер-жит в одном значении (фрукт) две морфемы: слив-0, а в другом (от гла-гола слить), как мы видели – четыре. Что касается производных слов типа раба, то возможны два под-хода: данное слово можно считать образованным от слова раб при по-мощи суффикса (нулевого) или при помощи операции конверсии: перевода из одной парадигмы в другую. Только вторая альтернатива кажется приемлемой в случаях субстантивации, например, существи-тельное столовая образовано от прилагательного столовый посред-ством мены (редукции) парадигмы. Существительное четвероногое таким способом образовано от прилагательного четвероногий, которое, в свою очередь, уже содержит нулевой суффикс. Двойственную трактовку допускают, по-видимому, и образо-вания типа передача. Я предпочитаю усматривать здесь наличие удли-ненного алломорфа на -т-; ср.: остаток, придаток. Слово передача тогда образовано при помощи нулевого суффикса, перед которым про-исходит чередование т/ч: пере-дач-0-а.

Предмет исследования Теперь сосредоточим внимание только на одном типе образований: на сложных прилагательных типа широкоплечий. Такие слова в русском языке не новы; ср., например, имя Юрий Долгорукий. О еще более дав-нем происхождении этого типа свидетельствует древнегреческое βοῶπις (волоокий) – известный эпитет у Гомера. Одно прилагательное из этого разряда, а именно длинношеий, или, точнее, форма среднего рода, длинношеее, часто упоминается в описаниях русской орфографии. Названная форма, возможно, един-ственное русское слово, которое – причем совершенно правильно – пишется через три одинаковые буквы подряд. То, что между первым и вторым е находится еще и нулевая морфема, в написании слова, конеч-но, не отражается. Это факт, относящийся только к морфологической структуре. Нулевых звуков и букв не существует. Наличие нулевого суффикса в этих образованиях довольно обще-признанный факт. На него указывают иногда даже авторы традицион-ных грамматических пособий (Mathiassen 1996,122).

! 83

Адекватное и довольно исчерпывающее описание данных прила-гательных можно найти в Русской грамматике (далее: РГ), т. 1, § 772. Многие из приведенных ниже фактов и примеров взяты из этого источ-ника. Будет затронут и примыкающийся случай, который, строго гово-ря, находится вне исследуемого разряда. Речь идет об образовании типа беззубый, которое представляет собой не сложное, а префиксальное прилагательное. В РГ этот тип описан отдельно, в § 752.

Соединительный гласный Первый компонент сложения обычно оканчивается на т.наз. соедини-тельный гласный -о- (орфографически также -е-). Этот сегмент иногда рассматривается как морфема. На мой взгляд, это неоправданно. «Интерфикс» -о- имеет чисто фонетическую функцию и поэтому не должен быть наделен статусом морфемы. В примере широкоплечий я предпочитаю рассматривать широко- как алломорф морфемы широк-, наряду с алломорфом шир- (шире, расширить); в первом случае алломорф образован при помощи наращения, во втором – при помощи усечения. Таким же образом трактуются слова без соединительного гласного; так, дву- в форме двуголовый является алломорфом морфемы дв-, а в альтернативной форме двухголовый имеем дело с одной морфемой, алломорфом двух-, в отличие от самостоятельного слова двух, в котором -ух – окончание (флексионная морфема). То же касается сегмента -ох- в слове четырёхпалый, сегмента -и- в слове пятиглавый и сегмента -о- в слове четвероногий.

Изменения перед нулевым суффиксом РГ указывает на то, что «парно-мягкие согласные чередуются с твер-дыми», например безбровый, тонкошёрстый. Такая формулировка как бы предполагает, что данные согласные «сами по себе» мягкие. Это значит, что из двух сильных позиций отдается предпочтение позиции в непроизводной словоформе (ср. бровь). Но можно возразить, что для данных существительных женского рода третьего склонения именно непроизводная форма представляет слабую позицию, только не чисто фонологически, а морфологически. Твердость таких основ подтвержда-ется и в других сильных позициях, например грудастый, кровообраще-ние (но жизнерадостный из-за мягкости суффикса -н’-). О подлинном отвердении, однако, идет речь в случаях широкополая шляпа и злато-кудрая Гудрун. Отсутствует переходное чередование: безъязыкий, вислоухий (ис-ключение: бесстыжий). Усекается сегмент (субморф) -ц-: трёхпалый,

!84

жестокосердый. Менее ясные случаи усечения касаются -ин- в густо-псовый (от псовина) и -инк- в горбоносый (от горбинка). Возможный случай наращения представлен словом безмозглый. Суффикс -л-, конеч-но, существует, но он связан с глагольными основами.

Заметки об ударении Окончание сложного прилагательного с нулевым суффиксом всегда безударное. Ударение падает на слог, непосредственно предшествую-щий окончанию, т.е. на последний слог основы. Ударение мотивирую-щего существительного здесь влияния не оказывает; ср. лицо, но смуглолицый; волосы, но светловолосый; голова, но тупоголовый. Что касается первого компонента, то может реализоваться побоч-ное ударение, что иногда видно даже орфографически: трёхпалый. На соединительный гласный, разумеется, ударение никогда не падает, но в предшествующей многосложной основе в известных условиях (ср. РГ § 586) реализуется слабое побочное ударение, которое, возможно, нахо-дится под влиянием ударения мотивирующего прилагательного, например рòзовотéлый.

Качественное vs относительное прилагательное Различаются, как известно, прилагательные качественные и относи-тельные. Формально качественные прилагательные отличаются тем, что образуют краткие формы (туп, тупа), формы сравнительной и пре-восходной степени (тупее, тупейший), наречие (тупо), и отвлеченное существительное (тупость). Синтаксически сочетаются с усилитель-ным словом очень. Названия цветов только с трудом отвечают этим требованиям, но их, тем не менее, всегда тоже относят к качественным прилагательным. Непроизводные прилагательные, как правило, качественные. Среди производных встречаются как качественные: гористый, так и относительные: горный. Слово розовый в одном значении относитель-ное, в другом (цвет) – качественное. Сложные прилагательные типа широкоплечий, несомненно, каче-ственные. Однако приведенные выше морфологические признаки реа-лизуются довольно редко, например краткие формы: светловолос, светловолоса, и наречия на -о: кривоного обежав конюшню (В. Соро-кин). В словосочетании сорока белобока (из народной поэзии) имеем дело не с краткой, а со стяженной формой женского рода. Образование отвлеченных существительных ограничено семан-тическим условием; речь идет преимущественно о прилагательных, обозначающих свойства, которые воспринимаются как недостатки. Примеры: плоскостопие, косоглазие, тугоухость. Потенциально дву-

! 85

смысленная словоформа многоногие это условие не выполняет, поэто-му она должна быть истолкована однозначно как слово во множествен-ном числе, обозначающее зоологическое семейство.

Описательное vs терминологическое употребление В словосочетании широкоплечий мужчина прилагательное характе-ризует человека как индивидуума, а не как представителя вида. Такую описательную функцию прилагательное, как правило, выполняет при-менительно к названиям людей, но часто и к названиям животных, например толстозадые лошади, длинноногие птицы, белолобая корова, красногрудый снегирь, краснопёрый окунь (снегирь отличается красной грудью, плавники у всех окуней красные). Однако наряду с этим упо-треблением есть и терминологическое. В БАСе такие словосочетания выделены пометой «В названиях животных и растений» (хотя названия растений редки), например красноголовый нырок, красноногий кулик. Данные названия обозначают виды или семейства (т.е. совокупности видов), а если индивидуумы, то как представители какого-то вида. В терминологическом употреблении качественное прилагатель-ное теряет морфологические характеристики и сближается с относи-тельным разрядом. Возможна, например, только синтаксическая позиция определения. От данных словосочетаний могут быть образованы однословные синонимы: краснопёрка, красноголовик, дол-гоносик. Судя по собранному мною материалу, самое широкое тер-минологическое употребление свойственно именно названиям птиц. Например, дятлы и аисты характеризуются следующими прилагатель-ными, если ограничиться только опорным компонентом брюхо: бело-брюхий, златобрюхий, иглобрюхий, клинобрюхий, краснобрюхий, кро-вавобрюхий, полосатобрюхий, розовобрюхий, синебрюхий.

Употребление ненулевого суффикса Некоторые существительные «сопротивляются» появлению нулевого суффикса; ср., например, белоспинный, краснозатылочный, шести-жаберный, парнокопытные. Иногда возможны оба типа образования: клинолистый и клинолистный, краснодерёвый и краснодеревный; кистепёрый и многопёровые (ненулевой суффикс предпочитается при обозначении семейств), длинношеий и белошейный (последнее употре-бляется в зоологических терминах). По поводу двух примеров, приведенных в РГ, а именно крупно-зёрный и окказиональное море синеволное, можно предположить, что на самом деле употреблен суффикс -н-, но удвоенной согласный после

!86

другого согласного упрощается, таким же образом, как в инфинитиве расти окончание, конечно, -ти, а не -и. Задумаемся над тем, как вообще образуются прилагательные от названий частей тела. В несложных прилагательных употребляются только ненулевые суффиксы. При помощи суффиксов -н- о -ов- обра-зуются относительные прилагательные, например головной, носовой. Но если использовать суффиксы -ат- и -аст-, к данному разряду слов обычно прибавляется значение «большой» (тем самым прилагательные переходят в разряд качественных): бородатый «с большой бородой», носатый «с большим носом», головастый «с большой головой». При-лагательное глазастый (в первом значении по Ож.) синонимично сложному большеглазый. Иногда существует только одно из этих обра-зований; только когтистый («с острыми когтями»), только больше-ротый. Несовместимость существительных коготь, ноготь и локоть с нулевым суффиксом, возможно, объясняется мягкостью их основы.

Лексическое наполнение: норма и отклонения В типичном случае (пример: широкоплечий мужчина) интересующее нас сложное слово состоит из двух корневых морфем, которые в свободном виде выступают как прилагательное и существительное, соответственно. Опорный компонент (плечо) получает свою характери-стику через первый компонент сложения (широкий). Особенно часто в качестве первого члена встречаются названия цветов. Части тела в раз-ной степени специфичны: общие для людей и животных (длинноногий), имеющиеся только у людей (широкоскулый), имеющиеся только у жи-вотных (черноклювый, длинногривый). При исследовании данного прилагательного целесообразно учи-тывать и определяемое им существительное. Очень часто (а в термино-логическом употреблении всегда) данное существительное занимает синтаксическую позицию главного слова именного словосочетания. Теперь приведем ряд отклонений от «нормы». Различаем указан-ные три компонента: определяемое существительное, опорный компо-нент сложения и определение опорного компонента. В позиции определяемого существительного вместо имен нари-цательных, обозначающих человека или животное, встречаются имена собственные: розовощёкая Нина Васильевна; названия мифических существ: козлоногий сатир, двуликий Янус; неодушевленные существи-тельные (хотя речь идет о человеке): тощий длинношеий силуэт; названия совокупностей животных: многоголовое стадо; названия рас-тений: нарцисс узколистый; названия артефактов: плоскокрышие дома; названия частей тела: короткопалые руки; названия мест: Москва зла-тоглавая; названия периодов (возрастов): босоногое детство; субстан-тивированные междометия: тысячегрудое «ура».

! 87

В позиции опорного компонента вместо названий частей тела возможно слово тело: пышнотелые блондинки. Далее встречаются на-звания частей артефактов: островерхая башенка; названия индивиду-умов совокупностей: многоголовое стадо; названия материалов: краснодерёвая мебель; названия рисунков: четырёхполосый рябок; названия «неотъемлемых свойств» (РГ, § 752): громкоголосые товари-щи. Среди отклонений от стандартного определения опорного компо-нента – непроизводного качественного прилагательного – различаем две группы: а) непроизводные слова других частей речи и б) производ-ные прилагательные. К первой группе относятся названия животных: козлоногий сатир; названия частей тела: брюхоногий моллюск; назва-ния артефактов: саблезубый тигр; названия материалов: Москва злато-главая; названия фигур: клинолистая камнеломка; числительные, количественные слова: трёхпалый дятел; предлог без: безбородый юноша. Ко второй группе относятся: прилагательные, образованные от названий веществ: кровавобрюхий дятел; от названий рисунков: поло-сатобрюхий дятел; от названий геометрических фигур: квадратно-плечие охранники; от названий животных: лошадиноголовый; и, на-конец, отглагольные прилагательные: стриженоволосый, бритоголо-вый.

Эксплицитная парафраза Словосочетание широкоплечий мужчина можно в более эксплицитном виде передать следующей парафразой: мужчина с широкими плечами. Такая трансформация, конечно, возможна применительно и к зооло-гическим терминам, например белобрюхий аист, но надо отметить, что аист с белым брюхом – это уже описание, а не термин. Парафраза, разумеется, не всегда может быть построена из мор-фем, имеющихся в толкуемом слове; например, близорукий значит «плохо видящий на далёкое расстояние». С другой стороны, эксплицитная парафраза иногда оказывается единственным средством выражения смысла, о котором идет речь. Приведу пример из шведского языка: Rudolf med röda mulen, известная рождественская песня. Эквивалент на английском языке звучит так: Rudolph the red-nosed reindeer. Несмотря на то, что в шведском языке при помощи суффикса -ad и его алломорфов свободно образуются прилагательные типа rödnäst «с красным носом», перед словом mule почему-то стоп-сигнал. Именно из эксплицитной парафразы целесообразно исходить при установлении семантической структуры. Словосочетание мужчина с широкими плечами содержит два предиката, одноместное прилагатель-ное широкий (актант: плечо) и двухместный предлог с (актанты: плечо и

!88

мужчина). Последнее отношение может быть передано и другими пре-дикатами, а именно глаголом иметь, предлогом у и окончанием роди-тельного падежа. Ср.: мужчина, имеющий широкие плечи; мужчина, у которого плечи широкие; широкие плечи мужчины. Предлоги с и у в актуальных здесь значениях можно считать конверсивами. Словосочетание широкоплечий мужчина синонимично ука-занным эксплицитным фразам и поэтому содержит те же два пре-диката, только в более свернутом, имплицитном виде. Одноместный предикат назван инкорпорированным компонентом широко-. Носите-лем двухместного предиката можно считать все сложное прилагатель-ное широкоплечий. Теперь рассмотрим отклонения от нормы, т.е. случаи, в которых осуществляются другие семантические отношения.

Заменители двухместного предиката «нормы» Если одушевленный актант поссессивного предиката у заменить не-одушевленным, значение приобретает более пространственный харак-тер. Ср.: короткопалые руки, плоскокрышие дома. За примером Москва златоглавая скрывается два таких предиката; ср.: золотые купола церк-вей Москвы, но благодаря транзитивности отношения связь между гла-ва и Москва может восприниматься как прямая. Если в подобных случаях опорный компонент все-таки обо-значает часть тела человека, для полного раскрытия семантической структуры требуется введение дополнительного предиката сравнения, например: широкобёдрая гитара: гитара с бедрами, как у человека, зеленокосая береза (Есенин): береза с косой, как у девушки. Более им-плицитно метафоричность можно отметить кавычками: гитара с широ-кими «бедрами». Сюда примыкает и пример тихоголосая гитара. В примере босоногое детство между нога и детство прямой связи нет. Здесь явно пропущены актант ребёнок и предикат у; ср.: в детстве он был босоногим / ноги у него были босые. Немного другое отношение возникает при актанте «рисунок», например четырёхполосый рябок, где речь вряд ли идет о простран-ственной смежности двух самостоятельных единиц. В некоторых случаях реализуются совершенно иные отношения, например: многоголовое стадо: стадо, состоящее из многих голов (ср. собирательное детвора и сингулатив картофелина); краснодерёвая мебель: мебель, изготовленная из красного дерева; тысячегрудое «ура»: «ура», издаваемое из тысячи грудей.

! 89

Заменители одноместного предиката «нормы» Функцию предиката может иметь только слово, обозначающее «факт», а не «вещь», т.е. предикатное слово. Кроме как в «норме», это условие выполняется только в случаях с числительным (трёхпалый дятел) и с отглагольным прилагательным (впалощёкое лицо язвенника). В других случаях определение имеет непредикатный характер, и связано оно с опорным компонентом посредством двухместного пре-диката. В первую очередь речь идет об отношении сравнения. Здесь встречаются два варианта, обусловленные неодушевленностью соот-ветственно одушевленностью определения. Первый представлен при-мером саблезубый тигр: тигр с зубами, похожими на сабли, а также немного более сложным примером кровавобрюхий дятел: дятел с брю-хом, красным, как кровь. Второй тип представлен примером козлоногий сатир; здесь скрывается еще и имплицитный поссессивный предикат: сатир с ногами, похожими на ноги козла. Немного другой вариант сравнения реализуется при словах со значением фигуры или рисунка: клинолистая камнеломка. Ср. слово клиновидный, с эксплицитным носителем предиката сравнения. Наконец, встречается и имплицитный предикат «покрывать». Москва златоглавая можно соотнести со словосочетанием купол, по-крытый золотом. А за названием семейства иглокожие скрывается, возможно, и дополнительно предикат сравнения: ср. животное с ко-жей, покрытой игловидными образованиями. Труднее дать четкий анализ названиям семейств брюхоногие и головоногие моллюски. В этом случае все тело, по-видимому, в основ-ном состоит именно из данных двух частей. Как мы уже видели в примере кровавобрюхий, определение мо-жет восходить не только к существительному, но и к прилагательному. Для семантического анализа разница не существенна: козлоногий и ло-шадиноголовый функционируют одинаково, также как клинолистый и квадратноплечий. Разница заключается только в том, что данные при-лагательные можно считать носителями предиката сравнения, т.е. пре-дикат уже не имплицитный. Если же сравнить лошадиный в свободном и инкорпорированном виде (лошадиная голова и лошадиноголовый), то можно отметить, что значения разные: простой предикат у и комбина-ция предикатов как + у, соответственно.

Приставка без: особый случай Можно предположить, что в словосочетании бескрылая птица имеется один единственный предикат, а именно двухместный без, объединяю-щий актанты крыло и птица. Прилагательное как таковое тогда лишено содержания. Однако такой анализ затушевывает тот факт, что соответ-

!90

ствующая парафраза у птицы нет крыльев только наличием отрицания отличается от фразы у птицы есть крылья. Поэтому предпочтительно другое решение. Именно в данном контексте приставка без функцио-нирует как одноместный предикат, синонимичный наречию не, а пре-дикат у, как обычно, представлен прилагательным. (Остается только невыясненным, куда девается предикат есть, присутствующий в ука-занных парафразах, но этот вопрос оставим здесь без ответа.)

Семантическое представление Другие мои статьи, посвященные анализу семантических структур, обычно кишат графами со стрелками, идущими от предикатов к актан-там. В этот раз я решил воздержатъся от этого занятия и довольство-ваться неформальным изложением. Однако в заключение хотелось бы все-таки показать, как в таком представлении выглядит анализ стан-дартного примера широкоплечий мужчина: <широко><плеч>ий мужчина Читателю, желающему ближе познакомиться с такими представле-ниями, советую почитать, например, Лённгрен 2005 или Лённгрен 2013.

Литература БАС = Словарь современного русского языка 1948–65. Москва-

Ленинград: АН СССР. Лённгрен, Леннарт. 2005. «Русские прилагательные-определения:

валентностный анализ». Восток – Запад. Вторая международ-ная конференция по модели Смысл ⇔ Текст. Москва: Языки славянской культуры. С. 268–276.

Лённгрен, Леннарт. 2013. «Русские падежи сквозь призму валент-ности». Poljarnyj Vestnik : 1–22.

Mathiassen, Terje. 1996. Russisk grammatikk. Oslo: Universitetsforlaget. Ож. = Ожегов С. И. 2006. Словарь русского языка. Москва: Мир и Об-

разование. РГ = Русская грамматика 2005. Том І. Москва: Институт русского язы-

ка РАН.

! 91

Old Languages, New Ways? Tore Nesset, UiT The Arctic University of Norway

0. Introduction The last couple of years I have been working on a textbook entitled How Russian Came to Be the Way it Is (Nesset 2015), which follows the history of the Russian language from Common Slavic to modern times. The project has given me ample opportunity to reflect on how to teach historical linguis-tics, and in this article I will discuss seven pedagogical principles that emerge from the book. However, while working on the present article, I re-alized that the question “How to teach historical linguistics?” presupposes a more fundamental question, namely “Should we teach historical linguistics at all?”, which I will address in section 1. The pedagogical principles are explored in sections 2 through 8, before I summarize the contribution of the article in section 9.

1. Why teach historical linguistics? Do today’s students of Russian really need courses in historical linguistics? Are OCS and Old Russian still relevant in the information age? While at first glance historical linguistics may seem an old-fashioned and esoteric disci-pline, I suggest that it is highly relevant in the twenty-first century. In order to understand and analyze ethnic and political conflicts in the Slavic world of today, students need a thorough understanding of the genetic relationships and the development of the Slavic languages, and they furthermore need to understand the basic principles of historical linguistics. In the following, I will discuss a couple of examples from “dilettante linguistics”, which testify to the relevance of historical linguistics in our time. One of the wonderful things about being a linguist is that wherever you go you meet people who are interested in language – and very often have strong opinions about language. Unfortunately, some of the strong-opinioned laymen consider themselves experts. The result is dilettante lingu-istics, i.e. linguistic “analysis” carried out by people who lack the necessary competence in the field. As pointed out by Zaliznjak (2009), this kind of linguistics is potentially harmful in the Internet age, since the internet makes it easy to propagate all kinds of dilettante approaches to language. Regreta-bly, such approaches are taken seriously by large groups of readers; for lay-

!92

men, it is not always simple to distinguish between trustworthy information and outlandish proposals. Among the favorite topics of dilettante linguists are etymology, lan-guage development and the genetic relationships among languages, i.e. core issues in historical linguistics. A prominent example from Scandinavia with relevance for Slavic studies is the book Jakten på Odin. På sporet av vår fortid (2001), where Thor Heyerdahl and Per Lillieström propose a number of folk etymologies (popular etymologies), e.g.: (1) Azov (name of city) = as-hof, i.e. ‘temple of the (Scandinavian) gods’ (2) Udiny (Russian name of the Caucasian people Udi) = Odin’s people Popular etymologies like these are advanced in order to motivate the theory that Odin, the god that was worshipped in Scandinavia in the viking age, was a king who lived around Azov before he migrated to Scandinavia in the year 63 B.C. For our purposes, in-depth discussion of the etymologies in (1) is superfluous, since Hovdhaugen et al. (2002) have conclusively demon-strated their untenability. As pointed out by Hovdhaugen et al. (2002, 103), the form áss, which Heyerdahl and Lillieström (2001, 156 et passim) relate to Azov, is from Old Norse, which was spoken roughly a millenium after the time when Odin and the other gods allegedly dwelled in the Azov area. Around 63 BC, the relevant form would be ansu- or ansi-, which unfortu-nately (for Heyerdahl and Lillieström) does not resemble the name Azov very much. A similar point can be made about the superficial similarity between udiny and Odin that motivates the folk etymology in (2). At the time when Odin supposedly lived in the Azov area, his name would have had the form Wotan or Wodan, which makes the relationship to the Udi people in the Caucasus less than obvious (Hovdhaugen et al. 2002, 104). In addition, the element -in-, which is crucial for the etymology in (2), is from the Russian name of the people, and therefore hardly relevant. Although the etymologies in (1) and (2) are flawed from the point of view of (professional) linguistics, it may not be easy for a non-linguist to see these problems, especially since the etymologies were advanced by a very famous person. What kind of competence is needed in order to be able to understand the pseudo-scientific nature of the proposals in (1) and (2)? In addition to general competence in the field of history, one needs to know about regular sound change (“sound laws”) and their chronology. Only a person who knows that language doesn’t change in erratic ways is in a posi-tion to resist the temptation to accept folk etymologies based on accidental similarities between individual lexical items. In short, what is needed is a basic competence in historical linguistics.

! 93

A particularly dangerous combination is dilettante linguistics and po-litical conflict. Consider the following quote: (3) Kak i sama ideja ukrainstva, ‘mova’ – iskusstvennoe, ne organičnoe

istorii zapadnoj Rusi javlenie, ètakij filologičeskij gomunkul. Sozda-valsja ukrainskij jazyk gruppoj l´vovskich (lembergskich) učenych i literatorov na avstrijskie den´gi, vo vtoroj polovine XIX veka.

(http://newsland.com/news/detail/id/469746/) Quotes like this, where dilettante linguists or people citing them argue that the Ukrainian language is artificial or constructed, are widespread on the internet. I will refrain from commenting on the Russian-Ukrainian conflict itself and the rhetorical strategies used by the author of (3), since these is-sues are irrelevant for the present study. What is important in the present context is a linguistic problem, namely that the author fails to draw a distinc-tion between standard language and non-standard varieties. If the quote in (3) is about non-standard varieties of Ukrainian (i.e. Ukrainian dialects), the claim is false. As is well known in Slavic linguistics (cf. e.g. Shevelov 1979), the Ukrainian dialects have developed gradually like any other (Slav-ic) dialects. If the quote is taken as a claim about the Ukrainian standard lan-guage, it is true, but trivially so, since all standard languages by definition are the product of conscious standardization. In other words, by definition all standard languages are “artificial constructs”: (4) Whereas one thinks of normal language development as taking place

in a rather haphazard way, largely below the threshold of conscious-ness of the speakers, standard languages are the result of a direct and deliberate intervention by society [my emphasis. TN]. This interven-tion, called “standardisation”, produces a standard language where be-fore there were just ‘dialects’ (i.e. non-standard varieties) (Hudson 1980, 32). !

Once again we must ask what kind of competence is needed to see the lin-guistic problems with assertions like (3), and once again the answer involves basic competence in historical linguistics, in this case the distinction be-tween the subdisciplines we may refer to as “history of standard language” and “historical dialectology” (see e.g. Uspenskij 2002, 7ff.). To summarize, in order to prevent students from being fooled by dilet-tante linguistic “arguments”, we need to give them some basic competence in historical linguistics. Students who are equipped with knowledge about the basic principles of historical linguistics, as well as the history of the Slavic languages, are in a position to reach their own informed opinions on how relevant various linguistic claims are to the political situation in the

!94

Slavic world today. With this conclusion in mind, let us turn to the question of how to build up such competence, which will occupy us in the remainder of the article.

2. The Text Principle – linguistics with texts as the center-piece When I was taught OCS and Old Russian as a graduate student, the approach was essentially philological. We were given texts to read, and the teachers commented on factual and linguistic issues as we were reading. Although I liked reading the texts, I was frustrated, because I had a hard time getting an overview of the language system. I missed systematic overviews of the grammar and phonology, and the changes that the language had undergone since Common Slavic. When as a young linguist I got a chance to teach OCS and Old Rus-sian for the first time, I decided to do things differently. Instead of the philo-logical approach of my teachers, I adopted what we may refer to as a “linguistic approach”. I provided short overviews of grammar and pho-nology, and discussed the main linguistic changes in some detail. Texts were only introduced towards the end of the course, and we did not spend much classroom time reading them, since (as I reasoned) the students had been given the necessary linguistic tools to handle the texts themselves. To my great surprise and disappointment, I had to realize that my approach fell on its face. In part, this may have been due to my lack of experience as a teach-er, but the students found the linguistic tools I provided rather abstract, and it seemed far from obvious to them how they were supposed to be used. Over the years I have experimented and tried to strike a balance be-tween the philological and linguistic approaches in various ways. After some twenty years of teaching experience, I have come up with an approach that I refer to as “linguistics with texts as the centerpiece”. The students are of-fered a crash course in Old Russian nouns and verbs and are then given their first text to read. They realize that they are actually able to make sense of a text written almost a thousand years ago, and this inspires them to learn more about grammar and the changes it has undergone since the middle ag-es. We then read more texts and work on historical grammar and phonology throughout the semester. However, the grammar is not presented as com-mentary to the texts, but is instead addressed in separate presentations. This facilitates a more systematic overview of the grammar and is the reason why I refer to the approach as “linguistic”, rather than “philological”. In order for the “linguistics with texts as the centerpiece” approach to work, students need a textbook offering an accessible introduction to the history of the Russian language. However, at the same time they need a handbook, i.e. a reference tool where they can easily find the paradigms and other grammatical information they need while reading texts. I could not

! 95

find an ideal book on the market, so I started working on the book that has now appeared as Nesset 2015.

3. The Morphology First Principle – phonology taking the back seat This principle is a corollary of the principle discussed in the previous sec-tion, but it deserves attention as a separate principle, since it goes against traditional approaches to teaching OCS and the history of Russian. Standard textbooks present the historical phonology first, and then proceed to mor-phology (cf. e.g. Ivanov 1990, Borkovskij and Kuznecov 2004, and Vlasto 1986). The logic behind this approach is presumably that it is useful to have a basic understanding of historical phonology before one studies mor-phology, since the effect of phonological change is visible in the morpholog-ical system. For instance, the second palatalization created an alternation between /k/ and /c/ in stem-final position (cf. Old Russian ruka (nominative singular) ~ rucě (dative/locative singular)). Clearly, it is useful to know about the second palatalization before you learn about the inflection of ruka and similar nouns. However, two considerations have led me to present morphology be-fore phonology. First of all, as explained in the previous section, I think it is important to start reading texts as early as possible, and for this purpose the morphology of nouns and verbs is essential. A full understanding of pho-nology, on the other hand, can wait. The second consideration is that in my experience students find phonology harder than morphology. Language is essentially a means to convey meaning, and since phonology focuses on form rather than meaning, it comes across as abstract and difficult for stu-dents. However, if they are presented with the paradigms of words like ruka, they will see that the /k/ ~ /c/ alternation sets Old Russian apart from Con-temporary Standard Russian, and therefore they have a motivation to find out how the alternation came about. Admittedly, placing the chapters on morphology before the ones on phonology, as I have done in Nesset 2015, comes with a cost, since it forced me to include a number of cross-references to later chapters on phonology in the morphology sections. However, it seems to me that this disadvantage is outweighed by giving the readers what they really need first.1

1 Let me add that the chapters are written in such a way that they can be read independently, and die-hard phonologists are welcome to read the phonology chapters before they turn to morphology.

!96

4. The Current Relevance Principle – today’s exceptions are yesterday’s rules How can we arouse the students’ curiosity about historical linguistics? Most students are not interested in OCS or Old Russian as such. Modern Russian tends to be considered more relevant, since it relates directly to their Russian language skills, which, in turn, are important for whatever aspect of Russian studies they want to pursue. In other words, the teacher of OCS and Old Russian is faced with the task of creating an interest in the subject. This is not an easy job. A possible response to this problem, which teachers of OCS and Old Russian have adopted for generations, is to take modern Russian as the start-ing point for teaching historical linguistics. Students care about the excep-tions and challenges of modern Russian grammar, and they may therefore be interested in learning about the diachronic processes that have created these exceptions. For instance, every student struggles with the consonant alterna-tions in modern Russian verb inflection, and it is relevant for them to learn about the palatalizations that created this major challenge for second lan-guage learners of modern Russian. In a similar vein, the peculiar behavior of the so-called postfix –sja in modern Russian creates problems for second language learners, and it may be interesting for them to learn about the his-torical processes that targeted clitics in Old Russian – a field that has de-veloped rapidly in recent years (cf. e.g. Zaliznjak 2008). The nominal system is also full of exceptions that can be explained historically; well known ex-amples include irregular plurals originating from dual forms (e.g. roga ‘ant-lers’ and berega ‘riverbanks’) and reminiscenses from unproductive declensions such as vremja ‘time’, telenok ‘calf’ and mat´ ‘mother’. Doubt-lessly, students can benefit from learning about the diachronic processes that created the exceptions, and this is the essence of the slogan “today’s excep-tions are yesterday’s rules”. In Nesset 2015, I have taken this seriously. I start each chapter with a brief discussion of the features of modern Russian that are relevant for the topic of the chapter.

5. The Interactivity Principle – today’s technology meets yesterday’s languages It is a pedagogical truism that you learn more from doing things than from just reading about them. How can this be applied to courses in OCS and Old Russian? How can we make our courses in historical linguistics interactive? I argue that today’s technology offers opportunities that we need to imple-ment. I will discuss two of them. With the advent of large electronic corpora, the theoretical linguist has got a new and powerful tool in his/her hands, and this tool can also be used for pedagogical purposes. While most corpus resources cover modern lan-

! 97

guages, the Russian National Corpus (www.ruscorpora.ru) also has a histori-cal subcorpus, and the Tromsø Old Russian and OCS Treebank (TOROT, http://nestor.uit.no/) also contains key texts from OCS and Old Russian. On the basis of these and similar resources we can create exercises, and students can carry out searches and work on small-scale studies of a variety of gram-matical phenomena. Data are just a keystroke away, and our classroom prac-tice should take advantage of that fact. The traditional textbook is just that – a book on paper. However, in the Internet age the very concept of “book” is changing rapidly. Can courses in historical linguistics benefit from these changes? I think the answer is “yes”. While the traditional paper-based book is far from dead, there are good arguments for supplementing the paper-based textbook with internet-based resources. Let me briefly comment on three advantages. First, a site in addition to the paper-based book allows the author to update the book con-tinuously. For example, it is possible to comment on new developments such as the discovery of new birch bark letters and the publication of new scholar-ly works. Second, an internet site gives the author the opportunity to explain things in a dynamic fashion by means of presentations or videos. Thus, in derivations that involve multiple steps and several sound laws a video or presentation makes it possible to build up the derivation step by step. A case in point is the interaction of Havlik’s law with the transition from /e/ to /o/ in Old Russian, where it is beneficial to first show the original word with the yers intact (e.g. pьsъ ‘dog’), then show which yers are in weak position, be-fore one clarifies the change of the strong yer to /e/, which subsequently turns into /o/. The third advantage of supplementing a book with an internet site is that it facilitates interactivity. In addition to being able to look up things and access additional information, the students can engage in interac-tive exercises of various types. In short, they become active doers, not just passive readers – thanks to new technology.

6. The Context Principle – language change and historical context Above I have emphasized the value of reading texts. This provides a cultural anchor for the linguistic facts students have to acquire. However, the need for context goes beyond the texts. It is important that students are able to relate the history of the Russian language to Russian history in general. Let us consider a concrete example. An important theme in medieval history is the tension and conflict between Moscow and Novgorod, which culminated in Novgorod’s final surrender in 1478. Is this political conflict relevant for the history of the Russian language? As Zaliznjak has argued recently, the Novgorodian influence on modern Russian may have been

!98

more extensive than traditionally assumed.2 For instance, it does not seem far-fetched to assume that the impetus for the analogical leveling of the /k/ ~ /c/ alternation in nouns like ruka came from Novgorod, since Old Novgo-rodian did not have this alternation. Although the last word has not been said about the Novgorodian influ-ence on modern Russian, it is clear that in order to assess the basic idea, the student needs knowledge not only about the linguistic facts, but also about the relevant facts from political history. The question is how to ensure that the students build up both kinds of competence. Simply assuming that stu-dents will acquire knowledge about general history elsewhere seems unreal-istic, since medieval history is not the most highly prioritized topic in the curricula of most universities. However, it seems equally unrealistic to spend a large segment of a course in Old Russian on political history. The solution I advocate in Nesset 2015 is to include a short introductory chapter on gen-eral history. While the relevant chapter does not do justice to the complexity of the topic, it offers an overview of important issues and gives a chronology of major events. In this way, the chapter provides the students with a “tem-plate”, to which they can “anchor” the linguistic development that is the main topic of the book.

7. The Think for Yourself Principle – the relevance of linguistic theory A worst-case scenario is for courses in historical linguistics to degenerate into force-feeding of accepted truths that students find irrelevant. This kind of teaching is not only a pedagogical disaster, but is also at variance with the raison d'être of universities, which is to stimulate critical thinking. How can courses in OCS and Old Russian become a source of inspiration for inde-pendent thinking rather than just memorization of “done-and-dusted facts”? There is no single answer to this question, and some solutions have already been hinted at in section 5 about interactivity. In this section, I will explore another partial response, which involves linguistic theory. “Critical thinking” essentially means the ability to understand the logical connections between ideas and to evaluate and build up arguments. In short, we want our students to be able to form independent opinions of what they read, and eventually be able to carry out their own research. In order to do this, the students need certain theoretical tools. Clearly, students need to learn a num-ber of sound laws, but in addition they need to reflect on what a sound law is, and they need to reflect on the strengths and limitations of a theory of exceptionless sound laws. Similarly, in addition to learning about the genetic relationships among the Slavic languages, it is helpful for the students to

2 See interview with Zaliznjak at http://www.onlinetv.ru/video/1607/?playFrom=240.

! 99

learn about the strengths and limitations of the family tree model as a model of genetic relationships compared to other models, e.g. the wave model. While few if any scholars are likely to dispute the value of theoretical reflection, it is not trivial to build up this kind of competence. Far from all students who take courses in OCS or Old Russian have any particular inter-est in linguistics, and teachers have limited time at their disposal. As pointed out in section 2, in my experience an overly theory-heavy approach does not appeal to most students. However, going to the other extreme and just “smuggling in” theoretical remarks here and there is not likely to have the desired effect either. Therefore, in Nesset 2015 I have included a short intro-ductory chapter that presents and discusses the main concepts of historical linguistics, such as sound laws, analogy, the family tree model, the wave model, grammaticalization, etc. This approach has two advantages. First, the readers are offered a compact introduction, which they can go back to and use as a reference tool when reading the rest of the book. Second, readers who already have acquired the necessary skills in linguistics can skip the chapter. Time will show how successful this approach is in building compe-tence in linguistic theory.

8. The Frontier Principle – cutting-edge research in the classroom This principle expands on the discussion of linguistic theory in the previous section. A hallmark of (non-dilettante) science is the Socratic wisdom that “we know that we know nothing”. In other words, a true linguist acknowl-edges that most of what we know is based on hypotheses, the truth of which cannot be demonstrated conclusively. In order to avoid the worst-case sce-nario described in the previous section, it seems important to present the hy-potheses as hypotheses and not as indisputable facts. In my experience, students become inspired when they learn that certain data have been inter-preted differently by different researchers, because this demonstrates that historical linguistics is not a set of accepted facts, but rather a dynamic field that is continuously developing. In short, there is a need for new generations of historical linguists with new ideas and different approaches. We should make a feature of telling our students about this. Luckily, there is no shortage of controversial issues in the history of the Slavic languages. A classic example is the relative chronology of the Common Slavic palatalizations. In Nesset 2015, I present the different hy-potheses and offer a short discussion of pros and cons. Another hotly debat-ed question that is discussed in the book is the absence of the second palatalization in Old Novgorodian, and I also address more recent debated issues, such as the meaning of the Old Russian pluperfect (Sičinava 2014). The challenge of the textbook author and the teacher is to strike a bal-ance between established “facts” and innovative hypotheses. While cutting-

!100

edge research has a motivating effect in the classroom, students obviously also need a solid understanding of the basic “facts” in order to be able to understand recent hypotheses and assess the pros and cons of debated ideas. The crucial importance of the teacher should not be underemphasized. Since a textbook author can only present the state of the art at the time of publica-tion, it is the teacher’s task to bring the latest developments to the classroom. Adopting classroom practices that facilitate solving this task may be the big-gest pedagogical challenge the teacher of OCS and the history of Russian faces.

9. Concluding remarks Is historical linguistics an old-fashioned topic presenting “done-and-dusted facts” to students who are uninterested in memorizing them? No! Or, at least, courses in OCS and Old Russian do not have to be like that, since – as I have argued – historical linguistics is highly relevant in the twenty-first century. In a time when the Slavic world is tormented by ethnical and politi-cal conflict, we need students who have a basic competence in historical lin-guistics. Only students who have a solid understanding of the development of the Slavic languages and the relationships among them are in a position to understand and analyze their relevance to the current ethnic and political conflicts in the Slavic world. I have discussed seven pedagogical principles for courses in historical linguistics. By way of conclusion, let me repeat them as simple slogans: (5) The Text Principle: organize your classes around the reading of medi-

eval texts. (6) The Morphology First Principle: teach morphology before phonology. (7) The Current Relevance Principle: present yesterday’s rules as the ex-

planations for today’s exceptions. (8) The Interactivity Principle: make your courses interactive by means of

modern technology. (9) The Context Principle: connect language change to the general histo-

rical context. (10) The Think for Yourself Principle: give the students the theoretical

tools they need in order to think for themselves. (11) The Frontier Principle: bring cutting-edge research into the classroom. !None of these principles represent revolutionary departures from traditional pedagogy, but taken together they demonstrate that there is potential for re-newal and further development. I do not know what I would see if I had a crystal ball, but my guess is that although future courses in OCS and Old Russian are still likely to be structured around the reading of medieval texts,

! 101

our teaching of historical linguistics will be more interactive, more techno-logy-based and more theory-based than it has been in the past.

References Borkovskij, Viktor I. and Petr S. Kuznecov. 2004. Istoričeskaja grammatika

russkogo jazyka. Moscow: URSS. Hovdhaugen, Even, Christian Keller, Else Mundal, Anne Stalsberg and Gro

Steinsland. 2002. “Thor Heyerdahl og Per Lillieström. Jakten på Odin. På sporet av vår fortid”. Maal og Minne 1: 98–109.

Hudson, Richard. 1980. Sociolinguistics. Cambridge: Cambridge University Press.

Ivanov, Valerij V. 1990. Istoričeskaja grammatika russkogo jazyka. Mos-cow: Prosveščenie.

Nesset, Tore. 2015. How Russian Came to be the Way it Is. Bloomington IN: Slavica Publishers.

Shevelov, George Y. 1979. A Historical Phonology of the Ukrainian Lan-guage. Heidelberg: Winter.

Sičinava, Dmitrij V. 2013. Tipologija pljuskvamperfekta. Slavjanskij pljus-kvamperfekt. Moscow: AST-PRESS.

Uspenskij, Boris A. 2002. Istorija russkogo literaturnogo jazyka (XI–XVII vv.). Moscow: Aspekt Press.

Vlasto, Alexis P. 1986. A Linguistic History of Russian to the End of the Eighteenth Century. Oxford: Clarendon Press.

Zaliznjak, Andrej A. 2008. Drevnerusskie ènklitiki. Moscow: Jazyki slavjan-skich kul’tur.

Zaliznjak, Andrej A. 2009. “O professional´noj i ljubitel´skoj lingvistike”. Nauka i žizn´ vol. 1–2. Available at http://elementy.ru/lib/430720

!102

«Подлая» речь в деловых документах XVI–XVII веков Олег В. Никитин, Московский государственный областной университет Когда мы говорим о деловых документах, то чаще всего имеем в виду определённый стандарт, который обусловливает устройство приказ-ного текста и весь набор формулярных и языковых средств. Именно стандарт диктовал авторам формат официального документа, в котором редко были возможны отступления и окказионализмы. Но при извест-ной традиционности деловой стихии выделялись в ней такие «сю-жеты», о которых нельзя было «извещать» типичным казённым языком. К таким мы относим расспросные речи, челобитные, след-ственные и тяжбенные дела. Они, как правило, фиксируют не только юридические штампы, принятые в традиции письменной речи, но обо-роты и словечки живой народной речи. И те, и другие «уживались» в тексте вместе и придавали ему удивительный деловой колорит. Так, с течением времени, происходила шлифовка языка законодательства, приспосабливавшегося к потребностям нового времени и менявшего свои стилистические ориентиры (см. подробнее Никитин 2004a). Эпоха конца XVI–XVII века для делового языка – это период рождения «посредственного наречия» и огосударствления «ветхой» приказной традиции. Ярче всего такие языковые переплетения можно наблюдать в частных следственных делах, которые проводились мест-ными канцеляриями или, ещё по обычаю, монастырскими властями. Особенно же выделялись своими экспрессивными оборотами те след-ствия, которые касались высших государственных сановников: это дела об измене, об оскорблении царя и т. п. Впервые подобные документы были собраны и обработаны историком Н. Новомбергским (1911), вы-пустившим объемную книгу Слово и дело государевы с подзаголовком «Процессы до издания Уложения Алексея Михайловича 1649 года». В следственных делах наряду с «подлой» речью мы фиксируем выражения письменного юридического языка Московской Руси, соста-вившие терминологический аппарат административно-правовой сферы деятельности: (по)ставить съ очей на очи; передъ собою поставить. Данные обороты закрепились в приказном обиходе и воспроизводились в нём как устойчивые единицы языка:

! 103

[...] велѣно стрѣльца Игошку Максимова || съ казакомъ съ Иваномъ Яковлевымъ поставить съ очей на очи. И стрѣлецъ Игошка Максимовъ съ казакомъ съ Ивашкомъ Яковлевымъ съ очей на очи ставленъ. И казакъ Ивашко Яковлевъ сказалъ, что онъ передъ государемъ виноватъ, такое слово говорилъ не съ умышленья, напився пьянъ [...] (Новомбергскiй 1911, 3–4); И апрѣля, г., въ 7 д. я, х<олоп> твой, того Митьку передъ собою поставилъ [...] (ibid., 4); И я, х. твой, того жъ часу тѣхъ людей велѣлъ поставить передъ собою и разспрашивалъ по твоему государеву... крестному цѣлованью. (ibid., 4); Помѣта: писать – разспросить съ очей на очи, что говорили (ibid., 4); И в. кн. Михаилъ Θедоровичъ Барятинскiй, поставя передъ собою въ съѣзжей избѣ Андрюшку Дубенца… (ibid., 10); [...] про то коренье сыскать всякими сыски накрѣпко, и до кого дойдетъ разспрашивать подлинно, и ставить съ очей на очи, а сыскавъ накрѣпко, отписать къ себѣ, г., и сыскъ прислать (ibid., 14).

Выражение с очей на очи (по данным Словаря русского языка XI–XVII вв.) фиксируется в деловых документах с 1551 г. и означает ‘лицом к лицу; в присутствии обеих сторон; на очной ставке’ (СлРЯ XI–XVII (12) 1987, 329). Поставить передъ собой не отмечается в этом источ-нике. Оно имеет сходное значение ‘поставить рядом с собой (во время допроса)’. Заслуживает внимания тот факт, что первое выражение включило в свой состав лексему очи, употреблявшуюся отдельно и вне контекста в высоком стиле книжной речи. В таком сочетании она приобрела иной профессионально-юридический смысл. При изучении следственных материалов мы обратили внимание на особенности употребления глаголов, синонимическая окраска кото-рых очень обширна: говорилъ, сказалъ (нейтральная), извѣщалъ (офи-циально-деловая), лаялъ (грубо-просторечная). Интересным фактом в этой цепочке глаголов нам представляется использование элементов высокого стиля для речевой характеристики, например:

!104

Игнашка Шетунъ въ разспросѣ сказалъ: про вора де я Тушинскаго не говоривалъ, а говорилъ де я и величалъ: “дай Господи г. ц. и в. к. М. Θ. в. Р. здоровъ былъ, а нынче де смиряетъ воровъ бояринъ кн. Дмитрiй Михайловичъ Пожарскiй”. А про заводъ, и про ссылку, и про воровство, и про всякое умышленье ни съ кѣмъ не бывалъ да и прежде того отъ меня никакого воровства не бывало (Новомбергский 1911, 13).

В приведённом контексте совмещено два значения глагола: общее (говорить) и единичное (величать). Последнее толкуется так: ‘назы-вать кого-н. почтительными словами’ (СлРЯ XI–XVII (2) 1975, 69) и не отмечено в словарях как принадлежность следственного делового оби-хода. Но в отдельных, авторских случаях такие словесные проявления могут иметь место. Эти эпизоды приказного следственного обихода иллюстрируют разную степень терминологической и лексико-семантической направ-ленности языковых средств: «специальный» контекст, требующий бук-вального следования деловой схеме, использует клишированные компоненты, принятые в целом в официальной письменности; в тех случаях, когда коммуникативно-ситуативный план занимает ведущее положение (в прямой речи, в описании фактов происшествия), он со-здает свои речевые средства и включает их в «подьяческое наречие». Отсюда экспрессивная насыщенность текста бывает разной. Её напол-нителями являются лексические единицы, выходящие за традиционный деловой контекст и реализующиеся в системе словесных единиц друго-го информационного поля, ср.: лаять матерны и съ челобитною и отца твоего государева излаялъ – здесь очевидна просторечная репрезента-ция языковых элементов, показывающая высокую степень негативной перцепции; стакався съ ельчаны; въ третьей ѣствѣ окормилъ – в по-добных выражениях содержится нейтральная коннотация факта. Такие примеры в обилии фиксировались в ”Словах и делах государевых” и во многом содействовали поиску деловой употребительной нормы. Как видно из наших примеров, и те, и другие компоненты были допустимы даже в официальных посланиях и для данного жанра не являлись чем-то необычным (см. подборку текстов в книге Никитин 2004б). Использование элементов «подлой» речи имело функциональную мотивацию: традиции московской приказной школы требовали записы-вать следствия о «государевом деле» «слово в слово» и тем иницииро-вали введение в содержательную канву пёстрой гаммы речевых средств, впервые с такой ясностью отразивших живые голоса далекой эпохи. Этим своим качеством данные документы отличаются от много-численных актов того времени. Ср. суждение С. С. Волкова (1961, 139): «…язык этих судебных актов отражает гораздо шире живой общена-

! 105

родный язык XVII в., чем подавляющее большинство памятников письменности этой эпохи». Представляется целесообразным, кроме описания общих словес-ных характеристик этих документов, проанализировать их индивиду-альные речевые особенности. Хотя они и создавались по заданной схеме, всё же имеют весьма своеобразную фразеологию текста и эмо-циональность, выделяющую их в среде стандартных деловых памятни-ков того времени. В таких эпизодах фиксируется, например, событийная сторона допроса: пилъ де онъ на масляной недѣлѣ 2 дни…, а фигурирующие дополнительные обстоятельства показывают причину следственного действия: велѣно его по язычной молкѣ посадить въ тюрьму… Заметим, что речь обвиняемого при её письменной атрибу-ции получает «деловую» обработку: меняется семантический облик текста, который приобретает нетрадиционные для реальной ситуации детали. В этом отношении заслуживает внимания выражение и вопьянѣ де молвилъ онъ, показывающее разные возможности семантико-стилистической адаптации разговорных элементов. Ср.: «…такое слово || въ караульной избѣ молвилъ спроста пьянъ…» (Новомбергскiй 1911, 15–16); «…онъ молвилъ про г. непристойное слово съ просто-умья, а не умысломъ…» (ibid., 141). Указанный глагол употреблен пис-цом в одном из вторичных значений: молвить – это не просто ‘говорить, сказать’, а ‘наговаривать на кого-л.’ (СлРЯ XI–XVII (9) 1982, 240). Здесь старинная книжная семантика слова получила практиче-скую реализацию в деловом контексте. Заметим, что в современном литературном языке архаический оттенок вышел из употребления: мол-вить фиксируется только как ‘сказать, проговорить что-л.’ с пометой «народно-поэтическое» (Толковый словарь… 1938 (II), 246). В данном контексте выделяем еще один показательный элемент делового письма, получивший распространение и в обиходной речи: по язычной молкѣ. Это выражение означает ‘донос, свидетельское показа-ние’ и фиксируется как устойчивый оборот приказной письменности с конца XVI в. Лексема молка (молвка) в древнерусских деловых текстах трактуется так: ‘оговор, обвинение’ (СлРЯ XI–XVII (9) 1982, 241). В сочетании с прилагательным язычный (от слова язык ‘пленный туземец’) данное выражение получает терминологический смысл и в такой се-мантической оболочке воспроизводится в утилитарной словесности, иногда с иным текстовым сопровождением. Ср. другие фрагменты следственных материалов XVII в.:

[...] губный староста Иванъ Бехтѣевь поималъ меня, x. т., безъ поличнаго и безъ язычной молки, и посадилъ меня вь тюрьму занапрасно, стакався съ ельчаны, дѣтьми боярскими, Денисомъ

!106

Шиловымъ съ товарищемъ. И я, x. т., сидѣлъ въ тюрьмѣ и помиралъ голодною смертью годъ. И тотъ г., губный староста Иванъ Бехтѣевъ хотѣлъ меня пытать безъ поличнаго и безъ язычной молки, по челобитью тѣхъ моихъ недрузей [...] (Новомбергскiй 1911, 139).

Таким образом, обиходная речь, умело вплетённая в устойчивый тер-минологический аппарат юридического языка, – тоже неотъемлемая часть текстов допросных речей, в схеме воспроизведения которых та-кой словесный материал приобретал специальный, профессиональный облик судебно-правового документа. Это подтверждается дальнейши-ми действиями следствия, зафиксированными после пытки другого участника данного процесса, сообщившего дополнительную информа-цию:

Бориско Воротниковъ Кривой въ разспросѣ и пытки сказалъ: въ прошломъ де во 152 г. ѣздилъ онъ въ Касимовскiй уѣздъ для сво-его дѣла, и заѣхалъ въ село Наташенье по знакомству къ тата-рину Гришкѣ Синѣеву, и видѣлъ, что тотъ татаринъ Гришка Синѣевъ дѣлаетъ укладныя деньги, и продаетъ за серебряныя деньги, и продаетъ де за рубль по гривнѣ и больше. А ему, Борис-ку, тотъ татаринъ Гришка Синѣевъ укладныхъ денегъ далъ руб-ли съ 2, а у него, Бориска, взялъ за рубль по 5 алтынъ. То де за нимъ, за Борискомъ, и государево дѣло, а иного никакого дѣла нѣтъ (здесь и далее курсив наш. – О. Н.). А въ тюрьму онъ, Бо-риско, посаженъ въ прошломъ во 153 г. по язычной молкѣ Ря-занскаго архiепископа кр. Θедотка Михѣева въ разбойномъ дѣлѣ. (ibid., 541)

Подобные речевые компоненты обладали заметной экспрессией, выра-женной в лексеме с основным номинативным значением. Например, выразительность достигалась за счёт употребления просторечных или бранных слов. Ср. такие контексты:

Ц<арю> г<осударю> и в<еликому> к<нязю> М<ихаилу> Θ<едоровичу>… бьетъ челомъ и извѣщаетъ х. твой боровскiй козачишка Познячко Семеновъ. Въ нынѣшнемъ, г., во 124 г. въ великiй постъ, на 4-й недѣлѣ, во вторникъ, шелъ я, х. твой, мимо Боровскаго ряду, а на дорогѣ стался со мною Андрей Хода пьянъ и учалъ меня лаять и бранить, и, бранясь, учалъ говорить неподобныя слова про тебя, г.... и я, х. твой, слышавъ про тебя, г., неподобное слово, извѣщалъ воеводѣ. Милосердый государь,

! 107

пожалуй меня, х. своего, вели мое челобитье записать. Ц., г., смилуйся (ibid., 2); И казакъ Познячко Семеновъ сказалъ: встрѣтилъ онъ того казака Андрюшку Ходу на торгу пьянаго, и тотъ казакъ Андрюшка его, Познячку, ударилъ, и почалъ его лаять матерны, и съ тѣмъ, кому онъ служить, а слышали де у него то слово боровской пушкарь Ромашка Ждановъ, да Пафнутьева монастыря служка Θораθоновъ (ibid., 3).

Заметим, что экспрессивная семантика этих глагольных компонентов была очень разнообразной: лаять, бранить, лаять матерны. В послед-нем случае она потребовала дополнения, видимо, для выделения харак-теристики речевого поведения. Предметом расспросных речей могли быть не только изветы на царя, но и другие случаи, в частности, произнесение непристойных слов, которые также квалифицировались как отклонение от обществен-ных правил и карались институтом судебной власти. В одном таком деле «О наказании батогами за ложный извет в государевом слове» го-ворится:

Г. ц. и в. к. А. М. в. Р. х. твой Ивашка Колтовскiй челомъ бьетъ. Въ нынѣшнемъ, г., во 156 г. iюня въ 23 д. пришелъ ко мнѣ, х. т., въ съѣзжую избу курченинъ, с. б., Григорiй Мальцовъ, а сказалъ за собою твое государево слово, что будто говорилъ непристой-ное слово черненинъ, с. б., Яковъ Романовъ. И я, х. т., того с. б. Якова Романова противъ Григорьевы сказки Мальцева велѣлъ сыскать, и о томъ его разспрашивалъ, и которые, г., такое непри-стойное слово противъ ихъ сказокъ слышали, велѣлъ, разспрося, записать, и тѣ, г., ихъ разспросныя рѣчи за поповыми руками по-слалъ къ тебѣ, г., къ Москвѣ съ сею отпискою вмѣстѣ, а тѣхъ дѣтей боярскихъ Григорья Мальцева и Якова Романова велѣлъ я, х. т., дать за пристава до твоего г. указу. И о томъ, что ты, г., мнѣ, х. своему, укажешь. 156 г. iюля въ 9 д. (Новомбергскiй 1911, 542).

Допрос содержит изложение объявленных «государевых слов». Пере-сказ оформляется как перечисление событий, состоящее из отдельных однородных конструкций, включающих в свой строй глаголы прошед-шего времени:

156 г. iюня въ 23 д. пришелъ въ съѣзжую избу къ в. къ Ивану Михайловичу Колтовскому черненинъ, с. б., Григорiй Мальцовъ, а сказалъ за собою государево слово: цѣловалъ де онъ государю

!108

крестъ, что слыша про него, г., не молчать; почелъ де черненинъ, с. б., Яковъ Романовъ у брата его родного у Iева Мальцева избу раскрывать, а сказалъ де ему, что тотъ Яковъ тое избу купилъ у Iевлевой жены, а тотъ де Iевъ посланъ на г. службу на вѣчное житье въ Новый Царевъ-Алексѣевъ городъ; и онъ де тому Якову почелъ говорить про тое Iевлеву избу: Iевлевымъ де помѣстьемъ г. пожаловалъ его, Григорья. И тотъ де Яковъ молвилъ: «у насъ де и на Черни государь». И онъ де, про такое слово слыша, извѣстилъ; а слышали де такое слово, что тотъ Яковъ говорилъ, Аксенова жена Филатова Арина да Ермолова жена Мальцева Анна: «у насъ де и на Черни государь». (ibid., 542)

Именно глагольная часть в данных текстах играет особую роль, по-скольку подчеркивает действие как способ ведения следствия. Заме-тим, что такое семантическое преимущество указанной части речи над остальными преобладает и в других частях документа. Глаголы здесь употреблены не в книжных устаревших формах, а записаны с речи ре-альных участников дела и составлены в цепочку для удобства логиче-ского восприятия текста. В этом есть и формулярная черта: деловой документ, особенно тот, что связан с каким-то следствием, всегда мо-билизует наиболее активную, действенную часть словарного запаса для передачи информации. Наиболее часто употребляются глаголы при-шелъ, сказалъ, почелъ говорить, молвилъ, слышали. Следующий текстовой блок содержит расспрос – это составная часть такого типа приказных документов, на которых основывается следствие. Она, как правило, даже в передаче писцами стандартных элементов делового языка, включает и некоторые народно-разговорные черты. Они обнаруживаются прежде всего в прямой речи или в её обра-ботке (косвенной речи):

Того жъ числа сказалъ въ разспросѣ черненинъ, с. б., Яковъ Романовъ: купилъ де онъ у Iевлевой жены Мальцева избу, и тое де избу почелъ раскрывать, и пришедъ де къ нему къ той избѣ Григорiй Мальцовъ, и той избы ему возить не велитъ, почелъ де ему тотъ Григорiй говорить: «меня де Iевлевымъ помѣстьемъ г. пожаловалъ и хоромами». И онъ де почелъ ему, Григорью, говорить: «есть-ли у него на то Iевлево помѣстье г. грамота?» И тотъ де Григорiй молвилъ: «воленъ де въ томъ государь». И онъ де такое слово молвилъ тому Григорью: «до государя де далеко, государь живетъ на Москвѣ, а на Черни де есть по г. указу начальникъ воевода». А такого де онъ слова не говаривалъ, что «у насъ на Черни государь». То де слышали, что онъ говорилъ, Аксенова жена Филатова Ирина, да Ермолова жена, да

! 109

Iевлева жена Мальцовыхъ, что «есть у насъ на Черни по г. указу начальникъ воевода» (ibid., 543).

Приметами разговорного обихода в этом фрагменте является употреб-ление бытовой лексики: изба, хоромы; а также опрощенные выражения деловой речи, которые начинают активно проникать в утилитарную словесность и получают распространение в «подлой» речи: до государя де далеко, государь живетъ на Москвѣ… Их нельзя относить в полной мере к живым компонентам устной речи. При составлении дела они подвергались соответствующей стилистической и языковой обработке, но не трансформировались полностью. Выразительный контекст до-просных речей требовал точной передачи слова. Потому устные сооб-щения корректировались, сокращались, из них вычленялось основное тематическое ядро, которое оформлялось как фрагмент устного рас-спроса. В нём тоже отмечаются устойчивые выражения делового язы-ка: государева грамота, по государеву указу, государь пожаловал. Можно полагать, что они бытовали в устном общении на судебном разбирательстве: какое-то количество официальных трафаретов было известно широким слоям населения. К тому же допрос обычно строил-ся из “вопросных пунктов”, на которые необходимо отвечать по “уста-ву”. Таким образом, фиксация в тексте элементов деловой речи есть не только факт письменного документирования “подьяческого наречия”, но и свидетельство того, что оно находилось в обычной речевой прак-тике населения, которое знало приёмы юридического этикета и владело традиционным деловым орнаментом как специальным средством в определенной ситуации, в профессиональной среде и т. д. К следствию привлекались и другие лица, которые могли дать дополнительную информацию. Их высказывания также протоколирова-лись. Причём методика ведения этих записей была почти одинаковой, поэтому и здесь мы обнаруживаем элементы обиходно-делового языка, облечённые в стандартную схему (сказала въ разспросѣ) официаль-ного судебного разбирательства:

Iюня въ 25 д. сказала въ разспросѣ Iевлева жена Мальцева Марья: продала де она избу мужа своего Якову Романову, и тотъ де Яковъ тое избу почелъ раскрывать, и, пришедчи де къ тому Якову, Григорiй Мальцовъ почелъ того Якова бранить, его де, Григорья, тѣмъ Iевлевымъ помѣстьемъ и хоромами пожаловалъ государь. И тотъ де Яковъ почелъ тому Григорью говорить: «есть-ли де у тебя на то Iевлево помѣстье г. грамота?» И онъ де, Яковъ, докладывалъ, купя тое избу воеводѣ; а такого де тотъ Яковъ слова не говорилъ, что «у насъ на Черни государь есть». Того она не слыхала (ibid., 543).

!110

Мы фиксируем здесь традиционный зачин и словесные трафареты де-лового письма: тое избу, того Якова, тое избу, тотъ Яковъ, госуда-рева грамота. Во многих случаях фигурирует «подлая» частица де, которая служит как бы мостиком между официальной частью письмен-ного документа и разговорно-бытовой (прямой речью). Как видно из представленного контекста, фигурируют и лексико-семантические эле-менты приказного обихода, и сопутствующие детали, как например, указательное местоимение тое, создающие определённую заданность тексту. Несмотря на присутствие в нём фактов разной степени утили-тарности, такие проблемные блоки составляют единое целое и вклю-чаются в общий строй письменного судебного разбирательства. Примечательны возможности словесного употребления речевых средств и их совмещения. Так, Григорiй Мальцовъ почелъ того Якова бранить, а то Яковъ почелъ тому Григорью говорить, но он де, Яковъ, докладывалъ… воеводѣ. В зависимости от социального статуса «пер-сонажа» данного дела и складывается употребительная норма: глаголы бранить и говорить имеют нейтральную стилистическую окраску и могут использоваться во всех стилях речи и фиксироваться во всех формах словесного поведения. Глагол докладывать имеет выраженную «специальную» окраску и характеризует деловой стиль: он, как прави-ло, применяется, в официальных бумагах и по отношению к социально значимому лицу, имеющему сословное положение (как в данном слу-чае – воевода). Ср. в другом фрагменте также используется глагол при-казной семантики: «…извѣщалъ воеводѣ...» (ibid., 2). Кроме того, мы отмечаем наличие исконно русских глагольных форм, ставших непременными атрибутами письменного делового тек-ста типа пришедъ (в других случаях встречаются пришедчи, купя), а также глаголов многократного действия с суффиксом -ива- (-ыва-), например:

Того жъ числа сказала въ разспросѣ Ермолова жена Мальцева Анна: то де она слышала, какъ раскрывалъ избу Яковъ Романовъ у Iева Мальцева, и, пришедъ Григорiй Мальцовъ, почелъ говорить: «кто де тебѣ велитъ избу раскрывать?” И тотъ де Яковъ сказалъ ему: «я де избу купилъ у Iевлевой жены и воеводѣ о томъ докладывалъ» (ibid., 543).

Тот же глагольный компонент, имеющий разговорную семантику, фик-сируется в финальной части предыдущих двух фрагментов, но уже в виде устойчивой конструкции: Того она не слыхала; Такого слова не слыхала. Для расспросных речей применяется специфическая схема по-дачи текста. В частности, используется так называемый вводящий гла-

! 111

гол, который «находится вне прямой речи, характеризует определён-ную сторону передаваемой речи, указывает на её тип» (Шмюккер-Брелёр 1987, 252). В эту группу входят глаголы говорения (говорить, молвить, сказать, сказывать, допросить, спрашивать, вопросить, бранить и т. д.), которые удачно вписывались в «подлую» речь, например:

Iюня въ 27 д., сказала въ разспросѣ черненина, с. б., Оксенова жена Филатова Ирина: какъ де почелъ Яковъ Романовъ у Iева Мальцева избу раскрывать, и, пришедъ де къ тому Якову, Гри-горiй Мальцовъ почелъ того Якова бранить: «почему де ты Iевлеву избу раскрываешь? меня де, Григорья, тѣмъ Iевлевымъ помѣстьемъ и хоромами г. пожаловалъ». И тотъ де Яковъ ска-залъ: «я де избу купилъ, а ты де коли привезешь на то помѣстье г. грамоту и на хоромы?» А такого де слова Яковъ не говаривалъ, что «у насъ на Черни государь есть». То де тотъ Яковъ молвилъ: «по г. де указу на Черни указъ есть у начальника» (Новомберг-скiй 1911, 543).

Разную степень действия подчеркивают полузнаменательные слова, сочетающиеся с такими глаголами и образующие вместе с ними состав-ную конструкцию типа почать говорить, стать говорить, учать гово-рить и т. п.:

[...] а изъ села Покиничъ пошелъ въ дер. Сельцо, и тотъ де Hexopoшiй учалъ говорить: попъ де кого блюдется, къ тому по-передъ ходитъ, а насъ де не блюдется, надобно де попу плѣшь разбить. И того де, г., попа братъ родной церковный дьячекъ Ивашка, прозвище Лапоть, почалъ де ему, Нехорошему, гово-рить: воленъ де Богъ да г. в. св. Ф. Н., а попа не бить (ibid., 16).

Указанные эпизоды позволяют нам говорить о том, что практически все словесное полотно «Слов и дел государевых» – и прямая речь, и косвенная – могло содержать неофициальные языковые формулы «под-лого» трафарета, живой речи, которые естественно входили в ткань до-кументальной «деловой прозы» и были частью судебной письменной традиции. Лингвистическая ценность рассмотренных документов несо-мненна. Судя их по составу и формальным показателям, мы можем определённо сказать, что разговорная стихия прочно входит в ядро по-добных текстов как знаковый компонент утилитарной традиции, кото-рая, в свою очередь, таким образом расширяла семантико-стилистиче-ский потенциал делового текста. Он не являлся раз и навсегда

!112

созданным трафаретом и впитывал живые элементы из народной речи, которые участвовали в создании деловых текстов, придавая им коло-ритный языковой и стилистический рисунок.

Литература Волков, С. С. 1961. «Развитие административно-деловой терминологии

в начале XVII века (по документам ˮСлова и делаˮ)». Начальный этап формирования русского национального языка. Ленинград: Издательство Ленинградского университета, 138–158.

Никитин, О. В. 2004а. Деловая письменность в истории русского языка (XI–XVIII вв.): Лингвистические очерки. Москва: Флинта: Наука.

Никитин, О. В. 2004б. Деловая письменность XI–XVIII веков. Хресто-матия. Учебное пособие. Москва: Издательство МГОУ «Народ-ный учитель».

Новомбергскiй, Н. 1911. Слово и Дѣло Государевы. (Процессы до из-данiя Уложенiя Алексѣя Михайловича 1649 года). Томъ I, (Изъ Записокъ Московскаго Археологическаго института. Томъ XIV-ый). Москва: Печатня А. И. Снегиревой.

СлРЯ XI-XVII. 1975, 1982, 1987 – Словарь русского языка XI–XVII вв. Вып. 2, 9, 12. Москва: Наука.

Толковый словарь русского языка. 1938. Главная редакция Б. М. Волин и проф. Д. Н. Ушаков. Том. II. Москва: Государственное изда-тельство иностранных и национальных словарей.

Шмюккер-Брелёр, М., 1987. «Передача прямой речи в деловых текстах XVII в. (по материалам архива Пожарских)», История русского языка и лингвистическое источниковедение. Москва: Наука, 248–253.

! 113

Роль музыки в богослужении Православной Церкви Trond Gunnar Nordenstam, University of Oslo Каждого, кто посещает православный храм, потрясает красота звуча-щего там пения. Многие воспринимают его как должное музыкальное сопровождение, но мало кто задумывается о том, что это пение имеет давние традиции и глубокие богословские корни, что оно пред-назначено для исполнения в первую очередь во время богослужения и, будучи литургическим, имеет вполне определенную задачу. В этом эссе мы представим теологическую основу церковного пения и рас-смотрим роль музыки в православном богослужении, как она видится самой Православной Церковью.1 Теологическое обоснование пения в Православной Церкви, акту-альное по сей день, мы находим в следующем высказывании Иоанна Златоуста: «На небе славословят ангельские воинства; на земле люди, в церквах составляя лики, подражают такому их славословию; на небе серафимы взывают Трисвятую песнь; на земле множество людей возносит ту же песнь; составляется общее торжество небесных и земных существ, одна благодарность, один восторг, одно радостное ликостояние» (Zlatoust a). Главная идея состоит в том, что земная цер-ковь объединяет молитвы верующих и соединяет их с ангельскими славословиями. Пение людей соединяется с пением небесным, сливаясь в единое восхваление Бога людьми и ангелами. И в Ветхом, и в Новом Завете упоминается ангельское пение, и у многих отцов Церкви мы встречаем указание на то, что в своих славословиях земная церковь объединяется с хором ангелов на небесах. Ангельское пение также играет важную роль в гимнографии Пра-вославной Церкви, и пение ангелов часто рассматривается как пример и образец для церковного пения: люди на земле должны учиться подражать ангелам в их похвалах. Поскольку ангельское пение почи-тается совершенным и превосходящим пение человеческое, то люди, следовательно, должны стремиться подражать ему (Seppälä 2005, 61).

1 Термин «Православная Церковь» в этой работе употребяется относительно право-славных церквей византийской традиции (халкидонских церквей): Русская право-славная церковь, Греческая православная церковь и др.

!114

Псевдо-Дионисий Ареопагит, находящийся под сильным влия-нием неоплатонического философа Плотина, в V–VI вв. выдвигает идею о том, что церковные песнопения имеют богодухновенные перво-образы, «прототипы». Земное пение рассматривается как подражание небесным оригиналам, «прототипам», которые, будучи недоступными для людей, приносятся на землю путем поклонения через литур-гическое пение, являющееся лишь отголоском пения ангелов, непре-станно славящих Бога (Bolgarskij). Максим Исповедник в VI–VII вв. рассматривает литургическое пение как аналогию воплощения Бога. Подобно тому, как слово вопло-щается в Библии, как краски воплощаются в иконе, так и литурги-ческое пение воплощает значение в звуке и напевах, при этом ангель-ское пение является первообразом. Благодать первообраза проникает в пение, которое, следовательно, приводит к первообразу, поскольку оно содержит в себе ту же энергию, что и первообраз; те, кто поет, напол-няются энергией первообраза, когда они проникают в сущность пения (Bolgarskij). Композиторы в Православной Церкви не могут создавать музыку только по своему собственному усмотрению. Как иконописец должен следовать канонам и моделям традиции, поскольку икона рассма-тривается как земное проявление обожествленного человека, «идеи» святого, таким же образом и композитор должен руководствоваться уже существующими моделями традиции. Православное литургическое пение имеет свои организационные правила и эстетические требования, поэтому композитору недозволительно относиться к нему исключи-тельно с позиции собственных музыкальных пристрастий. Вся литургическая среда, наличие икон и фресок, литургические действия духовенства, освещение и т.д. определяют, как именно должна исполь-зоваться и функционировать музыка (Gardner 1980, 14). Литургический порядок содержит в себе точные инструкции о движении духовенства, порядке пения и чтений, правилах хора и участии верующих, и музыка, таким образом, становится важнейшим объединяющим элементом службы. Создается единое целое – богослужение, в котором все элементы взаимосвязаны. Литургическое пение является как бы «музы-кальной упаковкой» литургических действий. Болгарский сравнивает роль пения в богослужении с ролью человеческого дыхания или системы кровеносных сосудов. Пение является «кровотоком, душой богослужения, поставляющей верующим кислород молитв» (Bolgarskij). Поэтому православное литургическое пение в принципе нельзя рас-сматривать независимо от богослужения и самого богопоклонения. В православном богослужении не используются музыкальные инструменты, и православное литургическое пение, таким образом, является вокальной музыкой, исполняемой только человеческим голо-

! 115

сом. Отсутствие инструментов объясняется тем, что верующие должны прославлять Бога не «искусственными» инструментами без души, но только «самым естественным» инструментом, то есть человеческим голосом. Дело в том, что инструментальная музыка может восприни-маться совершенно по-разному разными людьми. Один человек может воспринимать определенное музыкальное произведение как печальное, в то время как другой видит то же произведение наполненным радос-тью. Одно и то же музыкальное произведение, таким образом, может оказаться неоднозначным, оно может привести к самым разным, даже, возможно, противоречивым интерпретациям. Когда же мелодия испол-няется человеческим голосом, то музыка и молитва наполняются только одним определенным смыслом. Эмоциональная реакция чело-века вызывается не состоянием души, созданным самой музыкой, но состояние души должно создаться как реакция на смысл, выражаемый в тексте (Gardner 1980, 21). Пение поэтому неразрывно связано со словом в тексте, пение само является одной из форм поклонения и, сле-довательно, не может быть выражено с помощью инструментов. Следует отметить, что ангелы, согласно православному преданию, вос-хваляют Бога без инструментов, поэтому и люди должны хвалить Бога соответственно (Seppälä 2005, 48). Интересно отметить, что в церков-ных канонах, то есть в законах Православной Церкви, нет никаких запретов на музыкальные инструменты. Это, однако, не означает, что инструменты были разрешены, скорее это свидетельствует об отсутст-вии споров относительно возможности их использования (Seppälä 2005, 11). Важно не забывать, отмечает Сеппяля, что главной задачей пения является молитва Богу. Поэтому теоретически не важно, красиво ли поется или нет (Seppälä 2005, 17). Напротив, чрезвычайно важными становятся сами слова песнопений, молитвы. Можно сказать, что бого-служебные тексты Православной Церкви содержат в себе все богослов-ское учение, все догматы, представленные в поэтической форме. Поэтому в принципе достаточно вслушиваться в гимны и чтения, что-бы усвоить основы веры. Музыкальный элемент является средством, через которое передается вера. Пение должно помочь раскрыть смысл Библии и церковного учения, его можно рассматривать как проповедь в музыкальной форме, «звуковую икону Церкви, богословие в тонах» (Bolgarskij). Литургическое пение, поэтому, является чрезвычайно важ-ным фундаментом богослужения. Пение должно способствовать акту-ализации «священного мира» под церковными сводами путем «живо-творения» архитектуры, фресок, икон и пр. Пение должно знакомить верующих с «духовной реальностью», создаваемой на земле всеми художественными формами, используемыми в Церкви. Поющий хор, диалог между хором и духовенством, вся структура богослужения,

!116

должны актуализировать Божье присутствие в верующих. Признание глубокого смысла пения делает верующего «причастным благосло-венной славы» уже на земле (Bolgarskij). Эффект пения описывается Иоанном Златоустом следующим образом: «[...] духовные песни доставляют великую пользу, великое назидание, великое освящение и служат руководством ко всякому любомудрию, потому что и слова их очищают душу, и Дух Святой скоро нисходит в душу, поющую эти песни» (Zlatoust a). Литургическое пение рассматривается как диалог с Богом. Отцы Церкви подчеркивают, что литургическое пение призвано приводить людей к взаимной любви и единству, оно является лучшим средством преодаления греховных мыслей и желаний: «В самом деле, ничто, ничто так не возвышает и не окрыляет душу, не отрешает ее от земли, не избавляет от уз тела, не располагает любомудрствовать и презирать все житейское, как согласное пение и стройно составленная божественная песнь» – отмечает Иоанн Златоуст (Zlatoust a). Такой подход в значительной степени накладывает печать на характер и стиль литургического пения. Вся структура службы и отдельные тексты «облекаются музыкой», соотнесенной с идеями, выраженными словами в зависимости от характера богослужения и смысла текста (Gardner 1980, 25). Отдельные части богослужения делятся на изменяемые и неиз-меняемые элементы. Изменяемые части меняются в соответствии с днем недели, календарной датой, гласом, праздником и постом, они передают литургическую тему данного дня и данного богослужения. В результате рождается взаимодействие между изменяемыми и неизмен-яемыми мелодиями. Вместе они составляют основу откровения и при-знания духовных, неизменных ценностей, которые Церковь хочет показать людям (Bolgarskij). Музыкальный элемент православного богослужения можно классифицировать по разным признакам: (1) в соответствии с различными гласами в системе «осмогласия»; (2) в соответствии со способом исполнения, то есть по сораз-

мерению элемента пения: речитация на одной ноте recto tono, экфонесис (мелодическая речитация) и пение в обычном зна-чении этого слова. Исполнение может также различаться по количеству голосов: только сольное пение, только хоровое пение или соло и хор в сочетании;

(3) в соответствии с самим текстом, содержанием текста, в зависимости от благочестивых или дидактических аспектов текста;

(4) в соответствии с местом расположения пения в богослужении и с конкретным местом в церкви, откуда надлежит петь различные гимны (Gardner 1980, 34, 62).

! 117

В дальнейшем я коротко прокомментирую каждый пункт в отдель-ности. Литургическое пение в Православной Церкви регулируется так называемой осмогласной системой. Можно сказать, что каждый глас относится к определенному набору образцов попевок, и большинство богослужебных песнопений отмечены одним из восьми гласов, в кото-ром нужно петь данное песнопение. Богослужения управляются одним из восьми гласов по очереди, по одному на каждую неделю. Опре-деленный глас начинается с субботней Вечерни и длится до девятого часа следующей субботы. Таким образом, создается восьминедельный цикл, так называемый гласный столбец. Первый столбец начинается с первого гласа второго воскресенья (т.е. на практике в субботу вечером) после Пятидесятницы, а последний столбец заканчивается Вечерней последней субботы перед Великим постом. Что касается воскресных циклов, то они продолжаются до пятого воскресенья Великого поста. Литургический год, таким образом, имеет около шести столбцов гла-сов. Цикл, однако, может быть нарушен крупными праздниками, для которых предусмотрены свои собственные комбинации гласов, име-ющие приоритет над гласом недели. Также и песнопения, управляемые очередным недельным гласом, в определенные дни могут быть допол-нены или заменены песнопениями, в которых могут быть указаны иные гласы, чем глас недели. Литургические тексты тесно связаны с гласом, так как тексты песнопений восьминедельного столбца для разных гласов различны. Иногда не указывается, в каком гласе нужно петь определенный гимн. Это чаще всего касается неизменяемых песнопе-ний Литургии и Всенощного бдения, например «Свете тихий» и «Херувимская песнь». В таком случае песнопение находится вне сис-темы осмогласия, и поэтому в принципе можно исполнять его в любом из восьми гласов, а также в мелодии, не относящейся к системе осмо-гласия вообще. В ранней Церкви по большей части сочинялись краткие мелоди-ческие попевки, получившие впоследствии мелодическое развитие. На основе этих формул были созданы конкретные образцы мелодий, так называемые гласы, число которых достигло восьми. Веллеш указывает, что такая система начинает формироваться еще во время монофизит-ского патриарха Северия (VI в.) (Wellesz 1961, 44), но восемь гласов кристаллизуются и фиксируются в VIII в., то есть в то же время, когда окончательно утверждается учение об иконах. Предполагается также, что закрепил систему осмогласия апологет икон Иоанн Дамаскин (Seppälä 1997, 87). Веллеш подчеркивает эллинистическое и неопла-тоническое влияние на осмогласную систему, считая, что выбор числа восемь основан на эллинистическом влиянии в Антиохии (Wellesz

!118

1961, 44). Сеппяля указывает, что число восемь является священным числом в христианской мысли, поскольку отражает догмат о воскре-сении Христа на восьмой день. В воскресении Христа объединяется семидневная неделя Ветхого Завета с новой эрой, а именно с восьмым днем, представляющим собой новое начало: человек снова рождается к вечной жизни. Иоанн Дамаскин пишет, что число восемь является символом будущего, символом вечного, бесконечного времени, кото-рое следует за земным семидневным циклом. Цикл восьми единиц поэтому символизирует вневременное, присутствующее в богослу-жении (Seppälä 1997, 86). Осмогласная система объединяет тексты и мелодии и, таким образом, должна привести к реализации вечного на Земле, дабы участвующие в службе могли через пение, в свою очередь, стать участниками «мира истинного света» (Bolgarskij). Изображение становится иконой, когда оно написано в соответ-ствии с каноническими правилами. Таким же образом музыка стано-вится литургической, когда она создается в соответствии с канони-ческими правилами, в том числе в соответствии с системой осмогласия. Глас можно рассматривать как цвет литургического текста или свя-щенные облачения текста (Seppälä 1997, 89). Осмогласная система до такой степени важна в Православной Церкви, что церковное пение вне этой системы даже может не признаваться православной богослужеб-ной музыкой. Сахно говорит: «Нет осмогласия – нет и церковного пения» (Sachno). Гарднер не согласен с этой точкой зрения. Он гово-рит, что значение гласа было существенным в византийской системе, так как без этого певец не мог бы знать, в какой интервальной структуре нужно петь конкретную мелодию. Указание гласа служило ключевым источником, позволявшим правильно исполнять данную мелодию. Но наличие гласа не было решающим при рассмотрении вопроса о том, является ли данная музыка литургической или нет (Gardner 1980, 59). В национальных поместных церквях песнопения далеко не всегда подчиняются системе осмогласия. Встречаются песно-пения как основанные на системе осмогласия, так и не привязанные к ней. В православном богослужении обычная речь практически не используется (за исключением проповеди, которая произносится вне литургической части службы). Строго говоря, не все в богослужении является пением в привычном смысле слова, но и обычной речью это не назовешь. Чтения, как и пение, мелодичны, но можно различить их по уровню сложности мелодии; проблема в том, что переход между уровнями происходит постепенно. Тем не менее, для более детального изучения музыкального аспекта богослужения необходимо углубиться в существующие различия. Речитация на одной ноте и полифоническое хоровое пение – вот две крайности, между которыми заключено мно-

! 119

жество оттенков; особенности исполнения определяются как струк-турой службы, так и самим текстом, его литургической функцией. Самой простой формой «пения» является речитация на одной ноте recto tono. Речитация отличается от обычной речи постоянным уровнем высоты тона, на которой слова произносятся с легким удли-нением гласных. Отклонение от общего тона имеется только в конце фразы или текста. В речитации нет ни четкого ритма, ни варьирования динамического уровня. Примером речитативных молитв являются часы, читаемые перед вечерней, после всенощной и перед литургией. Следующим уровнем «пения» является экфонесис: не пение в обычном смысле этого слова, но и не речитация на одной ноте. Уро-вень основного тона не так статичен, как в речитации, и имеются небольшие изменения в ритме; встречаются иногда короткие музы-кальные украшения, особенно в конце фраз и текста. Кроме того, при экфонесисе наблюдается большее удлинение гласных, средняя высота тона в целом чуть выше, чем при речитации, и по-прежнему нет чет-кого ритма. В чем отличие экфонесиса от обычного пения? Мелодиче-ские украшения в основном находятся только в конце фразы, в то время как основная часть текста – это речитатив. Примером литурги-ческих песнопений, исполняемых экфонесисом, могут служить корот-кие молитвы, состоящие, как правило, из одной или нескольких фраз, в том числе молитвы литаний и чтений из Библии. Сеппяля отмечает, что даже при экфонесисе важно подчеркнуть тесную связь между текстом и музыкой (Seppälä 1990, 58). Евангелие читается, например, иначе, чем Деяния. Характер текста всегда подчеркивается мелодией. Чтения используют музыку как средство выделения значимых слов для придачи не только красоты чтению, но и для доступного понимания темы данного текста. В общем, тексты в будние дни постных периодов читаются «простым образом», в то время как во время праздников музыкальный элемент приобретает более важную роль, и во время чтений допускается больше украшений. Музыкальный элемент, таким образом, используется более или менее богато в зависимости от текста, времени и места исполнения. В отличие от экфонесиса, практически все слоги при пении имеют установленную высоту тона; четко определены интервалы и варьирующиеся длительности нот, которые можно измерить по от-ношению к единице времени. Имеются определенный ритм, темп и динамический уровень, чаще применяются мелизмы. Стиль пения может варьироваться от речитации до высокоразвитого мелизмати-ческого. Выбор стиля определяется, в частности, порядком богослуже-ния, и очень важно, что музыкальный элемент, как мы уже упоминали, не имеет собственного значения, отдельного от литургических текстов, вне литургических действий. И речитация, и экфонесис, и пение, и

!120

богослужение в целом представляют собой «непрерывную молитву Богу» (Seppälä 1990, 60). Чтобы прояснить назначение песнопений, необходимо рассмо-треть их в догматическом аспекте. Всегда облеченные в поэтическую форму, но одновременно с догматическим значением, песнопения слу-жат целям воспитания прихода, его утверждения в центральных догма-тах Церкви. Во всех случаях мелодия и текст неразрывно связаны между собой. Василий Великий пишет: «Дух Святый знал, что трудно вести род человеческий к добродетели, и что, по склонности к удовольствию, мы не радеем о правом пути. Итак, что же делают? К учениям примешивает приятность сладкопения, чтобы, вместе с усла-дительным и благозвучным для слуха, принимали мы неприметным образом и то, что есть полезного в слове. [...] На сей-то конец изобре-тены для нас сии стройные песнопения псалмов, чтобы и дети воз-растом, или вообще не возмужавшие нравами, по-видимому только пели их, а в действительности обучали свои души» (Vasilij Velikij). Мы видели, что православное богослужение состоит из изменя-емых и неизменяемых элементов. Но и меняющиеся песнопения имеют свои определенные места в богослужении. Определено даже то место в церкви, откуда надлежит их петь. Пение сопровождает ритуалы и церемониальные действия, происходящие во время службы. Например, некоторые песнопения звучат во время шествий духовенства или во время каждения диаконом церкви. Некоторые части богослужения со-вершаются на амвоне церкви либо в притворе. Песнопения, сопровож-дающие такие действия или заполняющие время между ними, должны длиться столько же времени, сколько и сами действия или молитвы, так как инструментальная музыка в качестве «наполнителя» между раз-личными частями не допускается. Текстовая и музыкальная органи-зация службы, таким образом, приводят к своего рода «драматической кривой», с которой различные гимны можно связать (Gardner 1980, 34). Чтобы проиллюстрировать, как изменяемые элементы соединяются с неизменяемыми, мы приведем здесь несколько примеров. Стихиры – это поэтические стихи, повествующие о теме данного дня, о событии из Библии или из жизни святого. Как правило, им пред-шествует стих из библейских псалмов. Реже стих следует после каждой из стихир. Когда поют два хора, сначала один хор поет стихиру, а если стихира повторяется, то она поется другим хором. Когда участвует канонарх, стихи псалмов, предшествующие стихире, провозглашаются по очереди. Например, в вечерне стихиры на «Господи, воззвах к тебе» вплетаются между стихами из библейских псалмов 140, 141, 129, 116. Если вечерня имеет литию, поются особые стихиры, в то время как духовенство выходит из алтаря в притвор.

! 121

Тропарь представляет собой стих, излагающий главную литур-гическую тему определенного дня или богослужения. Он поется или читается и повторяется в богослужениях дневного цикла, например в повседневной Вечерне после неменяющихся частей «Ныне отпуща-еши» и «Трисвятое» по «Отче наш» перед сугубой ектенией; в утрене после «Бог Господь» перед кафизмами и на литургии после малого входа духовенства в алтарь с Евангелием перед «Трисвятой песней». При анализе литургического пения Гарднер подчеркивает, что следует обратить внимание на идею о движении к свету, отраженную в разных аспектах богослужения (1980, 34). Символы богослужений, выражаемые различными литургическими действиями, в том числе пением, последовательно должны проводить человека через этапы божественного плана спасения мира. Мистика света пронизывает всю структуру литургической жизни и отражает идею духовного восхож-дения, ухода из греховной тьмы и несовершенства к свету истинному. Литургическое пение должно пробудить и укрепить веру человека в восхождение к свету. Например, певческий материал вечерни, начало литургического дня, показывает свет в символическом и прикрытом виде, как «отдаленный луч надежды в конце тоннеля» (Bolgarskij). В песнопениях и молитвах утрени, при рассвете, идея духовного про-свещения, движение по направлению к свету имеет более явный, неприкрытый вид. Наконец, Божественная литургия отражает еще более четкие этапы внутреннего восхождения к Богу. В ней звучит чтение из Нового Завета, потом евхаристический канон, заканчива-ющийся самой Евхаристией, полным откровением света, а именно встречей с самим Христом. Как организация песнопений, так и музы-кальное выражение, будь то мелодия, ритм или гармония, таким обра-зом, направлены на внутреннее стремление к Богу, на способствование внутреннему духовному прогрессу, на движение от тьмы к свету (Bol-garskij). Эти правила, столь подробные, могут показаться очень слож-ными, и на практике трудно достичь их соблюдения во всех деталях. Однако с их помощью структура богослужения становится интегри-рованным идейно-музыкальным целым, как с музыкально-эстетиче-ской, так и с поэтически-богословской точки зрения. Литургические тексты и их порядок, литургические действия и т.д., практически одинаковы для всех национальных поместных право-славных церквей. Однако мелодии, стиль исполнения в литургическом пении могут варьироваться от одной церкви к другой, в зависимости от таких факторов, как исторические условия, местные музыкальные тра-диции, а также внешние влияния, например, светские народные песни, религиозная народная музыка и поэзия. Так, в греческой практике тра-диционно существует только одноголосное пение, в то время как в

!122

современной России – в основном многоголосное. С середины 1600-х годов в России, по западному образцу, было введено полифоническое пение, которое сразу же получило широкое распространение, так что уже в начале 1700-х годов новый стиль на практике заменил знаменное пение. В русской традиции принято, что «Верую» и «Отче наш» поются всеми присутствующими в церкви, в то время как в греческой традиции они читаются одним чтецом. Мы видели, что система осмо-гласия не всегда соблюдается, имеется музыка как в рамках системы осмогласия, так и вне ее. Особенно заметные различия проявляются в области мелодического стиля, формы и модальных структур, связан-ных тесно с национальным языком данной церкви. Эти различия существуют, несмотря на то, что национальные поместные церкви ис-пользуют одни и те же богослужебные тексты, только переведенные на местный язык. Так как гимнография в Православной Церкви зависит от догматического содержания, переводы песнопений и молитв делались с предельной точностью, чтобы избежать расхождений с точки зрения догматики. Однако разные народы конструируют музыкальный эле-мент в тесной связи с особенностями национального языка. Различия между языками, таким образом, становятся важным фактором, так как музыкальный элемент зависит от особенности артикуляции звуков и ритма в данном языке (Gardner 1980, 63). В этом эссе мы показали, что, по учении Православной Церкви, недостаточно изучать литургическое пение только в рамках музыкове-дения. Дело в том, что пение не существует вне зависимости от слова, содержания текста, она крепко связано с содержанием и располо-жением каждой из частей службы. Важно помнить, что литургическое пение должно подражать ангельскому пению и исполняться без ин-струментов. Мы также увидели, что все в церкви – и присутствие икон и фресок, и литургические действия духовенства, а также освещение и пр. – оказывает влияние на определение места музыки в богослужении. Таким образом, из всех этих элементов образуется одно и единое целое, а именно – богослужение.

Литература Bolgarskij. Болгарский, Дмитрий. «Значение церковного пения в право-

славном богослужении». http://clement.kiev.ua/node/802 (просмотрено 15.10.14).

Drillock, David. 1999: «Words and Music in Orthodox worship». Jacob’s Well Fall–Winter 1998–1999. http://www.jacwell.org/articles/1998-WINTER-Drillock.html (просмотрено 11.10.14).

Gardner, Johann von. 1980. Russian Church Singing, Vol. 1, Orthodox wor-ship and hymnography. Crestwood, New York: St. Vladimir’s Semi-nary Press.

! 123

Johansen, Johannes. 2002. Ortodoks bønnebok. Oslo: Solum forlag. Sachno. Сахно, Игорь. «Богослужебное пение и церковное предание».

http://www.synaxis.info/psalom/research/archive/sakhno/sakhno.html (просмотрено 13.10.14).

Seppälä, Hilkka. 1990. «The Solemn Recitation». In Byzantium and the North (Acta Byzantina Fennica, vol. IV), edited by Mitro Repo. Hel-sinki: Bysantin Tutkimuksen Seura, 119–124

Seppälä, Hilkka. 1999. «The System of the Eight Ekhoi and Orthodox Church Music in Finland». In Ortodoksisen teologisen laitoksen julka-isuja 22, edited by Jarmo Hakkarainen. Joensuu: Joensuun yliopisto.

Seppälä, Hilkka. 2005. The Song of Fire and Clay. Perspectives of Under-standing Orthodox Church Singing. Joensuu: Publications of Con-tinuing Education Centre, University of Joensuu.

Vasilij Velikij. Василий Великий. «Беседа на первую часть первого псалма». http://www.orthlib.ru/Basil/ps01.html (просмотрено 13.10.14).

Zaev. Заев, Василий. «О церковном пении». http://orthodoxia.org/lib/1/1/4/5.aspx (просмотрено 03.10.14). Wellesz, Egon. 1961. A history of Byzantine music and hymnography. Ox-

ford: Oxford University Press. Zlatoust a. Златоуст, Иоанн. «Для чего употребляется пение? Из беседы

на 41-й псалом». http://archiv.orthodox.org.ua/old/library/penie/1.html (просмотрено

15.10.14). Zlatoust b. Златоуст, Иоанн. «Беседы на слова пророка Исаии, Беседа

1». http://www.ispovednik.ru/zlatoust/Z06_1/Z06_1_60.htm (просмот-

рено 15.10.14).

!124

On Possible Diagraphemes in the Early Glagolitic and Cyrillic Jussi Nuorluoto, Uppsala University

1. Definitions The term diagrapheme is virtually non-existent in the literature dealing with graphemic structures of various languages or in general linguistics.1 There-fore, it requires an explanation and a short analysis of its applicability.2 The notion is useful primarily when the underlying sound structure varies within a literary convention or tradition in which a character has multiple functions in rendering phonemes, phoneme sequences or allophones. To be sure, there are two prevalent theories and views concerning the relationship between phonemes and graphemes, one of them regarding char-acters as individual graphical units without a one-to-one correlation between characters and sounds, and the other advocating a one-to-one relationship of phonemes and graphemes.3 For the purposes of this study, the difference between these two definitions is rather insignificant. The term diagrapheme may also refer to codified pluricentric standard languages whose graphemic structure allows variation, such as in various Englishes (e.g., <s> in US ana-lyze vs UK analyse), the pronunciation still being identical, i.e., [ˈan({)lʌɪz]. In many cases, however, a varying designation of phonemes may also occur within one variety, as is the case in the German words Ar, Mal, Mahl, Aar, Saal, all of them comprising a, see Garbe, 1985, 10–11. As the term diagrapheme or, in more general terms, graphemics, only relate to speech systems that have a script, it is essential to define the limits of the system. The limits, in turn, may be absolute or relative, varying from 1 A word of warning is appropriate here: the term diagrapheme should not be confused with digraph, i.e., a cluster of two characters that designate one sound. In certain literary traditions or script systems, there are also a certain number of characters that are used as components of two phonemes. This means that they are not used to denote one sound but they are constituent parts of two sound sequences such as, e.g., Russian <я> and <ю> which are used to denote both the soft consonants before a and u (C’a, C’u), as well as the phonemes a and u after palatal(ized) consonants and j. 2 A graphemic system, in this context, comprises both the inventory of graphemes and their mutual relationship, labeled in normative terms as orthography. 3 These two theories are described in more detail, for example, in Garbe 1985 and the litera-ture therein.

! 125

case to case. It is, therefore, necessary to shed some light on possible delimi-tation criteria. Diagraphemes can only be ascribed to closed literary traditions, but then the question of which traditions can be considered closed arises. The fact is that closed literary traditions are conventions created by individuals and, accordingly, in the majority of cases a closed speech system is termed language, particularly when it has a codified norm, as is the case with stand-ard languages. In this case both the inventory of graphemes and orthography are regulated by more or less strict rules, however predictable or unpredicta-ble (such as English, with its high degree of unpredictability in pronuncia-tion). In other cases a language system may be defined with a varying number of criteria which are also constructed by individuals, notably schol-ars. Often, the limits of older literary traditions are defined by present-day language borders which, in turn, correspond to present-day political borders. It is an entirely different question how operational this sort of delimitation is for learning the historical stages of the given language. Very often, the scholars dealing with the historical stages of a language tend to ascribe to the language in question earlier properties that allegedly affirm the ownership of literary tradition(s). This approach is predominantly regarded as essential for the linguistic history of a language, and only the clearly deviating forms are recognized as borrowings from another, often similar, literary tradition. This is the case, for example, with the earlier diglottic (co)existence of Church Slavonic and Russian. Brozović (1970) has proposed a hierarchical scale of different speech types which is based on the level of abstraction of various idioms. He uses the terms organic and inorganic idiom. According to him, the most abstract and, thus, inorganic speech level is a standard language because it is a con-struction, and the most organic, natural idiom is a local dialect (a village dia-lect with a low degree of internal variation).4 Anything between these two extremes is more or less inorganic (for example main dialects or groups of dialects) and, thus, they are abstractions. Brozović’s definitions of organic vs inorganic idioms may be useful in (socio)linguistics, but in graphemic terms standard languages are, on the contrary, less loose and arbitrary because they have a codified graphemic structure.5 Thus, standard languages are the best 4 One of the apparent aims of Brozović’s (1970) exposé is that it indirectly addresses the lan-guage situation in the former Yugoslavia, emphasizing, on the one hand, the homogeneity of Serbo-Croatian or Croato-Serbian, but still making a clear difference between its variants, on the other hand. Thus, one relatively often encounters in his work attributes such as unicentric and pluricentric idiom, which are most clearly applicable to, say, English. 5 This is evident if one compares the dialect presentations of various languages. It is not un-common for several dialect limits to be classified with different criteria as constituent ele-ments of a particular dialect area. Delimitations tend to depend on the individual scholars’ choice. Still, the Slavic language descriptions have usually established dialect divisions, often devised by one authority.

!126

examples of closed systems, especially in cases where they are unicentric or relatively unicentric. The term diasystem, which also appears to be used rather sporadically, is useful for understanding that natural speech systems and older literary traditions may be open systems. If they comprise internal variation they are abstractions. Anttila aptly defines the term diasystem as an overall pattern that accommodates the grand total of all the imaginable units within a lin-guistic system.6 Thus, non-codified closed speech systems are, in theory, and often in reality, nothing but non-existent abstractions. In this text, I use the term Old Church Slavonic (hereafter OCS) to refer to the oldest Slavic literary tradition, and demarcate it according to the traditional criteria (predominantly the preservation of nasal vowels and the so-called jers in strong and weak position), and make an attempt to establish how closed it was in reality. I do not make a claim of exhausting all the pos-sible cases in which potential diagraphemes are used, but instead, I focus on two examples to illustrate how potential diagraphemes operate in the OCS manuscripts and how they are rendered in scholarly literature. The question is whether OCS makes use of various graphemic solu-tions, which may have multiple functions, to render multiple underlying sound structures. Contrary to the commonplace practice of transliterating or transcribing OCS texts by normalizing its phonological structure in a way that is maximally homogeneous, I argue that the graphemic heterogeneity reveals a rather complex situation with different chronological or geograph-ical layers which can be indirectly identified in the OCS manuscripts.

2. The Cyrillo-Methodian literary tradition As is evident on the basis of this short account, the oldest preserved layer of the Cyrillo-Methodian literary tradition, often termed the canonical corpus, is a diasystem rather than a closed system.7 This assumption is based on dis-

6 Anttila’s (1989, 292) definition is a convenient tool that enables a historical linguist to pos-tulate closed proto-language systems with a varying amount of features which all can, but need not, coexist within this postulated system. A diasystem in cases such as these is an ab-straction which has a superfluous number of features. Thus, it is essentially misleading to try to postulate homogeneous proto-systems (or proto-languages, if you like). Unfortunately, the homogeneity of proto-languages or other postulated historical closed speech systems is often the point of departure in historical presentations of various speech systems. The objective way to postulate proto-systems is to account for isoglosses, notwithstanding the fact that they often do not have to be exclusive to any closed area, but rather can be shared by other systems (cf. Anttila 1989, 309). 7 In view of the fact that the Cyrillo-Methodian tradition expanded into a broader area (Ser-bia, Kiev Rus´) almost simultaneously with or soon after the oldest layer of the texts in OCS had been composed, the tradition cannot be delimited to cover the OCS only. However, in this paper I focus only on the canonical corpus. The Croatian Glagolitic tradition is disregard-ed in this context since its early use was less Cyrillo-Methodian, as it comprised a number of non-liturgical texts and it was, thus, relatively profane.

! 127

crepancies between the texts at different grammatical and lexical levels. As for graphemics, the varying number and use of some characters in the manu-scripts reveal their manifold function. Although the original Glagolitic gra-phemic system was probably relatively homogeneous, we cannot retrieve it, due to the controversial evidence that the preserved manuscripts and abece-daria offer.8 The reasons for the diversity of graphemic structures in the existing manuscripts may depend, logically, on diastratic factors or the individual scribes’ choice even within one and the same Ms.9 The reasons behind OCS being considered a language go back to its early normalization (or even standardization), prompted by 19th-century scholars. To be sure, this normalization may be useful for learning purposes, but in scholarly contexts, the lack of accounting for variation within the texts is striking. Leskien 1871, with numerous later editions is, perhaps, the most representative example of this. Subsequently, certain early reference works and the entire Bulgarian reference works normally consider OCS an Old Bulgarian idiom, because it was automatically supposed to contain the struc-tural properties of the present-day eastern and southern Bulgarian dialects. The normalization of OCS graphemics was, subsequently, regarded as a reli-able source in reconstructing Common Slavic.10 The vast majority of early reference works has another shortcoming: the analyses of the various edi-tions of the Glagolitic manuscripts are rendered in the Cyrillic or Latin scripts, and it is, thus, rather impossible to carry out a thorough analysis of the use of the graphemes in the Glagolitic itself. It should be noted that the majority of the preserved classical OCS manuscripts totals a maximum of approximately 2,800 folios, out of which approximately 1,900 are written in the Glagolitic and approximately 930 in the Cyrillic. The actual graphemic structure of the Glagolitic can only be seen in the facsimile editions.11

8 An overview of the various theories concerning the original Glagolitic graphemic and pho-nemic structure can be found in the bulk of scholarly literature, and it was taken up already at the early stages of Slavic scholarship. The early research focused on the origin of the Glago-litic, whereas the later research predominantly tackled the Glagolitic as a speech system (see, for example Durnovo 1929 and Trubetzkoy 1968). 9 Although the majority of the canonical manuscripts had been composed and, perhaps more often, copied, in the South Slavic scriptoria (the “third Heimat”, i.e., the Bulgarian medieval Empire), it is, in view of the expansion of the primary Cyrillo-Methodian mission, probable that a significant body of early textual material has its provenience in Great Moravia and/or Pannonia. This circumstance can be indirectly deduced from a number of non-South-Slavic features in the classical corpus (see Nuorluoto 1994 and the literature therein). 10 A striking difference is the relatively early handbook by Diels 1932 in which the variability is presented, albeit not interpreted, in more detail. Actually, the main body of his book con-sists of exceptions to the rules, which overshadow his text proper by disguising these excep-tions in notes termed “Anmerkungen”. 11 Facsimile editions are, unfortunately, an exception. If the handbooks contain text samples of individual texts given in the Glagolitic, they are insufficient to reveal the complete state of affairs in the Mss themselves.

!128

The bulk of the characters in the OCS texts do not cause difficulty when interpreting their sound value. This circumstance is symptomatic: the-se undisputed graphemes were used to depict indisputable units of the pho-nological system. However, there are certain characters whose sound value is ambiguous. Difficulties occur, for example, in interpreting the underlying sound structure used for the denotation of the (former?) nasal vowels. As for the consonant inventory, the denotation of the reflexes of the Common Sla-vic clusters *tj, *dj, *ktj, *gdj *skj, and *zgj is problematic. In the majority of scholarly literature, the assumption is that one grapheme is consistently used for one phoneme or phoneme sequence.12 In the following text I focus on only these two cases and try to shed some light on the question related to the depiction of the sound values under-lying the above-mentioned Common Slavic phonemic structures within the early Cyrillo-Methodian literary tradition.13 The analysis has no pretensions to be exhaustive but it instead serves as an illustration of the two above-mentioned problematic cases. A thorough analysis would require one to ex-haust all the occurrences, including their contexts, from the manuscripts themselves, which, for obvious reasons, would require a significant amount of work on the original Mss or their facsimile editions (as noted above, not all the preserved Mss have complete facsimile editions).

2.1 The use of the characters to render nasal vowels (provided that they were nasal vowels) is, perhaps, the most illustrative example of the heterogeneous designation of the OCS vowels. Usually, the manual standard comprises four characters when listing the inventory of nasal vowel characters, although the Ms editions in the very same pieces of work and the samples of texts may reveal a varying degree of heterogeneity. It should be noted that the original Proto-OCS grapheme inventory is not retrievable because the manuscript inventories vary considerably in the preserved texts and abecedaria. In reality, the OCS manuscripts have a differing number of graphemes relating to nasal vowels. A two-grapheme system is encountered in one text (Grigorovič’s Folio), and the rest of the texts make use of three to six char-acters. The entire body, i.e., the grand total, of the Glagolitic inventory of

12 The editions of the Croatian Glagolitic texts differ from the denotation of certain graph-emes in OCS. They make use of diagraphemic Latin transcriptions of characters such as ĉ (= ć, št, ć) for <ⱋ>, ĵ, ĝ (= ǵ, j) for <ⰼ>, and ȇ (= je, ja), for <ⱑ>, which allows one to interpret their multiple phonemic values in different positions or different dialects. Nasal vowel graph-emes (or nasal vowels in general) do not occur in the Croatian literary tradition. See, for ex-ample, Damjanović 1991, 66ff; Žagar 2009, 150–151. 13 There are other characters that also could be included in this analysis, e.g., the underlying sound value of the Glagolitic <ⱑ> and the Cyrillic <ѣ>, termed jat' and transliterated with Cyrillic <ƀ> or Latin <ě>. Other cases such as the distribution of Glagolitic <ⱓ> vs <ⱆ> and Cyrillic <ю> vs <ѹ, ꙋ> are also problematic, see Nuorluoto 1994.

! 129

nasal vowel graphemes is <ⱘ>, <ⱙ>, <ⱗ>, <ⱔ>, and <ⱕ>, out of which three are apparent ligatures. In the Cyrillic corpus, the following inventory is encoun-tered, albeit to a varying extent: <ѧ>, <ѫ>, <ꙙ>, <ⱑ>, <ѩ>, and <ѭ>, two of them being ligatures. This circumstance has, in this context, no bearing on the subject of this study. Moreover, the graphical forms of certain characters are obviously variants of one single grapheme. A distribution table is presented, for example, in Nuorluoto 1994, 84–85. There are also indications that Constantin was reluctant to devise liga-tures and digraphs (see, for example, Nuorluoto 1994, passim and 1996 with literature therein).14 It is, in any case, difficult to interpret the underlying sound values of the nasal vowel graphemes in the Mss, and they do not help much in recon-structing the Proto-OCS state of affairs. The heterogeneity implies that the underlying phonemic structure in the Mss was less homogeneous which, with good reason, can reflect the state of affairs in the underlying dialects or the protographs of the individual Mss. It is, namely, probable that the diver-sity of the inventory of the nasal vowel graphemes may portray chronologi-cal or territorial layers within the area in which OCS was used (for the stratification, see Nuorluoto 2004). The manifold use of the nasal vowel graphemes is, apparently, the most representative example of the heterogeneous nature of OCS as a lan-guage system (provided that it was a system). It is not excluded that the orig-inal Glagolitic, which, possibly, did not comprise digraphs, only included two characters for the Common Slavic nasal vowels. In that case, the graph-emes <ⱖ> and <ⱔ> would, potentially, refer to the state of affairs in early Macedonian dialects (see Nuorluoto 2004).15 Thus, the numerous ways of rendering nasal vowels, notably ligatures, could relatively easily be inter-preted as a remedy for better adjusting the graphemic structure to the phono-logical systems in different dialects within the OCS expansion area.16

14 Even the commonplace ligature <ⱆ> does not occur in the Kiev Missal in which the com-ponents are written separately, i.e., <ⱁ ⱛ> instead of <ⱆ> (Vajs 1932, 119). Thus, the digraphs or ligatures may reflect an early Greek and/or Cyrillic influence. 15 The nasal vowel graphemes in the OCSl text corpus are encountered in predictable “etymo-logical” positions, with a couple of exceptions. They continued to be used in later Bulgarian-Macedonian manuscripts in which a phenomenon called “confusion of nasal vowels” (Bulg. смесване на носовките, Mac. мешање на носовките) occurs. This fact is symptomatic in reconstructing the corresponding dialects and, as I shall argue in a forthcoming paper, this confusion is neither arbitrary nor conditioned by the correlation soft vs. hard consonants (for the traditional explanation, see, e.g., Koneski 1983, 39–42 and Mirčev 1958, 103–104). This phenomenon is also sporadically recorded in certain OCS manuscripts, but it is far more common in the later texts of Bulgarian and Macedonian provenience. 16 The use of the nasal vowels graphemes is virtually non-existent in the Croatian Glagolitic and the Serbian, Croatian, Bosnian, and the East Slavic Cyrillic texts, and the fact that the grapheme <ѧ> is common in East Slavic Mss, in which it simply renders /ja/ or /’a/, has no bearing on the subject of this paper.

!130

If OCS is considered a system, the majority of the OCS Glagolitic and Cyrillic nasal vowel graphemes are, logically, diagraphemes and not proper graphemes, and one can assume that the pronunciation was susceptible to variation and the inventory or graphemes, and their use varied due to the local scribes’ speech habits or a local scribal tradition. It should be noted that this circumstance only applies to copying, whereas the original transla-tions or non-canonical ecclesiastic works (which are less frequently encoun-tered in OCS) were more likely adjusted to the corresponding phonological system. This would mean that a number of graphemes for rendering nasal vowels were innovations whose purpose was to adapt the script system to local circumstances. The diversity of the reflexes of nasal vowels in Slavic confirms this assumption.

2.2 As for the consonant grapheme inventory and orthography in the OCS man-uscripts, there are, at least, two possible cases for the use of diagraphemes. In this context, the following graphemes and one digraph deserve to be dis-cussed: the Glagolitic <ⱋ>, <ⱎⱅ> and <ⰼ>, and the Cyrillic <щ> and <ⱎт>. These characters and clusters may refer to the reflexes of Common Slavic *tj and *dj (*kti in certain positions), *stj, and *skj, *zdj and *zgj. The com-monplace Latin transcription, encountered in the Ms editions and hand-books, is št for *tj, *stj and *skj, and žd for *dj, *zdj and *zgj, which corre-sponds to the majority of the present-day Bulgarian, and partially, Macedonian dialects. As for the Macedonian dialects, the actual state of af-fairs is more complicated, and the reflexes of these dental clusters differ considerably; see FO 1981, 627ff. In the manuscripts, the Glagolitic <ⰼ> appears exclusively in foreign (Greek) words to render j (Greek <γ> in front of i and e). In domestic contexts it is clearly avoided, and instead, the Glago-litic <ⰶⰴ> and the Cyrillic <жд> are used consistently.17 There are more realistic scenarios, from which in Durnovo 1929 one finds the first plausible analysis. His theory is based upon the layers of OCS and the dialect basis of the Mss. He argues – correctly, in my opinion – that the grapheme inventory and distribution of the above-mentioned characters and clusters in the Mss do not necessarily reflect the Proto-Glagolitic state of affairs but rather the Bohemian-Moravian and Bulgarian-Macedonian dialec-tal mosaic. One could add Pannonia, which, apparently, was also one of the regions in which the Glagolitic was used. 17 In the Serbian Cyrillic Church Slavonic, the grapheme <ꙉ> appears as a counterpart of OCS Glagolitic <ⰼ> with the very same function as in the OCS manuscript corpus, i.e., in Greek words. For the reflex of the domestic *tj, <к> (and seldom <щ>) are used and for the domes-tic reflex of *dj, <г> is the only alternative. The Serbian Cyrillic <щ> is also used to render št (< *skj, *stj), see Ivić & Jerković 1981, 54ff., 123ff. In this context, I do not pay any attention to the deviations such as c and sc or zd which are encountered in a limited number of instanc-es in the Kiev Missal, a manuscript that also in other respects displays West Slavic properties.

! 131

The normalization of graphemic structures in reference works and Ms editions predominantly favors the Bulgarian phonological system. This is particularly true of those editions in which a Cyrillic transcription of the Glagolitic manuscripts is used, and the actual Glagolitic state of affairs can only be identified in those editions in which a facsimile is included. The commonplace transcription practice is also based on the use of the digraph <ⱎт> which is encountered in parallel with <щ>.18 The grapheme <ⰼ > was originally not necessarily used in Greek words only to render ǵ or j (Greek <γ>) in front of the vowels i and e, but it could have had the sound value ǵ in domestic words, too, corresponding, thus, to the majority of Macedonian dialects (see FO 1981, 625ff.). If Durnovo’s (1929, 22) reconstruction of the Proto-Glagolitic is cor-rect, the original two graphemes were <ⱋ> and <ⰼ> for *tj and *dj, but they could have different sound values in different areas. He prefers to recon-struct the original underlying sound value as ḱ and ǵ, which would corre-spond, above all, to the Central Macedonian dialects, but also fairly well the štokavian reflexes ć and đ. In the existing OCS corpus, <ⰼ> could have been assigned a new function, ǵ or j, in Greek words only, due to the fact that the underlying domestic sound value had developed into žd in the majority of the dialects within the “third Heimat”, i.e., the Bulgarian Empire. In the Ohrid region, one of the most important centers of early Slavic literacy, the modern reflexes of *tj and *dj basically differ from the reflexes of *skj, *stj, *zgj, *zdj (type ḱ and ǵ vs št and žǯ (FO 1981, 675–676, 701–702). This does not necessarily reflect an earlier stage, but the reflexes of *tj and *dj, which occur occasionally in certain lexemes only within the area adjacent to Ohrid, may have been influenced by the later Central Macedonian reflexes. The earlier stage cannot, however, be retrieved. If so, the addition of the digraphs <ⱎⱅ> (Glagolitic) and <ⱎт> (Cyril-lic) was a later innovation, the purpose of which was to offer a remedy for more accurate rendering the difference between the sound values underlying <ⱋ> and <щ>. A certain degree of differentiation is encountered, for exam-ple, in the Codex Zographensis and the Codex Marianus, possibly reflecting the state of affairs in the early štokavian (or Pannonian), but not in the Mora-vian, dialects, as demonstrated by the examples from the Kiev Missal. Namely, the Kiev Missal can undoubtedly be located to Great Moravia, in which the reflex šč for *skj was typical of early Moravian and western Slo-vak dialects (Gebauer 1963, 390, 446–447). On the other hand, in the Kiev Missal *tj and *dj are rendered with <ⱌ> (c) and <ⰸ> (z).

18 As the state of affairs in the Proto-Glagolitic is not known, Trubetzkoy 1968 has chosen an abstract way to describe two realizations, <ψ> and <⫛>. This choice, however arbitrary, is reminiscent of the later Croatian scholarly tradition of designating the apparently manifold sound values in different positions or different areas.

!132

All in all, the sound changes in the reflexes of the Common Slavic clusters *tj, *stj, *skj into št, and *dj, *zdj, *zgj into žd took place only in a limited number of the southern and southeastern Slavic dialects. Still, these dialects must have been dominant enough to establish more homogeneous graphemic-phonemic conventions.

3. Conclusions The earliest Slavic script systems, the Glagolitic and the Cyrillic, had a num-ber of graphemes, some of which served to render multiple phoneme struc-tures. Their use was regulated by local, more limited literary varieties, and, thus, they were used to depict multiple phonological systems to a varying extent. The intriguing question is how to designate the graphemes in scholar-ship. In some cases, controversially, they are normalized in a way which individual scholars interpret differently, and in other cases, abstract symbols are used to allow scholars to avoid taking a stance on how the underlying sounds were actually pronounced. The rendering of these characters with symbols in scholarly transliterations does not contribute significantly to the investigation of historical phonology, although the use of graphemes was probably, in one way or another, governed by the state of affairs in different dialect areas. This is not surprising in view of the territorial expansion of Slavic lite-racy after the time of the disintegration of Slavic, when certain discrepancies between different expansion areas had already developed. The question is how homogeneous the late Common Slavic grammatical structure actually was. If one postulates a uniform Common Slavic, there is no doubt that it emerged in a relatively small area, and differences must be traced back to the time after the disintegration of Slavic, in which case it is not surprising that differences can be identified already in early texts that were composed approximately 400 years after the beginning of the disintegration of Slavic. It is probable that the heterogeneity of the OCS graphemic structure emerged due to the diachronic and diatopic nature of early literacy. Discrep-ancies may, at any rate, reflect graphemic innovations in the individual man-uscripts that have their provenience in diverse dialect areas and diverse protographs (e.g., southern Macedonia > Moravia > Pannonia > Bulgaria-Macedonia). This implication is supported by the fact that the reflexes of the for-mer nasal vowels differ drastically in the area covered by the early OCS lite-rary tradition. This also applies, albeit to a more limited extent, to the reflexes of the former dental clusters in the OCS area. In both cases, the phonological structures were, and still are, extremely manifold within the territory in which OCS had been in use. In other words, a grapheme could be dropped, maintained, extended or modified to reflect dialectal diversity.

! 133

If a transliteration is used with different symbols in the Ms editions, it does not as such reveal much of the dialectal diversity of the predominantly southern Slavic area which, in this case, comprises also the territory south of the Carpathians. Having said that, the transliteration of graphemes is an ab-straction which does not bring to light the internal variability necessary to reconstruct the phonological (or phonetic) history of the underlying stages of certain idioms. However, in a number of cases the underlying sound struc-ture is predictable, which is the case, for example, in the Croatian Glagolitic literary tradition. A transcription would mitigate the shortcomings of transliteration, but this would mean that a scholar would have to take a stance on the question of the underlying sound system and whether the graphemes should be desig-nated phonologically (or phonetically). The deductive method is not accurate enough to reveal the underlying phonological structures in the Mss. An ab-duction (a hunch or a strong hypothesis) and a subsequent reconstruction of earlier sound systems in the OCS expansion areas can, to be sure, be em-ployed, but one must use deduction to verify whether the evidence is unam-biguous enough to affirm the reconstruction in any case. Having said this, it is possible that graphemic innovations could be viewed as reflections of dif-ferences between local dialects and that these innovations could have been transferred to various established local conventions, notably scriptoria. OCS, not to mention Church Slavonic in its various later manifesta-tions (redactions), is, without doubt, a diasystem, with its abundant number of graphemic solutions (or other language features). As a diasystem, it should instead be labeled as a Cyrillo-Methodian literary tradition. The commonplace demarcation criteria of OCS, preservation of nasal vowels and the so-called jers, cannot be considered decisive for defining OCS as a lan-guage or a closed speech system in more general terms. The diversity of gra-phemic solutions is too complex to allow one to postulate a homogeneous phonological system. Finally, one can state that each Ms is a system – provided that it is a work of a single author. Subsequently, the OCS canonical corpus as a whole is a diasystem (a literary tradition with chronological and territorial layers), and the entire body, the grand total, of the occurrences of the controversial characters are diagraphemes within this diasystem. Deviations and inconsist-encies reveal that in the Mss diagraphemes still can be identified as remnants of the protographs. More consistent graphemic structures were established along with the establishment of local conventions of local scriptoria. The split of Church Slavonic into redactions means, subsequently, that the Cyril-lo-Methodian tradition as a whole became a more extensive diasystem, whereas these local redactions were coherent enough to enable one to term them systems.

!134

References Anttila, R. 1989. Historical and Comparative Linguistics.2 (Amsterdam Stu-

dies in the Theory and History of Linguistic Science; Series IV: Cur-rent Issues in Linguistic Theory 6). Amsterdam – Philadelphia.

Brozović, D. 1970. Standardni jezik. Zagreb: Školska knjiga. Damjanović, S. 1991. Jedanaest stoljeća nezaborava. (Mala teorijska biblio-

teka 41). Zagreb. Diels, P. 1932. Altkirchenslavische Grammatik mit einer Auswahl von Tex-

ten und einem Wörterbuch. Teil 1: Grammatik. (Sammlung slavischer Lehr- und Handbücher; 1 Reihe: Grammatiken 6). Heidelberg.

Durnovo 1929. Дурново, Н. “Мысли и предположения о происхождении старославянского языка и славянских алфавитов.” Byzantino-slavica 1: 4–85.

FO 1981. Fonološki opisi srpskohrvatskih/hrvatskosrpskih, slovenačkih i makedonskih govora obuhvaćenih Opšteslovenskim lingvističkim atla-som. Glavni urednik P. Ivić. (ANU BiH; Posebna izdanja LV; Odjeljenje društvenih nauka 9). Sarajevo.

Garbe, B. 1985. “Graphemtheorien und mögliche Strukturmodelle zur Be-schreibung der Orthographie.” Graphematik und Orthographie: Neu-ere Forschungen der Linguistik, Psychologie und Didaktik in der BRD. Hrsg. von Gerhard Augst. (Theorie und Vermittlung der Spra-che 2). Frankfurt a. M. – Bern – New York: 1–21.

Gebauer J. 1963. Historická mluvnice jazyka českého. 1: Hláskosloví. Praha: Nakladelství ČAV.

Ivić & Jerković 1981. Ивић, П. & Јерковић, В. Правопис српскохрват-ских ћириличких повеља и писама XII и XIII века. Нови Сад: Filo-zofski fakultet u Novom Sadu; Institut za južnoslovenske jezike.

Koneski, B. 1983. A Historical Phonology of the Macedonian Language (with a Survey of the Macedonian Dialects and a Map by Božidar Vidoeski). (Historical Phonology of the Slavic Languages 12). Heidel-berg.

Leskien, A. 1871. Handbuch der altbulgarischen (altkirchenslavischen) Sprache: Grammatik, Texte, Glossar. Weimar: Böhlau.

Mirčev 1958. Мирчев, К. Историческа граматика на българския език. София: Nauka i izkustvo.

Nuorluoto, J. 1994. Die Bezeichnung der konsonantischen Palatalität im Altkirchenslavischen: Eine graphematisch-phonologische Untersu-chung zur Rekonstruktion und handschriftlichen Überlieferung. (Vor-träge und Abhandlungen zur Slavistik 24). München.

Nuorluoto, J. 1996. “Besaß die Urglagolica Digraphen?” Croatica 42/43/44 (1995–1996) (= Hercigonjin zbornik): 303–322.

! 135

Nuorluoto, J. 2004. “Implikacije grafemičke neujednačenosti u staro-slavenskim glagoljičkim rukopisima.” МАНУ, Прилози: 29/1–2: 32–41.

Trubezkoy, N. S. 1968. Altkirchenslavische Grammatik: Schrift-, Laut- und Formensystem.2 Hrsg. von R. Jagoditsch. Graz – Wien – Köln: Her-mann Böhlaus Nachf.

Vajs, J. 1932. Rukověť hlaholské paleografie: Uvedení do knižního písma hlaholského. (Rukověti Slovanského Ústavu v Praze 2). Praha.

Žagar, M. 2009. “Hrvatska pisma u sredjem vijeku.” Povijest hrvatskoga jezika. 1: Srednji vijek. Glavni urednik Ante Bičanić. Zagreb: Croatica: 107–219.

!136

”Att ha sanningen i spetsen…” Om Katarzyna Suchcickas lyriska värld Małgorzata Anna Packalén Parkman, Uppsala universitet Katarzyna Suchcickas poesi ställer stora krav på mottagaren. Hennes dikter, till synes mycket moderna till både form och innebörd, är samtidigt intimt förknippade med litterära traditioner i den äldre europeiska kulturen. De innehåller dessutom många anspelningar på och referenser till kulturella koder och symboler från olika epoker. En mycket viktig roll spelar också de i verserna skickligt invävda textcitaten till kända namn i världslitteraturen, bl.a. Proust, Kafka, Mann, Dostojevskij, Márquez, Achmatova och Pusjkin. Dessa hänsyftningar signalerar inte bara den andliga samhörigheten till före-bilderna utan också en fortsättning på den intellektuella och globala dialo-gen. Suchcicka själv beskriver – i en av de tidiga diktutgåvorna – sitt poetiska credo på följande sätt:

Poesi är att fiska med nät av ord [...]. Den infångade betraktar oavlåtligt sin situation genom orden; poesin är ett viljelöst medium, genom vilket världen flyter och uppenbarar sig i olika former. Det är alltså världen själv som framkallar det uppror som riktas mot den själv. Upproret – poetens värdighet. Jag mot allt som inte är jag, som inte är världen, så som den borde vara. Egocentrism är inte en egen-skap hos poeten, den utgör det enda sättet att existera. Inom sig bär poeten hela livet, och måste ge uttryck för detta liv. Och döden. Evig-heten. (Suchcicka 1986, 6)1

Detta med att ”fiska med nät av ord” är resultatet av Suchcickas mentala, verbala och reflekterande virtuositet. Samtidigt är hennes poesi mycket tydlig i sitt poetiska budskap. Den intellektuella polyfonin är inte enbart en kuliss för presentationen av normerna i den civiliserade världen, utan också en kommentar till poetens egna existentiella dilemma.2 Det råder inget tvivel 1 Jag använder mig här och i fortsättningen – om inget annat anges – av Lennart Ilkes över-sättningar av de i min artikel iförda citaten och framför allt av Katarzyna Suchcickas dikter till svenska: både de publicerade (som jag markerar med TKV) och de opublicerade, där för-kortningar för de olika diktsamlingarnas polska titlar finns angivna. Jag vill härmed tacka Lennart Ilke för att han på ett förtjänstfullt sätt översatt de sistnämnda och ställt dem till mitt förfogande för denna artikel. 2 Några av dessa reflektioner finns i utförligare form i efterordet till Katarzyna Suchcickas

! 137

om att just den ”existentiella smärtan” är ett av de mest påtagliga känneteck-nen i dessa dikter:

Det gör ont i mig; alltså vet jag att det är jag som är jag

– säger det lyriska (övervägande kvinnliga) jaget i en av dikterna och trave-sterar härmed Descartes kända Cogito ergo sum. Samtidigt är dikten en be-kännelse av att detta medvetande de facto är –

(…) som salt i ögat på min bländande klara medvetenhet om smärtan Vittnenas mörka existens [Ciemne istnienie świadków] (NP)

Suchcickas lyriska hjälte vet samtidigt att lidandet är just det priset som en människa måste betala för att försöka genomskåda kaoset och återställa ord-ningen i en värld som består av så många differentierade värderingsnormer.

Jag har ännu huvudet kvar i den tidigare världen försjunken i en ljuv dröm medan mina ben vandrar Spädbarn på vandring [Niemowlę wędrowne] (TVK)

– avslöjar portalfiguren i den ovan citerade dikten, väl medveten om att:

Varje människa är annorlunda (...) I sin egen takt öppnar hon sig lever upp rodnar (…) Varje [Każdy] (TVK)

Individen i Suchcickas poesi ses alltså alltid som en liten partikel i univer-sum, med alla sina individuella drag, samtidigt dock fullt medveten om sin

diktsamling Dzikie kryształy (Vilda kristaller) (Packalén 2004). Se också mina artiklar Pack-alén Parkman 2011a och 2011b.

!138

egen förgänglighet i förhållande till universum och evigheten, som t.ex. i följande dikt:

Här har någon annan flyttat in där min vila blev kvar jag kan bara besöka den att komma hit är långt ifrån att sätta bo (…) Studie i hemlöshet [Studium bezdomności] (TVK)

Trots detta, eller kanske därför, präglas dikterna av övertygelsen om att det just är poesi och konst som utgör motgiftet till människans existentiella lidande. Detta specifika non omnis moriar, ”inte dö helt”, eller tvånget att efterlämna ett spår på marken, om så bara i poetisk form, dominerar ständigt Suchcickas poesi. Den kvinnliga hjälten är dock medveten om poetens själv-pålagda krav att ständigt fånga olika aspekter av verkligheten, såsom i dikten ”Sofism”:

Därigenom är du dödlig – att du kämpar för evigheten dödlig är din nuvarande tid Sofism [Sofizmat] (NP)

Eller i dikten ”Bokslut”:

Istället för ära och förtjänster samlar jag erfarenheter Det passar illa till min självbild (…) Bokslut [Bilans] (TVK)

Detta åtföljs dock av medvetenheten om den konstnärliga skaparens ensam-het. Dennes skenbara frihet, utöver friheten i politisk mening, kan i dessa dikter innehålla en mängd andra dimensioner, särskilt för en konstnär som inte är bunden till de vanliga vardagliga bestyren:

(...) medan andra springer till arbetet tänker jag vara lycklig det blir som det blir Frihetens tvång [Przymus wolności] (HP)

Litteraturforskaren Włodzimierz Bolecki tar i en recension av diktsamlingen Dzikie kryształy (Vilda kristaller) upp en central aspekt i Suchcickas poesi:

! 139

I dessa dikter finns inte många beskrivande, yttre element. Världen är överförd till det inre. Varje dikt skapar en ”berättelse” om sig själv, om det egna ”jaget”, som identifierar sig själv, inte i kontakten med den yttre, främmande verkligheten, likgiltig för dess känslor, utan identifierar sig i kontakten med en annan person eller andra männis-kor, men framför allt med sig själv (Bolecki 2004, 72 – min övers. MAPP).

Den här reflektionen gäller i lika hög grad poetens lyrik även i hennes senare diktsamling, Haust powietrza (En mun luft) från 2009. Medvetandet om den egna existensen och det därav följande inre imperativet att eftersträva san-ningen, att förkasta stelnade, stereotypa tankesätt och ifrågasätta vedertagna kulturmönster, är själva grundkonstruktionen i denna poesi. Samtidigt utsätts dikternas författare ständigt av ett inre tvång att oupphörligt skapa. Således är friheten i den bemärkelsen både poetens lycka och skräck. Men även om det lyriska jaget bittert frågar:

(…) vem bryr sig vilket berg jag är på vilken källa jag dricker ur Besöket [Wizyta] (HP)

– utgörs poetens religion av:

(...) penna och papper de valdas gömställe mitt bröd och vin min hälsa Eremiten [Eremitka] (DK)

Suchcickas poetiska verk undviker stora ord, fraser och högtidliga deklara-tioner. Med hjälp av små, ofta sofistikerade, stilistiska medel, ger hon dock mottagaren inte bara möjlighet att njuta av dikternas utsökta språkliga virtu-ositet, utan avspeglar på så sätt även sin egen ideologiska hållning. Ett ord, och särskilt det publicerade ordet, d.v.s. det som förmedlas i tryck, utsätts för en ontologisk reflektion. Språket används inte endast för att ge utformning åt den poetiska fantasin, utan också för polemisk och inte sällan självironisk distans till allt som omger och begränsar oss. Även åldrandet och döden be-handlas i detta sammanhang med oväntade mått, som t.ex. i dikten ”Med tiden”:

!140

Tiden har alltså visat sig vara biologi! (…) Biologi är en drottning – ond, självständig, hänsynslös. Förgäves ska du be henne. Du kan bara ge dig i hennes våld. Z czasem [Med tiden] (TVK)

Medvetandet om den mänskliga existensen är därför en viktig faktor i dik-terna, såsom det inre imperativet att söka sanningen – oupphörligen och till varje pris. Att göra sin röst hörd, att ta ställning för eller emot beträffande ett etiskt och/eller moraliskt dilemma är just den fråga som ligger poeten var-mast om hjärtat. Det framkommer bl.a. i följande dikt:

Det finns saker som man inte säger Det finns saker som man skriver – skriker Börda [Ciężar ] (TVK)

Det viktigaste är dock att först och främst vara sann mot sig själv och sin egen natur. Huvudpersonen i dikten ”Asyl” säger:

jag är lycklig helt enkelt oberoende av Människornas, Deras Samtal, Omständigheterna som är Avoga mot min livaktighet som Inte Tycker Om min lycka jag är lycklig i mitt inre Asyl [Azyl] (TVK)

! 141

Dikternas lyriska hjälte framhäver ständigt sin existens, alltför väl medveten om att även om döden utgör det oundvikliga slutet av livet, måste vi alla, så länge vi lever, bygga våra liv främst genom att relatera till andra. Mänsklig-hetens historia handlar ju till stor del om just relationer. Även denna fråga berikas i Suchcickas poesi med den för henne typiska känslomässiga ambi-valensen. Personerna i dikterna är smärtsamt medvetna om att mänskliga relationer är långt ifrån perfekta, som t.ex. i dikten ”Min smärta”:

Du nedriga skändliga distans människor emellan som inte låter dem närma sig varandra (…) Sålunda avvisad bortstött går jag min väg gråtande och mitt inre är tomt Men de hade kanske ingenting att ge? Min smärta [Ból mój] (TVK)

Det lyriska jaget i Suchcickas dikter markerar ständigt sin självständighet, väl medvetet om risken att förlora sin egen individualitet och lyhördhet bland vardagens trivialiteter. Det gäller även andra i vår omgivning: man måste försöka urskilja individen i den anonyma kollektiva massan och – som man läser i dikten ”Jag söker” – ideligen just upptäcka:

(…) människan i människan Men hon gömmer sig bakom ansikte och namn Jag söker [Szukam] (TVK)

Samtidigt belyser många av dikterna kvinnornas potential. Kvinnan i Suchcickas poetiska värld är mycket medveten om sin egen kvinnlighets styrka. Hon har dessutom en stor självkännedom beträffande sina viktigaste resurser: sin talang och kreativitet. Denna konstnärliga slagkraft utgör kvin-nans enda rustning i en värld där hon från födseln bär stigmatisering p.g.a. sitt kön – en välsignelse och en förbannelse på samma gång:

!142

Kvinnan med sitt eviga sår som retar männen vad ska hon ta för att lugna sig själv och världen (…) Stigma [Stygmat] (NP)

Detta ”eviga sår som retar männen” för tankarna till Kristi sår och symboli-serar alla kvinnors lidande och uppoffring. Det signalerar också krav på ett återupprättande av de mänskliga rättigheterna – också för världens kvinnor. Suchcickas poesi exponerar, vilket redan titeln på hennes debutsamling från 1993 – Niebieska pończocha (Blå strumpa) antyder – en viktig dimension till, som hänvisar till den feministiska debatten. Mycket suggestiv i detta sammanhang är den korta dikten ”Haiku” från just denna diktsamling:

En i silver förläget inbäddad liten sten Mörk i det skimrande höljet – Kvinna. Haiku (NP)

Som Regina Grol-Prokopczyk framhåller3 kan denna dikt

(…) be read as a diagnosis of the status of Polish woman today: their potential and value, in spite of their self-effacing qualities or entrap-ment; their elevation into symbolic status, e.g., of Matka Polka (Polish Mother) with its lofty connotations of strength, heroism and dedica-tion, yet overall confinement and darkness of the womens’s reality (Grol-Prokopczyk 1996, XXV).

Dikter av det slaget, som – för att använda Grol-Prokopczyks slutsats – ”im-plies the Polish womens’s ambiguous position within the patriarchal order” (Grol-Prokopczyk 1996, XXV), kännetecknas av snarlik distans till det man-liga, färgad inte sällan med ironi och även med bitterhet, vilket utmärker poetens kommentarer i förhållande till hennes egen poetiska roll – som t.ex. i dikten ”Åh, på det viset”:

3 Se den mycket intressanta analysen av denna och andra dikter av Katarzyna Suchcicka i Grol-Prokopczyk 1996.

! 143

(…) jag är poet jag ska lida och beständigt tro Jag bär mitt stigma och har pennan till bajonett Åh, på det viset [Aha, to tak ] (TVK)

Särskilt utmärkande i det avseende är dikten ”Känslomässig hedonism” i vilken man finner en tydlig utmaning och uppmaning beträffande det som i den polska kulturen (och i många andra) kallas för ”den naturliga kvinno-rollen”. Med den menar man givetvis kvinnans ”biologiska mission”, i det allmänna medvetandet symboliserad och konkretiserad oftast genom gravidi-tet och moderskap. Det lyriska jagets självironi i detta sammanhang är de-monstrativt iögonenfallande och betydande:

Om jag blir en person med alltför lätt mage rycks jag med av första bästa teori Känslomässig hedonism [Hedonizm uczuciowy] (NP)

Det är en truism att påminna om att det inte är naturen utan kulturen som till-delat kvinnan hennes sociala roll, d.v.s. främst som bärare av livet, och där-med begränsar henne till den av fysiologin styrda ”naturplikten”. Suchcickas poetiska tankevärld vägrar att ta till sig denna destruktiva kulturuppfattning. I dikten ”För övrigt” läser man:

TRO på min styrka om jag tittar som en pojke blir avgrunden enorm jag är ju en människa med en mage som rasande hannar har på kornet För övrigt [Poza tym] (NP)

”Jag är ju en människa med en mage” – konstaterar det lyriska jaget, och inte, som man kunde förvänta sig,” jag är ju en kvinna med en mage”. Detta påståendes sarkasm och även (i viss mån) svekfullhet (i bästa bemärkelse), förstärks dessutom av diktens trotsiga avslutning:

!144

(…) men med hjälp av höga ljusa steg tar jag ett pojkaktigt skutt rakt i ansiktet på dem som vet ”vad -en-sådan-kvinna-som-inte-längre-är-barn-borde” För övrigt [Poza tym] (NP)

Denna dikt, och många liknande, betonar kvinnans potential som bygger just på alla hennes feminina attribut. Kvinnan i Suchcickas dikter döljer inte alls hur medveten hon är om sin kvinnlighets potential, energi, och verknings-fullhet:

(…) av mina oroliga knän fladdrar de manliga ögonens speglar Kvinnlighet… [Kobiecość…] (NP)

Hon är samtidigt medveten om de faror som är förknippade med den stereo-typa uppdelningen i sociala roller baserade på kön. Den kvinnliga huvud-personen i den ironiska dikten ”Apage” protesterar mot det sociala överseendet och bejakandet som män tilldelats till följd av stela kulturella strukturer. Hon konstaterar sarkastiskt:

(…) när samma sak görs av den som fallos bär kallar man honom en man medan hon, berövad vapen att strida med föräras namnet dåre för visst är det vansinne att utan sköld och med läpparna fladdrande av förvåning ge sig in i stridsberedda led galenskap bygger ointagliga torn Apage (NP)

En man, av naturen utrustad med ett ”stridsvapen” (här i bokstavlig och bild-lig bemärkelse), förväntas kämpa och segra, eftersom den manliga kampen (och även segern) på sätt och viss är honom tillskriven genom de kulturella och sociala normerna och förväntningarna. Kvinnokampen däremot, från-tagen alla manliga attribut, är därmed på förhand dömd att misslyckas. Dess-

! 145

utom en kämpande kvinna kan lätt kallas för ”galen”. Därav den spelfulla titeln på den ovanstående dikten: ”Apage”, som ju hänvisar till besvärjelsen ”Försvinn, Satan!” och härmed antyder att en kvinna, i likhet med Satan, är besatt och som sådan både förtappad och fördömd – just på grund av sitt kön. Och ändå – som det lyriska jaget ironiskt konstaterar i diktslutet – är det just galenskapen som ”bygger ointagliga torn”. Kvinnan i dikten är mycket medveten om sin begåvning. Just denna talang och konstnärliga kre-ativitet är hennes mest effektiva vapen. Det är konsten som låter henne att skapa en annan, ”rättad”, version av denna värld, som sedan århundraden styrs av och med patriarkala värderingar och normer. Emellertid blir det kvinnliga klättrandet mot dessa ”ointagliga torn” sällan ostraffat, vilket kon-stateras med tydlig självironisk distans:

Åh hur vågar jag jämställa mig med en man Och hur vågar jag att inte bromsa min tillväxt Åh hur vågar jag förnedra honom mäta honom med mig Biologin ler [Biologia się uśmiecha] (NP)

Budskapet är klart: kvinnor ska frigöras från deras biologiska mission. Men – vilket det lyriska jaget är väl medvetet om och ständigt betonar – det är inte lätt att förkasta den roll som kvinnor, i kraft av traditionen, i århundra-den har identifierat sig med: de känner ett stort ansvar att föra mänskligheten vidare genom att föda barn. Icke desto mindre vill de kvinnliga huvudperso-nerna i dikterna inte alls ersätta det patriarkala samhällets diktatur med ett slags matriarkat, utan snarare markera sina avståndstaganden gentemot den biologiska determinismen, som ju inte bara bestämmer de sociala rollerna utan också direkt och indirekt bidrar till diskrepansen och kontaktsvårighet-erna mellan människor beroende på deras kön. Alla drömmer om att kunna –

(…) bara för ett ögonblick få leva utan tanke på sitt kön Stigma [Stygmat] (NP)

!146

Frågan om kommunikationen mellan människor utgör inte bara ett av led-motiven i Suchcickas poesi utan innehåller dessutom ett för denna poesi ut-märkande dubbla perspektiv: jaget gentemot världen men även världen gentemot jaget. Alla bär ansvar för denna – som i den tidigare citerade dik-ten – ”nedriga skändliga distans” människor sinsemellan, alla bidrar till ska-pande och bibehållande av denna brist på empati som ofta präglar de mänskliga relationerna. Det är alltså inte överraskande att nyckelordet och också ett ständigt återkommande tema i Suchcickas lyriska värld är just kär-lek, som:

Kanske räddar ingen från att förvandlas till ett lik Men den närmar världen till kroppen Kärleksakt [Akt miłosny] (TVK)

I sin känslomässiga värld pendlar det lyriska jaget mellan den dagliga verk-lighetens kaos och den känsla av harmoni och välbefinnande som bara kan upplevas genom kärlek. Därför får också kärleken i Suchcickas poesi nästan en sakral dimension, som t.ex. i ”En utövande”:

Jag kan nog bara be genom att se in i en annan människas ögon Där undersöker jag om Gud existerar och om han är dödlig En utövande [Praktykująca] (TVK)

Eller i dikten ”Kärlekens pragmatism”:

(…) Inte om ungdom – om lustfylld kärlek ska du be Kärlekens pragmatism [Pragmatyzm miłosny] (TVK)

! 147

För att citera litteraturkritikern Jerzy Hurnik, består Suchcickas lyriska värld av två beståndsdelar: ”Det är en värld av kvinnor och en värld av män” (Hurnik 2003, 114). Kärleken mellan man och kvinna får i detta samman-hang en speciell betydelse: som en universell faktor krossar den alla tids-mässiga och rumsliga gränser. Beträffande den erotiska poesin påminner Suchcickas kärleksdikter till sin karaktär om två kända polska modernist-iska föregångares alster: Maria Pawlikowska-Jasnorzewskas och Anna Świrszczyńskas, inte bara genom den kondenserade formen utan också tack vare det subtila sättet på vilket poeten återger den intima sfärens komplice-rade natur och erfarenheter sedda just ur kvinnans perspektiv. Här rör det sig dock inte om ett slags duplicering av de redan befintliga polska litterära klassikernas mönster. Tvärtom: Suchcickas originella erotiska dikter, särskilt i diktsamlingen Dzikie kryształy (Vilda kristaller), utgör essensen av poetens genomträngande känslighet. Dessutom är de mycket utsökta i sin enkelhet, som t.ex. dikten ”Lampor i rörelse”:

Utanför fönstret kör många bilar förbi Men många är ändå inte mycket Mycket är en som envisas med att inte komma Lampor i rörelse [Ruchome lampy] (TVK)

Kropparnas partnerskap bör harmonisera med de älskandes andliga gemen-skap. Kärleken berikas då även med närmast kosmisk räckvidd:

(…) jag kallar dig droppe för sådan är du inom mig uppfylld som en droppe ocean i jorden Droppe [Kropla] (HP)

Kärlekslyriken är bara en av olika dimensioner i denna poesi, vars röda tråd utgörs av de ontologiska problemen. Suchcicka reagerar med tillförlitlig känslighet på alla existentiella och andliga vibrationer liksom en intellektuell och moralisk seismograf, både vad gäller människor i allmänhet och – fram-för allt – den sökande, undrande, vilsna individen.

!148

Med detta hänger reflektioner beträffande frihet (i bred mening) ihop. I det sarkastiska yttrandet från en av de senare dikterna: ”Till friheten släp-per de väl ut dig blott för att överge dig” (”Na wolność choćby po to cię wy-puszczą, by cię opuścić”)4 ekar och återspeglas de etiska och moraliska dilemman som de polska Nya Vågen-poeterna tog upp i sina dikter i slutet av 1960-talet. I senare verk däremot förknippas friheten i Suchcickas poesi oväntat med naturmotivet, som t.ex. i dikten ”Frihet”:

Jag har inget palats – mitt palats är av höga träds gröna blad Jag har inget hem – mitt hem är vida ängar med stockrosor i ring (...) Världen är ännu mer min än om jag den ägde Frihet [Wolność] (HP)

På ett motsvarande sätt bekänner den kvinnliga personen i en annan dikt föl-jande:

Jag är en vild trädgård orensad

– och så tillägger hon sarkastiskt:

Trädgård som fast tjänst? Trädgård inom ramar? Ojämförbar med en myndighet [Niewspółmierność z urzędem] (HP)

Det råder ingen tvekan om att Suchcicka, under några års vistelse i Sverige5 (och i de övriga skandinaviska länderna), anammade särskilt svenskarnas specifika och starka bindning till naturen. I en annan dikt med detta motiv läser vi:

4 Suchcicka, K., Sportliv (Życie sportowe, HP). 5 Katarzyna Suchcicka bodde under åren 2001–2005 i Sverige. Där utkom diktsamlingen Vilda kristaller. Dikter i urval ut för första gången, i översättning av Lennart Ilke (Ilke 2004).

! 149

(...) jag hyllar svenskarnas tro på naturen jag är stark och ger mig hän till naturen jag tittar skrattar skriver Skandinavisk saga [Bajka skandynawska] (HP)

Naturen i Sverige och i Norden framstår i Suchcickas senare poesi såsom en yttre rymd, en oas av frihet:

(…) Mälarens spegel tackar jag för lisa för ögonen och för öronen fåglarnas kvitter i Lärkstaden (…) I mitten natur [W środku natura] (HP)

Många hänvisningar till naturen berikar hennes poesi med oväntade nya och originella fältreferenser. Alliansen med naturen får på så sätt nästan meta-fysisk anstrykning:

(...) i grenarnas lätta sus vet jag att jag inte bara har en kropp Områden [Rejony] (HP)

Paradoxalt nog – vilket även kritikern Adriana Szymańska understryker – är det

inte hemlandets natur, utan det svenska landskapet som har gjort henne [poeten] känslig för livets mening och skönhet. (...) Kontakten med kulturlivet i Sverige har lagt ytterligare dimensioner till hennes känsla för naturen. (Szymańska 2010, 21)

Samtidigt är det viktigt att betona dessa dikters i det sammanhanget särskilt väsentliga aspekt: det lyriska jaget är vemodigt medvetet om att den svenska fridfullheten och naturens oförstörda fägring är resultatet av en helt annan historisk, kulturell och geografisk utveckling i jämförelse med Polen. Käns-lor av sorg och bitterhet uttrycks närmast explicit i en dikt „Det neutrala lan-

!150

det” som Suchcicka publicerade i en svensk tidskrift under sin vistelse i Sve-rige (Suchcicka 2009a):

Under alla dessa krig räder (...) nynnade farfar stillsamt på Östermalm utan att bry sig om människors bistra öde eller stalinismen i öster eller år -39 i söder. Det neutrala landet [Neutralny kraj]

Det lyriska jaget känner tyngden av historien, och därmed även ansvaret för sitt eget lands öde. Precis som man inte kan fly från sig själv, kan man inte, när man är utanför Polen, vara helt befriad från sin ”polskhet” – i en vid be-märkelse av detta begrepp. Att i detta sammanhang tillskriva de lyriska hjäl-tarna patriotiska känslor vore en kliché, icke desto mindre är den polska historien alltid närvarande i Suchcickas dikter, särskilt från den ”svenska perioden” i hennes konstnärliga verksamhet. Även en sådan trivial verksam-het i Sverige som t.ex. lövbränning på hösten väcker oväntade associationer:

Rök Rök på andra sidan floden Rök över Warszawa De bombar Warszawa! Men det är löv de bränner vid Mälaren en senhöst i Sverige 60 år senare i mitt huvud [60 lat później w mojej głowie]6

Eller i en annan dikt:

(...) jag kan ju inte vara så pigg och fräsch jag återvänder till Polen Där har inte så många förkrigshus klarat sig I mitten natur [W środku natura] (HP)

6 Suchcicka, K., ”60 lat później w mojej głowie”. Op.cit.

! 151

Vistelsen i ett land som inte påverkades av historiska katastrofer och inte blev offer för ett invecklat politiskt system, skänker visserligen inre frid – men bara för ett kort tag, som en nödvändig ventil och en berikande kreativ ”mun luft” – som ju en av de senare diktsamlingarna heter. Fascinerande är titlarna på många lyriska verk som ofta kompletterar dikternas poetiska budskap. På samma sätt är ordlekar i Suchcickas poesi aldrig ett spel för spelets eget skull. Hon destillerar ord och betydelser, ska-lar lager efter lager av stela, utslitna fraser, försöker plocka ut själva kärnan i frågan eller problemet. Som Adriana Szymańska mycket riktigt påpekar, använder sig Suchcicka av språket ”(…) som om det vore en skalpell för att avlägsna rena färger, konturer, rena sinnestillstånd, rena existensformer” (Szymańska 2005). Metaforerna går mer på djupet än vad som kommer fram under en flyktig diktläsning. Litterära anspelningar, hänsyftningar och inte minst ironi, sarkasm, paradox och skenbara motsägelser utgör den språkliga och poetiska täckmanteln med vars hjälp poeten avslöjar sina egna men också och framför allt mänsklighetens existentiella dramer. Man blir ständigt påmind om de etiska och moraliska normerna och om vikten av ord och deras ansvar för de uttryckta tankarna, idéerna och sanningarna. Just de oupphörliga försöken att se till att sanningen inte försvinner eller går vilse i en ström av banala ord och tomma begrepp är mest signifikativa för Suchcickas poetiska värld. Som man läser i en av dikterna och vad som kunde vara ett motto för hela hennes författarskap:

Vad plötsligt är – är av djävulen Vad man får – är av änglarna Ty man måste gräva, fördjupa för att ha sanningen i spetsen Ju mindre desto mer [Im mniej tym więcej] (HP)

Bibliografi

Katarzyna Suchcickas verk NMS – Niepowstrzymana mięśniem szybuję. 1986. Warszawa: MAW. S – Sycenie. 1988. Wrocław: Ośrodek Teatru Otwartego Kalambur. ”Neutralny kraj” 2009a. Suecia-Polonia, 2:6. NP – Niebieska pończocha. 1993. Kraków: Wydawnictwo Literackie. Selected poems. 2002. English translation by Regina Grol-Prokopczyk and

Katarzyna Suchcicka. Stockholm: Polish Institute.

!152

Wybór wierszy. 2002. Sztokholm: Instytut Polski. DK – Dzikie kryształy. 2004. Warszawa: Wydawnictwo Nowy Świat. VK – Vilda kristaller. 2004. Översättning till svenska: Lennart Ilke. Uppsa-

la: ILKE Bokförlag. TVK – Tankar Vilda Kristaller (polsk–svensk utgåva). 2010. Översättning

till svenska: Lennart Ilke. Rzeszów: Pokarpacki Instutut Książki i Marketingu.

HP – Haust powietrza. 2009b. Warszawa: Oficyna Wydawnicza Łośgraf. ”Warszawianka w Sztokholmie. Wiersze / Warszawabo i Stockholm. Dik-

ter”. 2009c. Suecia–Polonia 2:4–7.

Övrig litteratur Bolecki, Włodzimierz. 2004. ”Dzikie kryształy”. Pogranicze. Szczeciński

Dwumięsięcznik Kulturalny 6: 72–80. Grol-Prokopczyk, Regina. 1996. “Introduction”. Ambers Aglow. An anthol-

ogy of contemporary Polish woman’s poetry (1981–1995). Austin: Host Publications. Inc., XXV–XXVI.

Hurnik, Jerzy. 2003. Stygmaty kobiecości. Częstochowa: Wydawnictwo Wyższej Szkoły Pedagogicznej w Częstochowie.

Packalén, Małgorzata Anna. 2004. „Szukam człowieka w człowieku….”. Efterord till Dzikie kryształy (DK). Warszawa: Wydawnictwo Nowy Świat, 62–71.

Packalén Parkman, Małgorzata Anna. 2011a. ”Det finns saker som man skriver – skriker!” [rec.]. Svensk-Polsk Bulletin:10.

Packalén Parkman, Małgorzata Anna. 2011b. ”’Im mniej tym więcej...’. O poezji Katarzyny Suchcickiej”. Więcej życia niż słów, red. M. Telicki, och M. Wójciak. Poznań: PTPN, 195–212.

Szymańska, Adriana. 1994. ”Boli mnie, więc jestem”. Nowe Książki 4:47–48.

Szymańska, Adriana. 2005. ”Samotność i wspólnota”. Przegląd Powszechny 4.

(http://katalog.czasopism.pl/index.php/ Przegl%C4%85d_Powszechny_4/2005).

Szymańska, Adriana. 2010a. „Świat jest mój”. Nowe Książki 2: 21–22. Szymańska, Adriana. 2010b . “Czas spokój, czas ból”. Przegląd Powszechny

2: 147–149.

! 153

A Criterion for Old Age Raimo Raag, Uppsala University

0. Introduction When applied to the periodization of the life cycle of human beings, the con-cept ‘old age’ is used to refer to the later part of life, or more precisely to the span of years after youth and middle age nearing life expectancy. Accord-ingly, the concept elicits inescapable associations with ‘elderly persons’, ‘senior citizens’, ‘oldsters’, ‘65+’, and the like. Since old people generally are more prone to disease and sickness than younger adults, old age might be conceived as something less desirable or even terrifying. For historical lin-guists, however, old age invokes ideas and feelings of a different nature. In the periodization of language development old age denotes a past stage in the history of a given language differing from later and the present stages both in linguistic situation and the nature of linguistic changes, as is the case with Old English as opposed to Middle English and Modern English, Old East Slavic in contrast to Russian, Ukrainian, and Belarusian, and Old Esto-nian versus Modern Estonian. In such connections, notions like ‘dated us-age’, ‘archaism’, and ‘preserved to our day’ rather raise expectations. Linguistic signs assigned to the category of archaisms frequently prove help-ful in establishing the properties of a language in the remote past, just as old manuscripts preserved to our day not only present important clues to our understanding of language and culture in early civilisations, but also, given that old manuscripts frequently are translations, the interrelationship be-tween linguistically divergent source texts and translations, as diligently car-ried out by Irina Lysén, formerly Ågren, in her study of the Slavic trans-lation of Ephrem the Syrian’s Paraenesis (Ågren 1989; 1991) and of the first Slavic translation of the Book of Esther (Lysén 2001), as well as in the in-troduction to her concordance to the oldest versions of the translation of the Greek gospel texts into Old Church Slavic found in the Marianus, Zogra-phensis, Assemanianus, and Ostromiri codices (Lysén 1995). The gospel texts in the Marianus, Zographensis, and Assemanianus codices date to the late 10th or early 11th century, and the Ostromir Gospels were created in 1056 or 1057. As for Estonian and other Finnic languages,1 1 In order to avoid confusion about Baltic (i.e. Latvian, Lithuanian, and the now extinct Old Prussian) and Baltic Finnic languages (Livonian, Estonian, Votic, Ingrian, Karelian, Ludic,

!154

no texts of such ancientness are known. It is true that the oldest written attes-tations of two Finnic languages, Estonian and Livonian, can be found in Heinrici Chronicon Livoniæ, the Livonian Chronicle of Henry, a text in Lat-in providing eyewitness accounts of the Christianisation of Old Livonia – an area roughly corresponding to Estonia and Latvia of today – between 1180 and 1227,2 but it was not until the mid 1520s that the first coherent texts in Estonian preserved to our days were written and a book containing text in Estonian was printed. The Latin text of the Livonian Chronicle of Henry includes, besides a quite substantial quantity of Estonian and Livonian prop-er nouns, three short sentences in Estonian or Livonian, and four Estonian nouns (Alvre 1984, 337–342). The shortest sentence in Estonian quoted by the chronicler Henry reads Laula! Laula! Pappi ‘Sing! Sing! Priest’, an ex-hortation scornfully directed to Frederic, a warrior-monk of the Cistercian Order from Altzella Abbey near Nossen in Saxony, when he was tortured to death on the shores of Aģe River (in present-day Latvia) by his Estonian captors from the island of Saaremaa (Swedish and German: Ösel) in April 1215. This sentence is of some interest since it contains the first attestation of Estonian papp ‘priest of the Eastern Orthodox Church’, (informal) ‘priest in general’, (archaic) ‘a person associated with the cult of pagan gods’ (Langemets et al. 2009 s.v. papp). This noun was early identified as a loan-word from Old East Slavic popŭ ‘priest’. Even though other possible sources of papp have been discussed in the course of time (Middle Low German pape ‘priest’, Old High German pfaffo ‘priest’, and Old Scandinavian papi ‘priest’), it is still generally believed that Old East Slavic is the most plausi-ble source of Estonian papp (see, e.g., Blokland 2009, 191–192; Metsmägi et al. 2012 s.v. papp; an account of earlier scholarly literature on the etymol-ogy of Estonian papp can be found in Blokland loc. cit.).

1. Word stems in modern standard Estonian of Old East Slavic origin3 Estonian papp thus belongs to the category of words in Estonian that origi-nate in Old East Slavic. According to a recent statistical survey of the origin of word stems in the Estonian standard language based on an etymological dictionary published in 2012 by Metsmägi et al., the number of word stems,

Veps, and Finnish), I will refer to the latter as Finnic. 2 The Latin text of the Livonian Chronicle of Henry with a parallel translation into Estonian and extensive commentary can be found in Tarvel 1982. A translation into English with in-troduction and notes was published by Brundage (1961). 3 As no early contacts between West or South Slavs with Estonians have been attested, Slavic loanwords in Estonian are most likely borrowed from Old East Slavic (see Blokland 2009, 12), and for the sake of simplicity, (Late) Common Slavic and Old East Slavic will subse-quently be subsumed under the designation Old East Slavic, except when forms from one of the two stages of language development are quoted.

! 155

i.e. root morphemes carrying a lexical meaning, borrowed from Old East Slavic into standard Estonian is 41–54 (Metsmägi et al. 2013, 324); the first figure indicates the number of words with secure etymologies, whereas the second includes all unsecure, disputable etymologies. This makes Old East Slavic loanwords a rather small loanword category in Estonian. In contrast, according to Metsmägi et al. (2013, 329–330), the total number of standard Estonian word stems from Proto-Baltic is considerably higher, 162–235, from Proto-Germanic 193–315, from Low German 476–659, from High German 356–506, from Russian 228–274, from Finnish 197–212, and from Swedish 61–140. As identified in Metsmägi et al. (2013), donor languages that have provided modern standard Estonian with approximately as many word stems as Old East Slavic are Old Scandinavian, Old Swedish, Estonian Swedish and Finland Swedish dialects, Baltic German, and Latvian. Even if Estonian appears to have borrowed relatively few words from Old East Slavic and early Russian, i.e. Russian prior to the early 18th cen-tury when the Swedish provinces of Estland and Livland4 were incorporated into the Russian Empire, this does not at all mean that the words in question are of little or no account, and do not deserve much attention. Let us on this occasion take papp as a point of departure for our exposition and for consid-erations of space confine ourselves to monosyllabic nouns and adjectives ending in a consonant, the most common phonological structure among the Old East Slavic loanwords in Estonian. The etymological dictionary by Metsmägi et al. (2012) provides 21–29 nouns and one adjective of this struc-ture, listed below in alphabetical order. The meaning of the Estonian words has been derived or translated into English from the definitions in the six-volume dictionary of modern standard Estonian by Langemets et al. 2009. The Old East Slavic models for the borrowing in Estonian have been quoted from Metsmägi et al. 2012, but in one or two instances corrected in accor-dance with Vasmer 1964–1973. When Metsmägi et al. 2012 do not present Russian (R) forms of Old Common Slavic (OCS) or Old East Slavic (OES) words, such have been added. Words in modern standard Estonian with certain Slavic (OCS or OES) etymologies are, according to Metsmägi et al. 2012:

hurt -a ‘greyhound’ < OES chŭrtŭ ‘greyhound’ > R chort ‘grey-hound’; kääv -i ‘bobbin; (biology) mitotic spindle’ < OES kěvĭ ‘skein, hank’ > R cévka ‘bobbin, spool’;

4 In order to avoid conceptional confusion with medieval Livonia, often referred to as Old Livonia, and the modern Republic of Estonia, I refer to the Swedish and later Russian prov-inces by their Swedish and German names, Estland and Livland, names which as a matter of fact were used also in Russian: Èstlandskaja gubernija, Lifljandskaja gubernija. The territory of present-day Estonia extends over Estland and the northern part of Livland.

!156

koost -a (dialectal) ‘wooden spoon’ < OES *kopusta ‘stick or spoon used for mixing something’ > R (dialectal) kopýstka ‘stick used for mixing mash’; kurb -a ‘unhappy, depressed, stricken, sad; that which causes such feelings or state of mind’ < OES skŭrbĭ ‘sorrow’ > R skorb´ ‘sorrow, grief’; liud -a ‘dish or large bowl, used for placing food on the table’ < OES bljudo ‘platter, dish’ > R bljúdo ‘dish; food’; look -a ‘piece of wood bent into U-shape, to which the thills are fas-tened with help of the collar straps when harnessing a horse; a for-mation shaped thus’ < OES luka ‘turn, bend, meander’ > R luká ‘bend, curve; (river)bend; saddlebow’; luits -a (dialectal) ‘spoon’ < OES lŭžica ‘spoon’ > R lóžka ‘spoon’; määr -a ‘number, amount, quantity; certain amount, tariff, norm; mea-sure, limit’ < OES měra ‘measure; extent’ > R méra ‘measure; ex-tent’; naat -i ‘(botany) umbelliferous herb, usually a perennial with large leaves (Aegopodium)’ < OES *natĭ ‘tops’ > R (dialectal) natína ‘tops’; niit -i ‘non-woollen twisted thread usually used for sewing or embroi-dery’ < OES nitĭ ‘thread, yarn’ > R nit´ ‘thread’ papp -i ‘priest of the Eastern Orthodox Church; (informal) priest in general; (archaic) a person associated with the cult of pagan gods’ < OES popŭ ‘priest’ > R pop ‘priest’; piird -a (dialectal) ‘weaver’s reed, slay’ < OES bĭrdo ‘weaver’s reed, slay’ > R bërdo ‘(technical) reed (of a loom)’; rist -i ‘shape or sign consisting of intersecting (usually at right angles) straight lines; an object with this shape; crossing; (street) crossing; clubs (in card games); (figurative) difficulties, worries, trouble; mis-ery, nuisance, bother, burden; (in exclamations of fright, annoyance or disdain)’ < OES krĭstŭ ‘cross’ > R krest ‘cross’; sahk -a ‘(dialectal) plough, especially a forked plough; ploughshare (also on a tractor); snowplough; (military) steel plate attached to the gun carriage which rests on the ground and transfers the recoil forces to the ground when firing’ < OES socha ‘pile, stick of wood; wooden plough’ > R sochá ‘(wooden) plough; (old land measure)’; sirp -i ‘an agricultural cutting tool with a shaft and curved blade, sick-le’ < OES sĭrpŭ ‘sickle’ > R serp ’sickle’; sõir -a ‘home-made curd cheese with caraway seeds’ < OES syrŭ ‘cheese’ > R syr ‘cheese’; tulp -a ‘strong post rammed into the ground; a vertical row of num-bers or words’ < OES stŭlbŭ ‘column, pillar’ > R stolb ‘post, pole, pil-lar, column’;

! 157

turg -u ‘market place with tables (usually open-air, nowadays also a building); such a commercial enterprise; (also economics) a system of buying and selling transactions; supply and demand (of products, ser-vices, shares, etc.); marketing district’ < OES tŭrgŭ ‘marketplace’ > R torg ‘trading; bargaining, haggling; (obsolete) market’; tusk -a ‘indignation, distress; bad mood; anguish; short (hot) period’ < OES tǔska ‘worry, concern; sadness, grief; trouble; restlessness, anxi-ety’ > R toská ‘melancholy; anguish; pangs; depression; ennui, bore-dom’; und -a ‘(fishing) branched fish-hook with live bait’ < OES *ǫda ‘fishhook’ > R udá ‘fishhook; hook’; värb -u (informal) ‘sparrow (Passer domesticus)’ ~ varb(lane) ‘spar-row’ < OES vorobii ‘sparrow’ > R vorobéj ‘sparrow’; -lane is a com-mon derivational suffix in Estonian denoting different kinds of living beings. It should be addded that OES vorobii has eluded observation by Metsmägi et al. (2012), who s.v. varblane bring forward OES *vorb as model for varb(lane) ~ värb. The never attested Old East Slavic word *vorb was reconstructed and introduced into the discus-sion on the origin of varb(lane) and its Finnic cognates by Mikkola 1894, 104.

Estonian words not having certain Old East Slavic etymologies are, accord-ing to Metsmägi et al. 2012:

kalts -u ‘an old tattered rag; a piece of cloth used for cleaning or washing’; (mostly in the plural) ‘a tattered but still wearable article of clothing’; (rarely) ‘a person in tattered clothing; (derogatory) ‘a weak-willed, inept, pitiable person’, kaltsad (plural) ‘linen or tow cloth knee (knee) breeches that peasants of former times used to wear; linen, tow cloth or wollen leggings worn with knee breeches’ < OES or R kolóša ‘(knee) breeches’; this word can also be a borrowing from Old High German kalze ‘stocking’; kass -i ‘domestic animal of the cat family, domestic cat (Felis catus domesticus)’; (as last component in compound words) (in other names of animals, more rarely in names of fishes or birds); (mostly in the plural; informal) ‘a set of steel spikes fixed to the climbing boot of a mountaineer, crampons’ < R *koša ‘cat’; Metsmägi et al. 2012 con-sider kass a Russian loanword, but admit that it also might have been borrowed in Old East Slavic times, the problem being that no phoneti-cally suitable Old East Slavic or Russian model has been attested; paast -u ‘partial or complete desistance from (a type of) food for a certain period of time for religious reasons, fasting; state of abstinence from food depending on circumstances, for reasons of health etc.; the

!158

period devoted to fasting, Lent’ < OES postǔ ‘Lent’ > R post ‘Lent’; this word can also be a loanword from either Old Scandinavian or Old Swedish fasta, fasto; perv -e ‘shore; mountain slope, hillside; edge, border’ < OES brěgǔ ‘shore; mountain slope; edge, border’ > R béreg ‘bank, shore’; this word might also take its origin in Proto-Germanic *fervōn ‘ebb tide; low tide; land exposed during ebb and low tide’; piits -a ‘striking instrument consisting of a stick-like shaft and a rope or strap attached to its end, used to force, urge or drive (usually an an-imal)’; (figurative) ‘coersion, oppression, pressure’ < OES bičĭ ‘whip’ > R bič ‘whip, lash’; this word might be borrowed from Old East Slavic as well as from Russian, or from Low German pietske ‘whip’; pulst -i ‘bunch of entangled hairs, feathers, wool or felt; rags, old worn-out article of clothing’ < OES pǔlstĭ ‘felt’ > R polst´ ‘cloth; car-pet; felt’; it has also been suggested that pulst might be onomatopoetic and related to the inherited stem pull ‘bubble’; relationship with Ger-man Polster ‘upholstery, padding’ has also been suggested; teng -a (archaic, informal) ‘money (especially a small sum), peanuts’ < OES denĭga ‘monetary unit’ > R dén´gá ‘money; copper coin’; bor-rowed from either Old East Slavic or Russian; vaap -a ‘glaze’; (figurative) ‘outward form, ostensible appearance’; (anatomy) ‘enamel’ < OES vapĭ ‘colour’5 > R vap, vápa ‘colour’; bor-rowed from either Old East Slavic or Russian; vaen -u ‘strong hostility, hate; war; enemy’ < OES vojna ‘war’ > R vojná ‘war; warfare’; a Baltic etymology has also been suggested for this word, cf. Latvian vaina ‘guilt; mistake’ and Lithuanian vajoti ‘pursue, chase’.

2. The distribution of Old East Slavic loanwords among stem vowels Considering the ancientness of the Old East Slavic loanwords, their full in-tegration into the morphophonological system of Estonian can be no sur-prise. In Estonian, phonetic substitution of loanwords must be accompanied by inflectional adjustment. Thus, nouns and adjectives ending in a consonant are assigned a stem vowel, either a, e, i, or u. As is evident from the list in section 1, monosyllabic Old East Slavic loanwords can take any stem vowel, but what strikes the eye is the uneven distribution of the loanwords among the stem vowels, and, above all, that the incontestably most frequent stem vowel is a, as summarised in the following list: 5 The Old East Slavic form vapŭ in Metsmägi et al. 2012 is probably an oversight; the etymo-logical dictionary of Russian by Vasmer 1964–1973 s.v. vapa gives OES vapĭ.!

! 159

a-stems: 13–16 i-stems: 6–8 u-stems: 2–5 e-stems: 1

The preponderance of a-stems among the monosyllabic Old East Slavic loanwords is unexpected. An overwhelming majority of monosyllabic nouns and adjectives ending in a consonant in Estonian are i-stems. As can be cal-culated on the basis of the lists of words arranged according to inflection types in the Estonian morphological dictionary by Viks (1992, 480–724), there are approximately 2,354 monosyllabic nouns and adjectives ending in a consonant in Estonian, the overall distribution of which among the stem vowels is

i-stems: 1,245 u-stems: 507 a-stems: 462 e-stems: 140

The strikingly high number of i-stems is due to the inclusion of foreign nouns in the count; such words almost invariably become i-stems when be-ing adjusted to the Estonian inflectional system. (In my count, I disregarded of polysyllabic foreign nouns with the stress falling on the final syllable of the word, even though such words are inflected as monosyllables. The inclu-sion of such nouns in the count would have more than doubled the number of i-stems.) However, this makes no difference in substance. The predomi-nance of i-stems among monosyllables ending in a consonant is also mani-fest in the inherited stock of words, as well as in early loanwords from other donor languages than Old East Slavic, as, e.g., stated by Schlüter (1910, 30), Ariste (1940, 44), and Liin (1968, 123–124) concerning words borrowed from Middle Low German. Monosyllabic nouns and adjectives ending in a consonant borrowed into Estonian from Russian are also predominantly i-stems, as my count of such loanwords in the etymological dictionary by Metsmägi et al. (2012) shows:

i-stems: 30–45 a-stems: 16–21 u-stems: 7–10 e-stems: 0

Even if nouns and adjectives with the stem vowel i discernibly prevail over words with other stem vowels in Russian loanwords, it can be seen that a-stems still come to a certain degree of prominence. If the general distribution

!160

of stem vowels in monosyllabic nouns and adjectives ending in a consonant should also be valid for Russian loanwords, the most frequent stem vowel next to i should be u, but as is evident from the list above, this position is taken up by a, with u coming third. Before entering a discussion on the possible reasons for the predomi-nance of a-stems among Old East Slavic loanwords in Estonian, it must be mentioned that Estonian nouns generally are invariable as to stem vowel assignation. Among the 31 words listed in section 1 as certain or uncertain Old East Slavic loanwords only four have, or have had, dialectally another stem vowel than the vowel in the present standard language: kääv -i, but also -e or -ü (Saareste 1958, 971; Must 2000, 95; note that in some Estonian dia-lects any vowel can appear in a non-first syllable), määr -a, but also -u or -i (Saareste 1959, 1067), and sõir -a, but sõõr -u in Äksi parish (in eastern Es-tonia) (Saareste 1962, 148). In addition, for tusk -a, Wiedemann (1893, 1226) gives the additional stem vowel u. This marginal stem vowel variation does not, however, change the mutual proportions of different stem vowels in Old East Slavic loanwords, and may be ignored with regard to the issue that will be discussed in the following section.

3. Discussion and conclusions The predominance of a-stems among Old East Slavic loanwords seems to have escaped the attention of earlier scholars. No mention of this state of things can be found in the works by Ariste (1958) and Mägiste (1962). To my knowledge, the only scholar to generalize about stem vowel alignment of Old East Slavic and Russian loanwords in Estonian is Must 1956. In her arti-cle on the regularities of the adjustment of Old East Slavic and Russian loan-words to Estonian, she points out that “loanwords ending in a consonant mostly get -i- as an interfixed [i.e. stem] vowel” (Must 1956, 133). This ob-servation is fully correct if no distinction is made between the two principle historical layers of Slavic loanwords, viz. Old East Slavic and Russian, as can easily be verified with the monosyllables ending in a consonant by add-ing the numbers of Old East Slavic and Russian loanwords:

i-stems: 36–53 a-stems: 29–37 u-stems: 9–15 e-stems: 1

By contrast, in her monograph on Russian loanwords in Estonian dialects, originally presented as a dissertation for the candidate’s degree at Tartu Uni-versity in 1954, she presents a detailed analysis of the phonetic and morpho-logical characteristics of the loanwords in question (Must 2000, 489–539), but makes no generalizations about stem vowels. This is also true of the cor-

! 161

responding sections in the study of Old East Slavic and Russian loanwords in literary Estonian by Blokland (2009, 327–360). As demonstrated in the previous section, the prominent position of a-stems among monosyllabic Old East Slavic loanwords, and to a certain de-gree even among Russian loans, is a deviation from the established state of affairs in Estonian. Several explanations for this are conceivable. On many occasions the stem vowel a in Estonian reflects Old East Slavic a in auslaut position: koost -a < *kopusta, look -a < luka, luits -a < lŭžica, määr -a < měra, sahk -a < socha, tusk -a < tŭska, und -a < *ǫda, teng -a < denĭga. However, as stated by both Must and Blokland, not all loans are borrowed from nominative forms. Blokland points out both genitive and accusative forms as source forms of several polysyllabic Russian loans in -u in literary Estonian (Blokland 2009, 357). According to Must, Russian loanwords in Estonian dialects are generally borrowed from nominative forms, but in case of Estonian a-stems “now and again one has to consider another case form, especially the genitive singular, to be the source form of the loan” (Must 2000, 536). In the list of Old East Slavic loanwords in section 1 this might apply to nouns with a masculine Old East Slavic model word: hurt -a < churtŭ, sõir -a < syrŭ, tulp -a < stŭlbŭ, and piits -a < biči, as the genitive, partly also the accusative singular form of the Old East Slavic model words ends in -a or -ja. A further factor that can influence the choice of stem vowel is analo-gy, more precisely the association between the phonological structure of the word in the process of being incorporated in the borrowing language and the stem vowel in words with a similar phonological structure that already exist in the borrowing language. This seems to be a reasonable explanation for the stem vowel a in kurb < OES skŭrbĭ. Other monosyllabic nouns and adjec-tives in present-day Estonian with the same phonological structure, i.e. short vowel followed by rb, include, according to Viks 1992, 647–648 (the trans-lations into English have been derived and translated from Langemets et al. 2009):

urb -a ‘catkin’ turb -a (adjective) ‘sturdy, bulky, heavyset’, (noun) ‘chub (Leuciscus cephalus)’ varb -a ‘bar, rod’ virb -a (dialectal -e) ‘shoot, sprout’ närb -a ‘without any appetite; languid, sapless, faint’ kürb -a (zoology) ‘penis (of mammals)’

All these words belong to the native (Finnic) stock of the Estonian lexicon, according to Metsmägi et al. 2012. Thus, they existed in Estonian when Old East Slavic loanwords entered Old Estonian or its predecessor – and they are

!162

all a-stems. But just as many words with the same phonological structure in present-day Estonian are not a-stems:

sorb -i ‘Sorb, Wend’ verb -i (linguistics) ‘verb’ orb -u ‘orphan’ värb -u (informal) ‘sparrow’ kõrb -e ‘desert; primeval forest’ kõrb -i (adjective) ‘(of a horse) bay’; (noun) ‘a bay horse’

All but two of the i-, u- and e-stems can, though, be excluded from the dis-cussion as they did not exist in Estonian during the period of time when Es-tonian adopted loanwords from Old East Slavic and, therefore, could not have any influence on the choice of stem vowel for the Estonian replica of Old East Slavic skŭrbĭ. Neither sorb, nor verb are recorded in the extensive Estonian–German dictionary by Wiedemann (1893) and are, obviously, late 19th or early 20th century loanwords. This also holds for orb, a loanword from Finnish which was introduced into Estonian by the language reformer Johannes Aavik during the first half of the 20th century (Rätsep 1976, 215; Rätsep 1981, 296), by which the stem vowel u is the regular substitution of o in non-initial syllable of the Finnish model for the borrowing, Finnish orpo ‘orphan’ > Estonian orb -u ‘id.’. The stem vowel of värb is also a regular substitution for the vowel of the second syllable of its Old East Slavic model vorobii (Vasmer 1964, 352).6 Finally we have kõrb -e and kõrb -i, the excep-tions that might confirm the rule. As both words belong to the stock of in-herited words in Estonian, they existed in Estonian when loanwords from Old East Slavic entered Estonian. However, most of the Estonian words with the same or similar phonological structure as kurb that existed in Estonian when Old East Slavic skŭrbĭ was borrowed, were a-stems. It thus seems most likely that when kurb was adjusted to the inflectional system of Esto-nian and assigned a stem vowel, the new word was associated with already existing a-stem words, primarily urb and turb, but also with varb, virb, närb, and kürb, perhaps also with värb, which also was borrowed from Old East Slavic, and not with kõrb -e or kõrb -i. Whatever the explanation(s) for the predominance of a-stems among Old East Slavic loanwords in Estonian, this observation calls upon further attention. The lists of examples of words belonging to different etymological layers of the lexicon in Estonian provided by Metsmägi et al. 2013 include very few a-, u- and i-stems among monosyllabic nouns and adjectives end-ing in a consonant that date back to Proto-Uralic or Proto-Finno-Ugric. The by far greater part of words with this phonological structure are e-stems. But

6 The vowel ä instead of a in värb is due to secondary development in Estonian, see Kask 1972, 122.

! 163

when it comes to inherited loanwords, a-stems appear to be strikingly more numerous than other stem vowels. The distribution of stem vowels among inherited loanwords considered in Metsmägi et al. 2013 to be certain Proto-Baltic borrowings is:

a-stems: 18 e-stems: 4 u-stems: 3 i-stems: 0

among certain Proto-Germanic loanwords:

a-stems: 19 e-stems: 3 u-stems: 3 i-stems: 0

and among certain Old Scandinavian loanwords:

a-stems: 7 u-stems: 4 i-stems: 4 e-stems: 0

It should be noted that the numbers given are not definite, as only the lists of examples provided by Metsmägi et al. 2013 have been examined. Neverthe-less, the data presented here and in section 2 make it possible to put forward three tentative suggestions regarding the distribution of stem vowels among monosyllabic nouns and adjectives in Estonian ending in a consonant. First-ly, an a-stem can for fairly good reasons be thought to be an old borrowing either from Proto-Baltic, Proto-Germanic, Old Scandinavian, or Old East Slavic. Secondly, an e-stem is likely to belong to the inherited stock of Pro-to-Uralic or Proto-Finno-Ugric words. Thirdly, i-stems occur only in Old Scandinavian loanwords or in late borrowings. There is also a more general conclusion to be drawn from this exposi-tion: a certain morphophonological property of an Estonian word, such as the stem vowel, may provide a hint at the origin of the word. This line of reasoning connects with the method for synchronic loanword identification based on the phonological structure of words as suggested in Blokland 2002, and has been employed by Viitso (2006). Taking into account the stem vow-el, Viitso concludes that Old Scandinavian and Low German provide pho-netically more suitable models for papp -i than Old East Slavic, and claims

!164

that papp is more likely to be borrowed from Old Scandinavian or Low German, than from Old East Slavic (Viitso 2006, 901–902). On this occasion only the distribution of stem vowels among Estonian monosyllabic nouns and adjectives of Old East Slavic origin ending in a con-sonant was examined. A broader approach, i.e. inclusion of not only poly-syllabic nouns and adjectives, and of verbs, but also of other loanword categories, into the analysis, as well as the compilation of a statistical ac-count based on the whole material presented in the etymological dictionary by Metsmägi et al. 2012, will undoubtedly result in a more detailed and ac-curate description of stem vowel assignment among loanwords in Estonian. Such an approach must, however, be deferred, perhaps to the golden years of a senior citizen to come. For the time being we have to be content with the fact that the stem vowel a in Estonian monosyllabic nouns and adjectives ending in a consonant shows a strong tendency to be a criterion for old age.

References Ågren, Irina. 1989. Parenesis Efrema Sirina. K istorii slavjanskogo perevo-

da. Acta Universitatis Upsaliensis. Studia Slavica Upsaliensia 26. Uppsala.

Ågren, Irina. 1991. K probleme ispol´zovanija pečatnych izdanij grečeskich tekstov pri issledovanii drevnich slavjanskich perevodov: Na primere slavjanskogo perevoda Parenesisa Efrema Sirina. Acta Universitatis Upsaliensis. Studia Slavica Upsaliensia, 31. Uppsala.

Alvre, Paul. 1984. “Eesti ja liivi keeleaines Henriku Liivimaa kroonikas”. Keel ja Kirjandus 27: 335–342, 538–543.

Ariste, Paul. 1940. Georg Mülleri saksa laensõnad. Acta et Commentationes Universitatis Tartuensis (Dorpatensis), B 46, 1. Tartu. [Reprinted in Ariste 2010, 19–72.]

Ariste, Paul. 1958. “Vene laensõnadest vanemas eesti kirjakeeles”. Keel ja Kirjandus 1: 25–33. [Reprinted in Ariste 2010, 131–143.]

Ariste, Paul. 2010. Sõnalaenulõbu. Koostaja: Peeter Olesk. Eesti mõttelugu, 93. Tartu: Ilmamaa.

Blokland, Rogier. 2002. “Phonotactics and Estonian etymology”. Finno-Ugrians and Indo-Europeans: Linguistic and Literary Contacts. Studia Fenno-Ugrica Groningana, 2, edited by Rogier Blokland and Cornelius Hasselblatt, 46–50. Maastricht: Shaker Publishing BV.

Blokland, Rogier. 2009. The Russian Loanwords in Literary Estonian. Ver-öffentlichungen der Societas Uralo-Altaica 78. Wiesbaden: Harrasso-witz Verlag.

Brundage, James A. 1961. The Chronicle of Henry of Livonia. Madison: University of Wisconsin Press.

Kask, Arnold. 1972. Eesti keele ajalooline grammatika. Häälikulugu. Tartu: Tartu Riiklik Ülikool, eesti keele kateeder.

! 165

Langemets, Margit, Mai Tiits, Tiia Valdre, Leidi Veskis, Ülle Viks and Piret Voll. 2009. Eesti keele seletav sõnaraamat 1–6. Tallinn: Eesti Keele Sihtasutus.

Liin, Helgi. 1968. Alamsaksa laensõnad 16. ja 17. sajandi eesti kirjakeeles. Tartu: Tartu Riiklik Ülikool. (Manuscript.)

Lysén, Irina. 1995. Grečesko-staroslavjanskij konkordans k drevnejšim spiskam slavjanskogo perevoda evangelij (codices Marianus, Zogra-phensis, Assemanianus, Ostromiri). Acta Universitatis Upsaliensis. Studia Slavica Upsaliensia, 36. Uppsala.

Lysén, Irina. 2001. Kniga Esfir´. K istorii pervogo slavjanskogo perevoda. Acta Universitatis Upsaliensis. Studia Slavica Upsaliensia, 41. Upp-sala.

Metsmägi, Iris, Meeli Sedrik and Sven-Erik Soosaar. 2012. Eesti etümoloo-giasõnaraamat. Tallinn: Eesti Keele Sihtasutus.

Metsmägi, Iris, Meeli Sedrik and Sven-Erik Soosaar. 2013. “Eesti kirjakeele tüvevara päritolu”. Keel ja Kirjandus 56:313–332.

Mägiste, Julius. 1962. Äldre ryska lånord i estniskan, särskilt i det gamla estniska skriftspråket. Lunds Universitets Årsskrift, N.F. avd. 1, bd. 55, nr. 1. Lund: Gleerups.

Mikkola, Jooseppi Julius. 1894. Berührungen zwischen den westfinnischen und slavischen Sprachen. Mémoires de la Société Finno-Ougrienne, VIII. Helsingfors: Finnisch-ugrische Gesellschaft.

Must, Mari. 1956. “Vene laensõnade laenamisel ja kodunemisel valitsevatest seaduspärasustest eesti keeles”. Eesti NSV Teaduste Akadeemia toimetised 5:128–142.

Must, Mari. 2000. Vene laensõnad eesti murretes. Tallinn: Eesti Keele Sihtasutus.

Rätsep, Huno. 1976. “Soome laenudest eesti kirjakeeles”. Keel ja Kirjandus 19:210–216.

Rätsep, Huno. 1981. “Johannes Aavik ja soome laenud”. Keel ja Kirjandus 24:289–296.

Saareste, Andrus. 1958–1963. Eesti keele mõisteline sõnaraamat. Diction-naire analogique de la langue estonienne, 1–4. Stockholm: Vaba Ees-ti; Andrus Saareste Eesti keele mõistelise sõnaraamatu indeks. Index du dictionnaire analogique de la langue estonienne d’Andrus Saareste. Uppsala: Finsk-ugriska institutionen, 1979.

Schlüter, W. 1910. “Über die Beeinflussung des Estnischen durch das Deutsche, mit besonderer Berücksichtigung des Niederdeutschen”. Sitzungsberichte der Gelehrten Estnischen Gesellschaft 1909:1–45. Jurjew-Dorpat: C. Mattiesson.

SRJa = Slovar´ russkogo jazyka XI–XVIII vv., 1–(28). Moskva, 1975–(2008). Tarvel, Enn (ed.). 1982. Henriku Liivimaa kroonika: Heinrici chronicon Li-

voniæ. Tallinn: Eesti Raamat.

!166

Vasmer, Max. 1964–1973. Ètimologičeskij slovar´ russkogo jazyka, I–IV. Perevod c nemeckogo i dopolnenija O. N. Trubačeva. Moskva: Pro-gress.

Viitso, Tiit-Rein. 2006. “Pagan, põrgu ja papp: kolm kristlikku terminit”. Keel ja Kirjandus 49: 894–902.

Viks, Ülle. 1992. Väike vormisõnastik, II. Sõnastik & lisad. Kratkij morfolo-gičeskij slovar´ èstonskogo jazyka, II. Slovar´ & priloženija. A Con-cise Morphological Dictionary of Estonian, II. The Dictionary & Appendices. Tallinn: Eesti Teaduste Akadeemia, Keele ja Kirjanduse Instituut.

Wiedemann, Ferdinand Johann. 1893. Ehstnisch-deutsches Wörterbuch. Zweite vermehrte Auflage. Redigirt von Dr. Jacob Hurt. St. Peters-burg: Kaiserliche Akademie der Wissenschaften. [Fourth edition: Tal-linn: Valgus, 1973.]

! 167

Ploščad´ Proletarskoj Diktatury: On ideologized names and the reestablishment of pre-Soviet names in Estonia Virve Raag, Uppsala University Ploščad´ Proletarskoj Diktatury is a city square in the historical centre of Saint Petersburg. In February 2014, Irina, my husband, and I were sitting in a hotel room near this square drinking Sovetskoe šampanskoe, eating – with evident enjoyment – real Russian caviar, and exchanging ideas about what times of great political changes we were living in, and how political changes also bring about changes in language. Among other things in the conversa-tion, our address came up for discussion. Staying at a hotel near a city square called Ploščad´ Proletarskoj Diktatury, i.e. the Square of the Dictatorship of the Proletariat, we had good reason to contemplate on names of streets, squares, and other public spaces. In Russia such names reflect the history of the country during the whole twentieth century, whereas in present-day Estonia the fifty years of Soviet rule have left no marks reflecting the ideo-logy of this era. In this contribution I will try to portray the accommodation to Soviet ideology of names in Estonia during the five decades of Soviet rule, and the subsequent re-establishment of earlier names. An attempt is also made to find out why the re-establishment of names of the more or less distant past was so important in Estonia, but not in Russia. To my know-ledge, the re-establishment of names from the pre-Soviet era has so far been overlooked, or only mentioned in passing, in the great number of studies devoted to developments in the independent post-Soviet states, a notable exception being Päll’s survey of the formation of street names in Estonia (Päll 2009).

1. Human language – not only a harmless means of communication The development of language is closely linked to the history of the people speaking the language in question. Changes in society bring about changes in language, notably in the lexicon; new things and concepts must have names. But human language is not only a means for exchanging information,

!168

knowledge, or feelings, it is also a tool for the dissemination of biased infor-mation in order to affect the minds and actions of people. Even if language has been used to this end for thousands of years, it was not until the twen-tieth century that the written word had become accessible to ordinary people to an earlier unseen extent, at the same time as diversified media techno-logies made it possible to reach a larger audience, thus promoting the em-ployment of the spoken and written word for propaganda purposes, and to put into words the preferences and approvals as well as disfavours and dis-approvals that the authority currently in power fosters. It does not make any difference if the power is exercised by a homegrown dictator manipulating his or her native language, or a foreign agent of military occupation: every new rule tries to consolidate its power by inflicting its way of thinking on the people. The Soviet system of government was no exception. Already during the first year of Soviet rule in Estonia, from mid-June 1940 to July 1941, the new rulers began not only to convert Estonian society into conformity with the Soviet system of government, but also to reshape the thinking of the inhabitants of the newly subordinated country. The moulding of the “New Soviet man”, which two decades earlier had been in-troduced by Soviet rule in Russia, now became a reality also in Estonia. From the very first days of Soviet rule, Soviet power and thought was estab-lished, including “Soviet language”. This term was introduced by Ilya Zemtsov (1984) in order to designate a form of human language with a par-ticular vocabulary and phraseology. Soviet language was shaped on the model of Russian and its implementation in all parts of the U.S.S.R. includ-ing conquered areas and countries was an endeavour of great concern to the Kremlin authorities. Considering the subtitle of Zemtsov’s book, “A Guide to the Soviet Orwellian Alteration of the Russian Language”, and the year of its publication, 1984, Soviet language could also be called “Soviet New-speak”. According to Zemtsov, Soviet Newspeak consisted of two basic com-ponents: “fiction which Communist ideology proclaims as reality and reali-ties which are proffered in guise of fiction” (Zemtsov 1984, xiii). Its vocabulary was characterised by phenomena words and fiction words. The first category is composed of words and phrases expressing real things and phenomena entailed by Soviet rule, such as (in Estonian) viisaastak ‘five-year plan’, kolhoos ‘collective farm, kolkhoz’, kollektiviseerimine ‘consoli-dation of individual land and labour into collective farms, collectivisation’, and sovhoos ‘state-owned farm, sovkhoz’. The second category was made up of words lacking real meaning, but aimed at shaping an illusion of demo-cracy, satisfaction and advancement to a better life. The illusion of democra-cy was to be evoked by phrases like demokraatlik tsentralism ‘democratic centralism’, and parteisisene demokraatia ‘party-internal democracy’. The word rahvas ‘people’ and compounds formed by, or phrases containing this

! 169

word, e.g. rahvademokraatia ‘people’s democracy’, rahvakomissar ‘peo-ple’s commissar, minister’, were intended to create an illusion of democratic mass participation and collective decision-making. Contentment and happi-ness was to be brought about by epithets bearing, in a Soviet context, posi-tive ideological connotation, such as punane ‘red’, and helge ‘bright’. The word koit ‘dawn’ should form associations with the transition of Soviet soci-ety from socialism to communism. As the official propaganda depicted So-viet society, in contrast to the Western world, as completely positive, weak points and difficulties in Soviet society had to be named in a less harsh and straightforward way: kitsaskoht ‘bottleneck’, ajutine puudujääk ‘temporary shortage’, or ajutine raskus ‘temporary difficulty’. Soviet propaganda de-picted the world as divided into two parts, one good and the other evil. The words that were used to describe the world in black and white could, strictly speaking, only be understood in their Soviet context, since such words were given either a new meaning or value judgement. Words essentially carrying negative meaning, such as diktatuur ‘dictatorship’, were made positive, as in the phrase proletariaadi diktatuur ‘the dictatorship of the proletariat’. The fully neutral meaning of a word, such as erapooletu ‘impartial, unbiased, neutral’, was shifted, at first during the first year of Soviet rule, to mean ‘non-member of the Communist Party of the Soviet Union’, as in the phrase kommunistide ja erapooletute blokk ‘the Bloc of Communists and Neutrals’ (in 1940). In 1941 erapooletu began to be used with distinctly negative, de-nunciative connotation; in Soviet society nobody could be neutral, “who is not in favour of us, is our enemy”. Thus, a new word was introduced: partei-tu ‘non-Party member’, and the Bloc of Communists and Neutrals was re-named kommunistide ja parteitute blokk ‘the Bloc of Communists and non-Party Members’ (Ahven 1965, 394). In addition to the characteristics mentioned above, Soviet Newspeak made profuse use of clichés, abstractness and blurring, and employed mili-tary terms in everyday life (for exemplification from Estonia, see V. Raag 2003, 241–250, V. Raag 2010, 106–130).

2. The Sovietization of public space in Estonia Since names are of symbolic value and also easily can be changed, Sovieti-zation of names started immediately after the establishment of Soviet rule in the summer of 1940. The new names had to reflect the new political and so-cial order, and conform to the rules of Soviet language, viz. create an im-pression of democracy and onward movement towards the bright future of communism. At the same time names that could call to mind the preceding social system, often referred to as kodanlik Eesti ‘bourgeois Estonia’, were erased from the public space. Sovietization of names manifested itself in two basic ways: substitu-tion and modification. Substitution is the total replacement of a name, the

!170

new name often being patterned on a Russian name, whereas modification involves an element being added to the former name, or the name being slightly altered. As will be evident from the following exposition, all modes of change were put into practise in Estonia.

2.1. Street names: the Estonian street naming tradition The Estonian street naming tradition dates back to medieval times and bears relation to the first urban centres emerging immediately after the German–Danish conquest in the first decades of the thirteenth century. Towns and cities were founded mostly at or near the sites of ancient Estonian settle-ments and were also usually situated at important water or land junctions. The naming of streets followed Low German patterns, due to the fact that all urban centres were inhabited not only by Estonians, but also by German colonists who quickly developed into a new ruling class, and because the major cities were members of the Hanseatic League. Thus, many Estonian cities have streets called Rüütli tänav ‘Knight Street’, Kiriku tänav ‘Church Street’, and Lossi tänav ‘Castle Street’. Other street names describe the form of the street, e.g. Lai tänav ‘Wide Street’ and Pikk tänav ‘Long Street’, or name the type of trade or commerce that was conducted in or along the street, such as Apteegi tänav ‘Pharmacy Street’ and Sepa tänav ‘Blacksmith Street’ (Päll 2009, 166). A street could also be named after its owner, e.g. Erbe tänav, named after Eugen Eduard Erbe, councillor of Tallinn (Kivi 1972, 73; Päll 2009, 166), or after the name of the village, town or district to which they lead, e.g. Viru tänav, a street leading to Viru county, or Tartu maantee, the highway to Tartu, the second biggest city in Estonia. For very many centuries multilingualism was a characteristic feature of street naming in Estonia. This was a result of the linguistic heterogeneity of the urban population as well as the multitude of languages introduced by different rulers. Street names recorded in documents from Tallinn through-out the fourteenth and fifteenth centuries were written down in Latin and/or Middle Low German, and in the oldest known list of street names from Tartu, dating back to the sixteenth century, street names are written in Ger-man, Latin, and Polish. From the very beginning, street names in Estonian have probably been used alongside with the foreign names, as suggested by the fact that several old street names contain Estonian elements. A case in point is Kariestrate and Karristraße in Tallinn, Haapsalu, Narva, and Pärnu, obviously modelled on the Estonian name Karja tänav ‘Herd Street’ (Päll 2009, 161–163), cf. Estonian kari, genitive singular karja ‘cattle, livestock; herd’; Middle Low German strate and High German Straße, both meaning ‘street’. The Peace Treaty of Nystad in 1721 transferred Sweden’s Baltic pro-vinces from Sweden to Russia, and added Russian to the selection of lan-guages of street naming. Active street name planning started during the

! 171

nineteenth century with city authorities establishing a street nomenclature in three languages: Russian, German, and Estonian. In the context of Russifica-tion at the end of the century, the Russian names were the only ones to have official status (Päll 2009, 163). The street names often corresponded linguis-tically to each other, e.g. Kuninga tänav = Königsstraße = Korolevskaja ulica ‘King Street’ (Päll 2009, 164). This practice was, though, not absolute, as with Harju tänav ‘Street leading to Harju county = Schmiedestraße ‘Blacksmith Street’ = Novaja ulica ‘New Street’ (Päll 2009, 165).

2.2. Renaming of streets in the late nineteenth and the first half of the twentieth century It was not until the last fifteen years of the nineteenth century that the central government in the Baltic provinces started to intercede in street naming for ideological reasons. A main concern on part of the central government in Saint Petersburg was to unite the Baltic provinces more closely than before with the interior parts of the Empire (Raun 2001, 59). Reminding the ruling Baltic German circles as well as the inhabitants in the Baltic provinces of the political adherence of the provinces formed a part of this concern. As place names have the character of a symbol, the concern about the loyalty of the Baltic Germans manifested itself in, inter alia, the renaming of not only names of parishes after Tsar Alexander III and other members of the Royal family and even of Tartu = Dorpat = Derpt to Jurjev = Jurjew = Jur´ev in the Russian tradition going back to Jaroslav I the Wise (R. Raag 1999, 77; 2008, 84), but also of streets and squares, especially of prominent squares. In 1887, the previous Slobodi ~ Slobodka tänav = Sloboden Straße = Slobod-skaja ulica ‘Slum Street’, named after a newly built housing area inhabited mainly by Russians, was renamed Vladimiri tänav = Wladimirstraße = Vla-dimirskaja ulica after Grand Duke Vladimir Aleksandrovič of Russia who the year before had paid a visit to Tallinn (Kivi 1972, 41). In 1906 Nunne-värava puiestee ‘Nun Gate Boulevard’ = Boulevardstraße = Bul´varnaja ulica ‘Boulevard Street’ in Tallinn was renamed Troonipärija puiestee = Thronfolger-Promenade = Bul´var Naslednika Cesareviča ‘Successor to the Throne Boulevard’ (Kivi 1972, 96), and in 1910 Heinaturg = Heumarkt (also Holz- und Heumarkt ‘Wood and Hay Market’) = Sennoj rynok ‘Hay Market’ was renamed Peetri plats = Peter-Platz = Petrovskaja Ploščad´ ‘Peter’s Square’ after Tsar Peter the Great (Kivi 1972, 144; see below for details). After Estonia had become an independent state in 1918, Estonian was made the official language of the Republic and, consequently, the Estonian street names became official. Usually the traditional Estonian names were preserved, but not without exception. On rare occasions street names reflect-ing the name of a former German or Russian house owner in the street was renamed, as with Nürnbergi tänav = Nürnbergstraße = Njurnbergskaja ulica (after house owner Constantin Nürnberg) changed into Loode tänav ‘North-

!172

West Street’ (Kivi 1972, 71), and Medvedjevi ~ Medvedi uulits = Medwedjew-Strasse ~ Bärenstrasse = Medved´evskaja ~ Medvež´ja ulica (after house owner family Medved´ev) changed into Karu tänav ‘Bear Street’ (Kivi 1972, 48), karu being the common Estonian noun for ‘bear’, cf. Russian medved´ ‘id.’ and German Bär ‘id.’. Also street names conceived as pejora-tive were changed, such as Sea tänav ‘Pig Street’ into Väiketuru tänav ‘Small Market Street’ in the city of Viljandi, and Roti tänav ‘Rat Street’ into Aru tänav ‘Meadow Street’ in Pärnu (Päll 2009, 167). Very seldom was a street renamed after a distinguished Estonian statesman, military officer, or intellectual, e.g. Jüri Vilmsi tänav in Tallinn and Julius Kuperjanovi tänav in Tartu and Valga (Päll 2009, 167–168). Jüri Vilms was the first Deputy Prime Minister of the Republic of Estonia, executed by German troops in Helsinki in early May 1918, and Julius Kuperjanov was a schoolteacher mo-bilized into the Imperial Russian Army during the Great War, rose in the ranks to Lieutenant, joined the Estonian armed forces at the beginning of Estonia’s War of Independence, formed a ranger battalion, and was killed in action in early February 1919. Prior to the change in 1923, Jüri Vilmsi tänav was called Riesenkampffstrasse = Rizenkampfskaja ulica after the city coun-cillor Diedrich Ferdinand Riesenkampff who owned a house in the street (Kivi 1972, 124). An illustrative case of renaming in the inter-war period is the name of the most prominent square in Tallinn. As names of such squares in big cities, in this case the capital city, involve highly symbolic connotations, it is worth enlarging on the alterations of the name of this square. It is situated in the centre of the city, just outside the city wall. The territory was used as a burial ground from the Middle Ages until 1710 when victims of the plague and people who had died during the Russian siege of the city were the last peo-ple to be buried there. Thereafter the cementary was closed and, as time went on, tranformed into a square, as indicated by the name recorded around 1767: Uus väljak = Novaja ploščad´ ‘New Square’ (Võidu väljak 2015). Later during the same century, the name Heinaturg = Heumarkt (also Holz- und Heumarkt ‘Wood and Hay Market’) = Sennoj rynok ‘Hay Market’ was in general use and remained so until 1910 (Kivi 1972, 144). That year marked the bicentennial anniversary of the surrender of Tallinn to the Rus-sians besiegers during the Great Northern War. In celebration of this event and to draw attention to the supremacy of Imperial Russia, a statue of Tsar Peter the Great was erected on the Hay Market, at the same time as the mar-ket was renamed Peetri plats = Peter-Platz = Petrovskaja Ploščad´ ‘Peter’s Square’. In 1922, on continued request of the general public, the statue was removed by descision of the Estonian government and one year later Peter’s Square was renamed Vabaduse plats ‘Freedom Square’. In 1933, Vabaduse plats was changed to Vabaduse väljak (Kivi 1972, 144), that is to say that the generic word plats ‘square’, a German loanword, was replaced by a native

! 173

noun, väljak ‘square’, an obvious manifestation of linguistic purism. Soon after the Soviet annexation in 1940, Freedom Square was again given a new name, Võidu väljak ‘Victory Square’, in order to celebrate the victory of the socialist revolution that had transformed Estonia into a Soviet republic (Kivi 1972, 144). In the autumn 1941, after Nazi-German troops had occupied the country, the name Vabaduse väljak ‘Freedom Square’ was restored and re-mained unchanged until 1948, when it was replaced by Võidu väljak ‘Vic-tory Square’ (Kivi 1972, 144), the name introduced by the Soviets in 1940. This name remained in general usage until May 1989, when the pre-War name Vabaduse väljak ‘Freedom Square’ was re-established.

2.3. Street names during the fifty years of Soviet rule Systematic renaming of street names on ideological grounds commenced after Soviet rule had been established in the summer of 1940, and followed the example of renaming in Russia after the Bolshevik coup in 1917 as de-scribed by Ryazanova-Clarke and Wade (1999, 283–288). Main streets or squares in Tallinn as well as in other cities were renamed to honour the So-viet leaders Vladimir Il´ič Lenin and Iosif Vissarionovič Stalin, as well as Estonian Bolsheviks. The latter case is exemplied by Pargi tänav ‘Park Street’ in Kuressaare, the capital city on the island of Saaremaa, that on 10 August 1940 was renamed Kingissepa tänav (Päll 2009, 169) after Viktor Kingissepp, an Estonian Bolshevik leader born on Saaremaa and executed in 1922 by an court-martial on charges of high treason. In 1952 the whole city of Kuressaare was named Kingissepa after him. The motive for naming streets after Kingissepp and other Estonian Bolsheviks was to imply that Estonians had been deeply involved in the struggle for Soviet power. Other instances of ideologically motivated renaming in Tallinn in 1940 are Kadaka puiestee ‘Juniper Avenue’ becoming Kommunaari puiestee ‘Communard Avenue’ (in honour of the members of the Paris Commune in 1871), Nurme tänav ‘Meadow Street’ becoming Töölise tänav ‘Worker Street’, and Valdeku tänav ‘Grove Street’ becoming Punatähe tänav ‘Red Star Street’ (Päll 2009, 169; Kivi 1972, 44, 132; Estonian Valdek is a phone-tically integrated lexical borrowing from German Waldecke ‘grove’). Some streets were even named after distinguished Russian writers or figures of culture without a direct association with Estonia. Cases in point are Toome puiestee ‘Bird Cherry Avenue’ becoming Lermontovi puiestee (Päll 2009, 169), renamed after Mikhail Jur´evič Lermontov. The street names given during the first year of Soviet rule were not in use for long, less than a year. In September 1941, after Adolf Hitler had launched Germany’s surprise attack on the U.S.S.R., Estonia was overrun by German troops. The Sovietized names were revoked and either reverted to their pre-war names or, surprisingly seldom, replaced by names of Nazi Ger-man leaders. Only three instances of the latter practice are known to me. The

!174

highway in Tallinn leading to Narva, known as Narva maantee ‘Narva High-way’, was renamed Adolf Hitleri tänav ‘Adolf Hitler Street’, and in Tartu Suurturg ‘Big Market’, the central square situated in front of the city hall, became Adolf Hitleri plats ‘Adolf Hitler Square’ (Päll 2009, 169). When Soviet power was restored at the end of the war, the square name was changed into Nõukogude väljak ‘Soviet Square’ (Raekoja plats (Tartu) 2015). The third instance of a street name in Estonia to be named after a Nazi leader refers to Hermann Göring, who in 1942 was honoured by a street name in Tallinn (Kentmanni tänav 2015). Generally, it appears that the Nazi occupy-ing power was rather unconcerned about ideologizing street names. Sovietization of street names gained momentum between 1948 and 1952. In Haapsalu, a small town on the west coast, 28 streets were renamed simultaneously in 1950, and 13 in Tartu, followed the next year by six in Kuressaare (Päll 2009, 169). Unsurprisingly, most renamings between 1948 and 1952 were carried out in Tallinn, the capital city: 39 (my calculation from Päll 2001). Primarily four categories of street names were changed: (1) names commemorating pre-war Estonian statesmen, and heroes of the War of Independence, (2) names with a “bourgeois” suggestion, (3) “feudal” or “religious” street names, and (4) names with reference to foreign countries – with Vene tänav ‘Russian Street’ in both Tallinn and Viljandi being the one and only exception (Päll 2009, 169). It seems that the renaming of streets followed a certain principle, at least to some extent. On several occasions, streets that in the inter-war peri-od had been given the name of Estonian statesmen and heroes of the War of Independence were substituted by names of Estonian Bolsheviks and revolu-tionaries. As research on the de-Sovietization of names in public spaces is still in its infancy, no definit conclusions can be drawn, but several instances of such renaming suggest that a regularity existed, e.g. Jüri Vilmsi tänav in Tallinn was renamed Jaan Tombi tänav after the Estonian revolutionary Jaan Tomp (Kivi 1972, 124), Julius Kuperjanovi tänav in Tartu, named after the military officer mentioned in section 2.2, was renamed Hans Heidemanni tänav (Hans Heidemann 2015) after an Estonian Bolshevik who was execut-ed after participating in a failed Communist coup d’état in Tallinn on 1 De-cember 1924 initiated by the Communist International in Moscow, and Jaan Poska tänav in Tallinn, named after Jaan Poska, was renamed Aleksander Leineri tänav after Aleksander Leiner, an Estonian Bolshevik who had in 1926 illegally crossed the border between U.S.S.R. and Estonia and was killed in Tallinn the next year during a police raid. It should also be men-tioned that Jaan Poska, as the first Minister of Foreign Affairs of the Repub-lic of Estonia, had led the peace talks with Soviet Russia in Tartu and signed the peace treaty for Estonia on 2 February 1920, only one month before he died at the age of 54.

! 175

In other instances of renaming, no specific practice seems to have been followed. Street names with reference to foreign countries could have been systematically substituted with names reflecting localities in Russia, USSR, or countries of the Eastern Bloc, but this was not the case. Thus three ‘America’ streets in Tallinn, Suur-Ameerika tänav ‘Big America Street’, Kesk-Ameerika tänav ‘Central America Street’, and Väike-Ameerika tänav ‘Small America Street’, so named already in the nineteenth century after an inn and tavern called “America”, were in 1950 renamed Komsomoli tänav ‘Komsomol Street’, Kesk tänav ‘Central Street’, and Kiire tänav ‘Ray Street’, respectively (Kivi 1972, 50, 53). Nine years later Kesk tänav was changed into Kuu tänav ‘Moon Street’ (Kivi 1972, 59), probably because several other street names in the subdistrict had names reflecting celestial or geophysical phenomena. Other instances of street names with reference to foreign localities being changed include Uue Maailma tänav ‘New World Street’ becoming Oja tänav ‘Brook Street’, Wismari tänav ‘Wismar Street’ becoming Mitšurini tänav ‘Mičurin Street’ (after the Russian plant breeder Ivan Mičurin), and Hollandi tänav ‘Holland Street’ becoming Tuukri tänav ‘Diver Street’, all in Tallinn. Street names with religious connotation were changed without excep-tion, but not immediately after the end of the war and also not all at once. Pühavaimu tänav ‘Holy Spirit Street’ in Tallinn, named after a church in the street, became Säde tänav ‘Spark Street’ in 1948, whereas Munga tänav ‘Monk Street’, Nunne tänav ‘Nun Street’ and Suur-Kloostri tänav ‘Big Monastery Street’ were renamed only in 1950, the new names being Müüri-vahe põik ‘Wall Gap Cross Street’, Vaksali tänav ‘Railway Station Street’ and Nooruse tänav ‘Youth Street’, respectively (Kivi 1972, 81, 85, 131). After the death of Joseph Stalin in 1953 and the denunciation by Nikita Khrushchev of Stalin’s cult of personality at the Twentieth Congress of the Communist Party of the Soviet Union in 1956, streets and squares renamed after Stalin had their names changed back. Thus, Stalini väljak was restored to Viru väljak ‘Viru Square’ in Tallinn and to Kesklinna park ‘City Centre Park’ in Võru, just as the streets Stalini tänav in Kuressaare and Narva were given back their historical names Lossi tänav ‘Castle Street’ and Vestervalli tänav ‘West Wall Street’, respectively. The change affected also names re-ferring indirectly to Stalin, namely Stalingradi väljak ‘Stalingrad Square’ in Tallinn, named in honour of the Soviet defenders at the battle of Stalingrad against Nazi Germany in 1942. The name re-established was Tornide väljak ‘Towers’ Square’ (Päll 2001). A circumstance that strikes the eye is that authorities in Soviet Estonia apparently made no haste with the renaming of the squares and streets named after Stalin. The renaming was carried out only in 1960–1961, four or five years after the twentieth party congress had been held in Moscow. By contrast, Villem Reimani tänav in Tallinn was renamed Jaan Anveldi tänav

!176

already in 1957, only one year after the congress. Anvelt had been one of the top figures of the Communist Party of Estonia and in Comintern, but was also known as an author of fiction. He was arrested during the Great Purges in Moscow in 1937, died from injuries inflicted by his interrogator, and was subsequently denounced as an enemy of the people until he was rehabilitated after the twentieth party congress. Thus, at least in this case, the practice to replace street names given to commemorate Estonian politicians, war heroes or ideologically undesirable intellectuals by names of Estonian Bolsheviks and revolutionaries was not followed. It is also interesting that the street name Villem Reimani tänav was not changed until 1957. Reiman had been a historian, literary historian, and, on the whole, a prominent figure during the era of National Awakening in the second half of the nineteenth century (he died in 1917), but he had also been a pastor and one of the founding fathers of the Estonian Progressive People’s Party, founded in 1905 as the first Es-tonian political party to be tolerated by the Tsarist regime. The views of the party, according to Raun (2001, 86), were comparable to those of the Consti-tutional Democrats in Russia, thus liberal, not leftist. As a monument erected in Tartu in 1931 to honour Reiman was destroyed in 1950, whereas a street in Tallinn named after him did not undergo a name-change, it seems that the attitude towards Reiman on part of the authorities – or perhaps rather the levels of their knowledge of Estonian cultural history – was somewhat dif-ferent in Tallinn and Tartu. If a name of a street or square did not conflict with the ruling ideo-logy, it could retain its Estonian form. As street signs as well as signs of shops, restaurants, places of entertainment, bus and tram stops and other kinds of signs in the public space were bilingual, Estonian and Russian, the form of the Russian name had to be set. Quite contrary to the earlier practise of translating the name (Kauba tänav = Tovarnaja ulica ‘Merchandise Street’), the specific was now only transliterated. This had been common practise already during the Nazi occupation. Accordingly, maps and other printed works published during the Nazi occupation have street names such as Pikk tänav ‘Long Street’ = Pikk-Straße ‘Pikk Street’ and not Langstraße ‘Long Street’, cf. Estonian pikk ‘long’, German lang ‘id.’. The same prin-ciple was adopted in Soviet times, e.g. Võidu väljak ‘Victory Square’ = ploščad´ Vyidu (площадь Выйду), Oa tänav ‘Bean Street’ = ulica Oa (улица Oa), Ülem-Jõe tänav ‘Upper River Street’ = ulica Julem-Jye (улица Юлем-Йые), Äigrumäe tee road leading to the village Äigrumäe = ulica Èjgrumjaè (улица Эйгрумяэ), Tööstuse tänav ‘Industry Street’ = ulica Tëėstuze (улица Tёэстузе); the examples have been selected from the ap-pendix in Kivi’s dictionary of street names in Tallinn (Kivi 1972, 182–201).

! 177

2.4. Sovietization of other names Not only names of streets and squares were subjected to systematic renam-ing on ideological grounds after Soviet rule had been established in Estonia. Also new names of factories and plants as well as of cinemas, restaurants, cafés and shops should contribute to the shaping of a Sovietized mental en-vironment in the public space. A convenient and often used means to this end was to add punane ‘red’ to earlier names of factories and plants, as this word should be associated with the bright future of Communist society. Thus Raadio-Elektrotehnika Tehas ‘Radio Electronic Engineering Factory’ in Tallinn, commonly referred to by its acronym RET, was renamed Punane RET already in 1940, just as the cement works in the small city of Kunda became Punane Kunda. If this simple means of Sovietization proved to be impracticable, the name was substituted, e.g. the textile mill Rauaniit ‘Iron Thread’ was in 1940 renamed Punane Koit ‘Red Dawn’ and the printing shop Vaba Maa ‘Free Country’ was given the name Punane Täht ‘Red Star’. Some factory names underwent multiple change before reverting to the original or almost the original. An example is the mechanical engineer-ing factory nowadays known as Tallinna Masinatehas ‘Tallinn Machine Factory’, founded in 1875 by the German coppersmith Franz Krull (1835–1901) and referred to prior to Estonian independence in 1918 as Masinaehi-tuse vabrik Franz Krull = Maschinenfabrik Franz Krull = Mašinostroi-tel´nyj zavod Franc Krull ‘Machine Building Factory Franz Krull’. After nationalization in the autumn of 1940, the factory was renamed Punane Krull ‘Red Krull’, although this name was completely contrary to the Soviet practice of replacing all names of factories, restaurants, cafés and shops with the name of the owner or founder in its name. In 1945 the factory was re-named Riiklik Liidu Tehas Nr. 9 ‘State Union Factory Nr. 9’. Four years lat-er it was given the name Tallinna Masinatehas ‘Tallinn Machine Factory’, but in 1974 it changed its named for the fourth time, now to J. Lauristini nimeline Tallinna Masinatehas ‘Tallinn Machine Factory named after J. Lauristin’ (Valt et alii 1979, 229); Johannes Lauristin was a leading Com-munist who probably died during the Soviet retreat from Estonia in August 1941. The habit to add the name of a leading Communist, war hero, or per-sonality of culture or science in the genitive followed by nimeline to the name of a factory, collective farm, State farm or an institution was modelled on Russian, cf. imeni Lenina = Lenini nimeline, literally ‘having the name of Lenin’, and introduced a naming formula which was totally new to Estonia, e.g. V. I. Lenini nimeline Põlevkivitöötlemise Kombinaat ‘Oil Shale Pro-cessing Factory named after V[ladimir] I[l´ič] Lenin’ (in Kohtla-Järve), J. Sverdlovi nimeline kolhoos ‘Kolkhoz named after J[akov Michailovič] Sverdlov’ (Russian Bolshevik party leader), H. Pöögelmani nimeline Elek-

!178

troonika Tehas ‘Electronic Factory named after H[ans] Pöögelmann’ (Esto-nian revolutionary, executed during the Great Purge in 1938), Fr. R. Kreutzwaldi nimeline Eesti NSV Riiklik Raamatukogu ‘The State Library of the Estonian SSR named after Fr[iedrich] R[einhold] Kreutzwald’, a town physician and writer in the mid nineteenth century considered to be the founding father of Estonian literature. Also cinema theatres, restaurants, coffee houses and shops were given names that were in harmony with the official ideology. As many cinemas had been destroyed during the Second World War, new ones were built and named according to Soviet style, such as Sõprus ‘Friendship’ (alluding to the friendship between the peoples of the U.S.S.R.), Kosmos ‘Space’ and Parti-san ‘Guerrilla Fighter’, all in Tallinn. Some movie theatres were not physi-cally destroyed, but had to continue their work under a new name. Skandia and Victoria in Tallinn became Pioneer ‘Pioneer’ and Võit ‘Victory’, respec-tively, whereas Athena ‘Athens’ in Tartu became Saluut ‘Salute’. Names of restaurants, cafés and other food serving establishments were subject to name changes especially if the name was based on the (for-mer) owner or founder, as exemplified by Kultase kohvik, or Kultas for short, a modern and elegant coffee-house at the central Freedom Square in Tallinn. The coffe house was founded in 1937 by (and named after) its owner Nikolai Kultas. In 1940 Kultas was nationalized. Notwithstanding that its former owner had been an inmate of a labour camp in Sverdlovsk Oblast in 1941 and was later sent to Vorkuta and Ukhta, the name of the coffee-house was not changed until 1951, when it became Moskva kohvik, or Moskva ‘Moscow Coffee House’ (Nikolai Kultas was released from the labour camp and re-turned to Tallinn in 1961). Another famous café in Tallinn originally named after its owner was Feischneri kohvik (after Heinrich Feischner), and was given the name Tallinna kohvik by the Soviet authorities; it became Tallinn in popular parlance. Also the oldest still operating café in Tallinn, founded in 1864, was named after its founder Georg Stude, and thus known as Stude (kohvik). This café was renamed Maiasmokk ‘Sweet Tooth’. The examples given above imply that names of food serving estab-lishments as well as places of entertainment were not considered ideologi-cally important, except perhaps one name: the coffee house Kultas, renamed Moskva ‘Moscow’. The coffee house Moskva was situated on the central square in Tallinn, on which the May Day celebrations took place with both a military and a popular parade marching past Communist Party and govern-ment leaders standing on a podium. As the name of the coffee house Moskva was conspicuously displayed by a big neon sign right opposite the podium, it certainly provided an ideologically fitting as well as telling background to the parade. Ideologically momentous, though, were the names of printing shops, since such institutions were directly involved in dissemination of political

! 179

propaganda in the form of books, leaflets and posters. This is reflected in the new names given to printing shops. The printing shop of the publishing house Päevaleht ‘Daily Newspaper’ (publishing a newspaper with this name) was renamed Kommunist ‘Communist’, the printing shop of the limi-ted partnership company Vaba Maa ‘Free Country’ (also a publisher of a newspaper) became Punane Täht ‘Red Star’ and R. Tohveri & Co trükikoda ‘Printing Office R. Tohver & Co.’ became Oktoober ‘October’, all in Tallinn. The same line was followed in Tartu: Postimees ‘Courier’ became Tartu Kommunist ‘Tartu Communist’, Noor-Eesti ‘Young Estonia’ (a neo-roman-tic group of writers and artists, as well as their publishing house) was re-named Pioneer ‘Pioneer’ and O/Ü K. Mattieseni Trükikoda ‘Printing Shop of the limited partnership company K. Mattiesen’ (named after its founder) was given the new name Hans Heidemanni nimeline trükikoda ‘Printing Shop named after Hans Heidemann’. The renaming of the printing shops was carried out in connection with the nationalization of all business enter-prises early in the autumn of 1940. Even the names of newspapers and magazines were Sovietized. Tradi-tional newspaper names such as Postimees ‘Courier’ and Päevaleht ‘Daily Newspaper’ were replaced by printed publications called Kommunist ‘Com-munist’, Bolševik ‘Bolshevik’ and the like (Ahven 1965, 393). Other instan-ces of renamed newspapers include Uus Eesti ‘New Estonia’ becoming Rahva Hääl ‘Voice of the People’ (the Soviet Estonian counterpart of Prav-da in Soviet Russia) and Päevaleht ‘Daily Newspaper’ being renamed Noorte hääl ‘Voice of the Youth’ (the Soviet Estonian counterpart of Kom-somolskaya Pravda in Soviet Russia). Local newspapers did not escape re-naming: Sakala (named after the ancient name of a district around Viljandi) was called Tee Kommunismile ‘Way to Communism’, whereas Läänlane ‘Inhabitant of Läänemaa [district]’ underwent multiple name-changing: be-tween 1950 and 1956 it was called Stalinlikul Teel ‘On the Stalin Way’, be-tween 1956 and 1988 Töörahva Lipp ‘Flag of the Labourers’, the historical name Läänlane being restored in 1988. Some names were slightly modified. The oldest journal for women, Eesti Naine ‘Estonian Woman’, founded in 1924, was in 1952 renamed Nõukogude Naine ‘Soviet Woman’, until the former name was restored in 1989. Very few periodicals escaped a name change.

3. De-Sovietization of names In the atmosphere of greater openness in matters concerning domestic poli-tics that became evident after Mikhail Gorbachev coming to office in the Kremlin in 1985, Literaturnaja Gazeta published an article bringing up to discussion the significance of giving some streets in Moscow back their his-torical names. The author was the hydrometeorologist, environmentalist and writer Sergej Pavlovič Zalygin. His article was translated into Estonian and

!180

published in August 1986, giving an impetus to extensive re-establishment of street names in Estonia (Päll 2009, 171). Even if names of streets and oth-er place names were restored in Russia as well (see Ryazanova-Clarke and Wade 1999, 290–297), this process apparently never became as extensive and systematic as in Estonia. Already in November 1986 some street names were re-established in the provincial capital on the island of Saaremaa, Kures-saare (then still called Kingissepa after a revolutionary born on the island, see section 2.3), e.g. Friedrich Engelsi tänav ‘Friedrich Engels Street’ be-came once again Raekoja tänav ‘City Hall Street’, 1. Mai tänav ‘First of May Street’ became Kauba tänav ‘Merchandise Street’ and Moskva tänav ‘Moscow Street’ became Tolli tänav ‘Customs Street’ (Päll 2009, 171). Tal-linn came next with 22 street names re-established in July 1987, among them Kuninga tänav ‘King Street’, Munga tänav ‘Monk Street’ and Rüütli tänav ‘Knight Street’ (Päll 2009, 172). During the years up to 1995 further 41 street names in the capital were renamed. In Tartu, renaming met with opposition and was somewhat delayed, even if six street names and the name of the central city square were re-named in 1987. Thus Nõukogude väljak ’Soviet Square’ became Raekoja plats ‘City Hall Square’, although its historical name was Suurturg ‘Big Market’ (Päll 2009, 172). Also some cities in the northeast of the country were reluctant to re-establish street names; in Narva this work was started only in 1994. Elsewhere in Estonia renaming proceeded swiftly. According to a modest estimate, more than two hundred street names were changed in the years between 1986 and 1991 (Päll 2009, 172).

4. Closing remarks Names in the public space in Estonia were ideologized for the purpose of communist education of the citizens. Ideologized names also played a cru-cial part in the formation of Soviet language. Following the distinction put forward by Zemtsov (1984), it appears that not only phenomena words but also fiction words were employed as the specific of a name of a street or square. The former is exemplified by Kolhoosi tänav ‘Kolkhoz Street’, Kom-somoli tänav ‘Komsomol Street’ and Pioneeride väljak ‘Pioneer Square’, and the latter by Vabastajate väljak ‘Liberators’ Square’ (i.e. soldiers of the Red Army) and Sõpruse puiestee ‘Friendship Boulevard’ (alluding to the friendship between the peoples of the U.S.S.R.). In order to shape a Sovie-tized mental environment in the public space, streets were renamed after Soviet statemen and war heroes, or after Soviet and Russian figures of cul-ture or science, even when the person lacked any direct connection to Esto-nia. This was very obvious in newly built urban districts, where all or almost all streets could be given such names. Ideologically incorrect names were replaced by correct ones. Streets named after Estonian statesmen and heroes of the War of Liberation in 1918–1920 were given names of Soviet revolu-

! 181

tionaries, particularly those of Estonian Bolsheviks in order to imply large-scale involvement on part of Estonian workers in the struggle for estab-lishing Soviet power in the country. The process of Sovietization of street names reached its peak between 1948 and 1952, but continued almost throughout the whole Soviet era. The changed political situation in the last years of the 1980s made the re-establishment of former names possible. This opportunity was quickly seized and put into practice. The re-establishment of street names and other names in the public space was not confined to Estonia. A quick glance at different Wikipedia pages indicates that the same process took place also in Latvia and Lithua-nia, as well as in Bulgaria, Poland, Hungary and other countries of the for-mer Eastern Bloc. There are certainly several reasons for the extensive or full renaming of street names in these countries, whereas Sovietized names were almost completely maintained in Russia. Firstly, one has to consider the time factor. In my childhood and youth, i.e. in the late 1950s and early 1960s, elderly people in Estonia gener-ally used pre-Soviet names of streets and other places, at least in informal settings. This being so, younger people, born during the Soviet era, were aware of the pre-war names, but on the whole did not use them themselves. As Soviet power lasted more than two decades longer in Soviet Russia than in Estonia, it may be assumed that using pre-Soviet names was not as com-mon as in Estonia. The generation who lived in streets with pre-Soviet names had passed away. Secondly, and perhaps most importantly, names with Soviet connota-tions do not awaken the same feelings in Russians as in Estonians and in some other peoples of the former U.S.S.R. and the Eastern Bloc. For Rus-sians, such names reflect the history of the native country, and do not awake associative links with something that has been inflicted on the country by a foreign regime. This difference between Russians on the one hand and other Soviet and Eastern Bloc peoples on the other is also reflected in the attitudes to-wards wearing clothes with Soviet symbols and insignia. In Russia such clothes do not evoke negative emotions and can be worn by young people, born in the post-Soviet years, without further ado. The symbols are seen as part of the history and culture of the native country, and might even awake nostalgic feelings – quite contrary to general reactions in Estonia (Toomsalu 2012, 86–87). For Estonians, the removing of Soviet symbols, including names in the public space, was essential for the restoration of an Estonian identity. Many Estonians try to forget the decades of Soviet rule and strive at removing everything that calls that time to mind, not least street names. For Russians in Russia, the Soviet era is but a period among others in the history of the country, and it does not matter whether it stands out in positive light

!182

or not. Accordingly, it was possible to stay at a hotel in Saint Petersburg in February 2014, near Ploščad´ Proletarskoj Diktatury.

References Ahven, Eeva. 1965. “Esimene nõukogude aasta eesti sõnavara ajaloos”. Keel

ja Kirjandus 8: 393–398. “Hans Heidemann”. Vikipeedia. http://et.wikipedia.org/wiki/ Hans_Heidemann (accessed 23 January

2015). “Kentmanni tänav”. Vikipeedia. http://et.wikipedia.org/wiki/ Kentmanni_t%C3%A4nav (accessed 23 January 2015). Kivi, Aleksander. 1972. Tallinna tänavad. Tallinn: Valgus. Päll, Peeter. 2001. Eesti Keele Instituudi kohanimeandmebaas (KNAB).

Place Names Database (KNAB). http://www.eki.ee/knab/knab.htm (accessed 23 January 2015).

Päll, Peeter. 2009. “Eesti tänavanimede kujunemisest”. Emakeele Seltsi Aastaraamat 55: 161–175.

Raag, Raimo. 1999. Från allmogemål till nationalspråk. Språkvård och språkpolitik i Estland från 1857 till 1999. Acta Universitatis Upsali-ensis. Studia Multiethnica Upsaliensia. 12. Uppsala.

Raag, Raimo. 2008. Talurahva keelest riigikeeleks. Tartu: Atlex. Raag, Virve. 2003. “Soviet Occupation and the Estonian Standard Lan-

guage”. The Baltic Countries under Occupation: Soviet and Nazi Rule 1939–1991. Acta Universitetis Stockholmiensis. Studia Baltica Stock-holmiensia 23: 241–250. Edited by Anu Mai Kõll. Stockholm.

Raag, Virve. 2010. “The Sovietisation and de-Sovietisation of Estonian”. Inheriting the 1990s. The Baltic Countries. Acta Universitatis Upsali-ensis. Studia Uralica Upsaliensia 37: 106–130. Edited by Baiba Metuzāle-Kangere. Uppsala.

“Raekoja plats (Tartu)”. Vikipeedia. http://et.wikipedia.org/wiki/ Raekoja_plats_%28Tartu%29 (accessed

23 January 2015). Raun, Toivo U. 2001. Estonia and the Estonians. Updated second edition.

Stanford, California: Hoover Institution Press. Ryazanova-Clarke, Larissa & Terence Wade. 1999. The Russian Language

Today. London and New York: Routledge. Toomsalu, Terje. 2012. “Nõukogude sümboolika tähendusest siirde-

põlvkonna hulgas Eestis ja Venemaal”. Eesti Rahva Muuseumi aastaraamat 55: 81–97.

Valt, L., L. Raudtits, A. Mihkelsoo (eds.). 1979. Tallinn: lühientsüklopeedia. Tallinn: Valgus.

“Võidu väljak”. Vikipeedia.

! 183

http://et.wikipedia.org/wiki/Vabaduse_v%C3%A4ljak (accessed 12 January 2015).

Zemtsov, Ilya. 1984. Lexicon of Soviet Political Terms. A Guide to the Orwel-lian Alteration of the Russian Language. Virginia: Fairfax.

!184

Отмирание надстрочных знаков (на материале дипломатической корреспонденции XVIII века) Thomas Rosén, Uppsala University

0. Введение Значение XVIII века, как периода крупных языковых перемен, подчер-кивается рядом авторов (см. Судавичене, Сердобинцев и Кадькалов 1984, 97; Успенский 1994, 114; Живов 1996, 13). Период характеризо-вался значительными переменами не только в языке, но и в областях, тесно связанных с языком, например, в графике1 (см. Истрин 1988, 160). В предлагаемой статье речь пойдет не о переменах в смысле вве-дения в тогдашнюю русскую графику новых элементов, а о длительном процессе постепенного исчезновения старых. Статья посвящена изуче-нию процесса отмирания традиционной системы надстрочных знаков2 в русском рукописном материале второй половины XVIII века. В статье предпринята попытка найти ответ на три вопроса:

1 «Вслед за Б. И. Осиповым графика понимается как ʼнабор способов обозначения того или иного явления звучащей речиʼ [...], поэтому в параграфе, посвященном графике, рассматриваются состав алфавита, в том числе дублетные буквы, начертания строчных, прописных и выносных букв и их связное написание, надстрочные знаки и способы сокращения слов.» (Глинкина и др. 2003, 44) 2 Под словами «традиционная система надстрочных знаков» я имею в виду «старопечатную» систему акцентных и других надстрочных знаков, встречающиxся в старопечатных московских изданиях XVI–XVII вв. (см. Черепнин, 1956, 377; Зализняк 1985, 200 и сл.), а именно: знаки ударения и придыхания (´ оксия, ` вария, ᾿ спиритус, ῎ исо – т.е. сочетание спиритуса и оксии–, покрытие, ꙿ паерoк и выносные буквы). В рукописном материале использование надстрочных знаков варьируется. Поэтому вслед за А. Зализняком «старопечатная система» употребляется здесь в качестве образцовой (Зализняк 1985, 201). Вопрос о том, как на компьютере правильно воспроизводить знак паерка обсуждался в литературе (см. Kempgen 2006). В настоящей статье употребляется знак Юникод:а (Unicode) A67D COMBINING CYRILLIC PAYEROK и A67F CYRILLIC PAYEROK (Birnbaum et al. 2008, Appendix). О паерке см. также Загребин (2006, 29 и сл.).

! 185

Во-первых, можно ли уточнить время, когда, на высших уровнях делопроизводства Российской империи, вышла из употребления тради-ционная система надстрочных знаков в рукописных документах? Во-вторых, какие выводы о внутреннем порядке вытеснения надстрочных знаков можно сделать на основе имеющегося материала? В-третьих, чем можно объяснить исчезновение надстрочных зна-ков? Прежде чем ответить на эти вопросы, коротко остановимся на основных моментах развития системы надстрочных знаков в научном освещении, особое внимание при этом уделяя именно XVIII веку.

1. Происхождение и развитие надстрочных знаков Надстрочные знаки стали появляться в греческих рукописях во II веке до н. э. Самые ранние примеры использования знаков ударения, при-дыхания и т. д. связаны с именем Александрийского библиотекаря Аристофана Византийского (Probert 2006, 21). В Византии после пере-хода в IX в. на минускульное письмо знаки ударения стали характер-ной чертой греческого письма (там же, 48). Православные славяне принимали греческую систему надстрочных знаков, как интегральную часть тех текстов, которые приходили к ним из Византии.3 Система надстрочных знаков продолжала развиваться на славянской почве в течение многих веков. Общие черты этого многовекового развития, вплоть до и включая XVII век, описаны в литературе (см. Черепнин 1956; Щепкин 1967; Зализняк 1985 и др.). Отдельным частным вопросам посвящен ряд исследований (Васильев 1929; Творогов 1966; Колесов 1973; 1976; Корнилаева 2003 и др.). О дальнейшей судьбe традиционной системы надстрочных зна-ков написано гораздо меньше. С палеографической точки зрения XVIII век изучен недостаточно. Есть несколько работ по общим вопросам палеографии (например, Беляев 1907; Рейсер 1982; Шицгал 1958), ор-фографии (Müller 1994), пунктуации (Осипов 2010) и ряд статей, по-священных акцентуации в печатных текстах (например, Корнилаева 1989), индивидуальным надстрочным знакам (например, Демидов 2008). Другие исследования сосредоточены на развитие письма в от-дельных регионах России (например, Глинкина и др. 2003; Глинкина 2006; Биктимирова 2015). Надстрочные знаки употребляются и в современном русском языке, но сегодняшняя система существенно отличается от «старопе-чатной». В современной русской орфографии есть небольшое число

3 Надстрочные знаки также наблюдаются в одном, по крайней мере, древнем памят-никe, имеющем отношение к Западу: в Киевских глаголических листках (Німчук 1983, 31; Загребин 2006, гл. IV).

!186

надстрочных знаков, которые употребляются для ясности. Это упо-требление ограничено тремя элементами: «крючок» (кратка) над < й >, ударение < ´ > и двоеточие над < ё >. Знак ударения в «обычных текстах» (т.е. не в собственно лингвистических, а также в словарях и учебниках) ставится в двух случаях: «для предупреждения неправиль-ного опознания слова» (Правила 2009, 115) и «для предупреждения не-правильного ударения в недостаточно хорошо известном слове» (там же).

2. История надстрочных знаков в XVIII веке Исходя из работ известных авторов по языкознанию XVIII века М. В. Ломоносова (1711–1765) и А. А. Барсова (1730–1791), создается впе-чатление, будто бы в их время в деловых бумагах и других документах надстрочные знаки уже вышли из употребления:

Надстрочных знаков в церковных книгах есть немалое число, но большая часть их принята от греков без нужды. В новом письме употребляют только одну черту над гласными для указания разного ударения в речениях разного знаменования, а одного выговора и скобку над й для изъявления краткости. Прочие все по справедливости отставлены (Ломоносов 1952, 429). Въ церковныхъ книгахъ, сверьхъ сихъ двухъ надстрочныхъ знаковъ (краткая и сила – Т. Р.) употребляются еще многіе другіе, какъ то: титла, словотитла, апострофъ, кавыка, ерокъ, и проч. но оные всѣ изъ гражданской печати выключены, яко ненужные (Barsov 1980, 34; Барсов 1981, 73).

Совершенно верно пишет A. Барсов о том, что надстрочные знаки не употреблялись в гражданской печати.4 Утверждение M. Ломоносова, с другой стороны, более сложно для понимания: что он конкретно подраз-умевает под словами «новое письмо»? Об этом судить не легко, и я не собираюсь строить догадки. Факт остается фактом, что в рукописных текстах середины и даже второй половины XVIII века надстрочные знаки встречаются очень часто. Однако авторы работ по правописанию в Ломоносовской традиции, писавшие во второй половине XVIII века, например, В. П. Светов (1773), это во внимание не принимают. Научное исследование палеографии XVIII века, в том числе ско-рописи, началось во второй половине XIX века (Быстрова 2011, 49). Г. Есипов, автор раннего палеографического альбома, характеризуя по-черки XVIII века, не касается надстрочных элементов: «Что-же каса-

4 Однако это зависит от года печатания (см. Корнилаева 1989, 192 и сл.).

! 187

ется до почерков XVIII столетия, то они, частию близки к скорописи XVII века и составляют уже дальнейшее ее развитие, частию же подхо-дят к скорописи нашего времени» (Есипов 1875, Предисловие). Однако, в рамках предпринятого исследования интересен тот факт, что Есипов видит черты сходства и с предыдущим и последующим периодами. В литературе советского времени, посвященной общим вопросам истории русского письма, наблюдаются определенные противоречия. С одной стороны, подчеркивается значение петровских реформ для раз-вития письма (см. Истрин 1988). Нельзя, конечно, отрицать значение петровских реформ для гражданского книгопечатания. В результате этих реформ, как известно, возникла разница между книгами граждан-ской печати (см. РНБ 2014) и кирилловской печати (см. Афанасьева 1979; 1983; Гусева 2010). С другой стороны, встречаются мнения в пользу того, что письмо и книгопечатание развивались более или менее независимо друг от дру-га: «На самом деле введение печатного гражданского шрифта в 1708 г. вовсе не сопровождалось параллельным созданием особых рукописных эквивалентов» (Берков 1964, 38). За несколько лет до публикации рабо-ты Беркова, в конце 1950-ых годов, А. Г. Шицгал писал, что «[в] ос-новном же графика рукописного шрифта XVIII века развивалась самостоятельно, вне зависимости от типографского» (Шицгал 1959, 76. См. также Рейсер 1982, 82). По мнению Шицгала,

[н]еобходимо отметить, что, несмотря на существование типографического гражданского шрифта в XVIII веке, графика русского письма в полном смысле светской становится только в начале XIХ века. В русском письме в течение всего XVIII века еще сохраняются, если можно так выразиться, «церковнославя-низмы» […] (Шицгал 1959, 74).

Для настоящего исследования особенно важно то, что в течение XVIII века развивалась т. н. «гражданская скоропись» и медленно воспроиз-веденный тип письма, который имеет связь как с полууставом, так и с гражданской скорописью (там же, стр. 72 и сл.). Последний тип П. Берков называет «парадным» письмом (Берков 1964, 39).5

5 О терминологии, см. также Быстрова 2011.

!

!188

3. Мнения о судьбе надстрочных знаков традиционной системы В одних пособиях по палеографии «полное вытеснение надстрочных букв» датируется просто XVIII веком, без ближайшего определения (см. Тихомиров & Муравьев 1982, 29). В других пишется, что эпоха традиционной системы надстрочных знаков закончилась к концу века:

В XVIII в. скоропись развивалась в направлении унификации начертаний отдельных букв, преодоления их многообразия. Сокращалось (особенно к концу XVIII в.) обилие выносных букв (Черепнин 1956, 477).

Но как определить верхние временные рамки их вытеснения? Тут мне-ния расходятся. В основном наблюдаются два направления; я буду называть их «осторожным» и «радикальным». Представители «осто-рожного» направления, к которой принадлежат специалисты по палео-графии, подчеркивают связь с предыдущим веком:

В скорописных текстах XVIII в. в сравнении с материалами XVII в. выносные буквы менее употребительны, но возможны в тех же положениях, как и в текстах XVII в.: перед последующей согласной внутри слова и на конце слова (последние случаи более редкие). Отступления от этих норм единичны (Сумкина и Котков 1981, 7).

С. А. Рейсер пишет, что петровская реформа письма являлась «пере-ломным моментом», но новый шрифт никак не вытеснил более старые шрифты. Новый шрифт, по его словам, прочно вошел в обиход только «[с]пустя некоторое время, но не ранее чем через полвека» (Рейсер 1982, 5). Сторонники другого, «радикального», направления выражаются с большей уверенностью:

В России к середине XVIII века из письма так же были отбро-шены все излишние витиеватые надстрочные и подстрочные элементы, часто украшавшие рукописи эпохи Барокко и Рококо, но буквы еще тщательно выписываются по отдельности. «Простая красота буквы», так ценимая типографами того времени, становится ценностью рукописи (Павлова 2014).

Причины мнимых изменений объясняются нуждами тогдашней госад-министрации: «Нужды российской канцелярии XVIII–XIX веков по-

! 189

влекли изменение почерковых разновидностей в сторону большей функциональности, беглости письма» (Павлова, там же). Предварительные итоги позволяют констатировать, что в литера-туре встречаются весьма неоднозначные мнения пo поводу надстроч-ных знаков или надстрочных элементов. Либо они исчезают «к концу XVIII века», либо «не ранее чем через полвека (т.е. после реформы 1708 г. – Т. Р.)», либо «к середине XVIII века». Такие расхождения свидетельствуют, скорее всего, о том, что, во-первых, вопрос о судьбе традиционной системы надстрочных знаков изучен недостаточно и, вo-вторых, надстрочные знаки, пожалуй, исчезли не одновременно во всех типах рукописных документов. Также необходимо принять во внима-ние возможность, «что архаические написания еще какое-то время бы-товали (например, у стариков)» (Рейсер 1982, 5). Гипотезу, выраженную Н. Павловой, об изменении почерковых разновидностей по функциональным причинам ради беглости письма (см. выше) представляется возможным отклонить сразу, как менее ве-роятную, поскольку у русских давно существовал курсивный, т.е. бег-лый, вариант письма: скоропись. Нельзя отрицать, что иногда употреб-ление традиционных разновидностей почерков с надстрочными знаками приводило к ошибкам в чтении (см. Лихачев 1983, 65), но, не-смотря на это, традиционные разновидности почерков были удиви-тельно жизнеспособны.

4. Материал исследования Прежде, чем перейти к детальному разбору судеб надстрочных знаков, необходимо сделать несколько ограничений. Дело в том, что русская палеография XVIII века – это обширная тема, которая включает в себя ряд спорных вопросов. В исследовании небольшого формата нет места для всестороннегo обсуждения даже самых главных направлений тако-го сложного предмета. Ввиду этого в настоящей статье делаются сле-дующие ограничения: во-первых, в статье речь не пойдет о церковных книгах или же о книгах гражданской печати, так как графические осо-бенности этих категорий текстов уже давно известны; во-вторых, ис-ключив тексты XVIII века с религиозной тематикой и гражданские, печатные тексты, нам остаются гражданские рукописные тексты. Среди них, однако, тоже наблюдается огромное жанровое многообра-зие, подробное исследование которого занялo бы не один том. Следова-тельно, нам приходится еще больше сузить фокус. В данной ситуации я решил начать, так сказать, сверху, обращая внимание на наиболее зна-чимые документы государственного делопроизводства. Для этой цели я выбрал официальную дипломатическую корреспонденцию Российской империи с двумя соседними государствами: Данией и Швецией.

!190

Несмотря на то, что во второй половине XVIII века дипломатиче-ская переписка в Европе велась преимущественно на французском и немецком языках, по повелению российских императорских особ этого времени6 их переписка со скандинавскими соседями часто велась на русском языке. Значимость анализируемых документов заключается в том, что они представляют собой примеры самых статусных типов письма. Трудно представить светские документы, которые пользовались бы высшим авторитетом в тогдашней России. В состав рассмотренных ста документов входят письма и «ноти-фикации» российских правителей датским и шведским королям, а так-же межгосударственные договоры. Все документы, привлеченные для анализа, хранятся в фондах Государственного архива Дании (Rigs-arkivet, далее – ГАД) и Государственного архива Швеции (Riksarkivet, далее – ГАШ). Все примеры из архивных документов воспроизводятся дипломатически, с сохранением орфографии и других особенностей оригиналов. Все даты приводятся по старому стилю. годы количество документов 1750-ые 3 1760-ые 11 1770-ые 20 1780-ые 21 1790-ые 38 1800-ые 7 Всего: 100 Фиг. 1. Распределение материала по годам.

Как видно из таблицы, настоящее исследование охватывает вторую по-ловину XVIII века. Выбор такого периода мотивируется употреблением надстрочных знаков и выносных букв. В документах, написанных в конце правления Елизаветы Петровны, все исследованные нами типы надстрочных знаков встречаются регулярно. Эти употребления продол-жаются при Петре III и Екатерине II, о чем свидетельствует приведен-ный ниже короткий ответ императрицы Екатерины на поздравительное письмо шведского короля Адольфа Фредрика (1751–1771) (ГАШ, 29.04.1762):

6 Годы правления по ст. стилю: Елизавета I (1741–1761), Петр III (1761–1762), Екатерина II (1762–1796), Павел I (1796–1801).

! 191

Гс динъ мой Братъ! И зъ учиненагѡ мнѣ вашим[ъ] величествомъ поздравленїя съ возшествїемъ jмперато[..] моего сꙋпрꙋга на всероссійскїй престолъ, усмотрѣла ѧ ѡсобливые ваши ко мнѣ сентименты: на противъ чего тщательнѡ старатся бꙋдꙋ, дабы увѣрить васъ ѡ и ῎скре[.] ности и моего къ вамъ почтенїя, и притомъ изъявит[.] вамъ сходственнѣйшꙋю с родствомъ нашимъ дрꙋжбꙋ по чемꙋ не и῎нако, какъ со многимъ удовольствїемъ виж[.] я пребывающее междꙋ jмператоромъ моимъ сꙋпрꙋгом[.] и вашимъ величествомъ щастливое согласїе, и и ῎стиннѡ желаю, дабы ὤное от часꙋ болѣе умножалось. В прочем[ъ] я есмь

Г сдинъ мой Братъ! Вашего Величества добрая сестра Екатерина. въ санктпетербꙋргѣ 29го апрѣля 1762го года. его величеству королю швецкому.

В отличии от чaстого употребления надстрочных знаков в 1760 годах, к концу исследованного периода (конца 1770-х и позже) надстрочные знаки в материале встречаются все реже и реже. Единственное исклю-чение представляет написание дат, в которых окончание < -го > пишет-ся над строкой (иногда под покрытием), двоеточие над < ї > и кратка над < й >:

Дана в Сарскомъ (sic! – T.Р.) Селѣ Ϊюля „28го, дня 1800го, Государствованїя НАШЕГО четвертаго года (ГАД, 28.07.1800).

5. Анализ Предварительный обзор материалов из ГАД и ГАШ позволяет сделать следующий предварительный вывод: надстрочные знаки исчезали по-степенно в течение четверти века, приблизительно в период с 1760 по 1785 год. Однако такой вывод недостаточен. Ситуация осложняется тем, что в документах одинакового содержания и статуса, написанных в один и тот же период, в употреблении надстрочных знаков наблюда-ется определенное варьирование. В архивах хранится официальные до-кументы даже ранней части исследуемого периода, в которых количество надстрочных знаков и выносных букв невелико. Также есть документы, в которых надстрочные знаки употребляются только час-

!192

тично, например, в начале или в конце документа. Примером последне-го является документ ГАШ 07.05.1759, Российская ратификация кон-венции 1759 года «О содержании обоюдных флотов на Балтийском море для защищения торгов и кораблеплавания от камеров:» (ПСЗРИ 1759: 10931). Богато украшенная заглавная часть лицевой стороны пер-вого листа и первый абзац оборотной стороны написаны «совре-менным», более круглым почерком, который очень похож на почерки раннего XIX века. В тексте полностью отсутствуют знаки ударения, a другие надстрочные знаки сведены к минимуму. Регулярно встречяется только спиритус в союзе < и >, иногда во форме < й >. Исо и паерок употребляется по одному разу (последний в конце строки: < Санкт/ Петербургѣ >). В тексте, написанном круглым почерком, всего одно сокращение под титлом < Млс тїю >, а другие выносные буквы упо-требляются только в предлоге < от > и в дате < 9го >. После вступи-тельной части следует текст ратификации, написанный более традици-онным почерком с надстрочными знаками. В конце документа опять встречается более современный почерк с минимумом надстрочных зна-ков. Документ ГАШ 07.05.1759 можно сравнивать с другим докумен-том, ГАШ 27.12.1759, который представляет собой российскую рати-фикацию присоединения Франции к тому же самому морскому дого-вору. Структура текста более или менее идентична, но вo вступитель-ной части последнего, написанной «современным» почерком, встречаются надстрочные знаки. Такое варьирование в близких друг к другу документах скорее всего говорит о том, что употребление над-строчных знаков в это время зависело от почеркa, возраста и личного вкуса писца. Соответствующие особенности использования надстрочных зна-ков становятся более очевидными при сравнении оригинальных доку-ментов с их копиями. Материал показывает, что иногда документы отправлялись в нескольких экземплярах. Так, в письме Екатерины II шведскому королю Густаву III (ГАШ 26.06.1779) императрица инфор-мирует короля о назначении Алексея Мусина-Пушкина полномочным министром в Стокгольме. Единственные выносные буквы в оригиналь-ном письме находятся в дате < 26го >, a надстрочные знаки полностью отсутствуют. Однако в копии того же письма, написанной более бег-лым почерком, как выносные буквы, так и другие надстрочные знаки есть. Этот факт свидетельствует о том, что в графическом оформлении определенную роль играл личный вкус и навыки писца. Вернемся к вопросу о выходе из употребления надстрочных зна-ков. В датах выносные буквы сохраняются на протяжении всего иссле-дуемого периода. Что касается остальных надстрочных знаков, то исследуемый материал показывает, что они постепенно выходили из

! 193

употребления в течение 70-х годов XVIII в. Последний документ, в ко-тором встречается традиционная система надстрочных знаков, датиро-ван 1783 годом. В грамоте Екатерина II сообщает Густаву III о том, что посол Мусин-Пушкин должен вернуться в Санкт-Петербург:

[...] Какъ Мы за нужно признали находящагося при дворѣ Вашего Величества Нашимъ чрезвычайнымъ Посланникомъ и῎ полномочнымъ министромъ дѣствительнаго Каммер Гера Графа Мꙋсина Пушкина отозвать, для употребленїя къ дру-гимъ дѣламъ [...] (ГАШ, 01.07.1783)

Какие выводы можно сделать о порядке исчезновения надстрочных знаков? Материал показывает, что первым из употребления вышло ударение. Оно редко встречается уже в начале 70-х годов XVIII в. По-следними, исходя из нашего материала, исчезают исо и паерок. И последний вопрос: чем объясняется отмирание надстрочных знаков в русской дипломатической корреспонденции второй половины XVIII века? Этот процесс можно, скорее всего, объяснить сменой по-колений писцов. В начале 70-х годов XVIII в. традиционная система надстрочных знаков вышла из моды, и тогда же перестали обучать их употреблению. Например, почерк в письме великого князя Павла Пет-ровича шведскому королю Густаву III (ГАШ, 8.5.1783) похож на более поздние почерки раннего XIX века, в то время как почерк в уже упомя-нутом документе ГАШ 1.7.1783 напоминает традиционный стиль. Раз-ницa легко объясняется контрастом между новаторством и традицио-нализмом.

6. Выводы Итак, проведенный выше анализ дипломатической корреспонденции второй половины XVIII века показывает, что традиционная система надстрочных знаков в данном типе документов исчезла не сразу, а по-степенно, в течение приблизительно пятнадцатилетнего периода. Ниж-нюю границу этого периода предварительно можно oбозначить началом 70-х, а верхнюю – около середины 80-х годов XVIII в. В тече-ние этих пятнадцати лет сосуществовали почерки двух типов: традици-онный и более современный. Знаки ударения вышли из употребления уже в начале периода, в то время как выносные буквы и другие надстрочные знаки, например исо и паерок, продолжали использоваться до середины 80-х. В данной статье анализ проведен на основе небольшого корпуса, насчитывающего всего 100 документов. Поэтому, делая выводы, уместна определенная осторожность, особенно, когда речь идет о при-чинах отмирания традиционной системы надстрочных знаков. Наша

!194

интерпретация данных заключается в том, что система надстрочных знаков отмерла вследствие перемен в графической моде. Тот факт, что документы одинакового статуса, содержания и почерка – либо с над-строчными знаками, либо без них – существуют параллельно в течение нескольких десятилетий, говорит в пользу того, что использование надстрочных знаков было, в конечном счете, вопросом о личном вкусе писаря или его клиента. Со временем вкус изменился и в результате этого процесса традиционная система надстрочных знаков была от-правлена в историю. Если бы отмирание системы произошло в резуль-тате какого-то административного решения, то, по нашему мнению, граница прослеживалась бы более отчетливо.

Источники ГАД: Государственный архив Дании (Rigsarkivet), Копенгаген: 302 Dept. for de Udenlandske Anligg, 1778–1801 Rusland: Notifikationer

og brevveksling mellem fyrsterne. ГАШ: Государственный архив Швеции (Riksarkivet), Стокгольм: Originaltraktater med främmande makter (traktater) 1526–1813/ Ryssland.

25.3/2. Diplomatica Muscovitica. 2113/2113.1/4/624–626 (mikrofilm FO35-3-

33268).

Литература Афанасьева, Т. А. 1979. «Издания кириллической печати ХVIII века

светского содержания». Проблемы источниковедческого изуче-ния рукописных и старопечатных фондов. Сборник научных тру-дов. Ленинград: Публичная библиотека им. М. Е. Салтыкова-Щедрина, 183–199.

Афанасьева, Т. А. 1983. «Издания законодательного характера кирил-лической печати XVIII в.». Источники по истории отечест-венной культуры в собраниях и архивах Отдела рукописей и редких книг. Сборник научных трудов. Ленинград: Публичная библиотека им. М. Е. Салтыкова-Щедрина, 96–114.

Барсов, А. А. 1980. The comprehensive Russian grammar of A.A. Barsov: Obstojatel´naja grammatika A.A. Barsova (Ed. L. W. Newman). Columbus, Ohio: Slavica Publishers.

Барсов, А. А. 1981. Российская грамматика Антона Алексеевича Бар-сова (подг. текста М. П. Тоболова, ред. Б. А. Успенский). Москва: Издательство Московского университета.

Беляев, И. С. 1907. Практический курс изучения древней русской скоро-писи для чтения рукописей XV–XVIII столетий. Москва: Сино-дальная типография.

! 195

Берков П. Н. 1964. «О переходе скорописи XVIII в. в современное рус-ское письмо». Исследования по отечественному источниковеде-нию: Сборник статей, посвященных 75-летию профессора С. Н. Валка (= Академия наук СССР, Институт истории, Ленинград-ское отделение, Труды, выпуск 7). Москва–Ленинград: Наука, 36–50.

Биктимирова, Ю. В. 2015. «Особенности палеографии и графики па-мятников делового письма Восточного Забайкалья XVII–XVIII вв.». Ученые записки ЗабГУ, № 2 (61):12–17.

Birnbaum, D., Cleminson, R., Kempgen, S., Ribarov, K. 2008. “Character Set Standardization for Early Cyrillic Writing after Unicode 5.1.” Scripta & e-Scripta 6:161–193.

http://kodeks.unibamberg.de/Unicode/SlavicUnicode_Fonts.htm (дата обращения 12.12.2014).

Быстрова, Е. С. 2011. «Скоропись в русской палеографии». Фотогра-фия. Изображение. Документ № 2: 49–60.

Васильев, Л. Л. 1929. О значении каморы в некоторых древнерусских памятниках XVI–XVII веков (= АН СССР, Сборник по русскому языку и словесности, том I, выпуск 2). Ленинград: Издательство Академии Наук СССР.

Глинкина, Л. А. (общ. ред.), Глухих, Н. В., Новоселова, Н. А., Сивкова, Е. А. 2003. Скоропись XVIII века: учебное пособие. Челябинск: Издательство Челябинского государственного педагогического университета.

Глинкина, Л. А. 2006. «О работе над скорописными текстами XVIII ве-ка в архивах Южного Урала и Зауралья». Лингвистическое ис-точниковедение и история русского языка (2004–2005). Москва: Древлехранилище, 421–427.

Гусева, А. А. 2010. Свод русских книг кирилловской печати XVIII века типографий Москвы и Санкт-Петербурга. Москва: Индрик.

Демидов, Д. Г. 2008. «Две точки над гласной буквой в XVII–XVIII вв. (Из истории русской диакритики». Письменная культура народов России. Материалы Всероссийской научной конференции 19–21 ноября 2008. Омск: Омский Государственный Университет, 32–36.

Есипов, Г. 1875. Азбука и скоропись ХVII века для наглядного изучения. Москва: Типография В. Готье.

Живов, В. M. 1996. Язык и культура в России XVIII века. Москва: Шко-ла «Языки русской культуры».

Загребин, В. М. 2006. Исследования памятников южнославянской и древнерусской письменности. Москва–С.-Петербург: Альянс Ар-хео.

!196

Зализняк, А. А. 1985. От праславянской акцентуации к русской. Москва: Наука.

Истрин, В. А. 1988. 1100 лет славянской азбуки. 2-е изд. перераб. и доп. Москва: Наука.

Kempgen, S. 2006. “Unicode 4.1 and Slavic Philology - Problems and Per-spectives (I)”. Computer Applications in Slavic Studies. Proceedings of ‘Azbuki.Net’ International Conference and Workshop, 24–27 Octo-ber 2005, Sofia, Bulgaria. Sofija: 131–159.

http://kodeks.uni-bamberg.de/Unicode/SlavicUnicode_Fonts.htm (дата обращения 12.12.2014).

Колесов, В. В. 1973. «Надстрочные знаки ”силы” в русской орфографи-ческой традиции». Восточнославянские языки. Источники для их изучения. Москва: Наука, 228–257.

Колесов, В. В. 1976. «Надстрочные знаки в русской орфографической традиции. ”Времена” и ”духи”». Источники по истории русского языка. Москва: Наука, 60–74.

Корнилаева, И. А. 1989. «Из истории русской акцентуации XVIII в.». Славянское и балканское языкознание: Просодия. Сборник ста-тей. Москва: Наука, 192–200.

Корнилаева, И. А. 2003. «Надстрочные знаки в рукописных Вестях-Курантах». Лингвистическое источниковедение и история рус-ского языка (2002–2003). Москва: Древнехранилище, 389–398.

Лихачев, Д. С. 1983. Текстология. Издание второе, переработанное и дополненное. Ленинград: Наука.

Ломоносов, М. В. 1952. «Российская грамматика». В М. В. Ломоносов, Полное собрание сочинений, том VII. Москва–Ленинград: Изда-тельство Академии наук СССР.

Müller, M. 1994. V. K. Trediakovskijs „Gespräch zwischen einem Fremden und einem Russen über die alte und neue Orthographie und alles was zu dieser Materie gehört“: Eine philologisch-kritische Darstellung (= Studia et exempla linguistica et philologica, Series II: Studia minora, Tom. III. Ed. K. Trost). Regensburg: S. Roderer Verlag.

Німчук, В. В. 1983. Київські глаголичні листки: найдавніша пам’ятка слов’янської писемності. Київ: Наукова думка.

Осипов, Б. И. 2010. Судьбы русского письма: История русской гра-фики, орфографии и пунктуации. Омск: ИЦ «Омский научный вестник».

Павлова Н. А. 2014. «Традиции отечественной шрифтовой культуры: рукописный текст в прошлом и настоящем». Культура и образо-вание 1 [Электронный ресурс]. http://vestnik-rzi.ru/2014/01/1262 (дата обращения: 25.11.2014).

! 197

Правила 2009. Правила русской орфографии и пунктуации: Полный академический справочник (под ред. В. В. Лопатина). Москва: АСТ.

http://orthographia.ru/orfografia.php (дата обращения: 06.06.2015). Probert, P. 2006. Ancient Greek Accentuation [Electronic Resource]: Syn-

chronic Patterns, Frequency Effects, and Prehistory. Oxford: Oxford University Press.

http://www.oxfordscholarship.com/view/ 10.1093/acprof:oso/9780199279609.001.0001/acprof9780199279609 (дата обращения: 08.06.2015).

ПСЗРИ: Полное собрание законов Российской империи, том 15 (1758–26 июня 1762). http://www.nlr.ru/e-res/law_r/content.html (дата об-ращения: 25.05.2015).

Рейсер, С. А. 1982. Русская палеография нового времени (Неография). Москва: Высшая школа.

РНБ 2014. Русская книга гражданской печати XVIII в., 1708–1800. http://www.nlr.ru/rlin/ruslbr_v2.php?database=RLINXVIII (Дата об-ращения: 07.05.2014).

Свeтов, В. П. 1773. Опыт новoго российского правописания утверж-денный на правилах Российской Грамматики, и на лучших приме-рах российских писателей. В Санктпетербурге: при Имп. Акад. наук.

Судавичене, Л. В., Сердобинцев, Н. Я., Кадькалов, Ю. Г. 1984. Исто-рия русского литературного языка. Ленинград: Просвещение.

Творогов, О. В. 1966. «О выносных буквах в русских рукописях XV–XVII веков». Исследования источников по истории русского язы-ка и письменности (ред. Л. П. Жуковская, Н. И. Тарабасова) (= Лингвистическое источниковедение русского языка, 4), Москва: Наука, 162–175.

Тихомиров, М. Н. & Муравьев, А. В. 1982. Русская палеография. Изда-ние второе, дополненное. Москва: Высшая школа.

Успенский, Б. А. 1994. Краткий очерк истории русского литератур-ного языка (XI–XIX вв.). Москва: Гнозис.

Черепнин, Л. В. 1956. Русская палеография. Москва: Государственное издательство политической литературы.

Шицгал, А. Г. 1959. Русский гражданский шрифт 1708–1958. Москва: Государственное издательство «Исскуство».

Щепкин, В. Н. 1967. Русская палеография. Москва: Наука.

!198

Eвангельские чтения по гласам Октоиха Сергей Ю. Темчин, Институт литовского языка, Вильнюс Структурные разновидности церковнославянского служебного Еванге-лия (апракоса) соотносятся с разными типами православного богослу-жения: полный апракос связан с ежедневным монастырским богослу-жением, краткий апракос отражает соборно-приходское богослужение, тогда как более краткие виды апракоса соотносятся с так называемым миссионерским богослужением (Темчин 1999b). Последнее представлено сразу несколькими видами апракоса (ниже звездочкой отмечены реконструированные структурные разно-видности): *кирилло-мефодиевский протоапракос (Темчин 2013), *раннеболгарский пасхальный апракос (Темчин 1997), воскресный (праздничный) апракос (Жуковская 1976, 241–253; Ostapczuk 2010, 78–83), субботне-воскресный апракос (Ostapczuk 2010, 72–78), пасхально-воскресный апракос (Темчин 1998), столпный апракос (Темчин 2001; Темчин 2010, 147–193). Все эти апракосы миссионерского типа, объем которых значитель-но уступает краткоапракосному, в основном представлены списками Апостол-Евангелия (содержат чередующиеся апостольские и евангель-ские чтения) и обычно представляют собой не отдельные кодексы (хотя такие тоже встречаются), а особые разделы иных богослужебных книг, чаще всего Служебника. Богослужение миссионерского типа характеризуется, в числе прочего, использованием в подвижном (пасхальном) богослужебном круге от Пятидесятницы вплоть до Великой (Страстной) недели не обычного ряда новозаветных (апостольских и евангельских) чтений, а столпов – небольших наборов перикоп, неоднократно повторяющихся в определенном порядке в указанном промежутке церковного года. Основными и наименее изученными являются столп дневных чтений (Темчин 1999a) и столп чтений по гласам Октоиха. В настоящей работе рассматриваются лишь евангельские чтения последнего столпа, по-скольку соответствующие апостольские чтения должны изучаться от-дельно ввиду различной текстологической истории церковнославян-ского Евангелия и Апостола.

! 199

Столп чтений по гласам Октоиха представляет собой набор из восьми евангельских перикоп, каждая из которых условно соотносится с одним из гласов системы осмогласного пения. Это соотношение ре-гламентирует порядок применения входящих в данный столп фрагмен-тов Евангелия, используемых в период от Пятидесятницы до Великой недели (т.е. в циклах по Пятидесятнице, «нового лета» и Великого поста) – параллельно с восемью гласами Октоиха, меняющимися каждую не-делю. Таким образом небольшой комплект из восьми евангельских чтений, по одному на каждый глас Октоиха, способен заменить длин-ную последовательность рядовых чтений (около 40 субботних и еще столько же воскресных) в указанных богослужебных циклах. Mнение о том, что евангельские чтения по гласам Октоиха выпи-сываются в составе этой гимнографической книги и потому относятся к текстологической традиции Октоиха, а не Евангелия и Апостола (Garzaniti 2013, 315, 317), ошибочно. В действительности такие чтения входят в состав апракосов миссионерского типа, которые нередко (хотя и не всегда) помещаются в Служебнике – разумеется, не в тексте какой-либо из существующих литургий, а в дополнительном разделе ново-заветных чтений. Кстати, это не единственный текстовой комплект, содержащий в своем названии имя Октоиха, но не относящийся к тек-стологической традиции этой гимнографической книги: таков цикл общих седмичных поучений к Октоиху (гомилетика).1 Наличие евангельских чтений по гласам Октоиха в Служебнике (в широком смысле термина) не может служить аргументом против признания перечисленных выше апракосных типов, связанных с мис-сионерским богослужением (какими бы краткими они ни были), от-дельными разновидностями служебного Евангелия наряду с полным и кратким апракосом. Тип литургической книги остается неизменным независимо от того, что какая-то часть ее списков помещается в один кодекс с другими богослужебными книгами. Следовательно, апракосы миссионерского типа, могущие быть как самостоятельными кодексами, так и особыми разделами (новозаветных чтений) Служебника, также следует признать полноправными структурными разновидностями служебного Евангелия. Этого принципа придерживалась Л. П. Жуков-ская в отношении описанного ею прадзничного (воскресного) апракоса. Известны два столпа евангельских чтений по гласам Октоиха: один комплект из восьми перикоп предназначен на субботние, другой – на воскресные дни. Подобные столпы на иные дни недели (с понедель-ника по пятницу включительно) в церковнославянской традиции отсут-ствуют. В богослужении миссионерского типа на будние дни при

1 Известен цикл седмичных поучений Григория Философа, прибывшего из Констан-тинополя на Русь около 1062 года в свите киевского митрополита Георгия, см. Турилов 2006. Публикация текста параллельно по семи спискам Turilov & Veder 2006.

!200

необходимости мог использоваться столп дневных чтений, но все же последний употреблялся преимущественно в месяцесловном цикле (Темчин 1999a). В церковнославянской традиции евангельские чтения по гласам Октоиха могут быть представлены разными фрагментами Евангелия. Ниже приводится их сводка по пяти рукописям, соответствующие дан-ные которых уже опубликованы.2 Евангельские чтения даются в хроно-логической последовательности списков, каждому из них присвоено сокращенное обозначение; апостольские чтения не указываются. Опе-чатки предыдущих публикаций исправлены без обращения к самим рукописям.3 Рядом с каждой перикопой в скобках указывается эквива-лентное (совпадающее по тексту) рядовое чтение с кратким указанием его богослужебного цикла: пд – по Пятидесятнице; нл – «нового лета». Для последующих рассуждений важно иметь в виду, что в первом из этих циклов на субботние и воскресные дни полагаются чтения Еван-гелия от Матфея, а во втором – Евангелия от Луки. гласы субботние чтения воскресные чтения гл. 1 Мф 7.1–8 (= сб 2 пд) Мф 4.18–23 (= вс 2 пд) гл. 2 Мф 7.24–8.4 (= сб 3 пд) Мф 6.22–33 (= вс 3 пд) гл. 3 Мф 12.30–37 (= сб 8 пд) Мф 21.33–42 (= вс 13 пд) гл. 4 Мф 23.1–12 (= сб 14 пд) Лк 8.5–15 (= вс 4 нл) гл. 5 Лк 16.10–15 (= сб 14 нл) Лк 16.19–31 (= вс 5 нл) гл. 6 Лк 8.16–21 (= сб 6 нл) Лк 8.41–56 (= вс 7 нл) гл. 7 Лк 9.57–62 (= сб 9 нл) Лк 12.16–21 (= вс 9 нл) гл. 8 Лк 12.32–40 (= сб 11 нл) Лк 18.18–27 (= вс 13 нл) Г-16: Апостол-Евангелие апракос субботне-воскресный, вторая половина XIII в., серб. (Санкт-Петербург, Российская национальная библиотека, собр. А. Ф. Гильфердинга, № 16, л. 97–127)

2 См. роспись евангельских чтений по гласам Октоиха в списках праздничного (вос-кресного) и столпного апракоса (Жуковская 1976, 244 (таблица 2), 249–250 (таблица 4); Темчин 2001, 140 (таблица 3), 155 (таблица 5); Темчин 2010, 169–170 (таблица 1)). 3 Так, в указанной публикации Л. П. Жуковской для рукописи Г-16 приведено воскрес-ное чтение 6-го гласа в несуществующей форме Лк 8.41–51 (вместо Лк 8.41–56); для Х-117 – субботнее чтение 3-го гласа в ошибочной форме Мф 10.29–34 (вместо Мф 20.29–34) при верной информации об эквивалентном чтении. Более проблематично указание для Х-117 субботнего чтения 7-го гласа в форме Лк 24.1–12 (вместо Лк 14.1–12) при эквивалентном чтении в виде 4-го воскресного евангелия. Здесь допущена двойная ошибка: воскресное евангелие не может полагаться в качестве субботнего чтения, которое определено мною с опорой на представленный в данной рукописи параллелизм между субботними и воскресными чтениями того же гласа.

! 201

гласы субботние чтения воскресные чтения гл. 1 Мф 9.9–13 (= сб 5 пд) Мф 8.28–9.1 (= вс 5 пд) гл. 2 Мф 10.37–11.1 (= сб 7 пд) Мф 9.27–35 (= вс 7 пд) гл. 3 Мф 20.29–34 (= сб 12 пд) Мф 19.16–26 (= вс 12 пд) гл. 4 Лк 4.31–36 (= сб 1 нл) Лк 5.1–11 (= вс 1 нл) гл. 5 Лк 6.1–10 (= сб 4 нл) Лк 8.5–15 (= вс 4 нл) гл. 6 Лк 7.2–10 (= сб 5 нл) Лк 16.19–31 (= вс 5 нл) гл. 7 Лк 14.1–12 (= сб 13 нл) Лк 18.18–27 (= вс 13 нл) гл. 8 Лк 17.3–10 (= сб 15 нл) Лк 19.1–10 (= вс 15 нл) Х-117: Апостол-Евангелие апракос субботне-воскресный при Служебнике, первая четверть XIV в., серб. (Москва, Государственный исторический музей, собр. А.С. Хлудова, № 117, л. 90 об.–108 об.)

гласы субботние чтения воскресные чтения гл. 1 Лк 4.31–36 (= сб 1 нл) Мф 10.32–33, 37–38, 19.27–30

(= вс 1 пд) гл. 2 Лк 5.17–26 (= сб 2 нл) Лк 6.31–36 (= вс 2 нл) гл. 3 Лк 5.27–32 (= сб 3 нл) Лк 7.11–16 (= вс 3 нл) гл. 4 Лк 6.1–10 (= сб 4 нл) Лк 8.5–15 (= вс 4 нл) гл. 5 Лк 7.1–10 (= сб 5 нл) Лк 16.19–31 (= вс 5 нл) гл. 6 Лк 8.16–21 (= сб 6 нл) Лк 8.41–54, 56 (= вс 7 нл) гл. 7 Лк 9.1–6 (= сб 7 нл) Лк 8.27–39 (= вс 6 нл) гл. 8 Лк 9.37–43 (= сб 8 нл) Лк 10.25–37 (= вс 8 нл) П-8: Апостол-Евангелие апракос столпный (фрагмент Служебника?), середина XIV в., серб. (Афон, монастырь св. Пантелеймона, L032008 (Слав. № 8), л. 1–21 об.)

гласы субботние чтения воскресные чтения гл. 1 Лк 4.31–36 (= сб 1 нл) Мф 4.18–23 (= вс 2 пд) гл. 2 Мф 7.24–8.4 (= сб 3 пд) Мф 6.22–33 (= вс 3 пд) гл. 3 Мф 7.1–8 (= сб 2 пд) Мф 8.5–13 (= вс 4 пд) гл. 4 Мф 8.14–23 (= сб 4 пд) Мф 8.28–9.1 (= вс 5 пд) гл. 5 Мф 9.9–13 (= сб 5 пд) Мф 9.1–8 (= вс 6 пд) гл. 6 Мф 9.18–26 (= сб 6 пд) Мф 9.27–35 (= вс 7 пд) гл. 7 Мф 10.37–11.1 (= сб 7 пд) Мф 14.14–22 (= вс 8 пд) гл. 8 Мф 12.30–37 (= сб 8 пд) Мф 14.22–34 (= вс 9 пд) Б-158: Апостол-Евангелие апракос столпный Равулы, ок. 1353 г., серб. (Дублин, Библиотека Честера Битти, W 158, л. 1–16 об.)

!202

гласы субботние чтения воскресные чтения гл. 1 Мф 7.1–8 (= сб 2 пд) Мф 4.18–23 (= вс 2 пд) гл. 2 Мф 7.24–8.4 (= сб 3 пд) Мф 6.22–33 (= вс 3 пд) гл. 3 Мф 8.14–23 (= сб 4 пд) Мф 8.5–13 (= вс 4 пд) гл. 4 Мф 9.9–13 (= сб 5 пд) Мф 8.28–9.1 (= вс 5 пд) гл. 5 Мф 9.18–26 (= сб 6 пд) Мф 9.1–8 (= вс 6 пд) гл. 6 Мф 10.37–11.1 (= сб 7 пд) Мф 9.27–35 (= вс 7 пд) гл. 7 Мф 12.30–37 (= сб 8 пд) Мф 14.14–22 (= вс 8 пд) гл. 8 Мф 15.32–39 (= сб 9 пд) Мф 14.22–34 (= вс 9 пд) К-600: Апостол-Евангелие апракос столпный в составе Служебника, XVI в., серб. (София, Народная библиотека им. свв. Кирилла и Мефодия, № 600, л. 139 об.–158 об.)

Как видим, оба столпа чтений по гласам Октоиха, субботний и воскрес-ный, в рукописях могут быть представлены весьма различными еван-гельскими перикопами. Ниже дается обзор основных принципов их отбора и главных причин их исторических модификаций. В некоторых списках в столпе чтений по гласам Октоиха между субботними и воскресными чтениями наблюдаются несоответствия, определенно свидетельствующие об их различной текстологической истории. Это заметно по подбору перикоп: если в одних рукописях субботние и воскресные чтения взаимно согласованы и выбираются из одинаковых по номеру недель тех же богослужебных циклов, при воз-можных единичных отклонениях технического свойства (Х-117, П-8, К-600),4 то в других списках обнаруживаются существенные различия. Так, в рукописи Б-158 воскресные чтения по гласам Октоиха представлены перикопами 2-й–9-й недель по Пятидесятнице, а суббот-ние – чтениями 1-й–8-й недель того же цикла, причем с такими техни-ческими сбоями, которые не были допущены при подборе воскресных перикоп. Еще более значительные расхождения наблюдаются в списке Г-16: здесь взаимно согласованными оказываются субботние и воскрес-ные чтения 1-го, 2-го, 7-го и, возможно, 6-го гласа (о перестановке 6-го и 7-го воскресных чтений «нового лета» см. ниже). В остальных гласах субботние чтения подобраны совершенно независимо от воскресных. Слаженность начала этого столпа (расхождения начинаются с 3-го гла- 4 К техническим сбоям столпа чтений по гласам Октоиха не следует причислять перестановку воскресных перикоп 6-й и 7-й недель «нового лета», присутствующую в списках Г-16 (чтение 6-го гласа) и П-8 (чтения 6-го и 7-го гласа). Она известна в раннеславянской апракосной традиции (Темчин 1993, 25–26) и отражает те источники, которые были использованы для составления рассматриваемого столпа в указанных рукописях.

! 203

са) позволяет предполагать, что изначально весь столп был согласован, а различия возникли позже в результате его вторичной переделки, для проведения которой должны были иметься определенные причины. Как видим, расхождения в подборе субботних и воскресных пери-коп по гласам Октоиха могут быть как первичными (Б-158), так и вто-ричными (Г-16). Первые из них возможны потому, что в славянской традиции воскресные чтения по гласам Октоиха древнее субботних, возникших в более поздний период.5 Кирилло-мефодиевское славянское богослужение (863–885 гг.) регулярно проводилось лишь по воскресеньям и наиболее значимым праздникам подвижного и календарного литургического цикла, но не по субботам (Темчин 2013, 56–59, 68–69). В соответствии с этим уже в эпоху солунских братьев столп воскресных чтений по гласам Октоиха использовался от 2-го воскресенья по Пятидесятнице до 5-го воскре-сенья Великого поста включительно, повторяясь по нескольку раз в тече-ние указанного периода – параллельно с гимнографическими (октоиш-ными) текстами: этот столп функционально соответствовал Воскрес-ному октоиху. Субботние чтения по гласам Октоиха возникли в Первом Болгар-ском царстве с введением регулярного славянского богослужения по субботам (Темчин 1997, 28). В ту пору столп по гласам Октоиха вклю-чал в себя субботние и воскресные чтения. Именно в этот период (885–893 гг.) начали создаваться такие разновидности указанного столпа, в которых субботние и воскресные чтения были взаимно согласованы. Однако в дальнейшем столп новозаветных чтений по гласам Окто-иха начал выходить из употребления – он заменялся последовательным рядом чтений вновь сформированных литургических циклов по Пяти-десятнице, «нового лета» и Великого поста (Темчин 2013, 70). Иногда такая замена проводилась одновременно для субботних и воскресных чтений (по данным Остромирова евангелия), в других же случаях заме-на столпа рядом сначала осуществлялась лишь в отношении воскрес-ных чтений и лишь позже – для субботних (по данным Ассеманиева евангелия и Саввиной книги). Возникновение рядовых воскресных евангельских чтений (и, соответственно, прекращение регулярного ис-пользования столпа воскресных евангельских чтений по гласам Окто-иха) состоялось ранее создания Учительного евангелия Константина Преславского, которое датируется 891–897 годами (наиболее вероятны 892–893 гг.).

5 Все типы славянского служебного Апостол-Евангелия содержат следы раздельного бытования воскресных и чередующихся с ними субботних перикоп, причем не только в столпе чтений по гласам Октоиха (Темчин 2013, 56–59, 66–67, 69).

!204

В связи в этим древнейшую историю функционирования столпа чтений по гласам Октоиха можно обобщенно представить следующим образом: (5) 1-й (кирилло-мефодиевский) этап: воскресные чтения по гласам

Октоиха (863–885 гг.); (6) 2-й (раннеболгарский) этап: субботние и воскресные чтения по

гласам Октоиха (885–893 гг.); (7) 3-й (факультативный общеболгарский этап): субботние чтения

по гласам Октоиха (примерно 880-е–890-е гг.). Кирилло-мефодиевский столп воскресных чтений по гласам Октоиха, несомненно, состоял из перикоп первых 8-ми воскресений цикла «ново-го лета» (Темчин 2013, 52, 54, 65–67). Практически тот же набор пери-коп, дополненный согласованными апостольскими чтениями, содер-жится в списке П-8, где он осложнен единственной аномалией – воскресная перикопа 1-го гласа взята из цикла по Пятидесятнице, а не «нового лета» (как все остальные), что похоже на технический сбой. Не исключено, что остатком того же исходного славянского принципа (ориентации чтений по гласам Октоиха на начало цикла «но-вого лета») является начальный субботний евангельский фрагмент (1-го гласа) в рукописи Б-158. Здесь субботний столп, не вполне согласо-ванный с воскресным, начинается чтением, заимствованным из цикла «нового лета», но все последущие ориентированы на предыдущий бого-служебный цикл по Пятидесятнице. Впрочем, возможно, что здесь до-пущен чисто технический сбой (подобный оговоренному выше), которому не следует придавать особого значения. Выбор для столпа евангельских чтений по гласам Октоиха имен-но перикоп первых 8-и недель «нового лета» вполне логичен: лишь в этом богослужебном цикле номер гласа Октоиха совпадает с номером недели (1-е воскресенье «нового лета» – 1-й глас; 2-е воскресенье «ново-го лета» – 2-й глас и т.д.), тогда как в предыдущем цикле по Пяти-десятнице наблюдается расхождение в единицу (2-е воскресенье по Пятидесятнице – 1-й глас; 3-е воскресенье «нового лета» – 2-й глас и т.д.). В дальнейшем первоначальный славянский принцип ориентиро-вания столпа по гласам Октоиха (сначала воскресного, а затем и суб-ботнего) на самое начало цикла «нового лета» менялся по крайней мере дважды. 1-я переделка. Некоторым книжникам показалось нелогичным заимствовать перикопы из цикла «нового лета» в столп, который начи-нает употребляться в предыдущем цикле по Пятидесятнице. В связи с этим рассматриваемый столп был составлен заново из начальных чте-

! 205

ний цикла по Пятидесятнице. В одних случаях чтения 1-й–8-й недель механически заменялись соответствующими перикопами предшеству-ющего цикла (таков субботний столп в списке Б-158). В иных случаях похожая замена осуществлялась более грамотно с литургической точки зрения: чтения предыдущего цикла брались не из 1-й–8-й, а из 2-й–9-й недель, в полном соответствии с употреблением Октоиха, о чем сказа-но выше (воскресный столп в рукописи Б-158 и оба столпа списка К-600). Видимо, сюда же следует отнести начало обоих столпов (чтения 1-го и 2-го гласов) источника Г-16, дальнейшая часть которых отражает новые (еще более поздние) тенденции. При этом возникла противоположная проблема: новый столп, составленный исключительно из чтений по Пятидесятнице (от Матфея) прекрасно подходил для первого богослужебного цикла, в котором та-кой столп применялся, но показался книжникам не вполне уместным для последующего цикла «нового лета», когда по субботам и воскресе-ньям полагается чтения Евангелия от Луки. 2-я переделка. Во избежание обеих предшествующих проблем книжники решили составить столп так, чтобы его начало содержало перикопы от Матфея (как требуется для цикла по Пятидесятнице), а окончание – чтения от Луки (как полагается для цикла «нового лета»). Однако в этом случае чтения могли подбираться с учетом (Х-117) либо без последовательного учета (Г-16) порядковых номеров недель, на ко-торые приходятся октоишные тексты того или иного гласа. Составленные таким образом столпы (оба в рукописях Г-16 и Х-117), употреблявшиеся в продолжительных циклах по Пятидесятнице и «нового лета», а также в кратком цикле Великого поста, оказались при-мерно в равной мере ориентированными на первых два цикла: для обо-их из них выбор евангелиста теперь оказывался подходящим в среднем для половины случаев. Передаваться по цепи текстологической трансмиссии могут не только богослужебные тексты и их совокупности, но и абстрактные схемы литургического мышления, которые каждый раз могут прила-гаться к различному (подручному) текстовому материалу. Так, можно уверенно утверждать, что после возникновения церковнославянского краткого апракоса некоторые его списки составлялись заново – путем вторичного сокращения полного апракоса, расширения более кратких апракосов миссионерского типа или даже компилировались на основе тетра (эти возможности реально засвидетельствованы сохранившимися рукописями). Поэтому, задаваясь вопросом о происхождении церков-нославянского краткого апракоса, следует уточнить, интересует ли нас тип текста как таковой (имеющий более или менее общую историю возникновения) или его возможные реализации в виде конкретных списков (их происхождение множественно и весьма различно).

!206

Следует думать, что история евангельских чтений по гласам Окто-иха тоже не была однозначно прямолинейной. В связи в этим следует обратить особое внимание на те единичные отклонения в составлении рассмотренного столпа, которые мы раньше называли техническими сбоями. Последние вполне реальны и не так уж редки. Однако если они находятся в абсолютном начале столпа, то можно сомневаться в их случайности. Более вероятно, что они являются реликтами более ран-него текстового пласта, позже переделанного писцами в иное состоя-ние. Ведь идея переделки конкретной богослужебной структуры, в том числе чтений по гласам Октоиха, могла возникнуть уже после перепис-ки первой или нескольких начальных перикоп, когда писцу стала оче-видной нежелательность (с его точки зрения) содержащегося в анти-графе литургического решения. Рассмотренный выше материал содержит три таких случая. Во-первых, в воскресном столпе по гласам Октоиха списка П-8 лишь первое чтение (1-го гласа) взято из цикла по Пятидесятнице, а не «нового лета». В связи с этим вероятно, что в более или менее отдален-ном оригинале этой рукописи весь воскресный столп был ориентиро-ван на цикл по Пятидесятнице (и составлен из фрагментов Евангелия от Матфея), позже переориентированный на цикл «нового лета» (и, соот-ветственно, Евангелие от Луки). Если это действительно так, то в рас-сматриваемом списке воскресные чтения по гласам Октоиха лишь типологически подобны аналогичному кирилло-мефодиевскому столпу (состоявшему из первых 8-и воскресных чтений цикла «нового лета»), но текстологически к нему не восходят, заново воспроизводя ту же самую литургическую модель. В результате можно констатировать, что анонимный книжник отказался от результата 1-й переделки рассматри-ваемого столпа, вернувшись к его более архаичной (кирилло-мефоди-евской) разновидности. Во-вторых, в рукописи Б-158 начальный субботний евангельский фрагмент (1-го гласа) представляет собой чтение цикла «нового лета», хотя все последующие ориентированы на предыдущий богослужебный цикл по Пятидесятнице. Видимо, на каком-то этапе текстологической истории данной рукописи «кирилло-мефодиевский» принцип построе-ния субботнего столпа по гласам Октоиха (напомним, что в эпоху со-лунских братьев по субботам не служили) оказался замененным на схему 1-й переделки. В-третьих, источник Г-16 содержит взаимно согласованные суб-ботние и воскресные чтения 1-го и 2-го гласов по принципу 1-й пере-делки, который в дальнейшем был заменен схемой 2-й переделки (при ней взаимосогласованность субботних и воскресных чтений уже не бы-ла обязательной).

! 207

Три рассмотренных нами примера показывают, что в некоторых случаях развитие богослужебных структур может быть не только по-ступательным, но и попятным. Это, однако, не затемняет общего направления исторического процесса. Конкретные же рукописи демон-стрируют различное отношение – позитивное либо негативное – от-дельных книжников к развивающейся литургической тенденции. Итак, столп евангельских чтений по гласам Октоиха, использова-ние которого характерно для богослужебного типа, условно названного миссионерским, применялся не только в кирилло-мефодиевское время (воскресный столп) и в раннеболгарский период (также субботний столп), но сохранялся и позже в периферийных сельских приходах За-падной Болгарии (Македонии), Сербии и Новгорода (т.е. в регионах, отдаленных от крупных церковно-монастырских центров Восточной Болгарии, Афона и Киева). Данному типу принадлежит несколько до-шедших до нас церковнославянских богослужебных рукописей XI–XIII веков (Темчин 1999b) и рассмотренные в настоящей работе краткие разновидности апракоса, содержащие столп субботних и воскресных чтений по гласам Октоиха и датируемые второй половиной XIII–XVI веком.

Литература Жуковская, Л. П. 1976. Текстология и язык древнейших славянских па-

мятников. Москва: Наука. Garzaniti, Мarcello. 2013. Recenzione: J. Ostapczuk, Cerkiewnosłowiański

przekład liturgicznych perykop… Warszawa, 2010; J. Ostapczuk, So-botnie i niedzielne perykopy liturgiczne… Warszawa, 2010 [sic!]. Studi Slavistici 10:315–318.

Ostapczuk, Jerzy. 2010. Cerkiewnosłowiański przekład liturgicznych pery-kop okresu Paschalnego i święta Pięćdziesiątnicy w rękopiśmiennych ewangeliarzach krótkich. Warszawa: Chrześcijańska Akademia Teo-logiczna.

Темчин, С. Ю. 1993. “Было ли краткоапракосное Евангелие первой сла-вянской книгой, переведенной с греческого”. Исследования по славянскому историческому языкознанию: Памяти профессора Г. А. Хабургаева, ред. Б. А. Успенский, М. Н. Шевелёва. Москва: Изд. Московского университета, 13–29.

Темчин, С. Ю. 1997. “История формирования славянского краткоапра-косного Евангелия: попытка обобщения”. Slavia 66, no. 1:21–34.

Темчин, С. Ю. 1998. “Пасхально-воскресный апракос — неизвестный структурный тип славянского служебного Евангелия”. Ученые записки Российского православного университета ап. Иоанна Богослова, вып. 4. Москва, 61–79.

!208

Темчин, С. Ю. 1999a. “Состав дневных евангельских чтений в церков-нославянских литургических рукописях”. Slavistica Vilnensis 1999 (Kalbotyra 48 [2]). Vilnius, 173–197.

Темчин, С. Ю. 1999b. “Типы православного славянского богослужения в XI–XIII веках в связи со структурными разновидностями слу-жебного Евангелия и иных литургических книг”. Palaeoslovenica 1999: In honorem Zoe Hauptová, red. E. Blahová, E. Šlaufová (Slavia, № 2). Praha, 191–211.

Темчин, С. Ю. 2001. “Столпный апракос — еще один неизвестный структурный тип славянского служебного Евангелия (по рукопи-сям XIII–XVI веков)”. Библия в духовной жизни, истории и куль-туре России и православного славянского мира: К 500-летию Геннадиевской Библии. Сборник материалов международной конференции (Москва, 21–26 сентября 1999 г.), ред. Г. Баранкова. Москва: Библейско-богословский институт св. апостола Андрея, 127–159.

Темчин, С. Ю. 2010. Исследования по кирилло-мефодиевистике и пале-ославистике (Krakowsko-Wileńskie studia slawistyczne: Seria poświęcona starożytnościom słowiańskim, t. 5). Kraków: Scriptum.

Темчин, С. Ю. 2013. “Кирилло-мефодиевское протоапракосное Еван-гелие: структура, состав и богослужебная функция”. Cyrylometodejski komponent kultury chrześcijańskiej Słowian w regione karpackim. Historia, tradycje, odwołania, red. M. Kuczyńska, J. Stradomski (Krakowsko-Wileńskie studia slawistyczne, t. 8). Kraków: Scriptum, 49–71.

Турилов, А. А. 2006. “Григорий Философ”. Православная энциклопе-дия, т. 13. Москва: 71–74.

Turilov, A. A. & W. R. Veder. 2006. The Collation of the Witnesses to the Octoechos–Sermons of Gregory the Philosopher. Полата къниго-письная, vol. 37. Columbus (OH).

! 209

The Synaxarion to the Dobrejšo Gospel Cynthia M. Vakareliyska, University of Oregon Only the first seven folios (121r–127v) remain of the synaxarion to the 13th-century western Bulgarian liturgical tetraevangelion known as the Dobrejšo Gospel, covering Easter Week through Tuesday of the ninth week in the Matthew cycle.1 These are sufficient, however, to provide a sense of the place of the Dobrejšo’s synaxarion in the medieval Slavic tradition, and to shed light on the relationship between this synaxarion and the synaxarion shared by the Dobrejšo’s two later close relatives, the Banica and Curzon gospels, both also liturgical tetraevangelia from western Bulgaria.2 This paper provides transcriptions of the extant Dobrejšo synaxarion listings that vary most significantly from the Curzon and Banica synaxaria, the Dobrejšo Gospel’s books of John and Matthew, and/or the rubrics con-taining liturgical instructions that are inserted into the Dobrejšo’s Gospel text.3 As Conev’s 1906 printed transcription edition of the Dobrejšo Gospel omits the synaxarion and reproduces only certain of the liturgical rubrics, mostly in truncated form, at least some of the Dobrejšo’s synaxarion entries and rubrics are published here in transcription for the first time. On the basis of these comparisons, the paper focuses on the implications of these varia-tions for the pre-history of the Dobrejšo manuscript, by seeking to identify which of the Dobrejšo variations reflect the synaxarion in the hypothetical shared ancestor for all three manuscripts (‘DBC’).4 The Curzon and Banica 1 The term synaxarion originally meant a genre of calendars of saints for the year that includ-ed the dates and locations for synaxes, or gatherings, in commemoration of particular saints. The term has been expanded by some scholars to refer to any year-long calendar of saints (otherwise known as a menology or menologion). In this paper the term is used in its third meaning, to denote a calendar that assigns Scriptural readings to each day of the Church year, beginning with Easter. 2 NBKM No. 47 and British Library Add. Ms 39,628; printed transcription editions by Dogramadžieva & Rajkov (1981), Vakareliyska (2008). I use the term ‘western Bulgaria’ here to refer to the geographic location within the Bulgarian Empire during the 13th–14th centuries, and not necessarily to indicate that the linguistic features of all three manuscripts are western Bulgarian rather than Macedonian. On Macedonian features in this family, see Vakareliyska (2011). 3 I will refer in this paper to the textual formulae in the books of John and Matthew them-selves, as opposed to the incipits and explicits from those books in the synaxaria, as the ‘text’ of John or Matthew. 4 Conev’s edition of the Dobrejšo Gospel is the only one presently in print. A second, correct-ed edition is currently underway that includes what remains of the synaxarion and the many portions of the liturgical rubrics that Conev also omitted (Vakareliyska, forthcoming).

!210

gospels, which are more closely related to each other than either is to the Dobrejšo Gospel, form one branch of the DBC family (the ‘CB’ branch), while the Dobrejšo Gospel represents another branch. So far only these three manuscripts have been identified as descendants of DBC. Section one of the paper briefly sets out the structure and form of the Dobrejšo’s synaxarion vis-à-vis the Curzon and Banica synaxaria. Section two examines its content, comparing the selection of lections in the Dobrejšo synaxarion to the rubrication in the Serbian Vukan and Hilandar lectionary gospels, and comparing the textual formulae to those in the CB synaxarion version, the text of John and Matthew in the Dobrejšo, Curzon, and Banica manuscripts, and the liturgical rubrics to the text of those Gospel Books. Conclusions are set forth in section three.

1. Structure and form The Dobrejšo synaxarion is located immediately after the end of the Gospel of John, in usual position. This is in contrast to the placement of the synaxar-ion in the Banica and Curzon gospels, which insert their menologies be-tween the end of the Book of John and the synaxarion. This fact, together with the compositional and textual similarity between the Dobrejšo synaxar-ion and those in the other two manuscripts, suggests that the peculiar loca-tion of the menology in the other two manuscripts was an innovation in their shared (post-DBC) CB antigraph. Whether the Dobrejšo Gospel originally contained a menology is unknown, since its text breaks off in the middle of the synaxarion.5 The introduction to the synaxarion begins on fol. 121r with a large multicolor design by the scribe Dobrejšo at the top of the page that consists of six interlocking circles, each containing a heart-shaped floral design. Dobrejšo has labeled the picture an illustration of heaven, providing both the Slavic and (Slavonicized) Greek names for it: се#ѥсТъ#раи# !"иже%нарицает&сѧ&парадись&‘this is heaven, which is called paradise.’ In the Easter cycle of lections, mostly from the Book of John (fols. 121r–124v), the synaxarion is set out in a table of from 5 to 7 tablet-like decora-

5 If the Dobrejšo Gospel did indeed have a menology, it is unfortunate that it followed the synaxarion in usual position, since if it had preceded it, as the Curzon and Banica menologies do, the last few folios of the Dobrejšo Gospel could have shed very valuable light on the con-tent of the shared menology source (the ‘CB menology’) for the Curzon and Banica gospels, each of which cobbles together the same short menology source with a different unrelated source (Vakareliyska 2008, vol. II, ch. 6). This methodology suggests that the menology in the hypothetical DBC ancestor manuscript consisted of the short CB source alone, without expansion into a full menology through addition of a second source. Because the hypothetical shared CB menology is a significant calendar from a rare and archaic Byzantine tradition, the opportunity to resolve the issue of what the DBC menology looked like would well outweigh the entire absence of the Dobrejšo’s synaxarion, which does not differ significantly from the CB synaxarion.

! 211

tive columns, with each column scalloped at the top, and, on some of the pages, at the bottom also. Small multicolored braided ornaments also appear on the bottom and outside margins of the pages. The ornamentation is multi-colored, consisting of red, black, blue, yellow, beige, and green ink. On fol. 123r, the pedestals under the columns consist of small alternating red-filled and light, unfilled folded leaf-like figures. The Easter cycle ends on fol. 124v, followed by a red, brown and beige Balkan braid across the page and a statement in large letters stating that here ends the John cycle. The extant portion of the Pentecost (Matthew) cycle, which follows (fols. 125r–127v), contains running text rather than columns as in the Easter cycle, and only some small ornaments.6 Dobrejšo’s elaborate ornamentation is limited to the Easter cycle of lections in honor of John the Evangelist, whom he labels as his favorite Evangelist in the full-page multicolored double portrait of John and himself preceding the Book of John (fol. 72v).7 Thus it is doubtful that the ornamentation of the Easter cycle was repeated in the lost portion of the synaxarion either, which presumably covered the rest of the Matthew cycle, and the Luke and Mark cycles.

2. Composition 2.1. Comparison to the Vukanov and Hilandar lectionaries Like the Banica and Curzon gospels, the Dobrejšo gospel is a liturgical tetra-evangelion, i.e., a narrative gospel into which rubrics containing liturgical instructions have been inserted, dividing the text into lections and assigning them to specific days of the Church year. The synaxarion, in the back of the manuscript, lists the lections in order of the Church year, beginning with Easter Sunday. The DBC family has based its division into lections, and its assignment of lections to days, on those of a long lectionary gospel, i.e., a lectionary which designates lections for each weekday as well as the Satur-days and Sundays in the Church year. The composition of the synaxaria to the three manuscripts is almost identical to the structure of the liturgical ru-brication in the Serbian Vukan (‘Vk’)8 and Hilandar (‘H’)9 long lectionary gospels, indicating that the lectionary source for the synaxarion in the hypo-

6 Folios 122–123 have been rebound out of order. 7 Dobrejšo has added a prayer to John the Evangelist at the top of the frontispiece to the Book of John: ст ы#иѡане# !"ѥвангн %глисТе (sic) пом !"#$%$и+мнѣ$грѣшнаго$и$недои|наго) (sic)+ раба+ си.+ Below, the double portrait is labeled попъ добрѣишо) 0+м2и33|тсѧ.+(sic)!ст омоу$иѡаноу. Dobrejšo’s partiality toward John also comes through in a margin note to his portrait of Luke on fol. 18v: помоꙁи"да"ꙁачнѫ% !"поꙁдравоу'стг !о"иѡана"еу 7листа. 8 RNB F.п.I.82, Russian National Library, St. Petersburg, c. 1200, facsimile ed. by Vrana (1967). 9 Hilandar Monastery, HM.SMS.8, dated to the mid-13th century; microfilm copy at the Hilandar Research Library, The Ohio State University.

!212

thetical shared DBC protograph was a long lectionary gospel, probably a Serbian one, from the VkH tradition.10 The rubrication structures in Vk and H are very similar, with the ex-ceptions of the lections for the seventh Friday after Easter (Vk Jo 17:11–26, H 17:18–26), where the DBC synaxaria and liturgical rubrics correspond to H, and the second Monday after Pentecost (Vk Mt 6:31–34, 7:9–14, H 6:25–33, 7:13–14), where they correspond to Vk.11 In the portion of the hypo-thetical DBC synaxarion that the Dobrejšo retains, on five occasions it dif-fers, together with the Curzon and Banica synaxaria, very slightly from the lection instructions in Vk and H: the seventh Monday after Easter (DBC Jo 14:27b–15:16, VkH 14:28–15:16),12 the fourth Saturday after Pentecost (DBC Mt 8:14–23, VkH 8:14–18, 23), the fifth Tuesday after Pentecost (DBC Mt 12:14–30, VkH 12:14–16, 22–30), the fifth Friday after Pentecost (DBC Mt 10:17–30, Vk 10:17–28; see 1.2.2 below), and the seventh Satur-day after Pentecost (DBC Mt 10:37–42, VkH 10:37–11: 1).13

2.2. Sequence of lections Following is the sequence of lections in the extant portion of the Dobrejšo synaxarion.

post-Easter cycle Easter Week Week 2 Week 3 Su Jo 1:1–17 M Jo 1:18–28 T Lu 24:12–35 W Jo 1:35–51 Th Jo 3:1–15 F Jo 2:12–22 S Jo 3:22–33

Su Jo 20:19–31 M Jo 2:1–11 T Jo 3:16–21 W Jo 5:17–24 Th Jo 5:24–30 F Jo 5:30–6:2 S Jo 6:14–27

Su Mk 15:43–16:8 M Jo 4:46b–54 T Jo 6:27–33 W Jo 6: 35–39 Th Jo 6:39–44 Fri Jo 6:48–54 S Jo 15:17–16:2

10 Long lectionary gospels were part of the medieval Serbian and East Slavic traditions of medieval Gospel transmission, but were not common in the Bulgarian tradition; cf. the Mace-donian Karpino long lectionary gospel, dated to the 14th century, printed transcription edition by Despodova et al. (1995). 11 The second portion of Vk’s lection for the first Monday after Pentecost (Mt 18:10–20) is missing beginning at verse 14, because of a lost folio; here I have relied on H for the location of the explicit. 12 H has lost the end of the lection, beginning at verse 15: 7. 13 For analysis of the portion of the DBC synaxarion that is missing from the Dobrejšo Gos-pel, see Vakareliyska 2008, vol. 2, 111–24.

! 213

Week 4 Week 5 Week 6 Su Jo 5:1–15 M Jo 6:56–69 T Jo 7:1–13 W Jo 7:14–30 Th Jo 8:12–20 F Jo 8:21–30 S Jo 8:31–42

Su Jo 4:5–22 M Jo 8:42–51 T Jo 8:51–59 W Jo 6:5–14 Th Jo 9:39–10: 9 (F Jo 10:17–30)14 S Jo 10:27–38

Su Jo 9:1–38 (M Jo 11:47–54)15 (T Jo 12:19–36)16 W Jo 12:36–44 Th Lu 24:36–53 (matins Mk 16:9–20)17 F Jo 14:1–10 S Jo 14:10–21

Week 7 Su Jo 17:1–13 Mo 14:27b–15.16 T 16:2b–13a W 16:15–23 Th 16:23b–33a F 17:18–26 S 21:14–25

Pentecost Sunday Jo 7:37–52, 8:12

post-Pentecost cycle Week 1 Week 2 Week 3 M Mt 18:10–14 T Mt 4:23– 5.13 W Mt 5:20–26 Th Mt 5:27–32 F Mt 5:33–41 S Mt 5:42–48 Su Mt 10:32– 33a, 37–38, 19:27–30

M Mt 6:31–7:14 T Mt 7:15–21 W Mt 7:21–23 Th Mt 8:23–27 F Mt 9:14–17 S Mt 7:1–8 Su Mt 4:181–23

M Mt 9:36–10:8 T Mt 10:9–1 W Mt 10:16–22 Th Mt 10:23–31 F Mt 10:32–11:1 S Mt 7:24–8:4 Su Mt 6:22–33

14 The Dobrejšo synaxarion lists the wrong incipit and explicit text for this lection, but it has the correct Ammonian chapter number and its liturgical rubrics mark the beginning and end of the lection in the proper locations in the text. 15 Omitted inadvertently in the Dobrejšo synaxarion but marked correctly in the liturgical rubrics. 16 Listed inadvertently in the Dobrejšo synaxarion as Monday’s lection. 17 The Dobrejšo’s matins lection does not appear in the VkH rubrication or in the Curzon or Banica synaxaria.

!214

Week 4 Week 5 Week 6 M Mt 11:2–15 T Mt 11:16–20 W Mt 11:20–26 Th Mt 11:27–30 F Mt 12:1–8 S Mt 8:14–23 Su Mt 8:5–13

M Mt 12:9–13, 6 T Mt 12:14–30 W Mt 12:38–45 Th Mt 12:46–13:3 F Mt 13:2–12 S Mt 9:9–13 Su Mt 8:24–9:1

M Mt 13:10–23, 9 T Mt 13:24–30 W Mt 13:31–36a Th Mt 13:36–43 F Mt 13:44–54a S Mt 9:18–26 Su Mt 9:1–6, 8

Week 7 Week 8 Week 9 M Mt 13:54–58 T Mt 14:1–13 W Mt 14:35– 15:11 Th Mt 15:12–21 F Mt 15:29–31 S Mt 10:37–42 Su Mt 9:27–35

M Mt 16:1–6 T Mt 16:6–12 W Mt 16:20–24 Th Mt 16:24–28 F Mt 17:10–18 S Mt 12:30–37 Su Mt 14:14–22

M Mt 18:1–11 T Mt 18:18–22, 19:1–2, 13–15

2.2. Comparison with the Curzon and Banica synaxaria Indicators that the Dobrejšo synaxarion shares a common Slavic protograph with the hypothetical antigraph for the Curzon and Banica synaxaria include not only the selection and order of the lections, but also the version of the Gospel text that is reflected in the incipits and explicits to the pericopes in each of the three manuscripts. Unsurprisingly, there are differences between the Dobrejšo and CB synaxarion versions, since the Curzon and Banica gos-pels are closer relatives to each other than either is to the Dobrejšo Gospel. The textual formula of the Gospel pericopes in the Dobrejšo synaxarion, however, is usually closer to the shared DBC version of the Gospel text. Un-like the pericope incipits and explicits in the CB synaxarion, which vary more often from the DBC Gospel text (see Vakareliyska 2008, vol. 2, pp. 116–123), the textual formulae of the Dobrejšo synaxarion’s incipits and explicits match the DBC Gospel text in all but three pericopes. In the pericope for the first Monday after Easter, Jo 1:18–28, the ex-plicit in the Dobrejšo synaxarion is from verse 14 instead of 18, although its liturgical rubrics mark the end of the lection at verse 18, as expected:

D яко%сеи%есТ%сн %ь.+б%жи+CB18 ѿ+іѡ=+кр?тѧи++

18 Unless otherwise indicated, quotations from the shared CB synaxarion version reproduce the orthography and content of the Curzon synaxarion.

! 215

For the fourth Monday after Easter, Jo 6:56–59, the Dobrejšo synaxarion has the misplaced incipit (рꙿꙿABе+ г%ь) приишедшимъ) аꙁъ" есьмъ"съш+0|+‘(the Lord said) to those who had come, “I am [‘come’? abbrevia-tion uncertain]”’, for CB synaxarion яди+п3ль+мF+| (B моѧ) ‘(the Lord said), “He who eats (of) my flesh”.’19 The word order in the Dobrejšo’s Gospel text, Ꙗдъїи&моѭ&плътъ, also differs from that in the CB synaxarion and Gospel text. The Dobrejšo synaxarion lists the correct Ammonion chapter рѯHд for the eighth Tuesday after Pentecost (Mt 16:6–12), but inadvertently sub-stitutes the incipit and explicit for Wednesday (Mt 16:20–24): р !е"г !ъ"своимь( о !!ук !"# —! въ# слѣдъ# мене# !" идѣте; cf. CB Syn вьнемлѣ| (B +те) — фарисеиска (B +и#сад!кеиси (sic)). No listing is labeled for Wednesday (cf. CB Syn рѯHи+в=Hо+ꙁапрѣти+іс?ь+—+въ+слLѣ+мене (B +грѧдеть).20 For the third Monday after Easter, Jo 4: 46b–54, the incipit in the Do-brejšo synaxarion is бѣ+нѣ|кто+ц%р+мѫжъ; cf. shared DBC text and CB synaxarion Бѣ (D text alone +же) етеръ.... The lexical variant někъto ‘someone’ in the Dobrejšo’s synaxarion is somewhat surprising, be-cause the shared DBC Gospel version regularly uses the older Cyrillo-Methodian Graecism jeterъ ‘a certain’ instead of the equivalent Slavic form někyjь ‘a certain’ or někъto ‘someone’, even in the second half of the Book of John, in which the DBC version uses Slavic lexical variants associated with the later Preslav redaction for most of the earlier Greek borrowings in the canonical Cyrillo-Methodian Gospel texts.21 Some light may be shed on this anomaly by the incipit for the first Thursday after Easter (Jo 3:1–15), in which all three synaxaria use either někyjь or někъto, although the CB Gospel text itself has jeterъ (the Dobrejšo Gospel text omits the modifier altogether):

!19 The vertical bar | in the transcriptions here represents a line end that comes before the com-pletion of the word. 20 Unlike the Banica text version, the Dobrejšo and Curzon, which both reflect the DBC ver-sion of this portion of Matthew, have идеть in this verse. This juxtaposition suggests that the Banica synaxarion was adjusted to match the Banica’s replacement version of Matthew. I have relied on Conev’s 1906 edition for the Dobrejšo text version, which was in the portion of the manuscript once kept in Belgrade and destroyed during World War II. +21 The pronominal form někъto as a modifier for člověkъ instead of masculine někyi or femi-nine někaja is also found in the canonical Old Church Slavonic Codex Suprasliensis (359.27 člověkъ někto bě bogatъ, 297.27 žena někto kapadok jisa).

!216

DBC synaxarion22 чл !"в"нѣ|кы"(B Syn нѣкто, C Syn нѣ|) бѣ

D Gospel text Бѣ+же+чл%вкъ Ø CB Gospel text чл%кь+ѥтерь

If it can be assumed that the textual formulae in the hypothetical ancestor DBC synaxarion were copied from the DBC Gospel text, with which they usually correspond, then at first blush it appears that někyjь/někъto in this incipit was an unconscious scribal slip by the compiler of the DBC synax-arion. The discrepancy, however, between the corresponding formula in 3:1 of the Dobrejšo’s text of John, which omits the pronoun altogether, and the CB textual variant, which uses the more characteristic form jeterъ, suggests another alternative: perhaps někъto or někyjь – the lexical variant that the Dobrejšo synaxarion alone has for the third Monday after Easter (Jo 4:46b) and that all three synaxaria have for the first Thurday (Jo 3:1) – originally appeared in both these verses in the ancestor DBC Gospel text, and was dealt with in different ways in the later Dobrejšo and CB versions of the Gospel text, in order to emend the discrepancy. That is, the scribe of the hypo-thetical CB manuscript replaced někyjь/někъto with jeterъ in this verse in the Gospel text, whereas Dobrejšo or a predecessor simply omitted it from the text. Note, however, that the DBC version clearly contained five other in-stances of někyjь/někъto in John, in the portion before the switch to Preslav-associated vocabulary at Jo 11:54, and that this variant is preserved in all three manuscripts: Jo 11: 1 někto; Jo 9:40, 11: 37, 46, 16: 17 něcii; cf. DBC Lu 8: 46 kto, Lu 14: 8 tacěmъ (Zo Ø, Mar cěmъ). This raises the question why both the CB and Dobrejšo predecessor scribes would emend někyjь/ někъto in Jo 3:1 alone. It seems more likely that the DBC protograph had někъto or někyjь in this verse of its text of John, and that a later copy of the hypothetical DBC antigraph inadvertently omitted the pronoun altogether. In that scenario, the Dobrejšo version of John perpetuates the omission, while the CB scribe or a predecessor emended the omission to jeterъ, the more common variant in the DBC textual version. Also of potential relevance is the occurrence of někyjь/někъto in the DBC synaxarion incipit for the sixth Saturday after Pentecost (Mt 9:18–26): D врѣмѧ& ѡ !"н" кнѧꙁь" нѣкто" пришедъ" —! по# всеи#ꙁеми$тои; also CB Syn нѣки (B нѣкьи). It is particularly unfortu-nate that the folio that should have contained the corresponding verse in the Dobrejšo Gospel text is lost, since of the three manuscripts, only the Dobrejšo reflects the DBC version in the first half of Matthew. The Curzon and Banica gospels contain different unrelated versions of this portion of the

22 Unless otherwise indicated, representations here of the hypothethical DBC version are tran-scriptions from the Dobrejšo Gospel.

! 217

Matthew text; hence they provide no clues to the DBC lexical variant in this verse (B Mt text нѣкои, but unrelated C Mt text ѥтерь). Following are some of the more interesting minor variations between the Dobrejšo’s synaxarion, on one hand, and, on the other, both the CB syn-axarion and the DBC Gospel text. It is noteworthy that most of these varia-tions between the Dobrejšo and hypothetical CB synaxaria occur in the Easter (John) cycle rather than the Pentecost (Matthew) cycle, since it is the Book of Matthew where the three manuscripts have different textual ver-sions. First Tuesday after Easter (Lu 24:12–35): D Syn incipit въставь'петръ& и; cf. DBC text Пе(тр)+ же+ вьставь, CB synaxarion петрь| (B +вьставь).23 Fourth Tuesday after Easter (Jo 7:1–13): D Syn explicit страхь'июдеискыи, CB Syn and DBC Gospel text стрSа+ради+июде| (B Syn and CB text июдеиска|, D text юдеискаго, sic). Fourth Wednesday after Easter (Jo 7:14–30): D Syn explicit гFBдина+(его), CB Syn Приде+ годь, DBC Gospel text бѣ+ пришелъ+годъ.24 Fifth Monday after Easter (Jo 8:42–51): D Syn incipit р !е" г !ь"пришедшиимь*к*немU+аще+б%ь+ѿтець (sic, this word inter-rupted by a column after ѿ); both underlined words are absent from the CB Syn; the DBC Gospel text begins with the incipit formula Рече$имъ$ис %ъ. Fifth Tuesday after Easter (Jo 8:51–59): D Syn incipit рABе+ гLь+пришедшимь+0+Ø аще+кто+слово; CB Syn and DBC Gospel text рAHе+г%ь+пришLе+ам=и. The Dobrejšo’s Gospel text begins the lection as Аминь'аминъ'гл !ѫ"вамъ !"аще..., as do VkH, whereas the CB Gospel text has only one aminъ. The incipit in the Dobrejšo’s liturgical ru-bric to the lection has yet a different incipit formula: {р !е" г !ъ"пришедшиимъ !"к#нем!"иоудеѡмъ}. Fifth Friday after Easter (Jo 10:17–30): D Syn follows VkH by ending this lection at Jo 10: 28a: D Syn!да#имамь (sic, for DBC Gospel text даѫ$имь); cf. CB Syn at v. 30, едино+есвѣ. The Dobrejšo’s liturgi-cal rubric marks the end of this specific lection after v. 30, however, (пWѧ0+к =Bцъ0), as does the Banica’s; the Curzon marks the end of the lection after v. 29 instead, apparently inadvertently. The Curzon also marks the end of a lection at v. 28a, as does the Dobrejšo, but unlike the Dobrejšo, it does not specify in the instruction which lection it is. In fact, this is the end of the lec-tion for the Dedication of the Church of the Virgin Mary, Jo 10: 22–28a, which the Curzon and Banica mark with the generic rubric {ꙁAAHа}. While the

23 The Dobrejšo synaxarion also gives the chapter numeral erroneously as т%м for (CB) тл%ѳ. 24!The!Savvina!Kniga!and!the!Ostromir!Gospel!also!have!godina!here.!

!218

Curzon adds the generic rubric+{кYHо} after 28a, the Banica has no rubric marking the end of this lection, only the instruction {кYBо+пWBBѧ0} following verse 30. Vk too specifically starts the lection for the fifth Friday at Jo 10:17, and has a second instruction specifically designating v. 22 as the be-ginning of the Dedication lection. In Vk, the fifth Friday and Dedication lec-tions both end at v. 28. H identifies v. 17 as the beginning of the lection for the fifth Friday, but instead of marking the beginning of the Dedication lec-tion at v. 22, it has a generic marker to end an unspecified lection there. Like H, the Dobrejšo text of John does not have an instruction that identifies the beginning of the Dedication lection. Hence it appears that Dobrejšo or a pre-decessor copyist omitted the instruction for the start of the Dedication lec-tion at v. 22, either inadvertently or because the immediate antigraph had omitted it or had labeled the end of a lection there as in H, and consequently he interpreted the generic end marker at v. 29 as the end of the lection for the fifth Friday. The alternate possibility is that the DBC antigraph ended both lections at v. 29, and that the end of the fifth Friday lection was later extend-ed to v. 30 in the hypothetical CB antigraph. Sixth Monday after Easter (Jo 11:47–54): D Syn gives the correct day of the week but inadvertently substitutes Tuesday’s pericope for Monday’s. Sixth Tuesday after Easter (Jo 12:19–36): D Syn omits a listing for Tuesday. D explicit (listed for Monday) да# сыве (sic) свѣта+бѫдете, CB Syn explicit свѧтZ+бѧ| (B бѧдете) DC text да+сн%ове+свѣта+бѫдете (folio missing from B text). Sixth Wednesday after Easter (Jo 12:36–44, 46–47): D Syn begins the incipit at the start of v. 36, as does Vk; cf. CB Syn, DC rubrics, and H, which mark the beginning of the lection at v. 35b, just before Ходите (folio missing from B text of John). Sixth Friday after Easter (Jo 14:1–10): D Syn does not contain the additional CB instruction на+прѣст%ѧѧ+ст?рть+г%а+нше+іс?ь+х?а0+в%і+еу7ли+пис=а+с3ѧ+0+вь+прьвѣмь (B +же) ищи+всSѣ+сихь+0и%0+ Nor does any of the three manuscripts refer to this in the the rubrics to this portion of the text of John. Sixth Saturday after Easter (Jo 14:10–21): D Syn incipit р !е"г !ь"своимъ'оу AенWH+ !"яже%аꙁъ,+CB Syn рAе+г%ь+гл%и+иже (B гл !ы"ѫже%аꙁь); D Syn explicit яви%сѧ B+емU++са^ъ, CB Syn (B и+) ѣвлѣѧ+сѧ+емU (B +самь). D Syn does not contain the additional CB instruction ищи+вь+прово+(sic, B ищи+Ø а% ) е7у (B +на+стр?Bть); the liturgical rubric to this lection in the Dobrejšo’s text of John, however includes the instruction {прѣгьни( нап(рѣ)дъ( и( ѡбрѧщи(нLе+0ꙁ%+0+}.25

25 The parentheses in this citation indicate ligated рѣ. Also of interest is the DBC explicit for the Seventh Monday after Easter (Jo 14:27b–15:16; cf. Vuk, which starts at v. 28). The shared formula и+бѫдѫтъ+вамъ, which does not match the DC text дасть (C +сѧ)

! 219

Seventh Tuesday after Easter (Jo 16:2b–13a) D Syn incipit рAе+гLъ+своимъB+ Uченикомъ+ 0+ грѧдетъ+ година, CB Syn рAе+ г%ь+прLие+го| (B година). The younger CB Syn verb form pride also appears in the DBC Book of John, as pridetъ. This might be expected, since the lec-tion occurs in the DBC ‘Preslav’ half of John. In the explicit, however, it is the Dobrejšo synaxarion’s older Cyrillo-Methodian lexical variant istinǫ that matches the DBC text of John: D Syn на#всѧ#истинѫ, CB Syn Ø вьсѧка+правLь (B вьсѧкѫ+прав

дѫ). This strongly suggests that the Preslavism pravьdǫ in the CB synaxarion is a post-DBC innovation, as may be the archaic grędetъ in the Dobrejšo synaxarion’s incipit. Pentecost Sunday (Jo 7:37–52, 8:12): The Dobrejšo synaxarion gives the chapter number incorrectly as п%д, which a later editor has corrected to п%а, and, unlike the CB synaxarion, it omits the instruction to skip over Jo 7:53 to 8:12. The Dobrejšo’s text of John, however, has a liturgical rubric following 7:52 that does instruct the skip to 8:12, as does the CB text. (Note the slight discrepancy between the DBC synaxarion and DBC text versions in the incipit: DBC Syn въ+послѣднии Ø (DBC text +же) днъ.) First Monday after Pentecost (Mt 18:10–14): 26 D Syn (р !"е" г !ъ"блюдѣте) сѧ) не+ прикасаите+ сѧ; cf. DC text (C и+) не+радите (CB Syn ends the incipit before this phrase). In the Dobrejšo synaxarion, however, this phrase has been inserted in very small letters in order to fit onto the bottom of the page, and it likely was added by a later editor, since no text follows it on the same line. Second Monday after Pentecost (Mt 6:31–7:14): D Syn explicit ѡбрѣтаѫщихь, CB Syn `брѣтаѧ+ихь; cf. correct B Gospel text ѡбрѣтаѧть!ѥго (this portion of the Matthew text is lost from both the Dobrejšo and the Curzon). Fourth Tuesday after Pentecost (Mt 11:16–20): D Syn incipit (рABBе+гLь+комZ) !подоблѫи (or -блѫ$и?) родось; CB Syn Uподобѣ| (B !пLо|+), D text Uподоблѫ+рLось. Like most of the Macedonianisms in the Dobrejšo Gospel, родось here is probably a DBC feature (see

вамъ (folio missing from B), reflects an error in the shared DBC ancestor. Neither D nor C inserts a rubric marking the end of this lection into the text of John; this suggests that the DBC compiler (or a pre-CB successor) was inserting the rubrics in reliance on the DBC Syn rather than the other way around. 26 I have relied on Conev’s 1906 transcription of the portions of the Dobrejšo’s Matthew text kept at the Belgrade Library at the time and subsequently destroyed during World War Two (from Mt 13:2 to the end). The folios containing Mt 1:1–10:26a and Mt 12: 20b–13:1 were missing even earlier, when Conev was compiling his edition. Since Conev’s edition includes few of the liturgical rubrics, most of them incomplete, the D Syn textual formulae cannot be compared with the rubrics for this portion of Matthew; nor, of course, can it be compared with the missing verses before Mt 10:26b. The Dobrejšo’s synaxarion listings for this portion caanot be compared meaningfully with the Banica version of Matthew either, since the latter is entirely from a non-DBC textual tradition, or with the Curzon version up to Mt 15, which reflects yet a different non-DBC tradition.

!220

Vakareliyska 2011), particularly since it also appears in this verse of the Dobrejšo’s Matthew text, which reflects the original DBC source. Fourth Friday after Pentecost (Mt 12: 1–18): D Syn (въ+вр^ѧ) хождаяше*ис%ъ0+коꙁѣ+(сѣан| ), C Syn прSожLаше+і?сь+скоꙁѣ, B Syn прохожLаше Ø), D text приде&ис ?Bь+коꙁѣ. D’s dialect variant коꙁѣ also occurs elsewhere in the Gospel text. Fifth Tuesday after Pentecost (Mt 12: 14–30): D Syn explicit въсхытитъ, CB Syn расхити33. Since the Dobrejšo Gospel was missing the folio that presumably contained Mt 12:20 even before the loss of the Belgrade portion of the manuscript during World War II, two issues re-main unknown: (a) whether the Dobrejšo’s text of Matthew, which alone represents the DBC version in this half of Matthew, contained a rubric after v. 16 as in VkH, instructing a skip to v. 22; and (b) whether it is the lexical variant in the Dobrejšo synaxarion’s explicit or the one in the CB synaxarion explicit that reflects the DBC version of the Matthew text. Sixth Monday after Pentecost (Mt 13:10–23, 9): D Syn (вр^BBѧ) припишѫ (sic) (!чени+0), CB Syn пристѧпишѧ, D Mt text пристѫплъше. Sixth Wednesday after Pentecost (Mt 13:31–36a): D Syn explicit Въ+домъ+свFB, CB Syn прид3е (B и#прииде) вь+до|+(B домь| ), D Mt text приде+ис?Bь+въ+домь Ø, unrelated Curzon and Banica Mat-thew texts приде+вь+домь Ø іс?Bь. In addition to substituting svojь for isusъ in the incipit, the Dobrejšo’s synaxarion also omits the chapter nume-ral рлꙁ.27

3. Liturgical rubrics. The Dobrejšo Gospel’s liturgical rubrics often are not placed immediately preceding the lection in the text, but instead interrupt earlier text. This prac-tice indicates that several lines were left blank as the text was copied, in-tended for the insertion of the rubrics. Most likely this was done because the rubrics, many of which are multicolored, tended to require more time to exe-cute than the Gospel text itself, but the estimation of the rubric locations has resulted in many misplacements. The Dobrejšo’s rubrics occasionally provide additional information that may have been taken from its menology, if it originally had one. For example, the liturgical instruction preceding Mt 10:37 labels the lection not only for the seventh Saturday after Pentecost, but also for unspecified ‘mar-tyrs and monks.’ It is unclear which group of saints the lection is intended to 27 Also of interest as a morphological mismatch between the DBC synaxarion and text of Matthew is the explicit for the Seventh Tuesday after Pentecost (Mt 14: 1–13): D and B Syn genitive plural variant (ѿ) градовь, D Mt text градъ; cf. C Syn and the unrelated Curzon and Banica versions of the lection text, which have the expected genitive singular грLа.

! 221

commemorate. The Dobrejšo’s instruction preceding Mt 11:2 specifies that the lection is for both the Fourth Saturday after Pentecost and the Discovery of the Head of John the Baptist. While this second instruction is shared by VkH, neither of these two commemorations is marked in the separate non-DBC Curzon and Banica versions of Matthew. The Curzon and Banica me-nologies, however, do assign Mt 11:2–15 for the Discovery (February 24). The original, illegible Dobrejšo rubric to Mt 11:16 has been erased and replaced by the instruction ‘fourth Tuesday in Matthew’ in a later hand, corresponding to the CB and VkH rubrics. Most interesting is the occurrence of the secondary Graecism met(h)imonъ in the Dobrejšo, Curzon and Banica rubrics at Mt 20:17, a shorthand title for the Great Compline evening service on the first Tuesday in Lent (µεθ᾽ἡµῶν ‘with us’ being part of the first line of the Greek hymn that is sung during that service; see discussion in Vakareliyska 2008, vol. 2: 24). This lexeme also occurs in the CB synaxarion listing for the same day, but the lection is given there as Mt 6:1–13 (the corresponding portion of the Dobrejšo synaxarion is lost). The appearance of met(h)imonъ in the Dobrejšo’s liturgical rubric suggests that it was present in the DBC synax-arion and not just the later CB version, and hence that it probably also had appeared in the Dobrejšo’s synaxarion listing for this lection. The variant met(h)imonъ also occurs in the rubrics to Mt 7:7 in both of the non-DBC Curzon and Banica Matthew texts, designating the lection for the Great Compline on the first Sunday in Lent; this portion of the Matthew text is missing from the Dobrejšo Gospel. The occurrence of met(h)imonъ in the rubrics to all three manuscripts suggests that the compilers of the Curzon and Banica texts of Matthew relied, at least occasionally, on the DBC syn-axarion for the rubrication of their non-DBC Matthew texts.

4. Conclusion. By comparing the extant portion of the Dobrejšo synaxarion with the Curzon and Banica synaxaria, it can be concluded that all three versions are based on the original hypothetical DBC synaxarion. Where there are variations between the Dobrejšo synaxarion and one or both of the Curzon and Banica synaxaria in the John cycle, in those instances where all three versions of the DBC Gospel text are available, it is most often the Dobrejšo version that matches the Gospel text of all three manuscripts, and hence reflects the orig-inal hypothetical DBC synaxarion. There are six instances, however, where the textual formula in the Dobrejšo synaxarion differs from the formula in both the CB Synaxarion and the DBC text of John. Some of these are clearly scribal errors, such as svojь for isusъ in the explicit for the Sixth Wednesday after Pentecost. Others, however, are less straightforward, such as archaic grędętъ for pridetъ in the incipit for the Seventh Tuesday after Easter. While the close correspondence between the manuscripts’ liturgical rubrics and the

!222

synaxaria indicates that the rubrics are based on the synaxarion rather than vice versa, the presence of such ‘rogue’ textual variants in the Dobrejšo syn-axarion indicates that the situation was more complex: that is, the formulae in some of the synaxarion listings were updated, either by Dobrejšo or a pre-decessor, to reflect post-DBC changes in the Dobrejšo version of the Gospel text. Another part of the puzzle is why there are more variations between the Dobrejšo and CB synaxarion in the John cycle than in the Matthew cycle, considering that the three manuscripts share the DBC version of the Book of John, whereas each of them has a different textual version of the Book of Matthew, at least up to chapter 15, where the Curzon Gospel switches to the DBC version. One would expect efforts by the copyists to conform the tex-tual formulae in this portion of the synaxarion to the substitute non-DBC texts. The loss of the corresponding Dobrejšo Matthew text that corresponds to many of the extant Dobrejšo synaxarion listings, however, means that in contrast to the situation in John, in places in the first half of Matthew where there are discrepancies between the Dobrejšo and CB synaxaria, there is no way of determining whether it is the Dobrejšo or the CB synaxarion that re-flects the DBC version of Matthew, since both the Curzon and the Banica versions of this portion of Matthew are not based on the DBC source. Unless or until a fourth member of the DBC gospel family is identified, this remains an insurmountable obstacle to reconstructing the DBC version of those por-tions of the first half of Matthew that are missing from the Dobrejšo manu-script.

References Conev, Benjo, ed. 1906. Dobrejšovo četveroevangele. Srednobŭlgarski

pametnik ot XIII vek (Sofijska Nar. Biblioteka No. 307 i Belgradska Nar. Biblioteka No. 214). Bŭlgarski starini, kn. I (1906).

Despodova, Vangelija, Kita Bicevska, Dimitar Pandev, and Ljupčo Mitrevski, eds. 1995. Karpinsko evangelie. Institut za staroslovenska kultura, Makedonski srednovekovni rakopisi 4. Prilep: Matica makedonska.

Dogramadžieva, Ekaterina and Rajkov, Božidar, eds. 1981. Baniško evan-gelie. Srednobŭlgarski pametnik ot XIII vek. Sofia: BAN.

Vakareliyska, Cynthia M., ed. 2008. The Curzon Gospel. Vol. I. An Anno-tated Edition. Vol. 2. A Linguistic and Textual Introduction. Oxford: Oxford University Press.

Vakareliyska, Cynthia M. 2010. “Macedonian or western Bulgarian? The Dobrejšo Gospel (XIII c.)”. Slovo: Journal of Slavic Languages and Literatures (Uppsala) 50: 13–26 (2010),

http://www.moderna.uu.se/slovo/Issue_Pages/2010issue50.html. Vakareliyska, Cynthia M. Forthcoming. The Dobrejšo Gospel: An annotated

transcription and analysis (tentative title).

! 223

Vrana, Josip, ed. 1967. Vukanovo evanǵelie. Srpska Akademija Nauka i Umetnosti. Posebna izdanja knjiga CDIV. Odeljenje literature i jezika, knjiga 18. Belgrad: Naučno delo.

Essays in Honour of Irina Lysén

Edited by

Hanne Martine Eckhoff and Thomas Rosén

Книгамъ бо есть неищетная глубина

Книгам

ъ б

о есть н

еищет

ная

глубина