Журнал родины В.М. ШукШина

Á È É Ñ Ê È ÉВестникЛитературно-художественный, научный

и историко-просветительский журнал

2 (58) 2018

издаётся с 2003 года

г л а в н ы й р е д а к т о р :

БуланичеВ В.В.

толоконников В.М.зам. главного редактора

козлова л.М. литературный редактор

Буланичев д.В.ответственный секретарь

р е д а к ц и о н н а я к о л л е г и я :

иванов г. В. (Москва) козубенко с. П. (Москва)курбатов В. я. (Псков) Митрополит Барнаульский и алтайский сергийнифонтова Ю. а.(Барнаул)тарковский М. а. (красноярск)

ISSN 1992-4127

Содержание

Продолжение ПутиВалентин КурбатоВ. Без него ...................................................................4Василий ШуКШин. Рассказы ....................................................................11Сергей ПаВлоВ. Живи, Егор! .....................................................................27лидия ЧудноВа. Неизвестные письма В. М. Шукшина.........................29александр боброВ. Растревоживший Русь ..............................................34людмила ромащенКо. Василий Шукшин и Григор Тютюнник .......59

ПоэзияВладимир СКиФ ............................................................................................72игорь тЮленеВ ..........................................................................................78маргарита СоСниЦКаЯ. ..........................................................................83Ярослав КауроВ ...........................................................................................87Владимир ФЁдороВ ....................................................................................93николай ЗиноВьеВ .....................................................................................104андрей ФролоВ ............................................................................................109

Прозаанатолий байбородин. Очарованная явь .............................................118михаил ЧВаноВ. Мой брат Ваня ...............................................................127николай уСтЮЖанин. Вечная девушка. Крестик ...............................132Павел демидоВ. Ника ................................................................................136Яков ШаФран. В старом троллейбусе. Волшебная флейта ....................141

Гости с волГи

Писатели Земли Симбирской. Стихи. Проза. Ред. А. Лайков ..............146

золотые имена россииЮрий СидороВ. Перечитывая Ломоносова .............................................173

уГолок россииольга ГорСКих. Зимняя прогулка ............................................................179

мастерскаяВалерий ЧерКеСоВ. ... И награда, и казнь. Виктор Астафьев ...............182лидия СыЧеВа. Виктор Лихоносов, читатель жизни .............................187

очерк и Публицистикаалексей ЯШин. Замучен Гаагской неволей ..............................................192

Поэзия.

а. бобров – 26. В. Коротаев – 29. Г. рябченко – 33. В. балачан – 186

информацияЯков ШаФран. Журнал «Приокские Зори» №2, №3. 2017 г. ................... 196

3

уВаЖаемые Читатели!

Бийск – первый город, который увидел Василий Шукшин. Семья Шукшина некоторое время проживала в нем. Годы спустя, уже

молодым человеком, он приехал сюда, чтобы учиться в автомобильном техникуме. В Бийске последние годы жила его мать Мария Сергеевна, сестра Наталья Макаровна, а племянники Сергей и Надежда бийчане по сей день. Многое в городе связано с именем Василия Макаровича, и мы стараемся сохранить память о нём.

В тридцати пяти километрах от Бийска расположено село Сростки, в котором родился наш великий земляк.

Бийск – шукшинский город, а «Бийский Вестник» – журнал родины В.М. Шукшина. Это нас обязывает быть более внимательными и чут-кими в отборе публикуемых материалов, держать достойный содержа-тельный уровень журнала. Мы печатаем произведения нашего выдаю-щегося земляка и новые исследования о его творчестве.

Вот и этот номер журнала открываем статьями, посвященны-ми В.М. Шукшину. Известный российский прозаик и литературовед Валентин Курбатов написал специально для нас замечательную ста-тью «Без него»; учёный, поэт и публицист Александр Бобров прислал свои заметки под названием «Растревоживший Русь». Кузбасский про-заик Сергей Павлов поделился своим отношением к фильму «Калина красная», а украинский учёный, доктор филологических наук Людми-ла Ромащенко – исследованиями сходства личных судеб и творческих принципов Василия Шукшина и Григора Тютюнника. Мы публикуем несколько шукшинских рассказов, упомянутых в статье В. Курбатова. Думаю, особый интерес вызовут неизвестные письма Шукшина, совсем недавно поступившие в музей от М.С. Якутиной. Их публикацию под-готовила директор музея-заповедника В.М. Шукшина в селе Сростки Лидия Чуднова.

Творчество выдающегося писателя, актёра, режиссёра Василия Макаровича Шукшина по-прежнему востребовано и вызывает интерес во всём мире.

Мы стараемся следовать высоким духовно-нравственным и эсте-тическим идеалам В.М. Шукшина и вносим свою лепту в пропаганду творческого наследия этого великого Мастера.

Всем интересного и полезного чтения!

Виктор буланичев главный редактор журнала

4

Продолжение Пути

Бийск

ому Вес

тнику – 15 лет

Валентин КурбатоВ

беЗ неГо

Давно гляжу: лежит в магази-не пятый том шукшинского

собрания сочинений, выпущен-ного еще в 1992 году в Екатерин-бурге, кирзово-фуфаечный, бед-новатый в оголтелом (голотелом) окружении зазывных, броско-наглых обложек, и даже на взгляд там ему неудобно. Догадываюсь, что, когда ночами повторяется история его горькой сказки «До третьих петухов», в которой Иван-дурак, оставляя на библиотечных полках своих серьезных «кол-лег», идет по их просьбе добы-вать справку, что он умный, этот невзрачный том «наводит шоро-ху» среди публичной обложечной шушеры, так что перед открытием магазина эти «лакомые кусочки» и «рабыни секса», «дьявольские уловки» и «поцелуи на краю смер-ти» долго не могут найти своих мест. Но днем они свое возьмут. Новый читатель, уже успевший втянуться в этот глянцевый, хищ-но рвущий внимание мир, обойдет бедную обложку, как придорож-ный камень. А между тем и том-то ведь не публицистики, на которую не всяк охотник, а самых лучших рассказов. Для памятливого чело-века одно оглавление - чистая музыка: «Жена мужа в Париж про-вожала», «Миль пардон, мадам», «Страдания молодого Ваганова»! В доброе старое время удержи-ка такой том на полке долее дня!

Так что же? Всему свое время под солнцем? И забвение, подкрав-шееся к Шукшину, естественно: другие времена – другие песни? Нет, тут эстетическим вздохом не отделаешься: за ним не то что не вся правда, а, кажется, и вообще правды нет. В этом забвении есть кое-что посущественнее и побо-лезненнее для каждой души. И речь не о старении творчества хотя бы некогда и очень близкого художника, а о состоянии нашей души, нашего народного сердца, нашего национального ума. За тре-скотней о возрождении России мы успели подзабыть живого русского человека, который эту самую Рос-сию и составлял. Да и не позабыли даже, а как-то исподтишка под-менили пустой оболочкой, лубоч-ной картинкой и вот дивимся, что ничего у нас не выходит. Чтобы скрыть внезапно обнаружившую-ся пустоту, стали русского мужика где поглубже искать: одни во вре-менах Калиты и Ивана Василье-вича, а другие в днях Александра Освободителя или Петра Столы-пина. Свой, недавний, показался негодным для реформаторской переработки, слился в какого-то плакатно-безликого «колхозника», который гирями повис на ногах преобразователей и не давал шагу ступить. А поскольку именно это-го неудобного для социальных экспериментов мужика писала

Курбатов Валентин ЯКоВлеВич – литературный критик, литературовед, прозаик, член жюри литературной премии «ясная Поляна», член союза писателей россии. член Президентского совета по культуре.

живет во Пскове.

5

«деревенская литература» и имен-но в нем мы, наконец, после всех идеологических обмороков стали различать свои настоящие корни и во всех передрягах уберегшийся голос живой традиции, то, значит, пришлось заодно и «деревенскую литературу» освистать, нарочито опорочить ее как «казенную» и «поощряемую государством».

Для такой постыдной работы ума много не надо, и охотники нашлись скоро, но расплачивать-ся за эту открытую ложь придется всем, в том числе и самим ирони-стам, если они не успеют переме-нить отечества (у них это быстро). С бумажным мужиком много не наработаешь - все равно придет-ся к реальному на поклон идти, а для этого его надо видеть и знать со всем его непредсказуемым раз-махом, с его никуда не девавшей-ся волей, с его ленью и его неуто-ленной работоспособностью, с его хвастовством и его скромностью, пьянством и злом, бескорыстием и жадностью - со всем тем, что лучше, вернее, ярче, полнее все-го написал Василий Макарович Шукшин.

Да и не написал он (не то это слово). Не будет ни обиды, ни неправды, если сказать, что он не был только писателем, хотя дере-венская проза и числила его сво-им, и сам он себя по этому «ведом-ству» проводил. В том-то и секрет, и сила, и тайна, и чудо его жизни, что он писал, играл, ставил свои фильмы, ни на минуту не выводя себя на позицию только «автора», властителя текста или киномате-риала. Он всем этим жил. Кажет-ся, он автором-то только и был в то краткое мгновение, когда замысел только брезжил и горячил вообра-жение, а как доходило до дела, то с

первой строки и первого кадра он уже варился в середине действия, плача, смеясь, страдая, ненавидя, мучаясь от тоски и любви, непо-нимания и восторга.

Нам всем полегче, и мы подоль-ше живем, потому что «свиде-телями» умеем быть, не везде в участники суемся, кое-что и мимо пропускаем. Посетуем про себя - вот сволочи, что делают! - но обойдем за версту. А он так и не научился этому житейскому искусству и, кажется, даже попыт-ки не сделал выучиться, а сразу летел в самый клубок ситуации и уже махал кулаками, кричал, сры-вал голос и изнашивал сердце, так что в 45 лет, когда он ушел, оно, по свидетельству врачей, было как у 80-летнего. Он пустил жизнь «в себя», и она взялась в нем за жар-кое самоосмысление, пока не разо-рвала его.

Это был очень народный спо-соб существования - почему про-фессионалы и подозревали его в «дилетантизме», да и сам он, по примечанию дружившего с ним Г. Буркова, был затаенно неуверен и от неуверенности делался толь-ко резче и откровеннее. Мы-то вот тоже рядом с целым челове-чеством живем, а нет этого зре-ния, этой сорастворенности, при которой другой становится тобой и мучается в тебе невысказан-ный, жжет тебя своей правдой, пока ты ее не выговоришь. Да и свою правду в себе не удержишь. Не оттого ли у него так часто спо-рят, хватают друг друга за грудки, доискиваются истины? Никаких пейзажей, никаких обстоятель-ных вступлений, словно и самому автору не терпится узнать, до чего договорятся герои, что им откро-ется. Встретились - и вперед!

6

Может быть, от этого и мере-щился дилетантизм. Ждали «про-зы», а оказывались в уличной свалке или наедине со сбившим-ся человеком, который без стыда выкладывает все как на исповеди. И никак не хотели увидать, что тут страсть сродни страстям Достоев-ского. Оказалось, что не в одном выморочном Петербурге мается человек, а тень этого безумного города уже и на всю Россию лег-ла и до сибирской деревни дотя-нулась. Боюсь, что тут и умозре-ния никакого нет, а подлинно, как Петр вывихнул Россию, сселив ее в европейское болото, так выпа-рившаяся из этого петербургского неживого нерусского болота рево-люция сорвала с места, казалось, навек устойчивого деревенского человека и понесла его по земле - то в город, то в тюрьму, а то и в родном вроде остался селе, а все равно будто в поле без крыши над головой. И он заводится, защища-ясь, отбиваясь налево и направо, изо всех сил отстаивая себя, волю свою и право. У Достоевского-то русский человек с этой волей уже как бы лишнего требует, Бога допрашивает, «тварь дрожащую» в себе гонит, чтобы «право иметь», насилует жизнь. А у Шукшина он обороняется, от смерти себя бере-жет, не лишнего ищет, а глядит, как бы хоть свое отстоять, душу живую в унылом общем равноду-шии не погубить.

А не узнали мы тень Досто-евского, потому что уж больно «простовато» глядит шукшинский герой и слишком еще в нем мно-го крепкой природной жизни и в отличие от достоевских сумерек все будто в полдень происходит - летит и переливается, сверкает и поет, все через край и вперебор, с бесконечной чрезмерностью. Да

и по традиции у нас за мужиками иные, некрасовски-толстовские да тургеневские добродетели числи-лись, а не доискивание жизненных смыслов.

«Ведь отчего так много дерьма в жизни: сделал один человек дру-гому доброе дело, а тот завернул оглобли – и поминай как звали... А потом скулим: плохо жить», - это Ефим Валиков из рассказа «Суд».

«Ду ю спик инглиш, сэр? А как насчет картошки дров поджарить? Лескова надо читать, Лескова! Еще Лескова не прочитали, а уж слюни насчет неореализма пусти-ли. Лескова, Чехова, Короленку... Потом Толстого, Льва Николае-вича», - а это «психопат» Сергей Иванович Кудряшов.

«Вообще грустно, дед. Почему так? Ничего неохота... как это... как свидетель. Я один раз свиде-телем был: один другому дал по очкам... И вот сижу я на суде и не могу понять: я-то зачем здесь?..» Это Иван из рассказа «В профиль и анфас».

«Вот у тебя есть все – руки, ноги... и другие органы. Какого раз-мера – это другой вопрос, но все, так сказать, на месте... Но у чело-века есть также – душа! Вот она здесь – болит! - Максим показывал на грудь. – Я же не выдумываю! Я элементарно чувствую - болит». Это Максим Яриков («Верую»).

Я нарочно выписываю эти косноязычные невнятности, это на интеллигентный взгляд расти-тельное страдание, которое вро-де и страданием-то не назовешь. Но мужики, слава Богу, критики не читают. Гонит их тоска, гне-тет «незаполненная», хлябающая душа. Все время какой-то «зазор» остается, злая пустота покоя не дает. Тонкости тут мало, но боль-то, может, и поострее интеллек-

7

туальной, потому что причины не знает и в слова не облекается (чеховскому-то да и достоевскому страдальцу иногда довольно того, что он возьмет да и хорошо сфор-мулирует свою боль и уже этим и развеет или хоть поослабит ее - красота-матушка по внутренне-му своему милосердию спасет). А этим куда податься? Попали в какое-то межеумье, в «промежу-ток» - и пошло-поехало. Мачеха-история, о которой они и думать не думают, выбила их из здорово-го порядка жизни, осмеяла, отняла их старую наследованную жизнь, а вместо новой подсунула какую-то мякину, которая им поперек души. И вот они маются по тюрьмам, как Степка из одноименного рассказа или Егор Прокудин из «Калины Красной», и дерутся, и плачут, и никому вокруг не дают покоя. На месте не постоят. У Егора это вид-нее всего: почти не властен в себе, душа все время обгоняет рассудок и несет его как на огонь. Он бы все равно сгорел, сорвал жизнь, пото-му что ему надо все и чтобы в этом всем сила и воля была во весь раз-мах, в полный русский простор.

Мы, к сожалению, как следует этой тоски шукшинских героев не поняли. Сами еще обманывали себя затхлой стабильностью и хоть предчувствовали, что долго так не протянется, но отсиживались, тянули, надеялись на спасительное «авось». А он уже знал, что в таком «межеумье» человеку не жить. Нас обманывала форма, «одежда» героев, чудачество и дурачество их. Мы вроде и знали, что дурак на Руси один правду говорит, но как-то, как всегда, только к исто-рическим дуракам и блаженным это относили, а на своих глядели с обычной снисходительностью

«умных и знающих». А дело-то тоньше. Один умный европеец отлично заметил, что Дон Кихот - это великий человек, становящий-ся дураком из-за отсутствия цели. Есть тут что-то сродное. И все шукшинские «дураки» - мающие-ся «без причины» мужики, у кото-рых душа болит, и несчетные его врали начиная с Пашки Колоколь-никова («Живет такой парень») до Броньки Пупкова («Миль пардон, мадам») вовсе не по вывиху душев-ному так выпадают из реальности. Они и врут-то потому, что старые связи навек порвались, а новых они не чувствуют, и вот им скучно жить, мало вялой нищенской прав-ды повседневности.

Они что - не знают истинного-то своего положения? Со сторо-ны себя не видят? Да нет, знают и видят, а вот подойдет час, и опять поднимет их счастливая волна, и они вознесутся над родной дерев-ней и проживут чужую, неслы-ханную, ослепительную жизнь и хоть на этот краткий миг утолят рвущуюся на простор душу. А не представится случай соврать - спо-ют с такой силой и звоном, что вся душа в песне изойдет.

Тихие и занозистые, злые и беспечные - все они как-то неуло-вимо походят друг на друга, будто братья. Все заводные и талантли-вые, все болеют его шукшинской мыслью, живут его даром, его волей и нетерпением. По суще-ству, он писал непрерывную авто-биографию страждущей своей души и мысли, допрашивал мир о его правилах и не хотел согла-ситься с социальным загоном, с узкой «нишей», куда общество для своего удобства заталкивает чело-века и потом гонит его к смерти тесным коридором, приглядывая, чтобы он не особенно вываливал-

8

ся из границ. Кажется, он эти путы чувствовал непрерывно и рвал их враньем, чудачеством, прямым выяснением, дракой.

«...Стеньку застали врасплох... Он любил людей, но он знал их... он делил с ними радость и горе... Когда пришлось очень солоно, они решили выдать его... Рухнул на колени грозный атаман, и на глаза его пала скорбная тень: «выбейте мне очи, чтобы я не видел вашего позора», - сказал он».

Он понимал Стеньку и пони-мал Васеку, который этого «Стень-ку» делал ночами: «У Васеки пере-хватило горло от любви и горя... Он любил свои родные края, горы свои, мать... всех людей. И любовь эта жгла и мучила - просилась из груди. И не понимал Васека, что нужно сделать для людей. Чтобы успокоиться».

И Василий Макарович любил горы свои, родные края, мать и всех людей и, как Васека, не знал, что сделать для них, «что-бы успокоиться». И делал того же Стеньку. По сути, во всех расска-зах и во всех ролях и сценариях он писал его. Его и себя, которые были одно. Сколько раз писали о том, что Шукшину не дали снять «Разина», что начальство разными способами сопротивлялось запу-ску картины и тем, конечно, под-талкивало Шукшина к смерти. Но вместе с тем есть и какая-то мистическая предопределенность в том, что он не снял «Разина». Не в одном начальстве дело. Тут будто судьба удерживала его от какого-то главного разочарования. Не историческая картина нужна была Шукшину, не канонический народный заступник. Он воскре-шал во всей силе и первоначаль-ности неуправляемую, не подчи-няющуюся закону, мятущуюся

и измученную, вольную и гроз-ную народную душу, раздувал ее из-под почти уж затянувшего ее пепла, опять готов был устыдить расслабленного человека и иску-сить его могучей тоской по силе и призванности. Беспокойный свой автопортрет ставил, и это уже пугало как социальная опасность - вот и навалились кучей те, кого он «любил и знал», и повязали по рукам и ногам и даже казнить не стали, поняли, что самая-то страшная казнь - это как раз свя-занные руки.

Не знаю, может, мне это только мерещится, но не по одному «Сте-пану», а и по большинству его вещей видно, что Шукшин оттого и страдает и не знает покоя, что вольная его душа отовсюду ухо-дит с так и не разрешенным вну-тренним вопросом. Ведь этот его усталый не то крик, не то страш-ный шепот: «Что с нами происхо-дит?», вырвавшийся в «Кляузе», а до этого точивший его все созна-тельные годы, он и в «Разине» на глубине слышен. Что гнало эту пылкую, могучую натуру? Не наши же школьные исторические обоснования! Почему его воля, такая естественная, такая срод-ная милому домашнему простору, такая русская, вызревает такими дикими и часто страшными пло-дами, что его в русских соборах в адских котлах пишут (Шукшин окаменел, впервые столкнувшись с этим). Не оттого ли он никак не мог найти фильму удовлетворяю-щего финала?

Кажется, Шукшин начинал отрезвляюще сознавать, что в о л ю- то, как Степан, можно дать, но с одной волей человек не живет, потому что она воспаляет и опья-няет душу и в конце концов дожи-гает ее, если на каком-то пределе

9

не переходит в с в о б о д у, которая вовсе не родня воле, потому что строится на дисциплине и вере, любви и праве, ответственности и духовной трезвости. Похоже, «Разин» вывел Шукшина как раз к осмыслению свободы и дал особен-но остро почувствовать, что от нее человек еще дальше, чем от воли, и, самое тревожное, не видит этого разрыва. Незадолго до смерти он говорил в интервью «Сибирским огням»: «Теперь, я думаю, надо обострять, обострять как можно активнее, безжалостнее. Доводить разговоры до предела...» - и даль-ше настаивал, что особенно высо-ко надо ставить «вопрос совести». Можно только предполагать, до какой степени «безжалостности» и «обострения» он мог возвысить свое творчество. Сердце указало этот предел: разорвалось ночью так стремительно, что не успела рассосаться таблетка валидола под языком. Как всегда, до предела он довел прежде всего себя.

Несколько лет назад В. Г. Распу- тин горько и верно написал: «Что-то мы не сделали после Шукши-на, что-то необходимое и важное, в чем-то, за что он бился, мы его не поддержали». Теперь по всему строю выпотрошенной, лишенной содержания жизни видно, что не только не поддержали, а вообще устремились в совершенно иную сторону, от которой он бежал и с которой боролся - бился, как силь-нее и вернее сказал Распутин. Пошлость и духовное истощение жизни, стремительно расходяща-яся трещина между человеком и человеком, которые так мучили и злили его, стали вдруг не только не стыдны и не опасны, а законны и поощряемы. Он верил, что все неустройства и сбои человеческой природы есть только измена насто-

ящему существу жизни, и просто-душно надеялся на опамятование человека, на выздоровление обще-ства. Этой святой наивной верой проникнуто каждое его слово.

Он приходил напоследок пока-зать, что такое русский человек в его замысле, в его Богом данной святой полноте, и мы еще успе-ли почувствовать это и в час его смерти на мгновение вздрогнули, увидев, чем мы могли быть и что предали в себе, какая даль еще была возможна в нас, какой еще полный во весь огляд Родины про-стор и какая воля! И как будто в отместку себе потом с удвоенной стремительностью покатились в равнодушие, в предательство истории, в наживу и уничтожение остатков нравственных институ-тов, в небывалое по размаху раз-рушение, в теперь уже истинно «религиозное» исповедание прин-ципа «кто был ничем, тот станет всем».

Теперь он не мог бы выжить и дня. Такой мы стали страной для своих лучших детей. И теперь нам уже не дождаться рождения дру-гого такого нашего сына и брата, потому что уничтожена почва для появления искреннего человека. Он до смертного часа оглядывался на Алтай, на милые Сростки, заго-варивал себя возможностью воз-вращения: «Я думаю, что русско-го человека во многом выручает сознание этого вот - есть еще куда отступать, есть где отдышать-ся, собраться с духом», - и грел, грел себя мыслью об этом отсту-плении: «Я живу с чувством, что когда-нибудь я вернусь на родину навсегда».

Мы и сами следом за ним, сле-дом за врачевавшими нас «дере-венщиками» надеялись, что ниче-го не потеряно, что где-то ждут нас

10

родные корни, крепкие и живые, чистые и невредимые, пока не очнулись посреди чужой страны, чужого языка, чужих нравствен-ных законов, как в изгнании, и теперь перечитываем его со стран-ным чувством: неужели это было с нами, в нашей России, и это мы были таким талантливым народом с такой становящейся летящей душой?

Шукшин был наиболее лич-ным из русских художников. Никак не литератором только, не актером, не режиссером. Мы даже как будто были «умнее» его и относились именно как к младше-му брату - непутевому, заводному, всякую минуту готовому загнать нас в сомнительную ситуацию, из которой неизвестно как выпуты-ваться, но чистому душой и оттого чуть снисходительно любимому. Наше бедное интеллектуальное знание какой-то своей частью стыдилось его, как стыдятся хороших, но не умеющих повер-нуться деревенских родствен-ников, а в душе мы тосковали и про себя верили, что и сами еще можем вернуться к этой здоровой наивной чистоте. Мы благодари-ли его за то, что он «легализовал» наше загнанное в подполье луч-шее, позволил не стыдиться того, что мы торопились загородить «воспитанием» и комплексующей оглядкой на чужое суждение, на скверно понятую нами городскую культуру, за которой уже маячила «культура рыночная». Увы, всем последующим своим поведени-ем мы доказали, что хватило нас ненадолго, что не устояли мы на шукшинской ноте, не помогли ему, не поддержали и в конце концов оказались все-таки раздавлены своей вечной унизительной огляд-кой на «цивилизованные страны»,

предали свою волю и правду за чечевичную похлебку цветистой пошлости, с которой воюет ноча-ми на книжных прилавках бедный рабочий том Шукшина.

Есть в воспоминаниях Юрия Скопа пронзительный и на глуби-не символический эпизод.

«На «Странных людях»... сни-малась массовка - проводы гар-мониста в армию. В фильм он не попал, но дело не в этом...

День выдался самое то... Чело-век сто, а может, и поболе вышли на расставанье. С песней... Живет в народе такая – «Последний нонеш-ний денечек...» Мотор! Пошли... Головная актерская группа вроде бы ладно взяла песню, а хвост мас-совочный не тое... Позабыли, ока-залось, песнь-то... Дубль, другой... Макарыч яриться начал... Плен-ка горит, а в результате - чепуха сплошная. Вот тогда и взлетел Макарыч на пригорок, чтобы все его видели, остановил яростным взмахом движение и как рявкнет:

– Вы что?! Русские или нет? Как своих отцов-то провожа-ли?! Детей! Да как же это можно забыть? Вы что?! Вы вспомните! Ведь вот как, братцы...

И начал:– Последний нонешний дене-

чек... – зычно, разливно, с груст-цой и азартом бесшабашным за всю массовку вложился в голос. Откуда что берется?.. И вздохнула деревня, прониклась песней...

Когда расходились, сам слы-шал, как мужики и женщины тосковали: вот уж спели так спе-ли! Ах...»

Мы все спели с ним последний раз. Теперь песня кончилась. И уже некому устыдить нас: «Да как же это можно забыть?!»

И некому отозваться...

11

Василий ШуКШин

СтеньКа раЗин

Его звали – Васека. Васека имел: двадцать четыре года от роду, один восемьдесят пять рост, большой утиный нос… и невозможный

характер. Он был очень странный парень – Васека.Кем он только не работал после армии! Пастухом, плотником, при-

цепщиком, кочегаром на кирпичном заводе. Одно время сопровождал туристов по окрестным горам. Нигде не нравилось. Поработав месяц-другой на новом месте, Васека приходил в контору и брал расчет.

– Непонятный ты все-таки человек, Васека. Почему ты так живешь? – интересовались в конторе.

Васека, глядя куда-то выше конторщиков, пояснял кратко:– Потому что я талантливый.Конторщики, люди вежливые, отворачивались, пряча улыбки. А

Васека, небрежно сунув деньги в карман (он презирал деньги), уходил. И шагал по переулку с независимым видом.

– Опять? – спрашивали его.– Что «опять»?– Уволился?– Так точно! – Васека козырял по-военному. – Еще вопросы будут?– Куклы пошел делать? Хэх…На эту тему – о куклах – Васека ни с кем не разговаривал.Дома Васека отдавал деньги матери и говорил:– Все.– Господи!.. Ну что мне с тобой делать, верста коломенская? Журавь

ты такой! А?Васека пожимал плечами: он сам пока не знал, что теперь делать –

куда пойти еще работать.Проходила неделя-другая, и дело отыскивалось.– Поедешь на бухгалтера учиться?– Можно.– Только… это очень серьезно!– К чему эти возгласы?«Дебет… Кредит… Приход… Расход… Заход… Обход… – И деньги!

деньга! деньги!..»Васека продержался четыре дня. Потом встал и ушел прямо с урока.– Смехота, – сказал он. Он решительно ничего не понял в блестящей

науке хозяйственного учета.Последнее время Васека работал молотобойцем. И тут, помахав

недели две тяжелой кувалдой, Васека аккуратно положил ее на верстак и заявил кузнецу:

– Все!– Что?– Пошел.– Почему?– Души нету в работе.

12

– Трепло, – сказал кузнец. – Выйди отсюда.Васека с изумлением посмотрел на старика кузнеца.– Почему ты сразу переходишь на личности?– Балаболка, если не трепло. Что ты понимаешь в железе? «Души

нету»… Даже злость берет.– А что тут понимать-то? Этих подков я тебе без всякого понимания

накую сколько хочешь.– Может, попробуешь?Васека накалил кусок железа, довольно ловко выковал подкову, осту-

дил в воде и подал старику.– Прошу.Кузнец легко, как свинцовую, смял ее в руках и выбросил из кузни-

цы.– Иди корову подкуй такой подковой.Васека взял подкову, сделанную стариком, попробовал тоже погнуть

ее – не тут-то было.– Что?– Ничего.Васека остался в кузнице.– Ты, Васека, парень – ничего, но болтун, – сказал ему кузнец. – Чего

ты, например, всем говоришь, что ты талантливый?– Это верно: я очень талантливый.– А где твоя работа сделанная?– Я ее никому, конечно, не показываю.– Почему?– Они не понимают. Один Захарыч понимает. На другой день Васека принес в кузницу какую-то штукенцию с

кулак величиной, завернутую в тряпку.– Вот.Кузнец развернул тряпку… и положил на огромную ладонь человеч-

ка, вырезанного из дерева. Человечек сидел на бревне, опершись руками на колени. Голову опустил на руки; лица не видно. На спине человечка, под ситцевой рубахой – синей, с белыми горошинами – торчат острые лопатки. Худой, руки черные, волосы лохматые, с подпалинами. Рубаха тоже прожжена в нескольких местах. Шея тонкая и жилистая.

Кузнец долго разглядывал его.– Смолокур, – сказал он.– Ага, – Васека глотнул пересохшим горлом.– Таких нету теперь.– Я знаю.– А я помню таких. Это что он?.. Думает, что ли?– Песню поет.– Помню таких, – еще раз сказал кузнец. – А ты-то откуда их знаешь?– Рассказывали.Кузнец вернул Васеке смолокура.– Похожий.– Это что! – воскликнул Васека, заворачивая смолокура в тряпку. –

У меня разве такие есть!– Все смолокуры?

13

– Почему?.. Есть солдат, артистка одна есть, тройка… еще солдат, раненый. А сейчас я Стеньку Разина вырезаю.

– А у кого ты учился?– А сам… ни у кого.– А откуда ты про людей знаешь? Про артистку, например…– Я все про людей знаю, – Васека гордо посмотрел сверху на старика.

– Они все ужасно простые.– Вон как! – воскликнул кузнец и засмеялся.– Скоро Стеньку сделаю… поглядишь.– Смеются над тобой люди.– Это ничего, – Васека высморкался в платок. – На самом деле они

меня любят. И я их тоже люблю. Кузнец опять рассмеялся.– Ну и дурень ты, Васека! Сам про себя говорит, что его любят! Кто

же так делает?– А что?– Совестно небось так говорить.– Почему совестно? Я же их тоже люблю. Я даже их больше люблю.– А какую он песню поет? – без всякого перехода спросил кузнец.– Смолокур-то? Про Ермака Тимофеича.– А артистку ты где видел?– В кинофильме, – Васека прихватил щипцами уголек из горна, при-

курил. – Я женщин люблю. Красивых, конечно.– А они тебя?Васека слегка покраснел.– Тут я затрудняюсь тебе сказать.– Хэ!.. – Кузнец стал к наковальне. – Чудной ты парень, Васека! Но

разговаривать с тобой интересно. Ты скажи мне: какая тебе польза, что ты смолокура этого вырезал? Это ж все-таки кукла.

Васека ничего не сказал на это. Взял молот и тоже стал к наковальне.– Не можешь ответить?– Не хочу. Я нервничаю, когда так говорят, – ответил Васека.…С работы Васека шагал всегда быстро. Размахивал руками – длин-

ный, нескладный. Он совсем не уставал в кузнице. Шагал и в ногу – на манер марша – подпевал:

Пусть говорят, что я ведра починяю,Эх, пусть говорят, что я дорого беру!Две копейки – донышко,Три копейки – бок…

– Здравствуй, Васека! – приветствовали его.– Здорово, – отвечал Васека.И шел дальше.Дома он наскоро ужинал, уходил в горницу и не выходил оттуда до

утра: вырезал Стеньку Разина.О Стеньке ему много рассказывал Вадим Захарович, учитель-пен-

сионер, живший по соседству. Захарыч, как его называл Васека, был добрейшей души человек. Это он первый сказал, что Васека талант-

14

ливый. Он приходил к Васеке каждый вечер и рассказывал русскую историю. Захарыч был одинок, тосковал без работы. Последнее время начал попивать. Васека глубоко уважал старика. До поздней ноченьки сиживал он на лавке, поджав под себя ноги, не шевелился – слушал про Стеньку.

– … Мужик он был крепкий, широкий в плечах, легкий на ногу… чуточку рябоватый. Одевался так же, как все казаки. Не любил он, зна-ешь, разную там парчу… и прочее. Это ж был человек! Как развернется, как глянет исподлобья – травы никли. А справедливый был!.. Раз попа-ли они так, что жрать в войске нечего. Варили конину. Ну и конины не всем хватало. И увидел Стенька: один казак совсем уж отощал, сидит у костра, бедный, голову свесил: дошел окончательно. Стенька толкнул его – подает свой кусок мяса. «На, – говорит, – ешь». Тот видит, что ата-ман сам почернел от голода. «Ешь сам, батька. Тебе нужнее». – «Бери!» – «Нет». Тогда Стенька как выхватил саблю – она аж свистнула в возду-хе: «В три господа душу мать!.. Я кому сказал: бери!» Казак съел мясо. А?.. Милый ты, милый человек… душа у тебя была.

Васека, с повлажневшими глазами, слушал.– А княжну-то он как! – тихонько, шепотом, восклицал он. – В Волгу

взял и кинул…– Княжну!.. – Захарыч, тщедушненький старичок с маленькой сухой

головой, кричал: – Да он этих бояр толстопузых вот так покидывал! Он их как хотел делал! Понял? Сарынь на кичку! И все.

… Работа над Стенькой Разиным подвигалась туго. Васека аж с лица осунулся. Не спал ночами. Когда «делалось», он часами не разгибался над верстаком – строгал и строгал… швыркал носом и приговаривал тихонько:

– Сарынь на кичку.Спину ломило. В глазах начинало двоиться. Васека бросал нож и

прыгал по горнице на одной ноге и негромко смеялся.А когда «не делалось», Васека сидел неподвижно у раскрытого окна,

закинув сцепленные руки за голову. Сидел час, два – смотрел на звезды и думал про Стеньку.

Приходил Захарыч, спрашивал:– Василий Егорыч дома?– Иди, Захарыч! – кричал Васека. Накрывал работу тряпкой и встре-

чал старика.– Здоровеньки булы! – так здоровался Захарыч – «по-казацки».– Здорово, Захарыч.Захарыч косился на верстак.– Не кончил еще?– Нет. Скоро уж.– Показать можешь?– Нет.– Нет? Правильно. Ты, Василий… – Захарыч садился на стул, – ты

– мастер. Большой мастер. Только не пей. Это гроб! Понял? Русский человек талант свой может не пожалеть. Где смолокур? Дай…

Васека подавал смолокура и сам впивался ревнивыми глазами в свое произведение.

15

Захарыч, горько сморщившись, смотрел на деревянного человечка.– Он не про Ермака поет, – говорил он. – Он про свою долю поет. Ты

даже не знаешь таких песен. – И он неожиданно сильным, красивым голосом запел:

О-о-эх, воля, моя воля!Воля вольная моя.Воля – сокол в поднебесье,Воля – милые края…

У Васеки перехватывало горло от любви и горя. Он понимал Захарыча. Он любил свои родные края, горы свои, Заха-

рыча, мать… всех людей. И любовь эта жгла и мучила – просилась из груди. И не понимал Васека, что нужно сделать для людей. Чтобы успо-коиться.

– Захарыч… милый, – шептал Васека побелевшими губами, и кру-тил головой, и болезненно морщился. – Не надо, Захарыч… Я не могу больше…

Чаще всего Захарыч засыпал тут же, в горнице. А Васека уходил к Стеньке.

… День этот наступил.Однажды перед рассветом Васека разбудил Захарыча.– Захарыч! Все… иди. Доделал я его.Захарыч вскочил, подошел к верстаку…Вот что было на верстаке:… Стеньку застали врасплох. Ворвались ночью с бессовестными

глазами и кинулись на атамана. Стенька, в исподнем белье, бросился к стене, где висело оружие. Он любил людей, но он знал их. Он знал этих, которые ворвались: он делил с ними радость и горе. Но не с ними хотел разделить атаман последний час свой. Это были богатые казаки. Ког-да пришлось очень солоно, они решили выдать его. Они хотели жить. Это не братва, одуревшая в тяжком хмелю, вломилась за полночь качать атамана. Он кинулся к оружию… но споткнулся о персидский ковер, упал. Хотел вскочить, а сзади уже навалились, заламывали руки… Завозились. Хрипели. Негромко и страшно ругались. С великим трудом приподнялся Степан, успел прилобанить одному-другому… Но чем-то ударили по голове тяжелым… Рухнул на колени грозный атаман, и на глаза его пала скорбная тень.

«Выбейте мне очи, чтобы я не видел вашего позора», – сказал он.Глумились. Топтали могучее тело. Распинали совесть свою. Били по

глазам…Захарыч долго стоял над работой Васеки… не проронил ни слова.

Потом повернулся и пошел из горницы. И тотчас вернулся.– Хотел пойти выпить, но… не надо.– Ну как, Захарыч?– Это… Никак, – Захарыч сел на лавку и заплакал горько и тихо.

– Как они его… а! За что же они его?! За что?.. Гады они такие, гады! – Слабое тело Захарыча содрогалось от рыданий. Он закрыл лицо малень-кими ладонями.

16

Васека мучительно сморщился и заморгал.– Не надо, Захарыч…– Что не надо-то? – сердито воскликнул Захарыч, и закрутил голо-

вой, и замычал. – Они же дух из него вышибают!..Васека сел на табуретку и тоже заплакал – зло и обильно.Сидели и плакали.– Их же ж… их вдвоем с братом, – бормотал Захарыч. – Забыл я тебе

сказать… Но ничего… ничего, паря. Ах, гады!..– И брата?– И брата… Фролом звали. Вместе их… Но брат – тот… Ладно. Не

буду тебе про брата.Чуть занималось утро. Слабый ветерок шевелил занавески на окнах.По поселку ударили третьи петухи.

миль Пардон, мадам!

Когда городские приезжают в эти края поохотиться и спрашивают в деревне, кто бы мог походить с ними, показать места, им говорят:

– А вон Бронька Пупков... он у нас мастак по этим делам. С ним не соскучитесь. - И как-то странно улыбаются.

Бронька (Бронислав) Пупков, еще крепкий, ладно скроенный мужик, голубоглазый, улыбчивый, легкий на ногу и на слово. Ему за пятьдесят, он был на фронте, но покалеченная правая рука - отстрелено два пальца – не с фронта: парнем еще был на охоте, захотел пить (зимнее время), начал долбить прикладом лед у берега. Ружье держал за ствол, два паль-ца закрывали дуло. Затвор берданки был на предохранителе, сорвался – и один палец отлетел напрочь, другой болтался на коже. Бронька сам оторвал его. Оба пальца - указательный и средний - принес и схоронил в огороде. И даже сказал такие слова:

– Дорогие мои пальчики, спите спокойно до светлого утра.Хотел крест поставить, отец не дал.Бронька много скандалил на своем веку, дрался, его часто и нешу-

точно бивали, он отлеживался, вставал и опять носился по деревне на своем оглушительном мотопеде («педике») - зла ни на кого не таил. Лег-ко жил.

Бронька ждал городских охотников как праздника. И когда они при-ходили, он был готов - хоть на неделю, хоть на месяц. Места здешние он знал как свои восемь пальцев, охотник был умный и удачливый.

Городские не скупились на водку, иногда давали деньжат, а если не давали, то и так ничего.

– На сколь? - деловито спрашивал Бронька.– Дня на три.– Все будет как в аптеке. Отдохнете, успокоите нервы.Ходили дня по три, по четыре, по неделе. Было хорошо. Городские

люди - уважительные, с ними не манило подраться, даже когда выпива-ли. Он любил рассказывать им всякие охотничьи истории.

17

В самый последний день, когда справляли отвальную, Бронька при-ступал к главному своему рассказу.

Этого дня он тоже ждал с великим нетерпением, изо всех сил кре-пился... И когда он наступал, желанный, с утра сладко ныло под серд-цем, и Бронька торжественно молчал.

– Что это с вами? – спрашивали.– Так, - отвечал он. – Где будем отвальную соображать? На бережку?– Можно на бережку....Ближе к вечеру выбирали уютное местечко на берегу красивой

стремительной реки, раскладывали костерок. Пока варилась щерба из чебачков, пропускали по первой, беседовали.

Бронька, опрокинув два алюминиевых стаканчика, закуривал...– На фронте приходилось бывать? – интересовался он как бы между

прочим. Люди старше сорока почти все были на фронте, но он спраши-вал и молодых: ему надо было начинать рассказ.

– Это с фронта у вас? – в свою очередь спрашивали его, имея в виду раненую руку.

– Нет. Я на фронте санитаром был. Да... Дела-делишки... - Бронька долго молчал. - Насчет покушения на Гитлера не слышали?

– Слышали.– Не про то. Это когда его свои же генералы хотели кокнуть?– Да.– Нет. Про другое.– А какое еще? Разве еще было?– Было, – Бронька подставлял свой алюминиевый стаканчик под

бутылку. – Прошу плеснуть. – Выпивал. – Было, дорогие товарищи, было. Кха! Вот настолько пуля от головы прошла, – Бронька показывал кончик мизинца.

– Когда это было?– Двадцать пятого июля тыща девятьсот сорок третьего года. Бронь-

ка опять надолго задумался, точно вспоминал свое собственное, дале-кое и дорогое.

– А кто стрелял?Бронька не слышал вопроса, курил, смотрел на огонь.– Где покушение-то было?Бронька молчал.Люди удивленно переглядывались.– Я стрелял, - вдруг говорил он. Говорил негромко, еще некоторое

время смотрел на огонь, потом поднимал глаза... И смотрел, точно хотел сказать: «Удивительно? Мне самому удивительно». И как-то грустно усмехался.

Обычно долго молчали, глядели на Броньку. Он курил, подкидывал палочкой отскочившие угольки в костер... Вот этот-то момент и есть самый жгучий. Точно стакан чистейшего спирта пошел гулять в крови.

– Вы серьезно?– А как вы думаете? Что, я не знаю, что бывает за искажение исто-

рии? Знаю. Знаю, дорогие товарищи.– Да ну, ерунда какая-то...– Где стреляли-то? Как?

18

– Из браунинга. Вот так: нажал пальчиком – и пук! – Бронька смо-трел серьезно и грустно – что люди такие недоверчивые. Он же уже не хохмил, не скоморошничал.

Недоверчивые люди терялись.– А почему об этом никто не знает?– Пройдет еще сто лет, и тогда много будет покрыто мраком. Поня-

ли? А то вы не знаете... В этом-то вся трагедия, что много героев оста-ются под сукном.

– Это что-то смахивает на...– Погоди. Как это было?Бронька знал, что все равно захотят послушать.– Разболтаете ведь? Опять замешательство.– Не разболтаем...– Честное партийное?– Да не разболтаем! Рассказывайте.– Нет, честное партийное? А то у нас в деревне народ знаете какой...

Пойдут трепать языком.– Да все будет в порядке! – людям уже не терпелось послушать.

– Рассказывайте.– Прошу плеснуть, – Бронька опять подставлял стаканчик.Он выглядел совершенно трезвым.– Было это, как я уже сказал, двадцать пятого июля сорок третьего

года. Кха! Мы наступали. Когда наступают, санитарам больше рабо-ты. Я в тот день приволок в лазарет человек двенадцать. Принес одно-го тяжелого лейтенанта, положил в палату... А в палате был какой-то генерал. Генерал-майор. Рана у него была небольшая - в ногу задело, выше колена. Ему как раз перевязку делали. Увидел меня тот генерал и говорит: «Погоди-ка, санитар, не уходи». Ну, думаю, куда-нибудь надо ехать, хочет, чтоб я его поддерживал. Жду. С генералами жизнь намно-го интересней: сразу вся обстановка как на ладони.

Люди внимательно слушают. Постреливает, попыхивает веселый огонек; сумерки крадутся из леса, наползают на воду, но середина реки, самая быстрина, еще блестит, сверкает, точно огромная длинная рыби-на несется серединой реки, играя в сумраке серебристым телом своим.

– Ну, перевязали генерала... Доктор ему: «Вам надо полежать!» «Да пошел ты!» – отвечает генерал. Это мы докторов-то тогда боялись, а генералы-то их не очень. Сели мы с генералом в машину, едем куда-то. Генерал меня расспрашивает: откуда я родом? Где работал? Сколь-ко классов образования? Я подробно все объясняю: родом оттуда-то (я здесь родился), работал, мол, в колхозе, но больше охотничал. «Это хорошо – говорит генерал. – Стреляешь метко?» Да, говорю, чтоб зря не трепаться: на пятьдесят шагов свечку из винта погашу. А вот насчет классов, мол, не густо: отец сызмальства начал по тайге с собой таскать. Ну ничего, говорит, там высшего образования не потребуется. А вот если, говорит, ты нам погасишь одну зловредную свечку, которая разду-ла мировой пожар, то Родина тебя не забудет. Тонкий намек на толстые обстоятельства. Поняли?.. Но я пока не догадываюсь.

Приезжаем в большую землянку. Генерал всех выгнал, а сам все меня расспрашивает. За границей, спрашивает, никого родных нету? Откуда,

19

мол! Вековечные сибирские. Мы от казаков происходим, которые тут недалеко Бий-Катунск рубили, крепость. Это еще при царе Петре было. Оттуда мы и пошли, почесть вся деревня...

– «Откуда у вас такое имя - Бронислав?»– «Поп с похмелья придумал. Я его, мерина гривастого, разок стук-

нул за это, когда сопровождал в ГПУ в тридцать третьем году...»«Где это? Куда сопровождали?»– «А в город. Мы его взяли, а вести некому. Давай, говорят, Бронька,

у тебя на него зуб - веди».– «А почему, хорошее ведь имя?»– «К такому имю надо фамилию подходящую. А я - Бронислав Пуп-

ков. Как в армии перекличка, так - смех. А вон у нас Ванька Пупков - хоть бы што».

– Да, так что же дальше?– Дальше, значит, так. Где я остановился?– Генерал расспрашивает...– Да. Ну расспросил все, потом говорит: «Партия и правительство

поручают вам, товарищ Пупков, очень ответственное задание. Сюда, на передовую, приехал инкогнито Гитлер. У нас есть шанс хлопнуть его. Мы, говорит, взяли одного гада, который был послан к нам со специ-альным заданием. Задание-то он выполнил, но сам влопался. А должен был здесь перейти линию фронта и вручить очень важные документы самому Гитлеру. Лично. А Гитлер и вся его шантрапа знают того чело-века в лицо».

– А при чем тут вы?– Кто с перебивом, тому – с перевивом. Прошу плеснуть. Кха! Пояс-

няю: я похож на того гада как две капли воды. Ну и начинается житуха, братцы мои! – Бронька предается воспоминаниям с таким сладостра-стием, с таким затаенным азартом, что слушатели тоже невольно испы-тывают приятное, исключительное чувство. Улыбаются. Налаживается некий тихий восторг. – Поместили меня в отдельной комнате тут же при госпитале, приставили двух ординарцев... Один – в звании старшины, а я - рядовой. «Ну-ка, говорю, товарищ старшина, подай-ка мне сапоги». Подает. Приказ – ничего не сделаешь, слушается. А меня тем временем готовят. Я прохожу выучку...

– Какую?– Спецвыучку. Об этом я пока не могу распространяться, подписку

давал. По истечении пятьдесят лет – можно. Прошло только... – Бронька шевелил губами – считал. – Прошло двадцать пять. Но это само собой. Житуха продолжается! Утром поднимаюсь – завтрак: на первое, на вто-рое, третье. Ординарец принесет какого-нибудь вшивого портвейного, я его кэк шугану!.. Он несет спирт – его в госпитале навалом. Сам беру разбавляю, как хочу, а портвейный – ему. Так проходит неделя. Думаю, сколько же это будет продолжаться? Ну, вызывает наконец генерал: «Как, товарищ Пупков?» Готов, говорю, к выполнению задания! Давай, говорит. С богом, говорит. Ждем тебя оттуда Героем Советского Союза. Только не промахнись! Я говорю: если я промахнусь, я буду послед-ний предатель и враг народа! Или, говорю, лягу рядом с Гитлером, или вы выручите Героя Советского Союза Пупкова Бронислава Ивановича.

20

А дело в том, что намечалось наше грандиозное наступление. Вот так, с флангов, шла пехота, а спереди – мощный лобовой удар танками.

Глаза у Броньки сухо горят, как угольки поблескивают. Он даже алюминиевый стаканчик не подставляет – забыл. Блики огня играют на его суховатом правильном лице – он красив и нервен.

– Не буду говорить вам, дорогие товарищи, как меня перебросили через линию фронта и как я попал в бункер Гитлера. Я попал! – Бронька встает. – Я попал!.. Делаю по ступенькам последний шаг и оказываюсь в большом железобетонном зале. Горит яркий электрический свет, масса генералов... Я быстро ориентируюсь: где Гитлер?

Бронька весь напрягся, голос его рвется, то срывается на свистящий шепот, то неприятно, мучительно взвизгивает. Он говорит неровно, часто останавливается, рвет себя на полуслове, глотает слюну...

– Сердце вот тут... горлом лезет. Где Гитлер?! Я микроскопически изучил его лисиную мордочку и заранее наметил, куда стрелять – в уси-ки. Я делаю рукой:

«Хайль Гитлер!» В руке у меня большой пакет, в пакете – браунинг, заряженный разрывными отравленными пулями. Подходит один гене-рал, тянется к пакету: давай, мол. Я ему вежливо ручкой – миль пар-дон, мадам, только фюреру. На чистом немецком языке говорю: фьюрэр! – Бронька сглотнул. – И тут... вышел он. Меня как током дернуло... Я вспомнил свою далекую Родину... Мать с отцом... Жены у меня тогда еще не было... – Бронька некоторое время молчит, готов заплакать, завыть, рвануть па груди рубаху... – Знаете, бывает: вся жизнь промелькнет в памяти... С медведем нос к носу – тоже так. Кха!.. Не могу! – Бронька плачет.

– Ну? – тихо просит кто-нибудь.– Он идет ко мне навстречу. Генералы все вытянулись по стойке

«смирно»... Он улыбался. И тут я рванул пакет... Смеешься, гад! Дак получай за наши страдания!.. За наши раны! За кровь советских людей!.. За разрушенные города и села! За слезы наших жен и матерей!.. – Бронь-ка кричит, держит руку, как если бы он стрелял. Всем становится не по себе. – Ты смеялся?! А теперь умойся своей кровью, гад ты ползучий!! – Это уже душераздирающий крик. Потом гробовая тишина... И шепот, торопливый, почти невнятный: – Я стрелил... – Бронька роняет голову на грудь, долго молча плачет, оскалился, скрипит здоровыми зубами, мотает безутешно головой. Поднимает голову – лицо в слезах. И опять тихо, очень тихо, с ужасом говорит: – Я промахнулся.

Все молчат. Состояние Броньки столь сильно действует, удивляет, что говорить что-нибудь – нехорошо.

– Прошу плеснуть, – тихо, требовательно говорит Бронька. Выпива-ет и уходит к воде. И долго сидит на берегу один, измученный пережи-тым волнением. Вздыхает, кашляет. Уху отказывается есть.

...Обычно в деревне узнают, что Бронька опять рассказывал про «покушение».

Домой Бронька приходит мрачноватый, готовый выслушивать оскорбления и сам оскорблять. Жена его, некрасивая, толстогубая баба, сразу набрасывается:

– Чего как пес побитый плетешься? Опять!..

21

– Пошла ты!.. – вяло огрызается Бронька. - Дай пожрать.– Тебе не пожрать надо, не пожрать, а всю голову проломить безме-

ном! - орет жена. – Ведь от людей уж прохода нет!..– Значит, сиди дома, не шляйся.– Нет, я пойду счас!.. Я счас пойду в сельсовет, пусть они тебя, дура-

ка, опять вызовут! Ведь тебя, дурака беспалого, засудют когда-нибудь! За искажение истории...

– Не имеют права: это не печатная работа. Понятно? Дай пожрать.– Смеются, в глаза смеются, а ему... все божья роса. Харя ты немытая,

скот лесной!.. Совесть-то у тебя есть? Или ее всю уж отшибли? Тьфу! - в твои глазыньки бесстыжие! Пупок!..

Бронька наводит на жену строгий злой взгляд. Говорит негромко, с силой:

– Миль пардон, мадам... Счас ведь врежу!.. Жена хлопала дверью, уходила прочь - жаловаться на своего «лесно-

го скота».Зря она говорила, что Броньке все равно. Нет. Он тяжело пережи-

вал, страдал, злился... И дня два пил дома. За водкой в лавочку посылал сынишку-подростка.

– Никого там не слушай, – виновато и зло говорил сыну. - Возьми бутылку и сразу домой.

Его действительно несколько раз вызывали в сельсовет, совестили, грозили принять меры... Трезвый Бронька, не глядя председателю в гла-за, говорил сердито, невнятно:

– Да ладно!.. Да брось ты! Ну?.. Подумаешь!..Потом выпивал в лавочке «банку», маленько сидел на крыльце, чтоб

«взяло», вставал, засучивал рукава и объявлял громко:– Ну, прошу!.. Кто? Если малость изувечу, прошу не обижаться.

Миль пардон!..А стрелок он был правда редкий.

Жена муЖа В ПариЖ ПроВоЖала

Каждую неделю, в субботу вечером, Колька Паратов дает во дворе кон-церт. Выносит трехрядку с малиновым мехом, разворачивает ее, и:

А жена мужа в Париж провожала, Насушила ему сухарей…При игре Колька, смешно отклячив зад, пританцовывает.Тара-рам, тара-рам, тара та-та-ра… рам,Тари-рам, тари-рам, та-та-та…Старушки, что во множестве выползают вечером во двор, смеются.

Ребятишки, которых еще не загнали по домам, тоже смеются.А сама потихоньку шептала:«Унеси тебя черт поскорей!»Тара-рам,

тара-рам, та-та-ра-ра…Колька – обаятельный парень, сероглазый, чуть скуластый, с льня-

ным чубариком-чубчиком. Хоть невысок ростом, но какой-то очень надежный, крепкий сибирячок, каких запомнила Москва 1941 года, ког-да такие вот, ясноглазые, в белых полушубках, день и ночь шли и шли по улицам, одним своим видом успокаивая большой город.

– Коль, цыганочку!

22

Колька в хорошем субботнем подпитии, улыбчив.– Валю-ша, – зовет он, подняв голову. – Брось-ка мне штиблеты –

цыганочку товарищи просят.Валюша не думает откликаться, она зла на Кольку, ненавидит его за

эти концерты, стыдится. Колька знает, что Валюша едва ли выглянет, но нарочно зовет, ломая голос – «по-тирольски», чем потешает публику.

– Валю-ша! Отреагируй, лапочка!.. Хоть одним глазком, хоть левой ноженькой!.. Ау-у!..

Смеются, поглядывают тоже вверх… Валюша не выдерживает: с треском распахивается окно на третьем этаже, и Валюша, навалившись могучей грудью на подоконник, свирепо говорит:

– Я те счас отреагирую – кастрюлей по башке, кретин!Внизу взрыв хохота; Колька тоже смеется, хотя… Странно это: глаза

Кольки не смеются, и смотрит он на Валюшу трезво и, кажется, доволен, что заставил-таки сорваться жену, довел, что она выказала себя злой и неумной, просто дурой. Колька как будто за что-то жестоко мстит жене, и это очень на него непохоже, и никто так не думает – просто дурачится парень, думают.

К этому времени вокруг Кольки собирается изрядно людей, есть и мужики и парни.

– Какой размер, Коля?– Фиер цванцихь – сорок два.Кольке дают туфли (он в тапочках), и Колька пляшет… Пляшет он

красиво, с остервенением. Враз становится серьезным, несколько даже торжественным… Трехрядка прикипает к рукам, в меру помогает цыга-ночке, где надо молчит, работают ноги. Работают четко, точно, сухо пощелкивают об асфальт носочки – каблучки, каблучки – носочки…

Опять взвякивает гармонь, и треплется по вспотевшему лбу Кольки льняной мягкий чубарик. Молчат вокруг, будто догадываются: парень выплясывает какую-то свою затаенную горькую боль. В окне на тре-тьем этаже отодвигается край дорогой шторы – Валя смотрит на своего «шута». Она тоже серьезна. Она тоже в плену исступленной, злой цыга-ночки. Три года назад этой самой цыганочкой Колька «обаял» гордую Валю, больше гордую, чем… Словом, в такие минуты она любит мужа.

Познакомился сибиряк Колька с Валюшей самым идиотским спо-собом – заочно. Служил вместе с ее братом в армии, тот показал фото-графию сестры… Сразу несколько солдатских сердец взволновалось – Валя была красивая. Запросили адрес, но брат Валин дал адрес толь-ко лучшему своему корешу – Кольке. Колька отправил в Москву свою фотографию и с фотографией – много «разных слов». Валя ответила… Завязалась переписка. Коля был старше Валиного брата на год, демоби-лизовался раньше, поехал в Москву один. Собралась вся Валина родня – смотреть Кольку. И всем Колька понравился, и Вале тоже. Смущало, что у солдатика пока что одна душа да чубчик, больше ничего нет, а главное, никакой специальности. Но решили, что это дело наживное. Так Коля стал москвичом, даже домой не доехал, к матери.

Стали они с Валюшей жить-поживать, и потихоньку до них стало доходить, что они напрочь чужие друг другу люди. Но было поздно: через год у них народилась дочка Нина, хорошенькая, круглолицая,

23

беленькая… Колька понял, что он тут сел намертво. Им сообща – род-ней – купили двухкомнатную кооперативную квартиру (родные Вали все потомственные портные, и Валя тоже классная портниха). Колька много раз менял место работы, но везде – сто, от силы сто двадцать рублей. А Валя имела до трехсот чистыми. Она работала телеграфист-кой: сутки работает, двое дома – шьет.

Горе началось с того, что Колька скоро обнаружил у жены огромную, удивительную жадность к деньгам. Он попытался было воздействовать на нее, что нельзя же так-то уж, но получил железный отпор.

– У нас в деревне и то бабы не такие жадные…– Заткнись со своей деревней, – посоветовала Валя. – Ехай туда,

кому ты здесь нужен!«Ну и влип… – терзался изумленный Колька. – Как влип!»Он был парень не промах, хоть и «деревня», сроду не чаял и не гадал,

что судьба изобразит ему такую колоссальную фигу. В армии он мно-го думал о том, как он будет жить после демобилизации: во-первых, закончит десятилетку в вечерней школе (у него было девять классов), во-вторых… И в-третьих, и в-четвертых – все накрылось. Первый год он мыкался в поисках подходящей работы – сам того не сознавая, он, оказывается, искал работу, которая бы подходила не ему самому, а жене Вале, – таковой не подыскал, махнул рукой, остался грузчиком в торго-вой сети. Потом родилась дочка, и все свободное время он должен был отдавать ей, так как скупая Валя не наняла старушку, которая бы хоть гуляла с девочкой. Сама же шила, шила, шила. Десятилетка Колькина лопнула. Колька вечером сажал дочку на скамеечку во дворе и играл ей на гармошке и пел кривляясь:

Моя мечта не струйка дыма,Что тает вдруг в сиянье дня;Но вы прош-ли с улыбкой мимо. И не заметили меня.

Дочка смеялась, а Кильке впору было заплакать злыми, бессильны-ми слезами. Он бы и уехал в деревню, но как подумает, что тогда он лишится дочери, так… Нет, это было выше сил, будь они хоть трижды сибирские – крепкие, способные вынести много. Все что угодно, только не это.

Полгода назад приезжала к ним мать Колькина, Валя приняла ее вежливо, но мать все равно боялась ее, лишний раз боялась ступить по квартире, боялась внучку на руки взять… Колька исказнился, глядя на мать. Когда они остались одни, он упрекнул ее:

– Мам, ты че это?– Че?– Да какая-то… внучку на руки даже не взяла.– Да боюсь я, сынок, че-нибудь не так сделаю.– Ну, ты уж какая-то…– Да ниче, че ты? Посмотрела вот – и слава богу. Хорошо живешь-

то, сынок, хорошо. Куда с добром!.. Слава те, господи! И живи. Она бабочка-то ниче, с карахтером, правда, но такая-то лучше, чем размазня кака-нибудь. Хозяйка. Живите с богом.

Так и уехала мать с мыслью, что сын живет хорошо.Когда супруги после ее отъезда поругались из-за чего-то, Валя кус-

нула мужа в больное:

24

– Что же мамочка-то твоя?.. Приехала и сиди-ит, как… это… Ни обед ни разу не сготовила, ни с внучкой не погуляла… Барыня кособокая.

Колька впервые тогда шваркнул жену по загривку. Она, ни слова не говоря, умотала к своим. Колька взял Нину, пошел в магазин, выпил, пришел домой и стал ждать. И когда явились тесть с тещей, вроде не так тяжко было толковать с ними.

– Ты смотри, смотри-и, парень! – говорили в два голоса тесть и теща и стучали пальцами по столу. – Ты смотри-и!.. Ты – за рукоприкладство-то – в один миг вылетишь из Москвы. Нашелся!.. Для тебя мы ее рости-ли, чтоб ты руки тут распускал?! Не дорос! С ней вон какие ребята дру-жили, инженеры, не тебе чета…

– Что же вы сплоховали? Надо было хватать первого попавшегося и в загс – инженера-то. Или они хитрей вас оказались? Удовольствие полу-чили – и в кусты? Как же вы так лопухнулись?

Тут они поперли на него в три голоса.– Кретин! Сволочь!– А вот мы счас милицию! А вот мы счас милицию вызовем!..– Живет на все готовенькое, да еще!.. Сволочь!– Голодранец поганый!– Кретин!Дочка Нина заплакала. Колька побелел, схватил топорик, каким

мясо рубят, пошел на тестя, на жену и на тещу. Негромко, но убедитель-но сказал:

– Если не прекратите орать, я вас всех, падлы… Всех уложу здесь!С того раза поняли супруги Паратовы, что их жизнь безнадежно

дала трещину. Они даже сделали вид, что им как-то легче обоим стало, вольнее. Валя стала куда-то уходить вечерами.

– Куда это? – спрашивал Колька, прищемив боль зубами.– К заказчикам.Спали, впрочем, вместе.– Ну как заказчики? – интересовался ночью Колька, и похлопывал

жену по мягкому телу, и смеялся – не притворялся, действительно смех брал, правда, нервный какой-то смех.

– Дурачок, – спокойно говорила Валя. – Не думай – не из таких.– Вы не из таких, – соглашался Колька, – вы из таковских.Бывало, что по воскресеньям они втроем – с дочкой – ездили куда-

нибудь. Раза три ездили на ВДНХ. Заходили в шашлычную, Колька брал шашлыки, бутылку хорошего вина, конфет дочери… Вкусно обе-дали, попивали вино. Колька украдкой взглядывал на жену, думал: «Что мы делаем? Что делаем, два дурака?! Можно же хорошо жить. Ведь уме-ют же другие!»

Смотрели на выставке всякую всячину, Колька любил смотреть сель-хозмашины, подолгу простаивал перед тракторами, сеялками, косилка-ми… Мысли от машин перескакивали на родную деревню, и начинала болеть душа. Понимал, прекрасно понимал: то, как он живет, – это не жизнь, это что-то очень нелепое, постыдное, мерзкое… Руки отвыкли от работы, душа высыхает – бесплодно тратится на мелкие, мститель-ные, едкие чувства. Пить научился с торгашами. Поработать не пора-ботают, а бутылки три-четыре «раздавят» в подвале (к грузчикам еще

25

пристегнулись продавцы – мясники, здоровые лбы, беззаботные, как колуны). Что же дальше? Дальше – плохо. И чтобы не вглядываться в это отвратительное «дальше», он начинал думать о своей деревне, о матери, о реке… Думал на работе, думал дома, думал днем, думал ноча-ми. И ничего не мог придумать, только травил душу, и хотелось выпить.

«Да что же?! Оставляют же детей! Виноват я, что так получилось?»Люди давно разошлись по домам… А Колька сидит, тихонько играет

– подбирает что-то на слух, что-то грустное. И думает, думает, дума-ет. Мысленно он исходил свою деревню, заглянул в каждый закоулок, посидел на берегу стремительной чистой реки... Он знал, если он прие-дет один, мать станет плакать: это большой грех – оставить дите родное, станет просить вернуться, станет говорить… О господи! Что делать? Окно на третьем этаже открывается.

– Ты долго там будешь пилить? Насмешил людей, а теперь спать им не даешь. Кретин! Тебя же счас во всех квартирах обсуждают!

Колька хочет промолчать.– Слышишь, что ли? Нинка не спит!.. Клоун чертов.– Закрой поддувало. И окно закрой – она будет спать.– Кретин!– Падла!Окно закрывается. Но через минуту снова распахивается.– Я вот расскажу кому-нибудь, как ты мечтал на выставке: «Мне

бы вот такой маленький трактор, маленький комбайник и десять гекта-ров земли». Кулачье недобитое. Почему домой-то не поехал? В колхоз неохота идти? Об единоличной жизни мечтаете с мамашей своей… Не нравится вам в колхозе-то? Заразы, мещаны.

Самое чудовищное, что жена Валя знала: отец Кольки, и дед, и вся родня – бедняки в прошлом и первыми вошли в колхоз, Колька ей рас-сказывал.

Колька ставит гармонь на скамейку… Хватит! Надо вершить стог. Эта добровольная каторга сделает его идиотом и пьяницей. Какой-то конец должен быть.

Скоро преодолел он три этажа… Влетел в квартиру. Жена Валя, зачуяв недоброе, схватила дочь на руки.

– Только тронь! Только тронь посмей!..Кольку било крупной дрожью.– П-положь ребенка, – сказал он, заикаясь.– Только тронь!..– Все равно я тебя убью сегодня, – Колька сам подивился – будто

не он сказал эти страшные слова, а кто-то другой, сказал обдуманно. – Дождалась ты своей участи… Не хотела жить на белом свете? Подыхай. Я тебя этой ночью казнить буду.

Колька пошел на кухню, достал из ящика стола топорик… Делал все спокойно, тряска унялась. Напился воды… Закрыл кран. Подумал, снова зачем-то открыл кран.

– Пусть течет пока, – сказал вслух.Вошел в комнату – Вали не было. Зашел в другую комнату – и там

нет.

26

– Убежала, – вышел на лестничную площадку, постоял… Вернулся в квартиру. – Все правильно…

Положил топорик на место… Походил по кухне. Достал из потайно-го места початую бутылку водки, налил стакан, бутылку опять поста-вил на место. Постоял со стаканом… Вылил водку в раковину.

– Не обрадуетесь, гады.Сел… Но тотчас встал – показалось, что на кухне очень мусорно. Он

взял веник, подмел.– Так? – спросил себя Колька. – Значит, жена мужа в Париж прово-

жала? – Закрыл окно, закрыл форточку. Закрыл дверь. Закурил, курнул раза три подряд поглубже, загасил папиросу. Взял карандаш и крупно написал на белом краешке газеты: «Доченька, папа уехал в командиров-ку».

Положил газетку на видное место… И включил газ, обе горелки…Когда рано утром пришли Валя, тесть и теща, Колька лежал на кух-

не, на полу, уткнувшись лицом в ладони. Газом воняло даже на лестни-це.

– Скотина! И газ не… – но тут поняла Валя. И заорала.Теща схватилась за сердце.Тесть подошел к Кольке, перевернул его на спину.У Кольки не успели еще высохнуть слезы… И чубарик его русый

был смят и свалился на бочок. Тесть потряс Кольку, приоткрыл пальца-ми его веки… И положил тело опять в прежнее положение.

– Надо… это… милицию.

александр боброВ

на ПиКете

Если дух твой лишится опоры,Мгла надвинется, взор затемня,Ты припомни, какие просторыЗа тобой и – горой за тебя.

Пусть развеется грусть по дорогам,Выводящим на волю, на свет,Что разлит над курганом дозорным,Над горой под названьем Пикет.

Снова дали с ней неоглядны,Для бессилия нету причин.Есть Россия,Есть поиски правды.Есть Василий Макарыч Шукшин.

27

Сергей ПаВлоВ

ЖиВи, еГор!

Десятки раз довелось мне смо-треть фильм Василия Шукши-

на «Калина красная». Наизусть, кажется, изучил и сюжет его, и реплики героев, но все равно при каждом новом просмотре картины грущу и смеюсь вместе с ними, а в конце фильма, когда вижу мечуще-гося в тесной материнской избенке Егора Прокудина или рыдающе-го под березами, чувствую, как подкатывает к горлу удушливый ком, и слезы сами готовы появить-ся на глазах… Сцена же гибели героя вообще заставляет застыть в скорбном молчании: словно старо-го и доброго друга теряешь. Ведь только жизнь ему открылась в новом свете, ожила зачерствевшая душа, а тут по ней пулей!...

…В самом начале 90-х годов, когда в нашу жизнь только стали входить видеомагнитофоны, пода-рили мне к какому-то празднику кассету с этим фильмом. Замеча-тельный подарок! Теперь в любое время я мог встречаться с полю-бившимися мне героями: Любой Байкаловой, ее ершистым отцом и непутевым братом, а главное – с ним, Егором Прокудиным, вели-ким путаником и мучеником в этой жизни.

…Смотрю кассету, близится финал, и душа сама собой настра-ивается на скорбную волну... Вот уже и грудь теснит в ожидании неминуемой трагической развяз-ки, лицо само собой принимает

скорбное выражение, а зубы непро- извольно начинают теснить друг друга…

…А кадры фильма неумолимо идут своей чередой: Егор в избе у матери…вот он рыдает и клянет-ся, что вернется к ней и согреет ее старость… А как щемяще звучит есенинское «Письмо к матери» в исполнении лопоухого бритоголо-вого зэка, и на фоне этой песни в кадре виден трактор Егора Проку-дина: он пашет землю, ту самую, которая взрастила его и на кото-рую он, спустя много лет, сумел вернуться…Еще несколько секунд экранного времени, и в кадре поя-вится этот мерзавец Губошлеп с пистолетом, а значит, придет Смерть…

…В это время экран телеви-зора гаснет, наступает темнота, и уже в следующее мгновение видеомагнитофон автоматически отключается. Я замер в каком-то странном для себя состоянии. Нет, я сразу понял, что в кассете закончилась пленка и что сцена убийства Егора Прокудина про-сто не попала в фильм. Меня пора-зило другое: организм мой, уже готовый в очередной раз пережить скорбные мгновения, вызванные трагической гибелью героя, вдруг почувствовал огромное облегче-ние: боль, уже теснившая грудь, пошла на убыль, исчез ком из гор-ла, а сердце, томившееся от пред-чувствия неизбывной беды, стало

Сергей Михайлович ПаВлоВ – автор рассказов, повестей, исторической публицистики. член союза писателей россии, член правления кемеровского отделе-ния союза писателей россии.

живет в кемерово.

28

биться ровнее. Да и к чему все эти переживания, если Егор Прокудин жив! Ведь последнее, что остает-ся перед глазами – его трактор, весело бегущий по озимой пахо-те... Душа сама делает угодный ей выбор, соглашается с нечаянно предложенным финалом фильма и тем самым отводит от полю-бившегося ей героя беду… Нет, не умер Егор! Не мог такой силь-ный и цельный человек вот так вот запросто погибнуть от руки гнус-ного подонка. И это тогда, когда он, наконец, нашел свою любовь,

нашел себя. А уже дальше мой рассудок услужливо дописывает недостающий финал…

…Работает Егор Прокудин и сейчас в том колхозе, уже бригади-ром, наверное, стал. А если разва-лился колхоз (на дворе-то невесть что творится!), так Егор, поди, в фермеры пошел, а как иначе?! Не может такой человек спасовать перед трудностями и житейскими невзгодами. Не таков наш Егор! Он ведь мужик! Мужиком был, мужиком и останется, он ведь в этой жизни много чего повидал!...

Виктор КоротаеВ

* * *Кончились его земные сроки,Знать исчерпал жизненные соки,Лопнула натянутая нить –И пора итоги подводить.И признать пора,Что год от года,Родину осознанно любя,Очень много жил он –Для народа,И совсем немного –Для себя.Потому, неся на сердце каменьИ перемогая день за днем,Говорить повинно привыкаемМы в прошедшем времени о нем,Привыкаем к жизни той, единой,Что такие людиВ битве днейОчень бы нужныЗемле родимой,Но, видать, нужныНе только ей.

29

лидия ЧудноВа

«Вы ЗадерЖалиСь С отВетом на… 20 лет». Неизвестные письма В.М. Шукшина.

Откроем рассказ В.М. Шук-шина «Страдания молодого

Ваганова»: «Молодой выпуск-ник юридического факультета, молодой работник районной про-куратуры, молодой Георгий Кон-стантинович Ваганов был с утра в прекрасном настроении. Вчера он получил письмо… Он, трижды молодой, ждал от жизни всякого, но этого письма никак не ждал. Была на их курсе Майя Якутина, гордая девушка с точеным лицом. Ваганова – ни тогда, на курсе, ни после, ни теперь, когда хотелось мысленно увидеть Майю, – не оставляло навязчивое какое-то, досадное сравнение: Майя похожа на деревянную куклу, сделанную большим мастером. Но именно это, что она похожа на куколку, на изящную куколку, необъясни-мым образом влекло и подсказы-вало, что она же – женщина, спо-собная сварить борщ и способная подарить радость, которую никто больше не в состоянии подарить, то есть она женщина, как все жен-щины, но к тому же изящная, как куколка. Георгий Ваганов хотел во всем разобраться, а разбирать-ся тут было нечего: любил он эту Майю Якутину».

Недавно в музей пришло пись-мо от …Майи Якутиной. Она по- ведала нам удивительную исто-рию. Но обо всем по порядку.

Майя Семеновна Якутина в 1952 году после окончания в Таш-

кенте университета была распре-делена на работу в прокуратуру Алтайского края. Из Барнаула ее направили в Сростки, в рай-онную прокуратуру. Поселилась она на квартире у родственников В.М. Шукшина. «Вскоре, - пишет Майя Семеновна, - Вася мобили-зовался из армии. Мы в тот же день познакомились. Проработала я в Сростках до конца 1953 года, потом меня перевели в Барнаул. Все это время мы виделись почти каждый день, о многом говорили. В 1955 году по семейным обстоя-тельствам я вернулась в Ташкент. Где-то в семидесятом году в жур-нале «Новый мир» появился рас-сказ «Страдания молодого Вага-нова». В нем были моя фамилия и имя, все остальное была фантазия автора. По этому поводу я напи-сала письмо Васе. Адреса я его не знала, поэтому письмо отправила на «Мосфильм». Его переслали по месту съемок в Волгоградскую область. Вскоре я получила ответ. Всего я получила три письма, последнее было написано 27 сен-тября 1974 г. Переписка прерва-лась его уходом из жизни. Мне не хочется, чтобы эти письма пропа-ли, ведь это пусть небольшая, но часть его жизни».

В конце письма Майя Семенов-на сообщала, что готова передать в дар неизвестные письма Васи-лия Макаровича музею. И вскоре появилась возможность отправить

лидия александровна чудноВа – директор всероссийского мемориального музея-заповедника в. м. Шукшина в селе сростки алтайского края. заслуженный работник культуры россии.

30

письма нам. Семья Смирновых из города Заринска Марина Юрьев-на и ее супруг, которые оказались летом этого года соседями Майи Семеновны, привезли письма в музей.

Так в фондовое собрание посту-пили три письма Василия Мака-ровича, написанные в последние недели и дни его жизни, во время съемок в фильме «Они сражались за родину».

Письмо от Майи Якутиной, давней знакомой, судя по ответу, взволновало Василия Макровича и перенесло его в далекое время молодости, надежд и определения жизненного пути. В первом пись-ме он сразу напоминает адресату «ВЫ задержались с ответом на… 20 лет». (Майя Семеновна получи-ла в 1954 году письмо от Шукшина из Москвы, где он начал учиться, но не ответила на него). А глав-ным поводом написания письма в 1974 году были ее имя и фамилия,

которые Шукшин дал героине своего рассказа. Знакомые и одно-кашники Майи подвигли ее задать знаменитому писателю вопрос: «Почему?» Однако, судя по содер-жанию, Шукшин не только оправ-дывается, но и живо интересуется сложившейся судьбой Майи и обе-щает рассказать о себе. А в после-дующих письмах рассказывает честно и откровенно о своей жиз-ни, делает определенные выводы, пишет и о своем творчестве, ему интересно мнение Майи. Письма ему нужны, он их ждет, потому что они «уводят отсюда далеко-далеко – на родину, к дням стран-ной моей молодости». А впереди – большая, на несколько лет работа над фильмом о Степане Разине, - делится планами Василий Макро-вич в письме, датированном 27 сентября 1974 года.

Письмо пришло 5 октября, после сообщения о смерти В.М. Шукшина.

ПисьМа В.М. ШукШиНа к М.с. ЯкутиНой

здравствуйте, майя!благодарю вас за письмо – и принимаюсь оправдываться. или не

нужно? я бы только хотел спросить: вы в самом деле обиделись?не надо, майя, что вы?к письму… к вам.вы задержались с ответом на… 20 лет. Помните, я писал вам в

барнаул (в 1954 г.)? вот штука!... разволновался и не могу заснуть. Про-клятая память: все помню. может, и не мудрено: я довольно часто бывал в сростках, дом стариков стоит (сами старики умерли), катунь течет… а жизнь у каждого одна, и все в ней дорого и близко.

майя, охота узнать о вашей жизни (сколько сочтете нужным рас-сказать), о работе, о семье, словом, мне интересно все – вся судьба. что значит, например, фраза: «мне, как всегда, не повезло»? я неволь-но споткнулся об это «как всегда». и еще. вы сказали: «очень жаль, что меня не поняли». я не понял? ради бога, выбросьте из головы рас-сказ – это не вы (я, к стати, думал, что вы давно – 20 лет уже - не якутина), просто… я не знаю, чего я. ну , если уж это проступок, то вовсе безобидный. даже не мелкое хулиганство, правда. уж чего – чего, а обидеть вас я никак не хотел.

31

напишите мне, пожалуйста.мне это очень нужно.мой адрес (до октября)такой: волгоградская область. клетский район. р/п клетский, киноэкспедиция «мосфильма»!Шукшину вас. макаровичу.если дождусь от вас письма, сам потом расскажу о себе.7 авг. 74

здравствуйте, майя! спасибо большое за письмо. Грустно мне стало… там одна фраза

есть – «а жизнь уже прожита». я было ринулся сразу протестовать, и … опустил руку с шариковой авторучкой ( с зеленой пастой). и заду-мался. уставился на лист бумаги – он белый, чистый. чью-то жизнь на нем можно начать описывать – сначала, ну, не сначала, лет этак с 25-ти. ах, ты, господи!.. неужели это так? нет, майя, все же это не совсем так. все существо мое протестует, душа протестует. у меня старшая дочь тоже в 1-й класс пошлепала, а младшая еще в садик ходит. вот – я поднимаю руку и пишу зеленой пастой: это не так. это еще не конец, это добрая середина – на том и условимся. я почему-то думал, что ваша жизнь сложилась удачно. не знаю, на чем я строил свои убеждения, но был убежден, что у вас все хорошо. на том, навер-ное, строил, что тогда, в сростках, заметил у вас одну черту: чрез-мерную серьезность. я думал, что с этим-то всегда живут хорошо. у меня, как видите, все очень запоздало. это не значит, что я не торо-пился. еще как! и я тоже женился в 1955 году в сростках ( на канику-лах) – и целые каникулы был женатым человеком. Потом мы поняли, что сотворили вместе с женой величайшую глупость – и разошлись, и, как показала жизнь, правильно поступили, ибо по-настоящему я смог ( получил возможность) сделать это только через 10 лет. все оказа-лось куда как сложнее, чем я это воображал у себя в деревне в 1954 г. надо было собрать воедино все силенки, какие у меня были, и тара-нить лбом вековую стену. это и больно и по возможности надо быть свободным. но друг всегда был нужен, и в поисках его я наломал много дров, и себе опять делал больно, и другим приносил страдание. еще немного и начну жаловаться… не буду пока.

майя, а знаете, аня-то Гилева умерла тоже. так меня тогда ее смерть по сердцу ударила. я до сих пор ее песню помню: «мне снились алые, сны небывалые…» я написал роман о степане разине (в этом году он выйдет отдельным изданием), и вот там разин видит красный сон. и – накануне гибели. ну, поехал я!.. не буду. Пишите мне, майя (пока вам не надоест). я не смогу теперь сказать, почему-то мне нуж-ны ваши письма (пожалуй, сам не знаю, почему), но нужны. буду и я вам рассказывать, как жилось-былось; у вас сын, авось сгодится что и вам – посоветовать ему в дорогу дальнюю: я правда повидал много. всего вам доброго! здоровья! в. Шукшин.

32

здравствуйте, майя! спасибо вам за письмо, я люблю получать их, они выводят меня из

круга ( из толпы) каждодневных дел и уводят отсюда далеко-далеко – на родину, к дням странной моей молодости. майя, а зря вы не согла-шаетесь с тем, что мы пробежали только половину дистанции. вы как хотите, а я буду считать, что нам еще жить да жить. словом, я не сдаюсь. Преимуществ у меня перед вами- никаких (ну, дети помо-ложе). а впрочем, чего я хорохорюсь… так уж - марку поддержать, не более того. но мы- так: погрустили, и будет, все придет в свое время. вы напомнили, как вы уезжали из сросток… а ведь мы с н. Гилевым даже и не проводили вас («джентльмены» с юга западной сибири!) я очухался только к середине дня, когда было поздно. но как же было потом совестно и тяжко.

и грустно. майя, а не видел я вашего мужа? однажды я пришел к деду ( к вам), а в горнице был молодой человек в синей рубахе. я почему-то растерялся и попросил у деда … пилу, которая мне была тогда так же нужна, как деду – малая советская энциклопедия! это было неза-долго до вашего отъезда. я, помнится, ушел тогда на катунь, сел на берегу и долго сидел. тяжело в такие минуты, но и учат они многому. вдруг начинаешь чувствовать в себе силу – большой мир не пугает, больше того, возникает неодолимое желание идти в него и бороть-ся. многому меня научили горькие минуты, но лучше пусть их будет поменьше в жизни. ну ее к черту, такую учебу. Первая моя жена была – мария Шумская. я уже писал, что мы вместе сотворили глупость, вместе же и исправили ее. впрочем, «исправили» тут не очень годит-ся: такие «глупости» не исправляются, а так и остаются глупостями на всю жизнь. мы как-то не подумали о самом простом: как же мы жить-то будем? я в москве (со студенческой пропиской временной), она – в сростках (с постоянной)… что дальше? и ведь нам не по 17 лет было. вот так… я в сростках прослыл каким-то трепачом и дон жуаном. вообще, у меня потом возникли с земляками очень сложные отношения, не всегда добрые. ну, бог с ними - это сложно. мать и сестра мои живут в бийске. у сестры (наташи) судьба вроде вашей: муж помер, осталось двое детей, которые теперь уже студенты 2-го курса (они близнецы), одна – медицинского, другой – электротехниче-ского. оба в новосибирске. без отца они остались 5-ти лет, и я, в сущ-ности, стал для них отцом, помог вырастить и почти стать на ноги. Хоть одно доброе дело делаю. ну вот, целый рассказ… а какую-нибудь «бумагу» с автобиографией неделями не могу заставить себя напи-сать. вообще, майя, не будем извиняться за то, что мы сами пишем, не нужно. не захочется писать – никакие силы не заставят, но если захочется, например, пожаловаться, - что же? я себя не останавли-ваю, но чуть тоже опасаюсь: а вдруг все это не интересно. не будем усложнять, майя. будет не интересно, мы это немедленно поймем. а почему вам предстоит тяжелый год? в чем? расскажите. а как вам мои «энергичные люди»? красавцы… я думаю, что вам по роду рабо-ты приходилось и приходится с такими иметь дело. но страшны не они, майя… с нами действительно что-то происходит. Посылаю вам свою последнюю книжку. Посмотрел - там как раз этот злополучный

33

рассказ. но думаю, что мы все тут выяснили. съемки здесь заканчива-ются , еду в москву и сразу приступаю к работе над большим фильмом о разине ( уже как режиссер и автор. здесь я был в качестве акте-ра). работа предстоит столь огромная, что о ней не хочется зара-нее говорить ( страшно пока), но делать надо. книгу потом пришлю, фильм будет (если все же будет) года через три. Пишите мне теперь так: москва, мосфильмовская,1 «мосфильм», группа «степан разин», Шукшину в.м. это вот почему: я буду сейчас много ездить, но где бы я ни был, вся почта незамедлительно пересылается. дома же – лежит и ждет.

Пишите, майя. всего вам доброго!в.Шукшин

27 сент. 74

Георгий рябЧенКо

ПиКет

Без языка и колокол молчит.Хоть в радости, Хоть в горе вознеслиЕго над ширью матушки Руси,Молчит, пока в груди не закричитТакая боль, что, Господи, спаси!Тогда на помощь сам себе придетТот самый, «с печек-лавочек» народ.Из слез, из песен звонкий отольетЯзык, который вся Россия ждет.И колокола вещий вечный зовПоднимет гордо головы низов,Достанет и растопит лед вершин…ПИКЕТ – НАШ КОЛОКОЛ! ЯЗЫК ЕГО – ШУКШИН!

34

александр боброВ

раСтреВоЖиВШий руСь

Название для этих сокровенных заметок о Василии Шукшине я взял из стихов моего покойного уже друга – прекрасного вологодского лири-ка Александра Романова «Калина»:

Что цветешь, калина, поздно?И о чем душе поетэтот взвитый многозвезднонад проселками полет?Трону стынущую ветку –снова памятью тянуськ дорогому человеку,растревожившему Русь.

Да, Шукшин растревожил Русь – и ту, исконную, разинскую, и совре-менную страну чудиков да хищников, и грядущую, какой она должна явиться после морока и третьих петухов. А ещё ту, которая дремлет в каждом русском. Тот же Саша Романов, который познакомился с Шук-шиным, когда тот снимал в Белозёрске «Калину красную», написал в стихах, посвящённых другу-художнику:

Куда же Русь уходит?А Русь уходит в нас…

Там, в глубинах моей души, живут и идут по жизни два творца, два надёжных товарища с матросской душой, два бесстрашных художни-ка-правдолюбца – Николай Рубцов и Василий Шукшин, старшие мои современники и учителя на многотрудном литературном поприще. По-настоящему я вступил на него под знаком Шукшина.

ЗВЕЗДа «ЛитЕРатуРНой России»

После окончания Литератур-ного института в апреле 1973

года мне улыбнулась судьба: поскольку я уже начал выступать на Днях литературы как молодой и подающий надежды поэт, то снискал доброе отношение стар-ших товарищей от Егора Исаева до Алима Кешакова, последний реко-

мендовал меня главному редакто-ру «Литературной России» Кон-стантину Ивановичу Поздняеву. Исследователь творчества Бориса Корнилова пригласил в кабинет, узнал, что я закончил семинар поэзии Льва Ошанина, попросил стихи и на следующий день пред-ложил возглавить отдел поэзии

александр александрович БоБроВ – поэт и публицист, кандидат филологиче-ских наук, член правления союза писателей россии. член редколлегии журнала «рус-ский дом». лауреат премии имени дмитрия кедрина «зодчий», премии им. алексея фатьянова «соловьи, соловьи…» и др.

живет в москве.

35

с формулировкой: «Уверен, что никто не скажет: а судьи кто?» Предложил выйти на должность тут же, без намёка на отпуск после защиты диплома. Так я занял кабинет на 6-м этаже здания на Цветном бульваре, 30, став самым молодым заведующим поэзией из всех литературно-художествен-ных изданий. А причём тут стихи и Шукшин? Дело в том, что тогда в редакции Шукшин стал самым любимым и ярким автором. Писа-тель Роман Сенчин исследовал этот период творчества Шукшина, упоминая в первых строках и меня: «В 1973 году в «Литературной Рос-сии» были опубликованы четыре шукшинских рассказа... В течение трёх первых месяцев – с января по март – вышли три рассказа. При-чём не миниатюр, не «юморесок» вроде «Трёх граций», а на разворот и больше. Это нечастый случай в истории «ЛР», где старались не печатать слишком часто ни своих любимых авторов, ни литератур-ных генералов, а здесь сравни-тельно молодой автор, и чуть ли не из номера в номер. Конечно, рас-сказы Шукшина оживляли газету, привлекали к ней читателя, но тем не менее…

Сотрудники газеты того вре-мени оставили скупые сведения о Шукшине – авторе «Литературной России». Вспоминает Александр Бобров («ЛР», 2008, № 6):

«Главным автором был Васи-лий Макарович Шукшин. Он поче-му полюбил нашу «Лит.Россию». Рассказ у него появлялся – выхо-дил тут же в свет через одну-две недели. Он ведь был начинающий автор, нетерпеливый, как диле-тант. Напишет в командировке рас-сказ – охота, чтоб сразу вышел. Ну и выходил. Писал в дневнике: «Я не люблю мечтать. Я отмечтался».

Смешно и грустно читать – был мечтателем, идеалистом, парнем по натуре. Редактировать в его рассказах ничего не приходилось, только если цензурная правка, а так они были цельные, отлитые».

Два замечания. Первое: Шук-шина действительно почти до самой его смерти считали моло-дым, начинающим. Это заметно во многих статьях и рецензиях (не только опубликованных в «ЛР» того времени). Лишь «Калина красная» – и повесть и фильм – изменили это отношение. Второе: Александр Бобров упоминает о цензурной правке. Я пытался све-рять прижизненные публикации рассказов Шукшина с теми, что изданы в 90-е годы в собрании сочинений. Разночтений не нашёл (но признаюсь, что не был очень усерден)». С чего он акцентировал внимание на цензуре по нынеш-ней привычке держать фиги в кармане? Коньюктурная редак-торская правка – другое. Шук-шин был гениальным автором с первых рассказов: он тонко чув-ствовал, что правда, даже непри-ятная для власти или конкретных церберов, должна быть разлита в художественной ткани произ-ведения, которое воспринимается как живая и неподсудная жизнь, а не дешёвая остротца напоказ или провокация. Да и редактор у него был опытный, сгладил бы.

Снова - Сенчин: «А вот из вос-поминаний Галины Васильевны Дробот, многолетнего завотделом прозы «Литературной России» (2001, № 24):«…Наш отдел русской литературы был не просто редак-ционным отделом, но ещё и как бы литературным клубом. Пом-ню, как «бегал» по моему кабине-ту Василий Шукшин, пока в зале крутили его «Печки-лавочки». В

36

зал он не пошёл, объяснив: «Как примут – не знаю. Волнуюсь!» Мы дружили с Василием Мака-ровичем. Он присылал мне из больницы, где лечился, блокнот-ные странички, густо исписанные неровным почерком. Это были новые рассказы. Я отдавала их на перепечатку, и тут же мы ставили их в номер».

Звезда режиссёра и прозаика Шукшина стремительно восходи-ла на небосклоне русской, якобы застойной тогда культуры. Пер-вая книга Шукшина – «Сельские жители» – вышла в 1963 году в издательстве «Молодая гвардия», которая поддерживал молодых авторов, как ни одно издательстве в мире. В том же году он только начинает работать режиссёром на киностудии имени Горького. Сни-мает на Чуйском тракте по своему сценарию фильм «Живёт такой парень». Фильм вышел на экран в 1964 году и сразу же привлёк внимание зрителей и критики. Я смотрел его в армии, в городе Новомосковске, где находился в ссылке Ярослав Смеляков. В 1965 году Шукшин начал писать кинос-ценарий о восстании под предво-дительством Степана Разина, но не получил одобрения Госкомки-но СССР. Впоследствии сценарий был переработан в роман «Я при-шёл дать вам волю».

Многие годы Василий Макаро-вич совмещал работу над фильма-ми с писательским трудом урыв-ками. Писал он от руки в толстую тетрадь и обычно по ночам. В то время и удалось накоротке позна-комиться с Шукшиным, в коридо-ре, можно сказать, и в буфете на 6-м этаже знаменитого конструк-тивистского здания, где и распо-лагалась выше ЛГ «Литературная Россия». Уже тогда, сразу, я понял,

что при всей завоёванной любви народа к режиссёру и актёру Шук-шину его талант прозаика несрав-ненно выше, промыслительней и спасительней для России. Кстати, киноповесть «Калина красная» я прочитал раньше, чем увидел луч-ший фильм Шукшина, и тогда же убедился, что это великая, скупая проза сама по себе – без «картин-ки». Те незабвенные 1973-1974 годы, когда я входил в литературу, вообще стали очень успешными и плодотворными для Шукши-на. Вышел на экраны его фильм «Калина красная», получивший первый приз ВКФ, был опубли-кован классический сборник рас-сказов «Характеры». На сцене Большого драматического теа-тра готовилась постановка пьесы «Энергичные люди» - режиссёром Товстоноговым. Свое последнее лето 1974 года Шукшин провёл на съёмках фильма «Они сража-лись за Родину», о котором речь – впереди. На счету Василия Мака-ровича более двадцати фильмов, но настоящая народная любовь пришла к нему только за год до смерти, после того как на экраны вышел фильм «Калина красная».

Когда картина уже находилась на стадии монтажа, Шукшин с язвой желудка попал в больницу. Однако доверить монтаж не мог никому и, несмотря на жесточай-шую боль, сам часами просиживал на «Мосфильме». Смены длились часов по двенадцать, и каждые два часа Шукшина буквально скручи-вало от боли. Он бледнел, сжимал зубы и ложился лицом вниз прямо на стулья. Зная его стеснитель-ность, все, кто находился в пави-льоне, выходили и выключали за собой свет. Минут через двадцать в коридоре появлялся виновато улыбающийся Шукшин. «Калина

37

красная» потрясла страну. Фильм, по различным оценкам, посмотре-ло около 60 миллионов человек!

Мне довелось быть «свежей головой» погожим и чёрным октябрьским вечером 1974 года, когда вдруг позвонили писатели из Ростова-на-Дону со страшной вестью: «Умер на съёмках Шук-шин!» Мы с ведущим номера – заместителем ответственного секретаря Владимиром Соломати-ным, который служил на Север-ном флоте вместе с Рубцовым, и прозаиком Славой Панкратовым из Петрозаводска решили вопре-ки правилам не дожидаться офи-циального некролога, заверенного

печатью Союза писателей, с под-писью высоких лиц, а дать под личную ответственность корот-кое сообщение в чёрной рамке под рубрикой «Скорбная весть»... Я позвонил другу Олегу, ныне тоже покойному. Он примчался на Цветной бульвар, мы купили бутылку и на лавочке, напротив ресторана «Узбекистан», помяну-ли Василия Макаровича. Наутро вышел тот памятный номер «ЛР» - тоже с колёс, как выходили рас-сказы самого Шукшина. Скорбь коллег и всей читающей России была так велика, что никто и не заметил нашего редакционного прегрешения.

ЭХо сЛаВЫ и кЛЕВЕтЫ

Давно не удаётся попасть на фестиваль «Шукшинские

дни», который был весьма мас-штабным в 2014-м, когда весь край и съехавшиеся на Алтай гости отмечали 85-летие со дня рождения Василия Макарови-ча. Зародившиеся 25 июля 1976 года Шукшинские чтения стали доброй традицией, в 1999 году, в год 70-летия В.М. Шукшина, было объявлено о присвоении Шукшин-ским дням статуса Всероссийских. Они открываются в Барнауле, проходят в Бийске и завершают-ся большим праздником в Срост-ках. Не раз бывал и выступал я на знаменитой горе Пикет, где сидит прямо на склоне Василий Шукшин, изваянный Вячеславом Клыковым - частым гостем нача-ла 80-х. Ушедший не так давно из жизни Валентин Распутин назвал Пикет Поклонною горою: «Нам очень не хватает Шукшиных, тех, кому люди верили бы как себе, чьи слова выражали бы их самые сокровенные думы и чаяния, кого

без преувеличения можно было бы назвать совестью народной, – говорил на Пикете Валентин Григорьевич. – У Шукшина всё это было. Порукой тому – вся его жизнь и творчество (они у него нераздельны). Поэтому, наверное, и тянутся к нему люди, потому и едут на Пикет поклониться своему печальнику».

Кстати, на пике молодой сла-вы Валентина после «Денег для Марии» я и познакомился с ним лично в 1975 году на Днях лите-ратуры в шукшинском Алтайском крае. Больше сорока лет прошло, а я как сейчас помню горное утро в пионерлагере селения Манже-рок, которое вошло в популярную песню, благодаря молодёжному фестивалю советско-монгольской дружбы. Мы проснулись с ним под сенью лиственниц, после горя-чей встречи писателей накануне, в отремонтированной комнате на шесть кроватей с казенным плафо-ном. И Валя в лучах солнца, бив-шего сквозь незашторенные окна,

38

сказал мне так серьёзно и сокровен-но, как умеет только он говорить: «Саня, ты молодой. Стихи под гитару поешь. Будут тепло встре-чать, наливать, хвалить. Никого не слушай – только ещё больше рабо-тай!» Собственно говоря, сам он и жил по этому завету. Тогда Рас-путин дописывал повесть «Проща-ние с Матёрой», которая вышла в следующем году и вознесла его на новый виток славы.

С 2007 года в Алтайском крае вручается Шукшинская лите-ратурная премия губернатора Алтайского края, присуждаемая один раз в два года. Претендовать на её получение может писатель из любого региона России. Первым обладателем премии стал писа-тель из Кургана Виктор Потанин. В 2009 году – в год 80-летия В.М. Шукшина – она была вручена Ива-ну Евсеенко из Воронежа, ныне покойному, в 2011-м её обладате-лем стал писатель и врач из Кур-ска Михаил Еськов, а в 2014-м – алтайский писатель, руководитель Алтайского отделения СП России Анатолий Кирилин. С последним – не знаком, и вообще, к сожале-нию, имена таких лауреатов мало известны широкому читателю – это прямая вина ТВ и других СМИ. Зато в них любят «разоблачения». Помню, приехал в Киев, купил газету «Бульвар Гордона», и руки захотелось помыть. Вторая жена Василия Шукшина, заслуженная артистка Украины Лидия Чащи-на накануне майдана принялась в очередной раз костерить бывшего спутника жизни и своего первого режиссёра в кино. От этого бра-ка не сохранилось ни писем, ни совместных фотографий – расста-ваясь, Лидия, как она утверждает, все изорвала в мелкие клочки и бросила ему в лицо. Теперь городи бульварному листку что хочешь!

– Лидия Александровна, у вас было многообещающее начало в кино. После первой же роли, сыгранной в фильме «Живет такой парень», о вас заговорили. А чем вам запомнился ваш дебют?

– Я могла бы много чего напри-думывать, но скажу правду. После просмотра в Доме кино – это уже была не премьера! – мы с Беллой Ахмадулиной, которая в картине сыграла журналистку, с ее мужем писателем Юрием Нагибиным и компанией кинематографистов зашли в ресторан. И вот провозгла-шают тост за самобытный талант Шукшина, за потрясающую опе-раторскую работу Валерия Гинз-бурга, говорят, какая я красавица... Все выпивают, веселье в разга-ре. И вдруг после третьей рюмки Шукшин кричит мне через весь стол: «Ах ты сволочь! А ну говори, с кем ты мне рога наставляла!» И дальше в том же духе, не стесняясь в выражениях... Режиссер Марк Донской его успокаивает: «Вася, как тебе не стыдно?» Если бы сейчас была такая ситуация, я бы встала и бутылкой ему по башке дала, чтобы он заткнулся на веки вечные, а тогда, 22-летней девчон-кой, растерялась, оцепенела...

– Почему его никто не одернул, не вывел из зала? Неужели рыцаря не нашлось?

– Скорее, в кинематографи-ческих кругах такое отношение к женщине не считалось чем-то особенным. Шукшин мне рас-сказывал, как на набережной Москвы-реки однажды встретился с пьяным Пырьевым...

– ...которого коллеги прозвали Упырьевым...

– ...и тот привел его к себе домой, на кухню. Этот всесиль-ный человек, в прошлом директор «Мосфильма», основатель Союза

39

кинематографистов СССР, жало-вался случайному собутыльнику: «Ты думаешь, мне легко нести этот крест? Я иногда готов послать все к чертовой матери». С высоты своего положения он учил Шук-шина жить: мол, честным путем в столице не пробьешься – надо приспосабливаться, изворачивать-ся, врать. Во время этих затянув-шихся до утра посиделок к ним несколько раз заходила Марина Ладынина: Пырьев тогда еще с ней жил. «Ваня, – увещевала она мужа, – тебе пора спать», а тот в ответ посылал ее матом. По сло-вам Васьки, он был потрясен, ког-да увидел их отношения, то, как прославленный режиссер обра-щается с актрисой – кумиром его молодости. Помню, я эти охи-вздо-хи слушала, а про себя думала: «А чем ты лучше?»

– Кажется, я начинаю пони-мать, почему вы многие годы избе-гали расспросов о человеке, кото-рый был вашим первым мужем...

Ну вот, а теперь пришло время не самого Шукшина или Пырье-ва, а таких гордонов и чащиных…Но достойные люди, настоящие художники – иное пишут, даже в бытовом плане. Шукшина при-гласили на премьеру «Странных людей» в Париж. Вместе с ним туда выехал и режиссер Глеб Пан-филов. Вот как он вспоминал об этом: «Шукшин в бороде Степана Разина, в кепочке массового поши-ва и в плаще неизвестного проис-хождения едет в Парижский Кино-центр на премьеру своей картины «Странные люди» и моего «Нача-ла». Едем мы вместе. Помню, перед демонстрацией нас угощали каким-то замечательным, сверх-марочным шампанским - из под-валов времени. Вкуса не помню - так волновался. А Вася и вовсе

не пил. Он вообще в то время дал зарок не пить ни капли и свое слово сдержал до самой смерти. Потом рассказывал, что однажды пошел со своей маленькой дочкой гулять. Встретил приятеля, зашли на минуту отметить встречу. Доч-ку оставили на улице. И забыли. А когда вышел из кафе, дочки не оказалось. В ужасе он обегал весь район. Что пережил - не рассказы-вал, но, по-видимому, это так его потрясло, что он поклялся никог-да больше не пить, что и выпол-нил. Мне кажется, что он вообще выполнял все, что задумывал, все, что зависело от него, лично от него, от силы его воли, его харак-тера. Но, конечно, ничего не мог сделать, когда ему мешали, когда за него решали».

Об этом же рассказ А. Заболоц-кого: «С 1969 года (я работал с ним до последних дней) ни разу ни с кем Шукшин не выпил. Даже на двух его днях рождения не тронул он спиртного, а нам разливал без паузы, рассказывал не без гордо-сти: у Михаила Александровича в гостях не выпил, на что обижен-ный Шолохов обронил ему: «Буду в Москве у тебя, чашки чаю не трону».

Когда-то я тоже ездил в конце июля в Сростки вместе с огромной делегацией писателей, приезжали и актеры. Помню, как Людмила Зайцева пошутила на поляне, на горе Пикет, заполненной народом: «Теперь все по Парижам и Венеци-ям разъезжают, а мы сюда, покло-ниться Василию Макарычу». Не так давно в Союзе писателей Рос-сии главный редактор журнала «Бийский Вестник» Виктор Була-ничев вручил нам с Люсей медаль Василия Шукшина. Горжусь, что вместе с тогда живым ещё клас-сиком Валентином Распутиным,

40

народными актрисами Лидией Федосеевой-Шукшиной и Людми-лой Зайцевой, писателем и меце-натом Сергеем Козубенко, кото-рый оплатил памятник Шукшину в Сростках, оператором и другом Василия Макаровича Анатолием Заболоцким эту медаль получил и я – автор многих книг. В недавней - «Литературные усадьбы и пенаты России» в разделе «Великие совре-менники» – я написал главу о Шук-шине. Издатели сделали название короче – «Литературные усадьбы» и получилось, что скромный дом Шукшиных в Сростках или одно-комнатная квартирка Рубцова за Вологдой-рекой – усадьбы…

Там, на Шукшинских праздни-ках, познакомился я с Вячеславом Клыковым, который сделал неза-долго до смерти ещё один душев-ный памятник Макарычу, ел уху из линей с ироничным Георгием Бурковым, который вспоминал серьезные вещи («Как-то Шук-шин спросил меня: «Ты знал, что будешь знаменитым?» - «Нет» - «А я знал». Это черта его цельно-го характера – он все представлял наперед!), пел с Геннадием Заво-локиным, который издал сборник «Частушки родины Шукшина», бражничал с Валерием Золотухи-ным, который ходил с каким-то посошком, выпендривался, но еще стеснялся читать при Валентине Распутине и Василии Белове свою прозу. Здесь с трепетом откры-вал сборник-венок стихотворений «Как трудно говорить о Шукши-не...», в котором дважды печата-лись и мои стихи.

Ну и с выдающимися писателя-ми Земли русской, тремя столпами деревенской прозы, как назвали её для краткости столичные русско-язычные критики – Астафьевым, Беловым, Распутиным – встре-

чался, выпивал, беседовал под алтайским солнцем. Ведь писа-тельские делегации 80-х были представительны и неповторимы. Помню приезд летом 1985 года, наверное, если судить по очередям в винных магазинах. Мы встре-чали Виктора Астафьева и жену его – Марию Карякину, на Шук-шинских праздниках, в июльском Барнауле. Грузный критик Володя Коробов рассказывал о новой кни-ге про Шукшина, друг мой Валя Устинов громко смеялся с Геной Пановым и Володей Башуновым, который составил книгу стихов о Шукшине. Седой писатель вышел из машины какой-то радостный, искренне обнялся с Валентином Распутиным, тепло поздоровался со всеми нами, поэтами, и нарочи-то громко сказал: «Ну, летели мы от Красноярска до Барнаула над южными сибирскими землями. Какой размах, какая плодородная силища. Глядел в иллюминатор и думал: отдать бы землю мужикам. Ну, попластались бы сначала – как без этого? Но потом-то всего было бы через край. Через десять лет урожаи бы не знали, куда девать!»

Прошло куда больше двадцати лет, как «отдали», нарезали паи. Попластались, конечно, пограби-ли, постреляли даже, растащили почти всё. И что? В те годы наших литературных праздников страна подошла к урожаям благополуч-ных стран – тонна зерна на душу населения. Это не значит, что мы столько зерна трескаем. Это зна-чит, что животноводство и пти-цеводство, промышленность – от пищевой до резиновой – стоят на незыблемой базе, что страна ни от кого не зависит. Пока, даже в самые урожайные годы, столь-ко не собираем. А если природа-матушка пошлёт рекордный уро-

41

жай, то даже правительственная «Российская газета» даёт стран-ный заголовок: «Владимир Путин поручил подумать над послед-ствиями высокого урожая». Зву-чит диковато, как – «подумать над последствиями стихийного бедствия», например. Но Виктор Петрович и тут нашёл бы какое-нибудь неожиданное объяснение: не тем или не так, мол, отдали. Энергия заблуждения, о которой писал Виктор Шкловский, была в нём – неизбывна. Правильно ска-зал другой гость праздников Вла-димир Крупин: «В нём был силён дух сопротивления». Есть такая русская черта – говорить поперёк, противоречить даже самому себе, бросать вызов прошлому. Да так, что, увы, кажется правым и дру-гой серьёзный писатель, который в дружеском застолье при обсуж-дении позиции Астафьева послед-них лет при всем почтении к писа-телю вдруг резко заявил: «Да не будь советской власти – он так бы сцепщиком вагонов и остался». Ну, это уж другая крайность, а мне не раз приходилось писать про противоречивый характер огром-ного художника слова, который и сам себе противоречил, и вообще никого не жалел.

На следующее утро, после бурного вечера, и литературного, и дружеского с чтением стихов, мы тронулись на Бийск, проезжа-ли мимо какого-то магазина при трассе, который славился своим черноплодным вином. Очередь стояла с площадки перед лавкой. Я вызвался пойти за вожделен-ным напитком, но Виктор Петро-вич громко сказал на весь автобус: «Санька, тебе нельзя – ты парень высокий, видный, тебя угрюмый народ без очереди не пустит. Пусть Марья моя пойдёт – она маленькая,

невзрачная – её, глядишь, пожале-ют и пропустят». Но пошёл с води-телем я, и очередь, узнав, что мы – делегация писателей, шукшин-ские гости – пропустила!

В этой поездке я снова убедил-ся, к слову, что неизменной любо-вью Виктора Астафьева оставался Николай Рубцов, чья поэзия тог-да уже набрала силу, зазвучала в новых песнях, расходилась огром-ными тиражами. В своей книге Юрий Ростовцев вспоминает о встрече Астафьева с актёром, кото-рый хотел сделать программу по стихам Рубцова, и прозаик настав-лял лицедея: «Мы жили в Волог-де очень интенсивно. Частенько в память о Николае Михайловиче сходились как бы на помин. Но не за рюмкой только. Читали его сти-хи. Каждый – свое заветное. Ино-гда за рамки выходили – два чита-ли. Я обязательно – «Beчерние стихи», которые люблю... Витя Коротаев порой брался даже за фрагменты поэмы про разбойника Лялю. Труднейший текст! Саша Романов – стихотворение «Тихая моя родина». Потом еще кто-то затевался. А Белов прежде всего – «Осенние этюды». Как прекрасно он это читает! Восторг, упоение. Вася и себя прекрасно читает, если захочет, чего он желает, увы, ред-ко… Это вам, актерам, кажется, что мы плохо читаем. Нет, лучше автора – никто не прочтет. Автор, читая свой текст, сразу улавливает пробелы, то, что он не сумел выра-зить. На лист бумаги попадает только отблеск, тысячный отзвук того, что в душе автора звуча-ло. Слава Богу, если эти отблески упали пусть и не все, но не в неис-каженном виде. И он, автор, под-сознательно – в голосе или в инто-нации своего чтения – доносит то частично недописанное, с чем не

42

совладел как мастер. То есть он всегда выговаривается – при чте-нии – обогащенным текстом».

Глубочайшая мысль! Но такие откровения сочетались в Викторе Петровиче с искренними заблуж-дениями. Литературовед Виктор Шкловский ввёл при изучении творчества крупных писателей (особенно на примере Льва Тол-стого) парадоксальный термин – энергия заблуждения. Этой энер-гии, повторяю, было в Астафьеве - через край. Сам он, конечно, как художник предчувствовал очень много. Вскоре появится «Печаль-ный детектив», вызвавший разру-шительный восторг либеральной критики, но предостерегающим образом нынешнего времени я сделал бы не поздних героев Аста-фьева, даже не «весёлого солда-та», а браконьера из его «Царь-рыбы» - того, кто сам зацепляется за крючки, выпадает из лодки и продолжает не освобождаться, а всё больше запутываться в своей адской, смертной снасти. Похоже, к самоистреблению Россия и дви-жется в экологии, в экономике, в культуре. Спасительную роль мог-ли б сыграть лучшие произведения Астафьева, но, увы… Централь-ный библиотечный коллектор, помню, совместно с «Литератур-

ной газетой» подготовили каталог «Золотая полка», куда вошло 500 наименований художественных и просветительских изданий года. Эти книги были рекомендова-ны для заказа библиотекам, они давали читающему миру полное представление о современной рус-ской литературе. Так вот, больше всего заказов оказалось у книги в серии «Школьная библиотека» Василия Шукшина «До третьих петухов» – 22 библиотеки зака-зали 576 экземпляров (тоже не ахти!), а книга Виктора Астафьева «Царь-рыба» - сильнейшая, на мой взгляд, повесть писателя, получи-ла… ноль заказов. Такое на дворе установилось время, которое сам Виктор Петрович невольно при-ближал вместе с либералами. Рус-ская загадка…

Кто сегодня всходит на гору Пикет, любуется светлой водой Катуни? - не ведаю. Там многие засветились из тех, кого Шукшин сегодня, болея за Россию, и на дух бы не перенес. У него в рабочих записях есть короткая, нервная фраза: «Не теперь, нет. Важно про-рваться в будущую Россию». Вро-де бы, прорвался, нельзя предста-вить Россию без Шукшина, а если бы ожил, взглянул на творящееся с ней!..

каЛиНа кРасНаЯ НаД БЕЛоЗЕРоМ

В книге путевой прозы «Дорога на Белозерье» я написал боль-

шой очерк о древнем Белозёрске и окрестностях, где Шукшин сни-мал по совету закадычного друга Василия Белова фильм «Калина красная». Пошел по набережной, где отрывался от милиции шук-шинский герой Егор Прокудин, в администрацию района, познако-

мился там на ходу с отъезжавшим в Вологду главой администрации Александром Александровичем Цымбаловым - коренным бело-зерцем, но чернявым, совсем не похожим на северянина: «Меня и фамилия, и внешность подвела, - смеется он. - Прадед был Боль-шаковым, но фамилия пошла от немца-владельца Цымбала, ну

43

а обличие - татарские гены... О современном положении района нужно основательно беседовать. Вот вы тридцать лет назад при-езжали - село тогда было совсем другим: госпоставки, бесплатная техника, семена, солярка - копей-ки стоила, капитальное строи-тельство централизованно велось. Сегодня надо выращивать кулака. Не могу найти точнее слова. Кула-ка, чтобы зубами за хозяйство дер-жался и выживал в рынке...» Про-стился с Цымбаловым, а в голове всё стояла его фраза: «Надо выра-щивать кулака». Ну, вырастим, а русского человека - не потеряем? Шёл по славному и древнейшему Белозерску, мимо ладьи ушкуй-ников-новгородцев и умирающего двухэтажного дома. Надо на нём доску мемориальную открыть: гостиницы «Русь» еще не было - киногруппа жила в деревянном Доме колхозника с резными укра-шениями. Тогда он был наполови-ну заброшен, другой вход открыт, но обихоженностью не отличался. Вот отличное место для музея и гостевого дома! Конечно, в экспо-зиции краеведческого музея есть зал Шукшина, но тут сам дом - мемориальный.

Сотрудница администрации и руководитель местного литобъе-динения «Белоозеро» Лидия рас-сказала мне, что всё больше людей приезжают в деревню Садовую, на родину киногероя Егора Про-кудина. Там остался лишь один коренной житель - Вашпанов. А вот Офимия Ефимовна Быстрова - всем запомнившаяся Куделиха, мать Егора, давно умерла. Но за год до моего приезда ей постави-ли памятник. Фотографию дома не могли найти - так сделали прямо кадр из фильма - Куделиха в окне. Деньги на памятник собирали

всем миром: вот она, сила искус-ства! Да, права Лидия, которая к тому же шутит: «У нас два поэта на один гектар. Площадь города 9,5 га, а поэтов - 18 человек!» Не знаю, как думают поэты или певу-ньи из ансамбля с красивым назва-нием «Осёнушки», которые поют песни на стихи поэта-танкиста Сергея Орлова, не знавшего, что он из графьев, как доказывает его внук – чиновник Мосгордумы, но мне кажется, что олигарха «Север-стали» или выращиваемого кулака – не осеняет шукшинская калина красная. А может, я и ошибаюсь...

В Белозерске, словно в при-морских городах, – на какой бы замкнутой улице ты ни находил-ся, постоянно ощущается волную-щая близость вольной водной сти-хии. Она угадывается по свежему ветру, по призрачному свечению неба за домами, по устремленно-сти улиц, проулков и дорожек в ту сторону, где раскинулось озеро, где повторяет очертание берегов обводной канал и белеет обелиск с надписью о том, что Белозерский канал сооружен в 1846 году.

По набережной, где вальяж-но шёл Егор Прокудин, теснят-ся бывшие лабазы и лавочки из красного кирпича. Здесь шумела когда-то рыбацкая слобода. «Золо-тым дном» называли рыбаки свое Белое озеро, запасы которого дол-го казались неистощимыми. Тог-да, тридцать лет назад, мутноватая белесая вода, плещущая в огром-ные валуны, которыми выложен берег, вовсю цвела. Лето вошло в полную силу.

С трудом взбираясь на могу-чий вал земляной крепости, ухо-дящий ввысь под крутым углом, я с удивлением увидел, что его почти неприступный склон тща-тельно выкошен. Ровные валки

44

подсыхающей травы на этом кру-том склоне вызывали уважение к неведомому косарю, обладавшему отменной сноровкой, упорством и хозяйской сметкой, искони прису-щими насельникам этой земли. Их трудом на самом краю Руси смело был основан процветающий город, вырыты глубокие рвы, насыпа-ны грандиозные валы кремля и построен могучий Преображен-ский собор – последний оплот обороны в самом центре крепости. По летописи он возведен «казною великого государя и подаянием всяких людей».

Но и собор, и канал стали живым памятником безвестным «всяким людям», несгибаемым нашим предкам, обжившим суро-вые земли. И нигде не ощущаешь это так остро, как здесь, на валах кремля, с которых обозревается вся панорама города, с куполами и трубами, особняками и коробками новостроек, с деловито и праздно шагающими людьми. Отсюда и

сегодня открылась мне бескрай-няя, теряющаяся в дымке ширь озера, серого на западе и воздуш-но-голубого на востоке. Слева лучи солнца, расходясь веером, пробивали сизо-свинцовые обла-ка, и цвет воды был угрюмым, тяжелым, справа – синее небо очи-стилось и умиротворенно отраз-илось в отзывчивых водах. Вот и попробуй определи кратко, какое оно – это озеро. Разное, меняюще-еся, неуловимое?..

Высоко на холмах междуре-чий и насыпных городищах вста-ли наши кремли, чтобы далеко и просторно было видно с них сынам равнинной стороны, что-бы вся обширная земля, объемле-мая долгим взглядом, представала величавой и до боли открытой – от Русского Севера до Алтая. Не оки-нешь ее с одного – хоть и долгого – взгляда, не поймешь разом все-го, что творится на ней, но главное твердо знать – что земля эта еди-ная, единственная, своя.

* * *Белое озеро. Синяя ширь. А за валами и рвом, за веками – Преображенский собор-богатырь Светит шеломами под облаками.

Что вспоминает он? Трудно гадать. Чаши озер нашей памяти полны: Мирные годы – зеркальная гладь, Грозные годы – огромные волны.

Жажду открытий им не захлестнуть, Даже на суше скрипит – не уймется, Словно готова в неведомый путь Лодья ушкуйников-первопроходцев.

Молодцев удаль судить не берусь – Что бы ни сделали, ни повидали, Перетекла новгородская Русь В Чудь заволоцкую, в новые дали.

45

Может, из них мы сегодня глядим, Славу и горечь столетий приемля. Есть благодатней, но не предадим Эту родную, суровую землю.

Белое озеро. Синяя ширь. Я на ветру ледяном - не остыну:Ведь не напрасно Василий ШукшинЗдесь возжигал и восславил калину!

ХаРактЕРЫ

Теперь я преподаю в двух вузах не только мастерство

журналиста, но и веду семинар группы литературного творче-ства в Московском государствен-ном институте культуры. Мы и о современной литературе гово-рим, и о первых опытах самих студентов. Так вот, я никогда не подходил к творчеству Шукши-на по-литературоведчески. Мог, например, оценить и преподнести как пример драматургический ход любимой повести-сказки «Точ-ка зрения». Как она сценична и остроумна – почему не поставили достойно?! Но разбирать произве-дения Шукшина, его совершенные рассказы филологически – даже неохота. Это сама жизнь. «Сюжет? Это – характер. Будет одна и та же ситуация, но будут действовать два разных человека, будет два разных рассказа – один про одно, второй совсем-совсем про дру-гое», - так говорил сам Шукшин. И добавлял: «Рассказчик всю жизнь пишет один большой роман. И оценивают его потом, когда роман дописан и автор yмер». Вот мы и пытаемся безуспешно оценить проявления цельного явления.

Василий Макарович назвал один из своих рассказов «Чудик» – так именовала честного, добро-го, но незадачливого героя его жена. «Иногда ласково», – обронил

писатель – и всё ясно: «иногда». Но тогдашняя критика даже это «иногда» отвергла. Словосочета-ние «шукшинские чудики» стало штампом. Так легче было отмах-нуться, отписаться от тех мучи-тельных вопросов, которые ставил Василий Макарович в своих бес-хитростных, вроде бы, рассказах. Прошли годы – страшные для рус-ского человека, для опустошения его души, и вот теперь, снова пере-читывая его рассказы, понимаешь, что в спокойные, относительно сытые и благополучные годы он предчувствовал трагедию. Его «странные люди» (ещё одно соб-ственное название и критический штамп) были живее и ранимее тех, которых всё устраивало, или мно-гих, кто держал фигу в кармане, брюзжал на кухнях. Вот эти-то устроившиеся или вечно недо-вольные ходили потом на митин-ги, голосовали за Ельцина, не пре-пятствовали развалу государства, надеясь: авось, и нам перепадёт.

Страдалец Князев, писавший по ночам о справедливом устрой-стве государства, казался просто неудачником, человеком малость свихнувшимся. Сегодня его про-сто назвали бы психом. Тогда это было даже смешно и любопытно. Например, его назидательный рас-сказ для бездумного отпускника Сильченко, как вырастает огром-

46

ный холм: люди беспрерывно идут друг за другом и бросают по гор-стке земли – образуется курган.

«Князев победно смотрел на Сильченко и на старика тоже, но больше на Сильченко.

– Улавливаете?– Не улавливаю, – сказал Силь-

ченко вызывающе. Его эта побед-ность Князева раздражала.– При чем здесь одно и при чем другое? Мы заговорили, как провести сво-бодное время... Я высказал мысль, что, чем бы ты ни занимался, но если тебе это нравится, значит, ты отдохнул хорошо.

Князев хоть был возбужден, но был и терпелив.

– Вот представьте себе: все прошли и бросили по горстке зем-ли... А вы не бросили! Тогда я вас спрашиваю: в чем смысл вашей жизни?

– Чепуха какая-то. Вот уж дей-ствительно галиматья-то... Какой холм? Я вам говорю: вот я при-ехал отдохнуть... На природу. Мне нравится рыбачить... вот я и буду рыбачить. В чем дело?

– И я тоже приехал отдохнуть.– Ну?..– Что?– Ну и что, холм, что ли, будете

насыпать здесь?Князев посмеялся снисходи-

тельно, но уже и не очень терпели-во, зло.

– В чем смысл нашей жизни вообще? – спросил он прямо.

– Это кому как,– уклонился Сильченко.

– Нет, нет, вы ответьте, в чем всеобщий смысл жизни?– Князев подождал ответа, но нетерпение уже целиком овладело им.– Во всеобщей же государственности. Процветает государство – процве-таем и мы. Так? Так или не так?

Сильченко пожал плечами... Но согласился – пока, в ожидании,

куда затем стрельнет мысль Кня-зева».

Мысль Князева стреля-ла в одном направлении – не по-учёному, конечно. Но скажи-те, куда девались все эти учё-ные-марксисты? Вот министр финансов Кудрин преподавал… политэкономию. Дикость! И никто из бывших «политэкономистов», никто из окружающих обывателей правдолюбца не желал выслушать. Впрочем, и сегодня не поняли бы: какой такой государственный под-ход, для чего холм насыпать? Надо разворотить его, а если это кур-ган, то стащить оружие и золотые украшения покойных.

И смешно читать, и больно, и поучительно.

Как глубок его знаменитый рассказ «Верую!» Помню, про-читал в «Нашем современнике» - задохнулся от восторга, стал дру-зьям названивать! На сельского труженика Максима Ярикова по выходным накатывалась тоска. Вкалывал на работе – нормаль-но, а как свободные часы – душа болит. Жена это презрительно не понимала: «Ой, душа болит… Ну и нервничай, чёрт с тобой! Люди дождутся воскресенья да и отды-хают культурно… В кино ходют. А этот – нервничает, видите ли. Пузырь». О, теперь-то ещё куль-турнее отдыхают: клубы на селе развалились, зато бары появились, а телевизор – не выключается. И Шукшин предчувствовал, что нового фильма про них, русских ищущих людей – не снимут, а снимут – не покажут на широком экране. И, конечно, его мятущаяся душа тоже искала ответы на глу-бинные вопросы. Потому и идёт по авторской воле Максим к соседу Лапшину, у которого гостит род-ственник жены – священник, что-

47

бы задать вопрос: «У верующих душа болит или нет?» Батюшка взялся объяснять:

– Как только появился род че- ловеческий, так появилось зло. Как появилось зло, так появилось желание бороться с ним, со злом то есть. Появилось добро. Значит, добро появилось только тогда, ког-да появилось зло. Другими слова-ми, есть зло – есть добро, нет зла – нет добра. Понимаешь меня?

– Ну, ну.– Не понукай, ибо не запряг еще.

Что такое Христос? Это воплощен-ное добро, призванное уничто-жить зло на земле. Две тыщи лет он присутствует среди людей как идея – борется со злом. Две тыщи лет именем Христа уничтожается на земле зло, но конца этому не предвидится… Я же хочу верить в вечность, в вечную огромную силу и в вечный порядок, который будет.

– В коммунизм, что ли?– Что коммунизм?– В коммунизм веришь?– Мне не положено. Опять

перебиваешь!– Все, больше не буду. Только

ты это... понятней маленько гово-ри. И не торопись.

– Я говорю ясно: хочу верить в вечное добро, в вечную справед-ливость, в вечную высшую силу, которая все это затеяла на земле. Я хочу познать эту силу и хочу надеяться, что сила эта – победит. Иначе – для чего все? А? Где такая сила? – поп вопросительно посмо-трел на Максима.– Есть она?

Максим пожал плечами:– Не знаю.– Я тоже не знаю.– Вот те раз!..– Вот те два. Я такой силы не

знаю. Возможно, что мне, челове-ку, не дано и знать ее, и познать, и

до конца осмыслить. В таком слу-чае я отказываюсь понимать свое пребывание здесь, на земле. Вот это как раз я и чувствую, и ты со своей больной душой пришел точ-но по адресу: у меня тоже болит душа. Только ты пришел за гото-веньким ответом, а я сам пытаюсь дочерпаться до дна, но это – оке-ан. И стаканами нам его не вычер-пать»…

Что сказать, как охарактеризо-вать степень непоказного мастер-ства и достоверности? Сквозь этот живой, сбивчивый разговор прорываются раздумья самого Шукшина о вере, добре и зле, о высшей силе и вечной справедли-вости. Батюшка старается гово-рить доходчиво, застольно, не так, как на торжественной проповеди, и, в который раз перечитывая этот рассказ, я вдруг понимаю, поче-му всё больше людей обращаются сегодня к вере, к Христу: зла-то неизмеримо прибавляется, грехи – множатся, а победа вечного добра и вечного порядка – отдаляется…

В 1991 году, на рубеже разва-ла издательского дела, Алтайское книжное издательство выпустило сборник стихов «Непросто гово-рить о Шукшине», повторило его, значительно расширив. Кто только там не выступил со стихами! На смерть народного любимца дежур-но откликнулись и Евтушенко, и Вознесенский, и Рождественский – троица с обложки перестроечно-го «Огонька». Слабее всего стихи (или песня) Высоцкого:

Калина красная такая,Смерть самых лучших наме-

чаетИ дёргает по одному.Такой наш брат ушёл во тьму!..Наверное, он имел в виду:

выдёргивает из рядов живущих. Дёрнуть можно за рукав или - ста

48

кан. Но там же и стихи Саши Романова, по строчке которого я назвал свои заметки, да и моё короткое стихотворение.

На ПикЕтЕ

Пусть рассеется мгла по дорогам, Выводящим на волю, на свет,Что разлит по алтайским отрогам,Над горою с названьем Пикет.

Снова дали с неё – неоглядны,Для отчаянья – нету причин:Есть Россия, есть поиски правды,Есть Василий Макарыч Шукшин.

ГоРькаЯ ДоНскаЯ ПоЛЫНь

Мало кто знает, что дебютом Шукшина в кино был фильм

«Тихий Дон» Сергея Герасимова. Во второй серии он сыграл матро-са, который выглядывает из-за плетня. Последняя роль – тоже Шолохов среди полынных дон-ских просторов. Летом 2017 года я сплавлялся в очередной раз не от станицы Вешенской с домом-музе-ем гения, а от Серафимовича до Перекопской, мимо Шукшинского утёса. Но прежде – для контраста! – о другом. Вернулся, переполнен-ный воспоминаниями, пропахший дымом рыбацкого костра и запа-хом полыни на месте страшной переправы и съёмок фильма «Они сражались за Родину», в Москву. И попал на государственное награж-дение. Оторопел просто и написал статью в «Российском писателе» - «Время обесцениваний и контра-стов». Накануне праздника семьи, дня памяти святых Петра и Февро-нии, в Кремле состоялось очеред-ное награждение деятелей куль-туры. Это нечто ошеломительное! Были вручены государственные награды деятелям искусства, нау-

ки, политики. Есть в их числе дей-ствительно заслуженные люди вроде актёра и режиссёра Сергея Никоненко, дружившего с Шук-шиным, снимавшим фильмы по его рассказам. Но есть и олигарх Михаил Сафарбекович Гуцериев, которому достался Орден почёта в постмодернистской упаковке - как «поэту-песеннику» (таковым он даже именовался в официальном пресс-релизе). Да, он накропал 700 (!) плохо рифмованных текстов, многие из которых были перело-жены на музыку и спеты такими падкими на деньги звёздами, как патриотка Украины София Ротару, депутат Иосиф Кобзон, кумиры домохозяек Стас Михайлов, Нико-лай Басков, и многими другими не бедными исполнителями. Вообще-то Гуцериев по жизни, как сегодня выражаются, – владелец компаний АО НК «РуссНефть» и ОАО «Рус-ский Уголь» и регулярно находит-ся в топе журнала Форбс, потому что кризисы таких только обо-гащают. А ещё в его собственно-сти находится 8 (!) радиостанций: «Такси FM», «Восток FM», «Гово-

49

рит Москва», «Столица FM», Love Radio, «Радио Дача», «Шансон» и «Весна FM», которые заполне-ны песнями владельца. Какими? А вот такими абракадабрами, которыми стонет Григорий Лепс: «Подскажи мне, старый черт, Где мечта моя летала, Дни мои наперечет, И душа куда пропала? Страсть заснула, задохнулась, Все надежды захлебнулись, В старых грезах задушила, Слезы мудрость обнажила!»

Какой такой старый чёрт, и кто чего обнажил? – деньги снимают лишние вопросы. И одежды, к сло-ву. Так, среди награждённых ещё была попсовая дива Ирина Нель-сон, она же Ирина Тюрина, солист-ка группы «Рефлекс» (в простона-родье – «Поющие трусы»), которая любит фотоснимки без турусов. Глава Администрации президента Антон Эдуардович Вайно торже-ственно вручил ей медаль ордена «За заслуги перед Отечеством» II степени - внимание! - «за высокий профессионализм, многолетнюю артистическую деятельность, богатейший накопленный опыт и большой личный вклад в развитие молодёжи, популяризацию образа доброты и романтики, активную жизненную позицию, продвиже-ние принципов ненасилия и без-упречную репутацию». Вклад в развитие молодёжи, чем АП, увы, не занимается, хоть есть там соот-ветствующее управление – это сильно!

Вот так, без полутонов, она и просвещает хоть на сцене, хоть на откровенных фотосессиях. И страшно гордится наградой: «Я начинала как сольная певи-ца в эстрадном проекте, потом стала создателем и лидером уль-трамодной группы «Рефлекс» и

сейчас, несмотря на загружен-ный гастрольный график, я нача-ла работу над новым социаль-ным проектом, направленным на оздоровление нашей нации. И вот здесь, стоя в Екатерининском дворце Кремля, среди почтенных и уважаемых людей, я, единствен-ная девушка из шоу-бизнеса, кото-рой вручали эту медаль Ордена». Да, чем-то заслужила, выходит…

В Сети начали бурное обсуж-дение: «Не, я всё понимаю, но без кремлёвской награды никак? Я уж не говорю о нижеплинтусном музоне, исполняемом 45-летней «девушкой»...» Кстати, «девушке» – намного больше. По утвержде-нию злых языков, она скостила себе 10 лет. Но у юзеров нет почте-ния к возрасту: «Заслуги перед Отечеством??? Ваши клипы мы помним, да, группа поющие трусы. Никогда не материлась, но тут не могу!» В стороне от обсуждений не мог остаться и супруг Ирины, продюсер Вячеслав Тюрин, кото-рый пишет ей песни: «О, селяви, я сохну без любви, тоска моя сгинь-сгинь. Мне так грустно, джинь джи».

Тюрин забыл про селяви и раз-разился очень эмоциональным комментарием, в котором обещал «отшибить» всем несогласным с наградой жены все и сразу. Прав-да, позднее комментарий был уда-лен. Но песни и фривольные фото – остались, как и вопрос одного автора ЖЖ: «Покажите мне фейсы тех гамнюков, кто конкретно в АП формирует списки будущих кава-леров/лауреатов. До такой степени обесценивать высокие награды - это надо уметь».

Да, на дворе время обесценива-ний наград, званий и профанаций творчества… «Быть писателем сегодня не престижно, а то и позор-

50

но». «Кому он нужен, ваш Союз писателей?», «Будущее за сете-вой литературой и блогерством». Сколько этих и подобных выска-зываний я наслушался и начитался как профессор, которому по роду преподавательской деятельности надо копаться в мути Интернета. И что же на самом деле? А в реаль-ности либеральный сайт «Откры-тая Россия» поместил репортаж, который дышит гордостью, что с известным блогером Антоном Носиком, который основал Газе-

ту.Ru, портал Lenta.ru и занимал пост главного редактора BFM.ru., прощались в… ЦДЛ, как с насто-ящим писателем: «В Централь-ный доме литераторов проходили гражданские панихиды по Анне Ахматовой и Евгению Евтушен-ко, Илье Эренбургу и Даниилу Дондурею. 11 июля 2017 года – не просто дата прощания с Антоном Носиком. Это день, в который бло-гера признали литератором». Вот такой вот ряд и вывод!

Прежде чем перейти к главному впечатлению июля, я задал главный вопрос: «ЗА ЧТО ЖЕ ОНИ СРАЖАЛИСЬ?»

уверуй, что всё было не зря: наши песни, наши сказки, наши неимовер-ной тяжести победы, наши стра-дания, – не отдавай всего этого за понюх табаку… мы умели жить. Помни это. будь человеком.

Василий Шукшин

В июле 1942 года, 75 лет назад, развернулась грандиозная

Сталинградская битва – одна из наших неимоверной тяже-сти побед, о которых призывал не забывать Василий Шукшин. Напомню, сам он родился 25 июля 1929 года… Двести дней и ночей на берегах Дона и Волги, а затем у стен Сталинграда и непо-средственно в самом городе про-должалась ожесточенная битва. Участвовало в этой страшной кру-говерти с обеих сторон на разных этапах боевых действий свыше 2,1 млн. человек. По целям, раз-маху и кровопролитию боевых действий Сталинградская битва превзошла все предшествующие ей сражения мировой истории. Сражение развернулось на огром-

ной территории площадью около 100 тыс. кв. км при протяженности фронта от 400 до 850 км. Основ-ными условиями окончательного разгрома СССР, по мнению Гит-лера и высших руководителей вермахта, являлись захват Кавка-за с его мощными источниками нефти, плодородных сельскохо-зяйственных районов Дона, Куба-ни, Северного Кавказа и Нижнего Поволжья, а также захват главной водной артерии – Волги. Сталин-градская битва включает два пери-ода: оборонительный – с 17 июля по 18 ноября 1942 г. и наступатель-ный, победный – с 19 ноября 1942 г. по 2 февраля 1943 г. В районе города Серафимовича – станица Клетская – разворачивались оже-сточенные бои как на первом эта-

51

пе битвы, когда фашисты рвались на Сталинград, так и на втором этапе, когда наши войска переш-ли в контрнаступление. Именно по этому маршруту только что и проплыл я 87 км на плоту по Дону с сыном и друзьями, чтобы на этих эпических просторах ещё раз впитать в себя красоты Тихого Дона и вспомнить тех, кто пода-рил нам жизнь, кто воспел подвиг народный и призывал своим твор-чеством не отдавать это за понюх заморского табаку.

На том направлении, в том же месте, где вышли мы на берег с плота и вдохнули после запаха воды горячий степной запах слад-кого донника и горькой полыни, наступали части 6-й армии тогда ещё генерал-полковника Паулю-са. С 23 июля весь Клетский район стал местом сражений. Именно в этот день на безымянной высотке близ хутора Калмыкова в районе станицы Клетской четыре совет-ских бронебойщика: Петр Болото, Григорий Самойлов, Александр Беликов, Иван Алейников отрази-ли атаку 30-ти фашистских танков, которые двигались на их позиции. Нам всё внушают, что 28 панфи-ловцев не смогли бы сдержать 50 танков, а тут 15 фашистских тан-ков были подбиты, а 15 – дрогнули и повернули назад. Может быть, и корреспонденту Михаилу Шоло-хову рассказали об этом подвиге бойцов, но как бы там ни было, именно бронебойщик Пётр Лопа-хин стал главным персонажем незавершённого романа «Они сра-жались за Родину». Там, конечно, есть и другие выдающиеся образы тех, кто спас Россию и сделал само вычеркнутое имя города Сталин-града символом великой победы, но именно Лопахин является выра-жением того несгибаемого русско-

го характера, который всегда при-влекал Михаила Александровича – от Мелехова в «Тихом Доне» до Соколова в «Судьбе человека». И когда Сергей Бондарчук получил добро на создание киноэпопеи, он видел в этой роли только Василия Шукшина.

Вообще, к слову, огромный художник и непререкаемый авто-ритет, он заранее видел всех глав-ных героев и утверждал актёров практически без кинопроб. Под-считано, что всего в фильме 57 значимых впечатляющих ролей и ещё 80 – второплановых, но тоже важных. А уж про массов-ку и вовсе говорить не приходит-ся, хотя привлечённые к съёмкам солдаты и сокращали затраты, поочередно изображая то своих, то немцев (и румын, и венгров тоже!) – чего, конечно, потом в кадре никто не заметит. Бондар-чук усадил в известковые окопы, в землю, про которую его герой кре-стьянин Звягинцев говорит: «Это же не земля, а увечье для народа», 9 народных артистов! Причём они сами в страшную жару копали окопы, и линялые гимнастёрки, которые режиссёр не разрешал снимать и после съёмок, набухали солдатским, а не звёздным потом. Действие фильма происходит в такие же июльские дни 1942 года. На подступах к Сталинграду обе-скровленные, измотанные совет-ские войска ведут тяжелые обо-ронительные бои, неся огромные потери. Небольшое стрелковое подразделение под командовани-ем капитана Сумскова получило приказ: под огнём вражеской ави-ации и артиллерии обеспечить переправу через Дон советских воинских частей. Четыре дня сто-яли насмерть солдаты Стрельцов, Лопахин, Звягинцев – люди мир-

52

ных профессий, которых война заставила надеть шинели… При этом они в страшных условиях не потеряли ни убеждённости, ни человечности, ни чувства юмора. Пересмотрел снова – какие съем-ки, какая игра! Какое неистовство в борьбе с врагом, чувство локтя и юмора!

Только к концу июля немцы оттеснили советские войска за Дон – помните сцену спуска по лощи-не к Дону, знаменитую реплику Лопахина напарнику в исполне-нии друга – Георгия Буркова: «Не потонешь – говно не тонет»? А ту крестьянку, гениально сыгранную Ангелиной Степановой, которая, сложив на юбке натруженные руки, выговаривала Шукшину: «Вы куда отступаете, старухи, что ли, воевать будут? – Соли ему, пересолить бы вас!..»? Словно слы-ша её, 28 июля 1942 года народный комиссар обороны И. В. Сталин обратился к Красной Армии с при-казом № 227, в котором потребо-вал усилить сопротивление и во что бы то ни стало остановить наступление противника. Предус-матривались самые жёсткие меры к тем, кто проявит в бою трусость и малодушие. Намечались прак-тические меры по укреплению морально-боевого духа и дисци-плины в войсках. «Пора кончать отступление, – отмечалось в при-казе. – Ни шагу назад!» В этом лозунге воплощалась сущность приказа № 227, который либе-ральные пропагандисты датируют чуть ли не первым днём войны, в крайнем случае, Московской бит-вы. Командирам и политработни-кам ставилась задача довести до сознания каждого воина требова-ния этого приказа, но мы видим шолоховских героев среди горь-ких запахов полыни, которые

бьются насмерть без увещеваний политруков.

* * *…В тяжелую годину, 25 июля

1942 года, встретил своё 13-летие непоседливый, но много пережив-ший подросток Вася Попов, кото-рый после ареста и гибели отца Макара Шукшина в 1933 году стал носить фамилию матушки. Она вышла второй раз замуж за Павла Куксина, семья переехала в Бийск, но в июле 1941 года отчима призва-ли на фронт, и семья возвратилась в Сростки. Там 22 июля завершится Всероссийский фестиваль «Шук-шинские дни на Алтае», кото-рый будет проходить с 18 июля. Фестиваль пройдет в юбилейный для края год, программу составят кинофестиваль, литературные чте-ния, выставки и различные презен-тации. В писательскую делегацию вошли писатели и поэты Евгений Водолазкин, Александр Кердан (Екатеринбург), Юрий Козлов, Владимир Молчанов (Белгород), Мария Маркова (Вологда). В деле-гацию кинематографистов вошли режиссер Анна Матисон, режис-сёр Виктор Мережко (он же стал председателем жюри Шукшинско-го кинофестиваля), заслуженная артистка России Марина Яковле-ва, заслуженный артист Республи-ки Беларусь Анатолий Котенёв, рок-музыкант, композитор Гарик Сукачёв. Представляю, что бы ска-зал о хриплых песнях последнего Василий Макарович… Включил бы он их в понятие «наши песни, наши сказки»? – большой вопрос...

Но и здесь на Дону, рядом с бывшей Мелоклетской, где обо-рвалась 2 октября 1974 года жизнь великого русского творца и тру-женика, помнят и чтят Шукшина. Наш плот причалил к пляжу базы

53

отдыха Волгоградского техноло-гического колледжа. Быстро пошёл по горячей, с двумя белыми коле-ями дороге на Шукшинский утёс, вдыхая горький запах полыни, чтобы побыть у часовни с иконой Василия Великого одному, пока не подошли спутники. Место это – неимоверной эпической красоты, оно чем-то напомнило мне Венец над Клязьмой в Вязниках – на родине Алексея Фатьянова. Дале-ко видно с таких высот, о многом поёт нестихающий ветер, высокие мысли рождает эта былинная кра-сота, но и бренность свою ощуща-ешь, начинаешь с горечью думать о беспамятстве и безответствен-ности людской, которой досмерти противостоял Василий Макаро-вич.

Место бывших боёв и съё-мок указал Сергею Бондарчуку сам Михаил Шолохов. Он знал и красоту этих Меловых гор, и то, какую память хранит сама зем-ля, начинённая металлом. Съемки начались весной 1974 года на хуто-ре Мелологовском в 20 километрах от станицы Клетской. Жара стояла 40-градусная. Выжженные солн-цем холмы, густая меловая пыль, которая оседала на одежде, лицах, аппаратуре. После взрывов, мно-гочисленных дублей, уставшие актеры отправлялись на теплоход «Дунай», который превратили в гостиницу. Массовка из местных разбредалась по хуторам. Но то лето запомнилось людям не только потому, что запросто можно было поболтать с людьми, которых зна-ла вся страна, послушать байки Юрия Никулина, пригласить их на уху или в баню. Жители окрестных хуторов словно пережили войну во второй раз. Сергей Бондарчук, чтобы максимально приблизиться к дням ожесточенных боев, сжи-

гал целые поля пшеницы и ячме-ня (первый секретарь райкома и директор совхоза «Перекопский» чуть не плакали – ведь деньги за компенсацию тогда не всё реша-ли!), гнал испуганный взрывами скот – для сцен всеобщего отсту-пления. Работница библиотеки позже скажет в сердцах на теле-камеру: «Ужас! Я подумала даже: наверное, предательницей бы тогда стала – так страшно…» Участники массовки жадно ждали премьеры, всматривались в экран, а напрас-но: сцены эти сильнейшие потре-бовали вырезать в год 30-летия Победы. Только Звянгинцев пере-тирает созревшие колосья пшени-цы на фоне измученных съёмками и жарой беженцев. А хутор Мело-логовский по разрешению мест-ных властей Бондарчук переселил полностью: выкупил дома, а потом их сжег, вместе с пристроенной к ним бутафорской деревней. Один домишко оставался.

Писатель Борис Екимов в своей книге «По Дону. Путевые заметки» («Наш современник» N2 2003) написал в своём духе: «Открывается хутор Мелологов-ский, место уютное, красивое. Коренной берег подошел распад-ком, оставляя у воды просторное ровное место, немного угористое. Зелень садов. А жилья нет. И лишь на самом краю, где уже к берегу подступают меловые кручи, стоит полуразрушенная хатка-мазанка возле старой груши. Рядом следы былого подворья. Еще недавно эта хатка была живой. Я здесь пла-вал и помню, как старая женщина – последняя жительница хутора – шла по тропке вниз за водою, к Дону. Тропка осталась и теперь. Она идет от хаты чуть наискось по холму. Вот же высота. Помню я, как тяжко было глядеть, когда старая женщина медленно шла с

54

ведрами, вверх и вверх, стояла, передыхая, и снова шла. А перед нею над Доном лежал пустой хутор Мелологовский, родной ее хутор. Нелепая ему выпала судь-ба. Эта женщина вместе с хутором прожила здесь долгие годы. Пере-жила Великую Отечественную войну. А вот война понарошку ее обездолила. Дело в том, что здесь снимался фильм “Они сражались за Родину”. Фильм получился хороший, но на беду старой жен-щины для съемок выбрали именно это место – хутор Мелологовский. Везли сюда водою танки, орудия, иную технику, людей. Хутор дол-жен был сгореть в огне кинош-ной войны. Жителям, владельцам домов, заплатили отступное, и они разъехались кто куда. Долее других, говорят, не сдавался хозя-ин большого, как у нас называют, «круглого» дома-пятистенка под железной крышей. Он его недавно построил. Уже началась “война”. Стреляли, бомбили. И он сдался. Получил деньги и уехал. А ста-рухин домишко расположен на самом краю, даже на отлете, на горе. Его не тронули.

Лето прошло. Съемки кончи-лись. И осталась старая женщина жить одна. Долго ее видели реч-ники с проходящих судов: как она во дворе возилась, как по воду шла. Теперь ее нет. И хатка рушит-ся. Кончился хутор Мелологов-ский … »

Узнаю стиль в духе скупого плача моего давнего знакомого Бориса Екимова, но хутор уже до съёмок кончался, умирал, как многие бесперспективные малые населённые пункты тогда. А сегодня уже и не оплачешь целые огромные станицы. Например, наше путешествие завершилось на 87 км пути у правого берега в станице Перекопская, где ори-ентиром причаливания назва-ли остатки грузового терминала бывшего хлебоприёмного пункта. Конструкция давно ржавеет, Дон, по которому собирали на баржи зерно, стал не судоходным, всю технику, углублявшую русло, давно продали на металлолом. Согласно переписи населения 1897 года, в станице проживали 614 мужчин и 682 женщины, из них грамотных: мужчин – 284, женщин – 88. Это, кстати, к вопро-су о процветавшей якобы былой казацкой грамотности и культу-ре... Когда снимался фильм, в ста-нице жили около 300 человек, по переписи 2010 года оставалось 75, сегодня – около пятидесяти… И никакого фильма тут с обездоли-ванием, как написал Екимов, не снимали. В музее Клетской хра-нится газета «За урожай» с при-глашением на съёмки местного населения. В них до 2000 человек участвовали. Соберёшь ли сегод-ня хотя бы половину?

НаШи утРатЫЭтот белый песчаный берег,Этот сильный утренний жерех,Не стихающий шум ветров…Незабвенны донские просторы,И стоят Меловые горы,Словно памятники веков.

55

Известняк берегов спрессован,На высоком мысу часовняКак одна из духовных вершин.Неизбывны наши утраты:Здесь в бессмертье ушли солдатыИ Василий Макарыч Шукшин.Сколько ярких дорог осталось?И когда настигнет усталость?-На стремнине вопрос смешон.Плот остался отрадой детской,И от Клетской до МелоклетскойНас баюкает Тихий Дон.

* * *

Отбаюкал Тихий Дон вели-ких писателей ХХ века… Но

истинно народные художники слова продолжают жить и ока-зывать благотворное влияние и после ухода. Сама смерть Шукши-на всколыхнула внимание к этим краям. Есть в райцентре Клетская улица Шукшина и библиотека имени Шукшина. В музее истории казаков воссоздана каюта №9, где жил и скончался Шукшин. Нико-лай Губенко вспоминал: «Я пер-вым, к несчастью, обнаружил его смерть. Влетает Бурков – не пой-му: Вася не отзывается! Я вошёл в каюту, он лежит, как мальчик, ладошки под щекой, простыня сползла... Это было страшно…» В каюте висит высказывание-девиз: «Хочешь быть мастером – макай своё перо в правду, ничем дру-гим больше не удивишь». Вот этой правдой и дышит творчество самого Шукшина. В декабре 1989 года успели сдать в эксплуатацию новое здание районного ДК, где проводятся с 1990 года Шукшин-ские вечера, а в 1991 году открыть историко-краеведческий музей донского казачества «Подкова». А дальше - затишье… В октябре 2004 года на Шукшинском утесе состоялось торжественно-траур-

ное мероприятие – перезахороне-ние останков погибших воинов, найденных поисковым отрядом «Взрыв», и открытие памятника воинам, отдавшим жизнь на Клет-ском плацдарме.

Когда спустился по запечатлён-ному в фильме логу вниз, к Дону, подплыл на моторке к плоту Иван Иванович Зерщиков – директор базы Волгоградского технологи-ческого колледжа. Сам он – мест-ный, из станицы Клетской (14 км отсюда), из казацкого рода. Имен-но он строил в 2005 году часовню, мемориальный комплекс. Опера-тор и друг Шукшина Анатолий Заболоцкий сложил пирамиду из камней и установил табличку: в этом месте умер на съёмках филь-ма Василий Шукшин. Сначала этот памятный знак просто обнов-ляли, а потом они с заведующим отделом культуры районной адми-нистрации Николаем Ивановичем Дранниковым решили собирать деньги на часовню и солидный камень. На открытии было очень много народу, приезжали киноз-вёзды из Москвы. И потом кто только не бывал, но постепенно на осенние памятные дни праздник начал замирать. Два года назад не стало энтузиаста Дранникова, и

56

теперь отвечает за Шукшинские дни Наталья Семикина из админи-страции - бывшая директриса ДК. Нельзя допустить, чтобы празд-ник с нотой скорби совсем заглох в этом красивейшем месте Рос-сии. Поразительно, что часовню с иконой святого Василия так до сих пор никто не взял на баланс, не выделил бюджетных средств. Иван Иванович продолжает при-сматривать и ухаживать за ней, искать спонсоров, если что-то надо отреставрировать. Не свора-чивает свою деятельность казачий поисковый отряд, ребята поднима-ют новых павших солдат, находят медальоны, посылают запросы. Нашли останки двух украинцев из Полтавы, послали официаль-ный запрос – даже не ответили! Дважды Иван Иванович с горечью повторил: «Лисовский из Полтавы – никакого ответа…»

Последние описания праздни-ка в интернете относятся к 2014 году, где артист Юрий Назаров читает у часовни пророческие стихи Тютчева. Написал Ната-лье Семикиной письмо: надо бы подключиться Союзу писателей России. Конечно, местные жите-ли, включая руководство, больше знают киноактеров, но умирал-то признанный писатель Шукшин, который дал последнее интервью здесь, над донскими струями, бол-гарскому журналисту Спасу Попо-ву, студенту Литинститута. Итак, последние слова Шукшина были записаны на хуторе Мелоголов-ском во вторник 16 июля 1974 года в 9 часов утра. Попов и Григорий Цитриняк из «Литературки» спро-сили Шукшина о Шолохове. Шук-шинская характеристика М. Шоло-хова оказалась несколько иной, чем в клеветническом «Стремени «Тихого Дона»».

- От этих писателей я научил-ся жить суетой. Шолохов вывер-нул меня наизнанку. Шолохов мне внушил - не словами, а при-сутствием своим в Вешенской и в литературе, - что нельзя торопить-ся, гоняться за рекордами в искус-стве, что нужно искать тишину и спокойствие, где можно осмыс-лить глубоко народную судьбу… Сейчас я думаю о коренном пере-устройстве своей жизни. Пора заняться серьезным делом. В кино я проиграл лет пятнадцать, лет пять гонялся за московской про-пиской. Почему? Зачем? Неустро-енная жизнь мне мешала творить, я метался то туда, то сюда. Потра-тил много сил на ненужные вещи. И теперь мне уже надо беречь свои силы. Создал три-четыре книжеч-ки и два фильма. Все остальное сделано ради существования. И поэтому решаю: конец кино! Конец всему, что мешает мне писать.

Журналист Попов спросил: «Могу я все это напечатать?» - «Конечно. Я потому и согласился на наш разговор». На этом обще-ние писателя Шукшина с газета-ми, с миром, со всей суетой жизни завершилось. К концу сентября съёмки близились к завершению. Остаётся всего несколько эпи-зодов. Пронзительную сцену со знаменем полка снимали 1 октя-бря. В тот день съёмки затянулись допоздна. Многие валились с ног. Несмотря на усталость Василий Шукшин, Георгий Бурков и Нико-лай Губенко приняли приглаше-ние местного жителя попариться в тесной бане. Там Шукшину стало плохо с сердцем, и он попросил отвезти его на теплоход. А под утро Василия Макаровича не ста-ло… Недостающие эпизоды досня-ли уже в Москве в павильонах Мосфильма с помощью дублёра

57

- актёра Юрия Соловьёва со спи-ны. А озвучивал вместо Шукшина мастер дубляжа – ленинградский актёр Игорь Константинович Ефи-мов. Фильм имел огромный успех. Только в 1975 году его посмотрели более 40 миллионов зрителей. По опросу читателей журнала «Совет-ский экран», проведенному в 1976 году, «Они сражались за Родину» был признан лучшим фильмом, а Шукшин – лучшим актёром года. Режиссёр Бондарчук и опе-ратор Юсов стали лауреатами Государственной премии РСФСР им. братьев Васильевых. Картина

получила международное при-знание. Она была представлена в основной программе Каннского кинофестиваля, удостоена премии Союза антифашистских борцов Чехословакии на ХХ Междуна-родном кинофестивале в Карло-вых Варах.

Начальный титр фильма: «Во имя всех тех, кто жив, и тех, кого уже нет, и тех, кто будет потом». Последний титр «Павшим за Роди-ну!» Таким солдатом, павшим на духовном поле брани, и был Васи-лий Шукшин, чей 88-й день рож-дения мы отмечали 25 июля…

сВЕтЛаЯ стРуЯ

Статья в «Российском писате-ле» и в «Советской России»

вызвала горячие отклики. Вот что написал критик и поэт Григорий Блехман: «Замечательный вопрос: «За что же они сражались?» Он давно уже стал нашим «прокля-тым вопросом». Конечно, не за тот ширпотреб, основанный на инстинктах и меркантильности, о чём идёт речь в первой части публикации. По популярности такого ширпотреба в обществе можно судить о степени его здо-ровья и в немалой мере о внутрен-ней политике в стране, поскольку уровень культурной компоненты ярчайший показатель сути дея-тельности власти. А сражались, конечно, за то, о чём идёт речь во второй части публикации - за наше духовное здоровье, без чего название Человек утрачивает смысл. Очень хорошо на таком сильном контрасте выстроил свою статью Александр Бобров. Такое построение оказывает максималь-но действие не только на разум, но и на эмоции, что добавляет любой

литературной работе убедитель-ности».

А вот бесфамильный, но гнев-ный Евгений: «Автор сосредо-точился на фельетонных именах - Гуцериев, Носик, а слона и не заметил, хотя уши его торчат в информации. Это - список пригла-шенных на знаменитые шукшин-ские дни. Лучше всего посмотреть их официальную программу, там всё яснее. Русских писателей нет, один Кердан назван «россий-ским». Остальные - сами понима-ете. Как же это так? А так. Списки, по всей вероятности, диктуются Баком, захватившим все литму-зеи страны, в том числе и Шук-шинский. Чтобы Боброву было понятней, это как если бы завтра (так и будет) его не пригласили на Фатьяновский праздник, а туда понаехали Гандлевский, Кибиров и Макаревич. Автор статьи часто возмущается тем, что Роспечать не берет русских писателей за рубеж, ограничиваясь одним и тем же списком имен. Теперь пришла очередь и России, русских писа-телей здесь делают внутренни-

58

ми эмигрантами. Делают нагло и хамски. Что этим кукловодам до того, что Водолазкин и Маркова ни творчески, ни даже стилисти-чески к Шукшину не имеют ника-кого отношения. Слон, упомяну-тый выше, крушит всё. Тем более что после Василия Макаровича на очереди юбилей Белова, а Маркова - сотрудница его музея-квартиры. Вот и соберутся они на Пикете, на котором у памятника Шукшину почти весь вечер будет петь домо-рощенная группа «Лев Шапиро и друзья». И слова там подходящие: «Что-то главное вышло из моды, А мы согласно законам природы Все вгрызаемся в мир, будто рыба-пила...».

Но на такой печальной ноте заканчивать заметки не хочется. Приведу третий отзыв – компли-ментарный: ««О самом существен-ном» Боброва, практически все публикации под этой рубрикой приравниваю к военной публи-цистике писателей СССР времен

ВОВ. Разница только в том, что советских писателей печатали все главные газеты страны, озвучи-вало ТАСС и все радиостанции. Боброва же читают несколько сот неравнодушных, униженных и оскорбленных. Горе отечеству, если оно не слышит самое суще-ственное в нашей жизни. Но час придет! Верю: Слово имеет мате-риальную силу».

Да, и я в это верю! Иначе как объяснить, что при всём замалчи-вании Василия Шукшина-проза-ика на прилавках просто нет его книг? Как нет в магазинах сбор-ников Николая Рубцова, который по тиражам давно обогнал когда-то самого печатаемого Евгения Евтушенко. Слово – материаль-но и провиденциально в России. Почти нет этих русских художни-ков на телеэкранах, а грядущий парень выйдет где-то на берег Оби и разглядит в ней светлую струю народной жизни, молвы и совести.

ШуМит катуНь

...и только слышно, как шумит катунь. Николай Рубцов

Я тоже слышал этот шум когда-то На редконаселенном берегу. Гудит Катунь, глотая перекаты, Расталкивая скалы на бегу!Вода настолько первозданно дышит И корни подмывает ивняку, Что, кажется: в своем полете слышит Шукшинскую и Колину строку.Того плота и лодки той не сбили, Чтоб сладить с ней – попробуй, приспособь! Пройдя свой путь, Катунь схлестнется с Бией,И обе речки образуют Обь.Но даже там грядущий парень русскийОпять увидит, дерзкий, молодой, Как долго мчит, пускай и в общем русле, Катунь особой – светлою! – водой

Москва-Сростки-Белозерск-Бийск-Клетская

59

людмила ромащенКо

ВаСилий ШуКШин и ГриГор тЮтЮнниК:сХоДстВо ЛиЧНЫХ суДЕБ

и тВоРЧЕскиХ ПРиНЦиПоВ

Замысел настоящей статьи воз-ник сразу после участия в

фестивале «Шукшинские дни на Алтае» (Барнул – Бийск – Срост-ки) и незабываемых путешествий по Алтайскому краю – малой родине Василия Макаровича Шук-шина. Фестивальные мероприятия не могли оставить равнодушным: встречи с известными учеными, литераторами, артистами, худож-никами (Л. Федосеева-Шукшина, Н. Усатова, В. Золотухин, Н. Бон-дарчук – дочь известного советско-го актера и кинорежиссера Сергея Бондарчука, уроженца Украины и др.), посещение Государственного музея истории литературы, искус-ства и культуры Алтая в Барнауле, в котором особенно поражает не только экспозиция Шукшина, но и фонд семьи всемирно известного художника, ученого, обществен-ного деятеля Н. Рериха, чья судьба связана с Украиной и ее выдаю-щимися личностями, в частности, с Тарасом Шевченко; поездка в Бийск поездом «Калина красная»; подъем на гору Пикет в Сростках, откуда открывается замечатель-ный алтайский пейзаж, быстроте-кущая Катунь, на берегу которой радушные хозяева предложили увлекательную концертную про-грамму и гостеприимный банкет...

Обращение к данной теме обу-словлено и другими факторами. Во время работы над докторской диссертацией, исследуя ведущие тенденции развития современ-ной украинской исторической литературы в контексте миро-вой, неожиданно для себя откры-ла удивительное сходство романа Шукшина «Я пришел дать вам волю» (о предводителе казацко-крестьянского восстания Степане Разине) с произведениями укра-инских писателей (особенно пора-зила украинская языковая стихия в романе русского художника, что должно заинтересовать лингви-стов). И, наконец, – породненность этого региона с Украиной: здесь есть поселок «Украинский» с ули-цей «Украинская», – украинцы переселялись в Сибирь во времена реформ Столыпина и в годы вой-ны (в Барнаул было эвакуировано много предприятий из Харькова, Луганска, Одессы), украинцы – третья по численности (после рос-сиян и немцев) этническая группа среди населения Алтая.

Исследователи, хотя и обраща-ли внимание на отдельные общие аспекты жизненной и творческой судьбы украинского и русского писателей, но детального исследо-вания указанной проблемы пока

людмила ивановна роМащенКо – доктор филологических наук, профессор черкасского национального университета им. б. Хмельницкого (украина). автор более 360 публикаций в научных литературно-публицистических изданиях в разных странах мира. сфера научных интересов – история украинской, русской и польской литературы.

живет в г. черкассы (украина).

60

нет. Тем более существуют рас-хождения в оценках этого сход-ства. Так, писатель и друг Гр. Тютюнника П. Засенко, расска-зывая интересную историю зна-комства двух писателей, отмечает: «Критики называли Тютюнни-ка «украинским Шукшиным». С одной стороны, вроде бы высокая похвала, а с другой – второсорт-ность, незначительность». С пре-дыдущим исследователем солида-рен В. Шкляр: «Его (Тютюнника. – Л. Р.) иногда и называли укра-инским Шукшиным, хотя в такой же мере справедливо Шукшина можно было бы назвать русским Тютюнником». Своеобразие раз-работки темы материнства, обра-за матери в художественном мире В. Шукшина и Гр. Тютюнника пребывало в поле зрения С. Лен-ской. Чаще всего к вынесенной в заглавие статьи теме обращался А. Шевченко, но это были преимуще-ственно предисловия к изданиям произведений писателей.

Поэтому типологическое сопо-ставление творчества двух репре-зентантов украинской и русской «деревенской» прозы является актуальным.

Общее можно заметить уже на уровне биографий двух масте-ров слова. Оба выходцы из дерев-ни (Сростки в Алтайском крае и Шиловка на Полтавщине). Оба служили на флоте, осваивали рабочие и колхозные профессии, работали в школе, хотя учитель из Василия Макаровича, как он сам вспоминает, был «неважнец-кий». У обоих родители погибли в сталинскую эпоху, и эта траге-дия повлияла на жизнетворчество писателей. В рассказе «Солнеч-ные кольца», опубликованном уже после смерти В. Шукшина, расска-зывается о некоторых эпизодах его

раннего детства, в том числе – об аресте отца и попытке выселить их семью из родного села.

Гр. Тютюнник уже в первом рассказе «В сумерках», написан-ном на русском (учился в Харь-ковском университете на русском отделении), а потом переведенном на украинский язык (в произведе-нии идет речь о 18-летнем отчуж-дении сына от матери, изменив-шей отцу), также художественно осмысливает факты собствен-ной биографии – боль от утраты отца: «Я тільки тріньки-трінечки пам’ятаю тата: вони були великі, і рука в них теж була велика. Вони часто клали ту руку мені на голо-ву, і під нею було тепло і затишно, як під шапкою. Може, тому і зараз, коли я бачу на голівці якогось хлопчика батьківську руку, мені теж хочеться стати маленьким» .

Мать Григора, как и Шукши-на, также дважды выходила замуж и дважды становилась вдовой. И хотя в дебютном, да и более поздних произведениях (повесть «Облога» («Осада»), может, и слы-шится упрек женщине за то, что не дождалась мужа, для Григора Михайловича мать была первым ценителем его произведений. Так же Василий Шукшин сознавался относительно матери Марии Сер-геевны – искусного пересказчика и певуньи: «Я у нее учился писать рассказы».

Обоим художникам судьба отмеряла немного, – 45 и 48 лет, – только Григор добровольно ушел из жизни.

В творческой биографии Шук-шина важное место принадле-жит кинематографу, хотя мечтал впоследствии отойти от суетно-го кинематографа и полностью посвятить себя литературе. Заин-тересовался кинематографом и

61

Гр. Тютюнник: работал в сценар-ной мастерской Киевской киносту-дии им. О. Довженко (автор лите-ратурного сценария по роману своего брата Григория Тютюнника «Вир» («Водоворот»), рецензирует произведения коллег-кинодрама-тургов и фильмы).

Оба писателя увлекались твор-чеством друг друга, мечтали о встрече, но при жизни так и не встретились. Н. Дангулова, пере-водчик произведений Гр. Тютюн-ника, вспоминает такой эпизод. Однажды она отдыхала в Доме творчества в Переделкино. Тогда же там находился и Шукшин. Дан-гулова перевела рассказ Тютюн-ника «Поминали Маркіяна» и за ужином в столовой передала его Шукшину, чтобы тот выра-зил свое мнение. Среди ночи ее разбудил стук в двери. Когда она открыла, увидела Шукшина – босого, в пижаме, с рассказом Григора в руках: «Кто это такой? Это потрясающе! В русской лите-ратуре такого нет...» Дангулова пообещала познакомить их, но не успела... А Григор Михайлович так аттестовал произведения сво-его побратима в письме к Н. Дан-гуловой: «Вышел В. М. Шукшин. Такая милая книжечка».

Григору Тютюннику суждено было проводить в последний путь своего литературного побратима, об этом он расскажет в очерке-эссе «Светлая душа» по случаю 50-лет-него юбилея Василия Макаровича (Григор купил огромный букет чернобрывцев (бархатцев), взял билет на самолет, чтобы в Москве, в Доме кино, попрощаться с Шук-шиным) и посвятит последнему рассказ «Дикий», а также осуще-ствит переводы его произведений, художественную ценность кото-рых высоко оценил А. Шевченко:

«Я не знаю других переводов Шукшина на украинский. Рабо-та же Григора просто блестящая – впечатление такое, что русский писатель писал по-украински» .

Но, по-видимому, главное сход-ство обоих художников – в их идейно-эстетических принципах. Недаром Тютюнника называют украинским Шукшиным. Для В. Шукшина и Гр. Тютюнника люби-мый жанр – новелла (в мировую антологию новеллы, выданную в Японии, изо всех советских писа-телей включены лишь двое – В. Шукшин и Гр. Тютюнник.)

Герои Шукшина – фигуры неоднозначные, чудаковатые, что подтверждают уже и названия произведений: рассказ «Чудик», киносценарий «Странные люди». Слово «чудик» (то же, что и «чудак») стало нарицательным, определило направление в поис-ках дефиниций типов шукшин-ских героев (галерея шукшинских «чудиков», вырезанных из дерева, встречает посетителей на родине писателя, в селе Сростки). Герой рассказа «Чудик» – простодуш-ный сельский мужчина – попадает в пораженный глухотой и немотой урбанистический цивилизован-ный мир, который не принима-ет говорливого и компанейского выходца из далекого сибирского села.

Похожие на шукшинских «чудиков» и герои Тютюнника – например, мальчик Олесь из рас-сказа «Дивак» (в переводе на рус-ский – «чудак»). Он чувствителен к красоте и тайнам природы, его сердце, открытое для добра и спра-ведливости, смущают проявле-ния зла. Однако даже ближайшие люди (дед, учительница) не пони-мают мальчика, считают чудаком, не приспособленным к жизни.

62

В рассказе «Чудик» описаны факты (полет героя в самолете), случившиеся с самим писателем, о чем идет речь в одной из его статей. К тому же героя автор назвал сво-им собственным именем – Васи-лий, отношение к которому выра-жено в письме к Василию Белову: «Вася! (До чего у нас ласковое имя! Прямо родное что-то. Хоть однажды скажи маме спасибо, что ты не Владимир, не Вячеслав, а – Вася)» .

Возможно, называя аж трех героев Василиями (повесть «Ого-нек далеко в степи»), руководство-вался этим шукшинским принци-пом и Гр. Тютюнник, приметной особенностью индивидуального стиля которого также является автобиографизм (героя новеллы «Три зозулі з поклоном» («Три кукушки с поклоном») зовут, как отца писателя – Михаилом, и он тоже был арестован; вехи соб-ственного жизненного пути (учеба в ремесленном училище, тяжелые странствия Григора-подростка военными дорогами из донецко-го края на родную Полтавщину) осмыслены в повестях «Вогник далеко в степу» («Огонек далеко в степи»), «Климко», «Облога»). Шукшин также неоднократно дает своим героям фамилии известных ему людей: Куксины в новелле «Степкина любовь» (мать писате-ля во втором замужестве – Кук-сина); в рассказе «Мой зять украл машину дров!» в судьбе главного персонажа «маленького человека» Вени Зяблицкого художественно интерпретирована история, слу-чившаяся с другом автора Вениа-мином Зяблицким; в основу сюже-та рассказа «В профиль и анфас» положен реальный эпизод из жиз-ни двоюродного брата Василия Макаровича; этот факт исполь-

зован также в статье «Только это не будет экономическая статья», в которой обсуждались проблемы села.

Украинского и русского худож-ников волновали морально-эти-ческие категории, среди которых такие вечные ценности, как добро-та, справедливость, честность, совестливость. Одна из главных заповедей Шукшина – говорить правду (тот же чеховский принцип – «Не лгать даже в пустяках...»). Недаром одна из статей называет-ся «Нравственность есть правда». «Хочешь быть мастером, макай свое перо в правду, – писал Васи-лий Макарович. – Ничем другим больше не удивишь». Этой запове-ди следует и Григор Михайлович, который призывал «мучити прав-дою» читателя.

Шукшин близок украинскому читателю и тем, что еще несколько десятилетий тому назад обратил внимание на судьбу маленького человека (эту традицию в русской литературе успешно развивали А. Пушкин, Н. Гоголь, а в украинском писательстве ХХ века продолжили шестидесятники Б. Олийнык, И. Драч, Гр. Тютюнник), заговорил о дефиците человеческой доброты и духовности. «Нам бы про душу не забыть. Нам бы немножко добрее быть...» – декларирует Шукшин, обращая внимание на дефицит добра в человеческих душах. Ему вторит Гр. Тютюнник устами тет-ки Ялосоветы в повести «Вогник далеко в степу»: «Всі люди красиві, як добрі» [с. 148].

В 60-ые годы активизирова-лась тема мещанства – одна из магистральных в советской лите-ратуре, начиная с 20-х годов: «Обвинительное дело на мещан-ство наростало снежным комом, и если когда-то бичевали только

63

за абажуры и слоников на комо-дах, то постепенно мещанство было объявлено источником всех бичей человечества: от невыучен-ных уроков до фашизма». Эти мысли художественно трансфор-мированы и в повести Гр. Тютюн-ника «Облога», в рассуждениях бойца, бывшего учителя Калюж-ного, который противопоставля-ет гражданское, самоотвержен-ное – обывательскому: «... дрібне, егоїстичне, обережне в ім’я самого себе і своїх інтересів, – обиватель, коротко кажучи, виживає, бо він, як паразит, краще пристосований до життя, має більш розвинений інстинкт самозбереження. Всяке насильство над людським духом – то найкраще добриво для обивате-ля, як, скажімо, гній для черв’яка, найсприятливіша атмосфера для його утвердження і процвітання. «Вижив, бо зумів» – формула оби-вателя, його катехізис і заповідь нащадкам. Як зумів – це не має зна-чення. Змовчав, заховався за чиюсь спину в бою, прикинувся дурни-ком чи, не маючи ні розуму, ні так-ту.., дорвався до влади – яка, зреш-тою, різниця? Хто, розміркуймо, почав цю війну – Гітлер, Геббельс, Ріббентроп? Ой, ні. Обиватель... Гітлер з самого початку робив ставку на обивательський шлу-нок, самозакоханість і так званий патріотизм... Людство знає теорію і практику класової боротьби... Але воно не знає ні теорії, ні прак-тики боротьби з обивателем, бо це не клас, не конкретно визначена соціальна одиниця, а соціальний тип» [с. 246].

В. Шукшина также волновало засилье мещанской потребитель-ской психологии, мещанских вку-сов в сфере высокого искусства или пространстве самобытной национальной культуры («Живет

такой парень», «Привет Сиво-му!»). В статье «Вопросы самому себе» он одновременно спрашива-ет-отвечает: «Что есть мещанин? Обыкновенный мещанин сред-ней руки… Мещанин – существо, лишенное беспокойства, способ-ное слюнявить карандаш и раскра-шивать, беспрерывно, судорожны-ми движениями сокращающееся в сторону «сладкой жизни». Произ-водитель культурного суррогата. Взрастает это существо в стороне от Труда, Человечности и Мысли».

Поражены вирусом потреби-тельства герои одного из ранних рассказов В. Шукшина «Светлые души» (1961). Понять сущность образов произведения помогает такая рабочая запись автора: «Эпо-ха великого наступления мещан. И в первых рядах этой страшной армии – женщины. Это грустно, но так». К авангарду этой «страшной армии» принадлежат Василиса Калугина и Зоечка (меньше подда-ется мещанскому влиянию Аня), хотя выписаны фигуры эскизно, несколькими штрихами, как фон.

Более остро данная проблема предстает в рассказе «Игнаха при-ехал», сюжет которого построен на традиционной для «сельской прозы» ситуации – возвращение горожанина (выходца из села) в родные края. В художественном объективе Шукшина оказывают-ся поведение бывшего сельского жителя и взгляды на него одно-сельчан. Внешность и поведение Игнахи подчеркнуто театральны, претензионно-комичны и разо-блачают его душевную пустоту. Разыгрывается загодя заготов-ленный сценарий: состоятельные столичные гости – в дорогом наря-де, с дорогими подарками – удив-ляют сельскую родню, поучают, как надо есть, пить и заботиться

64

о «культуре тела». В то же время Игнаха не только демонстрирует успешную карьеру, но и пытается строить из себя перед односель-чанами «своего». Но искусствен-ность его поведения сразу броса-ется в глаза и находит осуждение как у городских, так и сельских жителей.

В первых отзывах на произве-дение критики главным образом акцентировали на проблеме отно-шений города и деревни, что огор-чало автора: «Жалко, что критики в образе Игнахи увидели противо-поставление города и деревни. Они не обращали внимание на то, что Игнаха-то – деревенский парень, что он, попав в город, овладел только внешними при-метами городской обывательской «культурности».

Автор так относится к своему герою не потому, что он выехал в город, а потому что воспри-нял лишь «мещанский набор» (В. Горн) признаков горожанина, не сохранив того хорошего, что у него было. В действительности, кон-фликт рассказа лежит в морально-этической плоскости, в нем проти-вопоставляется «культура тела», приобретенная Игнахой в мегапо-лисе, культуре души, утраченной им и сохраненной в селе. Поэтому неодобрительно выглядят рассуж-дения старого Байкалова: «Празд-ника почему-то не получилось».

В рассказе «Лида приехала» варьируются сюжетные колли-зии предыдущего рассказа (похо-жие даже названия): в семейный дом возвращается дочка, которая поехала осваивать «новые зем-ли». Однако критика указывала на «упрощенность, цитатность в разработке темы, обнаженность авторского лица» – черты не свой-ственные для зрелого Шукшина-

новеллиста, осознанные, очевид-но, им самим, что стали причиной отказа писателя от публикации этого произведения (опубликован после смерти художника, в 1977 году).

К подобным морально-этиче-ским коллизиям Шукшин обраща-ется и в других рассказах: «Сре-зал», «Свояк Сергей Сергеевич», «Вечно недовольный Яковлев». Обличительный антимещанский пафос рассказов Шукшина опира-ется на традиции «антиобыватель-ских» произведений Маяковско-го, на что есть прямое указание: «Маяковского на вас нет» («Лида приехала»).

Литературным двойником Игнахи (и Лиды) является Павел Дзякун из рассказа Гр. Тютюнни-ка «Син приїхав». При сходстве названий произведений, вынесе-ние в заглавие не имени собствен-ного (антропонима – имени героя), а нарицательного, вероятно, при-звано подчеркнуть универсаль-ность конфликта.

После длительного перерыва младший Дзякун с семьей при-езжает в родное село и, как Игна-ха, пытается удивить (поразить) односельчан своим материаль-ным состоянием, ограниченным комплектом конкретных бытовых вещей (это озвучено женой Павла Ритой): «В квартирі в нас... все є: гарнітур житомирський, холо-дильник «Донбас», телевізор «Ого-нек», стіральна машина «Ністра», пилосос... «Буран», правда, бо «Ракети» саме в магазинах не було» [с. 100]. И как вершина мате-риального благополучия – автомо-биль «Москвич». Это так похоже на жизненные принципы «свояка Сергея Сергеевича» (из одноимен-ного рассказа Шукшина), озвучен-ные им самим: «Я, как правило, в

65

Ялте отдыхаю. Не люблю в этих деревнях: в магазине ничего нет... А счас на очередь на «Волгу» стал. Советовали «Фиат» подождать, но, я думаю, они с этим «Фиатом» еще лет пять провозятся, а я за это вре-мя «Волгу» получу».

Чтобы излишне пощеголять, Дзякуны решили позвать гостей – «нужних людей, полєзних» [с. 108]. Однако материальная сытость не в состоянии скрыть духовное убо-жество Павла, не осознанное даже им самим.

У Шукшина в качестве судьи мещанского «хамья» традицион-но выступает «интеллигент духа», аскет и книжник, студент педин-ститута. А героя Тютюнника раз-венчивает не директор школы Иван Лукич (деятельный интелли-гент, человек «м’якої, навіть ніжної вдачі» [с. 109]): его «раскусил» друг детства, лесничий Митро Лобода, что не мог похвастаться набором человеческих доброде-телей («Митро, правда, такий що й гарячу смолу питиме» [с. 108].; «Митра хлібом не годуй, а дай повеличатися службою» [с. 110]. Многозначным кажется пьяное, на первый взгляд, ворчанье лесника: «Нас – не проведеш. Ні-і-і...» [с. 112]. Поэтому вышеупомянутые грустные рассуждения старого Байкалова находят продолжение в тютюнниковой ремарке: «Гулян-ки, однак, не вийшло» [с.110].

Критика отмечала в характе-рологии Шукшина наличие неко-торых постоянных портретных деталей, выполняющих функцию эмблемы мещанства: «толстая тетя с красным носом», «полные белые руки», «красные влаж-ные губы», «ярко-красные губы» («Лида приехала»). Тютюнник – мастер портрета – тоже исполь-зует емкие художественные

детали для разоблачения непри-влекательной сути обывателей: «Павло рудий, витрішкуватий, уже з пузцем і в капроновому капелюсі у дрібних дірочках, невістка Рита, товстенька, як куховка.., та одинадцятимісячний онук Борько, такий собі некри-кливий витрішкатенький опецьок з ріденьким, рудим, як у батька, чубчиком» [с. 99]. Наименьший из Дзякунов имел и «малорухомі батькові очі»; Павел «дивився своїми малорухомими риб’ячими очима» [с. 100].

Общие черты внешности (отец «з сином у нових капелюхах з дірочками» [с. 99]) и поведения старшего и младшего Дзяку-нов (Никифор во всем разделяет жизненные принципы Павла) и отражение их в самом маленьком отпрыске аккумулировали в себе глубокий символический подтекст – «наследственность», генетиче-скую живучесть болезни мещан-ства.

В рассказе В. Шукшина «Дебил» (изначальное название «Шляпа» ) названный головной убор также становится своеобраз-ным маркером принадлежности к высшему – не сельскому – сосло-вию (похожую смысловую нагруз-ку можно наблюдать в украинской литературе, например, у И. Нечуя-Левицкого: «Він думає, як убрав-ся у рукавички та в шляпу, то вже має право знущатись над нами, бідними!».

Анатолий Яковлев стремится избавиться от обидного прозвища (вынесенного в заглавие расска-за) благодаря купленной шляпе, что становится сквозной художе-ственной деталью, приобретая для него некое сакральное значение, потому что он убежден: «Шляпа украшает умного человека». Поэ-

66

тому на раздраженный коммента-рий продавщицы, что он выбирает шляпу, как невесту, герой отвеча-ет: «Невесту, уважаемая, можно не выбирать: все равно ошибешься. А шляпа – это продолжение челове-ка. Деталь. Потому я и выбираю».

Однако ответ персонажа, по существу, удачно разрушает эту «сакральность», ведь прочитыва-ется ироничный подтекст: на одну ступень (даже выше!) поставлены вещь и человек. И сам мужчина в финале произведения осознает крах иллюзий, что шляпа способ-на изменить отношение к нему (как к умному и образованному человеку) односельчан и даже соб-ственной жены.

Шукшинские неизменные эпитеты на обозначение внеш-ней атрибутики потребительства (излишне красные губы) будто перенесены в новеллу Гр. Тютюн-ника «Нюра»: у Илько – «червоні, веселі, хай трохи й великі губи»; «округлений, як у рибини, черво-ногубий рот», «Губи у хлопця були великі, товсті й червоні, як зябра у тільки що спійманої риби», за что Иван Кирячок мысленно называет потенциального зятя «краснопер» [с. 118-120].

Кроме названных, у Гр. Тютюнника есть и другие эпи-теты-фавориты, – например, «рудий» (рыжий). Рыжие Дзяку-ны, «руда, кучерява чуприна» [с. 118] у Илько, Карпо, муж Марфы, в новелле «Три зозулі з поклоном», – «товстопикий був, товстоногий. І рудий... Як стара солома» [с. 142].

Традиционно (еще в фолькло-ре) рыжему цвету придавалось пренебрежительное и скептиче-ское значение, вспомним, семей-но-бытовую украинскую песню («Любив козак три дівчиноньки:/ Чорнявую та білявую,/ Третю

руду та поганую... ») или песенную партию Макогоненко в «Наталці Полтавці” И. Котляревского: «Дід рудий, баба руда,/ Батько рудий, мати руда,/ Дядько рудий, тітка руда,/ Брат рудий, сестра руда,/ І я рудий, руду взяв,/ Бо рудую спо-добав». В романе «Мастер и Мар-гарита» М. Булгакова этот цвет приобретает символично-мисти-ческую коннотацию: «огненно-рыжий» Азазелло как олицетворе-ние мира зла.

Иван Кирячок, прозванный из-за пугливого нрава по имени жены «Нюрой» (так называется и рассказ), напоминает Шукшин-ского Баева («Беседы при ясной луне»). У них общие профессии – конторщиков-счетоводов: «Баев всю жизнь проторчал в конторе… – все кидал и кидал эти кругляшки на счетах, за целую жизнь, навер-ное, накидал их с большой дом». Нюра тоже работал счетоводом в колхозе до выхода на пенсию: «Єдине, що він знав і умів у житті, – рахувати на рахівниці, навіть не дивлячись на кісточки, та носи-ти в руці портфелик так, щоб він трохи покивував» [с. 116]. Жена и дочери оберегали Нюру от черной сельской работы, считая ученым человеком. Да и сам Нюра пытался выделиться среди крестьян даже своей внешностью – нарядом, в котором своеобразными маркера-ми выступают «хаковий костюм», «білі валянки», «драпове пальто з ягнячим коміром», «портфелик» (уменьшительный суффикс, оче-видно, для обозначения не просто «маленького», а ничтожного чело-века, что его носит) [с. 116]. Старый Баев тоже верит в собственную «избранность», что он «редкого ума человек» : «Вот чую серцем: не крестьянского я замеса. Сро-ду меня не тянуло пахать или там

67

сеять… – ни к какой крестьянской работе… Вот в конторе посижи-вать, это по мне…». Но при этом образ Нюры звучит более драма-тически: в нем аккумулирован-ная трагедия «маленького челове-ка», сформированного во времена культа, об этом свидетельствуют его пугливый вид и поведение. Тогда как образ Баева скорее оли-цетворение психологии малоза-метного, успешного мещанина.

В наративах Тютюнника и Шукшина нередко используются в качестве интертекстем народ-ные песни (соответственно укра-инские и русские), что выполняют важную эстетическую функцию. Например, в рассказе «Оддавали Катрю» идет речь о могучей пре-образующей силе народной поэ-зии: народная песня «Ой, братику, сокілоньку…» стала средством духовного единения сельской общины, символом связи поко-лений. Слова «давньої, ущерть налитої смутком пісні, з якою виросло не одне покоління хуторян і не одне покоління пішло на той світ» [с. 93] способны растрогать, успокоить задиристых односель-чан и сварливых женщин-сосе-док, ругающихся за земельную межу, разбудить нежные, искрен-ние чувства у жениха и его друга («корінного донбасівця»), оторван-ных от своего корня и денациона-лизированных.

Волшебное, преобразующее влияние имеет песня в устах немо-лодой супружеской четы Антипа и Марфы («Одни»). Она помогает украсить однообразные одинокие вечера, подняться над будничными заботами, задуматься над вечным и уходящим, разбудить угасшие чувства: «И в теплую пустоту и сумрак избы полилась тихая свет-лая музыка далеких дней молодо-

сти. И припомнились другие вече-ра, и хорошо и грустно сделалось, и подумалось о чем-то главном в жизни… Пели не так чтобы очень уж стройно, но обоим сделалось удивительно хорошо. Вставали в глазах забытые картины. То степь открывалась за родным селом, то берег реки, то шепотливая топо-линая рощица припоминалась, темная и немножко жуткая… Не стало осени, одиночества, не стало денег, хомутов…»

Обоих писателей объединял интерес к проблемам морали и духовности, тайнам человеческой души. Критика справедливо виде-ла в творчестве В. Шукшина «пси-хологически достоверное отраже-ние глубинных перемен в душе советского человека 1950-1960-х годов». Едва ли не в каждом его произведении встречается слово «душа», причем в разных контек-стах. Председатель колхоза, неуто-мимый труженик Матвей Рязанцев («Думы»), все радости и огорче-ния которого связаны с работой, на склоне лет пытается познать (аж как-то болезненно), что такое любовь и смерть, смысл жизни в целом и смысл собственного пред-назначения на этой земле: «Что-то на душе у меня... как-то... заво-рушилось. Вроде хвори чего-то»; «А хворь в душе не унималась»; «И поднималась в душе хворь. Но странная какая-то хворь – желан-ная. Без нее чего-то не хватает». Такие же душевные муки чув-ствует и герой рассказа «В про-филь и анфас» Иван, у которого «душа все одно вялая какая-то» и которого не может удовлетворить материальная сытость («Я не могу только на один желудок рабо-тать»). Он стремится вырваться из объятий будничности, хочет боль-ших, настоящих чувств, мучается,

68

не найдя ответа на поставленные самому себе вопросы: «Но чем успокоить душу? Чего она у меня просит? Как я этого не пойму!.. ночью думаю-думаю – до того плохо станет, хоть кричи».

Эти вопросы, мучающие шук-шинских героев, экзистенциаль-ны по своей сути, что позволяет исследователям вполне логично рассматривать упомянутые произ-ведения в контексте «философии существования» («Основная про-блема экзистенциализма – про-блема духовного кризиса, в кото-ром оказывается человек, и того выбора, который он делает, чтобы выйти из этого кризиса» ) и сопо-ставить, например, последний рас-сказ с повестью А. Камю «Посто-ронний» (американский ученый Дж. Гивенс).

Такие же мучительные вопро-сы терзают Алешу Бесконвойно-го в одноименном произведении («Что мне, душу свою на куски порезать?!» ). Он находит «желан-ный покой на душе» лишь в сво-бодный от будничных забот суб-ботний день, когда устраивает себе настоящий праздник – баню, когда имел возможность раз-мышлять над смыслом жизни, ее законами, оправданностью соб-ственного существования: «Вся-кое вредное напряжение совсем отпустило Алешу, мелкие мыс-ли покинули голову, вселилась в душу некая цельность, крупность, ясность – жизнь стала понятной». А еще душевное спокойствие при-ходило от осознания способности любить – родную землю, детей, людей: «Стал стучаться покой в душе – стал любить». Концепт «душа» как основа психической жизни человека, его внутренний мир выступает у Шукшина и в негативном экспрессивном контек-

сте, как брань, выражение острой досады, возмущения («Язви тебя в душу» , «в душу мать-то...»)

Очевидно, и сам Шукшин, как и его мечущиеся, бунтующие герои, жаждал светлого «празд-ника души» – «свята душі». Не потому ли очерк о побратиме Гри-гор Михайлович назвал «Светлая душа». Вот как Тютюнник опи-сывает свое впечатление от про-смотра фильма «Калина красная» и его героя Егора Проскудина, которого играл Шукшин: «Єгор – добра душа... Єгор хоче «свя-та душі». Єгор – нещасна душа... Він хоче розуміння своєї прибитої душі...»

В ряде произведений В. Шук-шин поднимает проблему твор-ческой личности, мастера и его дороги к храму. Так, в рассказе «Мастер» дорога к храму Сем-ки Рыся – это путь его духовного становления. В образной системе произведения центральное место занимает образ сельской церкви, которую пытается собственноруч-но отремонтировать, возродить Семка, не безразличный к тому, что «такая красота пропадает». Эта старенькая каменная церковь, построенная в ХVІІ веке, «стоя-ла в деревне Талице» , – название деревни вблизи родного села Шук-шина Сростки, на другом берегу реки Катунь. Небольшая церковка необычной красоты – будто род-ная сестра собора из одноименно-го романа О. Гончара. Герои Гон-чара, равно как и Семка, пытаются сохранить для потомков прекрас-ное творение казацкого зодчества от новейших разрушителей. Если Семка хочет спасти церковное сооружение, то Шурыгин (рас-сказ «Крепкий мужик», образу-ющий с предыдущим рассказом своеобразный диптих: оба произ-

69

ведения объединены общей темой и героями-антагонистами) окон-чательно ее разрушит. Бригадир Шурыгин аккумулировал в себе ряд черт своего литературного двойника –чиновника от культу-ры Володьки Лободы из «Собора». Как и Володьке, бригадиру хочет-ся уничтожить церковь, невзирая на протесты родной матери, жены, односельчан, особенно учителя («Вы не имеете права! Ее враги не тронули!.. Варвар!.. Учитель вдруг сорвался с места, забежал с той стороны церкви, куда она должна была упасть, стал под сте-ной...

– Становитесь все под стену! – кричал учитель всем. – Станови-тесь!.. Они не посмеют! Я поеду в область, ему запретят!..»)

Герои романа О. Гончара так-же поднимаются на защиту собо-ра, а учитель Фома Романович становится глашатаем идеи про-изведения: «Собори душ своїх бережіть...»

И хотя в духе атеистиче-ских времен в церковь не ходили («Ведь все равно же не молились, паразитки») и не использова-лась она по назначению (служила

складским помещением), сельча-не больно переживают ее разру-шение, потому что она придава-ла духовную силу, стала для них определенным ориентиром, оли-цетворением родного дома: «Да, бывало, откуда ни идешь, а ее уж видишь. И как ни пристанешь, а увидишь ее – вроде уж дома. Она сил прибавляла».

Похожие перипетии и в «Собо-ре» Гончара, что могло бы стать предметом отдельного разговора.

Идейно-эстетические поиски Василия Шукшина близки Григо-ру Тютюннику. Иначе последний ни поддержал бы старшего побра-тима в разгар «антисоборной» компании искренним письмом с высокой оценкой произведе-ния: «Орлиний, соколиний роман Ви написали, роман-набат!.. Це написано геніально, Олесю Терентійовичу...»

При всем сходстве личных судеб и творческих принци-пов Василий Шукшин и Григор Тютюнник – разные писатели. Один создал глубинно русские характеры, другой – украинские. Каждый из них был сыном своего народа и своей земли.

СНОСКИ И ПРИМЕЧАНИЯ1 Рерих Николай Константинович (1874-1947) – ученик Архипа Куинджи, закончил

Петербуржскую академию искусств, в которой учился и Т. Шевченко; работал также на Украине в области монументального искусства, — по эскизам Рериха выполнены две мозаики («Покрова») для церкви в с. Пархомовке на Киевщине и мозаики для Троицкого собора Почаевской Лавры. Еще в юном возрасте М. Рерих находился под воздействием таких выдающихся украинцев в свое время, как Шевченко, Н. Гоголь, А. Куинджи, Н. Костомаров, Д. Мордовцев, М. Микешин (автор памятника Богдану Хмельницкому в Киеве). Последний заметил незаурядные художественные способности у Николая и пото-му убедил его отца отдать парня в ту же художественную академию, в которой учился и жил Тарас Шевченко, мемориальную мастерскую которого удерживал Микешин. В ней же Микешин давал и первые уроки Николаю. Там Рерих услышал и увидел произведе-ния Шевченко, которые произвели на него неизгладимое впечатление. «Кобзарь» стал настольной книгой для Рериха. Он возьмет ее с собой в странствия по всему свету и впервые ознакомит с «Кобзарем» Индию. Вот что вспоминает сын Рериха Юрий во время пребывания в Киеве в январе 1959 года: «Кобзарь» принадлежал к любимым книгам отца и часто читался в семейном кругу Рерихов. Отец на протяжении всей жизни очень любил Шевченко. Рерих много путешествовал и увлекался Украиной, ее языком и культурой. «Я

70

не знаю таких поющих и музыкальных народов, как украинский и прибалтийский», — писал он на склоне жизни.

Сам Михаил Микешин познакомился с Шевченко в 1858 г. в Петербурге, часто встре-чался с ним, иллюстрировал «Кобзаря», создал скульптурные портреты Шевченко. Мно-го сделал для увековечения памяти Шевченко: опубликовал несколько материалов о нем в журнале «Пчела». В 1890-х гг. вместе с Д. Менделеевым, И. Репиным и другими деяте-лями культуры учредил в Петербурге «Общество имени Тараса Шевченко» для помощи петербуржским студентам — выходцам из Украины. М. Микешин сохранил «Портрет Лукерьи Полусмаковой» — рисунок, на котором Тарас Шевченко изобразил свою послед-нюю (?) любимую и который после разрыва отношений хотел разорвать, но Михаил Оси-пович его отнял и сохранил.

2 См. об этом детальнее в статье: Ромащенко Л. Роман В. М. Шукшина «Я пришел дать вам волю» и современная украинская историческая проза. Шукшинские чтения: Сб. мате-риалов научных конференций, посвященных памяти В. М. Шукшина. Волгоград: Изд-во МОУ ЦДОД «Олимпия», 2014, с. 8-23.

3 Цит. по: Глибчук У. Взгляд сквозь века. День, 2006, 27 дек.4 Шкляр В. Чорнобривці для Шукшина. Столичные новости, 2004, 17-30 авг. 5 Ленська С. Образ матері в малій прозі Василя Шукшина і Григора Тютюнника. Рідний

край, вип. 1 (22), 2010, с. 126-129.6 Шевченко А. Дела человеческие. Шукшин В. Беседы при ясной луне. Київ: Веселка,

1991, с. 5-12; Шевченко А. Щастя й злощастя Григора Тютюнника. Тютюнник Гр. Смерть кавалера: Повісті і оповідання. Київ: Махаон-Україна, 2001, с. 5-16.

7 Тютюнник Гр. Смерть кавалера: Повісті і оповідання. Київ: Махаон-Україна, 2001, с. 22. Далее, ссылаясь на это издание, будем указывать страницу в тексте.

8 Шукшинская энциклопедия . Гл. редактор и составитель С. М. Козлова. Барнаул, 2011, с. 188.

9 См.: Глибчук У. Взгляд сквозь века. День, 2006, 27 дек.10 Цит. по: Шевченко А. Дела человеческие. Шукшин В. Беседы при ясной луне. Київ:

Веселка, 1991, с. 11.11 Там же, с. 11.12 Шукшинская энциклопедия . Гл. редактор и составитель С. М. Козлова. Барнаул, 2011,

с. 419.13 Цит. по: Шевченко А. Дела человеческие. Шукшин В. Беседы при ясной луне. Київ:

Веселка, 1991, с. 11.14 Цит. по: Кухановец Д. Доброта, совестливость, сострадание. Барнаул, №2, 2011, с. 122.15 Шукшинская энциклопедия . Гл. редактор и составитель С. М. Козлова. Барнаул, 2011,

с. 197.16 Там же, с. 197.17 Там же, с. 336.18 Там же, с. 142.19 Там же, с. 197.20 Шукшин В. Беседы при ясной луне. Київ: Веселка, 1991, сс.311, 313.21 В статье «Монолог на лестнице» Шукшин писал о настороженном отношении сель-

ских жителей к шляпе, поскольку этот головной убор ассоциируется с жителем города, интеллигентом.

22 Нечуй-Левицький І. Зібрання творів у десяти томах, т. ІХ. Київ: Наукова думка, 1967, с. 244.

23 Шукшин В. Беседы при ясной луне. Київ: Веселка, 1991, с. 21024 Там же, с. 210.25 Там же, с. 284.26 Там же, 284.27 Там же, с. 291.28 Там же, с. 307.29 Мотеюнайте И. В. Герои Василия Шукшина и литература: чтение «простого совет-

ского человека». Slāvu lasījumi. Cлавянские чтения, том Х. Daugavpils Universitātes Akadēmiskais apgāds „Saule”, 2014, с. 158.

30 Шукшин В. Беседы при ясной луне. Київ: Веселка, 1991, с.346-347.31 Там же, с. 125.32 Там же, с. 126.33 Там же, с. 126.

71

34 Шукшинская энциклопедия . Гл. редактор и составитель С. М. Козлова. Барнаул, 2011, с. 44.

35 Шукшин В. Рассказы. Москва: Изд-во „Русский язык”, 1979, с. 195.36 Там же, с. 196.37 Там же, с. 200.38 Там же, с. 201-202.39 Там же, с. 199.40 Шукшин В. Беседы при ясной луне. Київ: Веселка, 1991, с. 325.41 Тютюнник Гр. Світла душа. В сети: http://ukrclassic.com.ua/katalog/t/tyutyunnik-

grigir/957-grigir-tyutyunnik-svitla-dusha?showall=1 (11.07.2016).42 Шукшин В. Рассказы. Москва: Изд-во „Русский язык”, 1979, с. 230.43 Там же, с. 227.44 Там же, с. 221.45 Гончар О. Собор. Київ: Дніпро, 1989, с. 170.46 Шукшин В. Рассказы. Москва: Изд-во „Русский язык”, 1979, с. 223.47 Там же, с. 224.48 Цит. по: Коваль В. «Собор» і навколо собору. Київ : Молодь, 1989, с. 33-34.ЛИТЕРАТУРАГлибчук У. Взгляд сквозь века. День, 2006, 27 дек.Гончар О. Собор. Київ: Дніпро, 1989.Коваль В. «Собор» і навколо собору. Київ : Молодь, 1989.Кухановец Д. Доброта, совестливость, сострадание. Барнаул, №2, 2011, с. 117-122.Ленська С. Образ матері в малій прозі Василя Шукшина і Григора Тютюнника. Рідний

край, вип. 1 (22), 2010, с. 126-129.Мотеюнайте И. В. Герои Василия Шукшина и литература: чтение «простого советского

человека». Slāvu lasījumi. Cлавянские чтения, том Х. Daugavpils Universitātes Akadēmiskais apgāds „Saule”, 2014, с. 158-168.

Нечуй-Левицький І. Зібрання творів у десяти томах, т. ІХ. Київ: Наукова думка, 1967.Реріх_Микола_Костянтинович. В сети: http://uk.wikipedia.org/wiki/Реріх_Микола_

Костянтинович (11.07.2016).Ромащенко Л. Роман В. М. Шукшина «Я пришел дать вам волю» и современная укра-

инская историческая проза. Шукшинские чтения: Сб. материалов научных конференций, посвященных памяти В. М. Шукшина. Волгоград: Изд-во МОУ ЦДОД «Олимпия», 2014, с. 8-23.

Тютюнник Гр. Світла душа. В сети: http://ukrclassic.com.ua/katalog/t/tyutyunnik-grigir/957-grigir-tyutyunnik-svitla-dusha?showall=1 (11.07.2016).

Шевченко А. Дела человеческие. Шукшин В. Беседы при ясной луне. Київ: Веселка, 1991, с. 5-12.

Шевченко А. Щастя й злощастя Григора Тютюнника. Тютюнник Гр. Смерть кавалера: Повісті і оповідання. Київ: Махаон-Україна, 2001, с. 5-16.

Шкляр В. Чорнобривці для Шукшина. Столичные новости, 2004, 17-30 авг. Шукшин В. Беседы при ясной луне. Київ: Веселка, 1991.Шукшин В. Рассказы. Москва: Изд-во „Русский язык”, 1979.Шукшинская энциклопедия . Гл. редактор и составитель С. М. Козлова. Барнаул, 2011.

72

поэзия

Бийск

ому Вес

тнику – 15 лет

Владимир СКиФ

каРтоЧНЫй ШуЛЕР

Ты – карточный игрок, ты шулер,Царишь ты посреди времён,Талантлив, как Спартак Мишулин,И изворотлив, и умён.

Играешь, будто проверяешьСоперника – на точный глаз.Ты карты в пальцах растворяешь,Выигрывая всякий раз.

Тебя партнёры не любили, Ты грабил их и шёл на дно.Но как тебя однажды билиВ пустом московском казино!

О, шулер, шулер, ты – младенецВ сравненьи с теми, кто странуТо проиграет, то разденет,То бросит в новую войну.

Их снятые с России пенкиПослаще шулерских твоих.Вот этих бы поставить к стенке,Да нету Сталина на них!

* * *

Завалило город ватой.Время свадеб подошло.«Хлопцы, сватью или сватаЗасылайте на село.

Там, где тихие криницы,Где ещё пшеницу жнут,Вас окрестные девицыПод подсолнухами ждут.

Владимир Петрович СКиф (Смирнов) родился в 1945 году. русский поэт, дет-ский писатель, литературовед. член союза писателей россии, секретарь правле-ния союза писателей россии, заведующий отделом поэзии журнала «сибирь» (г. иркутск). автор многих книг, лауреат многих литературных премий.

живет в городе иркутске.

73

За женою, за девицейПоезжайте на село.Там у них такие лица,Будто солнце их зажгло.

Там, у каждой ─ крупорушка,Там, у каждой ─ ремесло».И поверил я старушке,И поехал на село.

«Как алмазу дать огранку?» ─Думал я, спеша во мглу.Посмотрел: как будто танкиПрокатились по селу.

Деревенские останкиТри-четыре бабки жгут.И в сельпо две наркоманкиНаркомана-принца ждут.

НЕВиДаННЫй соН

Ночью мне снился невиданный сон:Мир без обмана.Ангел садился на чистый песокРусского стана.

Всё было нашим ─ Россия, Москва,Поле и солнце.Где нам свои не качали праваШляхта, эстонцы.

Крым, Севастополь ─ родные углы,Их не украли.А Украина, ребята-хохлы ─Русскими стали.

Снилась Россия счастливых людей,Сильных, не слабых.Снилась Москва без масонских затейИ без Зурабов.

74

Надо уже было к свету вставать,Дворник загаркал.Тут понесли сбереженья сдаватьСто олигархов.

Каждый из них приносил триллионВ Госбезопасность…И Абрамович украсил мой сон,И Дерипаска.

…Я издавал то ли смех, то ли стон,Дух мой дивился.Ах, какой чудный и правильный сон!Жаль, что не сбылся!

уЧитЕЛьНиЦа

Она идёт через дорогуВ своей подбитой, старой шубке.Какой ей быть, угодно Богу,А ей вослед несутся шутки,

Что, мол, такая ─ никакая!Одета плохо, не по моде.И воду вёдрами таскает,И пропадает в огороде.

Что нет причёски, маникюра,Богатства нет, детишек двое.Ещё, представьте, эта дураПо мужику ночами воет.

Она идёт и слов не слышит,Которые ─ любого ─ ранят.А дома двое ждут мальчишек,И печка, и цветок герани.

Она идёт к своей недоле,Несёт крупу и булку хлеба.Но даже в темень среди поляЕй Божьим светом светит небо.

75

* * *

Я не знаю, куда взвился день мой пылающий:Почернели цветы и листы камыша…В небе стынет печаль, стонет свет отлетающий,Стала тесной земля и заблудшей душа.

Гнётся ива в ночи и с тоской беспощадноюОбнимает луны безответную тень…Вспоминает судьба мою жизнь не парадную,Всё пытаясь поймать улетающий день.

День уже иссечён злыми ветрами времени,Он пробитым крылом еле плещет вдали.Ему падать ещё с пулей-дурою в темениИ, быть может, спастись, но уже вне земли…

ВЕРГиЛий

Чтó возле ада нам скажет сегодня Вергилий,Ставший для Данте прославленным поводырём?Мы с ним соратники, адовы слуги, враги ли?Данте в аду, а кого мы ещё подберём?

Ждут нас Горгона, и Цербер, и фурий преграда,В коих таится последнего вздоха цена.Данте и девять кругов злополучного Ада,Круг замыкался, и падала в бездну стена.

Помнил Вергилий все камни и все закоулки,Где проходил неземной, неизведанный путь,Но всякий раз запинался в безвременье гулком,Мыслил обратно в пустынную брешь повернуть.

Стану Вергилием жизни, а кто станет Дантом?Как страстотерпца, подобного Данте, найду?Где же мне взять эту бездну ума и таланта,Чтобы Вергилием быть в современном аду?

76

* * *

Тамаре Бусаргиной*

Премудрости жизни не выучишь разом,Не выстоишь воином в поле святом…Когда вдруг заилятся сердце и разум,Охота прийти в твой обласканный дом.

Я чтил твои встречи, слова, разговоры,К тебе направлялся мой вектор стихов.В России валились дома и заборы,И тлела деревня среди угольков.

Грома затихали, а войны гремели,Былое в веках уставало от дум…А помнишь, как с Глебом вы слушать умели,И, кажется, рядом сидел Аввакум.

Князь Игорь вбегал Аввакуму на смену,Забыв, что он половца бил на скаку…Глазами Кончак пробуравливал стену,Как только я «Слово» читал «о полку».

Я знанья свои в вашем доме упрочил,Когда святорусскому слову внимал,Я в вашей семье обретал средоточье,И веру, и правду, и честь принимал.

…И мне никогда не забыть в этом доме,Как свет и любовь полыхали в крови,Где жил Аввакум в чёрно-бархатном томе…И мне не избыть благодарной любви!

*тамара бусаргина – вдова выдающегося русского писателя Глеба Пакулова, автора романа о протопопе аввакуме «Гарь», выпущенного издательством «вече» в серии «сибириада»

77

* * *

Мир тяжёлый вокруг, он и новый и древний,От орудий глубокие в нём колеи.А я снова во сне навещаю деревню,Крутояры мои, глухомани мои.

Светит грустная даль и угрюмится осень,По откосам дорог конский щавель стоит.Терпкость прошлого дня Тёплый воздух приноситИ щемящую боль в птичьих криках таит.

Запахнула печаль до китайской границыПустоту одичавших и жухлых полей.Снится им или нет золотая пшеница,Молодых колосков сладкий запах и клей.

Но лежит пустота целиной поднебесной,И молчит пустота над деревней моей,Обернулась земля нескончаемой бездной,И не стало в России лугов и полей.

Мне охота кричать, чтобы лоно земноеСтало жить и рожать, пить дожди и ручьи.Слышу – стонут во тьме, убегая за мною,Крутояры мои, глухомани мои…

78

игорь тЮленеВ

кЕРЧЕНский Мост

Здесь море нездешнею силойОпоры вжимает в пески.На этих железах РоссияСтоит широко по-мужски!

А мы же глаголы швыряем,Как глыбы под будущий мост!Чтоб Русское море под намиНавеки с Россией срослось.

Ты видишь, как строят дорогу?Где рельсы и мысли впритык!Оттуда возносится к БогуВ зазубринах русский язык.

* * *

Прошли мимо окон стихи луговые,Стихи-буреломы за ними бредут,Цепляя сучками цвета голубые…Люблю васильки – их полно нынче тут!

Идут мимо дома родного поэтаСтихи – проложил же им кто-то маршрут?И клён шелестит, словно флаг сельсовета,Как средство от гриппа и прочих простуд.

Стихи не гремят по земле кандалами,И в кровь не сбивают подошвы свои.То днями живут они, то временами.Их в небо возносят восторги твои.

Они как молитвы, как ангелов крылья,Не стой против неба, талантом хвалясь…Не можешь писать? – Так рыдай, от бессильяСлезами смывая с души своей грязь.

игорь николаевич ТюленеВ – родился в 1953 году. русский поэт. член сою-за писателей россии, секретарь правления союза писателей россии. автор многих сборников стихов и поэтических публикаций. отмечен литературными премиями.

живет в городе Перми.

79

* * *

Может, хватит рыдать над Державой!Мол, отстанут когда-то иль нет?..Подпоясанный русскою славойЗа неё заступился поэт!

От Уральских суровых подзоловДо Аляски разгоним коней,Нет, Россия не имет позораС густо-синим прищуром, как Гжель.

Заиграют гражданские силы!Твёрдость духа отсель и досельОбожмет золотую Россию -Зазвучит соловьиная трель.

От земли до космических пашенИ опять до земли свысока...Отпадут от Отчизны «не наши»,Словно слепни с груди рысака.

укРаиНка

Ты сидишь напротив, недотрога.Плавает в черновиках перо…Знаю, что таких, как ты, немного.Что тебя в Россию привело?

Родины обманутой запреты,Суржик олигарха, «вырви глаз»!Выдыхаю – Господи, мой Светы,Что броженье не коснулось нас.

Нелегка домой твоя дорогаМимо президентов и бомжей.Недотрога, отдохни немногоОт войны, беды и грабежей.

Верь мне, что наступит день счастливый.Завтра перебесится страна.Примешь ты душою сиротливой,Золотые русские слова.

80

* * *

Мы никого не обижаем,Хотя не любит нас никто.Мы даже с луга не шугаемКоня, хоть будь он «конь в пальто».

На наших кожаных диванахГерои классиков сидят.На наших сельских сыроварняхФранцузский шарит продотряд!

Нас нудно жизни поучаетТо демократ, а то глупец,Купец ли в караван-сарае…Или заезжий молодец!

Мы гневный взор вперяем в книгу,Чтоб не сорваться по злобе.Походит на попа расстригуПоэт с тайфуном в голове.

А нетерпимым быть негоже,Хотя душа опалена!И всё же Родина дороже!И всё же Родина одна!

ЖуРаВЛи

Журавли застолбили поэтов,Как глаголы из книжек летят…Я же помню и знаю об этом,Но они и меня не щадят?

Снова в памяти Красная площадь,А за нею Калиновый мост.А по небу крылатая лошадьТащит клин из московских широт.

Машет крыльями серая стая,Я в ответ им рукой не махну,Потому что, тоске потакая,Вслед лишь профилем русским шмыгну.

81

* * *

И я когда-то стану стариком? –Так думал, я годов не замечая.Вот посох мой и борода седая,И нет друзей – одни враги кругом!

Вслед татарчонок мне кричит: – Бабай!Внук Игорёша произносит: – Деда!Уже седьмой десяток, почитай?Судьба, как осенью страна, – иного цвета.

Я многих старцев на земле засталИ гениев родной литературы.Конечно, попадались бабы-дуры,Но я берёг для дерзких пьедестал!

Ну, где они, любимцы русских музС горящим взором и отважным сердцем?В узилище земли открыты дверцы –В них закатился наш Большой Союз…

Давненько взяли русские Казань,Туда свободно ездят московиты,Без казаков, пищалей и без свиты,С которой ездил русский Государь.

Во мгле несётся месяц молодой,Словно вожак бесстрашной волчьей стаи.Мы всё, что не доделали, оставимМальчишкам с неотросшей бородой.

Завидовать не станем никому,Пусть молодости флаг на солнце реет!И эта мысль, поэту душу греет,Так будет!.. по хотенью моему.

82

ВоЛкоДаВ

Когда я был наглее и моложе –Соперников через забор бросал.А побеждённые всегда кривили рожи,А я к своим победам привыкал.

И вот привык! Вошёл во вкус и внемлюВсем серым чуженинам наших дней:- Я волкодав! Когда дерусь за землю,За пядь любимой Родины моей!

* * *

От ресниц взмывают бликиИ уходят в толщу вод.Спит в плацкарте мой великийБогоизбранный народ!

У него носки дырявыИ в карманах ни гроша…А банкиры все трехглавы,Им драконы – кореша!

И не Тютчев, не ЕсенинНе растопят их сердец?Ротшильд – их зловредный генийС долларом наперевес!

Ворох иудейских басенС детства в лоб банкира вбит…Пугачев где, Стенька Разин…Эти карты нечем крыть.

Да зачем нам это надо?Мне довольно и того -Жить не поздно и не раноСредь народа своего.

83

маргарита СоСниЦКая

боГ о боК

ГРоЗа На ДаЧЕ

Перед дождём так полнокровно оживают краски,Вплывает в небеса флот белых каравелл,А Громовержца канонадные огласкиНас отрывают от житейских делИ заставляют небу поклониться,Благодарить за то, что позвало,Дало живой воды умыться,Повергло засуху, уныние и зло.Перед дождём становится объёмнойНеба могучего царица синева,Затем вздымаются бушующие волны,И озаряет бездну молнии стрела.Ты замираешь в доме, как в ковчеге,Средь волн всемирного небесного потопа,Но Громовержецъ думает о человекеИ видит в нём по своему подобью бога.

* * *

Я качаюсь на синих волнах,Как лучи, разметалися локоны,Тонет небо в бездонных глазах,Я лечу по нём ясным соколом.

Видит сокол, на синих волнахТо ль русалка лежит, то ль Горгона,Камнем падает вниз – ловчий птах –И с русалкой Горгоною тонет.

И в подводном сияющем царстве,В роще из затонувших колоннНачалось наше с соколом странствиеДо скончанья и после времён.

Маргарита Станиславовна СоСницКаЯ – поэт, прозаик, публицист, доктор филологических наук, профессор. специалист по русскому зарубежью. член союза писателей россии.

живет в москве.

84

ВЕтЕР стРаНстВий

1Ветер странствий – могучий соавтор,Он такое умеет творить,Завертеть в чистом поле торнадоИ навеять сюжетную нить.Ветеp странствий – соавтор, попутчик,Много видел, повсюду бывал,Он архива секретного лучше,Сколько свитков сгоревших листалИли тех, что в глухих подземельяхЖдут, когда же наступит их час…А соавтор, легко всё объемля,Мне поведал, что в них, не таясь.Ветер странствий – он ветреник вольныйИ выветривать грусть виртуоз,И не вспомнишь, бывало ли больно,Если странствия ветер унёс.Ветер странствий – капризный попутчикМагелланов, колумбов и васко де гам:Он для них есть божественный случай,А на деле – брат старший орлам.

2Разчеши меня, ветер избранник,Своей лёгкой солёной рукой,Ухожу за тобою за грани,Не закрывши окна за собой.

Ветер, ветер, свободный избранник,Моих дней и зовущих дорог!Знать дано было б нам всё заране,Мы не ведали б, что значит рок.

Ветер странник, властитель могучий,Ты играл моей дивьей фатой,Облака из неё ты накручивал,Лебедям дал нести над водой.

Ветер, ветер, ты мой похититель,С той поры, как сорвал снег-фату,Ты стихов моих, сказов родитель,Мне раздул в синем небе звезду.

85

* * *

Опалённое зеленью взморьеИ хохочущие чайкиВыжигают столетия горяИ приводят в лазурное счастье.

Нам к ногам Посейдон посылаетПенных волн золотое руно,Кто посланье его разгадает,Тому вечно сиять суждено.

В нём стихии стихи не стихают,Чертят в небе их крыльями чайки,От людей не таят, не скрывают:От лучей себя не отлучайте.

Златорунные, пенные птицы -Гребни волн поднебесной лазури;Неужели всё это не снитсяИ не есть обещанием бури?

Златорунное, пенное счастьеНа пылающем зеленью взморье,Исполненье мечты в одночасье,Избавленье от зла, значит, горя.

На БЕРЕГу соРЕЧи

1Изобретает древнюю наукуПрочтенья слов,Внимая переменчивому звукуВсечуткий волхвъ.Он возрождает древнюю премудростьПрочтенья Рѣчи,Симфонии внимая утра,Журчанью рѣчек.Он утверждает чудо Свѣта,Предшествующее чудесам сѣмиВ сиянье чистом перволѣта,В круженье кружевном свѣтил.Он укрепляет древнюю наукуТворенья слов,Внимая созидающему звуку,Всевѣжда волхвъ.

86

2Все языки - гробница древней Рѣчи,Звучавшей с высоты небес,Всего живущего предтечи,В ней слово каждое — то вес,Объём, палитры многоцветье,Особый уникальный запах,Присуще Рѣчи непорочное беЗсмертье,Неведение страха.Под грузом вывернутых смысловИ наслоений нечистот,Храня в словах нетронутые мысли,Рѣчь, как Атлант, все держит и живет.

* * *

Флоренция, мой город роковой,Ты целовал меня устами твоих холмов,В неверности мне клялся твоим Буонаротти.Не возражала я: ты мне мил любой,На спаде и на взлёте.Флоренция, меня на ключ закройВ твоей секретной кельеМолиться за тебя с тобой,Рифмуя Николо МакиавеллиС запретом католической постели.Флоренция, ты – маленькая Греция,Европы пуп и тёмный, и тугой.Хочу в тебя, как в шкуру льва, одетьсяИ в степи увезти с собой.

* * *

«Душа устала болеть стихами»,-Лет сто тому я написала,Не зная, что не пиит я, не поэт,А пифия, пощады для которой нетНи от людей и ни от звезд,Ей шлющихъ неустанно свой с-о-вѣд.

87

ярослав КауроВ

* * *

Весна, прогулка в перелеске,Река, огней далёких точки,С каким неповторимым трескомНа липе лопаются почки…

Как ароматен воздух спелый,И, кажется, опять шестнадцать…Каким ещё на свете делом Необходимо заниматься?

Там, в беспредельности простораХодить по тающим аллеям,Без осужденья, без укора,Любя, волнуясь и жалея…

* * *

Легки весенние цветыИ, кажется, неуловимы…Рождаются из пустоты,На сцену вышедшие мимы.

Дают молчания уют,Они не мы, они так немы,А, кажется, они поютПрироды плачущей поэмы…

Их можно гладить, как котят,Они привязаны к планете,А, кажется, они летят,Как ни одна из птиц на свете.

Ярослав Валерьевич КауроВ – доктор медицинских наук, член союза писате-лей россии, член литературного фонда россии, член международного литератур-ного фонда. один из создателей «театра поэтов». автор 13 стихотворных сборни-ков. Шеф-редактор журнала «Холм поэтов».

живет в нижнем новгороде.

88

* * *

Машина многозубая скосила одуванчики,Что на газоне солнечном бессовестно цвели.Головки, как подушечки, в траве, как на диванчике,Лучами-лепесточками касаются земли.

Упругие, набухшие, пуховые фонтанчики,Горящие фонарики, достойные столиц.Железное и грубое скосило одуванчики,И почему-то стыдно нам от их счастливых лиц.

Венков из них бы наплели девчонки в сарафанчиках,Но лето переменчиво, и холодно в стране.И бедные травиночки стоят без одуванчиков,Построенные, бритые, готовые к войне…

* * *

Можете Вы удивиться.Можете Вы убедиться,Как в нашей Волжской столицеВ мае безумствуют птицы.

Как заливаются нежно.Как заливаются славно.Как над Окой безмятежнойПенье разносится плавно…

По мостовой из алмазовСолнце нисходит напиться.Слышатся нотные фразы,Кружится птиц вереница.

Нижний мой Новгород вешний,В это нельзя не влюбиться,В радости юной, безгрешнойВ мае безумствуют птицы…

89

* * *

Играя кубиками слов И строя замок разноцветный,Я покажу вам свой уловЖеланий тайных и заветных.

Когда достиг почти всего:Достатка, славы и почёта,Надеешься на волшебство – Закончить Главную работу…

А главное теперь – понять,На что? На что потратить силы?Где искупленье ждёт меня,Покуда сердце не остыло?

Наука строгая мертва.Она не отражает душу.Душа перетечёт в словаИ смерти приговор разрушит.

Бессмертна зыбких слов слюда,Влюбленному всегда шестнадцать.А может, просто наблюдатьИ этим миром восторгаться?!

Безумен день. Бессонна ночь.Неодолимо разрушенье.А наша жизнь – сомненья дочь,Преддверье ГЛАВНОГО решенья…

* * *

Просторен воздух тишины.На солнце плавится планета.И линзы листьев зажженыПронзительным зелёным светом.

Но старт уже разлукам дан,И рок не задаёт вопросов.Подпрыгивает чемоданНа крохотных своих колёсах.

И всех за ручку нас влекут,И все мы так же неуклюже, Скрывая слабость и тоску,Бредём во тьму к осенним лужам…

90

* * *

Что Родина для нас с тобой?Дыхание плакучей ивы?Ответит, кажется, любой,Но будет ли ответ правдивым?

А Родина – ведь это мы,И в нас сраженье тьмы и света.Конечно, реки и холмы,Но всё же главное - не это.

Что наша Родина? Язык!Куда бы мы ни уезжали,Он отражать для нас привыкВолненья счастья и печали.

А что на этом языке?История? Но мы-то знаем,Что в исторической рекеАд часто называют раем.

И только сказочные сныЗовут историей поэты,И то, во что мы влюблены,Неуловимо, как сонеты.

Но видно, в этом-то и суть.В душе, где бабушкины сказки,Нельзя солгать и обмануть,Предать и спрятаться за маской.

За это каждый примет бой,Ни сил, ни жизни не жалея.За это жертвуем собой,И кровь реальная алеет.

* * *

Дождь, холод, грязь и сумрак серый,Конторы, справки и счета, И письмоносицы-мегеры.Смирившаяся нищета.

И документы, документы, И подписей чиновных вязь, Традиции, экспериментыИ снова ветер, дождь и грязь.

91

И очереди недостойныхПо эту сторону стекла.Невидимые миру войныИ наступающая мгла.

И серпантины, серпантиныОчередей, очередей.И на граните комья глины –Останки глиняных людей.

И справки вечные о справках,Для них спешишь, для них живёшь.И в документах важных правки, И снова ветер, грязь и дождь.

И в этом липком, скользком студнеТупые шутки невпопад.Конечно, это наши будни,Но я так представляю Ад…

* * *

От капель сморщилась листва,Она дрожит, ей не согреться.И словно слышатся слова.И в этом ощущенье детства,

Когда, не зная смысла слов,Мы слушали, как шепчет кто-тоПро страх, про муки, про любовь.Взросление души – работа

По называнию вещейИ пониманью смысла речи.Так камень вертится в праще,Чтоб улететь судьбе навстречу.

И вот опять на склоне днейМы вслушиваемся в природу. И всё понятней, всё видней,Что за чертой иные годы.

Что за чертой иная речь.Мы слушаем, не понимая.Холодный дождь стекает с плечИ шепчет, что вода живая…

92

* * *

Густеет сумрак, и влажнеетМоё осеннее пальто,Да и надежда, что важнее, Напоминает решето.

Идут дожди, тучнеют лужиБескрайние, как полыньи.И тополь плачущий простужен.Ручьями стали колеи.

Я одинокий, грустный, старый,Но ждёт меня метрдотель,Горят огни за стойкой бара,И смешивается коктейль.

Пускай летят с голов короны,Звенят иллюзии в строфе,И рубежами обороныДля нас подвальные кафе.

Устав от нудного Парнаса,Предпочитаю я назлоКрылу капризного ПегасаРумяной курочки крыло.

Нас не достанут ураганыИ взрывы ядерной войны.Мы «молоды и вечно пьяны»,Ну и, конечно, влюблены.

Хотя способен на проказы,Но я спокойный человек,Я не видал в кафе ни разу,Чтоб капал дождь, и падал снег.

93

Владимир ФЁдороВ

РоЖДЕНиЕ

Там, где мыс золотой до камушка,Где серебряны гривы трав,Приняла меня Лена-Бабушка*,Повитухой моею став.

И подвесила, лунолицая,У Вселенной всей на видуКолыбель мою лёгкой птицеюЗа Полярную, за звезду.

Приголубила вьюгой-песнею,Синеву вдохнув мне в глаза.И качался с ней в поднебесье я –Сто веков вперёд, сто назад.

И плыла внизу осиянная,Молодая, как вечный пир,Свет-земля моя восьмигранная,Мой желанный Срединный мир.

И летел мой смех в обе стороны,И росла со мной коновязь,И цвели на ней в полдень вороны,В ясных соколов обратясь.

ДЕти ПоБЕДЫ

Звенят от забытого смехаВоскресшие к жизни дворы:Мы – дети военного эха,Весёлой и гордой поры.

Пускай кое-как мы одеты,Пусть жалит бока снеговей,Зато мы любовью согретыРасцветших опять матерей!

Владимир николаевич федороВ – поэт, прозаик, драматург. лауреат боль-шой литературной премии россии и других премий. автор более двадцати книг-сборников стихов, повестей, романа, а также более десяти пьес.

живет в москве.

*якуты издревле называют реку лену «бабушкой».

94

Пускай мы порою мечтаемО горстке простых леденцов,Зато в небеса мы взлетаемНа сильных ладонях отцов!

Пускай мы не скоро узнаем,Как с ними прошли сквозь бои,Зато мы с восторгом цепляемМедали на майки свои.

И что нам какие-то беды,Когда в мире столько весны!Мы – дети Великой Победы,Мы – дети Великой Страны!

ЧёРНаЯ сМоРоДиНа

Я сошёл с небес в твой далёкий лес,Здравствуй, моя родина…Только больше нет здесь твоих примет,Даже огонька.И, не зная рук, разрослась вокругЧёрная смородина.Как она горька,Как она горька,Как она горька!

Сколько разных стран сквозь чужой туманБыло мною пройдено.Сколько громких слов,Сколько лишних строфВывела рука.А вот тут дрожит в немоте обидЧёрная смородина.Как она горька,Как она горька,Как она горька!

Как же это вдруг твой замкнулся круг?Что с тобою, родина?!В чёрный крутояр, в мёртвый окоёмПлещется река.Как следы от пуль, на крыльце моём –Чёрная смородина.Как она горька,Как она горька,Как она горька…

95

кРасНЫй аНГЕЛ

На краю простуженной Вселенной,Еле слышно крыльями шурша,С берегов заледеневшей ЛеныВознесётся русская душа.

Обогнув морозы и туманы,В небесах найдёт она окно.И омоет белым гулом раны,И снегами причастится, но

В рай её, советскую, не пустят,В ад не вторгнут – нет таких грехов,И удержат алый сгусток грустиТолько крылья тонкие стихов.

Наверху вздохнёт седой архангел,Сатана внизу слезу утрёт…И тревожный ярко-красный ангелМежду ними в вечность поплывёт.

ДоМоВЫЕ

За Чёрным Мысом, где клубятся елиИ смотрят звёзды в чёрный окоём,Они устало у костра сиделиИ что-то пели грустно о своём.

От песни этой сумрачной и древнейСникали травы в тишине лесной,И только где-то призраки деревниДрожали миражами за спиной.

И только где-то, на погосте старом,Сокрытые годами и листвой,Вставали тени белые по парамИ горько в такт кивали головой.

Их голоса кружил по долу ветерСреди деревьев тёмных и чужих…Нет ничего печальнее на свете,Чем песня трёх бездомных домовых.

96

РоДиНа

Она ушла на дно, как Атлантида,В зелёные и жёлтые моря.И плачет зря российская Исида,Над травами бездонными паря.

Не разорвать ни вестом, ни норд-остомТерновых пут над родиной моей,И лишь кресты качает над погостом,Как мачты затонувших кораблей.

В пучинах трав былое утопает,И где-то там, на равнодушном дне,Оно бессильно к памяти взываетНа недоступной людям глубине.

Я на закате этот зов услышу,Но не увижу рати за спиной.И, как на копья, упаду на крышу,Пронзённую безжалостной травой.

Померкнет сон, как старая икона,Но в полночь вспыхнет, словно наяву:Очнулся я,Отбил косу до звона,ПерекрестилсяИ шагнул в траву…

* * *

Ветра гиперборейские задули,Их песне без привычки не подпеть.И снег такой, что в нём завязли пули,Что до меня пытались долететь.

Хранит мой дом ревущая отрада.Или хоронит в снежной глубине?Ушла в сугробы с головой ограда,Часы навек застыли на стене.

Который день я в белом саркофагеНе отличаю ночи ото дня.Лишь строчки проступают на бумаге,Когда её подержишь у огня.

97

* * *

Дрожит от пурги перегудаМой Север, свернувшийся в круг:Куда ни пойди я отсюда,Любая дорога – на юг.

Застыли Шекспир и Неруда,Упрятали руки в золу:Куда ни пойди я отсюда,Любая дорога – к теплу.

Но дремлет частицею чудаЗабытое солнце в крови:Куда ни пойди я отсюда,Любая дорога – к любви.

И что мне на окнах простуда,Распятые сосны в мольбе:Куда ни пойди я отсюда,Любая дорога – к тебе.

ПРофЕссиЯ

Я лечу среди ночи над землёю болезной,Чтоб по первому зову своё сердце отдать.Я лечу, словно ангел, только ангел железный:Я без крыльев железных не умею летать.

Я лечу — битый ангел из российского ада,Где смола над кострами плывёт через край.Я — неправильный ангел, но кому-то же надоПоднимать эти души в придуманный рай.

Я трублю — хриплый ангел, ведь кому-то же надо,Чтобы голос надежды над неверием плыл.Я спешу – глупый ангел, и по курсу награда:Двести граммов пластида для оторванных крыл.

98

* * *

На закате встретившись с Россиею,На брусчатку я с небес спущусь.На собор Блаженного Василия,Как на дом свой бывший окрещусь.

Усмехнётся зло столица Родины,С паперти собьёт меня пинком:Нужен ей совсем другой юродивый –С отсеченным русским языком.

* * *

Катит дождь дырявую телегуНад московской серой мостовой.Как же я соскучился по снегу,Как же истомился, Боже мой!

Я шагаю сумрачным илотомНа неверный свет чужой свечи.На Болотной чавкает болото,Да кричат кикиморы в ночи.

В чёрном баке тощая жар-птицаДоедает чьи-то пироги.Недовольным псом рычит столица,Но кормильцам лижет сапоги.

Купола сникают в летаргии,С серостью и пошлостью смирясь…Нету снега – вот и нет России!Всю втоптали, бедолагу, в грязь.

тЕНи

Мы шли впервые рядом в это часИ даже рукавами не касались,Но наши тени в двух шагах от насУже напропалую целовались.

99

ПЯтЫй ЭЛЕМЕНт

«Пятым элементом» в секретных документах Гулага называли уран, кото- рый добывали на колыме и чукотке

Призраком ползёт по дороге в адЧёрный «Виллис».Сросся навсегда с чёрною скалойСталинский цемент.Здесь не пролетал на своем таксиБрюс Уиллис. И не вёз сюда пятый элемент,Пятый элемент.

На Бутугычаг стянута петлёйДорога.В темноте кишат тени пулемётныхЛент.Пятый элемент, как его вокругБыло много.Как он страшен был, пятый элемент,Пятый элемент.

На щетине мха черепов распиленныхГруда.Для любого зла хоть куда готовПостамент.Пятый элемент, он у нас не отГолливуда.От Гулага он, пятый элемент, Пятый элемент.

Снова я проснусь, снова закричу ночью:«Мама!»Снова не дождусь от своей страныХоть глотка любви…Пятый элемент мне всю жизнь нестиК стенам храма.Храма на крови. Храма на крови.Храма на крови…

100

ШатуН

Бросив вызов миру целому,Под отчаянной звездойЯ бреду по снегу спеломуНе заснувшею бедой.

Я наспался за столетия,Я устал от жалких снов:Подавай мне лихолетияС потрясением основ!

Подавай мне ширь раздольную,Мне другим уже не стать,Не смогу я волю вольнуюНа берлогу променять.

И хотя прекрасно знаю я:Ждёт меня последний пир,Но со снегом подминаю яПод себя ничтожный мир.

Я ворвусь в конюшню вечером,Заломаю я коня –Не люблю я человечины,Пусть уж ест она меня!

Холод, голод и лишенияЯ вонжу клыками в плоть,И отпустит прегрешенияМне звериный мой Господь.

Я наполнюсь дикой силою,Задымлюсь от куража,Пусть трясутся руки с вилами,Пусть стволы скулят, дрожа.

Я зайдусь в смертельной радостиГлавным гостем на пиру…В этой жизни нету сладости,Слаще смерти на миру!

101

* * *

Я забыл слова людей, но зато нашел другие,Те, упавшие росой в полнолуние с небес.И сложились песни вдруг очень странные такие,Что запев их разобрал лишь один дремучий лес.

Повторить за мной не мог их ни конный и ни пеший,Но вот тополь выводил побледневшею листвой.И когда я их шептал, выходил из чащи лешийИ задумчиво кивал в такт зелёной головой.

Мне б и дальше так же жить – вызывать с рассветом духа,Строить пение дриад, править добрые дела…Но стальная стрекоза, распахнув ловушку брюха,Заманила внутрь меня да и к людям унесла.

Я вернулся в сладкий плен, я глядел в глаза родные,Что вставали миражом из таёжного огня. Вспомнил я слова людей, но зато забыл другие,И огромный тайный мир отвернулся от меня.

МаРт

Ещё от ветра вытирают слёзыБерёзы на обочине реки,И в подворотнях прячутся морозы,Позёмки намотав на кулаки.

Но золотой уже распахнут улей,И ворохнулись в омуте сомы,И воробей серебряною пулейПронзает грудь растерянной зимы.

И что-то шепчет домовой на ушко,И в голос входят утром петухи.И сладкой тайной светится опушка,Где в скорлупу снегов стучат стихи.

102

* * *

Полыхнёт под утро озаренье,Подарив пронзительный итог:Это ты мое стихотворенье,А не то, что сохранит листок.

Всё вместив от ада до эдема,Ослепляя белою строфой,Ты – моя великая поэма,В час безумства созданная мной.

Я испит до дна твоею ночью,И слова пустые не нужныРодинок плывущих многоточьюНа поляне золотой спины.

Как вести с тобой и небом битву,Если каждый слог настолько груб,Что не ляжет никогда в молитвуМеждометий опалённых губ.

Что найти мне в словаре убогом,Что поставить в бесполезность строкРядом с этой, выточенной богом,Рифмой двух летящих к звёздам ног?!

* * *

Так давно известно людям это,Что не надо спрашивать волхвов:Чем на свете хуже для поэта,Тем и лучше для его стихов.

Такова поэту Божья воля,Чтоб платил он кровью за слова,Чтоб росли стихи из чистой боли,Всуе не плетясь, как кружева.

Чтоб его не баловали грёзы:К звёздам вознося, бросали ниц.И чтоб многоточия, как слёзы,Прожигали всполохи страниц.

И чтоб лишь в последнюю дорогу,Из-под сердца вынув горстку слов,Дал Господь их, радостных, немногоЛучшему из избранных сынов.

103

* * *

Умирающий лебедь поёт свою лучшую песню.Умирающий клоун – он так невозможно смешон.А поэт уходящий становится будто кудесник,И заветное слово находит играючи он.

Это слово искал он когда-то в ночи самой чёрной,Настигал это слово он в звёздное время своё.Ускользало оно. А теперь подчинилось покорноИ вонзилось в строку, гениальностью метя её.

Вздрогнет мир за окном и в волшебной музыке утонет,Вдруг ворвётся с небес и осветит каморку звезда.Он запишет строку и перо на бумагу уронит,И поднять его снова не сможет никто никогда.

* * *

Перелётные души уплывают под звёзды,Оставляя планете бренность сброшенных тел.Перелётные души, перелётные грёзы,А ведь я не однажды в вашей стае летел.

Невпопад я рождался в окаянном столетье,Невпопад погибал я в самых глупых боях.И слепило до боли эпох разноцветье,Но никак не встречалась эпоха моя.

Оставлял я потомкам завещаньем на небыльАрбалетные стрелы, эшафотную кровь…А душа уплывала с надеждой на небо,Забирая с собою лишь добро и любовь.

Перелётные души уплывают под звёзды.Как забытый подранок, я кричу на восток.Мне ещё для запястий не откованы гвозди,Мне ещё для распятья не пробился росток.

104

николай александрович ЗиноВЬеВ родился в 1960 году в краснодарском крае. окончил филфак кубанского госуниверситета. автор многих поэтических книг. лау-реат различных премий.

живет в г. кореновске краснодарского края.

николай ЗиноВьеВ

ВМЕсто ПРЕДисЛоВиЯ

Какой бы правда ни была,Всегда плод Истины она.Всё так. А Истина есть Бог,А Бог — Любовь, и вот итог:Ты, брат, пожалуйста, пойми,Что нет стихов не о любви.

стРоки

Повсюду гибнет человек - В лачуге жалкой, во дворце ли.Всех дьявол держит на прицелеКто к Богу сделал шаг — побег.

Мне пишет тётка из-под Орска,Что в их селе открыли Храм,Но ходит в Храм всего лишь горстка,А остальным всем всё до лампочки...

Зачем пишу я строки эти,Признаюсь, брат, не знаю сам.Гляжу в окно, там бомж в кюветеБутылки ищет, дует ветер,И пустошь вторит небесам...

ЗаМкНутоЕ ПРостРаНстВо

Можно дух из тела вынутьИ вернуть его обратно,Но Вселенную покинутьНевозможно, милый брат мой.

105

* * *

Я, проснувшись, помолился,Чуя злобный взгляд спиной -То за шкафом притаился Мой палач – кошмар ночной.

И становится мне жутко:Вслед за ним кошмар дневнойНаступает. Промежутка - Ни минуточки одной.

Истончились мои нервы,Не хочу поверить я,Что кошмар есть самый первыйВерный признак бытия.

МоЕй МуЗЕ

Приносишь ты душе усталость,Томленье – духу, мрак – уму.Я не хочу, чтоб ты досталасьВ наследство сыну моему.

иЗ ДЕтстВа

Загорелый, вихрастый. ЗадорныйНа телеге сижу, а дорогаПревращается в путь самый скорбный,Путь из детства, всё дальше от Бога...

После будут событья и даты,Будет много и грязи, и лжи...И щемящее чувство утратыНезапятнанной детской души.

106

* * *

Когда исчезнет фарисейство?Когда уйдет последний тать?Когда закончится злодейство?Когда начнётся Благодать?

Когда к Христу направим стопы?Когда детей начнём рожать?И вымирающей ЕвропеНе станем больше подражать?

Когда придёт конец всем бедам?Могу сказать, но я молчу.Как старый скептик, я ответомСвоим, боюсь, вас огорчу.А если более серьёзно,То это наша, брат, вина,Что мы прозрели слишком поздно.И в небесах созвездья грозноГорят, как чьи-то письмена.

иЗ ДНЕВНика

1.Я не хочу смотреть в грядущее,Там что-то страшное, гнетущее.Зачем? Всё это для меняЕсть у сегодняшнего дня.

2.Мы перестали быть народом,Мы стали рыночной толпой,-Толпа редеет год за годомИ тает в дымке голубой.Наживы ветер всюду свищет,И карлик смотрит свысока.А выход где? Никто не ищет,Хотя он есть наверняка.

107

* * *

А ощущать свою греховность,Как говорится, в полной мере - И есть та самая духовность,Что пролагает тропку к вере.В том, что пишу в неверном тоне,Не обвиняй. Взгляни иначе.Как назидательности в стоне,Нет поучительности в плаче.

* * *

Проснулся. Молится женаВ соседней комнате прилежно,Лежу и думаю неспешно:«Какая умница она!С утра от нас отводит зло,-Пускай проходит стороною.С женой мне очень повезло,Но повезло ли ей со мною?»

* * *

«люблю отчизну я, но странною любовью»

М.Ю. Лермонтов.

Я говорю вполне уверенно,Отбросив напрочь ложь и лесть:«Моё правительство не временно,Да и находится не здесь».

Пока не вся дорога пройдена,Я вам ещё раз не солгу:«Не государство моя Родина,А луг и дети на лугу,Степной речушки переливы,Далёкий, близкий сердцу плёс,«И на холме, средь жёлтой нивы,Чета белеющих берёз...»

108

ЗоЛотоЕ сЕЧЕНиЕ

1.Хранимый Промыслом Господним,Я как в невидимой броне.Проснувшись, думаю: «СегодняЧему порадоваться мне?»

Не слышу голоса Господня,Но шепчет ангел за плечом:«Кого порадовать сегодня?» -Вот должен думать ты о чём.

2.Пусть не уйти от суеты,Пускай невзгоды радость гасят,Но жизнь мою мои мечтыСвоей несбыточностью красят.

3.Нет на земле отца и брата,Апрельский вечер чудно тих.Я знаю, что им нет возврата,Но верю, что я встречу их.

НоЧНЫЕ оБРЫВки

Цветы на обоях не радуют взор...О геях и гоях идёт разговорЗа тонкой стеною,Но в этом ли суть?Считаю баранов,Стараюсь уснуть...Заснул я, и снитсяМне чья-то страна,Берёзовым ситцем Торгует она... Кукушка кукуетНа старой сосне...Болит и тоскуетДуша и во сне...Незримые певчиеВ небе поют...Кукушка кукует...Страну продают...

109

андрей ФролоВ

ГРуЗоВаЯ

1. УтроДробный пробег трамвая,Окон неяркий свет – Улица ГрузоваяГнётся под грузом лет.

Улочки невеликой Знатный абориген,Батя скрипит калиткой,Валенки – до колен.

Заново узнавая,Смотрит из-под руки:Улица Грузовая,Тусклые огоньки.

2. Вечер Пахнет вареньем клубничнымИ самоварным дымком.В ярком трико заграничномВылез на свет уличком.

У доминошников ярыхНеиссякаем задор.В местных, незлых, кулуарахБабки ведут разговор:

– Давеча было такое,Даже не верю сама!..Сделав зигзаг над рекою,Сумерки лезут в дома.

андрей Владимирович фролоВ – автор шести книг стихотворений и прозы, многочисленных публикаций в ведущих литературных журналах россии. его произ-ведения включены в несколько антологий. лауреат литературных премий. Председа-тель правления орловской областной организации союза писателей россии.

живет в орле.

110

3. ПолночьУлочка, наспех запорами клацая,Бредит, ко сну отходя.Пряный настой расплескала акацияПосле шального дождя.

Неподалеку прононсом диспетчераСонно бормочет вокзал.Стихло…Стыдливо из Космоса вечногоМесяц рога показал.

Дедова липа над крышей сутулится,Скрыв от напастей жильё…Если бы этой не было улицы,Я бы придумал её!

ВЕсНа Во ДВоРЕ

Весна шарахнула во вторник, Её уже заждался двор.И дед Савелий, бывший дворник,Слезу нежданную утёр.

Вразбег по пенящимся лужамСнуют весёлые лучи,Ворона скачет неуклюжеЧерез проворные ручьи.

Играют в салки две девчонки,И, словно принятый в игру,Наш новый дворник, Саня Пчёлкин,Гоняет мусор по двору.

Скворец пальнул картечью трелей,Ему откликнулся другой!..А на припёке дед СавелийСердито топает ногой.

111

ПоЛиВаЛьЩик

Картину детства в сердце берегу я:Володька Рыжий, дворничихин внук,Схватив за шею радугу тугую,Над головою чертит полукруг!

Широкий веер радужных осколковС шипением врезается в газон.А мы поодаль, хмурые, посколькуК Володьке подходить нам не резон.

Штанины клёш – такая нынче мода,Под синяком сверкает хитрый глаз…Что говорить, он старше на три года – Почти эпоха разделяет нас!

На ПокосЕ

Отава изросью умыта.Из лога выплыла заря.Литовка шикает сердитоНа неумеху-косаря.

Срываю потную рубаху – Не деревенских я корней,Но я упрям, и с каждым взмахомСтрока прокоса всё ровней.

Здоровье, вроде, не воловье,А не устал за два часа – Шепчу старинное присловье:«Коси, коса, пока роса!»

* * *

Картина мира такова:Внизу – зелёная трава,Вверху – свод неба голубой,А между ними – мы с тобой.

Наискосок – течёт река,На заднем плане – тёмный лес.А мы стоим – в руке рука,И между нами – интерес.

112

иЮЛьскиЕ стиХи

1. НочьВышла из-за облака луна,Озарив округу бледным светом.Крикнешь, и ночная тишинаВыстрелит раскатистым дуплетом.

Ото сна встряхнёт речную гладь,Распугав ватагу юрких бликов,И сомкнётся наглухо опять – До зари, до первых птичьих криков…

2. УтроСтарый пруд, затерянный в глуши.У воды ракиты прикорнули.Браво, в три шеренги, камышиЗамерли в почётном карауле.

Резкий взмах пружинистой удой – Чуть с оттяжкой влево, как учили, – Снасть несётся пулей над водойИ, блеснув, скрывается в пучине.

Гаснет рябь от лёгкого шлепка.Жду, волнуясь, первого успеха.Тишина настолько глубока,Что не возвращает даже эха.

БаБьЕ ЛЕто

Богом посланная милость –Тёплый солнечный денёк.Это лето зацепилось Паутинкой за пенёк.

Продолжает труд тяжёлыйЗабубённая пчела.Пацаны бегут из школыНа окраину села.

Промелькнут по косогору –Мимо пасеки, на брод.А пескарь в такую поруИ на голый крюк берёт!

113

НатаШка

Гладью вышита рубашка,Юбка-клёш – китайский шёлк.Хороша собой Наташка!Ей семнадцатый пошёл.

Из глазёнок брызжут бесы,С губ струится сладкий яд.Все окрестные повесыОбезврежены подряд.

Промелькнула вдоль подворья,Задержалась у плетняИ – какое, право, горе! – Не взглянула на меня.

* * *

Подожди, не спеши, послушай…Поплутав по земной пыли,друг на друга наткнулись душии одна в другую вросли.

Вздрогнул мир, покачнулся, замер,словно сжатый в одной горсти,когда встретились мы глазами,чтоб вовек их не отвести.

Утешения нет в обиде,вот же, вот оно, естество:слышать, слушая, глядя – видеть! И важнее нет ничего.

114

* * *

Я с тобою говорю об одном…О нелепо опоздавшей весне,о цветах в пыли, о море ночном,о Чукотке – незнакомой стране.

Говорю, что снова будут снега,что у времени должок предо мной,что дорога тяжела и долга,что усталость – неизбывной виной.

Говорю, как в небе тает звезда,как на луг ползёт дремучий туман, как одышливо сипят поезда,не доехав до неведомых стран.

Как понуро зябнет дождь под окном,как заря в ночи целует зарю…Я с тобою говорю об одном – я с тобою о любви говорю.

* * *

Любишь ли, нет ли – не важно мне,Будет несладко, зови.Выжат я мелкими кражамиБесперспективной любви.

Счастье моё торопливое,Я ведь хочу одного:Знать о тебе, что счастливая…Или не знать ничего.

оДНоЛЮБ

Нёс, как вылинявшее знамя,Жизнь, полученную в рассрочку.Всякий раз, расплатившись с долгами,Выпивал по ночам в одиночку.Иногда, словно выключив разум,Озирался вокруг виноватоИ влюблялся по сотому разуВ ту, с которой расстался когда-то…

115

ДЕсЯть ЛЕт сПустЯ

В мои заботы не вникала,И я не лез в её дела.Светила лампа вполнакалаНа пограничный край стола.

Бокалы тренькали: «За встречу!»Скучал на блюде апельсин.Водой разбавленные речиПоспешно выбились из сил.

оПоЗДаНиЕ

Телеграмма под утро пришла.Сна остатки с лица его стёрла.Слово горькое «умерла…»Захлестнуло удавкою горло.

… Он спешил, светофоры кляня;Самолёт не пускала погода;Трясся в поездецелых два дня…Все уже возвращались с погоста.

Надо было хоть что-то сказатьО делах и о тяжести долга.Он нагнулся шнурок завязатьИ… завязывал слишком долго.

* * *

Всю-то жизнь мой отец слесарил,Почитая свой труд за честь.Под руками его плясалиВсе металлы, что в мире есть.Размечал заготовки, резал,И паял, и клепал – за грош.И шутил:– Я тебе из железаЧёрта сделаю, если хошь…

116

А теперь, как его не стало,Прихожу я с вопросом:– Бать,Из какого, скажи, металлаМне для сердца броню склепать?Видно, много на нём отметин – Так болит, что уж мочи нет…

Прошуршал над погостом ветерИ принёс мне отцов ответ:– Ты, сынок, только с виду умный,А на деле – совсем дурак.Тех, кто ходит с плитой чугуннойВместо сердца, полно и так.Ты подумай-ка головою:С железякой в груди ты б смог?А болит… Знать, оно живое,И ты этим гордись, сынок…

фотоаЛьБоМ

Дождь с восторгом встречен лужами – вон как пенится вода…У окна, насквозь простуженный,ворошу свои года.

Здесь я очень-очень маленький.Ах, как мама молода!Дом с кирпичною завалинкой,сад – в нём яблонь два ряда…

Школьный двор. Я чуть встревоженныйс гладиолусом в рукеи, как школьникам положено,в новом сером пиджаке…

Старый дом, дождями стиранный,вот с тобой прощаюсь я – обзаводимся квартирою.Вот и новые друзья…

Не поспеть за жизнью мчащейся.Стены техникума… Ноне прилежный я учащийся – танцы, девушки, кино…

117

Вот с погонами сержантскимив ладном воинском строю.И готовы все сражаться мы,все – за Родину свою.

Ведь она – одна пока у нас,друг литовец, друг бульбаш,Могилёв, Орёл и Каунас… – весь Союз пока что наш…

Дальше, брызжа многоточьями,покатились времена:крах страны, рожденье дочери…Быстро выросла она…

Как судьбу ни перелистывай – чем пытливей, тем больней…Ветра свист, дорога мглистая,тень моя летит по ней…

Всё ещё бурлит и пенитсяв лужах стылая вода…Ах, судьба, годов ты пленница!..

Над дорогою звезда.

уБЕРЕГи…

Убереги меня, Судьба,Не от невзгод, не от болезней –От суматохи бесполезнойИ от позорного столба.

Не дай забыть своё родство,Чтоб не краснеть отцу и деду;Дай счастье знать, что я не предалНа этом свете никого.

Что все свои отдал долги,Что был не пасынком Отчизне…От пустяковой, зряшной жизни,Судьба, меня убереги.

118

Проза

Бийск

ому Вес

тнику – 15 лет

анатолий байбородин

оЧароВаннаЯ ЯВь

ПоДЛЕДНЫй ЛоВ ХаРиуса На БайкаЛЕ

Сколь уж зим пустомельных блажил я о подледном лове

хариуса на Байкале, но отупляю-щая, опустошающая душу житей-ская колготня, пропади она про-падом, мертвой хваткой держала в своих цепких когтях. Буреломом городились поперек рыбалки бес-численные дела-делишки, коим не виделось ни конца ни края. Но однажды Ефим Карнаков все же сомустил меня на зимнюю бай-кальскую рыбалку и почти силком вырвал из клятой житейской суе-ты.

Выросший в забайкальской лесостепи, на берегу тихого озера, я, словно Божии небеса, не вме-щал в лесостепную глухоманную душу величавое море, а не вмещая, не сроднился с морем-озером и не смог запечатлеть в слове. А худо-бедно лет десять отжил в таежном распадке, неподалеку от байкаль-ского берега, и, случалось, любо-вался байкальской лазурью в тени скал, напоминающих богатыр-ских ящеров, миллионы лет назад окаменевших на берегу Байкала и растревоженных пагубной чело-вечьей суетой, и вдруг оживших, и утробно взвывших, запроки-нувших звериные головы. Видел я Байкал седой и грозный, тихий

и ласковый, купальски тёплый и крещенски морозный, ледяной; бывало, покоится тихий, яко рас-паренный в солнечной бане, и даже легкая рябь не морщит озерный лик, и вдруг, падши с хребта Саян-ского, грянет из Тункинской доли-ны ветер-култук, либо взыграют сарма, баргузин, когда, словно дикие свирепые кони, летят ярые валы и, вздыбившись у скалистых берегов, взметывают к небесам белые гривы.

Помнится, в эдакий шторм маялся я на старом «Комсомоль-це» – доживающем долгий век байкальском теплоходе, – кото-рый то вскидывался к низким грозовым тучам, то падал с кру-той волны в бурлящую бездну… Собрался в журналистскую ко- мандировку из районного села Нижнеангарск в рыбачье селение Байкальское; ладился обыдёнкой – на денек без ночевки, а лишь на третий день «Комсомолец» чудом причалил в усть-баргузинском порту. Помнится, сидел на берегу притихшего моря… белый туман клубился над морской гладью и уплывал в синее небо… сидел я на ошкуренном сосновом кряже, вяло жевал печенье, купленное на последние командировочные

анатолий Григорьевич БаЙБородин родился в 1950 году. окончил иркутский госуниверситет. Прозаик, публицист. автор повестей и рассказов о деревне, ста-тей о народной культуре. лауреат многих литературных премий.

живет в иркутске

119

гроши, подкармливал сивоборо-дого прибрежного козла, который сочувственно кивал головой, слу-шая мои жалобы. Словно древний козел и присоветовал: поплелся я, оголодавший, в усть-баргузинский сельсовет просить Христа ради копейки, чтобы на «аннушке» перелететь из Усть-Баргузина в Нижнеангарск.

Хотя и не сроднился я с Байка-лом, а манило к морю-озеру, вот почему, плюнув с высокой коло-кольни на бесконечные и неотлож-ные заботы-хлопоты, я и рванул с Ефимом Карнаком на подледную байкальскую рыбалку, словно спылу и жару нырнул в студеную морскую воду, и сладостно заще-милась, потом вольно отпахнулась душа, истомленная городским зноем.

И вот уже позади усталая зем-ля, впереди мартовский Байкал.

То ли сон, то ли очарованная явь: неземное безмолвие; ледяная степь в снежном покрове, широ-ко и вольно утекающая в блажен-но синее, вешнее небо; искристая бледность суметов на солнопеке, от которых ломит глаза и выши-бает слезу; странные и бесплот-ные видения среди миража; при-манчиво зеленеющий на облысках нагой лед, выскобленный ветром, и торосы, бескрайними, вздыблен-ными грядами раскроившие озеро вдоль и поперек.

Баюкая, навевая ямщичью дре-му и сладостную грусть, от темна до темна маячила перед нашими глазами ледяная степь. И так три дня, пока мы через Малое Море, заночевав на острове Ольхон, потом — на мысе Покойники, где ловили бормаш — приваду и при-кормку для хариуса, скреблись к Ушканчикам. Ушканчики... Так умиленно величают на Байка-

ле северные островки, где, баяли рыбаки, водилась уйма зайцев, ушканчиков, по-здешнему.

Когда наши две «легковушки», вспоров шинами закрепший наст, вязли в пушистых суметах, то нам приходилось – словно озерный хозяйнушко кружил – загибать многоверстные крюки, объезжая щели, дышащие темно-зеленой потайной водой; щели встречались узенькие, какие мы проскакивали махом, и пошире, которые нужно было огибать. Через одну из них, так и не доехав до ее конца или начала, нам пришлось прыгать.

Хозяева машин, высадив нас, рыбаков-попутчиков, и, может быть, про себя крестным знаме-нием заслонив свою жизнь от напасти, изготовились к прыжку; и если одна машина, где посижи-вал за рулем удалой парень, лег-ко перемахнула щель, то другая, где правил пожилой, степенный мужичок, грохнулась задним мостом на край полыньи, зависла над пучиной и лишь потом… мы стояли бледные… с натужным ноем, испуганным стоном выполз-ла на лед. Мужичок… Гаврилы-чем звать… выпал из машины огрузлым кулем, белый как снег и долго стоял, томительно приходил в себя, пугливо косясь на щель, которая, блазнилось, ширилась на глазах, манила к себе, и в ней с хрустом и тоненьким льдистым перезвоном поплескивалась рас-тревоженная пучина.

– Не-е, мужики, видал я такую рыбалку в гробу в белых тапках! – Гаврилыч матюгнулся и тряхнул головой, словно от озноба.

Ефим Карнаков, или просто Карнак, по-забайкальски прищу-ристый, забуревший на озерных ветрах скуластым лицом, жалост-ливо спросил:

120

– Ну чо, Гаврилыч, в штанах-то сухо?

– Тьфу на тебя!.. – старик осер-чало сплюнул через левое плечо, чтоб угодить в нечистую силу и, кряхтя, полез в машину.

Подмигнувши нам, сунулся туда и Карнак и, легкий на сло-во, безунывный, потом всю доро-гу потешал нас, посмеивался над Гаврилычем, разгоняя дорожную скуку.

* * *Потом мы вздыхали о нелег-

кой доле нынешнего рыбака. Все маетней и маетней дается любите-лю-удильщику даже некорыстная рыбалчишка: все меньше остается укромных, уловистых, диких вод, про какие Карнак хвастал: дескать, край непуганых рыб и бичей; да и сама рыбка, особливо речная да вот еще байкальская, чтобы выжить, стала шибко хитрой, не в пример досельной, неразборчи-вой, прожорливой, готовой кле-вать и на голый крючок.

– Откуль же рыбе-то путней быть, раз вы угробили природу?! – укорил нас Гаврилыч.

Карнак огрызнулся:– А ты, Гаврилыч, что, в космо-

се ошивался… Гляди-ка, мы при-роду гробили, а он бороздил воз-душный океан...

– Не жалеете свою землю, нехристи поганые, – ворчал Гав-рилыч, тиская руль, настороженно высматривая едва набитую среди суметов колею, иссеченную мор-щинами.

– Да, нету теперь ранешней рыбы – кипели речки… – загру-стил было Карнак, но тут же и повеселел, припомнив или уж на ходу сочинив байку завиральную. – И ведь до чего дикая была… Помню, шатался я, паря, на Север-

ном Байкале… Груза сопровождал. Там как раз БАМ зашевелился... И вот прилетел из Нижнеангарска в Уоян. А с Уояна махнул еще верст за тридцать в тайгу, в край непу-ганых рыб и бичей. От, паря, где рыбалка-то была!.. Там бригада мост через речку ладила, ну, я к ним и припарился. А дело вышло по весне – багульник на сопках зацвел, проталины на речке... Ну, приехал, паря. Гляжу я, это, а у мужиков прямо на бельевой веревке ленки да харюзя вялятся. От, думаю, дурья моя голова, а!.. не смекитил удочки взять... Ну чо, паря, делать, давай у мужиков шукать. Дали мне уду, а крючок голый.

«Ловко, – говорю, – уж и на голый крючок берет...»

«На советский…» – отвечают. «Какой ишо советский?» –

спрашиваю. «А такой… Вон от флага лаф-

таки отдирам, наматывам, и вроде клюет…»

А я и то, паря, диву дался – висит над вагончиком флаг не флаг – рваная тряпка, мочало. Смехом еще спросил:

«Какая тут власть, мужики?» – и на флаг кажу.

«Закон – тайга, – говорят, – медведь – прокурор».

«Ну, тогда ладно, мы к медве-жьей власти привычные. Верная власть...»

Но чо делать?.. Прости, гово-рю, родная партия и советская власть — нужда прижала… Да и клок оторвал от красного фла-га... И веришь, Гаврилыч, намо-тал красну тряпицу на крючок, и тока, это, в проталину уду бросил – ленок из-подо льда ка-ак даст!.. Едва жилку не порвал. На три кила потянул… И мигом я, паря, с полкуля накидал. А ленки-то,

121

ленки-то, Гаврилыч, во!.. – Карнак на полный отмах раскинул руки. – Тебе такие не снились… Покло-нился я красному флагу и корми-лице нашей советской власти…

– Мели-и, Емеля, твоя неделя, – отмахнулся Гаврилыч. – Язык-то без костей. Вот таких, как ты, Ефим, и зовут – холодные рыбаки. Которые на языке ловить мастера. Сядут за стол, винища надуются и таких ловят харюзей, что диву даешься! А как до дела – удочку-то не знают за какой конец брать. Живого рыбьего хвоста не вида-ли…

– Ничо-о, Гаврилыч, будем посмотреть, кто кого переудит. У меня нынче такие мушки – твоим-то и делать нечего возле моих… Такую закуску сгоношил – сам бы в охотку слопал… До третьих петухов шаманил с этими мушка-ми – куколки вышли, любо-дорого поглядеть, а того дороже – загло-тить… Но ниче-о, два-три пуда всяко разно добуду…

Гаврилыч снисходительно по- косился на хвастливого Карнака:

– Кулей-то мало взял… вранье собирать.

Карнак засмеялся:– И вот, Гаврилыч, до чего же на

Уояне рыба дикая жила – как бык, на красну тряпку кидалась… А теперичи и не знаешь, какую нит-ку ей, холере, намотать... У меня братан… тоже рыбак заядлый… так у него этих ниток – вагон и маленька тележка. А ему все мало. Как-то с им в очереди стояли за эфтим делом, – Карнак лихо щел-кнул себя в кадык. – Вижу, братан мой к девахе вяжется. Хотя и жена-тый, паразит… А парень из себя бравый, кудрявый. Деваха-то и разомлела, глазками постреливат. А братан ей: мол, девушка, можно вас попросить?.. Девка лыбится,

как сайка на прилавке, глазками поигрыват: дескать, можно, если осторожно.

– Тут, значит, такое дело… — братан ей толмачит. – Коро-че, можно я у вас из шарфа пару ниток выдерну? Я, мол, рыбак, мне бы такую нитку на крючок намотать. Мушку замастрячить… на харюзей…

Но тут, паря, девица аж взви-лась:

– Ты, – говорит, – не рыбак, а чудак...

А братан ей: – Ишь, какие мы нервные… Ну,

ежели хочешь, можем и выпить, посидеть… Но сперва бы ниточку из вашего шарфа…

Деваха фыркнула: дескать, пошел-ка ты... козел душной!

Крепко обиделась, бедная... Так вот, в добром шарфе либо в путнем свитере лучше к братану не ходи – мигом нитки повыдергиват…

Слушал я Карнака и тянул свою вялую обиженную думу: да-а, теперь, когда речки поугро-били где вырубками в устьях, где сплавом, где пахотой, когда рыбы осталось с гулькин нос, это же художником надо быть… народ-ным, чтоб обмануть омуля либо того же хариуса. Это же надо со всякими оттенками, в четыре нит-ки намотать мушку, потом расче-сать гребешком, распустить, да так приглядисто, так вкусно ее сгоно-шить, что вроде и сам бы клюнул за милу душу… А так и выходит: хоть сам и потчуйся таким гостин-цем вместо хариуса.

* * *На Большом Ушканьем остро-

ве жил о ту пору мой приятель – за погодой присматривал, чтоб не шалила, а по весне нерпу промыш-лял, — слыл он и добрым знаком-

122

цем Карнака, потому мы и дунули на заячьи острова. Михайло Сквор-цов, так звали приятеля, поменяв-ший столичную жизнь на глухо-манную, умудрился на острове выращивать кабанчика; но когда мы, открыв тяжкую дверь, оброс-шую снежным куржаком, спусти-лись в сырую землянку, открыли калитку в тесный загончик, на нас кинулся обросший густой шубой тощий зверь со зловеще горящими глазами; едва успели выскочить и запереть калитку. Вот до чего при-ятель довел скотину, озверела от голода, обросла от холода… Вечер я провел у мужика, коренастого, копченого, что жил через стенку, пил чифир, вспоминал лагеря, где сидел, шил собачьи унты, иногда ловко кидал нож в дверь, и без того изрешеченную, и толковал: «Я же, паря, не русский, я – казак. Отец мой такую силу имел, что даст в лоб быку, тот на колени…»

Перед рыбалкой мы с прияте-лем до третьих петухов колдовали над мушками, и вышли они, чисто куколки, любо-дорого поглядеть, а того дороже заглотить. Ан нет, не тут-то было.

– Ишь, небо-то вызвездило – прижмет завтра мороз, – упредил Карнак, придя со двора. – Поморо-зим сопли на льду. А ежели хиус или сиверко задует, дак и вовсе проберет до костей. Овчинная доха не спасет…

– Ничо-о, дело привышное, – махнул рукой Гаврилыч. – Лишь бы рыба тянула, лишь бы фарт гуз-ном не повернулся.

– Будет тому фарт, кто с бабой перед рыбалкой не грешил, – улыбнулся Карнак. – А ты, Гаври-лыч, опять не удержался, баушку к печке прижал…

– Тьфу на тебя, ботало коровье, – привычно и беззлобно сплюнул

Гаврилыч и пошел укладываться спать возле печи.

Выехали ни свет ни заря; пере-брались с Ушканчиков под самый коренной берег, задолбились в торосах, кинули по жмене бор-маша в лунки, и пошли тут мои напарники тягать хариусов – бла-го, и глубь с локоть – а у меня молчок, хоть ревушком реви. Уж и совал хариусам под самый нос мушку, когда ложился среди замерших ледяных заломов, ког-да и азартно, до забвения, до сон-ного беспамятства разглядывал, как, темнея спинами, бродят взад-вперед степенные хариусы, – чуди-лось, опусти руку в лунку – и хва-тай их за жабры; потом и бормаша вывалил им с три короба, и муш-кой поигрывал и так и эдак – все впустую, даже и глазом не ведут. Правда, один здоровенный такой, которому я назойливо совал муш-ку, даже на спину клал, которому я вслух жадно и моляще шептал: дескать, клюнь, милок, клюнь, чего тебе стоит, а мне радость, – вот этот хариус прищурился, вгляделся в мою мушку, пошамкал беленьким ртом, усмехнулся, мол, поищи дурака в другом озере, – да как саданет мушку своим матерым хвостом, та аж прилипла ко льду, а я с перепугу даже шатнулся от лунки. От варначьё, едрит твою налево!.. – матюгнулся я в серд-цах, потому что злая меня охвати-ла досада.

Побранил я варнака, побранил, да и махнул рукой на холодную рыбалку, пошел считать ворон, что слетали с безмолвно чернеющих прибрежных листвяков и, огла-шенно каркая, вились над лунка-ми Гаврилыча, где заколодевшие, припорошенные снегом топорщи-лись хариусы, будя во мне лютую зависть.

123

Обленившись, перестал я рас-чищать свою лунку, затянутую снежным куржаком, и лунка подернулась тоненьким ледком. А жилка, замороженная, вся в каты-шах, торчала кривой проволокой; и не верилось в чудо чудное, что она может вдруг пружинисто натя-нуться и заиграть над клюнувшим хариусом. Пробегая мимо меня к машине, Карнак сочувственно спросил:

– Ну, как, паря, рыбка плавает по дну, хрен поймаешь хоть одну?

Видимо, я слишком мрачно, обиженно глянул на него, потому что Карнак стал утешать меня:

– Ничо-о, терпи, казак… вер-нее, рыбак. Терпи… Жди… Жди, жди – рыба должна подойти.

И уметелил. А мне ничего не оставалось, как, одолев гордыню, брести на поклон к Гаврилычу – тот удил неподалеку – и просить его из милости, чтоб показал свою мушку. Гаврилыч, уже подхвачен-ный суетливым, тряским азартом, быстро сунул мушку к самым моим глазам, и не успел я толком разглядеть, как тут же и кинул ее в лунку.

Эдак тянулось до обеда, и я, не добыв и захудалого хвоста, сидел возле лунки туча тучей. А когда собрались чаевать, Гаврилыч с едва утаенным самодовольством важно поучал меня, сжалился, сер-дечный:

– Надо, Анатолий, такую муш-ку накрутить, чтоб на бормаш личила и чтоб красивше бормаша была, и тогда… и тогда же, холера, брать не будет, тово-ново бы ей на лопате.

Доступно растолмачил, и все стало ясно, – надо хариусам тово-ново на лопате...

– А вот я, мужики, на Тихом океане удил, – припомнил Карнак.

– И кита заудил, – улыбнулся молоденький паренек, хозяин лег-ковушки, по фамилии Кот.

– Зачем кита? Тоже на подлед-ном лове, в Амурском заливе... У меня брательник во Владике живет, тоже рыбак добрый, вот он меня и вытащил на рыбалку. А я перед тем брательника спра-шиваю: дескать, как на Тихом океане-то рыбачат?.. На что ловят: на мушку, на бормаш, а может, на блёсенку?.. Да-а… – рукой машет, – у нас на Тихом океане рыбачат точь в точь, как у вас на Байкале: приезжаешь, открываешь, налива-ешь... можно чокнуться.

Кот, услышав про «открыва-ешь, наливаешь», тут же азартно потер руки:

– Что-то ноги стали зябнуть, не пора ли нам дерябнуть?

Карнак, выпить не дурак – мастак, неожиданно поморщился:

– Сам не буду и вам не сове-тую. Лучше чаю горячего.

– Верно, по рюмочке чайку… за рыбацкий фарт.

– Вы как хотите, а я не пью…– За уши лью…– Почему? Выпить можно, ежли

осторожно. А на рыбалке я не пью, извини уж, да-ра-гой… Рыбалка… Тут уж, паря, выбирай: либо рыбу ищи, либо водку глуши. Так от… А водку пьянствовать можно и в городе, ежли в кармане бреньчит… ежли деньга ляжку жжет. Охота на природе – махнул на дачу, под малину залез – и поливай ее, роди-мую… пока не сдохнешь… А на рыбалке же как? Выпьешь, потом ходишь, как чума огородная, – не рыбалка уже, а… Добрая рыбал-ка, паря, она ить покрепче водки и послаще бабы…

– Так уж и послаще… – игриво повел плечами Кот.

124

– Послаще… Недаром о рыба-ках поют: кто женой не дорожит, тот над луночкой дрожит…

* * *Напившись горячего чая из

термоса, сменил я мушку по сове-ту Гаврилыча и уже веселее пото-пал к своим лункам, чтобы если и не удить, то хотя бы зариться на этих зажравшихся поросей, когда они, набежав, быстро склевыва-ли бормашей, которыми я щедро, словно на откорм, потчевал их.

Гаврилыч же ворон не считал и не дивился на хариусов; что-то подшаманивал со своими удами да всё подергивал, потаскивал рыбу, расхаживая промеж добычливых лунок. Я же, горемычный, чтобы вновь не запалить в себе обиду до слез, старался лишний раз не глядеть в его сторону, хотя всей озябшей на хиусе спиной остро и отчетливо чуял, как выметывал старик очередного хариуса.

Я, кажется, призабылся и плыл сквозь ласковую теплую дрему; вспоминалась летняя рыбалка на родных Еравнинских озерах, потом — моя маленькая дочь, по которой я скучал, даже если рас-ставался на день; потом в дремот-ном воображении стал нарождать-ся рассказ об этой рыбалке… и вот тут услыхал истошный, матерный крик Гаврилыча…

Верно баят добрые люди, что и на старуху бывает проруха: пока Гаврилыч удил возле меня, с край-ней лунки вороны украли чуть ли не с десяток рыбин и перетаскали к себе в прибрежный лес. Одна ворона как раз и греблась к черне-ющим листвякам, держа в клюве хариуса, который взблескивал на ярком, но холодном солнце.

Матерясь на чем свет стоит, размахивая медным сачком, каким

вычерпывают ледяное крошево из лунок, потрусил наш старик обо-ронять оставшихся хариусов; и долго потом клял ворон и весь их варначий род до десятого коле-на и суетливо пихал оставшуюся рыбу в крапивный куль. А варна-чьи птицы, как он их в сердцах окрестил, всё кружили и кружи-ли над его бедовой головой или похаживали рядом, подскакивали, будто носимые ветром, да, кося лукавыми цыганскими глазами, каркали. Сначала — благодарно: «Кар-р-р, Гавр-р-рилыч, благодар-р-рствуем!..» Потом властно и настырно: «Кар-р-р, кар-р-р, Гавр-р-рилыч, Гавр-р-рилыч р-р-рыбы, р-р-рыбы!..»

Что уж греха таить, тут я пове-селел, даже оттеплил, глядя на Гаврилыча, который ругался с воронами и казал им то кулак, то яростный кукиш, потому что ворье изловчилось и с другой лун-ки уперло пару рыбин. Наконец, Гаврилыч устал лаяться, присты-дил ворон и даже пушнул в них снежным комом, но черные птицы, словно дворовые куры, просящие зерна, ходили за ним по пятам, провожая от лунки к лунке.

* * *Ловили Гаврилыч с Карнаком,

ревниво косясь друг на друга, – кто кого переудит, а мы с Котом зарились на фартовых рыбаков, томили душу. Приятель мой, житель Ушканьих островов, с которым мы крутили беспроклые мушки, поудил с утра и, плюнув в лунку, уехал домой на мотоцикле. Кот начал злиться, и тогда Кар-нак сунул ему свою самую, как он побожился, рабочую мушку и посадил на самую рабочую лунку; и пошел тот тягать харисов, пока не оборвал крючок после резкой,

125

заполошной подсечки. Карнак побурчал, но оторвал от сердца еще одну мушку, тоже вроде ходо-вую. Вообще, у рыбаков такое в заводе, чтобы каждый сам бес-покоился о своих удах, и у редко-го можно выманить ту же мушку прямо на рыбалке. И не жадность тут вроде, а рыбачье суеверие – и суеверие давнишнее.

Я каким-то дивом все же выдернул пару хариусов-задохли-ков, и как отрезало – видимо, толь-ко и плавали в Байкале две дурные рыбешки, сдуру и сослепу клю-нувшие на мою уду. Верно рыбаки посмеиваются над собой: дескать, на одном конце червяк, на другом дурак...

Дурак... И тут неожиданно и живо увидел я на одной из лунок взъерошенного волка, опустив-шего хвост в воду и довольно хвастливо озиравшегося, ждущего поклевки.Затосковавший от безры-бья, озябший, волк был так похож на меня. Потом я увидел, как его – или меня?.. – промороженного, хлещут бабы коромыслами, как он – или опять же я?..– лишившись хвоста, с обиженным воем тру-сит по заснеженному льду, и одна лишь дума распирает его жаркий череп: ну, лиса, етит твою налево, доберусь я до тебя, выделаю шку-ру... А уж после привиделось, как по-над берегом плетется кляча, седая, в снежном куржаке, запря-женная в сани, и лиса за спиною дремлющего старика Гаврилыча выкидывает рыбеху на проселок...

Я уже отупел от такой скудной рыбалки, перестал ощущать себя среди синеватого снежного без-молвия – кто я и где я?.. – и, поло-жив про себя на музыку, распевал на все лады, уже и не чуя и не слы-ша песни:

Кто женой не дорожит,Тот над луночкой дрожит...

Вот и жена помянулась теплым редким словом: эх, думаю, какой лукавый понес меня на зимнюю рыбалку за сотни верст, чтобы сопли здесь морозить, посиживал бы сейчас возле жены, попивал чаек...

От скуки решил я сходить в береговой лес, глянуть в заме-тенную снегом зимовейку, какую чудом высмотрел под кривыми листвяками; и когда я проходил мимо Карнака, тот вдруг замахал рукой, подманивая к себе.

– Ты глянь, паря, чо деется на белом свете! – удивленно пуча глаза, заговорил он и показал мне мушку. – Дал ее Коту, Кот ее сдуру оборвал, а счас вытаскиваю хари-уса, гляжу – мать тя за ногу! – у него две мушки торчат из пасти. Моя и та, какую дал Коту. От лов-ко, дак ловко… Всю жизнь рыбачу, но такого… Ежели губу поранишь, рыба потом близко к удам не под-ходит. А тут прямо с оборванной мушкой – крючок аж в губу впил-ся – и другую мушку хвать. А я ее сразу узнал – она у меня самая рабочая...

И то ли я шибко жалобно гля-дел на фартовую мушку, то ли сам Карнак от удивления расще-дрился, но только всучил он мне эту пеструю обманку: дескать, на, лови, парень, нам не жалко. Схва-тил я добычливую мушку тряски-ми руками и бегом до своих лунок.

Не видать бы мне рыбьих хво-стов как своих ушей, вернуться на Ушканчики с полыми руками, если бы не эта мушка, – спасибо Карнаку, – на которую я успел до потемок выудить десятка полтора добрых хариусов.

126

* * *А уж мягкие, исподвольные

сумерки распушились и вызрели в чернолесье среди худородных, печальных листвяков и крученых берез, редко и коряво торчащих среди топкого снега; вечерняя тень с рысьей вкрадчивостью сползла с крутого яра в ледяные торосы, где еще плавал рассеянный закатный свет, и будто пеплом стал укры-ваться засиневший напоследок снежный кров. Тишь была полная, неземная...

Мы еще постояли возле машин, прощаясь с гаснущим днем, поми-ная его добрым словом, кланяясь

озеру. Карнак вздохнул, как бы освобождаясь от рыбачьего азар-та, и сказал:

– Ну, слава Богу, поймали маленько, и на том спасибо, Госпо-ди. И дай Бог, чтоб завтра клевало.

Набело смывается в памяти случайное, будто слезной бай-кальской водицей, и от зимней той рыбалки мало что запомнилось, но осело навечно ощущение полного, голубоватого, снежного покоя и безмолвия, когда наши утихоми-ренные, полегчавшие и осветлен-ные души парили в синеве вешней и дремотно нежились над спящим озером.

127

михаил ЧВаноВ

мой брат ВанЯ

Пришла поря подводить итоги и каяться.

Нет, наверное, грехов, в которых я не был бы грешен. Но перед гла-зами, чем дальше во времени, тем чаще, встает один, не прощаемый, по крайней мере, самим собой, грех.

Я после сдачи вступительных экзаменов и только что зачислен-ный на первый курс университета еду к родителям, чтобы сообщить им об этом и собрать немудреный скарб в новую жизнь.

Вот и бывшая до недавнего времени родной узловая станция Кропачево, в двадцати пяти кило-метрах от которой моя родина - деревня Михайловка. Но роди-тели после очередной хрущевской реформы сельского хозяйства, на сей раз укрупнения районов, в результате чего отец оказался без работы, переехали на жительство в горнозаводской городок Юрюзань, и теперь их с большим миром свя-зывала небольшая уральская стан-ция Вязовая.

Любой поезд в Кропачево оста-навливается не менее чем на пол-часа, и я первым выскакиваю на перрон: вдруг встречу кого из зна-комых. Я скрываю это от себя, но меня так и распирает рассказать кому-нибудь, что я студент и не просто студент, а студент универ-ситета. Но, как назло, никого из земляков не встретил. Ни на пер-роне, ни на площади за вокзалом,

на остановке автобусов, ни в самом вокзале, в зале ожидания, где в свое время пришлось натерпеться столько унижения от красномор-дого старшины Шабрина, царствие ему небесное, может, встретимся с ним скоро, сколько бессловесного деревенского люду, порой сутками ожидающего оказии до своих дере-вень, выгнал он на мороз, в буран, в дождь, даже когда зал ожиданий пустовал, потому как якобы по инструкции полагалось, что в зале ожиданий можно было ожидать только поезда.

До отправления поезда остава-лось не более десяти минут, и я вер-нулся на перрон. И неожиданно с подошедшей электрички встречаю своего двоюродного брата Ваню, который был на два года старше меня. Ваня от рождения был косо-плеч и косоглаз до того, что оба зрачка порой закатывались вверх к переносице навстречу друг другу и, казалось, встречались там за ней, потому никто его между собой, кроме как Ваня-Косой, не называл, и когда в классе учительница вызы-вала его к доске, называла Ваня Чванов, он не сразу соображал, что это относится к нему. По прежней детской жизни мы не были близки, теперь мне стыдно, что я даже сто-ронился его, потому что тоже был косой, правда, не в той степени, и если бы не Ваня, носить бы мне по

Михаил андреевич чВаноВ родился в 1944 году в башкирии. окончил филфак башкирского госуниверситета. Прозаик, публицист. Почетный гражданин уфы, вице-президент международного фонда славянской письменности и культуры, пре-зидент аксаковского фонда. лауреат многих литературных премий.

живет в уфе.

128

жизни это прозвище, а тут я обра-довался ему и видел, что он обрадо-вался мне еще больше меня.

– Ты с электрички, от родите-лей? – крепко взял он мою руку и не отпускал. Проведать Михайловку? Вот хорошо, вместе поедем!

– Нет, еду до Вязовой, к родите-лям. Вон мой поезд стоит.

Я видел по его глазам, что с ним что-то случилось, что ему нехо-рошо, хотя хорошо у него в жизни никогда не бывало, теперь я знаю, он нес по жизни чей-то, кроме своего, тяжелый крест, и он ему, больному, одинокому среди людей, отвержен-ному сверстниками, доброму среди нас жестоких, оказался не под силу.

Но вместо того чтобы спросить, что случилось, я понес околесицу про свои успехи, про универси-тет, про свою будущую прекрас-ную студенческую жизнь, а за ней открывались еще более радуж-ные перспективы, а до отправле-ния моего поезда оставалось всего несколько минут. Не замечая сле-зы, стоявшие в его глазах, которые у него всегда были, словно раны, я продолжал нести свою околесицу, а он, стараясь меня не перебивать, вставлял в паузах:

– Хорошо, что я тебя встретил… мне нужно с тобой поговорить… посоветоваться… Может, оста-нешься?.. Может, поедешь другим поездом?..

Но я по-прежнему нес свою околесицу про свою будущую пре-красную жизнь.

Уже объявили отправление мое-го поезда. Ваня по-прежнему не отпускал мою руку и все пытался поймать мой взгляд:

– Уедешь следующим, они идут каждый час? Мне надо посовето-ваться с тобой, может…

Скрипнули тормоза. Поезд начинал трогаться. Я освободился от его руки:

– Летом на каникулы приеду, если не отправят куда-нибудь на практику. У нас практика может быть где-нибудь в Сибири или на Дальнем Востоке…

Он как-то безнадежно махнул рукой, скрывая вдруг брызнув-шие из глаз слезы, и вдруг запла-кал навзрыд, чего не было приня-то в нашей суровой послевоенной деревне.

Я было уже готов был спрыг-нуть с подножки, но проводница, ругаясь, оттеснила меня в глубь тамбура, захлопнула дверь…

Муторно было на душе, на другой день я ехал обратно, но на станции Кропачево уже не искал знакомых, даже не стал выходить из вагона, перед глазами стоял мой брат Ваня… Но через день-два все забылось, студенческая жизнь захватила меня. А через неделю я из письма матери узнал, что в тот день, вернувшись в деревню, он повесился…

Потом говорили, от безответ-ной любви.

И вот этот грех не дает мне покоя. Кажется, со временем боль должна была поутихнуть, а она с каждым годом все сильней и силь-ней, хотя с того времени столь-ко воды утекло и кого только я за эти годы не терял. Мне кажется, останься я тогда на перроне, хотя бы до следующего поезда, может, это стало бы для него спасени-ем. Может, хватило бы несколько теплых слов, которых он так мало слышал в своей жизни.

Ваня был сыном тети Анны, старшей сестры моего отца. Вдо-ва, колхозница тянула шестерых детей. Они жили наискосок от нас, напротив. Тетя Анна на нашей ули-це была, кажется, единственной не фронтовой вдовой. Мужа, сына нашего соседа слева, деда Лекан-

129

дры, я не помню, он умер рано, перед этим несколько лет не подни-мался с постели, но, тем не менее, дети рождались один за другим. Самое печальное, что рождались они тоже больными, кроме самых старших, которые было зачаты, видимо, когда его еще не свалила тяжелая болезнь. Уже прикованный к постели, он поднимал на тетю Анну руку, и потому трудно ска-зать, горем или радостью была для нее его смерть, к тому же одним ртом меньше. Спасал большой в тридцать соток огород. Из-за недо-гляду, весь день на ферме, предпо-следняя дочь в младенчестве сва-лилась с полатей и на всю жизнь осталась не по возрасту маленькой и горбатой, по этой причине не мог-ла выйти замуж. Ваня был послед-ним в семье, на него у отца, видимо, уже не хватило сил. Кроме того, что он рос косоглазым, он был несклад-но сложен, одно плечо выше и шире другого, с непропорциональ-но большой головой, широкий лоб делал ее еще больше.

Не знаю, как было в других весях, но мы в детстве, дети воен-ного и послевоенного времени, не подозревая об том, были жестоки-ми. Нормальной забавой у нас счи-талось разорять сорочьи и вороньи гнезда, потому как сороки и воро-ны кем-то были внесены в разряд вредных, но особое удовольствие доставляло разорять не яйца, а уже когда вылупились птенцы. Мы рас-саживали их в ряд на каком-нибудь пригорке и расстреливали кам-нями, как проклятых фашистов, и то ли некому было нас присты-дить, или это и у взрослых счита-лось нормой. Ваня не участвовал в этих жестоких играх, как только они начинались, не умея противо-стоять им, убегал домой. Мы были жестоки и по отношению друг к

другу, и косоглазому и скособо-ченному Ване доставалось больше других. Почему-то некоторым из нас доставляло удовольствие кри-чать ему вслед: Ванька Косой! Я и сейчас затрудняюсь сказать, за что мы мстили ему. За отобранное войной детство? За у большинства не вернувшихся с войны отцов? За то, что был добрее нас? И часто доводили его до слез, но наступи-ло время, когда он перестал пла-кать, замкнулся в себе и перестал участвовать в наших забавах. Его любимым дело, в отличие от нас, носящихся с деревянными автома-тами по заросшим конопляниками заброшенным колхозным сараям, было возиться с домашней жив-ностью, особенно с голубями. Он часто пропускал уроки по болезни, а зимой и по отсутствию теплой одежды, потому в каждом классе был второгодником.

Но однажды у него был празд-ник. Из подаренной кем-то старой железнодорожной шинели тетя Анна сшила ему теплую куртку. О ней было много разговоров, пото-му как шилась она долго: и потому, что мать впервые взялась за такую сложную работу, и потому, что у нее не хватало на шитье времени: с темна до темна тяжелая колхозная работа, за которую редко платили, а после работы домашнее хозяйство, за счет которого и жили-выживали. И вот наконец куртка сшита. Ваня шел в школу гордый. Но в школу его встретили всеобщим хохотом: один рукав был короче второго, хлястик почти на шее. Ваня горь-ко заплакал и не приходил в школе несколько дней. Он сказал матери, что не будет больше учиться. Тогда по приказанию директора к Ване пошла учительница и долго его уговаривала, а директор перед этим построил всю школу и долго сты-

130

дил. После всего этого Ваня долго болел.

После смерти Вани я редко, но навещал родную деревню, не столько родственников, сколько реку Юрюзань, гору Сосновку и каждый раз старался зайти к тете Анне с каким-нибудь подарком. Я почему-то любил ее больше других своих родственников, может, даже больше, чем своих родителей. Жила всю жизнь для других, для детей, всех прощая, в том числе колхоз, который платил по трудодням кро-хи и то только время от времени, государство, которое ей начислило пять рублей пенсии («вон сколько по стране пенсионеров развелось, разве на все денег хватит»), горди-лась, что за всю свою жизнь не про-пустила ни одного рабочего дня и имела от колхоза похвальную гра-моту. «Как это не пойти на работу?! – возмущалась она. - Один не пой-дет, другой…»

Помню последний приезд, когда я ее еще застал. Был золотой сен-тябрь, желтые и багряные листья плыли по тихой воде. Она копалась в огороде, на костылях убирала картошку. Шутила: «Другие стару-хи в моем возрасте озоруют, а я еще ничего». Я помог перетаскать кар-тошку в погреб.

– Да что ты, гость ведь, Стеша придет с работы перетаскает.

Стеша – сноха, круглая сирота из соседней деревеньки, учась в шко-ле, жила у тетки, до седьмого класса моя одноклассница, затем бросила школу, постаревшая тетка больше не могла тянуть ее. Некрасивая, крупная, широкая в плечах, с тихой виноватой улыбкой. В деревне для нее женихов не нашлось, пришлось выйти замуж за брата Вани Алешу, телосложением тоже прижатого к земле, он был на две головы ниже Стеши. Сколько радости было в

семье: выучился на водителя, все хорошо бы, но пьяный, шабутной, повздорил с милиционерами, те в кутузке посадили его кобчиком на бетонный пол, после чего у него отнялись ноги и даже речь, лежал лежнем, кормили с ложки. Пытаясь заговорить со мной, только мычал, но удивительно: чисто без язы-ковых изъянов матерился, и лежа на спине, глядя в потолок, часами отводил душу в мате, пока не при-дет с работы Стеша и не перевернет его на другой бок.

То ли надорвавшись на картош-ке, то ли время подошло, в октябре после моего приезда тетя Анна слегла и вскоре умерла. Не знаю, наказывала ли она в случае смерти известить меня, но меня мои род-ственники о ее смерти не извести-ли, словно мстили за то, что любил ее больше других. Только через год проездом мимо своей деревни я заглянул на ее могилку.

Умерла, и обнаружилось, что запаслась продуктами: и на помин-ки, и на девять дней, и на сорок. Масло, которое покупала по тало-нам, топила несколько раз с луком, чтобы не пахло прогорклым. Ска-зала снохе Стеше перед смертью: «Чтобы ничего не брать ни у кого, чтобы никому не быть должным. Все на столе только чтобы свое». Так провели поминки, и девять дней, и сорок, а еще осталось.

Строго наказала, чтобы похоро-нили в некрашеном гробу и чтобы не было красного цвета.

Каждый раз, когда я редко бываю на кладбище, долго смотрю на фотографию деда, говорят, я похож на него, в том числе и харак-тером. Я смутно помню его, уже не поднимающегося с постели. Потом я иду к могиле брата Вани. Его взгляд даже сейчас я не могу долго выдержать. Думаю: «Если бы Сте-

131

ша вышла замуж за Ваню, все было бы иначе». Но у жизни другой рас-клад. Тетя Анна смотрит с портрета прямо, строго поджав губы, словно фотографировалась на доску поче-та, с чувством, что она все сделала в своей жизни, что могла сделать, а остальное от нее не зависит.

Похоронив Алешу, к концу жиз-ни он стал выговаривать отдель-ные слова и меньше материться, и, подняв на ноги детей, Стеша уехала жить в свою деревню к родственникам покойной матери.

Жила она долго, проезжая иногда по этой деревне, я знал, что в этом вот доме доживает свой век Стеша, родная душа, тихий и добрый рус-ский человек. Но почему-то ни разу не решился заехать проведать ее, почему-то я чувствовал себя перед ней виноватым. А в позапрошлом году, проезжая мимо, я узнал, что Стеша умерла

Теперь мой черед. Может, там разберемся, почему мы были такие. Такие родные и в то же время такие чужие друг другу на этой земле.

132

николай уСтЮЖанин

ВеЧнаЯ деВуШКа

Начиналась вторая пасхальная неделя. Храм сиял радостной

красотой праздничного убранства и блаженством прихожан, дождав-шихся, наконец, светлого торже-ства. Красные и желтые свечи горели у иконостаса, подрагивая теплом легкого огня, священни-ки улыбались совсем по-детски, и была во всем этом сиянии какая-то удивительная и нерушимая сво-бода, словно в доме довольного и любящего Отца.

Воскресная служба текла нето-ропливо, но совсем не в тягость, короткие поклоны и душевные молитвы выдавали всеобщее бла-годушие, а старушки у свечного ящика и вовсе были похожи на род-ных бабушек, подававших детям свечки с таким видом, будто это были не тающие в ладошках све-чечки, а леденцы на палочке.

Церковный хор был бесподо-бен: ажурные переливы, восходя-щие и нисходящие ноты брались без видимых усилий, женские и мужские голоса сливались в гармо-нии, и сам хор пел, слегка покачи-ваясь от удовольствия.

Мое внимание привлекла одна из девушек в цветистом платке, стоявшая на краю клироса. Она светилась настоящим счастьем, и я, близорукими глазами уло-вивший что-то необыкновенное в этом светлом, но смутном облике, ступил вправо и чуть ближе, чтобы тайно разглядеть приглянувшуюся мне певунью.

Ее овальное лицо с широко расставленными искрящимися

глазами с удлиненными востор-женными ресницами, с высокими тонкими дугами черных бровей, узким, слегка курносым носом, пухлыми, но ровными губами и маленьким подбородком – было как будто не до конца оформлен-ным, но удивительно прекрас-ным. Сердце мое стукнуло в груди коротким сладостным стоном и окатило горячей волной, растек-шейся в крови неутихающей неж-ностью.

Более всего поразил ее взгляд, направленный не на регента и не внутрь себя, а словно в невидимый мир, который почему-то зовется райскими кущами. Девственная чистота этого взгляда была несо-мненной – она вдребезги разби-вала грешные мысли, настраивая чувства на тихое целомудренное любование нетронутой женствен-ностью.

Я с нетерпением стал ждать крестного хода, чтобы увидеть ее всю. Во мне горело не любопыт-ство, а желание художника завер-шить портрет, удостовериться, что эта немыслимая красота существу-ет наяву, живет в человеческом теле, двигается, улыбается, сме-ется, поет… В какой-то момент я почувствовал, что растворяюсь в этом восхищении, и с силой заста-вил себя отвести взгляд.

Служба подошла к своей вер-шине. Самые главные молитвы произносились с длинными пау-зами, христиане сосредоточенно повторяли про себя прошения, известные только им и Богу, шеве-

133

ления почти прекратились. Немно-го погодя своды храма огласил воз-глас: «Отче наш!..» - и все затихло в предвкушении причастия, лишь однообразный голос пономаря, читающего покаянный канон, про-должал одиноко звучать среди всеобщего ожидания. Юные мате-ри с младенцами торопливо шли к праздничной иконе, ряды при-хожан расступились, пропуская работницу храма, осторожно нес-шую в руках поднос с теплотой.

Теперь я мог свободно смотреть по сторонам, но смелость вдруг исчезла, стало казаться, что все почудилось, и я не стал глядеть на девушку, так взволновавшую меня.

«Тело Христово приимите, Источника Безсмертнаго вкусите», - пел хор, но я продолжал смотреть в пол, ощущая свое трепещущее сердце.

Последний причастник поцело-вал край чаши, священник уда-лился в алтарь, и его помощники стали сновать среди прихожан, выбирая тех, кто понесет иконы и хоругви. Наконец все были опреде-лены, поставлены как надо, и ход начался.

Хор двинулся первым. Я поднял глаза, нашел среди певчих пора- зившую меня незнакомку – и чуть не потерял сознание: она оказалась горбуньей!

Да-да, небольшой горб, больше похожий на неоперившееся крыло ангела, возвышался над спиной, совсем не двигаясь, в отличие от ее стройной фигуры в белом облега-ющем платье. Она радостно шла, продолжая звонко петь, а я шат-нулся вслед за ней, не веря соб-ственным глазам.

Как же так?!.. Неужели это воз-можно? Неужели самая великая и непостижимая красота может жить только в таком обрамлении?!

Я продолжал шагать за празд-ничной толпой, стоял во время чтения Евангелия, но почти ничего не слышал, ощущая на своем лице брызги святой воды как слезы раз-битого счастья…

Какое-то новое чувство стало подниматься внутри меня, направ-ляя мысли вверх, к высшему смыс-лу, к божественному, а не к чело-веческому началу. Я стал просить Бога о вразумлении, о том, чтобы Он открыл мне тайну происшед-шего… - и услышал ответ!

Он не был голосом, он оказал-ся сердечным признанием самому себе: «А что ты хотел увидеть?.. Девичье лицо и тело, даже при-крытое наглухо, все равно кажет-ся мужчине желанным. А теперь твое любопытство исчезло? Что же осталось?»

Я вынужден был признать: вос-торги мои утихли, теплая волна сменилась ровным ходом отрез-вевшего сердца, внутренняя дрожь прекратилась, осталось нечто воз-душное, легкое… Еще раз взглянув на незнакомку, я уже не ощутил томного ожидания – лишь тонкая грусть пела во мне.

Из храма я ушел, уверенный, что этот случай – наваждение, мираж, ошибка… Но прошла вес-на, ярко засияло лето, а из памяти моей так и не исчез ее взгляд. И я понял, что таких чистых и ясных глаз мне уже не встретить нигде, кроме той церкви, в которой - знаю это точно! – поет вечная девушка неземной красоты.

134

КреСтиК

Поездка в аквапарк для Димы Козина – все равно, что награ-

да: восьмой класс позади, начались каникулы, ура! Он обожал воду, любил купаться в реке, отец научил его плавать почти профессиональ-но, а мать любила вспоминать, как при крещении он, единственный из младенцев, не плакал, а смеялся, когда его погружал в купель отец Арсений.

Нарядный экскурсионный авто-бус под веселый шум одноклассни-ков вырулил на стоянку, и вот он, парк невиданных развлечений… В свои 14 лет Дима в первый раз очутился здесь и чувствовал себя почти что в раю. Для детей аква-парк и, правда, был раем: прячась одна за другой, высились причуд-ливые горки, в солнечных лучах струи фонтана высвечивали в летя-щей прохладе изогнутые радужные полосы, музыка и радостные вопли малышни соревновались напропа-лую.

Дима поправил крестик на шее, перевесив его, как положено, со спины на грудь, и вместе с одно-классниками ждал переодевавшу-юся в кабинке учительницу.

Классную руководительницу Инну Леонидовну видеть в купаль-нике было странно, но Дима стес-нялся не ее, а себя в плавках, и особенно девочек, гибкие фигурки которых были настолько волни-тельны, что он невольно отводил прямой взгляд, стараясь смотреть на них украдкой.

Инна Леонидовна пересчита-ла «своих» и со спокойной душой разлеглась на белом шезлонге под широким зонтом. Несколько часов она могла загорать, не волнуясь

– детский бассейн, выложенный разноцветными плитками и запол-ненный надувными кругами не умеющей плавать мелкоты, колы-хался прямо перед ее глазами.

Дима вместе со всеми нырнул в голубовато-перламутровую воду и стал предаваться свободе движе-ний, благо водные аттракционы в виде чешуйчатой змейки и гладко-го слоника позволяли заниматься шалостями сколько душе угодно.

Спустя час не только Дима понял, что бултыхание с малыша-ми – не самое почетное занятие для мальчиков, и вскоре целая делега-ция предстала перед очами «класс-ной»:

– Инна Леонидовна, зачем нам этот лягушатник, пустите нас во взрослый бассейн, там и горка дру-гая, со скоростным спуском!

Размякшая и расслабленная классная мама махнула рукой:

– Делайте, что хотите.Дима вместе со всеми победно

побежал к самой большой горке настоящего бассейна с глубокой водой. Несколько прыжков по сту-пенькам, и схватывающий дыхание ужас разбился о поверхность – вот что значит настоящий спуск!

Челночная круговерть началась. Дима и не мечтал о таком счастье – он не просто скользил по желобу, а летел: то вперед ногами, то боком, то головой. Он представлял себя сразу и летчиком, и гонщиком, и спортсменом-ныряльщиком – сте-кающая бурлящая вода наполняла все его существо восторгом лихо-сти и свободного скольжения… В очередном полете вниз головой Дима почувствовал, как его сере-бряная цепочка с нательным кре-

135

стиком зацепилась за что-то и, оторвавшись от шеи, упала в воду, напоследок сверкнув, – он успел схватить взглядом всплеск от места падения.

Внутри у Димы все похолодело. Он вспомнил слова отца Арсения, сказанные им в воскресной шко-ле: «Крестик никогда не снимать! Нательный крест – это святыня!» Словно лишенный какого-то неви-димого покрова, дважды обнажен-ный, Дима, не раздумывая, ныр-нул в глубину, вдохнув как можно больше воздуха.

Верхний шум сменился при-глушенным гулом – обмен воды шел постоянно, сверхмощный электромотор насоса перекачивал хлорированную массу по кругу. В расплывшемся водном слое Дима увидел опускающийся далеко и в сторону блеск – он поспешил за ним и на самом дне схватил цепоч-ку. Но всплыть наверх уже не смог – какая-то неистовая сила потащи-ла его к себе.

Диму стало засасывать в коллек-тор с отверстием слива. Он, сопро-тивляясь, выставил левую руку вперед, но было уже поздно – отка-чивающий воду насос бесстрастно заглотал Димину голову в черную пасть трубы. Дима закричал, отча-янно хватаясь за ложбинки пли-ток, сдирая кожу и ломая ногти, но его уже никто не мог услышать…

Тьма взорвалась яркой многоцвет-ной вспышкой, рассыпавшейся на мелкие зеркальные осколки, боль исчезла, и наступила тишина. В спокойной облачной сини кто-то в белом нежно взял Диму за руку и повел вперед, к огромному и чистому небу…

Через два часа проходивший мимо бортика мужчина с волоса-той грудью и в полосатых плавках, – чуть ли не единственный трез-вый среди всеобщего пивного уга-ра, – заметил внизу застывшее в судорожной позе тело подростка:

– Врача! Вызовите врача!Он нырнул, не став дожидать-

ся подмоги. Сгрудившиеся у бор-тов бассейна увидели, как в его углу спасатель-любитель пытал-ся вытащить труп, но затем, бро-сив его и с неимоверным усили-ем оттолкнувшись от кафельного дна, выскочил из воды как попла-вок, почти по пояс. Его багровое лицо взревело:

– Выключите насос! Немед-ленно!

Когда спустили воду, два при-ехавших на вызов спасателя так и не смогли оторвать от смертельно-го отверстия Димино тело – лишь восемь рук смогли это сделать.

На окровавленном кафеле застывшая ладонь Диминой пра-вой руки мучительно сжимала цепочку с крестиком…

136

Павел демидоВ

ниКа

Он сидит на стуле, болтая корот-кими ногами, и так сосет

лимон, что у меня сводит скулы. Он – это Никифор, Ника. Мне уже известно, что ему пять с половиной лет, что пришел сюда с дедушкой и что он, Никифор, а не дедушка, не женат. Женат дедушка. На бабуш-ке, чего Ника, например, делать не собирается. И не потому, что бабушка уже жената на дедушке. Каждый должен жениться на ком положено. Дедушка на бабушке, бабушка на дедушке, дядя на тете, тетя на дяде, мама на папе, папа на маме. А он, Ника, должен жениться на девочке, потому что мальчик. И вообще потому что такой порядок: кто кем родился, на том и женит-ся. Вот, например, дедушка всегда был дедушкой и всегда был женат на бабушке, сколько Ника их пом-нит. А память у него – Ника согнул ручонку в локте и сжал кулачок: показал, какая у него память. Все это я узнал от самого Ники в первые же минуты нашего знакомства, ког-да, спросив, не помешаю ли, присел на соседний свободный стул.

Я хотел было продолжить дис-куссию, поскольку в философии моего знакомого были серьезные, как мне казалось, изъяны, и соби-рался указать ему на них. Но Ника махнул в мою сторону рукой – пого-ди! – и стал пытаться сползти со стула, для чего, пыхтя, старательно вытянул ноги, силясь дотянуться носками стильных «кроксов» до пола. Мне ничего не оставалось, как подхватить его под микитки, установить на полу, и он пошел искать своего женатого дедушку. Лимон оставался при нем.

Ника шел валко, чуть загребал носками «кроксов», как футболист, который плетет дриблинг, но толь-ко медленно, не боясь, что у него отнимут мяч. Когда он не говорит, выражение его лица удивительное. Будто осматривает-ощупывает все вокруг, но думает вовсе не об уви-денном, а о чем-то своем, внутрен-нем, далеком от реальности. Такое встретишь не у каждого взрослого.

Ника был пухленький мальчик. Ножки его напоминали рекламу современных фермерских сарде-лек: ладные, увесистые, полные, а не те, советских времен, похожие на расплющенный большой палец ноги. Никины сардельки – две пра-вые и две левые – в аккуратных перевязках над и под коленочками выглядели аппетитно. В общем, Никифор очень складный, эстетич-ный, к тому же приятный в обще-нии ребенок. Если бы не лимон… Еще сидя на стуле, он наяривал его так, что смотреть на это без слез было невозможно.

В лаборатории, разделенной по современной хайтековской моде прозрачными пластиковыми пере-городками на кубы-ячейки, тихо. Хотя ячеек много и в каждой рабо-тают. Тихо оттого, что все в науш-никах, каждый со своим объектом и каждый глубоко погружен в дело. Лица у всех сосредоточенны, выра-жение глаз такое, словно зрение – это лишь продолжение слуха, все направлено на то, чтобы разобрать, понять, уловить смысл. Какие уж там обретались тайны, ведомо было только тем, кому их удава-лось раскрыть. Это была лаборато-рия, где учились расшифровывать

137

записи «черных ящиков», этих, как правило, единственных и уж точно последних свидетелей трагедий, происходивших в заселенном само-летами небе. Никакие в действи-тельности не черные, а совсем даже оранжевые, чтобы быть заметны-ми при их поиске, эти «черные ящики» содержали информацию, теперь уже многолетней давности, которая, пусть не в силах изменить судьбы погибших, могла бы в свое время оказаться решающей для многих и многих живых. Знакомый с этой кухней, я все словно читал на лицах ребят.

Было тихо, как в немом кино в паузу, взятую тапером: только шелест, будто от крутящегося коль-ца ленты и почти неслышное ред-кое покашливание. Девственный Никифор не подозревал, в каком необыкновенном мире он находит-ся. Вокруг молчаливо и безвидно бушевали страсти, разыгрывались трагедии, смерть витала вокруг, а этот малыш, вполне довольный жизнью, безмятежно загребал носками «кроксов» в поисках сво-его женатого дедушки. Страсти хоть и были упрятаны в оранжевые «черные ящики», которые сами по себе выглядели вполне спокойно, горький опыт и воображение про-тив желания дополняли виртуаль-ную картину. Что здесь делал этот ребенок?

Увидев внука, дедушка вышел из своего аквариума. Он оказался ладным мужиком лет пятидесяти с небольшим, разумеется, небритым, в джинсах и в просторном свитере, настолько просторном, особенно в вороте, что становилось ясно: у этого дедушки не бывает проблем с одеждой – влез и носит. Экзотиче-ское сочетание – плейбой с симпа-тичным внучком – вообще делало его сногсшибательно неотразимым.

– Ты почему шлешься по лабо-ратории? Я же сказал тебе сидеть и никуда не ходить.

– А вдруг ты ушел? – Ника под-нял на дедушку глаза, все в пуши-стых ресницах.

– Ты же сидишь у дверей! Ника задумался. Посмотрев

туда, где остался его стул, увидел, что тот в самом деле почти у самых дверей, и со вздохом опустил голо-ву. В голосе дедушки зазвучали теплые нотки: – Неужели я ушел бы без тебя? Как ты мог подумать, Никуша?!

Ника опустил голову еще ниже, ему было стыдно. Дедушка взял внука за руку и пошел в нашу сто-рону – мою и Никиного стула.

– Вы здесь еще побудете? – обратился он ко мне и, не дожида-ясь ответа, попросил: – Присмотри-те за ним, а? Он занятный малый. – и протянул мне широкую ладонь: – Евгений.

Назвался и я. «А я буду звать тебя Кузя», – объявил мне Ника с таким видом, будто решил это еще задолго до нашего знакомства. «Почему Кузя? Меня ведь зовут не Кузьмой». – «А у меня дома котик Кузя. И я его люблю». Последний аргумент оказался достаточно весо-мым. В конце концов, когда тебе объясняются в любви, пусть даже таким необычным способом, мож-но согласиться и на Кузю. Дедушка Евгений заглянул по пути в аква-риум к коллеге, о чем-то спросил, снял с него наушники и оседлал ими свою голову. Прикрыл глаза и замер, слушая. Жестом попросил вернуть запись и снова прикрыл глаза. Снял наушники, поднял большой палец и улыбнулся, хотя, насколько я представлял, чему там можно было улыбаться? Я пони-мал: Евгений улыбался хорошо выполненной работе, а отнюдь не

138

услышанному. Но это для них, про-фессионалов, видимо, нормально и даже необходимо разводить каче-ство и эмоции, иначе неизбежно состояние, которое сегодня называ-ют выгоранием.

Я оказался здесь почти по недо-разумению, разъяснять которое подробно вряд ли имеет смысл. Оказался – и оказался. Но эти оранжевые цилиндры словно гип-нотизировали меня, излучая свою молчаливую черную энергию. Наверное, потому их и назвали чер-ными ящиками.

Я вспомнил свою первую поезд-ку на Афон. Господи, как же я тогда волновался! Каждое слово, услы-шанное или произнесенное, каждое движение я воспринимал испол-ненным глубочайшего сакрального смысла. И хотя я уже, к счастью, давно прошел тот этап воцерков-ления, когда вера, что у Бога нет ничего случайного, наполняет твою жизнь и жизнь окружающих да и вообще все вокруг легко чита-емым причинно-следственным содержанием, там, на Афоне, я словно заново приступил к освое-нию курса молодого бойца. Доста-точно сказать, что, причастившись, я забыл поцеловать Чашу! Почему мне вспомнился Афон? Накануне отъезда я совершил своего рода утешительный заезд – обошел тер-риторию Свято-Пантелеимонова монастыря, где в основном прошло мое недолгое пребывание. И нео-жиданно наткнулся на небольшой храмик, который прежде не попа-дал мне на глаза. Притулившись к скале – как выяснилось, это был храм Петра и Павла, – он опирался, как на фундамент, на зал? комнату? келию? трудно подобрать точное слово. Я подошел к окну и… нет, я не могу описать свое состояние в ту минуту. За стеклом торцами ко мне

лежали человеческие кости. Они были сложены так, как в деревнях собирают в поленицу швырок – коротко напиленные и поколотые дрова для печи. А со стеллажей, с противоположной окну стены, на меня смотрели человеческие чере-па. Комната была не заперта, и я вошел вовнутрь. Черепа стояли на полках в несколько рядов, на лоб-ных костях у одних значились номе-ра, на других – имена, как я понял, бывших насельников. Это не было кладбищем (монастырский погост находился на верхней террасе, над храмом). Помещение называлось костницей (какое точное слово!) и было в каждом из двадцати афон-ских монастырей. Прочитал плака-тик-обращение: «Мы были, как вы. Вы будете, как мы». Восемь слов, столько же, сколько в Иисусовой молитве. Случайное совпадение? Но у Бога нет ничего случайного. Тогда какой в этом смысл? Восемь слов – это как восемь нот, октава, полнота звучания. Позднее, уже завзятым афонитом, я, как мне кажется, нашел объяснение. Вось-мисловие, написанное в костнице, – как бы преамбула к Иисусовой молитве. Мысленно произнесите их одну за другой, и вы поймете, что, прежде чем о чем-то просить Господа, подумай: а как ты живешь? Спустя годы, когда и в монаше-ское бытие стали просачиваться регламенты жизни века нынешне-го, костница нередко оказывалась запертой. Оставалось лишь глядеть со стороны. Помню первое удиви-тельное впечатление. Стоя пример-но в метре-двух от окна, видишь в стекле зеркальное отражение мира, окружающего тебя: храмы, архон-дарик, море… Но стоит подойти вплотную, как реальный мир исче-зает – изображение растворяется, и на тебя смотрят черные глазницы

139

выстроившихся на стеллаже чере-пов. Что же в действительности реально?.. Но тогда костница не была заперта, и я вошел. Было без-молвно, настолько безмолвно, что чудилось: если бы в ней находи-лись души умерших, можно было бы слышать их… движение? дыха-ние? хоть что-то.

Ту тишину никак было не срав-нить с этой, где Никин дедушка инспектировал качество расшиф-ровки. Хотя и здесь было тихо. Но это была какая-то кричащая, душе-раздирающая тишина. Ее хотелось взломать, заглушить каким-нибудь хэвиметаллом или, на худой конец, убежать, зажав ладонями уши. Потому что эта тишина рожда-ла воображение, о котором лучше не думать. Казалось бы, смерть и смерть – что связанная с «черным ящиком», что с костницей. Но до чего же они разные, эти смерти! И от чего это зависит? От каждым прожитой жизни? Но стоит приве-сти один пример в подтверждение сказанного, как тут же найдутся десятки других, противополож-ных. Великое таинство жизни и великое таинство смерти… Кому из нас, немощных и чванливых, под силу, если не объяснить, то хотя бы постичь такое?

В своих философствованиях я чуть было не забыл про Нику. Дру-гое дело, что он не особо нуждался в присмотре. Лимон он выжал… как лимон и теперь сидел без дела, упрятав сложенные ладошки меж-ду сардельками. Я заметил, что он косит глазом в мою сторону. Похо-же, в его головенке зрел некий план, и в нем мне отводилось какое-то место.

– Кузя, дай мне лимон, – Ника произнес это таким тоном, что я чуть было не полез в карман и, вер-но, не удивился бы, достав отту-

да желтый цитрус. – Так хочется лимон… – произнес Ника в никуда. – У меня маленькая кис… кислост-ность.

– Кислотность, – отчетливо поправил я его, чтобы хоть как-то уравняться с Никой. – А с чего ты взял?

– Мне Катя сказала.– Тоже мне доктор, твоя Катя, –

я решил поднять забрало и пойти вперед.

– Ты что?! – Ника нанес мне удар своей шпагой: – Ты что?! Она знаешь какой доктор?! Заслужен-ный врач… как это… Российской Федерации.

Я рухнул. И чтобы хоть как-то сохранить лицо, но понимая, что так не следует говорить с ребенком, все же спросил: – Еще скажешь, что она твоя бабушка.

– А вот и скажу! – он от восторга хлопнул ладошками и снова засу-нул их между сарделек. – Очень даже моя бабушка – Катя! И уже строго: – Почему ты без лимона, если знаешь, что я его люблю?

– С чего ты взял, что я должен знать? Мы с тобой только позна-комились.

– Ну и что? Ты – Кузя. И мой котик Кузя. Он знает, что я люблю лимоны, значит, и ты должен знать.

У меня что-то началось с голо-вой. Я с трудом поднял свою шпа-гу. К счастью, Ника не понимал высоты своего триумфа и, похоже, просто потерял ко мне интерес. Действительно, на кой я ему сдал-ся без лимонов? Но я-то жаждал реванша!

– А ты, кроме лимонов, вообще ничего не кушаешь?

– Пока кушаю, – вздохнул Ника. – Мне это не интересно.

– Ничего-ничего? Ника молча кивнул. – А как твои мама с папой к это-

му относятся?

140

– А их нет.– Как… нет?– Они там, – Ника беззабот-

но махнул рукой куда-то за стены лаборатории. – В командировке. Так сказал дедушка.

– И ты живешь один? – ляпнул я самое глупое, что только можно.

– Совсем даже не один. Женя, Катя, – он стал загибать расто-пыренные пальцы, – Кузя… А теперь… теперь ты. Целых два Кузи! – И он счастливо рассмеялся. Мне смеяться не хотелось. Я осто-рожно спросил:

– А твои мама с папой надолго уехали?

– Женя сказал: надолго. У них важное дело. А я скоро совсем пере-стану кушать. Вот еще покушаю немного и перестану.

– Не придумывай, Ника! Чело-век не может жить без еды. Без еды он умрет.

– Не-е! – он энергично затряс головой. – Никто никогда и нигде не умрет.

Слышать такое здесь, в окруже-нии «черных ящиков», признаюсь, было бы как минимум странно, если бы эти слова не произносил человек, который еще не прожил на земле даже полных шести лет. А так… Так это наполнялось каким-то необыкновенным смыслом. Смыслом, с которым я никогда прежде не соприкасался, и думаю, такой я не один, смыслом, который я, достаточно сносно владеющий родным языком, не взялся бы опи-сать словами, смыслом, уносившим меня в горние дали, делающим сопричастным чему-то неизъясни-мому, однако ощущаемому всей внутренней сущностью.

Этот малый, видимо, почув-ствовал, что я дал слабину, и пошел вперед:

– А я вчера проглотил косточку, и у меня в животе вырастет виш-невое дерево. Вот тогда я совсем кушать не буду.

Подошел дедушка, чем спас меня от окончательного позора. Он внимательно посмотрел на внука, потом перевел взгляд на меня:

– Требовал от вас лимоны? Какая-то сумасшедшая любовь к этой кислятине. Жена ему как-то в шутку сказала про пониженную кислотность. Так теперь он никому покоя не дает.

Ника безмятежно следил за нашим разговором. И в своей обыч-ной манере мечтательно произнес в никуда:

– А я не просил лимон. Я хотел сказать: если меня угостють, я съем. – И вздохнул: – Только не успел…

Он действительно не просил, он говорил правду. Он просто не сомневался в том, что, если кто-то любит лимоны, как, допустим, он, Ника, они просто не могут не быть у каждого. Он был убежден: безот-ветной любви не бывает.

Я тихо спросил дедушку Евге-ния:

– Его родители действительно уехали надолго?

Дедушка Евгений медленно прошелся взглядом по шеренге оранжевых «черных ящиков» и, словно выбираясь из воспомина-ний, через паузу тихо ответил:

– Надолго… – он протянул Нике ладонь и с улыбкой, которую могла родить одна только любовь, сказал: – Приглашай своего друга в гости. А нам пора.

Ника посмотрел на меня своими мохнатыми глазами и положил на пол свою шпагу. Рядом я положил свою.

141

яков ШаФран

В Старом троллейбуСе

Провели, наконец, троллейбус-ную линию в Кривополье и

открыли два маршрута. Жители вздохнули с облегчением – теперь в один конец города, к вокзалу, мож-но будет добраться не на дребезжа-щем и «долгоиграющем» трамвае (мы не берем в расчет маршрутки, так как большинство жителей рай-она – рабочие, пенсионеры, инже-неры, врачи, учителя и студенты – пользуются в основном муници-пальным транспортом), а в другой, до станции Южная и еще южнее, – вообще, впервые без пересадок. Троллейбусы-то пустили, но самые что ни на есть старые, со страшным скрежетом и с разбитыми напрочь рессорами. Однако это не смутило мечтателей о «светлом будущем». Они стали грезить уже о маршруте в Заупье, но один из маршрутов, а именно «южный», вдруг почему-то отменили. Да, недолго длилась радость людей. Хотя по вокзаль-ному направлению «старички», постанывая, катились с завидной точностью, по расписанию.

Вот в один из таких троллей-бусов, после трудов праведных, по дороге домой, Виталий и сел однажды, подумав: «Отчего удив-ляться этому старью, если сегод-ня на стройке сам видел, как воду для бетонно-половых работ везут в пластиковых бочках на погрузчике, несмотря на то, что водопровод был изобретен еще в Древнем Риме!» — но мысленно махнул рукой и хотел было по привычке задремать

от усталости и городского смога в сочетании с неприглядностью – с какой стороны ни посмотри, – транспортного средства, как тут…

Молодая женщина лет тридцати пяти, кондуктор, судя по сумке и прибору для регистрации проезд-ных, сидела вполоборота к Вита-лию на одном из передних сидений, что против хода машины, спиной вперед, разговаривая, видимо, с подругой, такой же, как она, кон-дукторшей, но на отдыхе. Троллей-бус, кряхтя рессорами, дребезжа стеклами и всем, что плохо держа-лось, ехал, заглушая звуки их речи, но смысл разговора можно было понять по обрывкам некоторых долетавших до Виталия фраз.

Чем-то необъяснимо интри-гующим, – может быть, это были глаза: их форма, глубина и неве-роятная теплота и нежность; овал лица, улыбка или милая стрижка темно-каштановых волос, а может быть, тонкий, внимательно заин-тересованный поворот головы, – веяло от нее. Было чувство, что она залетела из прекрасного, не похо-жего на нынешнее время далёко или спустилась прямо с небес.

Чтобы как-то отойти от наваж-дения, Виталий посмотрел в окно. Мимо проплывали обычные и давно знакомые городские пейза-жи. Иногда привлекали внимание характерным для Т. юмором выве-ски магазинов и фирм. Вот снова Виталий отвлекся на необычную рекламу, но боковым зрением уло-

Яков наумович Шафран – член академии российской литературы, член союза писателей и переводчиков при мГо сПр, лауреат всероссийских литературных пре-мий: им. н.с. лескова «левша» и «белуха» им. Г.д. Гребенщикова. заместитель глав-ного редактора журнала «Приокские зори», главный редактор альманаха «ковчег».

живет в городе тула.

142

вил ее взгляд, посмотрел на нее, и снова выражение ее глаз притяну-ло и заворожило его. Их взгляды встретились, и на несколько мгно-вений ни он, ни она не могли ото-рваться друг от друга. Женщина взглянула в сторону подруги, но затем снова посмотрела на Вита-лия. Ее лицо, светящееся добротой, в то же время было тронуто неким налетом тоски. Однако не покидало ощущение, что она все же счастли-ва каким-то внутренним спокой-ствием своего душевного мира. Все это струилось в сторону Виталия, и он, грешный, вдруг поверил, что эта волна нежности, добра, счастья и глубинного покоя предназначалась ему. Душа Виталия стала мягкой, в ней зазвучали – и слышал он теперь только их, а не привычные троллей-бусные шумы, – лирические мело-дии на мотивы песен Анны Герман и Валентины Толкуновой, теплой ласковой волной окутавшие душу.

На миг – только на миг! – Вита-лий вообразил, что он не старый больной человек, который никог-да и не был женским любимцем, а молодой блестящий мужчина, и что может нравиться такой женщи-не, как эта прекрасная Незнакомка. А вдруг и для Виталия приготов-лено свыше счастье, любовь, и это ее выражение глаз и невероятная нежность – из-за него и только для него? Куда-то вдруг исчезла вся его хмурость, многолетняя печаль, неу-веренность в себе, где-то и непро-щение себя, душу стало постепенно наполнять ответное тепло, и ста-ли вдруг рождаться особые слова, которые он ей обязательно скажет, обязательно, вот сейчас!..

А троллейбус тем временем уве-ренно приближался к пункту назна-чения. Оставалось две остановки. Виталий уже было приподнялся, чтобы подойти к ней и, невзирая

на подругу и на соседей-пассажи-ров, сказать эти слова из самого сердца, из самых его затаенных уголков, но… вдруг чья-то жесткая рука – судьбы или чего-то там еще – надавила на плечо всем опытом прошлой жизни, чередой ошибок и потерь, всей многолетней горечью отсутствия ответного тепла, любви и счастья, всей многотонной неу-веренностью и страхом разочаро-ваться, – что вновь из этого ничего хорошего не выйдет, что все это – визуальный и чувственный обман и не более того, и Виталий опустился на сиденье, вытер пот со лба и стал усиленно и внимательно смотреть в окно. Забрезживший было, в душе свет погас, и лирические мелодии любви замолкли.

«Ну, конечно, обман!..»Вот и остановка. Не глядя на

Незнакомку – и ни на кого, – Вита-лий деловито прошел в выходной двери. Было ощущение, что все пассажиры смотрят на него. Боко-вым зрением Виталий увидел ее удивленно-потерянный долгий взгляд, которым она проводила его, и вышел.

Двери троллейбуса захлопну-лись. Виталий стоял на остановке и смотрел на Незнакомку через стек-ло. Она смотрела на него. Троллей-бус тронулся с места и заторопился, пока до самого светофора не было машин. Ее лицо пропало из поля зрения. Все вернулось на круги свои. Как всегда сутулясь и опустив глаза, Виталий пошел по много-людной, но теперь пустынной для него, улице.

Шел затяжной, кажущийся вечным и древним мелкий дождь. Ботинки хлюпали по лужам, вми-ная еще недавно блиставшие на деревьях золотом листья в осеннюю жижу под ногами. Казалось, она простиралась до самого горизонта.

143

ВолШебнаЯ Флейта

Антон пришёл в офис, как обыч-но, за пятнадцать минут до

начала работы. К этому времени почти все сотрудники уже на своих местах, и ровно в десять начнётся размеренный, такой же, как вчера, позавчера, месяц и год тому назад, рабочий день. Никто и ничто не в силах изменить этот заведённый порядок во всех его проявлениях начиная с одежды, дизайна поме-щений и кончая делопроизводством на всех уровнях, снизу доверху. Всё разнообразие заключалось лишь в том, что сегодня, может быть, пер-вая выкуренная сигарета будет не в десять сорок пять, а в одиннадцать пятнадцать, предобеденная чашка кофе на двадцать минут раньше, чем вчера, и обедать будут не в «Макдо-налдсе», а в «Ростиксе». Итак, каж-дый день лишь с чуть заметными вариациями, которые не нарушают этот порядок, а лишь подчёркивают его незыблемость. Порядок царил в офисе, всё подчинялось ему, это он говорил устами секретарши: «У вас галстук немного ярковат» или «Где вы взяли рубашку с таким допо-топным воротничком?» Впереди виделась бесконечная череда оди-наковых рабочих дней, одинаковых выходных, тоже с небогатым набо-ром дел и развлечений, повторяю-щихся изо дня в день. Можно было легко предвидеть, что скажет тот или иной сотрудник, жена или сын в ответ на твой вопрос или замеча-ние.

В этом единообразии жизнь летела, как стрела, выпущенная из лука кем-то, когда-то и без твоего ведома. Хотелось крикнуть жиз-ни: «Стой, остановись! Куда ты несёшься, как угорелая?» Но никто не кричал, и лишь глубокое бездон-ное недоумение по этому поводу

читал Антон в глазах сотрудников и домочадцев, предполагая, что они то же самое читают и в его глазах. И имя всему этому было – тоска.

По всей видимости, сегодня она перешла некий предел, и, ког-да Антон ехал домой, им овладела давящая всё и вся отупелость. Мыс-лей после работы у него уже давно не бывало, а сегодня ничто не остав-ляло в его душе даже обычных эмо-циональных откликов. Каким-то краешком своего сознания он пони-мал, что это не умственная уста-лость, а самая настоящая душевная тупость, но ничего поделать с этим не мог. Прогоны между станциями метро пролетали как дни, месяцы и годы его жизни, и осознание этого ещё более усугубляло его тепереш-нее состояние.

Жена смотрела очередной сери-ал, оторвавшись только затем, что-бы приветствовать его дежурной улыбкой. Чада были заняты своими обычными делами: сын играл на компьютере, а дочь одним глазом глядела на экран dvd-плейера, где демонстрировался какой-то супер-молодежный фильм, а другим – в свой всегдашний журнал. Всё было как всегда. И ужин был обычным, и пиво его любимое, которое он пил каждый вечер. На кухне царил иде-альный порядок, всё блестело, даже пепельница, возле которой лежа-ли его сигареты и зажигалка – он любил покурить после ужина.

Ничто не нарушало обычно-го заведённого хода вещей, ничто, впрочем, кроме одного – всё уси-ливающейся тоски. Она опускала ему веки, закрывала глаза, которые и так ни на что не хотели смотреть. Наскоро поужинав и покурив, не приняв душ, Антон тихо прошёл в спальню и завалился на постель.

144

Сон не шёл, сознание тяжело воро-чало неясные, но тяжёлые глыбы каких-то тёмных образов, и он дол-го лежал, изредка переворачиваясь с боку на бок. Откуда-то появились шеренги людей на одно лицо, в оди-наковых тёмно-серых костюмах, белых рубашках, похожих галсту-ках и чёрных ботинках, которые шли по улице. Женщины выделя-лись среди мужчин только формами тела и наличием юбок вместо брюк. Вокруг стояли абсолютно одинако-вые дома, по мостовой двигались абсолютно одинаковые автомаши-ны, витрины соответствующих магазинов и их вывески были абсо-лютно одинаковы. Если кто-то улы-бался, то все начинали улыбаться, если кто-то хмурил брови, то все начинали хмуриться, если кто-то покупал фаст-фуд, то все начинали есть фаст-фуды. Антон обнаружил, что и он является одним из этих людей, у него мурашки побежали по спине, он захотел бежать, но не мог повернуть в сторону и перей-ти на бег, как ни силился – ноги не слушались его, они были частью шеренги, как и он сам.

Но вдруг что-то произошло, шеренги расстроились, шаг сбил-ся, люди в страхе стали хватать друг друга за руки, любопытные высыпали из магазинов, заведений и офисов. Никто не мог понять, в чём дело, на всех лицах была напи-сана растерянность. Откуда-то ста-ла звучать мелодия, и она была не похожа ни на что слышанное ранее. Когда же ритмичный топот тысяч ног стих, так как люди, по большей части, остановились, Антон услы-шал музыку. Это играла флейта. Она звучала всё громче и громче, заполняя собой всё пространство и вовне и внутри. Вот высокая дол-гая нота её задрожала на пределе, задрожала и оборвалась… Антон

начал метаться и искать, где же эта флейта, где эта мелодия, как что-то родное и близкое, которое столько искал, нашёл и вдруг поте-рял – Боже, ну, где же она?! – стал искать вначале по улице, растал-кивая таких же мечущихся, как он сам, потом в чём-то тёмном, вязком и давящем, потом в постели…

Он открыл глаза, продолжая шарить вокруг себя по простыни, по одеялу, оглядывая тёмную ком-нату и тяжело дыша. «Господи, что же это было?.. Мелодия… музы-ка… флейта… Флейта, ну, конеч-но, флейта!..» Это была флейта, его флейта, на которой он играл в дет-стве и подростком, по классу кото-рой он даже одно время учился, и подавал большие надежды, все пре-подаватели говорили ему о таланте и прочили блестящее будущее. Но родители рассуждали практично, да что родители, он и сам так рас-суждал – в наш век нужно зани-маться бизнесом, всё остальное нужно забыть! Забыть?! «Но поче-му забыть?! Почему нужно было забыть?!» - думал он сейчас.

Антон находился ещё на грани сна и реальности, когда размыты все каноны и установки сознания, когда низвергнуты все авторите-ты бытия, когда ясно слышен один голос, голос своей души. И этот голос говорил ему сейчас, спустя почти двадцать лет: «Возьми свою флейту. Почему нельзя занимать-ся бизнесом и играть на флейте? Смешно? Будут смеяться? Почему не смеются над богатыми, которые, как дети, занимаются тем, чем они хотят? Вернись к себе, возьми свою флейту и играй! У тебя талант, и ты должен его реализовать в жизни, ты должен играть, по крайней мере, для себя и людей, которые тебя окружают, это исцелит и возродит тебя, как вода возрождает засохшее

145

дерево, путника, умирающего от жажды, землю, потрескавшуюся от зноя! Играй, не бойся быть инако-вым, непохожим, будь собой!»…

Флейта лежала на том же самом месте, где она лежала всегда, несмо-тря на все переезды. Почему она хранилась, никто в семье не смог бы дать вразумительного ответа, но она хранилась, то ли как релик-вия, то ли как память, то ли про-сто в силу своей необычности. Он бережно вытащил свёрток, развер-нул, осторожно взял флейту двумя пальцами, словно боясь сломать, некоторое время просто держал её, привыкая, потом нерешительно поднёс к губам и издал несколько звуков. Руки дрожали, он перевёл дыхание и закурил. Звуки, вызван-ные им, успокоили его и вызвали к жизни приятные воспоминания, связанные с музыкой. Антон снова взял флейту, на этот раз увереннее, и заиграл, заиграл, не думая ни о чём, ни о том, что скажут жена и дети, соседи, коллеги по рабо-те, друзья и знакомые, заиграл во всю силу своих лёгких. И случи-лось странное, вначале замолкли виртуальные взрывы и выстрелы, затем гвалт и гомон сериальных разборок, и громкие глухие ритмы тяжёлого рока, в квартире смолкло всё, кроме флейты. Через некоторое время в спальню вошли по очереди с широко раскрытыми испуганны-ми глазами жена, удивлённая дочь и насмешливо ухмыляющийся сын. Но по мере того, как они слушали и видели непередаваемое выражение лица Антона, движения его рук и всего тела, по мере того, как мело-

дия всё больше и больше звучала, заполняя собой пространство, лица жены и детей светлели и станови-лись естественными, словно очи-щаясь от всего не своего, не свой-ственного их душе…

На следующий день Антон при-нёс флейту на работу. Он решил играть несколько минут перед началом работы, после работы и подольше в обеденный перерыв. Реакция сотрудников была похо-жа на реакцию домочадцев: были и насмешки, и откровенные изде-вательства, и верчение пальцем у виска, и просто сочувственные улыбки и взгляды. Но затем люди всё с большим и большим интере-сом стали относиться к игре Анто-на, а через месяц они уже не пред-ставляли себе, что, придя на работу, не услышат чудесных очищающих душу и воодушевляющих мелодий этой удивительной флейты.

Вскоре у сотрудников дома появились семейные портреты, писанные маслом и акварелью, натюрморты. Одежда их на работе, продолжая оставаться достаточно строгой, стала более разнообраз-ной. Стали регулярными совмест-ные выезды за город, походы в театр и на концерт, на день рожде-ния виновники торжества получали поздравления в стихах.

Главное же было не это – у всех посветлели лица, засветились и потеплели глаза, подобрели отно-шения, и после работы люди понес-ли это состояние и в транспорт, и в свои дома. И там всё постепенно стало меняться к лучшему.

Ведь хорошее тоже заразно!

146

Гости с ВолГи

Бийск

ому Вес

тнику – 15 лет

ПиСатели Земли СимбирСКойУ русской литературы нет и не может быть ни провинций, ни возрас-

та, ни расстояний. Её нерушимые точки опоры – патриотизм, любовь к малой и большой Родине, к героической истории Отечества.

Земля Симбирская издавна считалась своеобразным «литературным гнездом» России. Целое созвездие имён от великого Николая Михайло-вича Карамзина – создателя многотомной «Истории Государства Рос-сийского», – до почти забытого ныне Дмитрия Николаевича Садовни-кова – автора знаменитой песни «Из-за острова на стрежень», и лаурета Государственной премии России Николая Николаевича Благова сияет на литературном небосклоне России. Безусловно, к этой славной когор-те принадлежат имена Ивана Гончарова, Николая Языкова, Дмитрия Минаева, Дениса Давыдова, замечательного писателя и поэта, нашего современника, непонятого и непризнанного при жизни, Евгения Мель-никова и многих других.

Радует, что литература нашего края на этом не заканчивается. В антологию «Ульяновская словесность: начало XXI века” вошли 159 поэ-тов и прозаиков, связанных с Ульяновской областью. Это ответ тем, кто считает, что в наше нервное, меркантильное время не до литературы, а тем более – не до стихов: хватает обыденных повседневных забот о хле-бе насущном. Однако, как сказал мой хороший знакомый, поэт Вячеслав Суспицин из села Паньшино Радищевского района:

«... слава Богу, чтоСтихи ещё бродят и пишутся!И словно бы в юности давней,Цветут за окошками вишенки,И верится в свет мироздания».

Сказанное можно отнести и к современной ульяновской прозе. Об этом говорят многочисленные письма и рукописи, присылаемые

в нашу редакцию. Да только ли в нашу?«Зайдите в любую редакцию, - радовался известный писатель, мно-

голетний редактор популярного журнала «Юность» Виль Липатов, - горы стихов! Люди, молодые и старые, пишут самозабвенно и страстно, изливают душу, и пусть не каждый из них, - пусть сотый, тысячный! - но как славно, бывает, напишет! Одаренный народ в чём-то неразумен, излишне покладист, терпелив до поры, но даром литературным наделен – это уж точно».

Безусловно, «талантам надо помогать!» Литературный журнал «Симбирскъ», авторов которого сегодня мы представляем, продолжа-ет традиции альманахов: «Беседка муз», «Литературный Ульяновск» и, безусловно, «Карамзинский сад», у истоков которого стояла замечатель-ный человек и поэт Людмила Алексеевна Бурлакова.

Предваряя выпуск первого номера альманаха «Кармзинский сад», который вышел в свет в августе 1991 года тиражом 3000 экземпляров, Людмила Алексеевна писала:

147

«... Дорога к храму. От безучастия, неприязни, отчаяния – к состра-данию, взаимному прощению обид, милосердию. Дорога к храму – это дорога к сердцу. Дальняя, возможно, длиною в жизнь. Но – единствен-ная. Ее выбирают наши авторы: священослужители, поэты, прозаики, ученые, журналисты, художники – все, кому дороги традиции гуманиз-ма, кто хочет, чтобы жизнь единоземцев стала духовно богаче».

Да будет так!александр лаЙКоВ,

зам. гл. редактора журнала «Симбирскъ»

александр тимаКоВ

родился в городе саранске в 1959 году. окончил военно-медицинский факультет куйбышевского медицинского института (ныне г. самара) в 1982 году. Проходил службу на медицинских должностях в вооруженных силах рф (1982-2009).

участник ликвидации последствий аварии на чернобыльской аэс (1987), первой (1996) и второй (2000) чеченских кампаний. Подполковник медицинской службы запа-са. имеет правительственные награды.

автор нескольких поэтических сборников. Пробует себя в прозе: выпустил авторский песенный CD-диск «дорогу осилит идущий».

член союза Писателей россии.

ПЁС ВойныИз цикла «Чеченские рассказы»

…Хотите верьте, хоти-те нет, вспомнились

вашему покорному слуге события времен первой чеченской кампа-нии. А причиной тому послужила фотография, которую обнаружил я, перебирая невесть куда запря-танные и без того немногочислен-ные фото тех лет…

На ней под автоперевязочной лежит свирепая с виду огромная кавказская овчарка. Белого окра-са, густой шерсти, с большими темно-серыми пятнами на голо-ве, спине и боках, по кличке Чен. Роста он был исполинского, в хол-ке вровень с иными солдатиками, про коих говорили «метр с кеп-кой», и лапы у него были с кулак немого Герасима, главного героя рассказа Тургенева… Его щенком подобрали наши предшественни-

ки, полковые медики в Грозном, и на веревке провезли упиравшегося несмышленыша по трудным воен-ным дорогам. Аж до самой вот-чины полевого командира Баса-ева, где над селом Ведено и стал наш полк. В походах Чен окреп, возмужал, заматерел и стал, соб-ственно, той «собакой Баскерви-лей», что первой встретила нас по приезде в полк. Лазарет наш нахо-дился близ пункта хозяйственно-го довольствия, иначе столовой, так что недостатка в пище пес не испытывал. Кормить его пыта-лись многие, однако сдружился он с нашим старшиной Уманским. Он был на голову выше самого Чена, стоящего на задних лапах, ну и заслужил искреннее собачье уважение. Проще говоря, почу-ял в старшине вожака стаи, коей

148

считал команду лазарета. Чуть завидев старшину либо заслышав его громкий голос, Чен мчался к нему, прижимая купированные уши и виляя крупом с обрубком хвоста. Он ластился и повизгивал от радости встречи, выказывая тем самым полную покорность и преданность долговязому сухому мужику. Сам же Уманский при-седал с криком «Чен, сынок!», раз-водил в стороны свои длиннющие руки-весла и хватал его за шею, горячо приговаривал: «У, ти, мой маленький!..» И всегда угощал его чем-н-ть вкусненьким, как то бутерброд с добрым куском тушенки или даже колбасы…

Лазарет наш был обнесен спе-реди глубоким рвом, а за ним саперами был отсыпан земляной бруствер, спасавший брезентовые стены наших палаток от шальных пуль, весело посвистывающих и летающих бесцельно мимо. Вре-менами их становилось до непри-личия много, и без этого вала команде нашей было бы трудно оказывать помощь раненым, не думая о собственной безопасно-сти.

Чен не любил взрывов и выстрелов, однако относился к ним философски, примерно так – пролетела, и черт с ней! Но при возникновении реальной опас-ности нехотя все же спускался в блиндаж и пережидал обстрел и прочие неприятности. По его поведению можно было безоши-бочно определить серьезность налета. К тому ж, если там был Уманский, то последний откры-вал в полу блиндажа лючок, в котором как в холодильнике хра-нились яйца, сметана, сыр и кол-баска для отощавших голодных бойцов, и непременно угощал своего четвероногого «сынку».

Уманский с удовольствием отки-дывался своей костлявой спиной на распустившуюся яркую зелень бревенчато-буковой стены блин-дажа и с непередаваемым кайфом смотрел, как Чен уплетает очеред-ной гостинец. Пес знал о тайнике, но никогда не позволял себе вос-пользоваться этим знанием.

Совсем другим становил-ся он после 9-ти часов вечера, когда наступало время карауль-ной службы. Минут за десять до времени «Ч» он шел в штаб-ную палатку, смотрел програм-му «Спокойной ночи, малыши!», благо в горах принималась толь-ко эта программа, а потом с чув-ством собственного достоинства занимал самую высокую точку на бруствере, откуда и наблюдал за территорией медпункта всю ночь, не надеясь на солдат-часовых.

В это время он не ел, не пил, почти не отзывался на кличку и команды… Завидев либо учуяв незнакомого, он издавал негром-кий глухой рык, всегда слышный старшине. Мы, кто первый слы-шал этот рык, выбегали из палат-ки и кричали: «Чен?!» Этого было достаточно, чтобы пёс потерял всякий интерес к проходящему… Если же мы не успевали подать псу этот сигнал или незнакомец продолжал движение, в конечном итоге он оказывался поверженным наземь, лицом в какую-нибудь колею (хорошо, если сухую) и без оружия. Ибо Чен просто вырывал автомат из рук, хватал за ствол и откидывал подальше. Делал все это он с необычайным провор-ством и легкостью, поскольку сам был трижды ранен и знал, что ору-жие – вещь опасная. После отъёма «ружья» Чен становился передни-ми лапами на спину бойца, своим семидесятикилограммовым весом

149

лишая его возможности поднять-ся, и оглашал окрестность побед-ным лаем. Нам оставалось лишь приволочь незадачливого наруши-теля в палатку и, разобравшись, кто такой, откуда-куда-зачем, про-водить за границу поста.

И когда на очередном «разборе полётов» начштаба полка, не стес-няясь в выражениях, комменти-ровал очередные результаты про-верки караулов, Чен непостижимо оказывался на этих разборах, и казалось, светился гордостью, ког-да начштаба говорил: « Только к медслужбе нет претензий, раз-так вашу! Там Чен всю службу тащит. К ним вообще до утра не зайти! Порвет!» В общем, с тем, что всю караулку Чен добровольно взял на себя, мы были безмолвно соглас-ны с начальником штаба.

Очень любил Чен ездить на БМП, в рейды. Надо ли было встретить колонну с продоволь-ствием либо проехать по блок-постам, старшина всегда просил водителя заехать за Ченом. И вот представьте картину: к медпун-кту на скорости 50-60 километров в час подлетает БМП с воина-ми на броне. Уманский хватает одной рукой фельдшерскую сум-ку, другой бросает на броню ста-рый ватный матрас для «мягко-сти»… а Чена звать уже и не надо! Он занял место за башней и для Уманского тоже... Через минуту машина исчезала за столбом, каза-лось, никогда не оседающей пыли. К исходу дня наши герои так же неожиданно возвращались, толь-ко обильно покрытые этой самой жирной жёлтой пылью.

Обыденный ритм жизни при-тупляет остроту присутствия на войне. Поэтому в тот раз мы и не заметили, как наши друзья в оче-редной раз отбыли на броне на задание.

… Далее мне пришлось жи- вописать со слов старшины. Поскольку второй друг, даже если и что-либо поведал на своем соба-чьем языке, вряд ли бы мы узна-ли об том, любезный читатель. А произошло следующее.

Наш командир получил по рации от соседей просьбу о помо-щи. Батальон просил помочь про-довольствием, у них, кроме соли и перловки на два приема больше ничего не осталось. А учитывая нерегулярность, да и скудность снабжения в горах, с сожалени-ем констатирую, что это есть большая проблема для неболь-шой воинской части! Они стояли за горой, через ущелье, вне зоны видимости. Колонну с продук-тами ждать еще неделю, и наш командир решил отправить им пару грузовиков с провизией в сопровождении группы огневой поддержки. А в группе – ясное дело, должен быть медик! С ним-то и направился наш старшина со своим лохматым другом.

Ехать было недолго, минут сорок вокруг горы Эртен-кош. Дорога шла по гребню холма и лишь пару раз спускалась и пет-ляла по ущелью, повторяя путь небольшой горной речки. Лето было относительно сухое, и реку можно было перейти, не замочив колен. Вот переехала реку и пошла на подъем первая БМП с пехотой на броне, далее два «Урала»… А по последней, еще не выехавшей из реки машине пехоты, вдарил снаряд от гранатомета, но, види-мо, из самодельной трубы! Это-то и спасло водителя и экипаж. Видимо, у стрелявшего духа дрог-нула рука, снаряд ударил в баш-ню по касательной и ушел круто вверх, взорвавшись на высоте. Однако сидевших на броне раз-

150

метало и осыпало осколками. Завязался скоротечный бой. Пер-вой машине повезло меньше, она вспыхнула, слетела гусеница, но механик успел выскочить из горя-щей машины, прежде чем рванул боекомплект… Наши ребята были зажаты между пылающей и стоя-щей техникой и крутым склоном, забираться на который не имело смысла, а огонь велся из зелен-ки, что росла вдоль правой сто-роны дороги. Почти кинжальный огонь… Уманский, прошедший Афган, понимал, что прятать-ся под техникой нельзя, и чтобы осмотреться, залег за крупный валун на левой стороне дороги.

В пылу событий он совсем позабыл про Чена. Старшина громко позвал его и увидел пса, вытаскивающего из реки за шиво-рот солдатика, похоже, оглушен-ного. Ну совсем, как в медпункте, при задержании постороннего. Только Чен не встал на него, а упорно тащил раненого к Уман-скому…

Вдруг в грохоте боя старшина услыхал причитания и всхлипы-вания: «Мама, мама!..» Он обер-нулся и только сейчас заметил в ямке сидящего на земле молодо-го парнишку, держащего за ствол автомат. Лицо его было посечено мелкими осколками, глаза закры-ты, и только по шевелению губ можно было понять, что парень в сознании, но скован сильным страхом…

– Ты что же, сукин сын! Тебе Родина оружие доверила, а ты?- вывел парнишку из оцепенения рвущийся голос старшины.

– А я не знаю, куда пулять, товарищ старший прапорщик,- ответил солдат, приходя в себя.

– Давай, сынок, «пуляй», как я! По зеленке… над дорогой! Корот-

кими очередями! Только ниже не бери, а то всю корму мне разворо-тишь!

И старшина выстрелил по кустам, откуда велся огонь, трас-серами из своего автомата. Затем он быстро пополз к раненым, лежащим на дороге за БМП. При-ведя парой пощечин в сознание одного, вкатив промедол и пере-вязав ему прострелянную ногу, Уманский отправил его ползти за камень. А сам добрался до второ-го. У второго дела были похуже. Тяжелая контузия, баротравма, кровь из носа и ушей. Этого при-шлось тащить за камень на себе. У «маменькиного сынка» кончи-лись все патроны, и о прикры-тии не могло быть и речи. Тогда Уманский отдал ему боекомплект раненого и свой, а сам, взяв пару лимонок, пополз к следующему сынку, слабо подающему призна-ки жизни. Когда старшина в крови и пыли свалил его с себя за валу-ном, то обнаружил там четвертого бойца, которого Чен притащил на перевязку. Вид у пса был деловой и сосредоточенный. Он лишь раз неспешно облизал кровь с лица старшины, как бы говоря, «на, перевязывай!» Оказав помощь, Уманский снова было ринулся за подбитый БМП. Но боец Либер-ман с разбитой головой очнулся и сам дополз до них. Так что нуж-но было только его перевязать. Не хватало еще троих, найти бы их! Но они дали знать о себе стрель-бой длинными очередями по тем же кустам.

И тут у старшины зашипе-ло и забулькало в кармане радио «уоки-токи»! Он разобрал только несколько слов командира груп-пы, где-то выше стрелявшего по духам.

– Через три минуты… кроко-дилы… огонь… в укрытие!

151

– Ни хрена, себе… В укрытие! …Куда ж тут спрячешься? Огонь будет по зелёнке в пятнадцати метрах от них! Вверх по склону – круто, да и перебьют всех, как тараканов на стенке! Сверху из-за горы послышался рокот боевых вертолетов и характерное хло-панье лопастей снижающихся машин, заходящих на круг.

И тут вторая БМП вдруг заве-лась, изрыгнув порцию сизого дыма и проскрежетав, стала меж-ду зеленкой и валуном… Решение пришло само собой!

– Все в машину! – скомандо-вал старшина и не услышал свой голос. Грохот первых разрывов НУРСов заглушил его. Они сиде-ли и лежали в трясущейся броне-машине, осколки снарядов пели в воздухе и молотили по броне совсем рядом. Через три захо-да все было кончено. Наступила оглушительная тишина.

– Как там наши, кто не успел. Сколько двухсотых? - подумал старшина и не заметил, что сказал это вслух, чтобы перебить гром-кий бешеный стук своего сердца. Они открыли двери десантного отделения и не узнали местно-сти…

Лес справа от дороги был ско-шен, словно гигантской косой… зарослей не было! Теперь с дороги открывался чудесный вид через ущелье на восточный кряж, пыла-ющий закатными красками. Пара розовых облаков на чистом небе предгорья дополняла идилли-ческий, никак не вяжущийся со всем только что произошедшим пейзаж.

– Ну вот и отстрелялись, пуле-мет пустой, бля... – сказал неве-домо кому механик-водитель БМП по кличке Вжик, вылезая из люка. Уманский вздохнул полной

грудью чистый горный воздух, открыл флягу, отхлебнул и пере-дал её раненым.

– Спасибо тебе, Толик, – ска-зал он водителю, – если бы не ты и не точная стрельба летунов, много было бы фарша для Чена!.. Чен, ты где? Чен!

– Здесь мы, – раздался голос из-под бронемашины, а следом в тишине все явственно услышали тяжелый, нечеловечий вздох… Внутри у старшины что-то обо-рвалось, он медленно опустился на корточки и так же медленно, как бы готовя себя ко столько раз виденной непотребной жути, заглянул под брюхо БМП. Камни не впитывают кровь…

В огромной луже крови, под машиной, в обнимку, недвиж-но лежали радист Караев и Чен. Правой ступни у Караева не было. Рана не кровоточила… Сам же солдат был полностью прикрыт огромными левыми лапами соба-ки. Чен своим подголовьем при-крыл голову солдата, будто Кара-ев был его лучшим другом. На морде пса застыла умиротворен-ная оскал-улыбка, выражавшая чувство выполненного долга. До старшины не сразу дошло, что при таком ранении столько крови не бывает…

Их вытаскивали вместе.– Вертолеты начали косить

зелень…я спускался к вам…това-рищ старший …прапорщик… и споткнулся… Смотрю… а стопы-то нет… Не дополз бы… а тут Чен… меня …под машину и зата-щил… Только я вколол… в ногу шприц… справа, Чен меня как обнимет!.. Как чуял… братан…

А после мне так тепло стало, пригрелся я и в отруб… А Вы Чена позвали и разбудили нас. Нет… меня… одного… прости… – про-

152

изнес Караев, обращаясь то ли к старшине, то ли к собаке… Сзади весь камуфляж его был в крови.

– Чен, сынок, маленький мой! – в горле Уманского застрял ком. Он взял в руки голову пса, положил ее на колени и заплакал. Словно предвидя близость финала, Чен лизнул сухую, в запекшейся крови ладонь старшины и последний раз тяжело вздохнул…

– Выходит, он не только телом тебя прикрыл, а ещё и кровью согрел, – сказал Вжик, – двоих спас, братишка! А вот и наши!

Услышав грохот боя, с бата-льона пришло боевое подкрепле-ние. Один грузовик разгрузили, застелили ветками и на нем всех раненых отправили к нам в полк. С ними же привезли и Чена.

Когда Уманский вылез из каби-ны, боль утраты была написана у него на лице. Таким мы его еще не видели. Чена зарыли на краю обрыва, над ущельем, старшина трижды выстрелил в воздух. Этим

он отдал дань не только памяти солдату, спасшему и прикрывше-му собой раненого, но и дань бес-корыстной любви бесстрашному четвероногому другу-санитару. Он долго еще сидел на краю обры-ва, склонив голову над холмиком с лежащей на нем каской. Мы не стали тревожить его. Утром рядом с каской на холмике появилась небольшая плита из куска брони, а на ней надпись, оставленная газо-вой горелкой…

Много воды утекло с тех пор, а я не могу заставить себя про-ехать «по местам боевой славы». Слишком свежо все это. Слишком близко … Может, кто-то потом и побывал в тех краях Веденско-го ущелья, видел тот холмик с железной плитой, на которой ещё можно различить покрытую ржав-чиной надпись: «Чен – пёс войны. Погиб геройски 26.06.1996 г. спа-сая раненых».

Поклонись за меня, читатель… Быть добру!

александр даШКомолодой ульяновский поэт, лауреат областной поэтической премии имени

н.н. благова. работает во дворце книги – ульяновской областной научной библио-теки имени в.и. ленина.

* * *Рождество прошло. И мандариномВ комнате пропахло все подряд.Только ангел маленький покинулЁлку. Там, где вечно снегопад,

Он сейчас, наверное, летает,Смотрит сквозь снежинки и грустит.Ну, а мальчик маленький мечтаетИ в окно так пристально глядит.

Там – дома, деревья, очертанья,Там замерз какой-то странный мир,Там усталый ветер, подметая Улицы, раскладывал клавир.

153

Мальчик верит, что вернется ангел(С кухни слышен громкий смех отца)И, забыв названия и ранги,Чуть коснется чистого лица.

Мальчик ждет. А рядом гаснет ёлка.«Спать пора! Ведь школа впереди».Он уйдет. Но жаль, не знает только:Ангел никогда не прилетит.

* * *Будто капля акварели скверной,Засыхает лужа во дворе.Мы с тобой не встретимся, наверно,В невозможно тёплом сентябре.

Бабье лето пролетит как праздник,Только я – не ветреный поэт.Я, как робкий сонный первоклассник,Уроню помявшийся букет.

И уйду по раскаленным листьям,Словно йог по колющим гвоздям.Потому что боль меня очистит,Потому что в счастье жить нельзя.

А наутро бородатый дворник,Лишь перцовкой горло промочив,Раскидает листья по задворкамИ забудет осени мотив.

александр лайКоВ

александр лайков - поэт, журналист, редактор, переводчик, автор несколь-ких поэтических сборников. Публиковался в литературных журналах и альманахах москвы, санкт-Петербурга, калининграда, Поволжья и сибири. стихи также вош-ли в несколько ульяновских антологий, в числе которых «ульяновская словесность: начало XXI века», переведены на венгерский язык, некоторые стали песнями.

александр лайков — один из создателей и составителей альманахов «карам-зинский сад», «беседка муз», журнала «симбирскъ», поэтических полос и сборников ульяновских авторов.

лауреат двух премий международного конкурса лирико-патриотической поэзии имени игоря Григорьева( санкт-Петербург), поэтических конкурсов имени николая благова (ульяновск) и мусы джалиля (астрахань).

член союза писателей и союза журналистов россии.

154

* * * В моем краю в яры врастают вербы, А в корни верб – стальные якоря.В беленых трубах воют злые ветры,И жизнь хранят сугробы января.

Как ржавый бинт, рывком сорви коросту,Заройся в снег по локоть – и замри! –Почувствуешь, как маленький отростокТолкается в ладошку от земли.

Пускай живет и греется до срока.Зачем губить зародыш вербы зря?Его судьба прекрасна и жестока –Держать корнями в бурю якоря!

ПаМЯть

В этом доме колючие сны,Будто хвоей набили подушку,И шершавые шишки сосныБередят мою грешную душу.

Чуть колеблется пламя свечи,На окне отражаются блики…Это тёща в кромешной ночиУ иконы читает молитвы.

Как знакомы святые слова,Что глаголила бабушка в детстве!Поседела моя голова,Потерялся серебряный крестик…

Только тянет в родные местаК заповедным кувшинкам лимана.Слава Богу, что совесть чиста,И жива моя добрая мама.

Сколько бурь пронеслось над страной!Ветер свеж и, как рельсы, протяжен…Ничего – мы тряхнём старинойИ отважно по рюмочке вмажем!

155

Я испил свою чашу сполнаИ в распутье не сбился с дороги.Краснопёркой вплывает лунаПрямо с неба в заветные строки.

Я опять у обрыва стою.Мне до крови обветрило губы.Всё равно эту землю люблю,Как умеют любить однолюбы.

ПоД ЗНакоМ ВоДоЛЕЯ

За окошком метель, как молочная пенка,Накрывает кварталы, дороги и лес.И луна, как забытая Богом копейка,Одиноко мерцает в копилке небес.

Ветер ломится в щель задубевшей фрамугиИ скулит, как щенок, потерявший сосок…Я – февральский, дитя непогоды и вьюги!Вечный снег налипает свинцом на висок. Что же делать? Бессмертья не будет – вы бросьте! –Но останется лунный и солнечный след…Вот февраль, куржавелый, пожаловал в гости,Чтоб напомнить, зачем я родился на свет.

Зимородок судьбы, я не рвался в герои,Рифмой тронул всего лишь с десяток сердец…А Россию люблю я до капельки крови,Как в боях до Берлина дошедший отец.

В журавлином строю хватит места солдатам.Беловежский разлом зарастает травой…Но смертельную боль от сапёрной лопатыЧую я поседевшей своей головой!

Будто кони летят, окаянные годы,Ложь ликует, и рвётся убойно тротил…И шатается твердь, и волнуются воды,Третий Ангел над миром уже вострубил!

156

Перед вечным забвеньем, на краешке века,Я покаюсь во всех поднебесных грехах…И Господь изречёт: «Возлюби человека!Остальное – тщета или пепел и прах».

И, когда я уйду – белый свет не померкнет!-Крест дубовый мой путь увенчает земной…Кто я есть и кем был на земле своих предков?Да пребудет земля эта вечно со мной!

* * *Я по тебе скучаю,Как смычок по скерцо.Паучок печалиЗаползает в сердце.

Стали дни тоскливыИ бессонны ночи…И горчит калинойЗолотая осень.

Больше не услышу:«Милый мой… Хороший!»Больше не увижуСарафан в горошек,

Очи-ежевички, – Аж, ползут мурашки! – Солнечные бликиВ озорных кудряшках.

Опадают листьяВ ледяную заводь…Я твои сжёг письма.А куда деть память?!

александр ФилатоВ

член союза писателей, союза театральных деятелей и союза журналистов россии, композитор, поэт, исполнитель эстрадных песен, автор и ведущий про-грамм «радио россии-ульяновск», лауреат всероссийских и международных конкур-сов. на его счету – четыре книги стихотворений, три аудиоальбома, публикации в поэтических сборниках и антологиях россии и казахстана. Печатался также в таких авторитетных изданиях, как «литературная газета» и «культура». Песни филатова звучали в исполнении звёзд российской эстрады и в репертуарных теа-тральных постановках.

157

НиЧЕВоки

Возьмите Ниццу или Милуоки,Любую из религий и систем – Живут повсюду люди-ничевоки,И топчут землю, в общем, низачем.

Под серым небом верят в зодиаки,Как муравьи, сбиваясь в города – Они живут надеждой, никогдаки,Чтобы уйти однажды в никуда…

Побочный ль плод космических селекцийИль порожденье собственных проблем? -Так мало знают местные нигдейцы,Затерянные в космосе никем.

Равны там бунтари и богомольцы,Всем главный смысл вселенский не знаком:Такие захолустные нискольцы,В своём мирке – по сути, никаком…

коВёРНЫй

В цирке есть такая разновидность, Если был однажды в шапито –Клоун. Шут. И это не обидно,Но полезно зрителям зато.

Номера собою разбавляяИ соединяя их в ревю,Он всегда, суть – линия сквозная,Как бы ни был рыж и неуклюж…

Мы его почти не замечаем,Хоть антре сменяется антре –Это же профессия такая,На арене – как на алтаре…

Без него меж всем не будет связок,Слишком уж серьёзно всё пойдёт,И сюжет – немного недосказан,Да и детскость вряд ли снизойдёт…

158

Он устал смеяться, если честно,Мир к нему едва ли справедлив...В этой роли «арлекину» тесно – Заполнять собою перерыв…

Перерывы – это не зазорно,Пусть другие свой покажут класс,Ну и что, коль... трагик... подковёрный...Сам себя, отчаявшись, не спас...

Детский смех под куполом зальётся -Там чужое счастье, без гримас:Кто ж развеселить его возьмется,Если цирк единственный у нас?..

Галина ЗаруднеВа

родилась в ульяновске в семье кадрового офицера.После окончания ульяновского фармацевтического училища три года отрабо-

тала в казахстане. затем вышла замуж за кадрового офицера-танкиста и «слу-жила” с ним в Германии, в бескрайних степях Приазовья… в ульяновск вернулась в 1979 году, где стала активным членом литобъединения «Парус» (руководитель лев бурдин).

отрывки из прозы и стихи Г. зарудневой публиковались в периодических област-ных и других изданиях, вошли в коллективные сборники, в антологию «с любовью трепетной». автор нескольких поэтических книг. многие стихи переложены на пес-ни ульяновским композитором и поэтом олегом киселёвым.

* * *Давай себе устроим праздникЗапросто так, в обычный день!Блюд наготовим «всяких-разных»И в вазу водрузим сирень.

Накроем стол скатеркой белой,Поставим фрукты и вино…Вот так с тобой мы не сидели,Наедине, давным-давно.

Мой милый, старый, некрасивый…Как изменили нас года!Но я была с тобой счастливой,А уж любимою – всегда.

Тому порукой наши дети,И добрый стол, и ясный день,И эта – лучшая на свете – Из нашей юности сирень.

159

ЛуННаЯ НоЧь

Музыка Олега Киселева,Лунная ночь над Ульяновском.Что ж вы, художники, спите?Неповторимая, ясная – Запоминайте, смотрите!

В сквере застыли деревья,Снежной укрытые шалью.Город мой, юный и древний,Под голубою вуалью.

Воздух, наполненный стужей,Хрупок и свеж под луною.Соткан из сказочных кружевСонный покров над рекою.

Дремлют сугробы, как чаши,Лунным наполнены светом...Что ещё может быть крашеЗимней симфонии этой?!

* * *Снова осень. Ветер мокрой веткойБьет наотмашь в тёмное окно,И дождинок бисерную сеткуНепогодь развесила давно.Притаилась ночь. НеторопливоШелесты и шорохи собрав,Слушает, вздыхая терпеливо, Жалобы насквозь промокших трав.Лишь за садом, за соседним домом,В стылой хмари также одинок,Светится в окне давно знакомомКрохотный и тёплый огонёк,Обещая теплотой своею,Что дождинок тоненькая нить,Оборвавшись, все-таки сумеетНас когда-нибудь соединить.

160

мария боГдан

родилась в посёлке Южно-морской Приморского края (ныне микрорайон горо-да находка). окончила филологический факультет ульяновского государственного педагогического университета имени и. н. ульянова.

Публиковалась в журналах и коллективных сборниках: «стихи по кругу», «Гон-чаровская беседка», «симбирскъ» и других. активная участница проекта «литера-турная филармония».

* * *

Мы стали друг другу осколками снов.Не зная иных сочетаний,Мы сложим на чашу небесных весовКрупицы разлук и свиданий.

Кем станем еще друг для друга, скажи?Продумано каждое слово.Меж мной и тобой будто целая жизнь,В которой всё так незнакомо.

Меж мной и тобой будто цепь городовБезмерно-безмерно далёких…Мы стали друг другу осколками снов,Мечтами домов одиноких.

* * *Ты не думай, с людьмиНичего не случается.Просто, знаешь, ониНе всегда возвращаются.

Только ты никому, Никому, мой доверчивый,Свой билет на ЛунуНе дари опрометчиво.

Для всего свой черёд,Наши роли разбросаны.Может, нам повезётНе застрять над вопросами?

Ни болезнь, ни войнаНе замучат нас до смерти.Будет в небе ЛунаС лёгким привкусом осени.

161

тЫ БуДЕШь ПоМНить оБо МНЕ

Уносит ветер птичью стаю,Седеет мох на старом пне…Тебя навеки заклинаю:«Ты будешь помнить обо мне!»

В просторах солнечного зноя,В чужой, неведомой стране,Ища уюта и покоя,Ты будешь помнить обо мне.

Поддашься радости обманной,Разгульной вольнице-весне,Но все ж с тоскою очень страннойТы будешь помнить обо мне.

Пройдут года… Твои заботыОстанутся в глубоком сне…Когда с тобой случится что-то,Ты будешь помнить обо мне.

Не скрыться от судьбы безбрежнойНи на вершине, ни на дне.Пройдут века. Но, как и прежде,Ты будешь помнить обо мне.

ниКолай марЯнин родился в 1956 году в селе три озера на волге, живёт в ульяновске. Поэт и кра-

евед, член союза писателей россии. автор поэтических сборников «спасение от безумия», «бог умер», «звёздный ковчег», «россии кварцевое сердце», а также тек-стов более 200 песен, в том числе гимнов ульяновской области, городов ульяновска и читы. награждён медалью н.м.карамзина.

Мать-и-МаЧЕХа

Манят мёдом цветы в золотистом огне… Здравствуй, Родина, ты – мать-и-мачеха мне.

На исконном пути через степи и рвы никуда не уйтиот камчужной травы.

162

В поле брошенном ина откосах дорогя, как листья твои,весь извял и продрог.

Вольный ветер несётсорным семенем вдаль,и неведом полёт, и былого не жаль.

В желтоглазом огнеты, Россия, опятьзлая мачеха мне –и любимая мать.

* * *Чёрный жемчуг черёмух,красный жемчуг рябин...Бродит в царских хоромахтолько ветер один.

Стал чужим и ненужнымголос летнего дня:в ожерелье жемчужном ты ушла от меня.

Тихо падают слёзыв перезвон вечевой,и порхают стрекозынад увядшей травой.

Что ж ты, сердце шальное,снова плачешь навзрыд?Тают в чувственном зноевожделенье и стыд.

А в оконных проёмах -как души господин -чёрный жемчуг черёмух,красный жемчуг рябин.

163

ПоЛЫНь

Шальной дурман полыни -как дерзкий путь в зенит -мне душу и поныневолнует и пьянит.

По замыслу мессии,всем сладостям назло,считай что пол-Россииполынью поросло.

Чуть спустишься с пригорка -и хоть косой коси...Не потому ли горько живётся на Руси?

Но нас ведь и под плёткойтак просто не возьмёшь:Россию горькой водкойзахочешь - не зальёшь.

И потому так громков хмелю полынных струйкричат в России «Горько!»под сладкий поцелуй.

тРи исЦЕЛЯЮЩиХ сЛоВа

Как и положено людям,мы до последнего дняверим, надеемся, любим,в сердце смиренье храня.

И вопреки суесловью,мир погрузившему в дым,с верой, надеждой, любовьюв очи безумцев глядим.

Маясь в безвременья сите,шепчем сквозь сдавленный плач:верьте, надейтесь, любите -даже в петле неудач!

164

В единоборстве упругом,испепеляющем кровь,станут спасательным кругомвера, надежда, любовь.

Чтобы почувствовал сновадух, устремлённый к нулю,три исцеляющих слова – верю, надеюсь, люблю!

олег ХрамоВ

олег Храмов – коренной ульяновец, окончил ульяновское военное училище, про-ходил службу в вооружённых силах ссср, в органах внутренних дел, в налоговой полиции. Пенсионер органов внутренних дел.

Проза и стихи публиковвались в альманахах, журналах «симбирск», «новый ени-сейский литератор».

финалист международного конкурса лирико-патриотической поэзии имени поэта и воина игоря Григорьева (г. санкт-Петербург, 2016 год), лауреат конкурса одного стихотворения «на енисейской волне – 2015».

лЁнуШКа

Заныло, засвистело над степ-ным простором. Задымились

острые вершины сугробов. Затя-нула округу серо-белая мгла. Когда февральский день склонил-ся к тому месту, где обычно был виден горизонт, в селе уже было не различить домов на противо-положном порядке улицы. Начи-нался ураган. Наступающая ночь тёмной мохнатой и колкой лапой накрыла дома, берега речки, дере-вянный мост над ней и редкие сан-ные пути, ведущие к селу.

В насмерть прокуренной избе правления, за деревянным сто-лом, над засаленными бумажками сидел председатель колхоза. По бревенчатым стенам бухал сво-ими тяжёлыми порывами ветер, после каждого удара добавлял мягкой дроби снежной крупы, секущей по оконным стёклам. В

сенях хлопнула промёрзшая вход-ная дверь. Андрей Андреевич как-то с размаху затушил папиросу в ворохе окурков, торчащих из металлической пепельницы, и рез-ко поднялся из-за стола. Его плот-ная невысокая фигура в мягких чёсанках и толстом свитере торо-пливо заскользила по широким половицам. Он распахнул дверь в сени. Там топали подшитыми огромными сапогами и хлопали шапками об колени, сбивая снег, двое мужиков.

– Ну, что?! – не скрывая нетер-пения, возбуждённо громко спро-сил председатель.

– Нет, Ондрий Ондриич! Ниче-го не нашли, – ответил первый вошедший.

Другой вторил ему:– Да где там! Не видно ничего.

Сами вон еле выбрались.

165

Когда все трое вошли в тепло избы, один из мужиков продол-жал объяснять:

– Мы и до стогов-то не доеха-ли. Заблудились совсем было. Ну, вот… хоть глаз коли! Ничего не видать. Ладно вон Михаил увидал столбы. Тут уж мы по проводам и добрались. А щас уж и столбов не видать. Как ощупью ехали.

– Да! Думали: всё – каюк! Совсем потерялись, – опять под-твердил второй.

Андрей Андреевич с поблед-невшим лицом сел на самый край стола. Одной ногой он упёрся в пол, а вторая, согнувшись в коле-не, повисла в воздухе, бессильно качнув валенком.

– Вот те на! Послали парня за соломой, – зло перемешал речь с матерным ругательством предсе-датель и, глубоко вздохнув, заду-мался.

Мужики, понимая тяжесть произошедшего, стояли рядом с опущенными руками и сочув-ственно молчали. Шапки, зажатые в мокрых и красных обветренных руках, покрылись бисером капель на оттаявших снежных крупицах.

Председатель с усилием про-вёл ладонью по лысому лбу и сполз со стола.

– Так! Давай вот что, мужи-ки. Ты, Константин Алексеевич, дойди до Терёхина. Пусть собира-ет своих механизаторов к шести часам. А сам давай поднимай, кого сможешь. Миша, ты тоже подумай, кого можно собрать. К Селиванову зайди – без конюхов не обойдёмся. Утром все здесь. Будем искать. Может, всё и обой-дётся.

Мужики закивали. Из правле-ния вышли все втроём и исчезли в мути бурана, который разошёлся с неистовой силой, хлеща до боли по лицам и срывая шапки с голов.

В другой стороне от села, в далёком поле, буран накрыл своей бешеной круговертью сани с дву-мя людьми, которые везли с базы товар для местного сельпо. Они добирались из райцентра напрям-ки – через реку и заливные луга. Когда был потерян последний ориентир, один из них, тот, кто постарше, прокричал сквозь рёв ветра:

– Колька! Похожа всё! Дальше не поедем!

– Чово же делать-то?! Замёрз-нем! – таким же криком ответил попутчик.

– Давай останавливаться! Если не остановимся – заплутаемся! Ты гляди-ка, чово творится! Я эдако-го ещё не видал!

Мужики остановили лошадь. Под бешеный вой и порывы, несу-щейся сквозь степь воздушной массы, распрягли её. Сани пере-вернули на бок, загораживая себя от ветра. Рядом с привязанной к саням лошадью поставили огло-блю, притянув её к верхним изги-бам полозьев упругой супонью.

Мрак начавшейся ночи, в кото-рой разбушевалась стихия, застал в дороге Павла Дмитриевича по прозвищу Няфа. Известный сво-им упрямым нравом фронтовик не остался ночевать на выселках, расположенных в пяти киломе-трах от села, где наведывал род-ню. И теперь, ругая бранными словами не известно кого, брёл по снежной целине, утопая по пояс в снегу. Ветер подхватывал отчаян-ную брань и уносил её за собой в открытое поле. Осторожно проби-раясь, Няфа каждый шаг равнял по краю оврага, на дне которого, под глубоким слоем снега и льда журчала небольшая речушка, сое-диняющая выселки с селом.

166

На колхозной ферме в это вре-мя закончилась вечерняя дойка. Доярки, завершив работу, стали собираться домой. Бойкая Шурка первой укутала себя полушалком и вышла во двор. Другие повязы-вали платки, плотно застёгивали свои фуфайки и манарки. Вход-ная дверь в коровнике скрипну-ла и впустила во влажное, паху-чее пространство рваную струю снежной пыли и раскрасневшую-ся Шурку. Её плечи и платок были густо залеплены толстым слоем снега.

– Ой, бабы! Я чего-то боюсь идти одна. Отошла только и уж потерялась. На улице-то ничего не видать. Вот страсть-то! Еле назад дорогу нашла.

Женщины встревожено запри-читали:

– Господи! Да что же там такое?Решили идти все вместе.

Молоденькая сердобольная Тоня дольше всех крутилась возле сво-их коровок. Женщины заторопили её:

– Тоня, давай побыстрей. Вме-сте пойдём. На дворе, не знай что творится.

Вот дверь коровника распах-нулась:

– Батюшки святы! – кто-то испуганно выдохнул, шагая через порог.

Во дворе доярок сразу же охва-тили тугие струи ледяного воз-духа, бившиеся о длинное бре-венчатое здание коровника и зло клокочущие вокруг. С неистовой злобой ветер толкал женщин в грудь и в спину, цеплял за края одежды так, что казалось: вот-вот сдерёт одежонку и унесёт её в потоке своей стремнины.

В сторону, где начинались сельские улицы, пошли гуськом. Снегу намело столько, что ноги

вязли в нём выше колена, а ветер валил с ног.

– Ой! Забыла! – сквозь рёв урагана прокричала Тоня идущей перед ней доярке. – Я сейчас. Вы идите! Я догоню!

– Да куда ты?! – закричали ей в след, но Тоня уже не слышала. Она исчезла в густой серой массе снежного вихря.

Женщины едва не потеряли друг друга среди снежного меси-ва, поднятого пургой. Они взя-лись за руки и только благодаря этому смогли дойти до ближай-ших домов.

Тоня с трудом добралась до двери в коровник. С усилием отворила дверь, на которую упру-го давил разбушевавшийся ветер, гнавший тонны снега с полей, что лежали за речкой. Во влажной темноте коровника девушка пере-вела дух и нашарила на стене вер-тушок выключателя. Вспыхнул свет. Заунывно промычала коро-ва, учуявшая доярку. Тоня схва-тила дойницу с молоком и вылила содержимое во флягу, которую по утрам забирали для отправки в город. Когда её поторопили жен-щины, она забыла слить надоен-ное с последней коровы. Защёл-кнула крышку блестящей фляги железной скобой, поправила пла-ток и пошла на выход. Свет погас. Тоня открыла дверь и шагнула в темень.

* * *Утром буран утих. После него

в селе не осталось ни одной дороги или тропки. Крыши домов почти сровнялись с вершинами сугро-бов, наметённых стихией.

Ближе к обеду объявился Будя-гин Николай, о ком переживал председатель. Он переждал ура-

167

ган на выселках, куда его сквозь пургу и снежную завесу вывез-ла низкорослая степная лошадь. Маленькая мохнатая лошадёнка казахской породы ранее содержа-лась там, в отделении колхоза, у местного конюха.

Тремя часами раньше в село въехали мужики с грузом для сельпо, ночевавшие в поле. Их спасли сани, загородившие от ветра, солома для подстилки и огромный холст брезента, укрыв-ший мужиков от непогоды, как полевой шатёр.

В своей кровати проснулся Павел Дмитриевич по прозвищу Няфа, который далеко за полночь всё же добрался до своего дома сквозь непроглядную пургу и мрак.

И только Тоня… Тоня пропа-ла. Не вернулась домой. Не нашли её и в коровнике. Буран занёс все следы, выровнял степь в одну еди-ную плоскость.

После бурана село несколько дней не успокаивалось: чистили снег, заваливший дороги и дома, налаживали оборванные провода. Подачу электричества восстанови-ли на второй день, а связь – на чет-вёртый. И всё бы ничего, да толь-ко в доме Романычевых повисла шершавым камнем тяжёлая боль. Отец Тони, серый от предчув-ствия плохого, ходил по двору как очумелый. А в кухонном чулане забилась в своём горе в один миг постаревшая мать. Оставаясь одна среди гладких бревенчатых стен, выла всей своей крестьянской душой, как собака, которой пере-ломили хребет.

Три дня искали Тоню в окрест-ностях села. Председатель колхо-за отряжал мужиков для осмотра оврагов и берегов речки. Возле

фермы пролазили все закоулки и силосные ямы. Три дня ждали Тоню домашние. Вдруг откуда-то появится. Вон с выселок Будягин – на следующий день пришёл.

До дрожи в груди ждала Тоню мать: а вдруг дочка появится так же, как Будягин.

Нет. Объездили отряженные мужики все соседние сёла и дерев-ни, обошли все окрестности. Тони нигде не было. Искать в поле бес-полезно: всё сровнял ураган. Не видно ни овражка, ни ложбиноч-ки. Везде ровная, как лист белой бумаги, степь. Блестит себе под ярким солнцем, искрится. Прячет всё, что попало под снег, хранит до весны свои тайны.

О происшествии заговорили уже на следующий день. Леонид услышал об этом возле магазина, куда ходил за хлебом и сахаром. Сельские женщины обсуждали страшную новость, качали голо-вами и сочувственно причитали, жалея и Тоню и её родных.

Когда Леонид понял, о чём говорили бабы, дыханье перехва-тил спазм. Так бывает, когда со всей силы дадут под дых. Скре-жетнули зубы. Пустая муть зали-ла глаза. Он едва утаил в своей густой бороде тяжёлый выдох, схожий со стоном. Благо в этот момент скрипнула тяжёлая вход-ная дверь и своим глухим уда-ром о рубленый косяк заглуши-ла неожиданно выплеснувшееся переживание. Стараясь ни на кого не смотреть, Леонид набил свою авоську хлебными кирпичами и с наклонённой головой вышел. В след раздался шёпот:

– Гляди-ка! Переживает, что ли?

– Что? Что? – кто-то залюбо-пытствовал.

168

– Да говорят: Тонюшка-то больно нравится ему.

– Кому? Лёнюшке? Да брось ты. Ему, наверно, никто не нра-вится. Живёт, как бирюк. Такие уж точно никогда не женятся. Зря всё это говорят.

– Это уж точно! Шурка вон ему сказала: женись, мол, на мне. А он ей: ты – колхозница, не грамотная. Нам и поговорить с тобой будет не о чем.

– Вот ведь! Зато он уж больно грамотный.

– Что-о-о ты! Говорят: книжки только читает, всю свою конуру ими забил.

Кто-то весело добавил:– Вот и сдурел от своей гра-

мотности, от книжек этих.

Леонида в селе прозвали Лёнюшка Подгорный. Был он поначалу обычным парнем, как и все. Потом пошёл в армию. Там что-то произошло, то ли авария какая-то, то ли несчастный слу-чай. Попал Леонид в госпиталь. А потом его комиссовали по состо-янию здоровья. Что уж там вра-чи узрели в его здоровье – никто не знал. Только вернулся Леонид странным, нелюдимым. Ни с кем в общение не вступал, кроме сво-их близких. Работать в колхозе наотрез отказался. Чем жил и на что жил – не понятно. Отрастил себе чёрную бороду, как раньше старики носили. Обновил старую землянку, в которой жил ещё его дед. Землянка та была отрыта в крутом склоне, спускающемся к речке. За это и прозвали Подгор-ным. Так и жил там Леонид кото-рый год один-одинёшенек. Внутри землянки ещё как-то порядок под-держивал, а вот рядом с входом валялся всякий хлам: непиленые корявые стволы деревьев вместе с

ветвями, металлом, сломанный и выброшенный кем-нибудь нехи-трый крестьянский скарб. Для чего всё это собирал Леонид, никто не знал. Все были уверены, что он и сам не знает, для чего это ему. Просто что-то у него с голо-вой не в порядке.

Как-то мужики судачили по поводу странностей Леонида, и один совсем молодой односельча-нин спросил о том, что с ним слу-чилось. Тогда авторитетный и убе-лённый сединами сосед Лёнюшки со знанием дела ответил:

– Это у него иссушение моз-гов! Болезня такая…

Так все и думали. И привыкли уже к этому странному поведе-нию Лёнюшки. А вот в землянке у Леонида аккуратными стопами лежали книги. Там были обычные художественные произведения, которые перемежались школьны-ми учебниками, но были и труды разных учёных и знаменитостей. Вот и коротал свои одинокие вече-ра Леонид с книгами в руках. Эти книги он прочитал давно и со вре-менем одолел весь фонд сельской библиотеки.

Женский пол с интересом разглядывал непьющего и неку-рящего Леонида, особенно в молодости. Он обладал статной коренастой фигурой, правильны-ми чертами лица и крепким телос-ложением. Да только время шло, а знаков внимания ни к одной из девиц Леонид не проявил. А уж как превратился в Лёнюшку, так и перестали смотреть на него моло-дые односельчанки. Незавидным стал он женихом. Леонид же жил какой-то своей, параллельной всем жизнью. Не интересовал его обычный крестьянский быт. Всё он думал о чём-то другом, о том, чего не существовало на селе. Вот

169

и не находил себе спутника, пото-му что все жили простой, обыч-ной жизнью, а не той, которой гре-зил Леонид.

Но так уж устроен человек, что сколько одиночеством ни забавляйся, а жить без других людей и без семейного уюта он не может. Вот и загляделся он на юную Тоню, скромницу да умни-цу. Пожалел-было до слёз, что не живёт такой жизнью, как все, которые могут послать сватов к своей избраннице. Да уже ничего не поделаешь: Лёнюшкино сватов-ство не примут. Мало того, может, и на двор не пустят. Кому такой жених нужен?

Так и жил под своей горой, с мечтами о несбыточном да с надеждой на то, что как-нибудь засмотрится на него Тоня, обла-скает нежным взглядом и тепло-той.

Весть о пропаже Антонины больно ударила Леонида. К зем-лянке он добрался сам не свой. Его тело тряслось от пережи-вания. Он не знал, что делать с собой. Внутри обжигало что-то рвущееся наружу, било тугими волнами в голову, щемило сердце. Леонид, повинуясь этому чувству, скорее по наитию, чем от ума, обулся в огромные валенки, надел поверх ватника старый почер-невший плащ. Разломил пополам купленную только что в магазине буханку и сунул половину в объ-ёмистый карман плаща. Прогро-хотал чем-то пустым и пыльным в маленьких сенцах, доставая огромные широкие лыжи.

* * *Солнце уже повернуло на вес-

ну. Несмотря на мороз, нагрева-ло тёмный брезентовый плащ на плечах Леонида. Широкие лыжи,

с хрустом уминая наст, скользили по ослепительному белому снегу. Леонид шагал широко и неспеш-но. Его ноги, обутые в валенки с галошами, привычно пружинили, морща в гармошку старый войлок у щиколоток.

Два дня уже, как в селе пре-кратили поиски пропавшей Тони. Все приступили к повседнев-ной рутинной работе. В коров-нике грустно мычали коровы, не дождавшиеся доярки, так любезно с ними обращавшейся. Леонид же как заведённый объезжал равнину возле села, не прекращая поис-ков пятый день. Он не стал искать пропавшую вместе со всеми. Что-то ему подсказывало, что искать так, как искали её односельчане, бессмысленно. Поэтому он чётко определил для себя схему поиска и маршруты. Не делая предполо-жений, куда могла двигаться пле-нённая снежной стихией девушка, он начал с методичным упорством объезжать село кругами, двигаясь по спирали, каждый раз удаляя маршрут от крайних домов. Сей-час он почти приблизился к лесу, который находился от села в пяти километрах.

Леонид уже час наблюдал за воронами, которые кружились над равниной. Серые и крикли-вые, они садились прямо на снег в одном и том же месте. Подпрыги-вая на корке наста, что-то высма-тривали, вертя длинноклювой головой, и опять взмывали вверх. «Неужели она? – подумал Леонид. – Что же она так далеко забралась? Против ветра так далеко уйти!»

Ему хотелось найти Тоню, но до этого момента он как-то не осознавал, что найдёт её неживой. Леонид отклонился от маршрута и двинулся к месту, где хороводи-лось вороньё. Он всё ещё надеял-

170

ся, что всё может как-то обойтись. Ведь по его расчётам пропавшая девушка должна была двигаться по ветру, а не против его потока. Да и попасть в эту сторону от села можно было только через глубо-кий овраг, по дну которого текла речка. Проверял он всю округу больше для своего успокоения, чтобы исключить любую случай-ность.

Ещё не доехав до истоптанного птичьими лапами клочка широкой равнины, он увидел неровность на снегу. Небольшой бугорок подта-ял с солнечной стороны, и сквозь обледеневшую корку наста про-глядывало маленькое чёрное пят-нышко.

Леонид, шумно дыша от тяжё-лой ходьбы, стряхнул большой рукавицей снег с вершины низко-го сугроба, и из-под снега показа-лась чёрная поверхность ватника. Ещё взмах рукавицей, и показал-ся серый платок, в котором Тоня ходила на работу. Леонид с трудом перевёл дыхание и отвернулся.

Он долго ещё сидел рядом с той, которая так нравилась ему. Теперь тело её было рядом, в его власти. А вот самой… Самой Тони уже не было. Теперь она была там, где её невозможно было достать и увидеть.

Уже темнело, когда уставший и хмурый, с ввалившимися глазами, в промокшем ватнике и с блестя-щей от влаги бородой, Лёнюшка ступил на улицу села. В его плечи врезались верёвка, конец которой был привязан к сооружённой им повозке из лыж. На повозке, заку-танное в огромный грубый плащ, лежало скрюченное тело пропав-шей девушки.

Навстречу Лёнюшке попада-лись люди, сначала не догады-вавшиеся о том, что везёт сель-

ский чудак. Поравнявшись с ним, женщины вскрикивали, а мужики охали и молча шли вслед.

Кто-то предложил Леониду помочь, но он выдохнул:

– Я сам.Больше никто не пытался

предложить помощь.Показался отец Тони. Он сна-

чала бежал навстречу, а перед самим Лёнюшкой вдруг резко остановился, вымученными глаза-ми на сером лице взглянул в гла-за ему. Потом медленно обошёл Лёнюшку и опустился на колени, рядом с телом дочери. В глубине улицы раздался душераздираю-щий вой матери Тони. Она бежала навстречу, пока были силы. И вот остановилась, хлопнув руками по коленям:

– Госпо-ди-и-и! Медленным шагом обошла

стоящего Лёнюшку, не глядя на него, и рухнула сначала на коле-ни, а потом на промокший плащ, обнимая его и прижимаясь всем телом.

* * *За окном морозило. Ночь опу-

стилась на село. В выстуженной землянке тепло, идущее от недав-но растопленной печи, покры-ло стены влагой. Леонид сидел за столом в промокшей фуфай-ке перед зажжённой керосино-вой лампой и смотрел в темноту угла. Там на подставке лежали стопками книги. Ему хотелось лечь, но раздеваться не было сил. Как не было их и для того, чтобы умыться, что-нибудь съесть, про-сушить грубый холст, на котором он обычно спал. И в душе не было никаких сил – одна пустота. Он всё никак не мог отогнать от себя воспоминания о согнутом теле Тони, о её коленках, подтянутых к

171

подбородку, и о том спокойствии на молодом лице, с которым она приняла смерть.

Горячее тепло припекло щёку. Леонид поднялся и подошёл к маленькому оконцу. За его сте-клом в небе плыл месяц, проли-вая свой перламутровый свет на искрящуюся равнину полей, где сегодня он нашёл пропавшую Тоню. Так тяжело Леониду ещё не было. Ему казалось, что сегод-ня он сам разрушил свои надеж-ды. Теперь уж точно не обласкает его взглядом Антонина, не пода-

рит тепла. Забрала её тепло без-душная снежная даль, а всё равно осталась холодной. Тепло челове-ческое согреть может только чело-века.

Щёки продолжало греть что-то непонятное. Леонид повернул-ся к лампе и провёл ладонью по лицу и бороде, посмотрел на руку. Ладонь стала мокрой.

«Насмотрелся на солнце и на снег», – подумалось Леониду, а с бороды на грязный пол упала про-зрачная капля, оставив в пыли круглый след.

ольга дараноВа

родилась и живёт в ульяновске. окончила ульяновский государственный педа-гогический институт имени и.н. ульянова, историко-филологический факультет. учёный секретарь дворца книги-ульяновской областной научной библиотеки имени в.и. ленина, заслуженный работник культуры ульяновской области.

автор и ведущая многих презентаций, встреч с творческой интеллигенцией города, литературных передач на «радио-россии-ульяновск», посвящённых симби-рянам-ульяновцам. куратор регионального проекта «литературная филармония». в журнале «симбирскъ» печатались её рассказы «По главной улице с оркестром…», «малина на пепелище», «Платье её мечты». Подборки стихов публиковались в журналах «симбирскъ» (ульяновск), «сура» (Пенза), в газете «литературный маяк» (вологда).

* * *Снега, снега… Какая радость!Какая глазу благодать!Мороза девственную сладостьКаким глаголом передать?!

До края неба дотянутьсяИ грудью пасть на грудь зимы…И задохнуться, захлебнутьсяВосторгом дня! И видеть сны…

И видеть сны, где полем снежнымЛетит возок в немую даль.В нём Пушкин дремлет, юный, нежный…России вечная печаль.

172

* * *Что мы такое – не понять.Но ведь не зря февральской вьюгойПрибило нас с тобой друг к другу,И годы полетели вспять.

И лютовать бы вьюге той!Как сад в цвету, снега клубились…Два сердца странников забилисьПод неприютною луной.

А лето, зноем опалив,Упало яблоком раздора.Мы были немы в эту поруИ замерли, недолюбив...

Но вновь в ночи тебя зовуТуда, где встречи были кратки,Где спит вода в садовых кадках,И звёзды падают в траву.

* * *Вновь Рождество. И снег сухой скрипит,Финифтью светится дорога к храму.Благая весть в подлунный мир летит,И ёлка блещет за оконной рамой.

Врага – простить! И снежной горстью лобС молитвой остудить, и утром раноСнеговика слепить, и во дворе в сугробПоставить символом охранным…

И вновь, как встарь, пекутся пирожки,И кудри мишуры на ёлке вьются,И шоколадки прячут в сапожки,И гимны чудные поются.

И душу радость тихая томит,И воск свечи в ладонь стекает…Откройте окна! Колокол звонит…И в небесах звезда сияет.

173

Золотые имена россии

Бийск

ому Вест

нику – 15

лет

Юрий СидороВ

ПереЧитыВаЯ ломоноСоВа

ломоносов был великий человек… он создал первый университет. он, лучше сказать, сам был первым нашим университетом.

А.С.Пушкин

Это эссе автор посвящает совре-менной российской молодежи,

состояние умов, цели и устремле-ния которой определят настоящее и будущее нашей страны. Возь-мите в собеседники и наставники М.В. Ломоносова, дорогие друзья, и вам будет легче состояться как человеку и гражданину.

Из далекого восемнадцатого века Михайло Васильевич Ломо-носов словно обращается к нам, ныне живущим, настолько совре-менны и востребованы его мысли и слова. Особенно сегодня, ког-да под ударами «реформ» дегра-дирует еще недавно лучшая в мире система образования, когда выпускники вузов уезжают рабо-тать за границу, когда в армию приходят полуграмотные ребята с недостатком веса, а в школах могут учиться только дети платежеспо-собных родителей, когда подавля-ющее большинство русского наро-да может считать себя униженным и оскорбленным. Вспомним, что он говорил, писал и делал. В тяже-лые нынешние годы воспомина-ния эти полезны всем, а молодым особенно.

Предлагаемый читателям мате-риал является развитием и допол-нением статьи «Заветы Ломоно-сова» («Советская Россия» от 15 ноября 2011года), вызвавшей чита-

тельский интерес, который побу-дил автора добавить к масштабно-му портрету великого гражданина и ученого несколько существен-ных штрихов. Автор полностью согласен с лауреатом Нобелевской премии академиком П.Л. Капицей, который сказал, что «говорить о Ломоносове приятно, как приятно общение с одним из самобытных гениев в истории человеческой культуры…»

Параллельно с занятиями по химии, физике, математике, мине-ралогии, астрономии заняться российской грамматикой и исто-рией государства Российского Ломоносова заставило рабское преклонение правящей «элиты» перед всем чужеземным. Тут и мода на парики, камзолы, корсеты, книксены и мужское расшаркива-ние, и заполонение русской речи иноземными словесами, и всев-ластие в Петербургской академии наук иностранных чиновников от науки, вроде интригана и русоне-навистника Шумахера. А тут еще ученые мужи Миллер и Шлёцер сочинили теорию происхожде-ния русской государственности от норманнов, сославшись на слова летописи о призвании славянами дружины варягов-русь под води-тельством Рюрика. Теория эта ста-вила под сомнение историческую

174

способность русских управлять своей страной.

Уязвленный в самое сердце таким оскорблением Отечества и соотчичей, Ломоносов, хорошо владевший как мертвыми языка-ми – латынью и греческим, так и европейскими, изучил труды историков – от античных Страбо-на и Геродота до средневековых европейских хронистов – и за 15 лет кропотливых трудов воссоздал многотысячелетнюю историю рос-сов с их древними государствами, с победами и поражениями. И сде-лал ободряющий и обнадеживаю-щий и нас, живущих ныне, вывод: «Каждому несчастию последовало благополучие большее прежнего, каждому упадку высшее восста-новление…»

А сам Рюрик, по изысканиям Ломоносова, вовсе не норманн, а выходец из пруссов-порусов, пле-мен, родственных славянам. Варя-гами же назывались в те времена разноплеменные дружины море-ходов, готовых как нападать ради наживы, так и охранять-защищать за определенную плату.

Вышедшая через год после кон-чины автора «Древняя российская история от начала российского народа …» заканчивалась правле-нием Ярослава Мудрого (ХI век). Но в 60-е годы ХХ века ленин-градский историк Д.С. Бабкин, изу- чив архивы, нашел убедительные доказательства того, что бесслед-но пропало продолжение этого труда Ломоносова. Свидетельство тому – известный очерк Михайлы Васильевича «Описание стрелец-ких бунтов и правления царевны Софьи».

Но почему же «пропало» про-должение? Исследователь эпохи Ломоносова Л. Жукова считает, что «ответ прост – не нужна была

правда истории представителям дворянских родов, желавшим под-править биографии своих пред-ков, скрыть их нелицеприятные деяния», о чем сам Ломоносов во вступлении к «Истории…» заявил прямо: «Обстоятельства, до осо-бенных людей надлежащие, не должны здесь ожидать похлеб-ства…»

Но «похлебство», похвальбу себе правящая элита понимала тоже по-своему: принужденные Екатериной Великой представлять свои родословные, многие ста-рались вести свой род от на Русь «понаехавших» - хоть от немцев, хоть от татарских мурз и ханов, лишь бы не от своих соотчичей.

Пренебрежение знати своим языком, вопиющие ошибки даже в документах подвигли Ломоносо-ва на создание «Российской грам-матики», где впервые были раз-работаны фонетика, морфология, правила синтаксиса. Грамматика эта выдержала 14 изданий, по ней овладевали родной речью многие поколения всех сословий России. И укоренились введенные им сло-ва-термины: атмосфера, земная ось, горный хребет, удельный вес и многие другие.

Великий помор стал Учите-лем всем и вся. Поэтам и сегодня весьма полезно, как когда-то Дер-жавину и Пушкину, прочесть его «Письмо о правилах российского стихосложения»; журналистам – «Рассуждения об обязанностях журналистов при изложении ими сочинений, предназначенных для поддержания свободной филосо-фии»; политикам и общественным деятелям – «Краткое руководство к красноречию»; педагогам-слави-стам и литераторам – записку «О нынешнем состоянии словесных наук в России».

175

Недаром русский писатель и историк Николай Михайлович Карамзин написал о Ломоносо-ве следующее: «Рожденный под хладным небом северной России, с пламенным воображением, сын бедного рыбака сделался отцом российского красноречия и вдох-новенного стихотворства. Ломо-носов был первым образователем нашего языка; первый открыл в нем изящность, силу и гармонию…». Виссарион Белинский выразился еще более сильно: «С Ломоносова начинается наша литература, он был ее отцом и пестуном; он был ее Петром Великим». А Александр Радищев сказал, как отчеканил: «…В стезе российской словесно-сти Ломоносов есть первый. Беги, толпа завистников, се потомство о нем судит, оно нелицемерно».

Вспомним слова самого Ломо-носова: «Карл Пятый, римский император, говаривал, что испан-ским языком с Богом, француз-ским с друзьями, немецким с неприятелями, итальянским с женским полом говорить прилич-но. Но если бы он российскому языку был искусен, то, конечно, к тому присовокупил бы, что им со всеми оными говорить пристойно. Ибо нашел бы в нем великолепие испанского, живость французско-го, крепость немецкого, нежность итальянского и сверх того – богат-ство и сильную в изображениях краткость греческого и латинского языков».

Но и это еще не всё. Сегод-няшним «новаторам» в право-славии пригодится его «Преди-словие о пользе книг церковных в российском языке», ученым – записки «Об исправлении Санкт-Петербургской академии наук» и «О необходимости преобразова-ния академии наук». Именно поэ-

тому Ломоносов считается отцом настоящей (преобразованной) Рос-сийской академии наук, без влия-ния и управления иностранцев.

Свое желание видеть россий-ский народ в первых рядах науч-ной мысли Ломоносов выразил так: «Честь российского народа требует, чтоб показать способ-ность и остроту его в науках и что наше отечество может пользовать-ся собственными своими сынами не токмо в военной храбрости и в других важных делах, но и в рас-суждении высоких знаний».

А всем, всем, всем, особенно нашим президенту и премьер-министру, необходимо прочитать его письмо к графу Шувалову «О сохранении и размножении рос-сийского народа». И читать это письмо надо очень-очень часто!

Однако мудрые мысли Ломоно-сова по этому чрезвычайно акту-альному и сегодня вопросу были впервые в сильно сокращенном виде опубликованы через 60 лет после его смерти в научном мало-тиражном журнале. Полностью это письмо увидело свет через 100 с лишним лет, в 1871-м году, тоже в малотиражных «Беседах в обще-стве любителей российской сло-весности».

Зададимся вопросом: а поче-му правящая элита и даже цер-ковное священноначалие закрыли путь этих трудов к народу? Ответ прост, если знать, о чем размыш-лял в них Михайло Васильевич. А говорил он о необходимости изда-ния медицинского справочника с рецептами из труда «великого Гофмана» и книжек о российском повивальном искусстве, рассыл-ке его по всем церквам, где пре-имущественно и были в те годы грамотные люди. О подготовке в будущих университетах и школах

176

российских врачей и аптекарей на смену чужеземным и об открытии сети аптек.

К высшим иерархам церкви были обращены его предложения: разрешить вдовым попам и дьяко-нам жениться во второй раз, «чтоб к греху не склонялись и детками обзаводились». Строго рекомендо-вать батюшкам не крестить мла-денцев в зимней льдистой воде, «отчего множество смертей про-исходит», но – в подогретой. А священникам – проводить нравоу-чительные беседы с народом о вре-де браков по расчету, когда юную девушку за старика отдают, а под-ростка, чтоб иметь работницу в хозяйстве, на зрелой девице женят.

И уже тогда, 250 лет назад, называл заботник «живыми покойниками» перебежчиков за границу – от обид ли на власти, от утеснений ли помещиков. Потому, советовал он, надобно облегчить подати, снять солдатские поборы, улучшать условия жизни.

Изложенные в записке 13 спо-собов приращения народа, по под-счетам Ломоносова, могли бы уже за 20 лет способствовать прибав-лению россиян на 10 миллионов человек.

Он и стихи писал на пользу Отечеству, просвещая власть иму-щих, убеждая, «что может соб-ственных Платонов и быстрых разумом Невтонов Российская земля рождать». Только надо допу-стить к изучению наук смышле-ных ребят всех сословий, а то ведь ему самому на пути учения при-шлось дважды солгать: то сыном дьячка назваться, то отпрыском «холмогорского дворянина».

А как современны и полезны его мысли: «Ежели ты что хорошее сделаешь с трудом, труд минется, а хорошее останется, а ежели сде-

лаешь что худое с услаждением, услаждение минется, а худое оста-нется»; «Кто к добродетелям путь отверзает? наука; кто рассеянные народы в общество собрал? наука; кто построил грады и открыл стра-ны, отделенные морями? наука»; «Всякие предприятия и изыскания нередко лучше, когда они соедине-ны с очевидною пользою».

Немилый российской правя-щей «элите», Ломоносов, вполне возможно, был бы забыт, о чем сам он печалился на смертном одре другу своему из немцев академику Штелину: «Зачинала моя голова многое, но руки одни. Смерти не боюсь. Больно только видеть при конце жизни моей, что все мои полезные намерения исчезнут вме-сте со мной…»

Не исчезли! Им не дали исчез-нуть лучшие умы из дворян, постоянно напоминавшие о нем в статьях, стихах, книгах – по живой эстафете: Радищев, Бестужев-Марлинский и другие декабристы, Тютчев, Грибоедов, не успевший из-за гибели дописать поэму о нем. Ну и, конечно, Пушкин с бесцен-ными словами: «Между Петром и Екатериной Второй он один явля-ется самобытным сподвижником просвещения… Ломоносов обнял все отрасли просвещения… он все испытал и все проник».

Труды Ломоносова уже при жизни его вышли далеко за преде-лы России. Свидетельство тому – известный сборник докладов-«слов» Ломоносова в Петербург-ской академии наук и отзывы на них, тотчас публиковавшиеся во множестве периодических изда-ний Европы на немецком, фран-цузском, английском, итальян-ском, шведском и других языках.

Например, о солнечной печи, зеркальном телескопе, «ночезри-тельной трубе» - приборе ночного

177

видения для плавания в северных морях, «аэродинамической маши-не» - прообразе вертолета и дру-гих диковинных приборах и аппа-ратах, далеко опережавших время.

Всемирную известность насле-дия Ломоносова подтверждают и многие публикации современных зарубежных авторов – от рабо-ты Л. Ланжевена «Ломоносов и французская культура ХVIII в.» до исследования Есио Имаи «М. В. Ломоносов в японской лите-ратуре».

Ломоносов нашел немало оши-бок в исследованиях зарубежных ученых, которые признавались и обсуждались в зарубежной науч-ной печати. Например, в постро-ении физической картины мира Декартом и Ньютоном, в опытах «славного Бойля», что и позволило Ломоносову открыть и сформули-ровать закон о сохранении энергии и вещества. Многие гениальные прозрения о великом будущем России подтвердило время: и дале-ко простерла руки свои химия, и прирастать могущество России стало Сибирью, и освоен судами Северный морской путь.

В советское время не было человека, не знавшего о Ломоносо-ве, изучение его наследия входи-ло в школьную программу, мил-лионными тиражами издавались его сочинения и книги о нем. В наши дни далеко не все мои сту-денты знают хотя бы некоторые из его великих открытий, не говоря уж о его биографии. Что ж, зато в школьную программу вносится «Архипелаг ГУЛАГ», произведе-ние, далекое как от правды, так и от родного русского литературно-го языка. Печально.

В 90-е годы новоявленная власть в России, словно узнав (или вспомнив?) о травле Ломоносова

при его жизни, снова предприняла попытку умалить заслуги и славу гения из Холмогор.

В прессе началась шумиха, направленная на то, чтобы заслу-ги в создании Московского уни-верситета отдать графу Шувалову, фавориту Елизаветы. Но именно Шувалову, который покровитель-ствовал Ломоносову, а через него – императрице адресованы были гневные слова «архангельского мужика»: «Не токмо у стола знат-ных господ или у каких земных владетелей дураком быть не хочу, но ниже у самого Господа Бога…»

За это гордое признание обви-нялся русский гений в нескром-ности. Но когда привелось пере-водить ему с немецкого письмо знаменитого математика и физика Л. Эйлера президенту академии наук графу К. Разумовскому о самом себе, «изъяснившем физи-ческие и химические материи, как совсем неизвестные и невозмож-ные к истолкованию самым вели-ким гениям», Ломоносов изменил последние слова: «самым остро-умным ученым людям».

Лишь в ХХ веке, при Совет-ской власти, сбылось главное чая-ние народного заступника, изло-женное им в проекте беседы с Екатериной II: «Чтобы выучились россияне, чтобы показали свое достоинство…»

А сейчас педагогическая и науч-ная общественность России ведет неравную борьбу за сохранение лучшей в мире системы образо-вания, которая позволила СССР стать ведущей мировой научно-технической державой и соответ-ствовала заветам Ломоносова.

В мире нет второго такого при-мера, когда бы в одном человеке соединилось столько знаний и духовных богатств. Недаром Гав-

178

риил Романович Державин восхи-щенно писал о нем:

Се Пиндар, Цицерон, Вергилий – слава россов, Неподражаемый, бессмертный Ломоносов. В восторгах он своих где лишь черкнул пером, От пламенных картин поныне слышен гром.

Академик Сергей Иванович Вавилов считал, что «Ломоносо-ву по необъятности его интересов принадлежит одно из самых вид-ных мест в культурной истории человечества. Даже Леонардо да Винчи, Лейбниц, Франклин и Гете более специальны и сосредоточен-ны. Замечательно при этом, что ни одно дело, начатое Ломоносовым, будь то физико-химические иссле-дования или оды, составление грамматики и русской истории, или организация и управление фабрикой, географические проек-ты или политико-экономические вопросы – все это не делалось им против воли или даже безразлич-но. Ломоносов был всегда увле-чен своим делом до вдохновения

и самозабвения; об этом говорит каждая страница его литературно-го наследства».

Искренне веря в великое буду-щее России, как и в то, что многие годы российских реформ войдут большим черным пятном в миро-вую историю как годы дьяволиз-ма и мракобесия, как годы позор-ной трагедии для великой страны, автор хотел бы закончить статью о Михайле Васильевиче Ломоносо-ве его словами: «Россия, распро-страняясь широко по вселенной, прославясь победами, доказавши-ми преимущество в храбрости и самым высокомысленным сопо-статам, поставив свои пределы в безопасности и привлекши к себе прилежное внимание окрестных народов, яко важнейший член во всей европейской системе, требу-ет величеству и могуществу сво-ему пристойного и равномерного великолепия…» (выделено мною – Ю.С.)

Будем же вчитываться в его слова, мысли и будем учиться самоотверженности, мудрости, терпению и вере в свою Родину у русского Гения из поморской глу-бинки.

179

уголок россии

Бийск

ому Вест

нику – 15

лет

ольга ГорСКиХ

ЗимнЯЯ ПроГулКа

Первого февраля в послеобе-денное время ко мне в гости

пришла подруга, мы долго раз-говаривали о том, о сем, а потом, уже прощаясь, решили на следу-ющий день куда-нибудь съездить. Право выбрать направление Лена отдала мне. Я весь вечер думала на эту тему, да так и не надумала, решив, что «утро вечера мудре-нее». Встречу мы назначили на полдень. Уже в машине Лена спро-сила: «Куда едем, а давай на Голу-бые озера!» Мне подумалось о том, почему же такая замечатель-ная идея не пришла в мою голову.

Знаменитые Голубые озера располагаются в Чемальском рай-оне, у северного подножия горы Сугун-Туу или Луковки, напротив т/к «Берель» и являются местом паломничества всех туристов в осенне-зимний период. «Голубые озера» (прозванные таким неза-мысловатым именем по причине цвета воды) относят к водобит-ным, появившиеся около 25 тыс. лет назад. Их происхождение свя-зывают с прорывом озерной систе-мы, располагавшейся в межгорных котловинах Алтая. Гигантский поток воды нес с собой огромные камни, которые, наталкиваясь на более твердые образования – дай-ковые граниты, вращались водой в одном месте, выбивая в них глу-бокие ямы. Общая площадь, зани-маемая озерами, составляет около 400 м², глубина озер до 17 м. Даже в двадцатиградусные морозы «Голубые озера» Катуни не замер-зают, хотя в зиму 2009-2010 года

озера все же замерзли, но место у родников было свободным ото льда. Посещение озер организует-ся лишь в осенне-зимне-весеннее время, а в летний период ниши озер заняты водой Катуни. В зим-нее время к озерам подходят по льду Катуни от турбазы «Берель», а осенью и весной едут через село Аскат. Паломничество к озерам имеет давнюю историю, связан-ную с миссией христианства на Алтай. Русские христиане считали это место святым, и на Крещение в воде озер купались, проходили обряд крещения. Местные алтай-цы считают, что вода этих озер целебна, ей можно лечить глазные заболевания.

Всю автомобильную часть пути мы разговаривали под изу-мительную музыку шуршащих шин. Вот уже и знакомый левый поворот перед целым рядом тури-стических баз, что в окрестно-стях т/к «Берель». Припарковав-шись и положив по финику в рот, мы вышли из машины. Я надела свой фотографический рюкзак на плечи, Лена взяла туристиче-ский коврик, и мы вышли на лед Катуни. Тропа представляла собой «добрую дорогу», по которой про-шла не одна сотня пар ног, направ-ляясь к Голубым озерам - главной зимней достопримечательности Чемальского района. Почти сразу, справа, был открытый ото льда участок реки. Цвет Катунской воды описать словами невозмож-но: что-то среднее между синим и ультрамариновым высокой сте-

180

пени насыщенности. Наше вни-мание привлекли пять или шесть округлых белых предметов, нахо-дившихся на льду у полыньи. Пока я соображала, Лена сказала: «Да это воздушные шарики!» Действи-тельно белые воздушные шарики прилипли ко льду у самой кромки воды - следы чьего-то торжества, прекрасно вписавшиеся в пейзаж. Долго находиться у полыньи мы не стали, и как только затрещал под ногами лед, мы двинулись дальше своей дорогой. Невероятная кра-сота стояла повсюду. Заснежен-ные скалы, что справа по берегу Катуни, напоминали засыпанные крепостные строения; скала слева напоминала голову большой обе-зьяны, покрытую значительным снежным сугробом. Зимним низ-ким полуденным солнцем была залита вся Катунская долина. Небо было совсем не февральское, по нему плыли характерные для теплого сезона кучево-слоистые облака, периодически закрывая солнце, поэтому окрестная красо-та была величиной динамичной: ее яркость то усиливалась, то сни-жалась. Я сейчас не могу вспом-нить, сколько десятков (если не добрую сотню) раз я здесь быва-ла, но впечатление от невероятной красоты и гармонии в этот перво-февральский зимний день было настолько сильным, как будто я шла здесь впервые. Разговари-вая на вечные женские темы, мы подошли к озерам. Уровень их был очень низким, поэтому скалы, что лежат к западу от озера, замет-но «выросли» по сравнению с про-шлой зимой. В середине водной глади озера возвышался над водой овальной формы камень, слегка присыпанный снегом, Лена его назвала «моржом», и действитель-но – «морж-моржом», высовывал

свою голову и созерцал пришед-ших. Мы прошли мимо банных строений, где на крыше одного из них стояли в ряд банные тапочки, и для ожидания хорошей освещен-ности местности вышли на ска-листый уступ, что ограничивал озерную ванночку с северо-вос-тока. Справа от уступа у берега поверхность водоема была при-крыта белой ажурной перелиной, состоящей из тонкого прозрачного льда и покрывающей его изморо-зи. Здесь разговаривать мне было некогда – мозг работал, надо было понять, в каком режиме вести съемку, чтобы уловить краткие моменты фотографического успе-ха. Картина перед нами была мало сказать живописная, она была фантастическая: зеленая поверх-ность озера в полном безветрии отражала небесный свод с плыву-щими по нему белыми облаками, словно ватными пучками, небреж-но оторванными от общего куска и разбросанными чьей-то рукой. Солнце, начавшее свое снижение, словно «застряло» в кронах высо-ких сосен, что росли на скалисто-песчаной перемычке между двумя озерами. Вся эта композиция: и сосны-великаны, и солнце, окру-женное радужным золотистым ореолом, отражались в зеркаль-ной глади озера. Я снимала, меняя режимы, объективы, понимая, что «передать» эту природную гармо-нию невозможно. Потом еще дол-го зрительный образ природного чуда будет мешать восприятию фотографий, сделанных жестким и холодным «зеркальным глазом» фотоаппарата. И еще немаловаж-ной составляющей картины общей гармонии были звуки, их было несколько, точнее, это было мно-гозвучье, где ведущую роль игра-ли два мотива – журчание воды,

181

вливающейся в озеро и вытекаю-щей из озера. Эти два ведущих звучания были «родственными», но неодинаковыми, дополняясь другим подзвучием. Музыка игра-ет великую роль в восприятии природы – она все гармонизирует, уравновешивает, лечит. Впитав в себя невероятную природную кра-соту, мы двинулись к родникам, что «били» на противоположной стороне озера. Спустившись по склону к протоке, что соединяет русла Катуни, основное – правое и левые боковые (их два), мы про-прыгали по крупным галькам про-току и оказались по другую сто-рону озера. По всем правилам мы омыли в роднике руки, умылись и подумали о светлом, хорошем и добром. Как говорят мудрые и знающие, просить в этом случае ничего не надо, «духи» сами зна-ют, чем помочь каждому земному. Отсюда, от родников, вид на озеро изменился. Стекающая с разных сторон ручейками вода изменя-ла поверхностный покой озера. Поверхность воды являла собой череду волновых наслоений, в результате чего формировался сказочный рисунок, представляю-щий собой сложную голографию. Поразмыслив о причинах этого явления, мы пошли далее в обход озера, разглядывая его с разных сторон-ракурсов. Некоторое время мы любовались вторым, большим по размеру Голубым озером, точ-нее, оно в той небольшой части, что была не покрыта льдом и сне-гом, было совсем не голубым, а темным, почти черным, так как располагалось в тени воздымаю-щейся высокой Катунской левобе-режной террасы. Далее, свернув по тропинке вправо, мы поднялись на скалку и, пройдя через скаль-ный узкий коридор, оказались на

смотровой площадке, противо-положной берегу, где выстроены банные постройки и лестница, ведущая к воде. Небольшая смо-тровая площадка, располагающа-яся на уровне воды Голубого озера (правда, точнее будет назвать его «Зеленым» или «Бирюзовым»), зажата с одной стороны водой, с другой – скалами. Стремительно «клонящееся к горе» солнце осве-щало озеро последние минуты, и мы, наслаждаясь, ловили эти моменты.

Дождавшись наступления све-товой тени, мы повернули в обрат-ную сторону. На покрытом белым саваном русле Катуни еще был «почти день», но чувствовалось холодящее наступление зимне-го вечера. Как-то незаметно мы подошли к машине, где нас ждали два похожих друг на друга песи-ка. Лена скормила им все печенья, я поделилась баранкой. Испив в машине чай, мы долго еще раз-говаривали. Четыре часа прошли в «теплой атмосфере». Под уже знакомую мелодию шуршанья шин мы въехали в Чемал и, побла-годарив друг друга за чудесную прогулку, отправились каждая по своим делам.

Мы живем в регионе, который может похвастаться обилием воз-можностей для борьбы с хрони-ческой усталостью и собственной ленью. Не надо дожидаться закон-ного отпуска, во время которого основное большинство в силу раз-ных причин все равно никуда не едет. Достаточно пары выходных дней, чтобы зарядить организм энергией, получить массу впечат-лений, посетив интереснейшие места, что находятся буквально рядом с нашим домом, порой, даже за соседней околицей.

Путешествия продолжаются…

182

мастерская

Бийск

ому Вес

тнику – 15 лет

Валерий ЧерКеСоВ

…и наГрада, и КаЗньВиктоР астафьЕВ

Книга «Нет мне ответа…» (Иркутск, изд-во Сапронова,

2009 г.), в которой собраны письма Виктора Астафьева с 1952 по 2001 годы, отправленные им не только литераторам, но и самым разным людям, - своеобразный эписто-лярный дневник писателя, попа-ла ко мне, в общем-то, случайно. А может быть, нет? Может быть, по какому-то знаку свыше была дарована мне возможность ещё раз встретиться со словом Аста-фьева?..

В издательской аннотации к книге, в частности, говорится, что в письмах «С предельной искрен-ностью и откровенной прямотой отразилась жизнь выдающего-ся мастера слова на протяжении пятидесяти лет: его радости и огорчения, победы и утраты, глу-бина духовного мира и секреты творческой лаборатории проза-ика. В них страдающая мысль и горестные раздумья сына своего Отечества о судьбе его многостра-дальной Родины и её народа, вели-кой частицей которого он был».

Листая книгу, я наткнулся на письмо Астафьева, датированное 28 мая 1974 года, в котором есть такие строки: «…Дал я согласие вести семинар на Иркутском сове-щании молодых писателей. Бай-кал охота посмотреть, и дело всё свелось к тому, что читал рукопи-си, правда, в большинстве своём любопытные и даже симпатич-ные…»

И вспомнилось…

* * *Июнь 1974 года. Иркутск. Сове-

щание-семинар молодых писате-лей Сибири и Дальнего Востока. После пленарного заседания пере-рыв на обед.

Столик, за которым расположи-лась наша малочисленная делега-ция Амурской области, напротив одного из столиков с руководи-телями семинара. Я знаю только одного – пышноволосого улыба-ющегося Евгения Носова из Кур-ска: он руководитель семинара, в котором обсуждается и амурский прозаик Борис Машук, и накану-не вечером мэтр заходил в наш гостиничный номер. Рядом с ним сидит невзрачный мужчина, по внешнему виду прямо-таки про-стой мужик, ну ни в коем разе не писатель. Когда он поворачивается в профиль, то заметно, один глаз то ли поранен, то ли вообще не видит. Одет мужчина тоже не ахти как: мятые штаны, клетчатая руба-шонка. А, к примеру, руководитель нашего семинара поэт-фронтовик Марк Соболь в расписной рубахе-распашонке навыпуск, сразу видно – современный классик.

И всё-таки этот «не писатель» чем-то привлекает к себе: то ли растрепанной шевелюрой, то ли резкими жестами, когда говорит. Слов его не слышно, но видно, что собеседники ему внимают, а Евге-ний Носов время от времени улы-бается, то открыто, то несколько скептически, видимо, принимая и

183

одобряя услышанное или же нао-борот.

Я спрашиваю у Бориса Машу-ка: «Кто это рядом с Носовым?» Тот отвечает кратко: «Виктор Астафьев», и я тут же вспоминаю, что несколько лет назад прочитал повесть этого автора «Звездопад», которая увлекла, поразила, запом-нилась. Произведение, если можно так сказать, о молодости и люб-ви, которые пришлись на войну, но удивительно светлое и печаль-ное, как раз созвучное моему тог-дашнему душевному состоянию. Я даже запомнил из него такие слова, что счастье не бывает горь-ким, горьким может быть только несчастье.

После обеда Машук и я подош-ли к Носову и Астафьеву. Евгений Иванович представил Виктору Петровичу Бориса как одного из своих талантливых семинаристов, и Астафьев крепко пожал нам руки. Был какой-то разговор, кото-рый не отложился в моей памяти, запомнилось только то, что Аста-фьев, общаясь, говорил кратки-ми фразами, как бы выстреливал слова, образным и ярким языком, причём было понятно, что это его естественная речь, а не заранее отрепетированная.

Это была моя единственная встреча с Виктором Петровичем Астафьевым. Потом я читал всё, что выходило из-под его пера и что печаталось в журналах и кни-гах, восхищался «Царь – рыбой», задумывался над «Зрячим посо-хом» и «Затесями», проживал судьбы персонажей «Печального детектива», скорбел и негодовал над «Проклятыми и убитыми». Я не всегда разделял его взгляды и позиции, особенно в публици-стике, не принимал его увлечение ругательным языком, в то же вре-

мя понимая: он – человек, прошед-ший простым солдатом Великую Отечественную войну и выжив-ший в этом аду, имеет полное право говорить так, как считает нужным, главное, чтобы это было правдиво и честно.

Кстати, на том Иркутском сове-щании Виктор Петрович поддер-жал молодого хабаровского проза-ика Вячеслава Сукачева, которого по его рекомендации приняли в Союз писателей СССР. Со Славой мы знакомы ещё с 1972 года и до сих пор порой пересекаемся, время от времени переписываемся. После смерти Астафьева он опубликовал в «Литературной России» статью о нём, и, читая её, я ещё раз вспо-минал, пусть и, наверно, незаслу-женное мной, но крепкое рукопо-жатие Виктора Петровича.

* * *В книге «Нет мне ответа…» я не

нашёл одного письма Астафьева. Его благодарно хранит жительни-ца Белгорода, вдова заслуженно-го художника России Станислава Косенкова. Вот текст письма:

«12 декабря 1993 г. Красноярск.Уважаемая Анна Константи-

новна!Поэт Минаков прислал мне

свои книги и тяжелое сообщение о том, что не стало Вашего замеча-тельного мужа. И что это Господь забирает с русской земли самых талантливых, добрых и честных? Видно, ему самому нужны хоро-шие люди.

Я совсем недавно смотрел в журнале «Слово» иллюстра-ции Станислава и всем говорил, их показывая: «Вот в Белгоро-де какой замечательный, истин-но русский художник живёт!» И думал, что если судьба ещё раз

184

закинет меня в Курск к другу неж-ному, Жене Носову, мы обязатель-но съездим в Белгород к дивному Косенкову-художнику… И вот… Остаётся только пожелать, чтобы земля была пухом Вашему мужу. Чтобы Господь, призвавший его на небеса, уготовил ему место в раю, а Вам утешения и светлой памяти.

Ваш Виктор Петрович (В. Ас- тафьев)».

Это далеко не единственная «ниточка», которая связывала писателя-фронтовика с Белгород-чиной. Так, в письме, датирован-ном 29 марта 1965 года, адресован-ном писателю А. Борщаговскому, читаем: «Я в конце сентября буду в Москве, а затем поеду в Белгород на семинар…» В другом уже дру-гому адресату: «…Дал согласие быть на семинаре в Белгороде в середине октября, и мне подвали-ли произведений…»

Итак, осенью 1965 года Виктор Петрович был одним из руководи-телей областного семинара-сове-щания белгородских литераторов. Его участник Борис Осыков, тог-да молодой журналист и начина-ющий писатель, вспоминает, что Астафьева в то время ещё мало кто знал. Он приехал в Белгород с небольшой книгой прозы «Конь с розовой гривой», с которой, соб-ственно, и началась его извест-ность как прозаика. О произведе-ниях молодых отзывался довольно резко и в то же время доброжела-тельно.

А вот что рассказала Мария Ильинична Баскова – вдова проза-ика-фронтовика Леонида Малки-на: «Витя Астафьев и Женя Носов были у нас в гостях. Из белгород-цев, помню, в застолье участвова-ли Владимир Жуковский, Николай Грибанов, Игорь Чернухин. Витя рассказывал, что начал воевать

где-то неподалёку от Белгорода, он и Женя Носов вспоминали вой-ну, много шутили, пикируясь друг с другом».

Подтверждение тому, что Аста-фьев воевал вблизи наших мест, есть и в книге, в письме Е. Носову, датированном 20 апреля 1995 года: «Впервые я попал на фронт в Туль-скую область на границе с Орлов-ской. Наступление наше началось почти серединой лета во фланге Курско-Белгородского выступа. Немец отвёл оставшиеся силы, оставив Курск и Белгород».

Оказавшись на Белгородчине, Астафьев, естественно, не мог не побывать в Прохоровке. Тем более что в 1965 году впервые в стране широко праздновался День Побе-ды, и на месте великого и страш-ного сражения был установлен первый памятник – легендарный танк Т-34. В Белгородском госу-дарственном литературном музее хранится историческая фотогра-фия – Виктор Астафьев и Евгений Носов около этого памятника.

Да, к сожалению, тема «Виктор Астафьев и Белгородчина» никем не исследовалась, а ведь литера-турным краеведам и литерату-роведам могло открыться много интересного.

В той же книге «Нет мне отве-та…», в письме от 2 ноября 1988 года читаем: «Есть такой поэт на Белгородчине Володя Михалёв. Пастухом работает, кучу детей вырастил...» Далее идут самые добрые слова о нашем земляке и его творчестве. Стихотворение Владимира Михалёва «Жаворо-нок» Виктор Астафьев включил в антологию одного стихотворе-ния «Час России» (Москва, 1988 г., книгу он составил вместе с крас-ноярским поэтом Романом Солн-цевым), и оно стало известно всей стране.

185

Гнездо вверх дном,Птенцы запаханы!..Вспорхнул и канул в небосвод.Надрывно охает и ахает,А люди думают – Поёт!..В сборнике опубликованы сти-

хотворения ещё нескольких бел-городских авторов.

А вот строки из письма, дати-рованного 1984 годом: «Я вспо-минаю Костю Мамонтова, он жил в Перми, работал машинистом электровоза. В прошлом фронто-вик – пехотинец, вдоволь наню-хавшийся пороху, испивший боли и крови, очень, очень аккуратным почерком, чисто писал стихи в блокнотики, однажды показал их в Пермском Союзе писателей. Сти-хи были одномерные, но тема вой-ны, как стрела огненная, пронзила их… И когда зашла речь о приёме его в Союз писателей, мы и не колебались, единодушно Костю приняли в члены Союза такого, какой он есть. Вскоре он уехал из Перми в Белгород. Присылал мне оттудова изредка письма, новые стихи и даже книжки».

Речь идёт о Константине Яков-левиче Мамонтове. Человек поис-тине героической военной судь-бы, несколько раз раненный, он в 1943 году освобождал Белгород, а когда ушёл на пенсию, по реко-мендации врачей переехал сюда жить из Перми. В Воронеже, в Центрально-Чернозёмном книж-ном издательстве у него вышло несколько сборников стихотворе-ний, он часто встречался с белго-родскими любителями поэзии, а в конце жизни вернулся в родной город Кунгур на Урале, где умер в мае 2000 года.

Я уверен: если внимательно прочитать военные произведения

Виктора Астафьева, то наверняка и в них можно отыскать строки, навеянные Белгородчиной.

* * *Значимость того, что сказал

тот или иной писатель проверяет-ся временем. Прошло уже немало лет, как Виктор Петрович покинул мир земной, а его произведения продолжают выходить, несмотря на то, что рыночная книготоргов-ля диктует издательствам условия, при которых появление умных книг не поощряется. Но читате-ля не обманешь, спрос на книги Астафьева остаётся по-прежнему высоким. Почему? Да потому, что он честно выполнял сформулиро-ванный им же писательский завет, который я вычитал в его пись-мах: «Дар Божий – это и награда, и казнь. Пушкин это понимал и умом и сердцем, и не от пули, так от гнёта жизни всё равно погиб бы»; «Наказание талантом – это прежде всего взятие всякой боли на себя, десятикратное, а может, и миллионократное (кто сочтёт, взвесит?) страдание за всех и вся. Талант возвышает, страдание очи-щает, но мир не терпит «выско-чек», люди стягивают витию с небес за крылья и норовят натя-нуть на пророка такую же, как у них, телогрейку в рабочем мазу-те…»

И строки из его прощального письма: «Прощайте, люди! Умол-каю, слившийся с природой. Я слышу новое зачатье жизни; дыха-нье жаркое, шёпот влюблённых… И не хочу печалить их собою, дарю им яркий листик древа мое-го. И мысль последнюю, и вздох, и тайную надежду, что зачатая ими жизнь найдёт мир краше, совре-менней. И вспомнит, может быть,

186

да и помянет добрым словом, как Кобзаря, лежащего на берегу Дне-пра, меня над озарённым Енисе-ем, и в зеркале его мой лик струёю

светлой отразится. И песнь, мной не допетая, там зазвучит…»

Звучит ваша песнь, Виктор Петрович! Звучит…

Владимир балаЧан

Гора ПиКет

Гора Пикет – поклонная гора.По воле сердца и по зову словаСюда народ идет без останову,Хоть и стоит июльская жара.

Россия чтит заветные места.И сыновей своих не проглядела, -Пока еще душа не оскуделаИ не засохла память на устах.

И боль жива!.. О том и разговор:Еще дружнее надо нам держаться,Ведь он ушел за родину сражатьсяИ не вернулся в Сростки до сих пор.

В стране – разор. И нужен глаз да глаз!Порой не до стихов и песен нежных,Поскольку у России и сейчасНе счесть врагов и внутренних и внешних.

Гляди: и с той, и с этой стороны –Жестокий бой. Ему не видно веку…Тяжелый рок под пляски сатаныПрямой наводкой бьет по человеку.

Да по душе его, по красоте…Отравою заправлены заряды…Нет, не на безымянной высотеОн до сих пор сражается за правду.

Его слова – завет на каждый день.Его шаги доносятся до слуха…Гора Пикет – еще одна ступеньК вершине человеческого духа.

187

лидия СыЧеВа

ВиКтор лихоноСоВ, Читатель ЖиЗни

«Рядом блестел свежий бере-зовый лес, белый, сквозной,

и средь этой красоты, как и в Сибири, в минуты неожиданного явления человеческих характе-ров, хотелось быть очень талант-ливым и воспеть свой край, своих близких, эти березы, это короткое наше пребывание на земле, наши никому не известные чувства, ожидание чуда, разлуку».

Перечитывая эти строки Вик-тора Лихоносова из повести «Люблю тебя светло», мне вдруг захотелось их сохранить, выпи-сать – как, допустим, мы срываем на лугу колокольчик или ромашку и засушиваем её между страниц книги, чтобы зимой, в унылую пору, воскресить в памяти аромат лета, счастья и силы. Заветных строк в повести много, и все они рождены легко, естественно, так, будто это пел весеннюю песню соловей, или кипрей горел розо-вым пламенем у светлого леса, или поднимался ясный день над широ-ким простором Оки – там, где бро-дил по холмам Есенин, навсегда уезжая из родных мест. Наш рус-ский Христос, юный и нежный властитель:

Быть поэтом — это значит то же,Если правды жизни не нарушить,Рубцевать себя по нежной коже,Кровью чувств ласкать чужие души.

К нему, к нему, как в храм, шли и ехали простые и великие, знаменитые и безвестные, летели из дальних мест поклониться и обрести силу. Если здесь, на при-вычной улице, в невысоком доме, под звуки тальянки выросло такое

чудо – разве это не надежда для каждого из нас?!. Когда церковь, после Петровских реформ, в про-поведях своих стала обходить острые для земного начальства углы 1, русская литература взяла на себя ещё и миссию «устыже-ния» неправедно разбогатевших и пробуждения «чувства доброго». И несёт её до сих пор!

И долго буду тем любезен я народу,

Что чувства добрые я лирой пробуждал,

Что в мой жестокий век восславил я свободу

И милость к падшим призывал.А. С. Пушкин

А каждый ли церковный патри-арх может так о себе сказать?!

Да, быть смелым в слове – ещё не значит быть великим. Но без правды – нет красоты! А без кра-соты, гармонии, без нежности и любви жизнь превращается в мёртвый сад, в ядерное кладбище. Торжество биороботов!

Музыка глухому не дается,Звёздный свет слепой не различит.Если в сердце слову не поётся,На губах оно не зазвучит.

В. Сорокин

Перечитывая – в который раз! – повесть Виктора Лихоносова «Люблю тебя светло», ту самую, с которой и началась моя любовь к его творчеству (долго я стесня-лась в ней признаться, не находя достойных слов!), я решила посмо-треть – а что же пишут о повести

188

другие?.. На популярном интер-нет-сервисе ответов на вопросы есть такой диалог 2 (орфография и пунктуация источника):

«Суть повести Лихоносова «Я люблю тебя светло»?

Anna Savichkina. Честно, ребят, я когда читала, то не поняла ниче-го. В чем смысл повести? Можете мне кратенько о нем рассказать? Что-то вроде краткого пересказа.

Никита Беркут: Наберите в гугле: лихоносов я люблю тебя светло краткий пересказ».

Курьёз, случай из жизни «егэшников»?! Но факт ката-строфического падения интере-са к литературе – в том числе и к выдающимся произведениям, шедеврам – факт. Почему же народ перестаёт читать, а читая то, что написано на чистейшем, роднико-вом русском языке – «не понимает ничего»? Психолог Людмила Ясю- кова утверждает 3: только 30 про-центов выпускников современной школы могут читать осмыслен-но, способны воссоздать образ, стоящий за словом. Остальные 70 процентов – люди из «второго коридора». С детства, средствами современного образования, у них заблокирован навык вдумчивого чтения (не говоря уже о письме).

Так, с помощью «мягкой силы», комфортно и планомерно, обворовывается юношество. Оно, возможно, ещё соединится духов-но с Есениным (на слух, через песню, допустим), но уже вряд ли сможет прочесть и понять Лихоно-сова, Фёдора Абрамова, Констан-тина Воробьёва, Юрия Бондарева, Зою Прокопьеву, Владилена Маш-ковцева. Распалась связь времён! Живая вода покидает заражен-ную планету, прячась под землю, а мелодия родной речи уходит из духовной жизни. Жёсткая «инфор-

мационная среда» похожа на уби-тую химикатами почву. Мертвое, обесчувственное слово проникает в самую суть человека, лишая его дара творения. Да, «Если в сердце слову не поётся, На губах оно не зазвучит!»

А давно ли, читая повесть «Люблю тебя светло», мы не толь-ко верили герою как себе, но и готовы были броситься вслед за ним – в Константиново:

«Одинокий, иногда сокрушал-ся: «Зачем я ездил?» Не дико ли тащиться за сотни верст в какую-то деревню, спать в душном вагоне на третьей полке, положив голову на трубу отопления, предаваться воскрешению старых голосов и на минуту удручаться, как отстаешь ты и отстаешь от материальных забот, как вместо того, чтобы бить в одну точку и учиться «мудрости жизни», еще сильней отравляешь себя видениями, которые ни хле-ба, ни денег не принесут. Зачем мне все это?»

Странная, сумасшедшая поезд-ка с точки зрения современного рационального взгляда. Не луч-ше ли отправиться на заморский курорт, предвкушая симпатичное селфи?!. Но, может, и «путевые» повести Лихоносова – автопортрет докомпьютерной эпохи?! В чем же разница между мгновенным снимком айфона и кропотливым трудом писателя? Неужели только в технологиях и потраченном вре-мени?!.

* * *Оглядываясь на золотой век

русской литературы, время возве-дения главных её художественных миров и открытия смыслов, мы теперь по-иному можем посмо-треть и на век XX-й, на окровав-ленных берегах которого уцелев-

189

шие дети великого народа писали свои горькие повести. И – каким чудесным, солнечным деревом расцвело здесь в 60-е годы творче-ство Лихоносова!.. Будучи корне-вым русским человеком, писатель очень отличается от литераторов своего поколения – по тематике, слогу и художественному направ-лению.

Модернизм был веянием эпо-хи, неизбежностью, но немногим авторам удавалось привить его на нашей почве естественно, так, чтобы чужеземный цветок стал узнаваемым и желанным в род-ном палисаде. Модернизм прозы Виктора Лихоносова «не броса-ется в глаза», автор, напротив, даже настаивает на своей «тради-ционности», на преемственности; никого не свергая с «пароходов современности» и не выбрасывая за борт «ненужное». Он всего лишь любит светло – и чувства этого оказалось достаточно, чтобы ска-зать новое слово во времена борь-бы «за коммунизм», за «надои», за «догнать и перегнать Америку», за «победу в социалистическом соревновании», за «перестройку и гласность», за «демократию», за «монетизацию модернизации»… Любовь облагородила, перепла-вила само вещество модернизма, и потому повести-путешествия – к истокам творчества Есенина («Люблю тебя светло»), Пушкина («Элегия»), Лермонтова («Осень в Тамани»), не назовёшь ни «фило-логическими», ни автобиографи-ческими. В них от имени «я» зву-чит любовь не автора, а народа!.. Высшее счастье писателя, когда в твоей лире – слитый воедино голос миллионов.

«Стоял я над великой Окой и желал вам негромкого счастья. Судьбы, что как тонкий месяц

на небе, прямых дорог, ласко-вых женщин, подобных тем, кто затыкал звезды за волосы, мостил перстневые мосты, зажигал воско-вые свечи, кто просил испить воды у криницы и верил в превраще-ние в камень, верил в шепот зеле- ных дубрав, сравнивал свою мла-дую тоску с тающим снегом в руке, потому что просилась душа высоко».

Написать так можно было в пору, когда: 1) главные рус-ские книги уже были созданы; 2) людей, умеющих читать, было много; 3) сама жизнь всё ещё была тайной, записанной в книге судеб, а не байтом информации в микро-схеме.

Слишком много великого уже свершилось, так что нам, пришед-шим позже, ничего не оставалось, кроме как восхищаться созданным или ниспровергать его, отрицать.

…И тут возникает вопрос: а писатель ли Лихоносов? Вот как он сам размышляет на эту тему: «Я не считаю себя писателем, поэ-тому мне трудно говорить о себе. Мне просто повезло! (…) Это с детства, очевидно, такое чувство: писатели – вот они, на стене в шко-ле, в кабинете литературы. Мне повезло, что я понравился Юрию Казакову, Юрию Домбровскому, нашим деревенщикам. Я пишу, потому что у меня много душев-ных обязанностей» 4.

В этом признании нет кокет-ства. Лихоносов, прежде всего, читатель – и книг, и жизни. Оче-видно его родство с европейскими классиками – Марселем Прустом и Германом Гессе. Но есть и отличия – Лихоносов пристально читал именно русскую жизнь, и потому так естественен его модернизм, а романтизм так лиричен.

Стили и литературные веяния – это «одежка», где различают-

190

ся фасоны пальто или костюма, материалы верха или подкладки. Вкус и достоинство, поток жизни, моды и влияния формируют внеш-ний образ произведения. Но есть и суть, сердцевина. Как всякий вни-мательный и вдумчивый читатель, Лихоносов, разумеется, добрался до истины. Главная суть его твор-чества – начало эпическое, воссоз-дание героического образа народа, путешествие к истокам его мощи и силы.

Это задача выполнена так вир-туозно, так искусно, так легко, завернута в такие «лирические одежки», что под ними весьма непросто увидеть доспех воина или рубаху пахаря. И лишь вре-менная дистанция – «Лицом к лицу Лица не увидать. Большое видится на расстояньи» – позволя-ет оценить сделанное и поразиться его масштабности.

Гимн классической эпохе, поэтам – Есенину, Пушкину, Лер-монтову. И гимн старой России, родной истории – в романе «Наш маленький Париж». И, наконец, гимн русской деревне – в самых заветных вещах, в рассказе «Брян-ские», в повестях «На долгую память», «Чалдонки».

Всё это – Лихоносов. Какая надёжная опора – земля (деревня)! Какие широкие крылья – исто-рия (память)! Какие безусловные святыни – поэты (они-то и есть духовные управители земли рус-ской!).

Как всё прочно и точно сдела-но! С каким изяществом, незави-симостью и умом! Без претензий на «мировое господство», но со спокойной уверенностью в величии русского пути. Жизнь прочитана, но всё так же чудесна; впору при-ниматься за её страницы заново!

Откуда эта удивительная спо-собность – выбирать главное,

корневое? Откуда цельность и мудрость жизни в простом пар-нишке со станции Топки?!. От отца, защитника родины, павшего на фронте. От мамы-труженицы, от её доброты. Сумели они пере-дать сыну все богатства мира – родное слово, звучащее из сердца. И, конечно, нынешним «глобаль-ным рулевым» такие конкуренты из народа – кость в горле. Пото-му и весь строй жизни, структура языка, древо национальной сло-весности должны быть разъяты, разбиты, уничтожены до самых начал. А из этой человеческой му̀ки уже и будет слеплен новый, одноразовый «колобок», послуш-ный воле своих ваятелей.

* * *Чтобы понять, что есть писа-

тель Лихоносов для русской куль-туры, нужно взять его повесть «Люблю тебя светло», написанную в 1968 году (т.е., когда ему было 32 года), и сравнить с тем, что созда-ли современные популярные авто-ры в свои 32. О чём они пишут? Как? Зачем? Для кого? Кем себя осознают? К чему причастны?

Читая Лихоносова, ты забыва-ешь, что есть интернет, мобильная связь, электронные деньги, соци-альные сети. Но ты вспоминаешь, что есть любовь, и она – непобеди-ма. Что есть Есенин – и он будет всегда, он останется – пусть даже печальным памятником, пото-му что могут исчезнуть сердца, откликающиеся на его слово.

Читая попеременно – страни-цу из Лихоносова, страницу из нынешних «топовых авторов» – особенно явственно видишь громадное разрушение нашей культуры, убывание энергии жиз-ни. Словесность наша похожа на дерево с оборванными заживо

191

листьями, с изломанными вет-вями, обрубки которых увешаны бытовым мусором: целлофановы-ми пакетами, тряпьём, кусками проводов. Писатели ещё пишут – короткими фразами о грубых чувствах, диалогами – ни о чем, для нагона строк; всё ещё мечта-ют (наверное) о читателе, но они уже давно барахтаются в пустоте, как космонавты в невесомости. До «всечеловечества» их не допустят – там приготовлены свои мес-сии, а национальная читательская культура фактически убита.

Кому отдают сегодня люди свой главный земной капитал – время? Словно марионетки, «пользователи» присоединены к ниточкам соцсетей, за которые их дергают невидимые властители. Ещё 10-20 лет, и человек, читаю-щий добрую книгу, будет похож на Агафью Лыкову, отшельницу с сибирской заимки.

Рассредоточеность, духовная расслабленность стали катастро-фической приметой времени. Дробление личности, её «дефраг-ментация» происходит прямо на наших глазах. Ломать – не стоить,

постмодернизм в отечественной литературе как-то быстро «увял», не оставив после себя ничего спа-сительного.

Последними читателями, ви- димо, останутся писатели, отча-янные разведчики красоты, будущие «тайные археологи», разыскивающие живое слово. Избранная молодежь, ведомая экс-центричным Германом Стерлиго-вым, ныне устремилась на землю, чтобы вернуться к самобытно-сти. Возникновение читательско-го движения «против течения» (т.е. против убиения родной речи) неизбежно. Но энтузиастов будет немного.

Всё это пока сосуществует рядом – люди слова и люди циф-ры, понятийное мышление и кли-повое, идеалисты и релятивисты, народ и население, живой разум и искусственный интеллект. И те, кто восторгается прозой Лихоно-сова, в кого его слово вошло глу-боко, в чем-то преобразовав их, будут принимать не сторону побе-дителя, а сторону красоты и прав-ды. Любимое – не предают! Это всё равно что убить себя.

192

Очерк и публицистика

Бийск

ому Вес

тнику – 15 лет

алексей яШин

ЗамуЧен ГааГСКой неВолей…

В ночь на одиннадцатое марта Слободан почувствовал себя

– без всяких видимых причин – лучше. Тупая пульсирующая боль в сердце сгладилась, проявляясь лишь … он не мог точно опреде-лить словами этого состояния: и неприятное, и расслабляющее. «Сладкая тянущая боль», – решил он, ибо обычная пунктуальность и самодовлеющая логика ума не позволяли оставлять любое явле-ние в себе или вовне себя без точного определения. Некстати вспомнил последнюю, правда, шесть лет назад, встречу и беседу с Ладиславом Гундуличем, неког-да соседом по школьной парте, а теперь известным врачом и про-фессором университета в Нише.

Далматинец по крови Ладис-лав, видно в соответствии с наци-ональным характером, мог серьез-ные вещи говорить с улыбкой, а анекдоты рассказывать с похорон-ным выражением лица. Слободан не помнил – в каком контексте Ладислав завел разговор об ощу-щениях удушаемых людей, но поразился услышанному: человек может повеситься, не имея крю-ка на потолке, и на батарее ото-пления, поджав ноги. Казалось бы, что для этого нужно иметь гигантскую силу воли, но Ладис-лав объяснил, что здесь не помог-ла бы никакая воля, но все дело в том, что при удушении, как и при замерзании, в организме проис-ходят процессы, активизирующие мозговой центр удовольствия. Поэтому залезшему в петлю вовсе

уже и не хочется от нее освобо-диться… Чудно устроен человек!

Сам неплохо разбиравшийся в медицине, Слободан был удив-лен. Но теперь, когда болезнь под-ступила вплотную, он четко знал: всем в теле человека управляет мозг. Простейший пример – каж-дый по себе знает: если болит сердце – мозг продолжает исправ-но работать, а если заломило в голове, то и сердце выскакивает из груди…

Отогнав малоприятные вос-поминания, Слободан, мысленно поблагодарив сердце за времен-ный покой, удобно устроился на правом боку, взял в руки томик Якшича*, в бессчетный раз про-чел наизусть знаемую строфу:

Тиран казнит нас, позорит женщин,

Посевов наших плоды берет.Сама суди же, будь справед-

лива,Да разве может так жить народ!– Мы погибаем!.. – И погибай-

те! –Что ей, Европе! Все нипочем!Только ли Европе, извечно

ненавидящей православных и вообще славян, всему миру сей-час нипочем, нет дела до Сербии, обкусанной со всех сторон, как оставленный на ночь пасхальный пирог, обгрызенный церковными крысами. Якшич в своих печаль-ных и гневных стихах писал о последних годах четырехсотлет-него османского ига, но тогда была и сбылась надежда: Вели-кая Россия, начиная с осады Азо-

193

ва воеводой Шеиным и юным Петром Первым, за два без малого века в бесчисленных войнах сло-мала хребет Османской империи и освободила Балканы.

Где та сильная Российская империя? Где великий и могу-чий Советский Союз, властитель полумира? Правда, зря Иосип Тито с тезкой-генералиссимусом сгоряча горшки побил; СССР это не повредило – укус комара для медведя, а для Югославии это заложило мину замедленного дей-ствия. Увы, нет той царской, той советской империи, и некому сей-час защитить Сербию.

Джордж Оруэлл в романе «1984» всего лишь полутором десятков лет ошибся в своем про-гнозе: наступлении эры господ-ства избранных над всем миром… Сладкая тянущая боль на несколь-ко секунд снова превратилась в режущие спазмы, но, слава Богу, отпустила. Кто сейчас с Росси-ей считается? Даже не позволили ему съездить в Москву, в институт Бакулева подлечиться. И брат все пороги в русской столице оттопал с просьбами. Не пустили. Это не ему, Слободану, не доверяют. Это в Россию с европейско-амери-канской надменностью нарочито плюют.

А как бы пригодились русские зенитные установки С-300 во вре-мя американских бомбежек Бел-града? Не та страна, не те люди, нет Черняева с его полком добро-вольцев. А сербы разве те? – Его же, последнего защитника стра-ны, продали Гаагскому трибуна-лу, то есть тем же американцам, за миллиард долларов. Ха-ха! Наи-вные все же славяне. Так им Аме-рика и дала этот миллиард. Сам Слободан некогда стажировался в Штатах по финансовому барыш-

ничеству, как он сейчас этот эпи-зод жизни называл, хорошо заоке-анские нравы изучил. Миллиард! Да за пятидолларовую купюру удавятся… Так и получилось: вме-сто продажной стоимости Слобо-дана даже не дали, а пообещали в десять раз меньше, а остальное перезачли за что-то. За что? – Бел-градцы, еще не потерявшие голо-ву, злорадствуют: вычли за «тома-гавки» и бомбы, что потратили на Югославию. Так оно, наверное, и есть. Не те сербы, не те. Весь мир не тот.

И снова Слободан в мыслях вернулся к запрету трибунала на лечение в Москве. Ведь не идио-ты же они полные вкупе со Злой Карлой, должны понимать: не сбе-жать он собирается, а ткнуть кич-ливую Европу в ее же с Америкой дерьмо, как это сделал Георгий Димитров в процессе о поджоге рейхстага. Хотя сейчас это жест Дон Кихота. Тогда даже фашисты устыдились своей провокации и отпустили главу Коминтерна, но кто такие гитлеровцы по срав-нению с сегодняшними силами мирового зла? – Взбунтовавши-еся дети-хулиганы, нацепившие повязки со свастикой на коричне-вые рубашонки и с жестокостью нервических подростков завалив-ших свою и чужие страны горами трупов. Все видится и оценивает-ся на расстоянии времени.

Главное, все у них просчитано на мегакомпьютерах по направле-ниям и последовательностям. По европейскому же направлению последовательность устранения самых активных противников началась с Николае Чаушеску, ритуально расстрелянного без суда и следствия. Ибо Николае совершил самое струшное пре-ступление перед силами мирово-

194

го зла: посадил страну на пустую мамалыгу, но полностью распла-тился с долгами Америке и Евро-пе. Всякий, кто это сделает, полу-чает смертный приговор.

Теперь вот до него добрались. Отсюда он не выйдет иначе как на тот свет. И уже оповещено на весь этот свет: следующим «последним диктатором в Европе» будет бело-русский вождь Лукашенко. Жаль, что жить отпущено по крохам, а любопытство профессионального политика снедает: какой сценарий готовится под Лукашенко? – Учи-тывая интересы России. К сожале-нию, и здесь выход будет найден.

Слободан полуоткинулся на спину, высвобождая затекшую правую руку и судорожно вдохнул воздух; он понял: остановилось сердце. Эти три-четыре секунды показались вечностью, от пяток выше по ногам пополз ледяной холод. Все. Конец. И тут он почув-ствовал, как громко, ударом моло-та по наковальне сердце воскресло и, постепенно разгоняясь, вошло в норму, вернее, в привычный для больного человека ритм. Пронес-ло.

Сердце побаливало уже за десяток лет, да давление скака-ло по погоде. Но до «скорой» не доходило: таблетку энаприла, а через час по таблетке же аспарка-ма и рибоксина. Причем энаприл использовал только свой, словен-ской фармфабрики, правда, за эти десять лет пришлось увеличить дозировку от пяти до двадца-ти миллиграмм. А что здесь ему дают? – Бог знает. Да еще издева-тельски медсестра, чем-то похо-жая на Злую Карлу, и надзиратель требуют проглатывать снадобье в их присутствии, чтобы не спу-стил в унитаз. Как будто он стре-мится ускорить конец своей зем-

ной жизни… Может, и правда эти западники искренне полагают его преступником, для которого само-убийство – единственный выход?

Слободан усмехнулся; вот тебе прямо по Гегелю – Марксу: единство и борьба противопо-ложностей! Действительно, толь-ко двум человекам не нужна его скорая смерть: ему самому, чтобы уткнуть западников понятно куда, и Карле – для ее прокурорской реабилитации. Ибо на ней уже висят два «русских» проигранных дела: союзного секретаря России и Белоруссии Павла Бородина и главаря солнцевской бандитской группировки Михайлова-Михася. Если рухнет из-за смерти Слобо-дана и трибунал по бывшей Югос-лавии, издевательски нареченный международным, то это конец карьеры Карлы. Придется ей оста-ток трудоспособных лет проску-чать окружной прокуроршей в глухом швейцарском кантоне…

Югославия. Из предыдущей его мысли четко выкристалли-зовывалось только имя его быв-шей страны. Ведь, несмотря на трагизм Второй мировой и неко-торую двусмысленность положе-ния в соцлагере, это была страна европейского уровня, даже одна из восьми в мире государств стро-ила свои подводные лодки! Даже не в том дело, что Иосип Тито был хорватом и многое делал в ущерб сербам… Нет, не в этом дело, Тито являлся выдающимся коммуни-стом и руководителем страны, но вот какое-то его навязчивое жела-ние самостоятельности Югос-лавии? Даже получая в Кремле от Брежнева ордена Ленина и Октябрьской революции, неизмен-но заявлял: «Будучи независимым и самостоятельным фактором вне блоков, политика неприсоедине-

195

ния, которой мы глубоко и прочно привержены…» И так далее. Это Слободан хорошо помнил, хотя слышал эти речи по белградскому радио тридцать лет назад.

А что это изменило и в миро-вой истории, и в судьбе родной страны, если бы два Иосифа не поругались, а Тито ездил каждое лето с отчетом в Сочи или Крым к Самому, потом к Никите и Ильи-чу Второму? Да ровным счетом ничего, пожалуй. Ход этой самой истории неумолим. Но почему-то все пробные свои ходы она начально опробывает на славянах, особенно не везет здесь русским и сербам, двум православным наро-дам. Боже, что и твои, и наши вра-ги-антихристы сотворили с серба-ми?! – Четыреста лет османского ига, настоящего, не русско-татар-ско-монгольского союза, хотя тоже на крови немалой. Происки Европы… И как результат – рас-тащили Великую Сербию по трем религиям. Но опять же не католи-кам-хорватам, не мусульманам-боснийцам, а православным сер-бам западный мир ставит в вину все свои же прегрешения. Сколько же лет, десятков лет пройдет, пре-жде чем история начнет новый свой виток, снова Великая Россия и Сербия станут социальными, бесклассовыми государствами? Не было дано Слободану ответить самому себе на этот вопрос. Серд-це остановилось.

* * *Душа Слободана отлетела от

тела и сорок дней металась над осколками страны, дважды вос-созданной после мировых войн ХХ века. Да, потянулись к брез-гливой Европе Словения и Хорва-тия; мечутся Босния и Македония; темные силы отталкивают от Сер-бии последнего союзника – Черно-горию. Бестелесные слезы проли-вал он над расчлененной Сербией, уже без Сербской Краины и пра-родины Косова поля с тысячью взорванных албанцами монасты-рей и церквей.

На сороковой день душа вели-кого воина Югославии, последне-го рыцаря Европы прибыла к воро-там Царства Небесного. Апостол Петр уважительно приветствовал новоприбывшего и отворил воро-та. Проводить Слободана вышел сам Архистратиг Михаил. Из пра-вославных душ доселе только чет-веро удостаивались такой чести: князья Александр Невский, Дми-трий Донской и два русских гене-ралиссимуса.

Скоро, миновав рай католи-ческий с гигантским подземным чистилищем, они подошли к необъятному православному раю, стены которого вправо и влево терялись за горизонтом. Архи-стратиг Михаил отворил двери рая и напутствовал входящего:

– Шествуй в вечность, Святой Великомученик Слободан!

196

ИнформацИя

Бийск

ому Вес

тнику – 15 лет

яков ШаФран

литературно-худоЖеСтВенный и ПублиЦиСтиЧеСКий Журнал «ПриоКСКие Зори». тула, 2017 — №2

«Он лихо носил корону короля поэтов (Литературный фон

творчества Игоря Северянина) — так называется «Редакционная колонка» номера. «Я — русский сам, и что я знаю? / Я падаю. Я в небо рвусь. / Я сам себя не пони-маю, / А сам я — вылитая Русь!» (И. Северянин).

В этом году отмечается 100-летие Великой Октябрьской социалистической революции. В соответствующей рубрике опу-бликованы главы поистине луч-шего художественного произве-дения о И. В. Сталине «Катехизис идеалиста: роман-размышление» Алексея Яшина. Этому же юби-лею посвящена III часть большой, замечательной по исторической правдивости и художественности поэмы Владимира Резцова «Песня о Гришке Отрепьеве» «Дежавю».

«Крупный литературный жанр» представлен в номере кино-повестью Игоря Нехамеса «Боро-датые боги». В этой же рубрике – венок сонетов (15 стихотворений) Якова Шафрана «Россия». Завер-шает рубрику повесть Игоря Кар-лова о драматичном и напряжен-ном времени перестройки.

Рубрика «Современный рус-ский рассказ» представлена замечательным произведением Виктора Еремина «Событие», рас-сказами Виталия Кузнецова, сказ-ками Николая Макарова, очерка-ми разных лет Ольги и Натальи

Артемовых, рассказами Олеси Янгол и Виталия Ковалева.

«Образы и тропы поэзии» открываются удивительными, как всегда, стихами Анатолия Аврутина, Игоря Лукьянова, Бахытжана Канапьянова, Андрея Сутоцкого, Валерия Виноградова. Хороши стихи Елизаветы Барано-вой, Валерия Акимова, Виктора Злобина, Владимира Сорочкина, Сергея Редкова, Владимира Попо-вича и Николая Почтовалова.

В рубрике «Публицистика, литературоведение...» читаем статью Евгения Новичихина о высоком «градусе гражданствен-ности» в книге Игоря Лукьяно-ва «Вечная быль». Замечательна работа Вадимира Трусова «По своему дышать...» о новых име-нах в поэзии Русского Севера. Орготдел Академии российской литературы (президент Леонид Ханбеков) во главе с Евгением Скобловым на странице Фэйсбука опубликовал отзыв Бориса Рябу-хина на талантливый, богатейший смыслами роман Алексея Яшина «Зато мы делали ракеты...» Хоро-шо написана рецензия «Евгений и Евгения» Валентины Гончаро-вой на интересную книгу Евгения Скоблова «Декабрьская серена-да». Завершает рубрику интервью с Эдуардом Георгиевским Генна-дия Маркина «Если ты только для себя, то зачем ты?»

197

№3

Редакционная колонка номера – «Последний романтик импе-

рии» – посвящена 200-летию со дня рождения выдающегося писа-теля Алексея Кон-стантиновича Толстого (1817–1875), последнего имперского романтика, стремив-шегося уберечь Родину от краха монархии. К 100-летию Великой Октябрьской социалистической революции в журнале продолже-на публикация романа-размыш-ления Алексея Яшина «Катехизис идеалиста». В рубрике «Крупный литературный жанр» читаем про-должение увлекательной кинопо-вести Игоря Нехамеса «Бородатые боги». Не менее интригующим получилось продолжение «Дваж-ды краснознаменной повести имени Генерального секрета-ря ЦК КПСС, Президента СССР Горбачева М. С.» Игоря Карло-ва. Много остросюжетного ждет читателя в окончании повести Николая Тимохина «Любовь – до гроба». «Современный русский рассказ» открывает интересная работа руководителя Тюменской писательской организации Союза писателей России Леонида Ива-нова «Тоскова-а-ал». Познавате-лен рассказ о жизни российского эмигранта в США Константина Емельянова. Хорошо написано Михаилом Кирилловым о про-шлом и настоящем увядающего поселка писателей Переделки-но. Радует рассказ Натальи Еме-льяновой о силе христианской молитвы. Хороши рассказы Сер-гея Крестьянкина «Библиотека отца», Ольги Борисовой «Сон» и

Михаила Смирнова «Заглянуть в душу». Людмила Козлова пора-довала нас замечательной «Кре-щенской сказкой» и другими рассказами. Верен себе ветеран Афганистана Николай Макаров, предложив читателям «Наши афганские свадьбы». Проникно-венно и до мелочей точно описал Яков Шафран один день бойца Тульского рабочего полка в рас-сказе «Ополченец». Хороши рас-сказы Алины Ульяновой, Галины Зеленкиной, Ефима Гаммера и Ларисы Семенищенковой. Силь-ное впечатление производит глава из повести «Звезда над копром» Геннадия Маркина, это рассказ о нестандартном поведении в нестандартной ситуации, где на весах «подвиг – преступление» решающим оказываются жизни людей и спасение производства, дающего людям хлеб насущный. Много хороших стихов: Вале-рий Демидов, Виктор Мызников, Ирина Кедрова, Лидия Шишко, Олег Пантюхин, Сергей Редков, Юрий Мартишин и других чита-ем в номере. В рубрике «Публи-цистика, литературоведение, ли- тературная критика» опублико-ваны: отзыв Якова Шафрана на книгу Николая Макарова «Меди-ки земли Тульской» и материал Марины Баланюк «К 200-летию со дня рождения выдающегося художника-мариниста, академика живописи Ивана Константино-вича Айвазовского (1917–1900)». В номере, как всегда, дан отчет о насыщенной литературной жизни журнала и его авторов.

198

на первой странице обложки: памятник Петру I – основателю города Бийска.

на последней странице обложки: фото а. Волобуева из фонда ВММз В. М. Шукшина в селе сростки алтайского края

литературно-художественный, научный и историко-просветительский журнал издаётся с 2003 года на средства учредителей, издателя и попечением сергея козубенко. Выходит 4 раза в год.

рукописи не рецензируются и не возвращаются. за достоверность фактов, точность приведённых цитат, цифр и другой информации ответственность несут авторы. их мнения могут не совпадать с точкой зрения редакции. ответственность за информационные обзоры несут авторы-составители. редакция допускает авторскую орфографию и пунктуацию материалов. Журнал безгонорарный, издаётся на основе безвозмездных отношений.

«Бийский Вестник» в интернете: biyavestnik.biysk22.ruЭлектронный адрес: biyavestnik@mail.ru

Журнал «Бийский Вестник»главный редактор В. В. Буланичев

№2 (58) 2018. дата выхода в свет: 10.04.2018тираж 1200 экз.

Формат 60х84 1/16. Бумага офсетная. гарнитура «Times New Roman».Печать офсетная. усл. печ. л. 24.5. Цена свободная.

адрес редакции: 659300, россия, алтайский край, г. Бийск, ул. ленина, 246-71 (а/я 72). тел. 8 (913) 231-19-89издатель: издательский дом «Бия», 659305, россия. алтайский край. г. Бийск, пер. Муромцевский, 2,.

тел/факс (3854) 33-25-50.

Журнал «Бийский Вестник» зарегистрирован управлением Федеральной службы по надзору в сфере связи, информационных технологий и массовых коммуникаций по алтайскому краю и республике алтай,

Пи № ту22-00427 от 27 июня 2013 г. учредители: администрация г. Бийска алтайского края, алтайская краевая научная и историческая

общественная организация«демидовский фонд», Бийский технологический институт (филиал) ФгБоу Во «алтайский государственный технический университет им. и.и. Ползунова»

отпечатано в ооо «издательский дом «Бия»»корректура: Любовь Дорошенко

Вёрстка: Александр Силаев

12+