Либерман Ирина Соломоновна Корреспондент – Косинова Татьяна Петербург, 19 марта 2004 Кассета №1. – Скажите, пожалуйста, как Вас зовут? [проверка записи] – Меня зовут Либерман Ирина Соломоновна. …Хорошо. Я тут разложила все по порядку. Мой отец родился в 1903 году, в поселке Умеча Брянской области – в разных документах по разному – Западной области. В общем, я запрашивала его документы в Брянской области. И мне ответили, что документы поселка Умеча или местечка Умеча все пропали во время войны, и ничего они мне сообщить не могут. Поэтому я буду говорить о том, что я знаю. Родился он в 1903 году, и в 1919 году он уже вступил в партию. То есть шестнадцатилетним мальчишкой, увлекшись, видимо, идеями коммунизма. И был он человеком, видимо, очень активным. Был уже в период реабилитации пострадавших от репрессий в липецкой газете «Ленинец» опубликован целый цикл рассказов об истории липецкого комсомола. И там есть статья и о моем отце, когда он был вот именно шестнадцатилетним мальчишкой. И вот я тут отметила (в газете выделен кусок текста), вот его портрет. Вот под фотографией написано: «Соломон Либерман, активный комсомолец, хороший оратор, пропагандист и журналист, вел большую организаторскую работу в губкомоле, председатель липецкого губкомола сентябрь-ноябрь 1920 год, впоследствии работник тамбовского и новосибирского губкомола, снимок 1923 года». И вот тут такой кусочек: «С лодочной станции (вот они там затеяли какое-то мероприятие) дело обстояло сложнее. И сложность была в деньгах. Заведующий военспортом губкомола Соломон Либерман развернул широкую агитационно-спортивную работу. Было опубликовано объявление в газете «Красная деревня», спортивные представления, митинги, спектакли давали неплохие сборы. Первые две шлюпки с шестью парами весел были готовы в двадцатых числах апреля. С утра запели на пристани гармонь, заходили ходуном в неистовом веселье близлежащие к ней улицы, вокруг собралось много народу, зрелище было невиданным. Шлюпки спустили на воду, но они оказались настолько вертлявыми, что в них едва разместились ребята. Соломон цвел…» То есть вот он был такой. Потом он поступил и окончил судебное отделение факультета советского права первого Московского государственного университета. Вот здесь среди студентов его портрет (показывает фотографию). Я думаю, что, видимо, деканом в это время был Вышинский, вот он здесь в центре. И вот диплом моего отца об окончании этого университета. Вот здесь подписи профессоров, перечень предметов, которые он прослушал и свидетельство об окончании. Мне кажется, что вот это ректор – видимо, это Вышинский, его подпись, но я не уверена. Вот тут Удальцов, который здесь на портрете, еще какой Исаев, который тоже здесь на снимке, а ректор – видимо, Вышинский, не знаю точно. Похоже, что «А.», его инициалы, После этого отец, видимо, поступил в аспирантуру и окончил Институт красной профессуры, РАНИОН. Вот видите – вот тут удостоверение: «Народный комиссариат по просвещению командирует аспиранта Научно-исследовательского института советского права РАНИОН СССР Либермана в Германию и Францию для работы над материалами научной диссертации сроком на полтора месяца. Все уровни советской власти приглашают оказывать ему всяческое содействие в выполнении возложенного на него поручения». - От 11 июля 1928 года… - Да, где это написано? - Наверху. - Действительно, 1928 года. Так что вот он был командирован за границу. Вот, и того времени я нашла фотографию – здесь на обороте подпись: Германия, Берлин, август 1928 года. Да, вот он здесь. А мама моя окончила промышленно-коммерческий институт в

1

Москве, тоже в 1927 году. Вот видите, вся искромсанная фотография – она вырезала портреты врагов народа. - Вырезала? - Да. Чтобы ее не обвиняли, так сказать. Предохранялась. И видите, вся фотография изрезана. Вот, и здесь она – Салихова Александра Федоровна, и портрет здесь среди прочих. - А чьи там портреты были, вы не знаете? - Понятия не имею. Это было еще в моем детстве, когда уничтожалась эта фотография – остались одни клочки. - Ким Оболенский, а здесь имя зачеркнуто… - Видимо, они студентами и познакомились, потому что в свидетельстве о браке стоит март 1926 года. Это, правда, восстановленный [документ], но, в общем, все тут повторено. Значит, в 1926 году они поженились. По маминым бумагам в 1929 году отец, видимо, после окончания вот этого РАНИОНА, был направлен сюда, командирован в Ленинград на должность профессора университета. Вернее, это был при университете институт, видите, «совстроительства и права». Вот, он уже профессор Либерман среди прочих [смотрим очередную фотографию]. - То есть, он уже защитился? - Видимо, я не знаю, какие там были у них порядки. Видимо, да, потому что где-то тут в бумагах он, есть у него насчет его работы… Во всяком случае, было у него много публикаций… - В Ленинград, да? - Отправлен он был из Москвы в Ленинград. Это, видите, Ленинградский институт, совстроительства и права. Вот, видите, это по архивной справке, документу партийного архива, «партийный стаж Либермана Соломона Марковича, 1903 года, с мая 1919 года». Это мама запрашивала после реабилитации, она добилась его восстановления в партии. Хотя его друг, такой Петя Терехов с ним учился, он тоже здесь есть на снимке, он ей писал, что это бессмысленно, зачем восстанавливаться? Но, тем не менее, вот она добилась восстановления. Вот копия его учетной карточки партийной. Вот: образование, специальность, вот МГУ, время приема в партию, в члены Тамбовской, тут Тамбовская область… А, он переехал потом в Липецк, они потом в Липецке жили. И вот здесь, видите, его послужной список. Вот, РАНИОН аспирант, потом научный сотрудник, зав… не пойму, общим… чего-то заведующий, но и потом он уже был в университете. Вот учетная карточка его из университета. «Штатный профессор», им самим заполнена. Читаемый курс: «гражданское право», заведующий кафедрой, руководитель двух семинаров по гражданскому праву, руководитель трех семинаров по общей истории права. Общее число часов в году – 480. Действительный член секции права и совстроительства, член ВКП(б) с 1919 года. Здесь «семейное положение» – женат, «краткие сведения о прохождении службы» – с 1925 года преподавательская работа. МВТУ, Московская военно-инженерная школа и тому подобное. В 1929 – 1930 годах – доцент первого МГУ он был действительным доцентом в университете московском, с сентября 1930 года – профессор Ленинградского института права и совстроительства. И вот общий перечень его тут работ: одна, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь научных работ, газетные статьи кроме того. И вот он (показывает очередную фотографию), видимо, в университете с группой студентов университета на набережной, как я понимаю. Это еще благополучные времена. И вот он с мамой, мама и это, я не знаю, кто, где-то, видимо, на отдыхе. Трудно разобрать, что тут написано. В архивной справке из личного дела университета видно, что «с 1 октября 1930 года Либерман исполнял обязанности штатного профессора Ленинградского института совстроительства и права, приказ об увольнении не установлен». Но, мама мне рассказывала, что, в его выгнали – не выгнали, но, во всяком случае, ему пришлось уйти

2

из университета в результате обвинения в троцкизме. После этого он работал в Ленплане. И она удивлялась, что он увлекался так же, как своей наукой, с таким же увлечением занимался в каком-то отделе банями и прочим, как и научными исследованиями. И она все удивлялась, как он мог так перестроиться, и вдруг применять энтузиазм к такому мало интересному делу. Они жили сначала на Канонерской улице, потом они переехали, дали им квартиру на Васильевском острове, там было много сотрудников партийных, которых переселили, это было на 17-й линии Васильевского острова. И там по нашей лестнице страшно много было арестованных. Ну, вот, конец 1934 года, убивают Кирова, и в 1935 году его высылают из Ленинграда. А сейчас мне ответили, что нет сведений здесь о его высылке из Ленинграда, а вот маме в 1957 году написали, что на ваше заявление сообщаем, что ваш муж, Либерман Соломон Маркович, в 1935 году был выслан из Ленинграда. То есть это была первая репрессия, когда он был выслан из Ленинграда. У меня сохранились бумажки о высылке из Ленинграда мамы вместе со мной. Вот видите, что здесь написано: «Требование на перевозку за счет ОГПУ в кредит, в Красноярск, с плацкартой, в один конец с плацкартой…» – в плацкартном вагоне – «в жестком вагоне пассажирского поезда, два места, гражданка Либерман А.Ф. и ребенок». На основании приказа об этих вот перевозках, к месту жительства. А выдано это 31 января 1935 года. То есть, видимо, отца уже выслали, а вслед за ним хотели выслать и маму. Вот это талон какой-то к перевозке… - А вот почему тут какая-то странная дата – на основании приказа ГПУ от 9 сентября 1933 года, это описка? - Нет, я думаю, что это не описка, я потом уже подумала, потому здесь дата 1935, а здесь 1933: видимо, это основание для вот этих перевозок за счет ОГПУ в кредит. А это еще одна на финотдел, тоже насчет высылки – талон какой-то на перевозку Ленинград-Красноярск к месту жительства… Он был в поселке Березовка. Это я, перебирая бумажки, нашла и решила, что я их сохраню. - То есть он был в ссылке, не в лагере? - Он был в ссылке. В ссылке в Березовке, причем мама туда ездила к нему, нелегально. Как-то сама поехала, и она мне рассказывала, что она встречалась с ним там, и он ей сказал: «В нашу партию проникли враги, и вершат свои черные дела». После высылки он был осужден в 1936 году. В одной из справок написано, что в ноябре 1935 года он там был арестован, осужден особым совещанием НКВД за якобы контрреволюционную агитацию к трем годам лишения свободы. Вот свидетельство, справка о реабилитации. Выслана прокурором Красноярского края. Это все у меня получено, реабилитация по этому делу, по поводу трех лет лишения свободы, и все справки из Красноярска, Омской области, Магадана. Кажется, что тут путаница в делах, но там дальше будут у меня более четкие данные. А вот его анкета арестованного… - Это вы копировали, да? - Вот это я запросила и мне прислали из Красноярска. Вот тут сказано «с его слов» Вот место жительства, юрист-экономист, председатель плановой комиссии. Вот, это он уже там в ссылке председателем плановой комиссии, районной комиссии села Березовка. Это та же Березовка, куда Меньшикова сослали, что ли, не знаю. И вот я обратила внимание, знаете – здесь не его подпись. Если графолог посмотрит – это подпись раздавленного человека. С моей точки зрения. Не мог он так расписываться. Можно там посмотреть на его подпись, или вот, в другом месте… - Так, «арестован 21 ноября 1935 года, НКВД, в Красноярской тюрьме содержится». А вы там были – жили вместе с ним, да, в это время? - Мы нет, нет, мама никуда отсюда не поехала. Мы остались здесь. И я до сих пор не знаю, как это ей удалось. Она мне когда-то говорила, насколько я помню, в молодости, что она поехала на прием к Вышинскому. И она, в общем, якобы никуда из Ленинграда не уезжала. В итоге мы остались жить в той же квартире, из двух комнат, с бабушкой, и

3

жили, и мама продолжала работать на фабрике «Красное знамя», она была заместителем начальника планового отдела. Все это было, конечно, известно, она делала хорошую мину при плохой игре, но продолжала работать здесь. И никуда она никогда отсюда не уезжала. А вот это интересно – вы знаете, что вот это письма вот этого Пети Терехова, его друга, маме. Вот, что он пишет. Он насчет пересмотра, значит: «кстати, просите, а лучше скажите, что вы напоминаете, настаиваете на пересмотре и о деле и отмене еще и другого в отношении Соломона постановления бывшего особого совещания НКВД СССР 1936 года, по которому Соломон невинно был репрессирован на три года к лишению свободы в исправительно-трудовом лагере по статье 58/10 часть первая Уголовного кодекса. Вот с этого началось гонение на него, потом ужасный 1937 год, проклятая ежовщина и новые необоснованные обвинения. О первом деле я узнал тогда по письму от Соломона, писал я Вышинскому. Затребовали дело, поручили ознакомиться прокурору отдела по спецделам Зоря, он вместе с ним учился, который учился в 1923-1927 годах с нами вместе, был самый у нас молодой, комсомолец. Он оказался перестраховщиком и дал заключение, что постановление ОСО правильное». И вот приписка: «Зоря этот потом, в Отечественную войну запутался и покончил жизнь самоубийством. О втором деле, окончившемся смертью Соломона, о деле, теперь отмененном, как сфабрикованным в лагере, я тогда не знал. Писем от Соломона не было, не пропускали, хотя, конечно, он писал мне, я уверен в этом. Потом, когда вы, Шура, приезжали, говорили, что уж очень долго Соломон не пишет, я понял, что он погиб. Но сказать об этом я не мог, я не должен был. Лучше надежда, чем горькая правда. Так быстро, нежданно. А теперь время свое взяло, оно все вылечивает. Пережили. И я тяжело переживал утрату Соломона, я его любил, ценил, он был такой хороший товарищ, честный, жизнерадостный, милый и талантливый. Ах, какая у него была ясная, умная голова! И каждый раз, когда я вспоминаю о нем, или когда мне что-нибудь напоминает о нем – мне трудно сдерживать слезы…» Я тоже плакать начинаю. «… но плакать часто, реветь, как вы пишете, не надо, Шура, зачем терзать свою душу? Этим не поможешь горю и несчастью. Что касается вашего заявления насчет восстановления Соломона в партии, то, по-моему, оно беспредметно. Восстанавливали бы его в партии живого, а так зачем? И Ире это не нужно». – Это по поводу меня он. – «Она в своих автобиографиях, анкетах, на вопрос, судимы ли ее родители, если судимы, то за что и когда, должна совершенно спокойно писать – не судимы. Незачем писать, что судили, но неосновательно. А вот если кто-нибудь укажет, что судили, тогда и нужно сказать, что судили, но потом реабилитировали. Не должна Ира говорить об этом и на собраниях, например, на приеме ее в ВЛКСМ, профсоюз и так далее, если ее не будут спрашивать. Если человека, скажем, держали под стражей, а потом судили и оправдали, следственные органы, по меньшей мере, ошибались. Суд, в сущности, должен от имени советской власти извиниться перед этим человеком, а он, этот человек, потом пишет – думаю, что он должен это делать так: тогда-то сидел, привлекался по такой-то статье, но суд оправдал и прочее, – не надо этого». Ну вот, и так далее. - В каком году написано это письмо? - Это уже после реабилитации. Уже когда реабилитировали. И вот еще его письмо, вот я нашла, сейчас посмотрю, что тут хорошего?.. Ага, ну вот он тут пишет, куда как дела пересылались, а, это еще, наверное, до реабилитации: «Я убежден, что его посмертно реабилитируют. Его не стало 13 октября 1937 года». Так что он это знал уже, тогда, к тому моменту. Так, это реабилитация по красноярскому делу. А вот это уже по магаданскому. Это уже мне ответ: «Ваш отец, Либерман Соломон Маркович, 1903 года рождения, уроженец Западной области, отбывая наказание по первой судимости, в СевВостокЛаге, работая на прииске Водопьянова…» (затрудненное дыхание, И.С. тяжелый астматик записи) - Давайте, я сама зачитаю. «Справка. Магаданский областной суд, от 28 августа, 1991 года. Либерман Соломон Маркович, и другие, всего четырнадцать человек, обвинялись в том, что, отбывая наказание в лагерях СевВостЛага, организовались в

4

контрреволюционную группу, которая поставила своей целью организацию групповых голодовок среди заключенных, организации массовых отказов от работы, срыв производственной работы на прииске Водопьянова». – Так что вот все документы. Вот ей прислали свидетельство о смерти, от острого аппендицита. А мне потом посоветовали запросить истинное свидетельство о смерти. Вот теперь их у меня два. - Ага… Острый аппендицит. А вот «причина смерти – расстрел. 7 марта 1938 года». - На самом деле – 13 октября 1937. А вот это справка 1957 года. Маме, причем после ее неоднократных напоминаний, так как мы были очень стеснены в средствах, выплатили за два месяца его зарплату по месту последней работы, в селе Березовка. По ставке, по современной ставке. Не по профессорской. А это выписка из протокола о его восстановлении в партии. Ее познакомили с этим протоколом, сказали, копировать ничего нельзя, только она может записать. Вот, его восстановили. Рассмотрели персональное дело, и восстановили – член КПСС, отменить постановление Красноярского крайкома КПСС от 21 декабря 1935 года, об исключении Либермана С.М. из членов КПСС, посмертно». Восстановили… Так что я являюсь пострадавшей от политических репрессий. Вот из самой последней справки: «тройкой НКВД по Дальстрою по обвинению в активной контрреволюционной подрывной деятельности, приговорен к расстрелу. Приговор исполнен 13 октября 1937 года. Реабилитирован решением Магаданского областного суда». И мне потом прислали справку, что я тоже, считаюсь репрессированной, как дочь. А где-то тут была эта бумага, мне она очень дорога, вот: «При этом прилагаю справку о признании вас пострадавшей от политических репрессий, позвольте еще раз выразить вам сочувствие по поводу трагической судьбы отца». - Прокуратура Магаданской области. Подписана Ботвинником. - Очень для прокуратуры удивительно. Прокуратура мне, ну ничего себе, сочувствие выразила?.. Ну вот – это все, что я вам могу рассказать об отце. - А вы его не помните совсем? - Одни год же мне был, когда его выслали. Я родилась 20 января 1934 года. А его в 1935 году в январе выслали. Так что… абсолютно ничего. - И фотографий с ним не осталось никаких? Ваших?. - Нет. Меня одной осталось, я вам покажу сейчас. Сидит карапуз, еще в его буквах, как мама говорила, они шли со мной на руках по Большому проспекту Васильевского острова, и все обращали внимание на эту особу у них на руках. И они зашли куда-то, меня сфотографировали. Есть такая фотография. А вот мама, мама-гимназистка, вот она. Вот она уже в молодости. Когда они поженились это было, как я понимаю, в 1925 году, я высчитала. В январе тоже 1926 года, у них родилась двойня. Девочка и мальчик. Девочка погибла, умерла после родов, где-то есть какая-то запись об этом, а мальчик остался жив. Но вот он умер, умер – вот это снимок, когда он еще жив, это в Москве они жили, в Крестовоздвиженском переулке, он на руках у няни. Они жили на первом этаже, это вот на Крестовоздвиженском, вот группа жильцов, видимо, и он на руках у няни. И он умер в 1927 году от детской диспепсии. Мама поехала с ним на родину… «Володя, умер, 20 июля 1926 года, в 0 часов 55 минут». Так что у меня не стало ни брата, ни сестры. А я родилась несколько лет спустя, в 1934 году. Ха, такой пузырь… Вот, а это вот мама со своей племянницей летом 1935 года. Вот, посмотрите, как глаза человека говорят о его состоянии. Это вот 1936 год, она на демонстрации. Улыбается. А чего делать? На демонстрации же обязательно нужно было ходить. Это начало войны, 1941 год, с противогазом уже. Это уже много лет спустя, это мама уже в пожилом возрасте, наверное, предпенсионный, вот она в центре, тут рядом с ней какие-то молодые сотрудницы, наверное, в каком-нибудь доме отдыха. Фотографий вообще очень много, это я так, кое-как набрала по хронологии просто. Когда она на пенсию уходила, ее занесли в Книгу Почета фабрики. Она награждена медалью «За оборону Ленинграда», у меня коробочка, где лежат ее награды, это значок ударника социалистического труда, медаль в память 250-

5

летия [Ленинграда], две грамоты почетные тут лежат, то, что дома было. Вот ее трудовая книжка, ну она так всю жизнь так на этой фабрике и проработала. У нее очень интересный дневник блокадный. Я вообще часом начинала писать, и еще буду писать, наверное, много, теперь-то у меня есть время писать. Я хотела ведь как-то поступить на филфак университета, и, вот я вам сейчас про себя немножко расскажу. То есть я была, как-никак, дочерью врага народа. Но чтобы меня как-то стесняло это в течение жизни, я не могу этого сказать. Именно это обстоятельство. Иначе как объяснить вот на эту бумажку. В 1951 году мне дали золотую медаль, еще при Сталине. Я думаю, как это? Сейчас я ничего не помню. Ни геометрии… В 1948 году поступила в женскую среднюю школу, а окончила в 1951. Причем я ведь здорово шла по математике. Но убей Бог, что я там сейчас вспомню, что такое синус-косинус? - И вас не взяли туда, на филфак? Вы поступали? - Я не поступала. Мне все уговорили родственники, чтобы я не лезла. Уговорили. Хотя у меня была учительницей по литературе Лидия Львовна Бианки, это невестка Виталия Бианки. И она мне написала в характеристике ну все, чтобы на филфак поступать. А мама, ее друзья – все меня атаковали: не лезь, никто тебя не возьмет. И надо сказать, моя ближайшая подруга, она сейчас в Швеции живет, у нее сын получил контракт в Швеции и потом уже остался там, уже по бессрочному контракту, они уже шведами стали, она тоже кончила с золотой медалью, и она поступала в ЛЭТИ. Так ей предложили взять документы обратно. У нее отец тоже был расстрелян, он работал в штабе Тухачевского. Он у нее был расстрелян. И ей сказали: «Вы знаете, по какой статье осужден ваш отец? Возьмите документы»... С золотой медалью. И она поступила в Политехнический, окончила Политехнический. Так что, вероятно, это было правильно. И я пошла в медицинский, решив, что, сколько врачей стало писателями, и я буду знать жизнь, и найду себе место в литературе. Но в итоге я все-таки нашла себе место в медицине. Закончила 1-й медицинский, один экзамен по хирургии я сдала на четверку, иначе бы у меня был диплом с отличием. Такой простой экзамен… Я могла пересдать, но мне профком дал путевку на Рижское взморье уже после окончания института. И я думаю: лучше я поеду на Рижское взморье, все равно уже я распределена… Кстати, меня выбрали депутатом районного совета. - Да что Вы? - Да. После института, вот когда я работала в Неболчи Новгородской области. Районная больница, два года там отработала. А потом я здесь работала в больнично-поликлиническом отделении больницы Ленина. Потом, так как я наукой все время не переставала заниматься, меня все-таки взяли младшим научным сотрудником во вновь организованную лабораторию по медицинской генетике. Я защитила кандидатскую, стала старшим научным… - А когда организована была эта лаборатория? - В 1961 году, после всех гонений на генетику, в 1961 году академику Давиденкову, который всю жизнь мечтал, то есть занимался генетикой, был виднейшим генетиком-клиницистом. У него в 1947 году вышла книжка «Наследственные болезни нервной системы». И тут как раз вот сессия ВАСХНИЛ, у меня, кстати, где-то есть эта книжка, со стенограммой это сессии, где была осуждена генетика как «буржуазная продажная девка империализма», и его, он должен был пройти в Большую Академию, и его из-за этого не провели в Большую Академию. И он занимался потихонечку медицинской генетикой у себя на кафедре, в ГИДУВе. А в 1961 году, когда началась реабилитация генетики, когда поняли, что, в общем-то, мы отстали – невероятно, хотя где-то в начале века наши генетики шли впереди планеты всей, а в восемьдесят один год ему дали лабораторию медицинской генетики при президиуме академии медицинских наук. И так получилось, он-то был невропатолог, а я была терапевтом, подвизалась на терапевтической кафедре. Был такой профессор Ильинский Борис Вячеславович, он очень много работал по атеросклерозу, он был дружен с Давиденковым, и они договорились о совместной работе.

6

И вот Ильинский меня туда на должность младшего научного сотрудника. И я оказалась в этой лаборатории, и я проработала там в итоге всю жизнь. Хотя Давиденков сам через три месяца умер, а его лабораторию возглавила его жена, такая Инна Евгеньевна Давиденкова, член-корреспондент Академии медицинских наук потом она стала. И вот я работала в этой лаборатории, а после ее смерти меня оставили при Институте экспериментальной медицины, и там вот последние годы работала. А вот буквально на днях ушла, когда мне стукнуло семьдесят лет, я решила – хватит. Тем более, что я собралась уезжать. - А собрались уезжать в Германию? - Да, да. Нет, я про себя подумала – что же, я до гробовой доски буду работать, сколько можно? - Ну а работа вообще нравилась? - Видите ли, если бы не те времена, я бы пошла по другому пути. Я бы занималась не генетикой. Не медицинской генетикой. Потому что я с институтской скамьи очень увлекалась экспериментальной онкологией. И у меня там были кое-какие интересные вещи, и, может быть, там было бы что-нибудь много интересного. Но, в тот момент, когда профессор Лазарев сказал: «Завтра я иду разговаривать об аспирантском месте для вас с директором института профессором Серебровым», мне звонит Ильинский, что мне дают место младшего научного сотрудника. Я это взвесила, и пошла на место младшего научного сотрудника, потому что это было вот сейчас. И вот такой поворот. В общем, случай, он поворачивает судьбу, вообще, многое в жизни от случая зависит. Не сочтите за хвастовство, уж если все рассказывать, так рассказывать, все-таки я кое-что сделала. Вот это мои книжки. Все они с Давиденковой, потому что времена были такие, что так было невозможно. С другой стороны, если бы не она, то, может быть, их бы тоже не было, потому что она была, как бы сказать, очень человеком мобилизующим. Это была первая брошюрка, видите 1968 год. Давиденкова раздаривала эту брошюру академикам в Академии медицинских наук, ей целовали ручку, и говорили: «Большое вам спасибо, мы теперь понимаем, что такое генетика». А это вот наше руководство «Клиническая генетика», по ней даже занимались на кафедрах медицинской генетики. Это был большой труд. А это по моей докторской диссертации – «Генетика сахарного диабета». Я в основном занималась все-таки сахарным диабетом и его связью с атеросклерозом. Это про меня… Но у меня есть сын Семен Борисович Левин, он защитил кандидатскую, не без моей помощи, естественно, но, все-таки стал кандидатом наук. Философ. Но, видимо, он оставит философию, потому что я ему сдуру подсунула Сименса. Сименс – это евгеник. И он жутко заинтересовался психофизиологией и психоморфологией, в общем, по существу – евгеникой. Вот, но вообще он много занимался журналистикой, и сотрудничал уже несколько лет вот в журнале «Мир искусства», здесь он постоянно печатался. Он даже стал членом Международной ассоциации искусствоведов. Так что не пустой парень, все-таки. Ну что вам еще рассказать? Наверное, все… - Нет, не все у меня. У меня очень много вопросов. Значит, если вы совсем не помните папу, то какие тогда ваши первые детские? Расскажите, как Вы жили? - Во-первых, меня в самом раннем детстве воспитывала бабушка, мамина мама. Она родом из Лебедяни, Лебедянь – это Рязанская область, бывшая Тамбовская. И, видимо, после того, как вот отца сослали, бабушка жила постоянно с мамой. И я, конечно, помню очень хорошо бабушку в детстве, и себя до войны довольно хорошо. На лето мы с бабушкой всегда уезжали к маминой старшей сестре в Истру, под Москвой. Она жила там. Их было четыре сестры, у бабушки. Был еще, видимо, у нее сын, который умер в детстве, и остались четыре сестры, причем бабушка сама, ей-богу, судьба наследуется, бабушка осталась очень рано вдовой. Ее муж, мой дед, я полагаю, был татарин. Его фамилия Салихов, и особенно по внешности маминой старшей сестры это видно. Так что не исключено, что у нас и татарская кровь, и русская, и еврейская – «все смешалось в доме Облонских». Такой коктейль хороший. Он был в этом городе Лебедяни очень уважаемым человеком, работал на элеваторе. Там река Дон протекает. Как-то глубокой осенью, когда

7

было уже очень холодно, случилось так, что лошади понеслись через реку, и он бросился в эту ледяную воду их остановить. И в итоге он в очень молодом возрасте погиб от пневмонии. И осталось четыре сестры. Мама была самая младшая. А самая старшая была тетя Клава, я ее звала «тетя Кваня», не выговаривала «эл». Вот она жила в Истре, под Москвой. Холодную часть года мы жили с бабушкой в Ленинграде, здесь, на Василевском острове, вместе с мамой, а на лето мы уезжали в Истру. Это было чудесное место, там дом стоял над рекой Истрой, там была такая излучина, как ласточкино гнездо, окруженное все зеленью. Я хорошо помню, как меня утром раздевали до трусиков, в определенные часы посылали в сад, чтобы я бегала и получала ультрафиолетовые лучи. Там жил рядом с нами жил писатель Свирский, который «Рыжика» написал, знаете? А я очень рано научилась читать. Видимо, мне было четыре-пять лет. Мне подарили кубики с картинками и буквами, и я ими играла. «Г» – «гриб»; «дом» – «Д»; «яблоко» – «Я»… Я сообразила, что к чему, я по этим кубикам выучилась читать сама, сидя под столом. Никто не знал, что я умею читать. И однажды мы ехали с бабушкой в Истру, и были названия станций: Снегири, Манихино… Я сидела у окошка и читала: «Снегири», «Манихино». Кто-то обратил на это внимание: «Слушайте, вы говорили, что сейчас будет Снегири, что будет Манихино?» Договорились молчать. Я следующую станцию прочитала, еще одну. И тетя послала маме в Ленинград телеграмму: «Ира читает». Мама ничего не могла понять, что это такое. Так выяснилось, что я читаю. А тетя работала в библиотеке, и она стала приносить мне книжки из библиотеки. И я прочитала еще до школы вот этого «Рыжика» Свирского. И мне сказали: «Вот тут Свирский живет рядом». И я однажды, мне было лет шесть, наверное, семи еще не было, я ходила-ходила по улице. Думаю: я хочу познакомиться с этим писателем. И я постучала в калиточку. Меня впустили, и я ему объяснила, что я вот его книжку прочла, что мне очень понравился Рыжик, в общем, меня напоили чаем, поговорили со мной… А тетя в это время меня хватилась: где я? И кто-то ей сказал: «Она туда пошла, к Свирскому». И она пришла, извиняясь, меня оттуда забрать. Ей говорят: «Ничего, ничего, нам очень интересно, девочка такая интересная». В общем, так состоялось знакомство и тети с этим Свирским. И интересно, что во время войны она потеряла все, но он вывез два ее чемодана, которые потом оказались целым ее имуществом. Вот такая была занятная история. Во время войны, это был июнь месяц, мы с бабушкой были там. И мама в конце июня приехала в отпуск. Нет, еще до начала войны, она приехала в отпуск туда. И в это время объявляется война. И мама решает возвращаться на родную фабрику. И она уезжает. Я помню, как она мне из поезда машет рукой. А мы с бабушкой остались. Но через некоторое время нас отправили с ней вместе в Лебедянь. У нее там сохранился домик маленький, и мы там до 1944 года с ней жили. Я там пошла в школу, в Лебедяни. Я даже помню, как я пришла в школу, и была учительница, Анна Николаевна, очень красивая женщина, такая, знаете, типа красивой украинки: такая она был статная, темноволосая, изумительная… У меня даже где-то есть ее письма. Она же потом мне в Ленинград сюда писала, потому что я у нее училась хорошо. Она спросила: «Кто умеет читать?» Я подняла руку, она мне принесла, дала книжку, открыла, я ей прочитала. Естественно, я у нее хорошо училась. Там была и библиотека в Лебедяни, я была ее постоянным читателем. Мне разрешили рыться в этих книгах во всех, тогда я перечитала очень много. И я хорошо помню, как в один прекрасный день, это была середина войны. А мама была тогда начальником планового отдела. Когда сняли блокаду, ездила в Москву по всяким фабричным делам. И она заехала в Лебедянь. Помню, мы сидим на уроке, входит женщина. Дверь в коридор была открыта. Бледная-бледная, и она красила губы довольно ярко. «Мама!». Я к ней бросилась. И меня потом передразнивали, как я: «Ма-а-ама!», я кинулась с парты к ней на шею. Война не докатилась до Лебедяни, где-то немец был в шестидесяти километрах. И в 1944 году мы вернулись в Ленинград. Мама сделала вызов, приехала за нами. И мы вернулись. Ну вот, вернулись мы и стали жить снова на Васильевском острове, и я пошла во вторую школу. Вторая школа была такая на Васильевском острове, очень хорошие были учителя, очень

8

хорошие. Но я хорошо помню, как первое обо мне впечатление было как о двоечнице. Был урок географии, и я толком не знала стороны света – север, юг, восток, запад. Меня вызвали к доске: «Покажи север». Север я показала. «А где восток? Где запад?». Это туда, это сюда. Лес рук. Все знают, а я не знаю. И меня оставили после уроков учить, и я выучила, где север, где восток, где запад. И у меня потом уже все пошло нормально. Потом я перешла вот в 21-ю школу, которую кончала. (И.М. предлагает сделать перерыв на чай, перемещаемся на кухню, разговор идет об эмиграции) Мне говорят: «Вот, к немцам иы едешь. Они фашисты, они евреев убивали!»… Но немцы так раскаялись, так раскаялись! А у нас кто-нибудь раскаялся? Так говорят в моем окружении. Во-первых, мой бывший муж. Он сейчас вообще в Америке, но я туда не хочу. Он, видите ли, против того, чтобы его сын ехал в Германию. Кто бы говорил? - Вы были членом партии? - Нет. Мне один наш сотрудник когда-то говорил: «Ирина Соломоновна, вступайте в партию». В те времена еще, тогда. Я говорила: «Нет». – «Ну что вы, ну кому же быть в партии, как не вам! Но вы должны быть в партии!» Это, видимо, потому, что я там не ворую, сразу защищаю, если начнут там ругать кого-либо из сотрудников. - А то, что вы не были в партии, вам не мешало делать карьеру научную? - Вы знаете, нет. Мне, я думаю, в конечном итоге, очень помешала моя фамилия. Вот это мне помешало здорово. Потому что мне с Давиденковой было работать очень тяжело. Очень. – А многие уезжают из Ваших знакомых? - Вы знаете, я не могу судить по нашему институту, по-моему, у нас не очень многие, но кое-кто уехал. – Вы знали родителей отца? - Я знала его маму, бабушку, мою бабушку Ревеку, у меня есть ее портрет, говорили, что я очень на нее похожа. А я ее видела один раз, во время войны. Вот когда мы жили в Лебедяни, тетя моя, сестра отца, которая жила в Липецке, она всю жизнь там проработала врачом. А так как Лебедянь от Липецка недалеко, она захотела, во что бы то ни стало, меня увидеть. Но, видимо, это было, когда немцы отошли далеко, и было уже более безопасно. И она прислала за мной в Лебедянь родственницу своего мужа, которая у них была, в общем-то, такой домоправительницей, Ксюша такая. И она за мной приехала в Лебедянь, и я помню, как мы ехали в вагоне, где были доски поперек товарного вагона, и вот мы сидели на этих досках, и она меня привезла в Липецк. И я жила у них, наверное, довольно долго. У нее сын, мой двоюродный брат, Володя, мы с ним поддерживаем связь до сих пор. И вот тогда я увидела бабушку Ревеку и ее сестру, по-моему, тетю Аню. Но я их, видимо, обижала, потому что я все время контактировала с этой Ксюшей, очень к ней привязалась, я все время бежала не столько к бабушке, сколько к этой Ксюше: «тетя Ксюша, тетя Ксюша» И, видимо, им было это не очень приятно, что внучка, родная, бежит не к бабушке, а… И знаете, у меня сохранилось одно воспоминание, смешно – вот я до сих пор помню и до сих пор вижу: у них был дом, где было несколько жильцов, и возле дома был сад. В саду росли вишни. И мы с моим двоюродным братом и с ее приемной дочерью собирали вишни. Я помню, как мы их ели у окошка. А окна выходили на улицу. И по прохожим мы стреляли косточками, так вот – между пальцами и выстреливали. Я до сих пор помню, как идет женщина в нарядном розовом платье и я выстреливаю в нее этой косточкой, она не чувствует, и у нее на спине на светло-розовом платье красное вишневое пятно. Я до сих пор этот свой грех помню. Боже мой, во время войны я испортила человеку нарядное платье. До сих пор я это помню и вижу это красное пятно на бледно-розовом фоне. Вот, так что я тогда видела бабушку. А дед, по-моему, очень рано умер, отец моего отца, от туберкулеза. Вот это я знаю. Знала, конечно, вот его сестру, тетю Соню, и она к нам приезжала после войны. Вообще она все время переписывалась с мамой, в общем, с этой семьей мы связь все время поддерживали. А с Володей, с моим

9

двоюродным братом, мы до сих пор связаны. Здесь (показывает фотографию) он уже старый и больной, он гипертоник… - А кем были родители папы? - Он пишет, что он сын служащего. Насколько я помню, вроде бы его отец был служащим банка у какого-то своего богатого родственника. А больше я ничего не знаю. - А бабушка кем была? - А бабушка, наверное, дома сидела, как положено было в те времена. - То есть она не работала и потом? - По-моему, нет, он ее обеспечивал, тетя Соня. Тетя Соня, родная сестра моего отца, очень много работала, она была очень популярный врач в Липецке. Я после войны приезжала в Липецк на каникулах как-то. И она даже приставила ко мне в качестве охранника, кавалера и развлекателя какого-то соседского молодого человека, который, вообще, меня, действительно, целый месяц развлекал. Мы с ним ходили купаться, а я плавала, любила очень плавать. У них там река Воронеж, я поплыла через Воронеж, он, вроде, спал на берегу как-то, я думаю: а попробую-ка я переплыть. И я поплыла. И вдруг оглядываюсь, он плывет за мной. Страхует. Испугался, что как это он, не выполнит задания. И это все было вот потому, что тетю Соню там очень все уважали. И она очень помогала маме, она присылала посылки, когда я была маленькая, принимала… в общем, ради дочери брата… – А бабушку Ревеку какой вы запомнили? – Я плохо ее помню. Она уже была старенькая, и я помню, что я прибегала к ним в спальню, к бабушке и вот к этой тете Ане, и спрашивала, как по-еврейски вот это сказать, как по-еврейски вот это сказать, и они мне говорили, и я записывала, я помню, в блокнотик, чтобы мне что-нибудь запомнить. Но потом я, конечно, блокнотик потеряла, и… - На иврите, да? Или на идише? - Я даже не знаю. Я даже не знаю. Я просто спрашивала – а как по-еврейски вот это? А как это по-еврейски? И они мне что-то говорили, как что надо сказать, но это все вылетело из головы, полностью, конечно. Ну вот, ну а потом… Ведь а позже вообще за изучение еврейского языка можно было вообще и загреметь хорошо. Со мной вместе работал такой Штильбац Иосиф Израилевич, очень опытный генетик, которого выгнали в свое время отовсюду, а потом он его Давиденкова пригласила в лабораторию, был старшим научным сотрудником, я на его место, кстати, потом пошла, старшим научным. У него был сын, Виктор. И, может быть, вы помните, но вы, вероятно, не помните, было дело с угоном самолета. Это было еврейское дело. - Да я знаю об этом. – Что-то такое году в 1970-м. В один прекрасный день Иосиф Израилевич пришел ко мне из своего кабинета, и сказал: «Можете подавать заявление на мое место, я ухожу». Оказалось, что его сына Виктора арестовали в качестве причастного к этому делу. А все дело было в том, что он, в общем-то не был причастен, но приходил на занятия ивритом с этой же группой, которая участвовала в угоне самолета. И он год отсидел. Он был в аспирантуре при Военно-медицинской академии, у него все полетело. В последующие годы, когда он был освобожден, он защитил диссертацию, сейчас он в Америке. - А отец его вынужден был уволиться, да? - А отец уволился, да. Я не знаю, насколько он был вынужден, уже к этому подходило: он и по возрасту был очень пожилой человек, и Давиденко планировала, что он уйдет, а я пойду на его место, и об этом все время шли разговоры, и он знал, но не хотел, видимо, пока уходить, а в этот момент он пришел и сказал: «Можете подавать заявление, я ухожу». И его жена, Cара Моисеевна, мать Виктора, мне говорила: «Господи, ну всего-то навсего, ходил на изучение иврита...» - А бабушка, бабушка – мама отца, была беспартийная? - Мама отца? Господи, конечно. – Отец был единственным в семье большевиком?

10

– Думаю, что да. И тетя Соня, по-моему, тоже не была членом партии, я не знаю. Вот кто был членом партии, и это даже смешно, это ее муж, вот отец этого Володи, моего двоюродного брата. Он был даже какой-то шишкой в Липецке, какой-то секретарь парторганизации, где, не знаю, на каком уровне. Убежденным коммунистом на всю жизнь. Он переписывался с мамой, мама на пенсии писала ему письма. У нее была обширная переписка, она оставила мешок писем. Это вообще такой архив, я его увезу потом. Не сразу, но увезу. Потому что если я буду писать воспоминания, то это у меня огромный материал про всю нашу жизнь. Потому что письма ото всех, отовсюду, обширная переписка. Правда, это все в куче, но это все можно разобрать. Так она ему в каком-то письме написала, что «ах, такая жизнь тяжелая, и вообще у меня тоска на душе…» И вот у меня есть его ответ, где он пишет: «Дорогая Александра Федоровна! Вы пишете, что у вас тоска. Нет оснований для тоски. В соответствии с решениями двадцать там какого-то съезда, двадцать пятого съезда партии, намечено вот то-то, то-то, то-то, так что оснований для тоски у вас не должно быть» (смех). - А мама читала вслух или давала читать? - Не помню, но я помню это письмо – оно у меня есть. - А мама как относилась к этому? - Мама посмеялась, несмотря на тоску. Этот дядя Сережа был русский человек. Тетя Соня еврейка, а он русский. У Володи тоже двойная национальность. Тут смешная одна вещь. Он Гончаров Владимир Сергеевич. Я Либерман Ирина Соломоновна. Я по маме русская. Мне сейчас пришлось доказывать, что я еврейка. Вот все эти бумаги, которые у меня есть об отце, там всюду есть надпись – еврей, я их всюду собирала, чтобы доказать. Меня же здесь за русскую никто не считал, а они за еврейку меня никак не принимают. А я Володе написала: «Существуют хеседы, ты больше еврей, чем я, потому что у тебя мама еврейка, прикрепись ты к этому хеседеру, они помогают посылками, лекарствами». В общем, он прикрепился. И в один прекрасный день ему предложили, чтобы он отправил свою дочь, получается, внучку тети Сони в Израиль, в какую-то бесплатную поездку. Но нужно представить доказательства, что, действительно, Софья Марковна Либерман была еврейка. Он говорит: «Смешно, у меня вот нет ничего. Но разве может Софья Марковна Либерман быть не еврейкой?» На что ему сказали: «А разве можно подумать, что Гончаров Владимир Сергеевич – не русский?» (смех) - А мама, то есть Софья Марковна, не писала, что она еврейка в паспорте? - Нет, она, конечно, была еврейкой, конечно, у него паспорта ее могло не сохраниться, она умерла. - А свидетельство о рождении? - А в свидетельстве о рождении не всегда писали. Вот у меня написано, что отец еврей. А у него, может быть, не написано. Не знаю. В общем, у него не было доказательств. Но в итоге он свою правнучку каким-то образом отправил под Москву в еврейский лагерь, и ей там очень понравилось, хотя она уже на одну восьмую часть еврейка. Там еврейские молитвы читали, и ей все это очень понравилось. Все общение было на английском языке, потому что воспитатели были из Америки, все говорили по-английски. Вообще наша жизнь полна парадоксов, смешных противоречий. - А бабушка Ревека что-нибудь говорила вам о папе? Или как – вы только знали со слов мамы об отце? - Только со слов мамы. Бабушку Ревекку я видела-то во время войны один раз. Она довольно быстро умерла. Я сама в то время была совсем ребенком. Когда началась война, мне было семь лет. А у них я была лет в девять. Восприятие-то… что я могла вообще соображать? - А когда вот вы начали интересоваться судьбой папы и когда мама стала рассказывать о нем? – Вы знаете, я как-то особо и не интересовалась, пока была ребенком. Я жила себе и жила, училась, читала книги… Бабушка моя, мамина мама, она однажды сказала: «В общем,

11

высоко лез, и больно упал». Опасно высоко вверх забираться – больнее падать. Но мама больше мне рассказывала в то время уже, когда я была в институте. - А так: «папа просто умер», или что, что Вам говорилось – почему папы нет? - Знаете, я как-то не помню. Что мне мама говорила? - То есть не возникало таких вопросов и проблемы? - Вы знаете, о том, что он арестован, я знала, что арестован, я знала. А что он умер, мы же не знали. Мы же о его судьбе ничего не знали. И я хорошо помню, как я была в доме отдыха. Был такой момент… Я там подружилась с одной девочкой. И мы гуляли по лесу, и к нам прицепилась цыганка: «Давайте, я вам погадаю. Пять рублей дай, я вам погадаю». Я ей дала пять рублей, и она мне стала гадать. И она говорит: «Вот у тебя очень близкий человек далеко, но он вот-вот появится, вот он придет. Это будет для тебя большой радостью»… В общем, она мне вдруг стала такие вещи говорить. И я вдруг возомнила себе, что приедет папа. - А сколько вам лет было? - Я, наверное, была студенткой, первый-второй курс, лет восемнадцать, может быть. Вы знаете, я ночь не спала. Мне казалось, что вот приедет сюда навестить меня мама, вместе с отцом. Я себе вообразила эту сцену, что мой отец возвращается. То есть в это время мы не знали, я не знала, что его нет в живых. И я потом маме это рассказала. Она говорит: «Господи, ну цыганки, они же говорят и смотрят, они психологи большие. Они видят, как ты реагируешь, они тебе наплетут что угодно в унисон тому, что тебе самой хочется знать». Но, конечно, и как вы понимаете, никто не появился, но у меня, вот я помню, такое было, что вот, отец придет. – А фотографии дома были отца? – Да, да. Фотографии были. Так что окончательно его судьба стала ясна только после реабилитации. И то, понимаете, сначала был «острый аппендицит». - А мама сама писала о реабилитации? - Ой, вы знаете, это вот такая папка (руками показывает толщину). Это мне… я вам вот кое-какие бумаги показывала, но у меня вот на машинке все напечатано, потому что я всю жизнь печатала, все на машинке, а мама от руки писала. Это целая пачка бумаг. Да, кроме того, вот что – она же после реабилитации, она же очень хлопотала о том, чтобы нам улучшили жилплощадь. Мы же жили долгое время после того, как отца арестовали, как отца выслали, у нас была трехкомнатная квартира, и одну комнату отобрали, отобрали или, я даже не знаю, были ли изначально наши все три комнаты или только две – не знаю. Но квартира была трехкомнатная. А после войны нас уплотнили, одну комнату забрали. Бабушка к тому времени умерла, бабушка умерла, когда я была в девятом классе. И мы остались в одной комнате. Мама очень болела, у нее была тиреотоксикоз, потом, позже, она умерла от рака. И она очень хлопотала о том, чтобы нам улучшили жилплощадь. И я сама ходила по каким-то инстанциям, тоже хлопотала, в общем, все это было совершенно бесполезно, и наша квартира превратилась в отвратительную коммуналку. Вплоть до того, что рядом с нами семьи менялись непрестанно, мы жили постоянно, а в этих двух комнатах люди все время менялись. Была больная с открытой формой туберкулеза. Потом жил жуткий какой-то пьяница, комендант какого-то аэродрома, он в итоге умер на лестничной площадке в луже своей собственной мочи. Его убили. И он… я помню, как я уже кончила школу с золотой медалью, я помню, как он барабанил мне в дверь, и говорил: «Врешь ты, что у тебя золотая медаль! Покажи!» И я ему выносила и показывала. То есть, это было ужасно, ужасно. И я когда защитила кандидатскую, мы все еще продолжали жить в этой квартире, уже в коммуналке, я думала только об одном – улучшить жилищные условия. И хочу квартиру, хочу квартиру – и все. И в это время как раз вот начали создавать кооперативы. А мы жили впритирку. Тем не менее, мама всегда держалась так, что всегда думали, что у нее есть деньги. Хотя на самом деле их никогда не было. И когда меня утвердили, моя зарплата поднялась что-то до 170 или до 180 рублей. И я решила, что все – как я получала 98 рублей, так я их и получаю. Это пойдет на

12

квартиру. И я пошла… а тут как раз организовался кооператив медработников. И я пошла и вступила в этот кооператив, заняла кучу денег у знакомых, и вот до сих пор живу в этой хрущевке… Но я вам уже столько нарассказывала… - Нет-нет-нет, еще не все. Расскажите, пожалуйста, у вас как-то отличались отношения с бабушкой и с мамой? В чем была разница? - Бабушка была бабушкой, мама была мамой. - Мама была, может быть, строже, нет? Такого не было? - Нет, мама не была строгой. Я вот расскажу хотя бы такой случай. Я училась, в принципе, всегда очень хорошо. Но был как-то случай в школе, что я не приготовилась, а меня вызвали по нескольким предметам, и я получила чуть ли не три двойки сразу. В один день. На общем благополучном фоне. Когда всегда у меня были четверки-пятерки. В основном пятерки. И я в слезах пришла домой. Расстроенная до ужаса – двойки, это вообще что-то невероятное. Чтобы у меня – двойки. И я маме, конечно, все выложила, со слезами. То, что двойка там за это, за это, за это. И мама сказала: «Пойдем гулять». Мы пошли с ней гулять, и она мне купила пирожное, купила новые туфли, и еще что-то. Чтобы я только успокоилась. На следующий день я пришла в школу, меня спрашивают: «Ну, здорово тебе досталось за двойки?» Я говорю: «Да нет. Обновки, пирожное». Она как раз считала, что я слишком уж занята учебой. Я помню, как она однажды мне сказала: «Хочешь получить подарок?» Кто же против подарков? «…Ну, что ты хочешь?» А так как я чтица была невероятная, я говорю: «Полное собрание сочинений Чехова». Она говорит: «Будет. Иди, учись танцевать». Я говорю: «Нет, не надо Чехова». - Так и не пошли? - Нет, всю жизнь страдаю от того, что не умею танцевать. Сидела, училась тогда, бесконечно. Так что… насчет строгости… - А мама танцевала? - Когда ей было танцевать? - А у нее не возникало мысли, что ей нужно менять фамилию, после ареста, вы не знаете? - Нет, нет. И я, а меня она никогда не настраивала, я хорошо помню, я занималась в СНО на кафедре профессора Михельсона, когда я увлекалась экспериментальной онкологией, и он ко мне очень хорошо относился, и очень хотел бы меня к себе взять. И он мне однажды говорит: «Детка, почему вы не выходите замуж? Почему вы не поменяете фамилию? Вы хотите сохранить верность папе? Была бы у вас русская фамилия, ну как бы хорошо! Слушайте, вам нравится Коля Фроентов?» С его кафедры. Это было в библиотеке, мы с ним встретились в Публичке. С ним сидит его сотрудница. Она говорит: «Дмитрий Иванович, фи, Коля Фроентов, ну что вы, нет!» Ну, потом этот Коля Фроентов был профессором онкологии на Востоке, в Хабаровске или где-то там, во Владивостоке, кажется. «Фи, Коля Фроентов» (Смеется) «А как фамилия Вашей мамы девичья?» Я говорю: «Салихова». – «Ах, как было бы замечательно – Ира Салихова! Как бы было хорошо!» И когда я вышла замуж, я тоже не поменяла фамилию на Левину. И причем у меня была такая ситуация с моей фамилией, что Давиденковой пришлось в один момент туго, когда я проходила на старшего научного. Мой однофамилец, Лека Либерман в 1969 году тоже был научным сотрудником по линии Академии медицинских наук, и тоже, кстати, занимался диабетом, был известный эндокринолог, старше меня на несколько лет. Меня и в институте, и всюду, всегда спрашивали, в каком родстве я с Лекой Либерманом? Кто я ему? Сестра, или потом стали говорить «жена». Мы были с ним просто однофамильцы, а он был очень талантливым человеком. И в один прекрасный день он уехал во Францию, якобы лечить глаза, а у него действительно с глазами было очень плохо, и он не вернулся. А в те времена стать невозвращенцем… И вот, во-первых меняю всюду стали спрашивать: какое я имею отношение к этому Либерману? Никакого, ну нету отношения. Однофамильцы. И Давиденкова, когда проводила меня на старшего научного, рассказывала, что ей всем приходилось объяснять, что я к этому Либерману не имею

13

отношения. Что у меня чудесная фамилия у мужа, но что я по своей, из своего упрямства, не меняю фамилию. И, в общем, она меня провела на старшего научного.Вот такие вещи. Ходили слухи, что я его жена. В это время у меня уже был муж, сын, и мы жили все вместе в этой квартире, мы уже съехались – вот мама, муж, сын и я. Сенька был еще маленький совсем. У мамы с мужем отношения… Я приходила домой – в воздухе висит электричество. Я была вымотана до ужаса. – А мама не выходила замуж больше? – Нет. Причем у нее были предложения. Наш сосед по квартире, она мне рассказывала, стоял перед ней на коленях. «Я воспитаю Иру, я все сделаю…» И т.д. - А в доме кто-то говорил о большевиках, нет? - Мама, я уже не помню, на каком-то этапе, но в таких разговорах, разве можно было вести такие разговоры? На каком-то этапе она сказала: эксперимент не удался. В отношении вот этого революционного эксперимента, так я понимаю. Что этот огромный эксперимент над страной не удался. - А она была все время в блокаду здесь? - Да, да. И голодала. Она жила на фабрике потом. Она боялась быть дома, и в итоге жила на фабрике – у нее много интересного в дневнике. - Она все время вела дневник? И эпизоды ареста мужа там тоже описаны? - Нет, там написано в одном месте только. Во-первых, она вела дневник только во время блокады, до этого не было, это блокадный дневник. И в нем она как бы ко мне обращается. И она в одном месте пишет, что эта проклятая немецкая разведка, из-за нее пострадал твой отец, у нее как-то прорвалось это. Что это, дескать, немцы виноваты в том, что отец погиб. - А суть обвинения вы не знаете, вы с делом никогда не знакомились? - Нет, а его здесь и нету. - Его можно запросить. - Не запрашивала. - А почему? - Я даже не знаю, зачем. Я, кстати, не знала, что можно запросить дело из Магадана. - Можно. Можно попробовать, может, успеете еще, если до конца мая. - Собственно, запросить я могу и оттуда, в конце концов. Не обязательно сейчас, у меня сейчас куча дел. - А потом вы собираетесь приезжать еще, да? - Конечно, мы оставляем квартиру, Сеня вообще думает о том, как он вернется. - Хочу уточнить, почему Вас мама убеждала не поступать на филфак? - А вот тогда она как-то объясняла, что вот отец арестован, и… Главным образом, нет, главным образом, еврейство. Потому что тогда был период антисемитизма. - А что об это периоде вот вы знали, что? - Вы знаете, я, как-то это… я этого не понимала, недооценивала. Совершенно недооценивала. Думала – как это так? Тем более, что в школе я была и председателем совета отряда, и председателем совета дружины, и вообще общественным деятелем, и мы лучшие ученицы. Господи, никто мне никогда не… не слышала я никогда. В семилетке, как-то я помню, девчонка одна назвала меня «жидовкой». Так учитель арифметики, такой Михаил Михайлович Марков поднял ее: «Кузьмичева! – я как сейчас помню ее фамилию – если бы не Либерман, ты бы была второй год сидела бы сейчас в четвертом классе! Да как ты смеешь!» В общем, так ее отчитал. А встала девочка такая, знаете, в потрепанной кофточке, наверное, дома ее как-то там… антисемитизм-то был. А мне очень нравилась арифметика. Михал Михалыч меня как-то вызвал в присутствии своего какого-то приятеля и стал гонять из конца в конец, по всей своей арифметике. И я все ему отвечала. Так хвастался: вот какая у него ученица. И он прикреплял к сильным ученицам отстающих. И со мной занимались чуть ли не восемь девчонок. Приходили ко мне домой, наши две комнаты были все-таки достаточными по размерам, и бабушка говорила:

14

«Восемь девок собрались, она им там что-то в задачках объясняет». И эта девочка, которая назвала меня «жидовкой», она была среди этих восьми, и я ее натаскивала по арифметике. Ну, еще, может быть, пару раз я слышала «жидовка» в младших классах. Но я как-то не придавала этому значения. Мама моя, правда, ходила к одной матери объясняться, чтобы это прекратилось. - А Вы у мамы спрашивали, что это такое? Что это значит? - Я не помню, может быть, я жаловалась, что вот она меня «жидовкой» назвала… Может быть, даже и не очень знала. Я помню, что она ходила, выясняла отношения с мамой этой девочки. Что это за безобразие? - И это прекратилось? - Да, во всяком случае, у меня было очень много подруг в классе. Мы очень дружили. И у меня до сих пор есть друзья из семилетки, и из десятилетки вот тоже до сих пор. Мы очень дружны все. Да, Господи, дожила до семидесяти лет, чтобы сохранить школьные связи. Что это нечасто, наверное, бывает. Вот, а в десятилетке ко мне очень хорошо относились. Я помню, как в девятом классе, у нас была такая учительница математики, Александра Васильевна Колтунова, она меня отвела как-то раз на переменке в сторону и говорит: «Слушай, я считала, что у меня в вашем классе есть девочка, которую я должна готовить на золотую медаль. А ты стала хуже заниматься. Тебе что, общественная работа мешает? Так надо ее подсократить. Что же это такое? Давай, выправляйся». Так что вот такое было отношение. А я, конечно с рвением там невероятным газету делала, там то, се. И там чего-то запускала. - А как Вы в пионеры вступали, без проблем? - Без проблем. - То есть ничего про папу не приходилось рассказывать? - Нет, никогда. Больше того, меня в семилетке, во-первых, я была там, в семилетке, председателем учкома. Тоже газета, всякие там, энергия из меня била ключом. И я вступила тогда в комсомол, еще в семилетке, мне было тринадцать лет. Я наврала, что мне четырнадцать. Меня приняли. - А биографию не спрашивали? - Не помню. – А потом вы в анкетах писали, что отец был репрессирован и расстрелян? - Нет, так, во-первых, то, что расстрелян, и я не знала, и в анкетах… так вот анкеты-то мне и не приходилось так, в общем-то, заполнять. - Ну а когда вы поступали в институт? - Когда я поступала в институт, в институт я поступала замечательно. Во-первых, у меня была медаль эта пресловутая. И мне надо было только пройти собеседование. А директор этого института и председатель приемной комиссии был тогда профессор-психиатр Кашкаров Иван Иванович. Он был, по-видимому, замечательный человек. Со мной вместе поступала моя одноклассница, такая Ия Дмитриева, она покончила с собой потом. Она пришла к нам в школу в девятый класс. У нее были репрессированы и отец, и мать. Отец погиб, а мать вернулась. И она тоже поступала в первый медицинский. И у нее оценки были, я-то не сдавала экзамены, а она сдавала экзамены, у нее оценки были на грани поступления и не поступления. И она пошла на собеседование к этому Кашкарову. И тот познакомился с ее анкетой, и безоговорочно ее принял. Так что я не помню, что там было в моей анкете. И медалистов пригласили на собеседование. Значит, перед этим помещением собрались все медалисты. И вот моя очередь. Сидит целый синклит. В центре сидит этот Кашкаров. Он берет мою характеристку. А Лидия Львовна Бианки написала мне все под филологический факультет – что я редактировала газеты, что я пишу стихи, что я т-т-т-т, в общем, прирожденный литератор. Он отложил в сторону мою характеристику и говорит: ну прочтите нам какое-нибудь свое стихотворение. И я им читала стихи. Он говорит – ну каких вы знаете врачей-писателей? Я начинаю перечислять – там Чехов, Вересаев, Конан Дойль, кажется, тоже. Он говорит: «Я надеюсь, что вы не

15

посрамите предшественников. Желаю вам успехов». В общем, приняли меня в институт, а в этой комиссии был такой преподаватель химии Борисов, как его звали, не помню. Все шесть лет он меня мучил. Как только он меня увидит, отведет к стенке, и говорит: «Послушайте, вот это я посвятил моей внучке…» Так что все свои вирши он мне читал на протяжении всех этих лет. - А о чем, какие вы стихи писали? - Ой, груди вперед, навстречу ветру. - Они сохранились? - Да, конечно. Всякие были – и лирические, всякие были. И влюбленные, и общественно такие значимые. - А общественно-значимые о чем? - Сейчас я вам даже что-нибудь прочту такое. Потом один парень с нашего курса мне сказал… а, и мои стихи всегда печатались в «Пульсе», тогда у нас там многотиражная газета была, и я у них была большим активистом. Знаю я, в Пекине и Дамаске Демонстранты с песнями идут. И со всеми вместе – Ленинградский Первый медицинский институт. Ну и так далее. В общем, всякие были стихи. Потом, когда мы кончали институт, гимн нашего курса я написала. И интересно, что это осталось в памяти. У нас там были такие строчки, была мелодия, соответствующая, хорошая мелодия там… причем, это был мой приятель, он сочинял музыку, и мы с ним за год до этого поссорились. Поэтому он сочинил музыку, а мне было дано задание написать на эту музыку стихи. Но мы с ним не контактировали. А у нас был парень, такой хормейстер, он потом бросил медицину и кончил консерваторию, стал доцентом консерватории и потом в Америку тоже уехал. И он мне по телефону напел эту мелодию и сказал: давай. И там так было: Вокзальные гудки в дорогу позовут, И нет на свете точки, – у нас же точки были, Где доктора не ждут. Для нас везде тепло, Для нас везде светло, Куда бы нас не занесло. Так вот эти строчки помнят, и когда мы встречались, конечно, уже никто не помнит, что это я написала. И один парень приезжал недавно из Израиля, Виктор Лопатин, привозил мне тоже вот лекарства от астмы, мне говорит: это ведь ты придумала? Для нас везде тепло, для нас везде светло, – говорю, я. Так что всякие стихи были у меня. Ну и лирические, конечно, тоже, не без этого. Был такой Коля Ереванцев. Любовь. - А как вот маме удалось все-таки сохранить карьеру, и остаться в Ленинграде после ареста, вы не знаете? - Нет, не знаю. Я знаю, что ее, конечно, очень ценили как специалиста, вот это я знаю. Она, собственно, карьеру-то не сделала, она могла бы сделать карьеру. Может быть, это как и помешало ей сделать карьеру. Но ведь не случайно она стала вот… и в книгу почета занесена, и во время блокады она очень много делала, наверное. Ведь очень важно для фабрики вот, для производства вообще планирование, отчетность, представить все это к министерству… но я этого не знаю, я знаю, что ее очень ценили… - А что производили на этой фабрике? - А это трикотажно-чулочная фабрика. Вот во время войны они делали белье для солдат, обмундирование и там всякие трикотажные вещи. - А членом партии она никогда не была? - Не была. - А бабушка кто была? По происхождению, по профессии?

16

- В церковной книге написано «мещанка». Из мещан. Причем мама вот родилась уже после смерти своего отца. И бабушка осталась вот с четырьмя детьми и новорожденной. Так что она вдова была, растила детей. Не знаю, как они жили, на какие средства. Правда, там были более состоятельные родственники. Наш домик в Лебедяни над оврагом. И крайний дом был такой благоустроенный. Там жила бабушкина сестра, тетя Вера. Это была семья купеческая. И я знаю, что мама там очень много времени проводила, она очень дружила там. Маруся такая была, тетя Маня. Они были очень дружны, и вместе всегда занимались, готовились к занятиям. И мама рассказывала, что они готовились, занимались в комнате, где на шкафу лежали запасы какой-то домашней пастилы. И они пока занимались, вечно эту пастилу таскали. И в один прекрасный день взрослые обнаружили, что вся пастила съедена. И ведь ничего им не было – просто сказали: девчонки вы всю пастилу съели. Никто их не ругал за пастилу. Видимо, помогали родные. Потому бабушка одна осталась. - А как бабушка относилась к советской власти? - Это я не знаю. Во время революции в Лебедяни было вообще по принципу: белые пришли – бьют, красные пришли – бьют. Там была такая история: вот эта дочь бабушки, тетя Кваня, вышла замуж вроде бы за белого офицера. А следующая дочь вышла замуж за человека, который стал красным комиссаром. Когда пришли белые, эту вторую сестру мамы куда-то забрали, она исчезла. И мама где-то в дневнике пишет, в своих воспоминаниях вот об этом периоде как раз, как они с тетей Кваней ходили ее искали всюду. Боялись, не покончила ли она жизнь самоубийством. А этот дядя Ваня, о нем говорили, что он на лошади во время революции куда-то на второй этаж скакал, где белые были… В общем, что-то невероятное. То есть с одной стороны белые, с другой стороны красные, и все это в одной семье. Все смешалось. - А кто-нибудь еще был репрессирован? - Из этой семьи? Нет… сейчас скажу, подождите. Тетя сор своим красным комиссаром разошлись. Он ее оставил с дочерью. Эта дочь тоже Ирина, а у трех сестер были дочери. И все Ирины. Вот это Ирина, и вот у тети Фани, которой здесь нет, тоже Ирина. В общем, три Ирины. Всех дочерей… А если сын – то Борис. То есть, три Ирины и два Бориса было. Вот портрет ее, она покойная уже, это моя двоюродная сестра. Вот она была замужем за человеком, вот который все это рисовал, Алексей Александрович, вот эти картины (в доме висят рисунки и картины). [И.М. достает другие фотографии] - Это вы? - Это я, капустой пытаюсь лошадь накормить. А вот что я вам покажу, это небезынтересно. Я была большой активисткой в районной библиотеке, это встреча с Тимуром Гайдаром. Он был тогда студент Дзержинки. А это – это во время войны в Лебедяни, у нас в домике стояли военные летчики. И это Костя, я была в него влюблена. Тут даже есть надпись: «Ира и Костя». Это он писал, это не я. 1941 год. Ире 7 лет 8 месяцев. Так что я рано влюбляться начала… - О Сталине говорили что-нибудь? - Вы знаете, даже уже в школе я писала стихи, я занималась во дворце пионеров в кружке у Глеба Семенова, вместе с Аликом Городницким. Эта сторона у меня тоже интересная достаточно. И я помню, что у нас был отчетный концерт, и каждый свое стихотворение какое-нибудь должен был прочитать во дворце пионеров. В этом, центральном здании, там все было очень здорово. И у меня были стихи о пионервожатой, где фигурировал и Сталин. На тебя с улыбкой смотрит Сталин, На тебя – как-то, я не помню уже, – смотрит класс. Так Глеб Сергеевич Семенов потом говорил: «У меня твое стихотворение хотели купить в «Ленинские Искры», но я не отдал». И потом уже в институте я к нему тоже ходила в кружок, было стихотворение которое кончалось так: Суд решил: расстреливайте, люди,

17

Что убили моего отца. Он прочитал и сказал: «Ну вот, наконец, что-то настоящее, что-то похожее на дело». Это когда Берию расстреляли. А все, что до этого было, это было какое-то детство. - А вы часто писали о Сталине стихи? - Нет, нечасто. Но, в раннем детстве – я же воспитывалась под черной тарелкой репродуктора. Один мой коллега когда-то анекдот рассказывал: ребенок очень патриотические речи без конца говорит, и муж говорит жене: «Я же тебе говорил, нельзя ставить горшок под радио!» Вот, я так же была воспитана тоже под этой тарелкой. У нас висел портрет Сталина. - Дома? - Дома. Дома висел портрет Сталина. - А кто его повесил? - Это я не знаю, кто его повесил, но он висел. Он, видимо, в каждом доме висел. Вот, и я маленькая, а так как без конца говорили по радио, что он всем «отец родной», я вечером, перед тем, как лечь спать, вставала на стул и целовала этого Сталина. И бабушка маме говорила: «Я из-за нее с него каждый день пыль вытираю». Так что воспитание поставлено было у нас общественное на очень большую высоту. - А иконы были в доме? - Иконы… вы знаете, иконы, как бы… у меня стоит иконка. У Сеньки стоит иконка. Сенька мне говорит: «Ты должна ходить в мусульманский храм, ты же татарка». Я говорю: «Ты знаешь что, я имею право ходить во все храмы. Я могу ходить и в синагогу, и в мечеть, куда там еще – в синагогу, в мечеть, ну и, естественно, в христианский храм, в церковь. Потому что во мне все три религии сошлись». Вот. Так вот у меня стоит на столе эта бабушкина иконка. - А бабушка где ее хранила? - Понятия не имею. Понятия не имею. Я даже думаю взять ее с собой [в Германию]. Вот, а у мамы маленький образок хранился, и она его держала при себе во время войны. Хотя не была она уж такой верующей. Но сейчас вот я, вот летом, мама похоронена в крематории, урна, и там уже пришла в ветхость плита, она в 1975 году умерла, и я думаю, перед тем, как уехать, надо как-то в приличный вид это привести. И я заказала новую плиту вот сейчас. И меня мастер спрашивает: «Что, только фамилия-имя-отчество, и все? Больше ничего? Крестика не надо?» Я говорю: «Да нет, не надо. Больше ничего». Прихожу домой, сыну рассказываю, он говорит: «Да ты что? Она же православная была. Надо, чтобы был крест!» И я ему позвонила, и они сделали крест. Я думаю, действительно, она была крещеная, все-таки какая-то вера была в душе. Значит, надо, наверное, сделать крест… - А вас не крестили? - Нет. Нет. Поэтому когда я еду мимо храма, мне всегда хочется перекреститься, я думаю: но я же некрещеная, как-то нехорошо… И я какому-то богу молюсь, не знаю, какому. Абстрактному. - А бабушка? Молилась? - Бабушка да, бабушка ходила в церковь, и меня все, я помню, в пятом классе, когда я была, она меня все уговаривала: «Ну пойди, послушай, как там поют, как там красиво». И я уговорила одну свою одноклассницу, что давай сходим. И мы пошли, мы, пионерки. Вроде нельзя, но мы пришли в Никольский собор, посмотрели, походили. Но мы совершенно были чужды этому всему. Ушли, и, в общем, так все и осталось. Но у меня есть молитва, которую, в общем… это молитва старца Оптиной пустыни. Хотите, прочитаю? Сейчас я возьму, чтобы не сбиться. Так я ее вообще наизусть знаю. (перерыв в записи, идет в другую комнату за листочком с молитвой) «… встретить все, что принесет мне наступающий день, дай мне всецело предаться воле Твоей Святой, на всякий час сего дня во всем наставь и поддержи меня, какие бы я не получал известия в течение дня, научи меня принять их со спокойной душою и твердым убеждением, что на все святая

18

воля Твоя. Во всех словах и делах моих руководи моими мыслями и чувствами, во всех непредвиденных случаях не дай мне забыть, что все ниспослано Тобой, научи меня прямо и разумно действовать с каждым членом семьи моей, никого не смущая и не огорчая. Господи, дай мне силы перенести утомление наступающего дня, и все события в течение дня. Руководи моей волей и научи меня молиться, верить, надеяться, терпеть, прощать и любить Тебя». - А откуда эта молитва? - Это молитва старцев Оптиной пустыни. - А как часто вы ее… - Каждый вечер. Лежа в постели, когда уже все. - А с какого времени примерно вы это делаете? - А вы знаете, что – надо мной, конечно, издевались, но я ходила на сеансы такого доктора Коновалова. – Подождите, а какая связь с Коноваловым? - Связь та, что это из его буклета. И там конец, там сеанс всегда заканчивался этой молитвой. Все вставали, поднимали руки, и читали эту молитву. - А руки зачем поднимали? - Ну вот, чтобы связь с космосом была. - А Сталина вы по вечерам, на ночь целовали, да? - Да. - А это было с какого возраста примерно? - Это было еще до войны, когда я под стол ходила. - А во время войны этого не было? - Нет. - А после? - Конечно, нет. - А почему «конечно»? - Не знаю, потом ничего такого уже не было, нет. Но в стихах в школе я еще писала: Сталин, Сталин. Уже будучи школьницей, вроде должна соображать. Но вообще-то, у меня запоздалое развитие. Я в книжках была вся в каких-то художественных, и как-то… Хотя, я как-то встретила одну свою однокурсницу, и она мне сказала: «Ведь ты же первая в институте мне говорила о репрессиях, а я тогда ничего не понимала. И вот ты тогда говорила…» А я не помню, чтобы я такое в институте кому-то говорила… Да, и одна моя подруга близкая такая, Люся Шаховцева, может вы даже слышали о ней – она физик, и поэтесса Людмила Овсянникова, она, давно уже как-то у нас оборвалась связь. Она когда здесь училась в Политехническом институте, вышла замуж еще будучи студенткой, и снимала комнату у нас на Васильевском, под нами, мама ей устроила. Ее отец был военный и был в органах государственной безопасности. И я однажды пришла ее навестить, и что-то я стала говорить… Значит, я тогда уже что-то соображала, на политические темы, и в какой-то момент замерла, думаю: «Господи, кому я говорю – у нее же отец гэбэшник». Она говорит: «Ну, что ж ты замолчала? Продолжай». И я помню, что я не стала продолжать, потому что я сообразила, что я зря с ней откровенничаю. То есть у меня тогда уже что-то было в голове. - А что, действительно было так, что она тоже была связана с органами или как? Или вы просто ее… - Нет, нет. Просто я подумала, что она-то была, конечно сталинисткой в то время. Хотя семья была очень приличная, очень симпатичная, и отец ее был очень приятный человек, военный. Они приехали из Германии, а был такой случай, что в школе у меня во время урока физкультуры пропал туфель. Мне надо переодевать тапочки на туфли, идти домой, а туфля нет. Один туфель есть, второго нет. В общем, кто-то таким образом подшутил. Спрятали куда-то туфель. А время было тяжелое, и я хорошо помню, как вечером пришла Люсина мама к нам домой с парой туфель. И уговорила маму взять эти туфли. Она

19

говорила: Люсе они уже малы, я знаю, насколько это трудно, пожалуйста… В общем, она уговорила маму взять эти туфли, потому что я осталась без туфель. И этот туфель нашелся, потом уже, когда кончился учебный год, его нашли где-то в шкафу в спортзале. И я помню, что эта семья очень хорошо к нам относилась, потом Люся… они переехали в Псков, и я к ним ездила туда на каникулы, я у них была, отдыхала, и мама мне дала с собой деньги, чтобы я отдала на свое питание, ее мама не взяла ни в коем случае, она сказала – я знаю, как твоей маме трудно, нет-нет-нет. И я у них жила пару недель, в Пскове. А в нашем классе была девочка, она была поклонницей Дудинской, фанаткой. И все ее рассказы были переполнены Дудинской. Как она была у нее на спектакле, и она до того была поклонницей Дудинской, что шофер Дудинской отвозил ее после спектакля домой. Настолько она проникла в эту семью, в среду. И однажды мы целой группой нашего класса собрались, причем мы были с ней очень дружны… - А Дудинская – это… - Балерина, Дудинская. Балерина, очень известная, она же почетный гражданин города. И я однажды говорю – Господи, да что ты мне все про эту Дудинскую, тоже мне, профессия – ногами дрыгать. Наташка это услышала, развернулась и дала мне по физиономии. Пощечину. Она начисто забыла, когда я ей это рассказывала, она это не помнила. Ты же мне дала по морде! Нет, не помню. Дала! Нет, не знаю, не помню. Ну дала! И я побежала к Шаховцевой, жаловаться. И был у нас такой Борис Петрович. И я рассказываю. И он говорит: успокойся ты, твоя мама гораздо больше заслуживает восхищения, чем любая балерина, она тебя растит одна, она работает. Он столько стал маме дифирамбов петь, что, в общем, я успокоилась. Может быть, я не зря заработала пощечину. Люди вообще разные. Много всего было в жизни. Я вам рассказываю, рассказываю... - А отношение мамы к Сталину проявлялось? - Я думаю, что мама Сталина оценила великолепно. Но она не распространялась никогда. Она воздерживалась. Когда я писала свои первые статьи, меня ужасно раздражала всегда мамина критика. Она, будучи на пенсии, мне всегда очень много помогала с диссертацией, помогала материал обрабатывать, вела мои все сводки по обследованным, всю статистику практически она мне сделала. Один такой профессор Медведев, мы с ним одновременно работали над диссертацией, мне говорил, что учился обрабатывать материал по тому, как это делала моя мама: «Я у вашей мамы учился». Он написал поздравление к празднику, и маме тоже. Так она мне по поводу моих статей как-то сказала: писать надо так, как пишет Сталин, у него всегда все очень четко, у него такая логика железная, он кратко может… Она мне поставила в пример то, как пишет Сталин. Остальное, так сказать… а вот пишет он, дескать, очень здорово. - И это вас раздражало? - Но меня вообще всякая критика раздражала. Когда мать критикует, знаете, я смотрю, когда я сыну своему что-нибудь говорю критическое, это ужасно. - А бабушка уже умерла к тому времени, когда Сталин умер? - Да, да. Бабушка умерла в 1950 году. Мы остались вдвоем в 1953. - А смерть Сталина как пережили? - Во всяком случае, я не плакала. И мама не плакала. А вот эта моя приятельница, которая живет в Швеции, они вместе с еще одной Аллой рванули в Москву на похороны. Либерман Ирина Соломоновна Корреспондент – Косинова Татьяна Петербург, 19 марта 2004. Кассета №2. - Две мои приятельница Галя и Алла рванули на похороны Сталина в Москву. Причем ехали они в тамбуре. А в Москве у Гальки был в это время брат, который недавно умер. Это академик Симонов Павел Васильевич. Он их запер. Он их запер и не пустил. Но они каким-то образом выбрались все-таки из запертой комнаты, чуть ли не через окно

20

вылезли, бог знает, как, и отправились хоронить Сталина. Их там так притиснуло к какому-то грузовику, что они могли погибнуть. Спаслись они благодаря тому, что не то влезли под грузовик, не то на грузовик, иначе они бы оказались среди погибших. Там же было очень много погибших, на похоронах Сталина. Так что они оплакали… - Они рассказывали о погибших? - Нет, они не рассказывали, но это же известно. Во всяком случае, они были под угрозой, их жизнь была под угрозой. Но уцелели. Я не сорвалась с места… Причем у них не было денег на билеты. И Алла встретила своего будущего мужа, он учился в Горном институте, и сказала ему: «Дай денег, я в Москву поеду». Он сказал: «Не дам». – «Дай, иначе все между нами кончено! Дай!» Он дал ей деньги на проезд, и вот они с Галкой… С Галкой, которая… это же она уже училась в институте, ее же в ЛЭТИ не приняли из-за того, что отец был репрессирован. И она тем не менее поехала хоронить Сталина. Значит, это было какое-то сумасшествие у всех – в Москву. Алка-то не была, у нее не было репрессированных, а у Галки отец был расстрелян. - А вы почему не поехали?.. - А мне и в голову не пришло ехать. Хотя они и были двумя моими ближайшими подругами, мы втроем были очень дружны, но мне в голову не пришло. Я, видимо, была более пассивна. А они поехали. Причем Галка после того, как отец был реабилитирован, она у себя в доме встретила дворничиху на лестнице, которая все время ее шпыняла, что она вражеское отродье. И она на лестнице набрала полный рот слюны и плюнула ей в лицо. - Это она рассказывала? - Да. Она мне рассказывала, как встретила дворничиху и плюнула ей в лицо. - Она жила в одном с вами доме? - Нет, мы в разных местах жили. - А вот вы тогда сказали, еще в начале, что у вас в доме тоже было много людей арестовано… - Репрессированных, по лестнице, да. Нет, но это не имело отношения к моей школе. - А двор? Вы продолжали жить там же? В том же месте, где, откуда был арестован отец, да? - Да. - А у вас не было таких проблем с дворником, или с соседями? - Нет, нет. И причем, напротив нас жил офицер, который, видимо, который работал в Большом доме. И он, видимо, имел отношение к следственным органам. Он вообще был какой-то… весь на нервах, весь… Но о его деятельности я, конечно, ничего толком не знаю. Но с его семьей мама была, в общем, в хороших отношениях. У него жена, двое детей – две дочери. - А как вы узнали о смерти Сталина? А за его здоровьем следили там, сводки там какие-то вывешивались у вас в институте? - Конечно, я не помню там насчет института, а в газетах же это было, там все время были бюллетени о состоянии здоровья. - В газетах вы читали об этом? - В газетах, да. Причем, по-моему, шли разговоры о том, что все эти бюллетени уже ерунда, потому что, наверное, он уже умер. - У вас в институте шли разговоры? - Да, по-моему, такие разговоры были. Я точно не помню. - А мама что говорила? Вообще, как она это воспринимала? - Я думаю, что смерть его она, как и многие, с восторгом, наверное. Те, которые были репрессированы, так они же понимали что к чему. Да, кстати, вот что я вам могу еще рассказать. После того, как я занималась во Дворце пионеров, у нас в институте было создано тоже литобъединение. И в этом литобъединении сошлись Илья Авербах, режиссер и Максим Веласкин, он пьесы писал, а уже когда к концу мы подходили –

21

Василий Аксенов. Мы все были в одном литобъединении. И вот момент, которым я всегда хвастаюсь, но потом я уже перестала этим хвастаться, потому что мне Аксенов очень разонравился, по его последним произведениям. Читала его «Ожог», подумала: Господи… Сейчас все на сексе помешаны, так и он туда же. Меня это раздражает, когда все перенасыщено… Да, у нас не было руководителя, мы творили без руководства. Сами себя разбирая, критикуя, и так далее. И когда на каком-то курсе к нам пришел Аксенов, он перевелся к нам в институт, не помню, это был не пятый курс, он принес свои рассказы. А так как у нас была взаимокритика, то его рассказы разбирать дали мне. И я когда стала читать его рассказы, вот, черт возьми, думаю, это же здорово, это же настоящий писатель, чего тут вообще… печататься же надо! И язык, и все – ну нормально написано. Ну и я соответственно, значит высказалась на очередном нашем собрании – что надо печатать, такие вещи уже надо печатать. А я же входила в редакцию «Пульса», где нам иногда давали литературную страничку. И я взяла один из его рассказов, пришла и там, у нас был редактор, главный многотиражки, такой Юрий Алексеевич Кротов, он потом мне помог быстро вычитать кандидатскую, был этим самым, ученым секретарем одно время. «Юрий Алексеевич, нам нужно литературную страничку, у нас такой талантливый парень объявился в литобъединении!» Ну а он сам был тоже очень талантливый, он в основном стихи писал. И долго тянулась эта история, и в конце концов литературную страничку дали, и напечатали этот рассказ Василия Аксенова, с иллюстрациями. Иду я однажды по институту и вижу этого Аксенова, длинный такой, на меня вот так сверху смотрит. И я говорю: «Вы знаете, этот ваш рассказ все-таки будет напечатан, к нему иллюстрации сделали, хотите – посмотрим?» Мы пошли с ним в редакцию, стоим, смотрим – два рисунка там было, какие иллюстрации сделаны к его рассказу. Так что первая публикация Аксенова на моей ответственности. - А какой рассказ, не помните? - Не помню, как он назывался, сейчас-то где-то даже нашла этот номер «Пульса», читала… Ничего особенного, но написано уже, знаете, человеком, который умеет писать, так скажем. И он это запомнил, потому что мне потом рассказывала подруга Наташа, которая вечно отдыхала по всяким творческим домам отдыха, что она отдыхала где-то и сидела вместе за столом с Аксеновым, и что-то речь зашла о диссертациях. И он высказался в том плане, что кандидатскую еще можно защитить, а докторскую это вообще дело дохлое. А она ему и говорит: «Не знаю, не знаю, а вот у меня подруга, она защитила кандидатскую и собирается защищать докторскую». Он смотрит в тарелку и говорит: «Это что, Либерман, что ли?» Она говорит, я, говорит, подпрыгнула. - А в каком году была эта первая публикация в газете «Пульс»? - В газете «Пульс»?.. Я окончила в 1957, наверное, это был 1955 или 1956 год, что-то вот такое… А потом он написал повесть «Коллеги». В значительной степени она была автобиографической, конечно. И я когда прочитала, подумала: нет, все-таки Аксенов должен был получше написать. - А сами что вы писали? - Я тогда в основном стихи писала. Я помню, мы тогда пытались наладить какие-то творческие связи с Горным институтом, там работал тоже литературная секция, и Алик Городницкий приезжал к нам. И мы сидели, я помню, в бюро комсомола, и он читал свои стихи, и мы читали, и, в общем, связи такие были… творческие. А потом я уже ушла как-то в научную работу, и однажды, я помню, сидела на кафедре Михельсона, на биохимии в основном, биохимическими методами занималась, капала там из пробирки в пробирку, переносила пипеткой… Пришел Илья Авербах с приятелем. Посмотрел на эту мою деятельность и говорит: «Если бы мне все это было интересно, я бы не писал стихов». - А скажите изменилось ли что-нибудь после 1953года вот у вас дома, в общении с мамой? - После смерти Сталина? В общении с мамой? Нет. Она очень болела. Когда я была на четвертом ее прооперировали. У меня с мамой всегда были трения какие? Ей было тяжело

22

убирать квартиру, делать что-то по хозяйству, а мне казалось, что все это вообще ненужное что-то в жизни. И на этой почве у нас, конечно, были всегда трения, потому что я витала в облаках, мне нужны мне нужно было читать, мне нужно было заниматься. А пыль – черт с ней, да пусть она лежит. Вот, это… А маме было тяжело, а мама была чистюля, чистюля, ей надо было наводить стерильную чистоту, а ей было трудно, и я теперь понимаю… А меня, если я садилась в это время заниматься, а мама вытирала пыль, меня это раздражало, мне мешало это. Так что отношения у нас были в общем-то… Потом у нас были, надо сказать, сложные отношения. - А у вас когда-нибудь была домработница? - У мамы была, да. При отце, во-первых, да, и потом какое-то время была, Настя такая, и она к нам после войны приходила, и она даже пыталась помогать маме. Я даже про эту Настю помню, как она тоже добивалась… я помню, она приходила, она добивалась улучшения тоже… как-то она жила тесно очень, с сыном, в одной комнате и она рассказывала, что, вот это я помню, она пришла к какому-то начальнику где-то в райсовете, просить комнату улучшить, и говорит – что вот у нее сын, отец фронтовик и ей этот человек говорит: хм, интересно, откуда у вас сын, если у вас муж был на фронте? А он, она потом говорила, приезжал вообще-то с фронта. А она ему говорит: а ты что, не знаешь, откуда дети появляются? Я вот только сейчас вспомнила про Настю. - А она к этому уже не работала? - Нет. - Просто приходила общаться? - Просто приходила общаться. Проведать, общаться. Она к маме хорошо относилась. Когда она видела, что маме трудно, она что-нибудь помогала. Так что да, была. Мы очень быстро с мужем разошлись, когда Сене было три года. А потом я вообще жила бесконечно с домработницами, ведь после того, как мама умерла, когда Сене было пять лет, я осталась одна. А, опять же, наука… Я науку не оставляла. - То есть няни были, да? - Я работала на нянь. Я работала на нянь. Я однажды подсчитала, правда, вместе со знакомыми, вместе там, в основном со знакомыми, с друзьями, с моим Сеней занимались больше тридцати человек. Больше тридцати нянь. Правда в их числе ну такие няни, как вот Лидия Львовна Бианки, приезжала ко мне, помогала. Это моя бывшая учительница литературы. Вот та же Нина Александровна приезжала, когда у меня было безвыходное положение и никаких нянь. Потом по объявлениям всяким, сосед как-то по соседней лестнице однажды пришел, стук-стук, звонит в дверь, пыхтит – сердечная недостаточность – говорит: я вам няню нашел. - Это уже когда здесь жили? - Вот уже в этой квартире. С нянями тоже всяко было. Аспирант один у меня делал диссертацию, узбек, даже он сидел с Сенькой. Так что всяко было… А однажды я дала объявление и дала телефон служебный. Ко мне туда стали приходить кандидаты. И однажды пришел мужчина, наниматься в няни. И пришла Давиденкова. Со мной сидит какой-то мужчина, разговаривает. И она у коллег спрашивает: что это такое? кто это? – Это Ирина Соломоновна няню ищет! И вот я с этим мужчиной начала выяснять, как это он дошел до жизни такой, чтоб наниматься в няни. И, в конце концов я его доконала, я выяснила, что он состоит на учете в психдиспансере. И я ему, конечно, отказала - А конфликты с мамой и, может быть с бабушкой, были, когда вы были в подростковом возрасте? Если были, то из-за чего? - Вот я говорю, мама требовала, чтобы я училась танцевать… А я не хотела. Нет, в подростковом возрасте нет… Скорее, конфликты были, когда я была в институте уже. - Скажите, пожалуйста, вы отмечали советские праздники? - В общем, да, конечно… Ну, как отмечали, это были выходные дни. Скажем, в студенческие годы это всегда был повод собраться. Майские праздники… Вот, майские и ноябрьские праздники.

23

- А дома еще, до студенческих лет, в семье, с мамой и бабушкой? - Не помню. - Седьмое ноября, первое мая?.. - Если отмечали, то не как праздники, не как советские праздники, а как повод сходить в гости, пригласить к себе кого-то, пообщаться… Вот скорее так. - А были тосты какие-то? Там, за советскую власть, на 7-е ноября? - Да ну… - Вы не помните такого? - Не помню. А вы знаете, вот студенческое отношение… Вот, например, я помню, у меня был приятель, вот такой Леня Ператенков, который музыку сочинял. У него здорово получалось, у него есть даже… у нас был сочинен совместный вальс на мои стихи, такой лирический. И вот однажды, я помню, это было перед ноябрьскими праздниками, он пошел меня провожать не куда-нибудь, а к институту онкологии, где я с мышами экспериментировала. Мы прошли весь Кировский проспект, институт онкологии помещался тогда на Каменном острове, там, где сейчас диспансер онкологический. Я уж не знаю, чего он от меня добивался всю эту дорогу, но когда мы пришли уже, и мне надо было уже войти в этот институт, он сказал: ну и танцуй со своими мышами. Повернулся и ушел. То есть, понимаете, это был повод не праздновать советский праздник, а просто собраться молодежи, потанцевать, пообщаться. – А, наоборот, религиозные праздники, Пасху, Рождество?.. - На Пасху красили яички. Это точно. - В детстве, да? - Да, в школьные годы, да и потом мы с мамой красили яйца на Пасху. А когда мы были в эвакуации, бабушка, я помню, делала Пасху творожную. Я помню, она была жутко вкусная. И я помню, как я на Пасху заболела, и бабушка мне за ночью всю эту пасху скормила, потому что мне все время хотелось есть эту пасху. Она была очень вкусная. Так что бабушка, конечно, соблюдала религиозные праздники. Но это никак на моей жизни не отражалось, ни в какой мере. Кулич поесть там, пасху поесть, яичко крашеное – все… Просто такой ритуал. - А Новый год? - Новый год отмечали, конечно, всегда. Новый год отмечали. - А Рождество, вы не помните? - По моему, нет. - А вот кроме портрета Сталина как-то еще выражалось идеология в доме? - Нет. Да и портрет Сталина я помню-то до войны, что бабушка говорила, что вот я с него пыль вытираю. А чтобы потом – нет. И уже как-то понимание-то было ситуации было уже… - А вот вы помните всяких пионеров-героев, которые были… - Павлик Морозов? Только его и помню. - Только его и помните? А как вы к нему относились? - Да никак. - Вам приходилось что-то учить про него?… - Вы знаете, я даже этого не помню. - Не помните особенного ничего? - Да. - То есть как-нибудь, какого-нибудь влияния… нет? - Нет, абсолютно… - Не оказывал? - Нет. - А все эти подвиги… - Ну, подвиги этих, комсомольцев, «Молодая гвардия»… «Молодую гвардию», конечно, читали. Вы знаете что, вот у меня подруга есть одна, она мне как-то говорила: а ты могла

24

бы так, вот поступать, как эти молодогвардейцы? – Я не знаю, я не была в такой ситуации… – А я бы не могла. Я бы не могла. Она как-то это очень воспринимала для себя остро, что вот сколько они пережили, пытки, страдания, все… «Я бы не могла, как они…» А я, я об этом не задумывалась как-то особенно. - А чувство страха вы помните? - Вы знаете, вот такое довольно яркое чувство страха у меня было довольно поздно, это было, наверное, во время брежневского правления. Вот это чувство страха я помню очень хорошо. Мы поехали вместе с лабораторией за город, в Солнечное. А Сенька мой, он был ребенком тогда, может быть, ему было лет… Он 1969 года рождения. А это был, может, конец 70-х годов, начало 80-х. Он был очень острый на язык. Так другой раз сказанет, что вообще, хоть стой, хоть падай. У меня кой-какие его выражения были записаны. Вот он сейчас придет, я ничего не смогу рассказать. У меня было чувство страха из-за него. Я рассказала об одной его остроте вот на этой самой поездке. В общем, я рассказала это там. И одна из сотрудниц по этому поводу как-то так критически слегка высказалась. И вдруг я почувствовала, что ведь она, наверное… Я так еще сопоставила с кое-какими фактами, думаю, ведь это не случайно, видимо, ведь она, наверное, все, вот так сказать, носит… И я поехала домой в таком страхе, что она это донесет и что из этого последует. Я не представляла себе, что… Я же знала, что все может последовать. В общем, у меня было тогда жуткое чувство страха. Что вот это мое высказывание, совершенно очевидное, хотя и не мной сказанное, но ясно, что это влияние мое. Это был, пожалуй, самый вот такой яркий эпизод. Я потом рассказала об этом моему племяннику, московскому. И он сказал: ничего не будет. Такого рода вещи накапливаются в деле человека как точки, мало точек – ничего, если много точек – обратят внимание, а так, по одному факту, ничего не будет. Ну, я тогда успокоилась, и, в общем, никаких последствий, конечно, не было. Вот так я почувствовала, что есть стукач рядом. - А у мамы был страх? - А мама постоянно была в страхе. Постоянно. Она была в постоянном страхе. С нами в квартире жил прокурор, который вот на коленях стоял перед мамой. - Он был военным прокурором? - Он был военный прокурор. Но он был женат, потом-то он был женат. И мы были долго… в общем, мы были в хороших отношениях с его женой. И мама говорит однажды… И она этим страхом заразила вот его жену, Клавдию Михайловну. И она мне рассказывала, как однажды она приходит домой, а Клавдия Михайловна стоит на окне кухни, высунула голову в форточку… Мама приходит, видит ее, извините, зад. Мама говорит: что с вами? – «Стоит… Стоит…» То есть думает, что это там какой-то осведомитель или что-то. Так что, видимо, страх был какой-то такой, что… в воздухе разлит, вообще. Так что мама постоянно была в страхе, у мамы была, кроме того, что этот факт ареста мужа, одна из ее сестер, тетя Фаня, была в оккупации. Мама при малейшем каком-нибудь таком факте, который являлся порочащим, бежала к себе в спецотдел и все докладывала, чтобы там все знали, что она ничего не скрывает Все она бежала докладывать в спецотдел, если что-то там, ее касающееся, могло всплыть помимо нее. Она обязательно все… У нее был… Было какое-то постановление насчет холодного оружия. А мне кто-то из военных в эвакуации подарил вот такой маленький кинжальчик. Очень красивый, с красивой такой рукояткой. Лезвие-то там было вот такое малюсенькое. Так она его отнесла в спецотдел, вот эту вот игрушку, можно сказать, чтобы не было обвинения в хранении холодного оружия. - Она боялась ареста собственного? - Видимо, всегда боялась, но продолжала жить. - А бабушка? - Ну с бабушкой я не помню… Бабушка умерла, когда я была в девятом классе. Я себе училась и не вникала особенно в настроения взрослых. - А было ощущение, что после 1953 года как-то отлегло?

25

- Было. Да, конечно, конечно. - А в чем это выражалось? - Ну, в настроении уже как-то, не знаю, вздохнули свободнее. Все вздохнули свободнее. Потом ведь это дело врачей было. Я помню дело врачей. Ведь всех профессоров-евреев убрали, и на их место пришли русские люди. Был блестящий терапевт Неймарк в педиатрическом институте, его тоже выгнали, но он остался консультантом, тем не менее, в свердловской больнице. Там его держали, а что делать – нужен был специалист. И у нас был спецкорпус, в больнице Куйбышева, он был там консультантом. - А мама боялась за вас? - Она всегда боялась, что я что-нибудь сболтну. У меня всегда требовали, чтобы я держала язык за зубами. Но я… не знаю, насколько я держала, со своими друзьями всегда откровенной была. Один мой очень хороший знакомый, а, так вы, может, даже о нем знаете, Мюллер Юрий Львович, наверное, вы его знаете, он член «Мемориала». Он сам сидел шесть лет. Его взяли с первого курса. Вот он был большим другом Леки Либермана. И вот как-то недавно так случилось, что я ему звонила как раз в день, когда умер Лека Либерман. И он мне сказал: я не могу сейчас разговаривать, мне только что звонил отец Леки из Израиля… Это был мой самый лучший друг. Когда меня арестовали, его вызывали на допрос, он ни слова не сказал лишнего. А этот Юра Миллер на первом курсе рассказал анекдот политический. Его забрали, посадили на шесть лет. - А в каком году? - В каком году это было… Я с ним познакомилась, когда была на пятом курсе, он в это время был на третьем, он восстановился на третьем курсе, вернулся. Если это 1955 год… - Значит, после войны?.. - …минус шесть наверное, до смерти, году в 1949. Если я поступила в институт в 1951, а Лека Либерман должен был поступить в 1947 – он старше меня был года четыре – значит, году в 1948 он был осужден на шесть лет. И мы с ним познакомились, когда он вернулся в институт после освобождения, и восстановился… ага его не с первого курса взяли, а с третьего. Он восстановился на третьем курсе. И мы с ним были очень дружны. И вот он… Он подружился с сыном профессора Михельсона, да, кстати, у меня есть вот портрет, вот на котором я… (я тогда в Михельсона влюблена была по уши)… где он, вот он – Михаил Яковлевич Михельсон. Он был профессор-токсиколог, на военной кафедре. У него сын, жутко на него похож, Виктор. Вот с этим Виктором был дружен этот Юра Миллер, вот он член «Мемориала». И Виктор к этому времени женился и они были в одной компании. И Юра мне рассказывал, что жену этого Виктора, когда он начинает рассказывать анекдоты, трясет от страха. Же я уж не знаю, как она… чем дышала, но не столько Юру, который просидел шесть лет, сколько ее трясло от страха за Виктора, что он рассказывает… Так анекдоты это было дело такое… - А о политике когда вот начали говорить в каком-то кругу своем, своих друзей?.. На первом курсе говорили? - Да нет, я думаю, нет. Ну где-то, наверное, в середине института, во всяком случае, когда вот с Люсей Шаховцевой с этой беседовала, и замолчала. То есть это был какой-то третий-четвертый курс, вот так вот. - То есть это где-то 1955, уже после смерти Сталина? - Уже после смерти Сталина, конечно. Или перед смертью, может, перед. Потому что если я замолчала, то, наверное, все это еще висело в воздухе. Потому что я подумала: нельзя мне этого ей говорить. – А скажите, пожалуйста, вот как все-таки влияла политика на семейную жизнь, на отношения с друзьями, с родственниками? Можно это как-то сформулировать или это как-то не ощущалось? - Во-первых, с людьми просталински настроенными, не общалась, ведь у них свой круг общения. А те, с кем я общаюсь, те все великолепно все понимали. Вот все мои друзья.

26

Они же все одного поля ягоды. Поэтому мы в своем кругу, конечно, с определенного какого-то периода могли говорить, сколько угодно о политике. - То есть это ваши школьные подруги? - Да, это мои школьные, я с ними больше всего и дружу. И до сих пор у меня с ними больше всего сохранились отношения. С ними мы начистоту всегда, потому что они мне больше, чем родственники. - А вот разоблачения Хрущева когда начались, 20 съезд, потом 22-й? - Ой, не помню. - Не помните? То есть, ничего особенного не было? - Не помню. Вы понимаете, я все последующие годы, после того, как я вернулась с периферии, я же целиком ушла в науку и все это для меня… все это в значительной степени было суета и проходила мимо меня. Я особенно… Я только знала, что я ограничена в своих возможностях при движении. Вот, например, перед защитой докторской я помыслить не могла, так подать, например, заявление на поездку за рубеж. Потому что мне бы тогда пришлось более подробно что-то писать о себе. Я знала, что это может повлиять мне на защиту. Мне бы надо было, например, написать, что мой муж за границей. Этого я тоже не могла себе позволить. - А в каком году он выехал? - Он уехал в 1979. Я всюду писала, что отношения прерваны и все. - В каком году вы защитились? - Защитилась я в 1988. Поздно. Меня очень долго держали, так сказать… - А начали вы писать докторскую? - Практически, вы знаете что, я никогда не переставала ее писать, потому что я защитила кандидатскую в 1965 и так и шла в этом русле все время. Я могла защититься по факту на десять-пятнадцать лет раньше. Меня задерживали. И очень задерживали. Ну там, разные… на разных ступенях. Фактически я могла… так сказать, мне дан был зеленый свет, когда я сказала Давиденковой, что если я защищу, у нас будет еще одна монография. Тогда мне был дан зеленый свет. - Понятно. А вот если говорить о доверии к людям, как вы понимали, что вот этому человеку доверять нельзя? Вот как это свои однокурсницы или одноклассницы… И почему мама все время говорила, что вот должны язык держать за зубами? Потому что вы в общем были доверчивы и открыты? - Да, да. Да, я была излишне доверчива. Это… я и до сих пор этим страдаю. Видите, я даже вам рассказала столько всего, что можно было бы и помолчать. - Как вы все-таки определяли вот этот свой круг? - Не знаю. Это интуиция в значительной степени. - Как вы определяете, можно доверять человеку или нет? - Можно при нем рассказывать политические анекдоты… - Почему для мамы было важно реабилитировать мужа, восстановить его в партии? Почему она считала, что это важно? - Потому что тогда в общем-то придавалось очень большое значение партийности, и она хотела, наверное… может, она даже думала, что, может быть… я не знаю, я могу только предполагать, может быть, она думала, что я буду вступать в партию? Может быть, потому что тогда от партии зависело очень много, карьерный рост зависел от партии, а отец – член партии с 1919 года… Может быть, имело вес. Поэтому не знаю. Или просто восстановление справедливости. - Долго приходилось ей хлопотать? - Не знаю. Как только она получила, наверное, справку о реабилитации, она, наверное, сразу и подала. - В Ленинградском обкоме КПСС… - Причем вот здесь, вы видите, два экземпляра – вот эта выписка и та выписка… - Это маминой рукой?

27

- Да. Это она писала… (Перерыв на чай. И.М.достает свои воспоминания и блокадный дневник мамы) - Это дневник периода блокады? - Да. - Это она писала как бы вам все это?.. - Да, как бы обращаясь ко мне. Так, вот это черновик этого дела… Это я лежа в постели творила на всяких обрывках бумаги, вот это черновик… - Черновик вот этих воспоминаний? - Да, черновик того, что я потом перепечатывала. - Как и когда возникла идея писать воспоминания? - Ну я всегда, всегда бралась писать. Я же говорю, что собиралась стать литератором. Меня вообще на курсе считали, так сказать… Да, ну вот видите, это два экземпляра. Воспоминания и детство. Это детство. - Нету там дат у вас там нигде? - Нет. Дат нет. Это, наверное, тот экземпляр, который я давала Самуилу Ароновичу Лурье читать. - Так что, я могу забрать второй экземпляр, вот этот?... Как это можете, а что, не нужны? - А возьмите первый, какая разница? - Давайте. - Он же более читаемый… - Давайте. Спасибо, здорово. - Он меня потом спрашивал, вы вели настоящий дневник? А после этого я перестала. Потому что мне потом было трудно писать… Это что?.. Ага, вот здесь вот конечно… ну это тут что-то нечитаемое… - Ну один-то все-таки оставьте себе. - Нет, я оставлю первый, я вам не отдаю оба, нет. Я просто смотрю, здесь у меня переписано стихотворение, которое было посвящено вот моей учительнице, Лидии Львовне Бианки, «Навсегда», вот там оно, видите, это я просто от руки писала. Я хотела вам все-таки прочесть свои стихи, вот давайте вот 114-ю страницу… (стихотворение можно найти в тексте воспоминаний на 114-странице) - Скажите, пожалуйста, как вы думаете, как на маму повлиял арест? Как это повлияло на мировоззрение, на психологию? - Вот, знаете что, я думаю, каким образом на мировоззрение – у нее совершенно четкие были представления об этой эпохе. Еще, конечно, задолго до того, как был разоблачен культ личности. Она все это отлично понимала. И когда был, собственно, вот этот съезд партии, я хорошо помню, как она сказала: эксперимент не удался. Так что она все понимала. Другое дело, что она должна была со мной быть сдержанной очень, и в дневнике она себе ничего не позволяет по этому поводу, потому что она отлично знала, что повсюду есть стукачи, причем она даже подозревала одну из своих сотрудниц в этом, потому что та как-то подкладывала ей какую-то крамольную статью один раз, еще раз чего-то пыталась ее поймать на антисоветских каких-то настроениях. И она бежала скорее с этим в спецотдел и говорила, что вот, вот мне дали, а почему-то это мне вот его подсовывают, с какой стати, я к этому никакого отношения не имею. Так что отношение к жизни у нее оставалось совершенно нормальным, но в ней, конечно, навсегда поселился страх, она, конечно, всего боялась. Я, конечно, досконально не знаю, как ей удалось все-таки остаться. Вот она мне говорила, что она как будто-то бы ездила на прием к Вышинскому и этим удалось смягчить ее участь, но детально я этого не знаю. Просто не знаю. Ну вот, а так… в общем-то она не была приспособленцем, предпочитала, конечно, общение с честными, нормальными людьми, нашими друзьями всегда были честные, порядочные люди. - Она не утратила доверия к людям вот из-за этого?

28

- К людям вообще – нет. К людям вообще – нет. Но, вероятно, какая-то осторожность у нее была в общении с людьми. Во всяком случае, не каждый мог рассчитывать на ее откровенность. - А скажите пожалуйста, вот как, как вы думаете, то, что вы говорите, что она все понимала, что происходит – это она стала понимать еще до ареста, в 30-х? - Нет, я думаю, тогда нет. Потому что ведь, ну… очень же были очень молодые и отец, как вы понимаете, он в шестнадцать лет вступил в партию, он верил, видимо, в коммунистические идеалы, и… причем, до ареста она могла им гордиться. Потому что у них собирались, в общем-то, молодые ученые из университета, велись интересные всякие беседы, причем, она мне говорила, что отец очень всегда интересно умел высказываться, вот по какой-нибудь проблеме идет спор, если он начинает говорить, то он все раскладывает по полочкам, все логически обмозговывает и любой вопрос становится для собеседников более ясным. Поэтому она была горда его успехами, так я понимаю. Обществом, которое их окружало, потому что это была молодая интеллигенция. Ну а потом, когда это все обрушилось, конечно, это была трагедия. Она тогда была слишком молода … - А ничего она не говорила про то, как она воспринимала арест? Думала ли она что он действительно может быть в чем-то виновным? - Нет, нет, конечно. Она ведь как-то тайно ездила к нему в Красноярск, я вам говорила. Вот я не понимаю, не знаю, это было до ареста или уже после ареста. Она говорит, что ее там, в этой Березовке, очень хорошо принимали. К ним очень хорошо относились там. Даже она когда приехала, она хозяевам дома, где он жил, сказала, что ей очень хочется сибирских пельменей попробовать. И она просыпается рано утром и видит, что там вся семья лепит пельмени. Чтобы ее накормить сибирскими пельменями. Вот, и когда… нет, видимо, она все-таки встречалась, когда он уже был арестован, вот ее там очень хорошо принимали и он, видимо, уже был арестован. Потому что она с ним, видимо, встречалась в тюрьме и да – и он тогда ей сказал: в нашу партию прорвались враги, предатели какие-то. В общем, он подозревал, что… да, и вершат свое черное дело. - А ничего не рассказывала вам мама, что были какие-то опасения перед арестом? - Нет, нет-нет. - Это было как гром среди ясного неба? - Не знаю, как гром ли, потому что ведь его выставили все-таки из университета, он вынужден был уйти, когда его обвинили в троцкизме. И он работал в Ленплане. И его эта работа вполне удовлетворяла, потому что человек, который любит работать, он всюду будет работать… Работал в Ленплане, в каком-то хозяйственном отделе, работал с увлечением, и, видимо, не чувствовал себя особенно ущемленным. Так я представляю себе по ее рассказам. - А не говорила ли когда-нибудь мама, например, что можно было избежать ареста, например… - Нет, нет. Как раз об этом речи не было. Как он мог избежать, если его выслали и уже там дальше решалась его судьба? Так что нет, об этом не было… Видимо, это было невозможно. - А на мамину карьеру это никак не повлияло? - Я не знаю. Потому что… может быть, и повлияло в какой-то степени. Во-первых, это были времена не только репрессий, но и антисемитизма, который очень расцвел бурной, буйным цветом. А она была человеком, видимо, отнюдь не бесталанным. К ней приезжали из разных экономических вузов на практику студенты. И у меня даже где-то была бумага, может быть, она и есть где-нибудь, я вот сейчас ее не видела, не нашла, ей из какого-то института прислали благодарность за прекрасную подготовку студентов, которые были у нее на практике. Ее статьи печатались в журналах по вопросам экономики легкой промышленности, так что, видимо, она могла бы и чего-то большего достичь. Но, уж что называется, сидела тихо.

29

- Почему она не была членом партии? - Об этом никогда не стоял вопрос. - То есть вы не спрашивали? - Спрашивала, она не говорила, видимо… не знаю, нет, я не знаю, предлагали ли ей, например, предлагали вступить в партию. А я сказала – с какой стати? Моего отца шлепнули, а я буду вступать в партию? С какой стати? Хотя, когда я была комсомолкой, может быть, у меня и были такие мысли в голове, потому что я же писала очень такие патриотические вирши. Вот я вам что-то там читала, все у меня было в таком духе. Плюс лирика, плюс вот такие вот всякие… очень ура-патриотические, впередсмотрящие в розовых очках. - А скажите, пожалуйста, вот как вы думаете, изменилось ли у нее отношение? Не сомневалась ли она в советском строе или как это было – обсуждалось ли это?.. - Нет, нет. В самом строе – нет. - В идеалах советских, социалистических она не усомнилась никогда? - Может быть, она и усомнилась, но вслух это не обсуждалось. Вот то, что она сказала – эксперимент не удался, – это уже говорит о ее взглядах. - А сама она, как вы думаете, боялась ареста? - Я не знаю, чего конкретно она боялась, но она всегда всего боялась. - Скажите пожалуйста, вот если говорить теперь о вас, то как вы думаете, как арест повлиял на вас? - Вы знаете что, вот ведь я… и в школе ко мне очень хорошо относились учителя, и соученики, и в институте. Я этого не чувствовала, я не могу сказать, чтобы я как-то чувствовала на себе какое-то давление такое. Может быть, это потому, что я училась в медицинском институте, в котором, наверное, было очень много таких студентов. - Как вы? - Я думаю, что да. На нашем курсе, во всяком случае, несколько человек… вот я говорила вам об однокласснице, которая поступала, у нее были оба родителя репрессированы. Потом, вот моя тоже однокурсница, которая сейчас живет в Париже, такая Джанни, она родилась вообще в лагере. У нее оба родителя были репрессированы и мать, сидящая в лагере, у нее был роман с кем-то из заключенных. И вот Джанни родилась в лагере. И она поступила в наш институт. И причем она была золотая медалистка. Мы с ней познакомились на собеседовании. Причем я ее… она очень была такой, с такой выразительной очень внешностью. Я с 17-ой линии ходила в школу на 5-ю линию, мне очень повезло. Мы жиди у здания школы, я поэтому туда перешла, а она откуда-то ходила на 13-ю линию в 12-ю школу. И мы с ней где-то по дороге встречались, я ее в лицо очень хорошо знала. И она как-то очень обращала на себя внимание. Потом мать вышла из заключения, и жили они в Ленинграде, а отец был какой-то… в общем, дагестанская, что ли, еврейка была. Мать еврейка, а с отцом… не знаю, погиб он, или вернулся куда-то на свою родину – в общем, брака там не было, но в их семье говорили день по-английски, день по-немецки, день по-французски. То есть это была высокоинтеллигентная семья. Ее воспитывали мама и тетя. И вот последнее время приезжала навещать тетю. Если я поеду в Германию, я обязательно к ней в Париж съезжу. Потому что она не случайно оказалась в Париже в итоге, в какой-то степени я сыграла роль в этом. Дело в том, что когда мы кончали шестой курс, был организован в Ленинграде семинар студентов медиков, международный семинар студентов медиков. А я была постоянным корреспондентом «Пульса». И мне сказали: иди и, пожалуйста, запиши там все на этом семинаре и давай нам в «Пульс» статью. А мне одновременно из профкома дали путевку на Рижское взморье. И я подумала: нет, пожалуй, я лучше в Меложу поеду отдыхать. А кого же в международный семинар надо, попросить Джанни пойти на этот семинар, тем более, что она языки знает. Она ездила в трамвае и читала один день французскую книжку, другой день – английскую, то есть она очень хорошо знала языки. И там был на этом семинаре француз, с которым она познакомилась, он приехал от какой-то

30

международной молодежной газеты. Они познакомились, ну и, в общем, расстались, а потом был этот самый, фестиваль в Москве, в 1957. И она с несколькими еще студентами поехала на этот фестиваль. Судьба их сталкивала несколько раз в автобусе. В итоге они обменялись адресами, переписывались, а человек он был очень интересный, в общем, в итоге он ее увез. – А то, что вы росли без отца, все-таки это никак не сказывалось?.. - Ну как, наверное, сказывалось, наверное, с отцом была бы другая судьба, была другая бы жизнь, потому что, как вам сказать, мама… Мама очень ревниво ко мне относилась… Я считаю, что у меня семейная жизнь не сложилась в значительной степени из-за того, что я до тридцати с лишним лет жила в одной комнате с мамой. Это, конечно, очень сложно. О какой может личной жизни речь в одной комнате с мамой?.. Я помню, как ко мне пришел главный врач неболжской больницы, который был там меня сменил, в районной больнице. Пришел ко мне как-то навестить и мама была в кухне, и он положил мне руку на плечо. И вошла мама в комнату, и он отдернул, испугался. Понимаете, всякие отношения были очень затруднены, поэтому… Ну а как могло быть иначе? - А мама ревниво относилась к появлению молодых людей? - Да, да-да, конечно. - А к подругам тоже? - Нет, к подругам спокойно. Все мои подруги с ней дружили. Вот эта моя подруга, которая живет в Израиле, она одно время жила в Риге. У нее судьба тоже очень интересная, там без репрессий как раз. Она очень сама по себе очень интересный человек. Я в это время работала уже над кандидатской, а она писала маме открытки, которые кончались фразой «а как там сама»? То есть переписывались преимущественно с мамой, а не со мной. Мне вечно было некогда, вечно в каких-то в делах, в делах, в делах, времени на все жалко … Приходили к ней, в основном, делиться своими всеми девическими секретами, тайнами, настроениями… не столько ко мне, сколько к ней. - А можно как-то сформулировать сейчас то, вот такой вопрос есть – к чему вы стремились вот во время юности, или, например, там с четырнадцати лет? - В четырнадцать… В этом возрасте я хотела только… во-первых, я очень много читала, у меня где-то валяются еще до сих пор тетрадки, где я выписывала всякие интересные высказывания великих людей, там у меня куча всяких интересных цитат. И больше всего я, конечно, любила русский язык, литературу и ко всем правилам русского языка я подбирала всякие интересные примеры, там, в смысле орфографии и стиля, и всего, поэтому я всегда у учителей литературы была в любимчиках, так скажем… вот, и дружила с Лидией Львовной, потом долго дружила, и сейчас я дружна с ее семьей, по-прежнему, с Бианками, с потомками уже. Сейчас здесь одна… Сейчас здесь вот из Кандалакши приехала такая Алла Бианки, она жена Виталия Витальевича, сына Виталия Бианки. Вот мы с ней увидимся как-нибудь… Вот, да и я хотела четко писать, писать, поэтому я и пошла вот к Глебу Семенову во Дворец пионеров, меня затащила такая Галя Галотина, она в старших классах была и она там была дружна, по-моему, с Феликсом Нафтульевым и вот с этим Глебом Семеновым меня определили в среднюю группу, там, где был Городницкий, а потом Валентин Горшков, я помню, потом этот… ой, как же его, он же мне безумно нравился, как он пишет тоже… забыла фамилию, очень талантливый тоже парень, вылетело из головы. Хотя, конечно, я помню, в общем-то, могу потом вспомнить… И у нас преподавал историю литературы Ефим Григорьевич Эткинд. Одновременно Глеб Семенов следил за поэтическим творчеством, а знакомство с литературой – это Ефим Григорьевич Эткинд. Так что я с удовольствием занималась в этой секции Дворца пионеров, а когда поступила в медицинский институт, мы создали там ЛИТО, литобъединение, и дружили с этими поэтами из Политехнического, из Горного института, и вечера были городские, и там выступали… и вот на каком-то курсе вот Аксенов пришел. В общем, у нас такой был литературное общество интересное. - Медики были аполитичны?

31

- Нет, я думаю, они не были аполитичны, это я в какой-то степени была аполитична. - То есть не интересовала вас политика, не захватывала? - Меня лично нет, меня лично нет. Я занималась наукой – все. Больше мне ничего было не нужно. - А были ли у вас знакомые или коллеги, которых это захватывает? Какие-то внешние события, которые живо на них реагировали?.. - Нет. А может быть, я просто не обсуждала это. – Скажите, пожалуйста, было ли в ваших стремлениях в юности что-нибудь связанное с идеологией, с родиной, с политикой? - Ну, видите ли, я была, конечно, оптимисткой, патриоткой. И вот, сейчас, я сегодня вспомнила какое-то стихотворение… - А у вас есть где-нибудь записанные, ваши стихи? - Есть, конечно. Наши годы юностью назвали, Наши жизни в войнах сберегли, Мы воззванье мира подписали Вместе с человечеством земли. Вот в таком духе… - Они хранятся все в какой-то одной тетрадке, ваши стихи? - Ну уж нет, тетрадки вам уже не дам. - Нет, но может быть просто хотя бы посмотреть?.. - Ну там вот в таком духе много, ну и лирика конечно. - А что, стесняетесь сегодня этих стихов? - Кстати, он как-то заставил меня их читать, у меня где-то эта пленка записана. Я ему читала свои стихи. - Ранние, да? - Да, в основном это стихи последних классов школы, первых курсов института… а потом я уже перестала писать стихи. Ты что, считаешь, что я говорю, что-то, что не надо? Ты хочешь меня прервать? (обращается к сыну) - Нет, это совершенно не важно, что сейчас считает ваш сын, абсолютно. Для нас это не важно. - Он просто хочет каким-то образом участвовать… - Хорошо. Ирина Соломоновна, вопрос такой, скажите пожалуйста, вот если говорить о патриотизме, что осталось от этого понятия… - Сейчас? - …из юности. - От юности? - Что изменилось? - Вы знаете, я сейчас уже не такая патриотка. Меня очень многое разочаровало в жизни. Во-первых, то, что теперь я уже четко осознаю, что моя страна была мне, в общем-то, мачехой. Не матерью родной, а мачехой, которая оставила меня сиротой, без отца. В которой я, будучи полуеврейкой, была очень ограничена в своих действиях. Мне было очень тяжело работать с Давиденковой долгое время. Она требовала от меня много чего, но со мной она была в высшей степени суровой. Так, скажем – она могла послать на какой-нибудь съезд последнего лаборанта, а меня не пустить. Чтобы меня вообще на трибуне не видели. То есть у меня было очень много препятствий. И я, не будь я Либерман, я могла бы куда-то уйти. И я хорошо помню, как я в один прекрасный день пришла к одной нашей бывшей сотруднице, Сене было два года, мы жили на даче в Комарове, я снимала дачу, и была уже старшим научным, наверное, в это время, конечно. Я пришла к этой Олимпиаде Васильевне и стала жаловаться. Она раньше работала у Давиденковой. Она меня слушала, слушала и говорит: «Терпите, Либерман, терпите, кому

32

вы нужны? Либерман!» Понимаете? И я знала, что если бы у меня была другая фамилия, я бы, конечно, достигла большего в жизни. - А вы мечтали об этом? - Да. Потому что, понимаете, по целому ряду проблем я знала, как надо вести исследование, если бы у меня был коллектив, лаборатория, которой я могла бы руководить, я бы очень много могла сделать. - А вот скажите, такой вопрос, может быть, он провокативный, я заранее извиняюсь за это. А не думаете ли вы, что ваш отец где-то отчасти несет ответственность за то, в какой стране вы живете? - Конечно. Конечно, конечно. Это был обман и ослепление целого, может быть, поколения людей. Конечно, он же тоже был в партии. Он может, он не участвовал в этих, может, репрессиях, он как бы, вот вы видели по биографии, возглавлял эту комсомольскую организацию, поступил в университет, видимо, он был полон надежд на какое-то справедливое общество, он ведь не входил в какие-то репрессивные органы… - А мама никогда не говорила, что вот, например, отец критически относился там к коллективизации, или еще к чему-то?.. - Вы знаете что, у него ведь есть какие-то статьи, вот насчет коллективизации не знаю, коллективизация в какие годы началась? - В 1927. - Нет, об этом я не помню, чтобы она говорила, но она сама, как экономист в свое время говорила мне о том, что у нас совершенно неверно поставлено ценообразование. Что экономика у нас существует вопреки всем мировым экономическим законам, что она не согласуется ни с какой логикой экономической. Потому что ценообразование не должно идти волевым способом, с потолка, что оно должно иметь какую-то экономическую основу. Так она, видимо, как экономист многое понимала. Вот, но о взглядах отца в этом отношении она не говорила. Причем, ведь он же ведь заведовал кафедрой гражданского права. Какое-то к хозяйственному праву имел отношение. И вот по поводу связи с троцкизмом она как раз… вот это она когда-то говорила, что он, безусловно, не был троцкистом. Он, наоборот, выступал против каких-то положений Троцкого, что он был против каких-то его там высказываний… - А когда вы стали вот активно восстанавливать судьбу отца? Это было всегда, вы знали о его судьбе всегда? Или был какой-то период… - Нет, о судьбе его я знала, потому что ведь в 1957 году, когда была уже и реабилитация, я должна была и анкету заполнять, вот Петр Терехов в письмах не случайно здесь маме пишет, чтобы я не писала в анкетах, что этого не нужно. Так что я все это знала, конечно. - А не помните, например, такого дня, или какого-то времени, когда мама начала об этом рассказывать, или вы начали эти интересоваться?Задавать вопросы Вы когда начали маме? - Такого момента я не помню. - То есть в детстве вы тоже знали об этом? - Да, вероятно… - Не скрывали, не избегали этих вопросов? - Нет, это не скрывалось, но как-то не педалировалось, да. - Письмо Терехова было в 1957, но вы поступали в 1951-м. Что вы писали?.. Вы открыто писали, что… - Вы знаете что, я не помню о таком пункте в анкете. Я не помню совершенно. - А мама не предупреждала, что Ира, ты не должна писать этого, или что ты должна написать так, а не иначе?.. - Вы знаете, я не помню вообще разговоров на эту тему. Дело в том, что когда я получила аттестат зрелости, нам, медалистам, задержали выдачу аттестатов. Все уже получили, а мы еще не получили. И… а мама очень хотела, чтобы я поступила в строительный институт. Она считала, что у меня неминуемо будут трудности при поступлении в

33

институт, а в строительном институте у нее работал знакомый профессор, муж ее сослуживицы, Березанцев такой. Очень симпатичный человек, а я в конце, то есть в девятом-десятом классе я как-то увлекалась рисованием. И у меня очень здорово получались портреты. Вот я ловила портретное сходство. И маму рисовала, у меня тоже где-то лежит альбом. Себя, причем, я как-то недавно посмотрела в альбоме нарисовала очень так… набросок нашей знакомой, маминой, даже дальней родственницы такой, Мария Исааковна, адвокат она была, я сама сейчас удивилась, насколько четко у меня получилось вот выражение глаз ее, очень похоже. И мама решила, что если я рисую так более-менее, мне надо подучиться, и что надо мне идти в строительный институт, там мне помогут поступить. А я вообще разрывалась, потому что я и литературу любила, и математикой с удовольствием занималась, и даже думала, может на математический пойти… Но литературный… Но вот насчет литературного меня четко ориентировали, что не суйся, не лезь туда. В общем, она хотела, чтобы я поступала в тот институт, где есть какая-то ниточка связей. А там была связь и она уже вроде договаривалась, и вот у меня родственник, муж моей двоюродной сестры, он художник – она считала, что я поеду, подучусь у него немножечко и сдам экзамены и могу в этот строительный поступить. А я получила аттестат, и поехала в Первый медицинский. - Сами? - Сама. Да. И позвонила маме на работу: «Мама, я подала заявление в институт. – В какой? – Я говорю: В медицинский. Там было гробовое молчание. Она была в ужасе. Она мне потом говорила, и знакомым говорила. «Я несколько дней, долгое время, просыпалась и думала: Боже мой, что такого ужасного случилось? Ах да, Ира подала заявление в медицинский институт». - А с мамой часто приходилось спорить? - Вы знаете, у нас было уже позже, не в школе, а где-то в конце института, когда я писала кандидатскую, у нас были просто тяжелые отношения. Мама была ко всему просто, что я делаю, она относилась очень критически. Вот она читала подготовленную мной статью, предположим, статью, медицинскую и начинала мне ее критиковать, что длинно, логики нет, там того нет. Я злилась до ужаса. Тяжелые отношения. - А по моральным вопросам или, например, по каким-то… были какие-то стычки? - Стычек было более чем достаточно. Да, это было еще, конечно, и в институте тоже. Я помню, мама меня так доводила тогда. Я поздно вечером натягивала на себя пальто и убегала на Васильевский, на Большой проспект Васильевского острова и туда-сюда, туда-сюда, туда-сюда по Большому проспекту, чтобы успокоиться. Так что мне с мамой было очень трудно общаться, особенно последнее время. Трудно даже сказать… Она и ко мне была очень критически всегда настроена, то я не так одета, то я за собой не слежу… Видите ли, например, дело вот в чем, мама все-таки хотела, чтобы я была в большей степени женственной, чтобы я старалась одеваться получше… Мне было в высшей степени все равно, что на мне надето. И мама, она могла пойти в ателье, к какой-нибудь самой модной закройщице, занять для меня очередь, чтобы я только пришла, чтобы с меня сняли мерку. Она говорит – я тебя умоляю, вот я займу очередь, только приди. Я думаю, Господи, я буду еще тратить на это время золотое. Мне надо что-то писать, мне надо куда-то бежать, мне надо в библиотеку, мне надо дальше… вот, так что она очень старалась, чтобы я следила за собой. «Ну начни ты губки подкрашивать». – «С какой стати?» В общем, одевалась я с невероятным сопротивлением. Хотя мне, конечно, очень нравились хорошо одетые, интересные девушки, но… сама я совершенно. Нет, ну мои же однокурсницы, когда смотрела на кого-нибудь – красивая девушка, хорошо одетая, мне это нравилось. Но насчет себя постараться… Но тем не менее ребята ко мне хорошо относились. Вполне. - А политических споров у вас с мамой не возникало? - Да нет, я не помню. Я думаю, что я была, в общем-то, политически незрелым человеком. И, скажем, к идее отъезда… Очень многие мои знакомые, друзья, подруги вот уже давно

34

стремились уехать. У меня не было этого желания, совершенно. Как это вообще, срываться с места, так вот… - Скажите пожалуйста, а вот эта ваша аполитичность, да, если можно так сформулировать, она не связана с тем, что вот мама всячески вот как бы старалась что ли… чтобы вы не обсуждали темы политические, идеологические… - Оберегала? Нет, нет. Я думаю, что это просто было связано с совершенно моей другой направленностью. Потому что, конечно, если первоначально я хотела вот быть литератором, то потом, конечно, я так влезла в науку, я каникулы просиживала в Публичной библиотеке, каникулы, будучи студенткой, если мы не ехали на картошку, я сидела в Публичке, в научном зале. Кассета №3 (Петербург, 31 марта 2004). - Это вот та самая заветная тетрадка, да? - Ну да, если можно считать заветная… Подождите, пока я найду еще. - А там дата стоит, когда она… даты под стихами нет? - Где стоит, где не стоит. - А это единственная тетрадка? - Нет. Чернильными узорами стол расписан, даты, имена, И лежат учебники, которые мне давно бы прочитать пора. А весна зеленая такая, ветер рвется в опустевший зал Все тетради в них перелистает, гениальный, кто его позвал? У меня в тетради куча формул, на столе бумажки от конфет Колокольчик прозвенел задорно и дежурный грозно тушит свет. Ухожу сейчас, не торопиться, влажный ветер плещет надо мной Это славно, что ни говорите – трудные экзамены весной. Так что все было… Мне нравилось учиться, чего-то самой исследовать. - А скажите, можно ли назвать какой-то год, какое-то, я не знаю, там событие, когда мама вдруг перестала бояться? - Когда мама перестала бояться? Мне трудно сказать, вы знаете, – она потом уже боялась другого, у нее было то, что называется канцерофобия, и вот говорят, что у кого… кто чего боится, то и случится. В конце концов у нее действительно был рак, которого она много лет боялась… - Канцерофобия – это боязнь рака? - Боязнь рака, да. У нее была настоящая канферофобия, которая себя потом оправдала. И она… в общем, это продолжалось… в 1966 году ее прооперировали, в 1975 году она умерла. В общем, девять лет это продолжалось – операция, потом химиотерапия, ну и, соответственно, настроение человека, который, в общем, ждет потихонечку конца. Тяжело было… Потом она, конечно, переживала за меня, что у меня в общем жизнь так не очень складывалась, личная удачная. Видимо, это в какой-то степени естественно, я думаю, мало женщин, которые увлекаются наукой, чтобы при этом все хорошо складывалось. Надо, чтоб была золотая середина. У меня где-то наверное в письмах лежит, вот я несколько раз вспоминала – Миллер вот у вас… Мы с ним как-то встретились на какой-то научной конференции по генетике. Он сидел рядом со мной, речь шла о взаимоотношениях мужчин с женщинами. Я еще не была замужем. И он сидел, чтобы не разговаривать громко, и писал мне – есть это оригинал, документ сохранился. А значит, связи... ученой дамы. И вот он там целую классификацию привел. С какими мужчинами ученые дамы могут быть связаны. И вывод был такой – что должен был… связь должна быть не, так сказать… кратковременная, без установки на брак, с человеком, примерно равным себе по интеллекту.

35

- Так, хорошо. Значит, еще что я хотела спросить – о реабилитации. Насколько она важна для вас? Чуть поподробнее о том, чем это стало. - Видите ли, это же было естественно. Ведь, собственно, я давно знала все это, что отец невиновен, что мама уже добилась себе реабилитации. Когда в 90-х годах все это закрутилось снова с обещанием всевозможных льгот для пострадавших… Ну вот когда началась снова это компания реабилитации, я уже стала запрашивать… Я сначала обратилась в прокуратуру, на Якубовича, с просьбой выяснить… – Речь о первой реабилитации в 1957 году. Вот это меня интересует. - Тот период реабилитации – это целиком мамина заслуга, что она всего этого добивалась. И она этого добивалась, наверное, справедливости, если даже она добилась восстановления отца в партии. Это во имя справедливости. А я уже в 90-х годах, когда снова все это началось, уже просто для оформления всех этих документов, я уже для себя… - А как вы думаете – эта реабилитация, вот этот период, последний, от той, 1957 года – они как-то отличаются? - Конечно. Тогда это уже было, знаете, ведь как откровение в обществе. Ведь многие же совершенно не понимали того, что происходило. А сейчас это уже была констатация, в общем-то, известных вещей, и какое-то узаконивание необходимости каких-то хоть небольших привилегий для пострадавших, хотя, конечно, эти привилегии просто смешны. Нет, 95 рублей к пенсии. Я вот читаю о том, как пострадавшим выплачивают всякие компенсации чего-то. По существу меня лишили отца, оставили сиротой. Мне бы должны были хотя бы какие-то, я не знаю, алименты, что ли, выплатить. Сколько лет я прожила без отца? И обеспечение жизни было соответственно совсем другое. Так что справедливость, конечно, отсутствует, в общем-то. Формально она присутствует, но как я понимаю, ведь сейчас же у власти все-таки стоят люди советского периода воспитания все-таки, ведь это все оттуда идет – те же комсомольские работники, выросшие, которые делали карьеру через комсомол, через партию. Люди, которые из карьерных соображений шли в партию, а не из убеждений каких-то. И им, наверное, трудно признать вину перед народом. Уничтожено огромное количество людей, такое огромное количество невинно убиенных – и что? - А вот то, что вы получили тогда в 1994 году справку с извинениями из Магадана… - Вы знаете, это на меня произвело впечатление. Это на меня произвело впечатление почти до слез. Потому что я думала: да, все-таки, видимо, какая-то часть других людей уже там, вот в этих органах сидит. Которые способны вот ну хоть как-то покаяться. Хоть как-то. Но это, наверное, единицы. Но причем Магадан в этом отношении – во-первых, они очень оперативно мне отвечали, всегда, и потом, вот когда должна была придти справка о моей собственной реабилитации, я же этого даже не знала – что я тоже отношусь к реабилитированным, они мне без моего запроса прислали. С письмом, что уважаемая Ирина Соломоновна в соответствии там с каким-то постановлением я отношусь… Я пошла с этой справкой в собес, там смотрели на эту бумажку, как… как, знаете, баран на новые ворота. У нас такого еще не было. Они оставили у себя эту бумагу для выяснения – так ли это? И спустя только месяц… в общем, моя справка была чуть ли не первая в собесе. - С такой формулировкой? - С такой формулировкой, да. Первой. Потому что они до этого таких справок еще не видели. Так что Магадан поразительно в этом отношении вел себя. По-моему, я им даже благодарность послала. Причем, интересно, что это письмо по ошибке было доставлено в другой корпус. Оно могло пропасть. Как-то вечером звонит кто-то дверь, я открываю – стоит женщина с собачкой. Она говорит: «Вы знаете, мне по ошибке вот… это письмо вам». Так что, спасибо ей, что она мне его принесла. Так что мир не без хороших людей. - А когда вам пришла мысль… желание писать воспоминания?

36

- Давно. Вот я эти воспоминания писала – я их писала вечером, лежа в постели. Когда у меня уже весь день кончался, я ложилась, брала с собой … у меня бумага была такая, это электрокардиограммы, электрокардиографа рулон. И вот я этот рулон мотала, мотала, мотала – и писала. Потом уже перепечатывала. - А не помните, с чего началось? Что стало поводом или каким-то толчком? - Видимо, я всегда как-то… всегда стремилась писать. Вот моя подруга говорит: «У тебя уже микроб сидит, так что обязательно когда-то проявится. Познавательный»… Раньше я просто другое писала. Всегда писала, но не то. Я только что, со 2 февраля на пенсии, не работаю. - А до 2 февраля все писали что-то научное… какие-то статьи? - Да, да-да-да. Я до конца 2003 года, я считаю, что я написала самую важную свою работу, жду когда она выйдет. - А вам часто приходится рассказывать об отце? - Никогда. - Никогда? Не рассказываете? - Может быть, ну, очень мало. Ну, не знаю. Вот Семену я чего-то рассказываю, так он не больно слушает. - Скажите, пожалуйста, среди ваших родственников были ли какие-нибудь видные, или какие-то высокопоставленные чиновники, советские или партийные? - Особенно высокопоставленных не было. Нет. Ну вот во всяком случае партийные – чиновник был муж сестры моего отца, вот Софьи Марковны, Сергей Гончаров в Липецке. Он там возглавлял что-то такое, какую-то партийную организацию, может быть, даже городскую. И вот он писал маме, помните, я вам рассказывала, мама ему писала, уже после смерти тети Сони, что Сергей Давыдович, у меня такая тоска на сердце. Он ей отвечал: «Не должно быть тоски, Александра Федоровна, в связи с постановлениями там 20- какого-то съезда партии у нас предвидятся такие положительные изменения в жизни, какая тоска?». - А арест отца не отразился на родственниках? Вот сестру… - Вероятно, нет. Не знаю. Тетя Соня была всю жизнь врачом в Липецке, очень уважаемым. А он был членом партии, убежденным таким, как видно вот из этого эпизода. По-моему, нет. - А вот факт ареста и репрессий – вам приходилось скрывать от родственников каких-нибудь? - По-моему, все знали. - Все знали. А не знаете ли вы такого эпизода – вашей маме не приходилось проходить процедуру, которую некоторых заставляли проходить – отрекаться от репрессированных? - Нет, нет, нет. - Никто ее не вынуждал поменять фамилию, развестись заочно? - Вот меня агитировали поменять фамилию, я вам рассказывала. Из-за… чтобы мне можно было на кафедру попасть. А вот какой был момент интересный. Маму однажды вызвали в Большой дом. Представляете, какое у нее было чувство страха? Ее вызывают в Большой дом. Я в это время была в Неболчах, работала в районной больнице по распределению, в Новгородской области. Ее вызвали. Когда она пришла, в приемной сидело энное число людей, и никто не знал, зачем их вызвали, никто не мог понять. А мама, конечно, боялась, что что-нибудь… да Бог его знает, что там, для чего в Большой дом вызывают? Входит она в кабинет, куда ее пригласили и ей показывают квитанцию и говорят – скажите, пожалуйста, это подпись вашей дочери? Она говорит – да, это подпись моей дочери. Оказывается, вызвали людей, которые заказывали какие-нибудь меховые изделия у какого-то скорняка. А я заказывала воротник на пальто. И подписалась на этой квитанции. Этот скорняк проворовался. И вызывали людей вот по этим квитанциям. Так что все это был легкий шарж. Но пережила она тогда очень сильный страх. Что Большой дом,

37

оказалось в общем пустяк. Который не имел к нам никакого отношения. Просто я была заказчиком вот у этого скорняка. - Вы сохраняли дневники, переписку, все документы, фотографии, почему вы это храните? - Сама не знаю, почему я их храню. Я вообще со школы этим отличалась. Я хранила всякие бумажки, юмористические записки какие-то школьные… Потом вот долгое время спустя я… потом я вообще всю жизнь все записывала. Я живу всегда с ежедневником, или с еженедельником, я на каждый день пишу, что я должна сделать, вычеркиваю, несделанное выписываю на следующий день. Так что надо мной всегда даже посмеивались в этом отношении. И со мной работал как-то аспирант один, грузин, такой Арчик Абаладзе из Тбилиси, он как-то мне сказал: «Ирина Соломоновна, скажите, вы вот все свои эти блокноты потом выбрасываете?» – «Да, блокноты эти действительно всегда выбрасываю». Он говорит: ну как вы можете это делать? Это там у вас целая история жизни ведь, в блокнотах. Изо дня в день я пишу очень пунктуально: сходить туда-то, сделать то-то, написать то-то, позвонить тому-то… Ну потом я это, конечно, все выкидываю. Так что у меня вообще какая-то такая бумажная душа, видимо. - А мама это все хранила? - Да много. Тут все хранится. - А вы знаете о каких-нибудь документах, о каких-нибудь бумагах, которые мама была вынуждена уничтожить? Боялась и уничтожила? - Во всяком случае, какие-то письма отца она уничтожила, письма отца она уничтожила. Какое-то одно письмо она долго хранила, она его чуть ли не под ковром прятала, и потом каким-то образом оно исчезло. Какое-то письмо она хранила, но как-то оно было утрачено. - В связи с чем она так боялась хранить его? - Не знаю, может, там какие-то откровения были, не знаю. Она одно письмо хранила и прятала. - А его писем из ссылки не сохранилось? - Нет. - А вот в том письме Терехова, извините. В одном из этих писем есть такой кусок, почему-то вдруг отрезано… - Что-то отрезано? - Да. Вот это – «искренне уважающий вас» почему это отрезано, вы думаете? Вы не знаете? Это мама отрезала? - Не знаю. Не знаю. Я как-то даже не обращала на это внимания. - Но вот видите, да? Оно даже так хранилось, вот так вот, да, видно, что оно выцвело. То есть это давно сделано, очень давно. - Похоже, что это, наверное, Петр, Петр Терехов. - А то, что она вырезала из фотографии… - А может быть, она боялась за него все-таки в это время? Может быть, знаете что… Я вам расскажу один случай из моей личной биографии. Люди в 1957-58 году еще не знали, как дальше повернется. А в моей личной жизни, я думаю, это сыграло роль. Я из Неболчи, когда я работала в Новгородской области, поехала по делам в военкомат, я была членом военно-призывной комиссии, поехала на съезд врачей призывной комиссии в Новгород. Это лирическая история. И я сижу в одном из рядов зала, а в президиуме сидит там главный военмед, главный хирург и представители Ленинградского военного округа, штаба Ленинградского военного округа. И сидит очень красивый военный. Мне всегда нравились брюнеты высокие… Я смотрю на него и любуюсь им. А он на меня смотрит. Я вижу, как он наклоняется к соседу, врачу, видимо, Новгородской области, Новгорода, кивает в мою сторону – видимо, спрашивает, кто это. Тот на меня смотрит и говорит: врач из районной больницы. А вечером мы всегда, когда ездили в Новгород, врачи нас там несколько человек было, кстати, вот трое из нашей группы, мы всегда заезжали в

38

Ленинград. А из Новгорода в Ленинград шел автобус семичасовой, так что день можно было провести в Новгороде, а в семь часов сесть на автобус и поехать в Ленинград. Я поболталась по городу, пришла к этому автобусу и тут же эта группа военных, которые представляли штаб округа Ленинградского, Северо-Западного. И среди них, естественно, этот человек, красавец. Рассаживаемся в автобус, и он оказывается сзади меня, наискосок. К нам бьет свет, да, я рядом со мной другой человек из этой же группы. Он бьет его по плечику и говорит – слушай, давай поменяемся. Они меняются местами, он садится рядом со мной и он меня разговорил – кто я и что я, и ля-ля-ля-ля-ля-ля-ля, и мы три часа с ним напролет в приятнейшей беседе. Мы уже подъезжаем к Ленинграду, Московский проспект, он говорит: «Вот здесь вот живут мои родители, я вас с ним познакомлю. А я, знаете, я люблю петь под гитару, я вам спою. В Неболчи я приеду». Вышли из автобуса, распрощались, я домой поехала, и думаю – интересно, приедет или не приедет. Время проходит, никто не приезжает, собирает наш военком комиссию и говорит: «У нас здесь все, как вы, наверное, знаете, нормально. Приезжал здесь полковник Юков из штаба Ленинградского военного округа, вы, Ирина Соломоновна, его знаете. Знаете-знаете, вы с ним всю дорогу из Новгорода в Ленинград объясняли ему, как мы вам не даем работать в Неболчах. Так вот он сказал, что у нас все хорошо организовано». Он приезжал в Неболчи, из Ленинграда устроил себе командировку, и со мной не встретился. Чем это можно объяснить? Я это объясняю так: он приехал в командировку в местный военкомат, взял мое личное дело, там написано, что отец умер в 1938 году от аппендицита. А он что – дурак?.. Очень симпатичный был человек. - Понятно. Ну а мало ли что могло… - Ну мало ли что, ну не знаю. Ну может и не это, но во всяким случае приехал, и мне обещал, что «приеду», а со мной не встретился, хотя я жила в доме напротив военкомата. Как хочешь, так и объясняй. Ну все, вы, по-моему, выяснили, все, что можно было. В консульстве Германии тоже про меня теперь знают все, ну только за исключением таких вот историй. (Конец записи)

39