Джоанн ХаррисПерсики для месье кюре

Текст предоставлен издательствомhttp://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=6192612

Персики для месье кюре / Джоанн Харрис: Эксмо; Москва; 2013ISBN 978-5-699-65835-0

АннотацияСтоило Вианн обосноваться на берегах Сены,

привыкнуть к ровному течению жизни и тысячеповседневных мелочей, как незнакомый ветер сновапозвал ее в путь. Он не расскажет Вианн о новых городах,где она никогда не бывала, или о чужеземцах, которых ейтолько предстоит повстречать. Он принесет ей новости остарых друзьях, которых она не видела уже восемь лет,и нашепчет о переменах, которые пришли на извилистыеулочки старого Ланскне вместе с ароматом восточныхпряностей и мятного чая.

СодержаниеНоволуние 5

Глава первая 5Глава вторая 6Глава третья 16Глава четвертая 25Глава пятая 35Глава шестая 40Глава седьмая 50Глава восьмая 58Глава девятая 65Глава десятая 69Глава одиннадцатая 100

Первая лунная четверть 107Глава первая 107Глава вторая 117Глава третья 129Глава четвертая 139Глава пятая 157Глава шестая 169Глава седьмая 179Глава восьмая 187

Конец ознакомительного фрагмента. 189

Джоанн ХаррисПерсики для месье кюре© Тогоева И., перевод на русский язык, 2013© Издание на русском языке, оформление. ООО

«Издательство «Эксмо», 2013

Все права защищены. Никакая часть электроннойверсии этой книги не может быть воспроизведена вкакой бы то ни было форме и какими бы то ни былосредствами, включая размещение в сети Интернети в корпоративных сетях, для частного и публично-го использования без письменного разрешения вла-дельца авторских прав.

© Электронная версия книги подготовлена компа-нией ЛитРес (www.litres.ru)

Моему отцу Бобу Шорту,который никогда бы не позволил ни

одному фрукту пропасть зря

Новолуние

Глава первая

Одна женщина как-то сказала мне, что только воФранции каждый год четверть миллиона писем до-ставляют тем, кто уже умер.

Но вот о чем она даже не упомянула: иногда и намприходят письма от мертвых.

Глава вторая

Четверг, 10 августаПисьмо принес ветер рамадана1, хотя тогда я, ко-

нечно, этого еще не знала. В августе в Париже частодуют ветры, и тогда кажется, что по пыльным улицамносятся маленькие дервиши2, одетые в лохмотья; онискользят по тротуарам и что-то ищут, оставляя на ще-ках и ресницах прохожих колючие сверкающие пес-чинки; а солнце пялится на них с небес, точно белыйподслеповатый глаз, и жара стоит такая, что люди на-чисто лишаются аппетита. В августе Париж почти вы-мирает; живы только туристы да несчастные вроденас, которые не могут себе позволить даже в отпускуехать; в августе от Сены исходит зловоние, и тенинигде не найти, и ты, кажется, готов на все, лишь бывырваться из раскаленного города и побродить боси-ком по полю или посидеть в тенистом лесу.

Ру все это, конечно, хорошо понимает. Он вообщедля городской жизни не создан. А Розетт, когда ей

1 Рамадан, или рамазан – девятый месяц мусульманского лунного го-да хиджры, тот самый, когда пророку Мухаммеду было ниспослано пер-вое откровение. Весь этот месяц мусульмане соблюдают строгий пост(уразу) и могут есть и пить только после захода солнца. – Здесь и далеепримеч. перев.

2 Дервиш – мусульманский нищенствующий монах (перс.).

скучно, начинает творить всякие пакости; я же упор-но делаю из шоколада всякие сласти, которые неко-му покупать. Анук целыми днями пропадает в интер-нет-кафе на улице Мира, болтая с друзьями в «Фейс-буке», или поднимается на Монмартрское кладбищеи наблюдает за бездомными котами, что скользяти прячутся среди каменных домов мертвых, и солнеч-ный свет, падая, как лезвие гильотины, узенькой по-лоской разрубает густую тень между соседними гроб-ницами.

Анук пятнадцать. Куда уходит время? Так же, поти-хоньку, испаряются из флакона духи, как бы плотноты ни закрывала его пробкой; а однажды ты возьмешьфлакон в руки и увидишь, что на дне осталась лишькапелька душистой жидкости, хотя тебе казалось, чтоее там еще много…

Как тебе живется, моя маленькая Анук? Что про-исходит в твоем, неведомом мне, маленьком мире?Счастлива ли ты? Или душа твоя не знает покоя?А может, ты всем довольна? Сколько еще дней оста-лось у нас с тобой до той поры, когда ты навсегдапокинешь мою орбиту и, стремительно улетев в кос-мические дали, точно сорвавшийся с поводка спут-ник-бродяга, исчезнешь среди звезд?

Подобная череда мыслей посещает меня отнюдьне впервые. Страх следует за мной как тень еще с тех

пор, как родилась Анук, но нынешним летом мой веч-ный страх стал как-то особенно силен, расцвел наэтой жаре, словно некий чудовищный цветок. Возмож-но, это связано с воспоминаниями о моих матерях –о моей первой, покойной матери и второй, настоящей,которую я обрела всего четыре года назад. А может,всему виной Зози де л’Альба3, похитительница сер-дец, чуть не лишившая меня всего, что у меня есть?Она так ярко продемонстрировала, сколь хрупка нашажизнь, как легко разрушить твой тщательно выстро-енный карточный домик – для этого хватит даже ма-лейшего вздоха ветра.

Пятнадцать. Пятнадцать. В ее возрасте я ужеуспела вдоволь постранствовать по свету. И знала,что моя мать скоро умрет. И слово «дом» означалодля меня тогда всего лишь место, где мы в этот разостановились на ночлег. И у меня еще никогда не бы-ло настоящего друга. А любовь… любовь моя в товремя была похожа на светильники, что зажигают повечерам на террасах кафе; я воспринимала ее какисточник мимолетного тепла, как нежное прикоснове-ние, как чье-то лицо, которое едва успела разглядетьпри свете горящего костра.

Анук, надеюсь, будет иной. Она уже и сейчас очень

3 Одна из главных героинь романа Дж. Харрис «Леденцовые туфель-ки» (М.: Эксмо; СПб.: Домино, 2009).

красива, но пока что об этом не подозревает. Но одна-жды она влюбится – и что тогда будет с нами? Но по-ка, уговариваю я себя, время еще есть. Пока в жизниАнук есть только один друг – Жан-Лу Рембо; обычноони неразлучны, но в этом месяце ему пришлось лечьв больницу. Жану-Лу предстояла очередная опера-ция, у него тяжелый врожденный порок сердца; Анукникогда об этом не говорит, и я прекрасно понимаюее страх, ибо он подобен моему собственному. Этотстрах – точно темная тень; он подкрадывается к тебеи шепчет, шепчет: ничто не вечно!

О Ланскне Анук до сих пор порой вспоминает. Хо-тя в Париже она, в общем, вполне счастлива, но онкажется ей скорее долгой остановкой на пути, чтоею еще не пройден, чем домом, в который она все-гда будет возвращаться. Разумеется, наш плавучийдом – дом не совсем настоящий; ему не хватает убе-дительности каменной кладки, скрепленной извест-ковым раствором. Вот Анук и вспоминает – в самомчто ни на есть розовом свете, с забавной носталь-гией, свойственной в основном маленьким детям, –маленькую chocolaterie4 напротив церкви, полосатыемаркизы над окнами и ею самой нарисованную вывес-ку. И взгляд у нее такой тоскующий, когда она говоритсо мной об оставленных в Ланскне друзьях, о Жанно

4 Шоколадная лавка (фр.).

Дру и Люке Клермоне, и о том, что там по улицам да-же ночью никто ходить не боится, а двери в домах ни-когда не запирают…5

Понимаю, мне не следовало бы особо тревожить-ся. Характер у моей маленькой Анук, конечно, скрыт-ный, но в отличие от большинства своих приятелейона по-прежнему с удовольствием общается с мате-рью, то есть со мной. И все у нас с ней пока что хоро-шо. А бывают и совсем чудесные дни, когда мы оста-емся только вдвоем и, забравшись в кровать вместес Пантуфлем – его я воспринимаю краешком глаза,как некое расплывчатое пятно, – устраиваемся передэкраном портативного телевизора; на экране мелька-ют загадочные тени и образы, за окнами уже темно,а Розетт и Ру сидят на палубе и, точно рыбу, ловятзвезды в безмолвной Сене.

Ру прямо-таки пристрастился к роли отца. Я, честноговоря, такого никак не ожидала. Но Розетт – ей сей-час восемь, и она точная его копия – сумела, похоже,вытянуть из его души нечто такое, о чем ни Анук, ни яи знать-то не могли. На самом деле мне порой кажет-ся, что Розетт куда сильней связана с Ру, чем с кембы то ни было еще; что она принадлежит ему. У нихесть собственный тайный язык – комбинация диких

5 Подробнее об этом – в романе Дж. Харрис «Шоколад» (М.: Эксмо;СПб.: Домино, 2007).

воплей, улюлюканья и свиста, – с помощью которогоони могут общаться часами и которого никто большене понимает, даже я.

С другой стороны, моя маленькая Розетт по-преж-нему почти ни с кем не разговаривает, предпочитаяобъясняться с помощью языка жестов, который осво-ила еще совсем маленькой, и пользуется этим языкомвесьма умело, проявляя прямо-таки завидную изоб-ретательность. Еще ей нравится рисовать и занимать-ся математикой; например, судоку с последней стра-ницы газеты «Монд» она может решить за несколь-ко минут; она также умеет складывать в уме целыестолбцы больших чисел, ей даже не нужно их запи-сывать. Однажды мы попытались отдать ее в школу,но из этого, разумеется, ничего не вышло. Здешниешколы слишком велики, и ученики в них настольколишены персонального внимания, что подобная об-становка совершенно не подходит такому особенно-му ребенку, как Розетт. Так что теперь ее учит Ру, и хо-тя их «расписание уроков» может кому-то показать-ся несколько необычным – основной упор Ру делаетна занятия искусством и различные игры с числами,а также учит ее различать птиц по голосам, – она, по-хоже, бесконечно этому рада. Друзей у Розетт, разу-меется, никаких нет, если не считать Бама, и я поройзамечаю, с какой странной тоской она наблюдает за

детьми, идущими мимо нас в школу. Но в целом Па-риж относится к нам неплохо – при всем своем рав-нодушии и отсутствии внимания к конкретной персо-не; и все же бывают такие дни, как, например, сего-дняшний, когда я, подобно Анук и Розетт, вдруг об-наруживаю, что мечтаю о чем-то большем. Большем,чем это суденышко на реке, от которой исходит злово-ние; большем, чем этот равнодушный город, похожийна раскаленный котел с затхлым воздухом; большем,чем этот лес церковных башен и шпилей; большем,чем наш крохотный камбуз, где я готовлю шоколад напродажу…

Мечты о чем-то большем. Ох, какие обманчивыеслова! Слово «больше» – точно пожиратель жизни,точно воплощение неудовлетворенности, точно та са-мая соломинка, что сломала спину верблюду, тре-буя… а чего, собственно, требуя?

Я очень счастлива в своей нынешней жизни. Счаст-лива с мужчиной, которого люблю. А еще у меня естьдве чудесные дочери и любимое занятие, для которо-го я и родилась на свет. Доходов это занятие, правда,особых не приносит, но все же помогает нам платитьза стоянку на Сене, да и Ру берется за любую работу,связанную со строительством или плотницким делом,так что в целом мы четверо вполне держимся на пла-ву. И по-прежнему рядом все мои друзья с Монмарт-

ра: Алиса, Нико, мадам Люзерон, хозяин маленькогокафе Лоран, художники Жан-Луи и Пополь. Сейчас сомною рядом даже моя родная мать, которую, как мнеказалось раньше, я потеряла столько лет назад…

Казалось бы, чего мне еще хотеть?Все началось несколько дней назад, когда я у нас

на камбузе возилась с трюфелями. В такую жару толь-ко трюфели можно делать более или менее без опас-ки; любые другие шоколадные конфеты рискуют вско-ре испортиться – либо от хранения в холодильнике,либо от этой несносной жары, которая до всего до-бирается. Для приготовления трюфелей нужно слегканагреть шоколадную глазурь на плите, затем переме-стить ее в чуть теплую духовку, добавить специи, ва-ниль и кардамон и дождаться момента, когда простоекухонное действо превратится в акт домашней магии.

Чего еще могла бы я пожелать в такой момент? Ну,может быть, только легкого ветерка; самого легкого,как нежное прикосновение, как поцелуй в ямку на шеепод затылком, где мои волосы, заколотые в неопрят-ный узел, уже начали на проклятой жаре попахиватьпотом…

Самого легкого ветерка… А что? Разве в таком же-лании есть что-то дурное?

И я призвала его, этот ветерок, – едва заметный,теплый, игривый ветерок, который гоняется за облач-

ками в небе, словно котенок.

V’la l’bon vent, v’la l’joli vent,V’la l’bon vent, ma mie m’appelle…6

Правда-правда, я вызвала совсем маленький вете-рок; просто легкое дыхание и легкое свечение в возду-хе, подобное чьей-то улыбке; и этот вздох ветра при-нес с собой отдаленный аромат цветочной пыльцы,специй, пряников. На самом деле мне всего лишь хо-телось, чтобы этот ветерок немного причесал облакав летнем небе, принес в наш тесный уголок ароматыиных мест…

V’la l’bon vent, v’la l’joli vent…

И повсюду на Левом берегу сразу, точно бабочки,запорхали в воздухе фантики и обертки от сластей; ноигривый ветерок не унимался и задрал юбку какой-тоженщине, шедшей через Сену по мосту Искусств, –оказалось, это мусульманка, лицо ее было закрыточерным покрывалом, никабом, теперь в Париже оченьмного мусульманок в никабах, – и на мгновение мневдруг показалось, что из-под ее покрывала блеснулонечто неясное, и сразу же над нею в раскаленном воз-

6 Вот снова дует добрый ветер, веселый ветер, Вот снова дует добрыйветер, мой друг меня зовет… (фр.)

духе возникла дрожащая дымка, а тени от деревьев,потревоженных дыханием ветра, вдруг превратилисьна пыльной воде в какие-то дикие абстрактные пись-мена…

V’la l’bon vent, v’la l’joli vent…

Мусульманка, шедшая по мосту, на мгновение оста-новилась и посмотрела на меня. Лица ее под никабомразглядеть, разумеется, было невозможно – я виделатолько глаза, сильно подведенные сурьмой. Но онасмотрела на меня так внимательно, что я вдруг поду-мала: а что, если мы с ней знакомы? На всякий случайя подняла руку и помахала этой женщине. Нас разде-ляла неторопливо текущая Сена и становившийся всесильнее аромат шоколада, который доносился из от-крытого окошка нашей маленькой кухоньки.

Попробуй. Испытай на вкус. На мгновение мне по-казалось, что эта женщина сейчас тоже махнет мнерукой, но она лишь опустила темные глаза и, отвер-нувшись, двинулась дальше по мосту – безликая, всяв черном – навстречу ветру, принесенному рама-да-ном.

Глава третья

Пятница, 13 августаНечасто доводится получать письма от мертвых.

Письмо было из Ланскне-су-Танн; и не просто пись-мо, а письмо в письме. Его нам прислали, разумеет-ся, до востребования (ведь в плавучие дома почту недоставляют), и принес его Ру; он заглянул на почту,когда, как обычно, ходил за хлебом.

– Да самое обыкновенное письмо, – сказал он мнеи пожал плечами. – И совсем не обязательно, чтобыэто что-нибудь такое значило.

Но тот ветер дул уже и весь минувший день, и всюночь, а мы такому ветру никогда не доверяли. К томуже сегодня он еще и стал порывистым, то и дело ме-нял направление и разрисовывал поверхность молча-ливой Сены мелкой рябью, похожей на запятые. Ро-зетт, точно игривый котенок, упражнялась в прыжкахна набережной у самой воды, играя с Бамом. Бам –это невидимый дружок Розетт; впрочем, невидимыйон отнюдь не всегда. Мы, во всяком случае, видим егодовольно часто. Даже наши покупатели порой его ви-дят, особенно в такие дни, как этот; и Бам тогда лукавопосматривает на них с моста или свисает с ближайше-го дерева, уцепившись хвостом за ветку. Розетт, разу-

меется, видит его постоянно – но, с другой стороны,и сама Розетт не такая, как все.

– Самое обыкновенное письмо, – снова сказал Ру. –Просто вскрой конверт и прочти.

Я доделывала последние трюфели и собираласьуже разложить их по коробкам. Шоколад вообще со-хранить непросто, нужна правильная температура,а уж на нашем-то суденышке, где так мало места,лучше готовить что-нибудь самое простое. Например,трюфели. Во-первых, делать их очень легко, а во-вто-рых, порошок какао, в котором их обваливают, предо-храняет шоколад от таяния. Коробки с готовыми трю-фелями я храню под кухонным столом; туда же я уби-раю подносы со «старыми ржавыми железками» – га-ечными ключами, отвертками, гайками и болтами; гля-дя на них, можно поклясться, что они настоящие, хотяна самом деле сделаны из шоколада.

– Да мы уж восемь лет как оттуда уехали, – сказалая, катая трюфель на ладошке. – И, между прочим, откого оно, это письмо? Почерк я что-то не узнаю.

И тогда Ру сам вскрыл конверт. Он всегда поступаеттак, как проще всего. И всегда действует сразу; всяче-ские размышления он, в общем-то, считает излиш-ни-ми.

– Письмо от Люка Клермона.– От маленького Люка?

Я вспомнила неуклюжего подростка, которыйстрашно стеснялся своего заикания. Господи, вдругподумала я, да ведь теперь-то Люк, должно быть, со-всем взрослый! Ру развернул листок и стал читатьвслух:

Дорогие Вианн и Анук!Как много времени уже прошло! Надеюсь все же,

что это письмо до вас дойдет. Как вы знаете, когдаумерла моя бабушка, она оставила мне все – и свойдом, и все свои деньги, и некий запечатанный кон-верт, который я не должен был вскрывать, пока мнене исполнится двадцать один год. День рожденияу меня был в апреле, тогда я и вскрыл этот кон-верт, а внутри оказалось письмо, адресованное вам.

Ру вдруг умолк. Я повернулась к нему и увидела,что он держит в руках простой белый конверт, немно-го помятый, словно отмеченный морщинами прожи-тых лет и многочисленными прикосновениями живыхрук к мертвой бумаге. На этом конверте темно-синимичернилами было написано мое имя. Да, рукой Арман-ды – ее пораженной мучительным артритом, но власт-ной рукой – было старательно выведено мое имя…

– Арманда… – только и сумела вымолвить я.Ах, мой дорогой старый друг! Как это странно –

и как печально – спустя столько лет получить от тебявесточку! Вскрыть запечатанный тобою конверт, сло-мать поставленную тобой печать, от времени став-шую совсем хрупкой. Краешек этого конверта ты,должно быть, облизала, прежде чем запечатать, какоблизывала ложечку, вынув ее из чашки с моим слад-ким крепким шоколадом, – сладострастно, жадно, какребенок. Ты всегда видела значительно дальше, чемя, – и меня тоже заставляла смотреть дальше, нра-вилось мне это или нет. И сейчас я совсем не былауверена, хочется ли мне, готова ли я узнать, что там,в этой весточке из мира мертвых, но ты-то хорошознала: я так или иначе ее прочту.

Дорогая Вианн! (Так начиналось письмо, и я пря-мо-таки услышала голос Арманды: сухой, как порошоккакао, и такой же нежный.)

Я помню, как в Ланскне впервые провели телефон.У-у-у! Какое смятение это вызвало! Каждому хоте-лось испытать новый аппарат. Епископа, которо-му, собственно, телефон и поставили, буквально поуши засыпали всевозможными подарками и подноше-ниями – лишь бы позволил позвонить. Ну, если лю-дям казалось, что телефон – это настоящее чудо,то можешь себе представить, что бы они подумалиоб этом письме. И обо мне, которая ведет с тобой

переписку из мира мертвых. Да, кстати, если тебеэто интересно, то шоколад в раю действительноесть. Передай месье кюре, что тебе об этом сооб-щила именно я. Заодно и проверишь, научился ли онпонимать шутки.

Я перестала читать и на минутку присела на однуиз табуреток.

– Все нормально? – с тревогой спросил Ру.Я молча кивнула. И снова углубилась в письмо:

Восемь лет. За восемь лет многое может слу-читься, верно? Маленькие девочки начинают взрос-леть. Времена года успевают много раз сменитьдруг друга. Люди уезжают, приезжают, переезжаютиз дома в дом. Мой внук уже совершеннолетний –двадцать один год! Хороший возраст, это я ещепомню. А ты, Вианн, – ты тоже уехала из Ланск-не? Думаю, да. Ты не была готова остаться. Ноэто вовсе не означает, что когда-нибудь ты там неостанешься, – запри кошку в доме, и единственное,к чему она будет стремиться, это вновь оказать-ся на улице. Но если ее оставить на улице, она бу-дет мяукать под дверью до тех пор, пока ее не впу-стят в дом. Люди, в общем, ведут себя примернотак же. Ты сама это поймешь, если когда-нибудь ту-

да вернешься. Но с какой стати туда возвращать-ся? Я будто слышу, как ты это спрашиваешь. Нет,я не утверждаю, что способна заглянуть в будущее.Во всяком случае, если я что-то там и вижу, товесьма смутно. Но ты однажды здорово встряхну-ла Ланскне, хотя и не все тогда восприняли это по-ложительно. И все же, как известно, времена меня-ются. Мне, во всяком случае, ясно одно: раньше илипозже, а в Ланскне ты вновь понадобишься. Одна-ко я никак не могу рассчитывать на то, что нашупрямый кюре сообщит тебе, когда это случится.Так что уважь меня в последний раз: съезди в Ланск-не. И детей с собой возьми. И Ру – если, конечно, онс тобой. Положишь цветочки на могилу одной ста-рой дамы. Только не из магазина Нарсиса, а насто-ящие, полевые. Поздороваешься с моим внуком. Вы-пьешь чашку шоколада.

Да, и еще одно, Вианн. Там, под стеной моего до-ма, раньше росло персиковое дерево. Если вы при-едете летом, то персики наверняка уже созреют,и их нужно будет собрать. Раздай их детям и сво-их угости. Мне даже думать противно, что все этиперсики попросту склюют птицы. И помни, Вианн:все возвращается. Река под конец все приносит на-зад.

Люблю тебя всем сердцем, как и прежде.

Твоя Арманда

Я еще довольно долго молчала, тупо глядя на за-жатый в руке листок; в ушах у меня все еще звучалоэхо голоса Арманды. Господи, сколько раз мне слы-шался этот голос во сне или на грани сна! Голос Ар-манды и ее суховатый старческий смех всегда звуча-ли так отчетливо, что мне казалось, будто я чувствуюи ее запах – запах лаванды, шоколада и старых книг, –и от этого ощущения в воздухе словно позолота по-блескивала. Говорят, никто не умирает насовсем, покаего хоть кто-нибудь помнит. Возможно, именно поэто-му Арманда по-прежнему так явственно присутство-вала в моих мыслях, в моей душе – со своими тем-ными, блестящими, как черная смородина, глазами,со своим дерзким нравом, со своими алыми нижнимиюбками, которые она надевала под черные траурныеплатья. Именно поэтому я бы никогда не смогла ейотказать, даже если б хотела; даже если и пообещаласебе, что никогда больше в Ланскне не вернусь, хотяэтот городок мы с Анук полюбили больше всех прочихи нам уже почти удалось остаться там навсегда, но тответер все же заставил нас уйти, и мы ушли, половинусвоей души оставив в Ланскне…

И вот теперь снова подул этот ветер. Он подул от-куда-то из-за могилы Арманды и принес с собой чу-

десный аромат персиков…И детей с собой возьми.А почему бы и нет?Назовем это каникулами, подумала я. Хоть ка-

кая-то причина уехать из душного города. Пусть Ро-зетт немного поиграет на свободе, а Анук повидает-ся со старыми друзьями. И потом, я действитель-но соскучилась по Ланскне; по его мрачноватым се-ро-коричневым домам; по его извилистым узким улоч-кам, которые, словно спотыкаясь, сбегают к берегамТанн; по узким полоскам полей на склонах голубова-тых окрестных холмов. И по району Маро7, где жи-ла Арманда; по старым заброшенным дубильням; подопотопным домам-развалюхам, что, как пьяные, на-клонились над водами Танн; по причаленным к бере-гу лодкам и плавучим домам речных цыган, по их ко-страм…

Съезди в Ланскне. И детей с собой возьми.Что, собственно, в этом плохого?Я никогда ничего не обещала. И никогда не соби-

ралась менять направление ветра. Но если уж ты мо-жешь путешествовать во Времени, можешь вернуть-

7 Возможно, от фр. maraud – «презренный», «недостойный»; здесь –«отбросы общества». С другой стороны, Дж. Харрис далее в тексте даетсобственное толкование этому названию, полагая, что это искаженноемножественное число от marais («болото, топь, трясина»), что вполнесоответствует действительности.

ся назад и почувствовать себя прежней, то неужелиже не попробуешь сделать это – хотя бы раз? Неуже-ли не подашь ей какой-нибудь знак? Неужели не захо-чешь все исправить, как надо? И тем самым показатьей, что она не одинока?

Глава четвертая

Суббота, 14 августаАнук восприняла новость о предстоящей поездке

с живым, даже каким-то трогательным энтузиазмом.Большинство ее школьных друзей разъехались – в ав-густе все стремятся уехать из Парижа, – а посколь-ку Жан-Лу по-прежнему был в больнице, она слиш-ком много времени проводила в одиночестве и спа-ла, пожалуй, больше, чем было ей полезно. Я понима-ла: Анук, как и всем нам, необходимо уехать отсюда –хотя бы ненадолго. Париж в августе действитель-но ужасен; он превращается в город-призрак, сокру-шенный десницей жары; витрины магазинов закрытыметаллическими ставнями, улицы совершенно пусты,там лишь изредка можно встретить туристов с рюкза-ками, в бейсболках и кроссовках, но даже стойкие ту-ристы перемещаются стаями, точно мухи.

Я сказала Анук, что мы собираемся на юг.– В Ланскне? – тут же с надеждой спросила она.Такого я не ожидала. Нет, пока что не ожидала. Воз-

можно, впрочем, Анук обо всем догадалась по цве-там моей ауры. Но лицо ее моментально просветле-ло, а из глаз – они у нее столь же выразительны,сколь выразительна небесная синева во всех своих

оттенках и проявлениях, – исчезло то грозное, точ-нее, предгрозовое выражение, столь свойственное имв последнее время; теперь глаза Анук возбужденносияли, в точности как в тот день, восемь лет назад,когда мы впервые прибыли в Ланскне. Розетт, на мор-дашке которой тут же отражается все, что делает илиговорит Анук, внимательно за нами наблюдала, ожи-дая своей очереди высказаться.

– Если всем это по душе, – наконец сказала я.– Да это просто клёво! – воскликнула Анук.– Клё! – эхом откликнулась Розетт, и тут же в гряз-

ной воде Сены что-то громко булькнуло, как будто этослово, рикошетом отскочив от поверхности реки, вер-нулось обратно: это Бам выразил одобрение нашейзатее.

И только Ру ничего не сказал. С тех пор как мы полу-чили письмо от Арманды, он вообще стал невероятномолчаливым. И дело было явно не в том, что он так ужлюбит Париж; если честно, он его едва терпит, причемисключительно ради нас; и здесь дом для него – этопрежде всего река, а не сам город. К тому же в Ланск-не с ним поступили не очень-то хорошо, а таких ве-щей Ру никогда не забывает. Он до сих пор еще име-ет зуб на тамошних жителей из-за своего сгоревшегосудна и из-за того, что случилось после пожара. Хо-тя и в Ланскне у Ру, конечно, есть друзья – например,

Жозефина, – в целом он считает этот городок гнез-дом узколобых фанатиков, которые открыто ему угро-жали, которые сожгли его дом, которые даже еду емупродавать отказывались. А уж что касается тамошне-го кюре Франсиса Рейно…

Несмотря на чисто внешнюю, кажущуюся просто-ту, Ру – человек все же довольно замкнутый, даженемного угрюмый. Он напоминает дикое животное, ко-торое можно приручить, однако оно никогда не забу-дет недоброго к себе отношения. Вот и Ру тоже спо-собен быть и невероятно преданным, и свирепо зло-памятным. Я подозреваю, например, что он никогдане переменит своего мнения о кюре Рейно; а прочихобитателей Ланскне – во всяком случае, подавляю-щее их большинство – так и будет воспринимать с лег-ким презрением, считая кем-то вроде ручных кроли-ков, которые живут себе тихо на берегах Танн и дажеза ближайший холм заглянуть не осмеливаются, кото-рых безумно пугает и дыхание перемен, и появлениев городе любого чужака…

– Ну а ты, Ру, – спросила я, – что ты об этом дума-ешь?

Он довольно долго молчал, глядя на реку и прячалицо под низко свисающей прядью волос. Потом по-жал плечами и сказал:

– Может, не стоит?

Подобная реакция меня удивила. Мое предложе-ние поехать в Ланскне вызвало такой энтузиазм, чтоя и забыла заранее выяснить, как он отнесся к пись-му Арманды. Я просто решила, что и он с радостьювоспримет возможность ненадолго переменить об-ста-новку.

– Что значит «может, не стоит»?– Арманда ведь к тебе в своем письме обращалась,

а не ко мне.– Но почему же ты до сих пор молчал?– Я же видел, как тебе хочется туда поехать.– А сам ты, значит, предпочел бы остаться здесь?Он снова пожал плечами. Порой его молчание куда

красноречивее слов. В Ланскне, во всей видимости,есть нечто – или скорее некто, – являющееся причи-ной абсолютного нежелания Ру вновь посещать этиместа; но я прекрасно понимала: сколько его ни спра-шивай об истинной причине, он все равно ни в чем непризнается.

– Да все нормально, – сказал он, прерывая нако-нец затянувшееся молчание. – Не волнуйся. Посту-пай, как считаешь нужным. Съезди в Ланскне. Положина могилу Арманды цветочки. А потом возвращайсядомой, ко мне. – Он улыбнулся и поцеловал мне кон-чики пальцев. – У твоих рук все еще вкус шоколада.

– Значит, не передумаешь?

Он покачал головой.– Ничего, вы ведь там недолго пробудете, – сказал

он. – И потом, надо же кому-то и за судном присмат-ривать.

И это действительно так, подумала я; однако мысльо том, что Ру не хочет ехать с нами и предпочитаетостаться здесь, не давала мне покоя. Я-то уже раз-мечталась, как мы поплывем туда все вместе, на сво-ем судне. Ру отлично знает все водные пути Франциии сумел бы отлично проложить маршрут: сперва внизпо Сене, потом по лабиринту каналов до Луары и от-туда до Canal de Deux Mers8; затем, поднявшись поГаронне и миновав систему шлюзов, мы наконец до-брались бы до Танн с ее бесчисленными перекатамии тихими заводями и плыли бы потихоньку мимо по-лей, замков, заводов, любуясь тем, как река делает-ся то уже, то шире; как ее грязно-зеленая с масляни-стыми разводами вода то вдруг замедляет свой бег,то снова его убыстряет; как меняется ее цвет, стано-вясь то коричневым, то черным, то желтым, а потомона вдруг превращается в чистую, прозрачную, дере-венскую речку.

У каждой реки свой нрав. Сена – река городская,

8 Канал двух морей (фр.). Так называют Гаронну, поскольку она явля-ется частью водной системы, соединяющей Бискайский залив со Сре-диземным морем.

промышленная; этакий хайвей, по которому непре-рывно снуют баржи, груженные лесом, всевозможны-ми контейнерами и упаковочными клетями, металли-ческими балками и автомобильными запчастями. Лу-ара с ее красивыми песчаными берегами весьма ко-варна; она и вправду очаровательна, когда серебрит-ся в солнечных лучах, скрывая свой буйный нрав, нотам полно опасных отмелей и ядовитых змей. Гароннався такая ухабистая, неровная, неправильная; в од-них местах она очень щедрая, полноводная, а в дру-гих – настолько мелка, что даже такие маленькие су-да, как наш плавучий дом, приходится перемещатьс помощью шлюзов с одного уровня на другой, и наэто уходит немало драгоценного времени…

В общем, ничего из моих тайных планов не вы-шло. В Ланскне мы поехали поездом. И это оказалосьво многих отношениях лучше: во-первых, проплытьнемалый путь по Сене – задача не самая простая; во-вторых, для этого нужно оформить множество доку-ментов и получить кучу разрешений; в-третьих, необ-ходимо еще и сохранить за собой место у причалав центре Парижа, а также решить немало иных адми-нистративных вопросов. И все же мне отчего-то бы-ло очень неприятно возвращаться в Ланскне вот так,с чемоданом в руке, словно я беженка и Анук сновабежит за мною следом, точно приблудная собачонка.

А впрочем, с какой стати меня должно это трево-жить? В конце концов, мне абсолютно не нужно ко-му-то что-то доказывать. Да и я уже больше не та Ви-анн Роше, которую восемь лет назад занес в этот го-родок безумный ветер. У меня теперь есть свой биз-нес, свой дом. Мы больше не какие-то речные крысы,которым приходится перебираться из одного селенияв другое в поисках жалкой поживы и браться за лю-бую временную работу – копать землю, сажать расте-ния, собирать урожай. Теперь я сама отвечаю за своюсудьбу. Теперь я сама призываю ветер. И ветер под-чиняется моим приказам.

Но тогда к чему… такая поспешность? Неужели ра-ди Арманды? Или, может, все-таки ради меня самой?И почему этот ветер, который и не думал ослабевать,когда мы уезжали из Парижа, становится все сильней,все настойчивей по мере того, как мы продвигаемсяк югу? Почему в его голосе слышится одно лишь плак-сивое требование: спеши, спеши, спеши?

Я положила письмо Арманды в ту шкатулку, кото-рую всегда и всюду беру с собой; там хранятся и кар-ты Таро, принадлежавшие моей матери, и еще кое-ка-кие осколки прошлых лет. Впрочем, чтобы составитьпредставление о целой жизни, их попросту не хватит;ведь мы тогда почти все время проводили в пути. Новсе же там есть вещи, напоминающие о местах, где

мы жили; о людях, которых мы встречали; о друзьях,которых мы теряли, едва успев приобрести. Там хра-нятся кулинарные рецепты, которые я собирала всюжизнь, и рисунки, сделанные Анук в школе. И несколь-ко фотографий. И паспорта. Немногочисленные поч-товые открытки, полученные мной от Ру. Свидетель-ства о рождении. Удостоверения личности. Прожитыемгновения, воспоминания о былом. Все то, из чегомы, собственно, и состоим, сжатое в каких-то два-трикилограмма бумаги – примерно столько же весит че-ловеческое сердце; но какими же неподъемными ка-жутся порой эти жалкие килограммы!

Спеши. Спеши. Снова я слышу в ушах этот голос.Но чей он? Может, мой собственный? Или Арман-

ды? А может, это голос переменившегося ветра, кото-рый сейчас настолько ослабел, что мне порой почтикажется, будто ветер совсем улегся?

Здесь, на последнем отрезке нашего пути, обочиныдороги буквально покрыты одуванчиками, только онив основном уже отцвели, и в воздухе носятся облакакрошечных белых семян.

Спеши. Спеши. Помнится, Рейно говорил, что еслипозволить одуванчикам отцвести и обсемениться, тона следующий год они заполонят все – обочины дорог,землю у живых изгородей, виноградники, церковныедворы и сады; они пробьются даже в трещины на тро-

туаре, и через пару лет вокруг будут одни одуванчики;а потом они в победоносном марше двинутся дальшепо всей округе, голодные, неуничтожимые сорняки…

Франсис Рейно сорняки ненавидел. А мне одуван-чики всегда нравились; нравились их веселые жел-тые головки, их вкусные листья. Но такого количестваодуванчиков я никогда прежде не видела. Розетт сра-зу предалась своему любимому занятию – аккуратносрывала белые головки цветов и дула на них, рассе-ивая в воздухе летучие семена. И я понимала, что набудущий год…

На будущий год…Как странно думать о том, что будет здесь на буду-

щий год. Мы не привыкли что-либо планировать за-ранее. Мы всегда походили на эти одуванчики; посе-лимся где-нибудь на одно лето, а потом подует ветери унесет нас куда-то еще. Корни у одуванчиков мощ-ные. Они и должны быть такими, чтобы найти под-держку и пропитание. А вот цветет это растение со-всем недолго – даже если никто, вроде Франсиса Рей-но, и не выкорчует его из почвы, – а потому, чтобы вы-жить, оно, едва успев обсемениться, вынуждено ле-теть вместе с ветром все дальше и дальше.

Уж не поэтому ли меня оказалось так легко сновазаманить в Ланскне? Уж не реакция ли это на некийглубинный инстинкт, спрятанный в таких недрах моей

души, что я сама едва сознаю вызванную им потреб-ность непременно вернуться туда, где мною были од-нажды посеяны собственные упрямые семена? Инте-ресно, выросло ли там что-нибудь за время нашегоотсутствия? Остался ли в тех краях хоть какой-то следнашего недолгого пребывания? Как вспоминают настамошние жители? С любовью? С равнодушием? Даи помнят ли они нас вообще? Может, восьми лет впол-не хватило, чтобы стереть в их душах всякую памятьо нас?

Глава пятая

Воскресенье, 15 августаАх, отец мой, им годится любой повод, лишь бы се-

бе праздник устроить! В Ланскне, по крайней мере,дела обстоят именно так; здесь люди много и тяже-ло работают, и каждое новое событие – даже откры-тие очередной лавчонки или забегаловки – воспри-нимается как долгожданный перерыв в бесконечныхтрудах и заботах, как возможность передохнуть и по-праздновать.

Сегодня день Пресвятой Девы Марии9. Националь-ный праздник. Хотя большинство церкви сторонит-ся, предпочитая проводить время перед телевизором,а многие и вовсе уезжают к морю – отсюда до побере-жья всего часа два на автомобиле – и возвращаютсяпод утро, пряча блудливый взгляд, точно домашниекоты, всю ночь зря прошлявшиеся по улицам.

Я знаю. Я должен проявлять толерантность. Мояроль священника прямо на глазах претерпевает зна-чительные изменения. Сегодня стрелка моральногокомпаса в Ланскне указывает на совершенно иныхлюдей – на столичных жителей и прочих чужаков, наместное начальство и тех, кто является образцом по-

9 Успение, 15 августа.

литкорректности. Недаром говорят, что времена ме-няются. Старые традиции и верования теперь долж-ны быть приведены в соответствие с решениями, при-нятыми в Брюсселе мужчинами (а то и, не приведиГосподи, женщинами) в строгих официальных костю-мах, которые и столицу-то никогда не покидали, раз-ве что проводили летний отпуск в Каннах или ездилипокататься на лыжах в Валь-д’Изер.

У нас в Ланскне, разумеется, этому яду потребо-валось несколько больше времени, чтобы добратьсядо жизненно важных центров общества. Нарсис по-прежнему держит пчел, как это делали его отец и дед,а мед так и не пастеризует, пренебрегая общеевро-пейскими запретами; впрочем, теперь он его с преуве-личенной щедростью и довольным блеском в глазахраздает абсолютно бесплатно, как он выражается,но только в придачу к почтовым открыткам; а вот ихон продает по 10 евро за штуку. Таким образом, емуудается, не вступая в противоречие с новыми прави-лами и ограничениями, не нарушать и местную тради-цию, которая в течение нескольких веков оставаласьнеизменной.

Нарсис – не единственный, кто порой пренебрегаетпостановлениями властей. Есть еще Жозефина Бон-не – до развода Жозефина Мюска, – которой принад-лежит кафе «Маро»; так вот, она всегда старается

сделать так, чтобы эти презренные речные цыгане по-дольше у нас прожили. Есть еще этот англичанин сосвоей женой Маризой – они владеют виноградникомчуть дальше по дороге и часто нанимают речных цы-ган во время сбора урожая (разумеется, неофициаль-но). Есть еще Гийом Дюплесси, который давным-дав-но уже на пенсии и не преподает в школе, однакопо-прежнему дает частные уроки и всегда готов по-мочь любому ребенку, который его об этом попросит, –а ведь новый закон требует особой проверки всех, ктоработает с детьми.

Разумеется, есть у нас и те, кто приветствует лю-бые инновации – особенно если эти инновации темили иным образом касаются их собственного благопо-лучия. Каро Клермон и ее муж, например, теперь ста-ли ярыми сторонниками законов, принятых в Брюссе-ле и Париже, и недавно вменили себе в обязанностьпропагандировать в нашем городке здоровый образжизни и безопасность; теперь они проверяют тротуа-ры, надеясь обнаружить любые свидетельства пре-небрежения к общественному порядку; ведут настоя-щую войну с теми, кто вынужден много ездить и ча-сто покидать родной город, а также с прочими нежела-тельными элементами; всячески продвигают совре-менные ценности и в целом явно чувствуют себя зна-чительно выше прочих смертных. Мэра мы в Ланскне

традиционно не избираем, но если б избирали, то са-мой очевидной кандидатурой, безусловно, стала быКаро Клермон. Она и так уже возглавляет две обще-ственные организации – «Соседи не дремлют» и «Ли-гу христианских женщин» – и наш деревенский «Книж-ный клуб», а заодно и движение по очистке речных бе-регов, и союз «Бдительные родители», которому вме-няется в обязанность защищать детей от педофилов.

А церковь? Впрочем, кое-кто скажет, что Каро Клер-мон и в церкви всем заправляет.

Если бы ты, отец, лет десять назад сказал, что ко-гда-нибудь и я начну симпатизировать бунтовщиками «отказникам», я бы, скорее всего, рассмеялся тебев лицо. Но с тех пор я сильно изменился. И стал це-нить совсем другие вещи. В молодости мною правилПорядок; путаница и неразбериха, царившие в жизнимоей паствы, служили для меня постоянным источни-ком раздражения. Теперь же я гораздо лучше пони-маю этих людей – хотя их действия и не всегда одоб-ряю. Пытаясь разобраться в их проблемах, я стал ис-пытывать к ним не то чтобы приязнь, но нечто весь-ма к этому близкое. Сам я, возможно, не стал от это-го лучше, зато с годами понял: порой лучше немногопрогнуться, чем сломаться. И этому меня научила Ви-анн Роше. Когда Вианн с дочерью покидали Ланскне,не было на свете человека счастливее меня, и все же

я отлично понимаю, чем ей обязан. Да, это я понимаюотлично!

Вот почему, когда на исходе очередного здешнегокарнавала мне вдруг словно почудился в воздухе лег-кий запах дыма, я отчего-то представил себе, что этоВианн Роше к нам возвращается. А что, это было бывполне в ее духе – явиться в город накануне войны.Потому что в Ланскне действительно пахнет вой-ной, отец. А в воздухе отчетливо пахнет грозой, и онавот-вот разразится.

Интересно, а Вианн тоже почувствовала бы это?И неужели так уж безнадежны мои мечты, что в дан-ном случае она приняла бы мою сторону, а не сторонумоих врагов?

Глава шестая

Воскресенье, 15 августаОбычно я не посещаю тех мест, которые когда-то

покинула. По-моему, слишком сложно и даже непри-ятно вновь столкнуться с тем, какие там за это вре-мя произошли изменения, – с закрытыми кафе, с за-росшими дорожками, с тем, что старые друзья уехалиили же переселились на кладбище или в богадельню.Между прочим, это они почему-то делают с завиднымпостоянством…

А некоторые места и вовсе меняются настолько,что мне порой с трудом верится, что я вообще ко-гда-то там жила. В определенном смысле это дажелучше, ибо в таких случаях при виде знакомых местне испытываешь мучительной сердечной тоски и те-бе не кажется, что воспоминания о них уменьшилисьдо размеров отражения в осколках того зеркала, ко-торое мы разбиваем, уезжая навсегда. В иных же ме-стах перемены почти не заметны, и оказывается, чтоэто, как ни странно, пережить значительно труднее.Но мне никогда еще не доводилось вернуться туда,где ничто не изменилось бы вовсе…

По крайней мере, до сегодняшнего дня мне каза-лось, что это именно так.

В Ланскне нас занес ветер карнавала, и с тех порминуло восемь с половиной долгих лет. Тогда этответер, казалось, обещал нам столь многое; дикий,безумный ветер, полный веселого конфетти, запахадыма и соблазнительного аромата лепешек, которыепекли на обочине дороги. Но и на этот раз жаровняс лепешками стояла на прежнем месте, и празднич-ная толпа на улице была точно такой же, как и укра-шенная цветами повозка с пестрой командой фей,волков и ведьм. Я вспомнила, что и в тот раз купи-ла galette10 у этого уличного торговца, и теперь тоже,и лепешка оказалась точно такой же вкусной и под-жаристой, а ее аромат и вкус – тесто из ржаной муки,соль, сливочное масло – помогли мне разбудить па-мять.

Тогда рядом со мной стояла Анук с пластмассовойтрубой в руках. Теперь же Анук напряженно засты-ла с широко распахнутыми глазами, а пластмассоваятруба на этот раз оказалась в руках у Розетт. Тру-ру-ру-у-у! Только теперь труба была красная, а не жел-тая и в воздухе не чувствовалось даже намека на за-морозки; и все же и звуки вокруг, и голоса людей, и за-пахи были точно такими же, как тогда; и люди, одетыепо-летнему – куртки и береты сменили белые рубаш-ки и соломенные шляпы, кто же будет носить черное

10 Лепешка (фр.).

в такую жару? – вполне могли быть почти теми же са-мыми, особенно дети, которые точно так же скакалирядом с движущейся повозкой, подбирая длинные уз-кие разноцветные ленты, цветы и сладости…

Тру-ру-ру-у-у-у! – снова взвыла труба, и Розетт за-смеялась. Сегодня она в своей стихии. Сегодня онаможет носиться как сумасшедшая, вести себя как обе-зьянка и смеяться как клоун, и никто ничего не заме-тит, никто не сделает замечание. Сегодня она вполненормальна – что бы это ни значило – и с удовольстви-ем участвует в процессии, сопровождающей празд-ничную повозку, завывая и улюлюкая от восторга.

Сегодня, должно быть, 15 августа, подумала я. Я ужпочти позабыла, какой это день. Я, в общем, не осо-бенно слежу за церковными праздниками, но, навер-ное, все-таки должна была ее заметить – гипсовуюБогородицу в позолоченной короне под балдахиномиз цветов. Ее торжественно несли впереди процессиичетверо мальчиков-хористов, одетых в стихари, и намальчишеских лицах явственно читалась легкая оби-да: еще бы, в такую жару тащиться в долгополых сти-харях через весь город, когда все вокруг веселятся!На мгновение показалось, что я почти узнаю одного изхористов – он был очень похож на маленького ЖанноДру, дружившего с Анук в те далекие времена, когдамы держали в Ланскне лавку «Небесный миндаль».

Но это, разумеется, попросту невозможно: Жанно те-перь наверняка уже лет семнадцать. Но этот мальчикдействительно был очень похож на Жанно. Может,это какой-то его родственник? Двоюродный брат? Илидаже родной? А вон та девушка с крылышками феи,что едет на повозке, – вылитая Каролина Клермон.Женщину в голубом летнем платье легко можно при-нять за Жозефину Мюска, ну а мужчина с собакой –он, правда, стоял слишком далеко, и мне было трудноразглядеть его лицо под надвинутой на лоб шляпой –это, скорее всего, мой старый друг Гийом…

Интересно, кто этот тип в черном одеянии, стоящийчуть в стороне и с безмолвным неодобрением взира-ющий на праздничную толпу?..

Неужели это Франсис Рейно?Тру-ру-ру-уу! Игрушечная труба из ярко-красного

пластика звучала, естественно, на редкость фальши-во, но оглушительно. Так что человек в черном да-же слегка вздрогнул, когда Розетт с дикими воплями,сопровождавшими вой трубы, пронеслась мимо неговместе с Бамом (сегодня он, кстати, виден вполне от-четливо).

Но человек в черном оказался вовсе не Рейно.И даже вообще не мужчиной. Мне стало это ясно, кактолько «он» обернулся, глядя вслед процессии. Ока-залось, что это женщина-мусульманка, довольно мо-

лодая, судя по фигуре, но вся до кончиков пальцевв черном, и лицо скрыто никабом. Она даже перчаткичерные надела, несмотря на чудовищную жару; един-ственное, что можно было хорошо разглядеть, это ееглаза, очень красивые, миндалевидной формы, тем-ные, бездонные, совершенно непроницаемые.

Может быть, подумала я, мы с ней когда-то ужевстречались? Да нет, вряд ли. И все же она казаласьмне странно знакомой – возможно, из-за ярких цветовее ауры, несколько необычно смотревшихся на фонечерной неподвижной фигуры; это были цвета карна-вала, цветов, живых и бумажных, ярких лент и пест-рых флажков.

Никто с ней не разговаривал. Никто даже не смот-рел в ее сторону. Даже в Париже, где люди заезже-ны жизнью и ко всему привычны настолько, что врядли что-то способно привлечь их внимание и вызватькомментарии, закутанная в никаб мусульманка все жеобычно бросается в глаза; но здесь, в Ланскне, гдесплетни служат разменной монетой, как ни странно,никто даже не обернулся, чтобы взглянуть на женщи-ну, закутанную в покрывало по самые глаза.

Неужели они все тут настолько тактичные? Воз-можно, конечно. Но, скорее всего, они просто боя-лись. Во всяком случае, толпа, разделившись на дварукава, как бы обтекала эту женщину в черном; возле

нее даже образовалось некое свободное простран-ство; она, точно невидимый другим призрак, высиласьнад людским потоком среди дразнящих ароматов жа-реной еды и сахарной ваты, среди шума толпы и звон-ких детских голосов, огненными шутихами взмывав-ших в горячее синее небо.

Тру-ру-ру-у-у! О господи, опять эта труба! Я поиска-ла глазами Анук, но моя старшая дочь куда-то исчез-ла, и на мгновение в душе вновь пробудился страх,обостренный долгой жизнью в столице…

И тут я наконец заметила Анук в самой гуще тол-пы – она разговаривала с каким-то мальчиком, при-мерно ее ровесником. Я решила, что это, скорее все-го, кто-то из ее старых приятелей. Анук с трудом обре-тает друзей, но отнюдь не потому, что чурается обще-ства сверстников. Как раз наоборот! Но многие, дажеслишком многие, почувствовав, что она не такая, каквсе, начинают ее избегать, обходить стороной. Исклю-чение составляет лишь Жан-Лу Рембо. Но Жан-Лу засвою короткую жизнь уже столько раз стоял на поро-ге смерти, что меня порой охватывает отчаяние: мо-ей маленькой Анук и без того уже пришлось пережитьстолько потерь, однако самым близким своим другомона снова сделала мальчика, который едва ли дожи-вет до двадцати.

Не поймите меня неправильно. Мне очень нравит-

ся Жан-Лу. Но моя маленькая Анук в определенномотношении невероятно чувствительна, и тут я пре-красно ее понимаю. Она, как и я, испытывает ответ-ственность за многое, что ей неподвластно. Возмож-но, это связано с тем, что она старший ребенок в се-мье; а может быть, на нее так повлияло случившеесяс нами в Париже четыре года назад, когда нас чуть неунесло ветром11.

Я снова и снова внимательно вглядывалась в тол-пу, пытаясь отыскать знакомые лица. И на этот раздействительно узнала Гийома – он, разумеется, стална восемь лет старше, но, в общем, остался таким же,и его собака – когда мы с Анук покидали Ланскне, со-бака была еще совсем щенком – послушно следова-ла за ним по пятам. А за Гийомом и его собакой, каквсегда, тащились ребятишки, трещавшие наперебойи без конца совавшие псу лакомства.

– Гийом!Но он меня не услышал – слишком громко звучали

музыка и смех. Зато стоявший рядом со мной мужчи-на вдруг резко обернулся, и я увидела его лицо, такоезнакомое, с мелкими, четкими, какими-то очень акку-ратными чертами; на меня с изумлением уставилисьего глаза, серые, холодные, но я все же успела мель-

11 Эти события описаны в романе Дж. Харрис «Леденцовые туфель-ки».

ком разглядеть цвета его ауры. Если честно, то, ес-ли бы не эти цвета, я вполне могла его и не узнать,ибо на нем не было привычной сутаны; но невозмож-но скрыть свою сущность всего лишь под кожей лица,точно под наспех напяленной маской…

– Мадемуазель Роше? – наконец вымолвил он.Да, это был он, Франсис Рейно.Ему уже стукнуло сорок пять, но он почти не изме-

нился. Тот же подозрительный изгиб тонких губ. Также тщательно зализывает волосы назад, пытаясь по-давить их природную курчавость. Тот же упрямый раз-ворот плеч, словно у человека, несущего невидимыйкрест.

Правда, несколько располнел с тех пор, как я в по-следний раз его видела. По-настоящему толстым он,видимо, никогда не будет, но все же теперь в райо-не талии у него просматривалась приличная складка,и я подумала: вряд ли он в последние годы так ужстрого соблюдал посты. Ему, пожалуй, это даже шло:он достаточно высокого роста, и ему всегда стоилобыть чуть потолще; но самым удивительным оказа-лось то, что в уголках его холодных серых глаз я за-метила морщинки, которые вполне можно было при-нять за намек на улыбку.

А он взял и действительно улыбнулся – застенчи-во, неуверенно, как те, кто не привык улыбаться. И я,

увидев эту улыбку, поняла, кого имела в виду Арман-да, написав, что кому-то в Ланскне, возможно, пона-добится моя помощь.

Разумеется, его цвета и так многое сказали. Еслисудить по внешности, то Рейно по-прежнему относил-ся к той категории людей, которые способны полно-стью и весьма жестко себя контролировать. И все жея-то знала его лучше многих, так что сумела разгля-деть под латами внешнего спокойствия глубочайшееволнение. Начнем с того, что воротничок священникаон надел криво. Этот воротничок застегивается сзадис помощью маленькой клипсы и должен сидеть без-укоризненно. Но у Рейно он съехал набок, и застежкабыла хорошо видна. Для такого щепетильного чело-века, как он, подобная небрежность в высшей степе-ни необычна.

Что там, кстати, писала о нем Арманда?В Ланскне ты вновь понадобишься… Однако я ни-

как не могу рассчитывать на то, что наш упрямыйкюре сообщит тебе…

Да и цвета ауры говорили сами за себя: напыщен-ное сочетание зеленых и серых тонов словно на-сквозь простреливал алый цвет отчаяния. И потом,этот настороженный, смущенный взгляд; так смотритчеловек, который не знает, как попросить о помощи.Короче говоря, у Рейно был такой вид, словно он нахо-

дился на краю пропасти, и я поняла: я не смогу уехать,пока не выясню, что здесь происходит.

И помни: все возвращается.Голос Арманды явственно звучал у меня в ушах.

Она умерла восемь лет назад, но сейчас говориласо мной как живая и была такой же упрямой, муд-рой и озорной. Нет смысла пытаться заглушить голо-са мертвых – они неумолимы, их не заглушить ничем,и они по-прежнему будут звучать в ушах.

– Месье кюре! – с улыбкой воскликнула я.А затем приготовилась скакать верхом на урагане.

Глава седьмая

Воскресенье, 15 августаБоже мой, она совсем не изменилась. Длинные

черные волосы; смеющиеся глаза; ярко-красная юбкаи сандалии. В руке – наполовину съеденная лепешка;на запястье – звенящие браслеты; и дочка, как тогда,скачет следом за нею. На мгновение мне показалось,что время остановилось; даже ребенок почти не по-взрослел.

Но ребенок-то, конечно, был другой. Это я понялпочти сразу. Во-первых, эта девочка была рыжень-кая, а та, первая, – темноволосая. И потом, пригля-девшись внимательней, я заметил кое-какие переме-ны и в облике самой Вианн: возле глаз пролегли тон-кие морщинки, а на лице появилось какое-то насто-роженное выражение, словно прошедшие восемь летнаучили ее не доверять людям – а может, она простовсе время ждала беды.

Я попытался улыбнуться в ответ, зная прекрасно,что личного обаяния мне всегда недоставало. Я необладаю тем чудесным легким даром общения, кото-рый есть у отца Анри Леметра, священника из Тулу-зы, обслуживающего теперь и соседние с нами при-ходы – Шанси, Флориан и Пон-ле-Саул. Моя манера

читать проповеди, по мнению многих (и в первую оче-редь Каро Клермон), признана довольно сухой. Я ни-когда не стремлюсь ни запугать паству, ни подчинитьее себе с помощью лести. Я всегда стараюсь бытьчестным, но в результате ни от кого не получаю бла-годарности – прежде всего, разумеется, мною недо-вольны Каро и ее приспешницы, всем им куда боль-ше по душе священники, которые участвуют в об-щественной жизни, воркуют над каждым младенцеми позволяют себе ходить растрепанными и одетымикое-как даже в дни церковных праздников.

Вианн Роше удивленно приподняла бровь, заме-тив мою улыбку; возможно, эта улыбка показалась ейнесколько вынужденной. Что ж, в подобных обстоя-тельствах этого и следовало ожидать.

– Простите, я не…Все дело, конечно, в сутане. Вряд ли она когда-ли-

бо видела меня без нее. Я всегда находил, что в тра-диционной черной сутане есть нечто успокоительное;что она символизирует определенный авторитет в об-ществе. Но теперь я довольствуюсь тем, что наде-ваю поверх простой черной рубашки воротничок свя-щенника, хотя, разумеется, не опускаюсь до того, что-бы носить потрепанные джинсы, как это часто дела-ет отец Анри Леметр. Каро Клермон ясно дала мнепонять: ношение сутаны (вне религиозных церемо-

ний) не соответствуют уровню современного прогрес-са и просвещенности. Каро Клермон пользуется бла-госклонностью епископа, и мне в свете последних со-бытий пришлось научиться более или менее следо-вать правилам игры.

Я чувствовал, что Вианн рассматривает ме-ня – с любопытством, но вполне доброжелательно.Я ждал, что она скажет: как вы изменились! Но вместоэтого она улыбнулась – на этот раз удивительно ис-кренней улыбкой – и легонько чмокнула меня в щеку.

– Надеюсь, вы не сочтете это чересчур неумест-ным? – лукаво спросила она.

– Даже если и счел бы, вряд ли вас это остано-ви-ло бы.

Она засмеялась; глаза ее так и сияли. Стоявшаярядом с ней девочка вдруг издала ликующий вопльи что было силы дунула в пластмассовую дудку.

– Это моя маленькая Розетт, – пояснила Вианн. –А мою Анук вы, конечно же, помните.

– Конечно.Разве я мог ее пропустить, не заметить? Анук те-

перь стала хорошенькой темноволосой девушкой летпятнадцати. Я видел, что она оживленно о чем-то бе-седует с сыном Жолин Дру, абсолютно не замечая,как сильно она выделяется на общем фоне в своихлинялых джинсах и желтой, цвета нарциссов, рубаш-

ке; пыльные босые ноги обуты в простые сандалии,а роскошные волосы стянуты на затылке каким-тожалким шнурком; наши деревенские девицы в своихпраздничных нарядах, проходя мимо, поглядывали нанее весьма презрительно…

– Она очень похожа на вас.Вианн улыбнулась.– О господи!– Но я хотел сделать комплимент…Она снова рассмеялась, словно я позволил себе

некую вольность. Я никогда толком не мог понять, чтоименно вызывает ее смех. Вианн Роше из тех людей,которые, по-моему, смеются надо всем на свете, слов-но жизнь – это вечная шутка, а люди вокруг бесконеч-но очаровательны и добры, хотя на самом деле онипо большей части глупы и тупы, а то и полны настоя-щего яда.

И я, постаравшись придать своему тону максимумсердечности, спросил:

– Что снова привело вас сюда?Она пожала плечами:– Да так, ничего особенного. Просто заехали, и все.– Ясно.Значит, она еще не слышала. А может, слышала

и теперь просто со мной играет? Мы ведь рассталисьтогда при весьма неопределенных обстоятельствах;

вполне возможно, она до сих пор имеет на меня зуб.И, между прочим, вполне заслуженно. Мало того, онаимеет полное право даже презирать меня…

– Где же вы остановились?Вианн снова пожала плечами.– Я еще не уверена, что мы вообще где-нибудь

остановимся. – Она снова посмотрела на меня; каза-лось, будто она взглядом ощупывает мое лицо. – А выотлично выглядите, месье кюре.

– Вы тоже. Да вы совсем не изменились!На этом обмен любезностями закончился. Я при-

шел к выводу, что о моих обстоятельствах ей ничегоне известно, а ее приезд – именно сегодня! – это все-го лишь совпадение. Ну и прекрасно! Возможно, такдаже лучше. Да и что она может сделать? Одна-един-ственная, да еще женщина, да еще накануне войны?

– А что, моя шоколадная лавка на месте?Этого вопроса я и боялся.– Конечно, где же ей еще быть. – На нее я больше

не смотрел.– Правда? И кто же там теперь заправляет?– Одна иностранка.Вианн засмеялась.– Ну да, «иностранка» из Пон-ле-Саул?Близость наших приходов она всегда воспринима-

ла как шутку. Хотя все наши ближайшие соседи свире-

по блюдут собственную независимость. Некогда этигородки и деревни представляли собой bastides12, кро-шечные города-крепости в тесном сплетении таких жекрошечных доминионов, а потому даже теперь в нихеще сохранилось несколько настороженное отноше-ние к любым чужакам.

– Но вам же захочется где-нибудь остановиться, –сказал я, не ответив на ее шутливый вопрос. – В Аже-не, например, есть несколько хороших гостиниц. А ес-ли доехать на автомобиле до Монтобана…

– У нас нет автомобиля. Мы брали такси.– Ясно…Карнавал близился к концу. Я видел, как по главной

дороге проехала последняя повозка; она вся, от огло-бель до задней стенки, была завалена цветами и по-качивалась, точно пьяный епископ в полном облаче-нии.

– Вообще-то я думала, что можно было бы остано-виться у Жозефины, – сказала Вианн. – Если, конеч-но, у нее в кафе найдется комната.

Я натянуто улыбнулся.– Полагаю, это возможно.Я понимал, что веду себя нелюбезно. Но позволить

ей остаться здесь в столь чувствительный для меня

12 Bastide (фр.) – укрепленный средневековый город на юго-западеФранции, в Провансе – просто деревенский дом.

период значит испытывать совершенно ненужные до-полнительные волнения. И как это она всегда ухитря-ется появиться в самый неподходящий момент…

– Извините, но у вас, похоже, что-то случилось?– Что вы, отнюдь нет! – Я постарался изобразить

лучезарную улыбку. – Просто сегодня праздник Свя-той Девы Марии, и через полчаса начинается месса…

– Ах, месса… Хорошо, тогда и я с вами пойду.Я так и уставился на нее.– Но вы же никогда не ходите к мессе!– Я подумала, что неплохо бы заглянуть в свой быв-

ший магазинчик. Так просто. Вспомнить былое.Мне стало ясно, что ее не остановить, и я пригото-

вился к неизбежному.– Но вашей chocolaterie больше не существует, –

сказал я.– Я и не думала, что она сохранится. И что же там

теперь? Булочная?– Не совсем, – сказал я.– Ничего, надеюсь, хозяин лавки меня все-таки впу-

стит – просто посмотреть.Я тщетно пытался скрыть замешательство, она, ко-

нечно же, заметила это и спросила:– В чем дело?– Ну… я не уверен, что это хорошая идея…– А почему? – Она не сводила с меня вопрошающих

глаз.Ее рыженькая дочка, присев рядом на корточки,

превратила свою дудку в куклу и, бормоча себе поднос что-то невнятное, заставляла ее маршировать попыльной дороге. Вполне ли она нормальна? – поду-мал я. Впрочем, я никогда не видел в детях особогосмысла.

– Люди, которые там живут, не слишком дружелюб-но настроены, – сказал я.

Вианн только рассмеялась в ответ.– Надеюсь, я сумею с ними поладить, – сказала она.И тогда я пустил в ход свой последний козырь:– Это иностранцы.– Ну, так и я тоже, – сказала Вианн Роше. – Я уве-

рена, мы отлично договоримся.Вот как вышло, что в день Пресвятой Девы Марии

к нам снова занесло ветром эту женщину – с ее уме-нием все переворачивать вверх дном, с ее мечтамии с ее шоколадом.

Глава восьмая

Воскресенье, 15 августаКарнавал закончился. Дева Мария в своем празд-

ничном убранстве снова вернулась на церковный по-стамент; с нее сняли золоченую корону и спряталидо следующего года, да и венок на ней уже началувядать. Август в Ланскне жаркий, а ветер, дующийс гор, еще больше иссушает тамошние земли. Ко-гда мы вчетвером добрались наконец до церкви Свя-того Иеронима, тени успели стать гораздо длиннее,а солнце освещало лишь самую верхушку церковно-го шпиля. Колокола звонили, созывая народ к мес-се, и толпа уже вливалась в двери храма: старушкив черных соломенных шляпках (изредка, правда, нашляпах встречались то лента, то пучок вишен, при-званные хоть как-то смягчить полжизни, проведенныев трауре); старики в беретах, которые делали их по-хожими на школьников, лениво плетущихся в школу.Старики, наспех пригладив водой из колонки седины,старательно зачесали их назад и надели воскресныебашмаки, которые уже успела покрыть желтая пыль.На меня никто даже не посмотрел. Да и мне никтов этой толпе знакомым не показался.

Рейно, шедший чуть впереди, оглянулся через пле-

чо, и мне показалось, что в его повадке есть нечтонеуверенное; да и шел он в сторону церкви как-тонеохотно, хотя движения его были по-прежнему чет-кими и собранными; я заметила, что он еле перестав-ляет ноги, словно ему хочется продлить путь. Розетттоже утратила весь свой энтузиазм – вместе с пласт-массовой дудкой, которая развалилась где-то по до-роге. Анук шла впереди, и в одном ухе у нее был на-ушник айпода. Интересно, подумала я, что она слуша-ет, затерявшись в этом своем, личном, мире звуков?

Обогнув церковь, мы вышли на маленькую пло-щадь Сен-Жером и оказались напротив моей бывшейchocolaterie – того самого здания, которое мы с Ануквпервые по-настоящему стали называть домом…

Несколько мгновений мы стояли молча. Слишкоммногое сразу бросилось в глаза: окна с выбитымистеклами, провалившаяся крыша, гора мусора у сте-ны. И совсем свежий запах – точнее, смесь запаховмокрой штукатурки, горелого дерева и воспоминаний,улетевших вместе с дымом.

– Что же здесь случилось? – вымолвила я наконец.Рейно пожал плечами:– Здесь был пожар.Он сказал это почти с теми же интонациями, что

и Ру, когда сгорел его плавучий дом. И голос его зву-чал так же устало и монотонно; в нем чувствовалось

некое почти оскорбительное равнодушие. Мне дажезахотелось спросить, уж не он ли устроил и этот по-жар, – вовсе не потому, что я действительно так дума-ла, а просто чтобы он хоть на мгновение утратил своедурацкое самообладание.

– Кто-нибудь пострадал? – спросила я.– Нет. – И снова эта нарочитая отстраненность, хотя

в душе у него – я видела это по цветам ауры – все таки кипело, плевалось, выло.

– Там кто-нибудь жил?– Да. Женщина с ребенком.– Иностранцы, – уточнила я.– Да.Бледные глаза Рейно смотрели прямо на меня, точ-

но бросая мне вызов. Разумеется, я и сама былаздесь иностранкой – по крайней мере, по его опреде-лению. И я тоже была «женщиной с ребенком». Ин-тересно, думала я, он специально подбирает слова?Может, с их помощью он хочет сказать мне еще что-то важное?

– Вы их знали?– Совсем не знал.Это тоже было необычно. В таком городке, как

Ланскне, приходский священник знает всех. Либо Рей-но лгал, либо та женщина, что жила в моем доме,ухитрилась сделать почти невозможное.

– И где же они теперь живут? – спросила я.– В Маро, наверное.– Наверное?Он пожал плечами.– Их там, в Маро, теперь великое множество, – ска-

зал он. – С тех пор как вы уехали, здесь произошлибольшие перемены.

Я уже начала подозревать, что так оно и есть. По-хоже, в Ланскне действительно произошли большиеперемены. Все эти смутно знакомые лица, дома, бе-леные церковные стены, поля и улочки, что, извива-ясь, спускаются к реке, старые дубильни на берегу,площадь с посыпанной гравием площадкой для иг-ры в петанк13, начальная школа, булочная Пуату –все, что казалось мне символом уюта и покоя, когда явпервые здесь появилась, и выглядело в моих глазахвечным и неизменным, окрасилось теперь в иные то-на. Все здесь словно покрыл налет тревоги, все ды-шало холодом любезного, но отстраненного дружелю-бия.

Я заметила, как Рейно посматривает в сторонуцеркви. Все прихожане уже вошли внутрь, и я спроси-ла:

– Вам, наверное, пора поскорее облачиться в сута-ну? Вы же не хотите опоздать к мессе.

13 Игра в шары, особенно популярная на юге Франции.

– Сегодня службу отправляю не я, – он по-прежне-му говорил абсолютно нейтральным тоном, – а при-езжий священник, отец Анри Леметр. Он бывает у наспо особым случаям.

Мне это заявление показалось весьма странным,но я, будучи человеком далеким от церкви, от коммен-тариев воздержалась. А Рейно ничего объяснять нестал. И стоял со мной рядом, застыв, как подсудимый,ожидающий приговора.

Розетт и Анук молча наблюдали за нами, то и де-ло посматривая в сторону нашей бывшей chocolaterie.Анук даже наушник из уха вытащила. Потом подошлак обугленной двери почти вплотную, и я знала: сейчасона вспоминает, как мы с ней мыли мылом и оттиралипеском резьбу на этих старинных дверях; как покупа-ли краски и кисти; как потом пытались отмыть воло-сы от краски, которой перепачкались, обновляя стеныи наличники.

– Внутри, возможно, все далеко не так плохо, какснаружи, – сказала я и толкнула входную дверь. Неза-пертая дверь открылась легко. Но внутри оказалосьеще хуже: посреди комнаты – гора сломанных сту-льев, по большей части сильно обгоревших и ставшихбесполезными; скатанный в трубку почерневший ко-вер; останки мольберта на полу. На стене все еще ви-села школьная доска, и с нее на пол сыпались черные

хлопья.– Значит, здесь была школа? – громко спросила я.Рейно мне не ответил. Губы его были плотно сжаты.Розетт явно была недовольна и, надув губы, сказа-

ла на языке жестов: «Мы что, будем здесь спать?»Я улыбнулась и покачала головой.«Вот и хорошо. А то Баму здесь не нравится».– Мы переночуем где-нибудь в другом месте, – ска-

зала я.«Где?»– Я знаю одно вполне подходящее местечко. – Я по-

смотрела на Рейно и все же спросила: – Я бы не хоте-ла вмешиваться в ваши дела, но с вами, похоже, слу-чилась какая-то беда?

Он улыбнулся. Улыбка была чуть заметная, затонастоящая; на этот раз она отразилась даже в его гла-зах.

– Наверное, можно сказать и так.– А вы вообще-то собирались идти к мессе?Он молча покачал головой.– В таком случае пойдемте со мной, – предло-жи-

ла я.Он снова улыбнулся и спросил:– И куда же мы с вами пойдем, мадемуазель Роше?– Для начала положим цветы на могилу одной ста-

рой дамы.

– А потом?– А потом сами увидите, – сказала я.

Глава девятая

Воскресенье, 15 августаПолагаю, мне все-таки придется с ней объяснить-

ся. Я думал, мне, возможно, удастся этого избежать,но если она останется в Ланскне – а все указывает нато, что она останется, – то вскоре ей обо мне расска-жут. А наши сплетники, как известно, бьют наповал.Как ни странно, она почему-то считает, что мы вполнеможем поддерживать дружеские отношения. Так что,пожалуй, лучше уж мне самому открыть ей истину, по-ка идея о возможной дружбе между нами не успелаполностью завладеть ее душой.

Вот о чем я думал, покорно следуя за Вианн и ее де-вочками на кладбище. Они буквально каждую мину-ту останавливались и рвали на обочине полевые цве-ты – по большей части самые настоящие сорняки, ра-зумеется: одуванчики, амброзию, ромашки, маки; по-рой, правда, среди этого сброда попадались анемоныили отдельные стебельки розмарина; видно, их семе-на случайно залетели сюда из чьего-то сада; а может,и сами цветы, пробившись сквозь каменную ограду,пустили побеги в неподобающем месте.

Разумеется, Вианн Роше любит сорные травы. Каки ее дети, особенно младшая девочка; она прямо-та-

ки с наслаждением предавалась игре; к тому време-ни, как мы добрались до места, Вианн собрала целуюохапку разных цветов и трав, перевязала этот «букет»ленточкой, сплетенной из травинок, и украсила пуч-ком дикой земляники…

– Ну, что скажете?– Э-э-э… очень яркий букет.Она рассмеялась.– То есть, хотите сказать, неподходящий?Да, это был очень яркий, беспорядочный, неподхо-

дящий, неправильный во всех смыслах этого словабукет – и все же в нем было некое странное оча-рование; собственно говоря, все приведенные эпите-ты полностью подходят и для описания самой ВианнРоше, подумал я, но вслух, разумеется, этого не ска-зал. Все-таки мое красноречие – особенно в настоя-щий момент – имеет весьма ограниченные пределы.

А сказал я вот что:– Арманде этот букет понравился бы.– Да, – кивнула она, – я тоже так думаю.Арманда Вуазен была похоронена в фамильном

склепе – там же, где покоились и ее родители, и дедс бабкой, и муж, умерший лет сорок назад. Надгробиеукрашала высокая черная мраморная урна – Арман-да эту урну всегда терпеть не могла, а в облицован-ном тем же черным мрамором углублении для цветов

всегда в нарушение всех приличий сажала петрушку,морковку, картошку или еще какие-нибудь овощи, вы-казывая презрение к общепринятым способам выра-жения горя.

Как это похоже на нее – убедить свою молодую при-ятельницу принести к ней на могилу всякие сорняки!Вианн рассказала мне и о письме, присланном Лю-ком Клермоном, и о вложенном в это письмо «загроб-ном» послании Арманды. И опять же это вполне в ду-хе Арманды Вуазен – во все вмешиваться, даже на-ходясь по ту сторону могилы, и тревожить мою душувоспоминаниями о былом. Она написала, что и в раюесть шоколад. Богохульство! Даже мысли об этом аб-солютно недопустимы, и все же в глубине души я на-деюсь, что она – прости меня, Господи – окажется пра-ва.

Дети присели на краешек надгробия, поджидая, по-ка Вианн украсит могилу принесенными цветами; те-перь в мраморном углублении были, как полагает-ся, аккуратными рядками посажены золотистые бар-хатцы, и в этом сразу чувствовалась рука КаролиныКлермон, дочери Арманды – ну, во всяком случае, покрови-то она ей точно приходится дочерью. Под куд-рявыми бархатцами я, правда, заметил какой-то жал-кий сорняк, наклонился, хотел его выдернуть и узналв нем крошечную морковку, нагло торчавшую из зем-

ли. Я улыбнулся про себя и оставил морковку в покое.Думаю, это Арманде тоже понравилось бы.

Наконец Вианн выпрямилась и сразу же спросила:– Ну, теперь, может быть, вы все же объясните мне,

что тут у вас происходит?Я только вздохнул.– Конечно, мадемуазель Роше, – сказал я и повел

ее в сторону Маро.

Глава десятая

Воскресенье, 15 августаЧтобы понять меня, вам, честное слово, нужно

самим увидеть Маро, эти трущобы Ланскне – ес-ли столь урбанистический термин вообще применимк нашему городку, больше похожему на деревню и на-считывающему не более четырех сотен душ. Некогдав этой местности было кожевенное производство, ду-бильни и сыромятни, приносившие Ланскне немалыйдоход; цеха стояли как раз на берегу Танн, у самой во-ды, а в соседних домишках жили те, кто так или иначебыл связан с выделкой кож.

Подобное производство всегда связано с воньюи грязью, потому-то для него и отвели место подаль-ше от города и ниже по течению реки, и те люди, чтоработали в этих цехах, существовали как бы в соб-ственном мире – болотистой низине, полной зловонияи нищеты. Но так было добрую сотню лет назад. Те-перь, разумеется, никакие кожи там не дубят, а самидубильни, как и домишки тамошних жителей – кирпич-ный низ и деревянный верх, – превратились в мелкиелавчонки и дешевое жилье, сдаваемое в аренду небо-гатым постояльцам. Вода в реке Танн снова стала чи-стой, и дети часто приходят туда, чтобы поплескать-

ся на мелководье и поиграть на берегу, на тех боль-ших плоских камнях, где некогда женщины скребкамиочищали кожи от мездры; это тяжкая, ломающая спи-ны работа, и даже на камнях за долгие десятилетияостались следы – выбитые скребками углубления.

Именно здесь обычно швартуют свои суденышкиречные крысы (политкорректность требует, чтобы мыбольше не употребляли выражение «речные цыга-не»); причалив к берегу, они жгут костры, жарят на ре-шетке лепешки, бренчат на гитарах, поют и танцуют,продают нашим детям дешевые побрякушки и по ихпросьбе делают им на руках татуировку с помощьюхны – к великому ужасу родителей и Жолин Дру, ныневозглавляющей нашу школу.

Раньше, по крайней мере, все действительно былотак. Но теперь дети стараются держаться подальшеот Маро, как, впрочем, и большинство взрослых. Да-же речные крысы больше туда не заглядывают; я, вовсяком случае, уже четыре года не видел там большени одного их плавучего дома – с тех пор как из Ланск-не убрался Ру. В Маро теперь царит совсем иная ат-мосфера; там пахнет восточными специями и дымом,там звучит чужая речь, там все стало чужим…

Только не поймите меня неправильно. Я вовсе неиспытываю неприязни к иностранцам. Кое-кто у насв Ланскне действительно их терпеть не может, но

ко мне это не относится. Я вполне радушно принялнесколько первых иммигрантских семейств – тунис-цев, алжирцев, марокканцев, всех этих Pied-Noirs14,которые у нас теперь проходят под общим названи-ем maghrebins, «магрибцы», – когда они перебралиськ нам из Ажена; я отлично понимал, что жители та-ких деревень, как наша, со своими собственными при-вычками и пристрастиями, где все совсем не так, какв больших городах, будут, скорее всего, против стольбольшой группы чужаков, да еще и совсем непохожихна них самих.

Сперва maghrebins стали прибывать в наши края изМарселя и Тулузы; пригороды этих больших городовнастолько заражены преступностью, что им пришлосьпопросту бежать оттуда в поисках более тихих мест.Прихватив с собой свои немалые семьи, «магрибцы»стали переселяться в Бордо, в Ажен, в Нерак, а потомуж и в Ланскне – точнее, в Маро, ибо этот кусок на-шей территории муниципалитет счел вполне пригод-ным для «радикального переустройства», и его тут жес удовольствием прибрал к рукам Жорж Клермон, ос-новной здешний застройщик.

Это было почти восемь лет назад. Вианн Роше уже

14 Буквально «черноногие» (фр.) – презрительное прозвище, котороефранцузы дали алжирцам европейского происхождения, а затем и всемобитателям своих североафриканских колоний.

уехала, но Ру еще оставался в Ланскне и трудился надвосстановлением той развалины, которая должна бы-ла в один прекрасный день стать его новым плавучимдомом; жил он в кафе «Маро», оплачивая проживаниеза счет случайной работы – работу ему подкидывалв основном Жорж Клермон, который с одного взглядаспособен отличить умелого плотника; он был страш-но доволен тем, что Ру можно платить значительноменьше обычного и тот никогда не станет жаловать-ся, всегда берет плату наличными и готов иметь делос людьми любого сорта.

Район Маро тогда имел совсем иной облик. Движе-ние «За здоровый образ жизни и безопасность» ещене успело окончательно свести с ума членов мест-ного совета, и допотопные развалюхи, построенныевдоль берега реки, смогли довольно быстро и недо-рого превратить в сносные жилые помещения и мага-зины. К этому времени там уже появился свой мага-зин тканей, а в соседней лавке стали продавать ман-го, чечевицу и ямс. В местном кафе вместо алкоголятеперь подавали мятный чай, а там по желанию кли-ента могли подать и стеклянный кальян для курениякифа – ароматной смеси табака и марихуаны, весьмараспространенной в Марокко. Каждую неделю в Мароустраивали ярмарку, где торговали весьма страннымии экзотическими фруктами и овощами, доставленны-

ми прямиком из доков Марселя, а также кое-какой ба-калеей, печеными и жареными лепешками, катышка-ми свежего сливочного масла, медовыми пряникамии миндальными пирожными.

В те дни «магрибское» сообщество насчитываловсего три или четыре семьи; все они жили на од-ной улице, которую некоторые наши жители (плохозная географию) стали называть Le Boulevard P’titBaghdad15. И ведь вряд ли кто-то из новых поселенцевхоть раз бывал в Багдаде. Нет, все они приехали избывших французских колоний, а большинство и вовсебыли иммигрантами в третьем, а то и в четвертом по-колении; еще их родители, а то и дед с бабкой прие-хали во Францию в поисках лучшей жизни. Одевалисьони весьма разнообразно и ярко; от джеллабы и каф-тана16, столь распространенных в Марокко, до бурну-сов17, свойственных скорее берберам; многие носилии вполне современную европейскую одежду, обычнодополняя ее каким-нибудь головным убором – шапоч-кой для молитвы или, скажем, турецкой феской.

Все они были, разумеется, мусульманами; междусобой говорили на арабском и берберском языках; ез-

15 Бульвар Маленький Багдад (фр.).16 Джеллаб – долгополая свободная рубаха с длинными рукавами;

кафтан – свободная рубаха примерно до колен с разрезами на боках.17 Бурнус – закрытый плащ с капюшоном.

дили в большую мечеть в Бордо и непременно соблю-дали пост во время рамадана. Имелся у них и явныйлидер, имам – семидесятилетний Мохаммед Маджу-би, вдовец, живший вместе со старшим сыном Саи-дом и его семьей: женой, тещей и дочерьми-подрост-ками Соней и Алисой.

Мохаммед Маджуби был человеком простыми скромным, с длинной седой бородой и молодымиозорными глазами. Его часто можно было видеть си-девшим на веранде дома, которая буквально нависа-ла над водой; там он читал, закусывая солеными сли-вами, а косточки выплевывал прямо в реку. Его сынСаид владел небольшим спортзалом, а невестка велахозяйство и заботилась о престарелой матери. Внуч-ки Мохаммеда существовали как бы между двумя ми-рами – в школу ходили в джинсах и туниках с длин-ными рукавами, а дома носили более традиционнуюодежду и свои длинные волосы закручивали в узели прятали под разноцветные шарфы.

В те далекие дни этот район вообще пестрел раз-ными красками. Яркой была их еженедельная ярмар-ка; яркими были витрины магазинов, красиво оформ-ленные всякими продуктами и рулонами разноцвет-ного шелка. Их главная улица хоть и имела весьмазвучное название – бульвар Маро, – на самом делебыла самой обычной узкой, в одну колею, и доволь-

но грязной дорогой, тянувшейся через все это жалкоепоселение; многочисленные поколения речных цыгандавно уже повыковыривали из этой дороги булыжник,и она постепенно приходила в негодность, а сменяв-шие друг друга представители городского совета по-лагали, что бюджет Ланскне лучше использовать напользу его коренным жителям.

«Магрибцы», похоже, не возражали. Многие из нихпереселились из куда более страшных трущоб боль-ших городов, из полуразвалившихся квартир. Они ез-дили на старых разбитых автомобилях без тормозови даже не думали о страховке, а потому им было со-вершенно безразлично, в каком состоянии пребыва-ет дорога. Сперва их молодежь весьма активно сме-шивалась с нашей; мальчишки играли в футбол нарыночной площади; девочки заводили себе подругв школе. Несколько пожилых мусульманских женщинпристрастились к игре в петанк и в итоге стали игратьтак здорово, что несколько раз вчистую обыгрывалинашу команду любителей. В общем, «магрибцы» ста-ли не то чтобы частью Ланскне, но и аутсайдерами ихникто не считал; мало того, многим казалось, что онидаже внесли определенный вклад в развитие наше-го городка, принеся с собой дыхание иных мест, аро-мат иных культур, вкус к экзотике – ничего подобного,кстати сказать, не наблюдалось ни в одной из прочих

bastides, расположенных на берегах Гаронны и Танн.Кое-кто из местных по-прежнему был весьма насто-

роженно настроен по отношению к иностранцам – ЛуиАшрон, например, – но большинство с радостью вос-приняло тот факт, что Маро вышел как бы на новыйвиток жизни. Более всех, разумеется, был доволенЖорж Клермон – ему платили неплохое жалованьев муниципальном совете, субсидировавшем развитиеэтого района, однако он ухитрялся урвать для себявсюду, где только можно; а новые поселенцы словноне замечали, что вместо дуба он использует сосну иликладет на стены три слоя штукатурки вместо полага-ющихся пяти. Его жена Каро с удовольствием пользо-валась этим дополнительным доходом и старательнозакрывала глаза на чудовищное состояние тамошнейдороги. Да и сами «магрибцы» сперва были настрое-ны вполне дружелюбно; я помню, как Жозефина Мюс-ка приносила из кондитерской с верхнего конца буль-вара Маро целые груды сладкой выпечки – владелецтамошней кондитерской, Медхи Аль-Джерба, родил-ся и вырос в старом Марселе и говорил по-француз-ски с тем самым южным акцентом, который, как гово-рится, не вырубишь топором. Его булочки и пирожныевсегда пользовались большим успехом в кафе Жозе-фины, и я отлично помню, как она попыталась рас-платиться с Медхи и принесла ему в подарок две-три

дюжины бутылок местного вина и страшно расстрои-лась, узнав, что никто из новых поселенцев к алко-голю даже не притрагивается. (Впоследствии мы об-наружили, что это не совсем соответствует действи-тельности; сам Медхи Аль-Джерба вполне мог поройпропустить пару глотков – разумеется, исключитель-но в медицинских целях; а кое-кто из молодых муж-чин довольно часто тайком посещал кафе «Маро»,считая, что там на них никто и внимания не обратит.)В итоге вместо вина Жозефине пришлось купить в по-дарок горшки с цветущими геранями, которыми оби-татели Маро и украсили свои подоконники, и все толето тамошние булыжные мостовые имели ярко-крас-ный оттенок. Я помню футбольные матчи между на-шими ребятами и «магрибцами», помню, как порой от-цы юных игроков приходили посмотреть на игру и каж-дый садился на своей стороне площади, но под ко-нец матча они торжественно обменивались рукопо-жатиями. Помню даже, как Каро Клермон устраива-ла кофейные утренники для мусульманских женщинс детьми – разумеется, исключительно во имя ententecordiale18, – словно она была социальным работникомиз Парижа, а не самой обыкновенной провинциаль-ной домохозяйкой…

Я все это рассказываю тебе, отец мой, чтобы до-18 Сердечное согласие (фр.).

казать: этих людей встретили у нас достаточно при-ветливо. Понимаю, что в прошлом не раз грешилнетерпимостью, но всегда старался побороть ее и ис-правиться. Когда Жан-Пьер Ашрон изуродовал мерз-кими надписями стену спортзала, принадлежащегоСаиду Маджуби, первым вмешался именно я и заста-вил мальчишку все соскрести. Когда Жолин Дру отка-залась допустить к занятиям Захру Аль-Джерба, поката не снимет головной платок, именно я обратил вни-мание Жолин на то, что начальная школа в Ланскне,вполне умещающаяся, кстати, в одной-единственнойкомнате, – отнюдь не парижский лицей; я также заме-тил, что она и сама носит маленький золотой крестик,который, если уж строго следовать правилам, полага-лось бы оставить за порогом школы.

Короче говоря – хотя тебе, отец мой, возможно,трудно в это поверить, – я с должным уважением от-носился к новым поселенцам. Я не принадлежу к то-му типу людей, которые легко заводят друзей, но ядействительно ничего не имел против той малень-кой общины, что сложилась в Маро, – мало того,мне казалось, что нашим людям стоило бы кое-чемуу этих maghrebins поучиться. Они всегда были веж-ливы, осмотрительны, никаких беспорядков не устра-ивали, уважительно относились к родителям и неж-но любили детей; это были по-своему весьма благо-

честивые и скромные люди. С любой своей пробле-мой – будь то семейная ссора, мелкое преступление,несчастный случай или тяжкая утрата – они обраща-лись к Мохаммеду Маджуби, чей статус в общине былдостаточно высок; он как бы совмещал в одном лицефункции священника, врача, мэра, адвоката и соци-ального работника. Правда, методы старого Маджубине всегда соответствовали нашим представлениям –а кое-кто (и в первую очередь Каро Клермон) и вовсесчитал, что у него старческий маразм, а его манераруководить людьми чересчур эксцентрична. Но боль-шинство жителей Ланскне относились к старому Ма-джуби с искренней приязнью. А уж в Маро его словои вовсе было законом, там никто и не осмелился быпоставить под вопрос его авторитет.

Затем случилось первое событие. С первых днейсвоей жизни в Маро старый Маджуби носился с идеейпреобразовать одно из старых зданий в мечеть. Но,как я понимаю, этот план оказался слишком дорого-стоящим и вряд ли вообще имел смысл, даже если би удалось подыскать строение, пригодное для подоб-ной цели. Большая мечеть в Бордо находилась от насне так уж далеко, да и все тогдашнее население Мароне превышало сорока человек – горстка семей.

Однако уже сами по себе планы Маджуби вызвалибурную дискуссию. На нашем берегу возникла даже

целая оппозиция, энергично протестовавшая противэтой идеи; оппозицию представляли такие стойкиекатолические семейства, как Ашроны и Дру. Мысльо том, что мечеть будет находиться буквально в пятиминутах ходьбы от нашей церкви, казалась им кощун-ственной; они воспринимали это как прямую атаку нанашу веру, как пощечину самому святому Иерониму,а может, и самому Господу Богу…

Старый Маджуби попросил меня вмешаться. Но яв данном случае не принял его сторону и не поддер-жал идею создания мечети – не потому, что я вооб-ще против мечетей; просто в данном случае она мнепредставлялась ненужной…

Маджуби, однако, сдаваться не хотел. Заручив-шись поддержкой своего сына Саида, он выбрал однуиз старых дубилен и вскоре с помощью средств, со-бранных мусульманской общиной Маро для подмаз-ки местных властей и покупки необходимых материа-лов, и – ра-зумеется, не без участия Жоржа Клермо-на – группа волонтеров превратила жуткую развалю-ху в самом конце бульвара в настоящую мечеть, став-шую цент-ром всего поселения.

Пожалуйста, отец, постарайся понять правильномои слова, что я не против мечетей. Конечно, воз-никновение мечети в Маро несколько противоречиломестным планам застройки (на что мне и пришлось

указать), однако эти противоречия были столь ни-чтожны, что я лишь мимоходом упомянул о них, дабывпоследствии избежать неприятностей.

И потом, результат был, безусловно, весьма скро-мен. Из старой развалюхи получилось вполне акку-ратное и симпатичное здание, облицованное жел-тым кирпичом. Притом снаружи мало что указывалона то, что это место религиозного поклонения. Внут-ри все тоже выглядело довольно красиво: пол вы-ложен плиткой, стены выкрашены светлой краской,и по ней с помощью трафарета нанесены золотом со-ответствующие цитаты из Корана. Будучи священни-ком, я стараюсь быть терпимым к любым верованиям,и я действительно предпринял определенные усилия,чтобы обитатели Маро поняли: мне очень нравитсято, что они сделали, и я всегда к их услугам, если имвдруг понадобится моя помощь.

И все же в моих отношениях с общиной Маро про-изошел некий сдвиг. Еще во время нашего обменамнениями старый Маджуби отчего-то вдруг стал ве-сти себя вызывающе. Этот старик всегда отличалсядовольно упрямым нравом и одновременно каким-тостранным легкомыслием, из-за чего порой было труд-но понять, шутит он или говорит серьезно. Его сын Са-ид – человек куда более серьезный, и мне порой ка-залось, что для всей общины Маро стало бы лучше,

если б отец уступил сыну и место имама, и право ре-шать все насущные вопросы.

Возможно, старый Маджуби почувствовал мое на-строение. Так или иначе, в его отношении ко мне всечаще стало сквозить раздражение. Когда бы я ни при-шел в Маро (а я по-прежнему делаю это каждый деньиз чувства долга), он ни разу не упустил случая ехид-но прокомментировать мое появление. И надо ска-зать, эти шутливые комментарии далеко не всегда от-личались добродушием, хотя тогда, возможно, кое-кто этого еще и не понимал.

– Вот снова идет наш месье кюре! – возвещал ста-рик со своим ужасным акцентом. – У вас что, на томберегу свои грешники кончились? Или вы решили на-конец-то к нам присоединиться? Скажите, вы уже на-учились курить киф? Или у вас свои курительные сме-си имеются?

И все это, несомненно, самым добродушным то-ном; однако я постоянно чувствовал в этой его манеренекий вызов, мальчишескую задиристость. У старогоМаджуби, разумеется, тут же нашлись последовате-ли; они стали вторить ему, и прежде чем я успел что-то понять, буквально в течение двух-трех дней Маропревратился для меня во враждебную территорию.

Итак… когда обстановка все-таки стала менять-ся? В точности это сказать невозможно. Так одна-

жды невзначай посмотришься в зеркало и вдруг заме-тишь первые признаки грядущей старости: морщинкив уголках глаз, складки у рта, которые словно стираютпрежние очертания губ и подбородка. В Маро, конеч-но, появлялись новые обитатели, но их было немного;и в самой общине, конечно, возникали какие-то тре-ния – но с первого взгляда ничего особенного; во вся-ком случае, ничего такого, что оправдывало бы моерастущее беспокойство. Но, видимо, хватало и это-го. Маро, точно при смене времен года, тоже посте-пенно менял краски. Большинство девочек стали хо-дить в черном и кутаться в хиджаб – это такой платок,очень похожий на монашеский апостольник, которыйполностью скрывает волосы и шею. Прекратились ко-фейные утренники у Каро Клермон. Первой переста-ла посещать эти посиделки одна из постоянных посе-тительниц, а уж потом и остальные стали приходитьвсе реже. Зато Саид Маджуби расширил свой спорт-зал на бульваре Пти Багдад, что оказалось совсем несложно; собственно, зал и раньше представлял собойвесьма просторное и почти пустое помещение, гдеимелись не только беговые дорожки, но и другие тре-нажеры, в том числе снаряды для силовых упражне-ний, а также спа-бассейн. Вскоре этот спортзал сталдля молодежи, проживающей в Маро, излюбленнымместом встреч.

С тех пор минуло более пяти лет. Мусульманскаяобщина в Маро постепенно разрасталась. Там появи-лось немало новых людей – в основном родственникистарых семейств, приехавшие из-за границы. В про-шлом году внучка старого Маджуби Соня вышла за-муж за человека по имени Карим Беншарки, которыйне так давно приехал в Ланскне со своей вдовству-ющей сестрой и ее ребенком. Отец Сони, Саид Ма-джуби, искренне восхищался Каримом, который былна двенадцать лет старше своей юной жены; по слу-хам, в Алжире у Карима имелся неплохой бизнес – онторговал одеждой и текстильными изделиями. У ме-ня же этот брак особого восторга не вызывал. Я зналСоню с раннего детства – не то чтобы хорошо, но мыдовольно часто беседовали. И она сама, и ее сест-ра Алиса были девочками смышлеными, сильно опе-режавшими в развитии многих сверстниц; по выход-ным они даже в футбол играли с нашими мальчишка-ми – с Люком Клермоном и его приятелями. Но, вый-дя замуж, Соня чрезвычайно переменилась: стала но-сить только черное, забросила учебу и больше не по-мышляла о дальнейшем образовании. Я видел ее па-ру недель назад – она что-то покупала на рынке, с го-ловы до ног закутанная в черное покрывало; но это,несомненно, была она.

С нею были муж и золовка; рядом с ними она вы-

глядела совсем ребенком.Я знаю, что ты хочешь сказать, отец мой. И ты

прав: мне действительно не должно быть никакогодела до мусульманской общины Маро. Пусть этимиmaghrebins руководит их имам, Мохаммед Маджуби.Но мысль о Соне просто из головы у меня не шла.Ведь в последнее время эта девочка перемениласьпросто до неузнаваемости! А вот ее младшая сестраосталась прежней – хотя футбольные матчи и для нееостались в прошлом. На Соню же мне просто больнобыло смотреть.

К тому времени и у меня начались неприятности.Кое-кто из прихожан стал жаловаться, что мои пропо-веди имеют не тот тон и не ту направленность, что онискучны и старомодны. Луи Ашрон, видно, затаил наменя обиду за то, как я обошелся с его сыном (я схва-тил мальчишку за ухо – ему тогда было всего шест-надцать – и заставил соскрести с только что оштука-туренной стены спортзала ту гадость, которой он этустену украсил: ухмыляющуюся рожу и свастику; вотс тех самых пор вся семья Ашрон и точит на меня зуб).

Сам Ашрон, будучи бухгалтером, не раз состоялв различных комиссиях, которые возглавляла КароКлермон; он также неоднократно работал и с Жор-жем Клермоном. Ашроны и Клермоны, можно сказать,дружили семьями, да и сыновья у них были почти

ровесниками. И вот, сговорившись между собой, ониубедили нашего епископа, что именно мои старомод-ные воззрения послужили причиной трений, возник-ших между жителями Ланскне и Маро. Они даже риск-нули вслух высказать глупейшее предположение, чтоя веду некую междоусобную войну против старого Ма-джуби и его мечети.

Клермоны и Ашроны стали ездить к мессе во Фло-риан, где служил новый молодой священник, отецАнри Леметр, стремительно обретавший все боль-шую популярность. Довольно скоро я понял, что Ка-ро, некогда одна из самых преданных моих последо-вательниц, переметнулась в лагерь отца Анри, подпавпод его обаяние, и теперь втайне, но весьма энергич-но ведет кампанию за мое смещение.

А однажды, примерно полгода назад, я, как обыч-но, отправился на утреннюю прогулку по Маро и вдругзаметил нечто необычное: у мечети, построенной ста-рым Маджуби, неведомым образом появился мина-рет!

Разумеется, действовать столь нахраписто воФранции не принято. Подобную выходку вполне мож-но было бы счесть бессмысленной провокацией. Нодело в том, что в старой дубильне имелась большаядымовая труба – кирпичная, квадратного сечения, фу-тов двадцать в высоту и футов шесть в ширину. И вот

теперь эту трубу вместе со всей дубильней привелив полный порядок – побелили и украсили серебря-ным месяцем. Этот месяц так и сверкал передо мнойв лучах утреннего солнца, а до ушей моих доноси-лись некие совсем уж фантастические звуки: чей-тоголос, усиленный широченным дымоходом, выпевална арабском языке Азаан, традиционный призыв к мо-литве.

Allahu Akbar, Allahu Akbar19…Согласно французским законам, любой призыв

к молитве должен осуществляться исключительновнутри того или иного помещения и без помощи ка-ких бы то ни было усилителей. Дымоход в старой ду-бильне был снабжен внутренней лесенкой, и муэдзин,призывавший обитателей Маро к молитве, вполне могею воспользоваться, не говоря уж о естественных аку-стических свойствах «минарета». Таким образом, ста-рый Маджуби вроде бы и подчинился букве закона,но мне стало совершенно ясно: с его стороны это са-мый настоящий и вполне осознанный вызов. Роль му-эдзина чаще всего исполнял Саид. И отныне призывмусульман к молитве эхом разносился не только повсем уголкам Маро, но и мы в Ланскне слышали егопять раз на дню. Когда Азаан словно наплывает нанас с того берега реки, я порой ловлю себя на том,

19 Аллах велик (арабск.).

что мне хочется немедленно начать громко звонитьв церковный колокол, словно соревнуясь с воплямимуэдзина, – да простит меня за это Господь.

Примерно в тот же период произошло и еще од-но событие: в бывшую шоколадную лавку перееха-ла эта женщина, сестра Карима Беншарки, со своейдочерью, девочкой лет одиннадцати-двенадцати. Ка-залось бы, от них нет никакого беспокойства, и всеже беспокойство словно следовало за ними по пя-там. Внешне, впрочем, ничего заметно не было. Ни-каких неприятных случаев, никаких ссор. Я, разумеет-ся, зашел к ним, желая представиться и предложитьподдержку, если она им понадобится. Но эта женщи-на едва соизволила рот раскрыть. Так и стояла, по-тупив глаза и с ног до головы закутавшись в черноепокрывало. В общем, догадавшись, что моя помощьне только не нужна, но и нежелательна, я оставил еев покое. Собственно, эта особа вполне ясно дала по-нять, что с такими людьми, как я, она не желает иметьникаких отношений.

Но я никогда не забывал с ней поздороваться, ес-ли нам случалось столкнуться на улице, а вот она ниразу даже не кивнула мне в ответ, ни разу ни однимжестом не показала, что заметила приветствие. Чтоже касается девочки, то ее я видел крайне редко. Ма-ленькая, худенькая, из-под головного платка смотрят

огромные глаза. Раза два я пытался заговорить с ней,но она, как и ее мать, ни разу мне не ответила.

И мне осталось только наблюдать за ними черезплощадь – в точности как восемь лет назад, когдав нашем городе появилась Вианн Роше. Однако я всеже ожидал, что со временем сумею найти разгадкунекоторых неожиданных поступков этой женщины.

Почему она съехала от брата? Почему перебра-лась сюда и почему предпочитает жить вдали от му-сульманской общины Маро?

Но женщина в черном так себя ничем и не выда-ла. В бывшую шоколадную лавку не поставляли ни-каких товаров; там ни разу не появились ни торгов-цы, ни рабочие; там даже родственники ее не быва-ли. Хотя кое-кто все же ее посещал – но исключитель-но женщины и исключительно maghrebines с детьми.Собственно, женщины там никогда особенно не за-держивались, а вот дети – исключительно девочки –частенько оставались у нее на весь день; их порой со-биралось там больше дюжины. Я, разумеется, никоготолком узнать не мог – ни среди матерей, ни средидочерей. В этих черных одеяниях и покрывалах онивсе на одно лицо. Лишь через некоторое время я до-гадался, что она открыла школу для девочек.

Французские школы – по крайней мере, государ-ственные – действуют на строго светской основе. Ни-

какого религиозного уклона, никаких молитв, никакихсимволов веры любого сорта. Такие девочки, как Со-ня и Алиса Маджуби, вполне успешно сосуществова-ли с этим законом. У других это не получалось; мне,например, было совершенно ясно, почему Захра Аль-Джерба так и не окончила среднюю школу: она вы-нуждена была остаться дома и помогать матери похозяйству. Крошечная, по сути дела деревенская, на-чальная школа Ланскне сумела как-то приспособить-ся к мусульманским обычаям, но в более крупных го-родах вроде Ажена проблема мусульманских голов-ных платков, хиджабов, всегда стояла гораздо острее.И теперь, похоже, жители Маро нашли решение.

Большинство учениц новой школы одевались оди-наково: с головы до ног в черном, волосы закрытыплатком – просто какие-то маленькие вдовы, поста-ревшие, не успев повзрослеть. При любой попыткес ними заговорить они застенчиво отворачивалисьи опускали глаза. Правда, хиджабы свои девочки по-вязывали по-разному: кто-то стягивал концы сзади уз-лом, а кто-то закалывал булавкой; некоторые весь-ма искусно драпировали головной платок вокруг уз-ла волос, прихотливо уложенных на затылке; иные женадевали хиджаб как апостольник, так что видимойоставалась лишь маленькая часть лица.

Сами девочки никогда, разумеется, со мной не за-

говаривали, но некоторые с любопытством посматри-вали на церковь с белеными стенами, на ее высокийшпиль, на статую Пресвятой Девы, склонившую голо-ву у главного входа; и я вдруг подумал о том, как ред-ко мы теперь видим тамошних детей на нашем бе-регу реки. Не прошло и трех месяцев с момента от-крытия школы, а я уже насчитал по крайней мере пят-надцать учениц в возрасте от десяти до шестнадца-ти лет – все они обычно одной компанией переходилипо мосту через реку, направляясь в Ланскне, веселоболтали и хихикали, прикрывая рот ладошкой.

К этому времени жизнь в Маро так и кипела – на-селение увеличилось человек на сто пятьдесят, а тои больше: марокканцы, алжирцы, тунисцы, берберы.Полторы сотни человек – сущая ерунда, конечно, ес-ли иметь в виду Париж или Марсель, но у нас, в Ланск-не-су-Танн, и коренных-то жителей всего раза в двабольше.

Но почему все эти maghrebins устремились имен-но в Ланскне? Ни в одном из соседних с нами селе-ний подобных этнических общин нет. Возможно, вседело в мечети; или в этой маленькой школе для дево-чек; или же в том, что главная улица Маро согласноплану подлежит переустройству и дальнейшему раз-витию. Так или иначе, менее чем за восемь лет араб-ские поселенцы размножились у нас, как одуванчики

весной, превратив Маро из одной-единственной цвет-ной странички в книге нашей жизни в целую главу, на-писанную к тому же на иностранном языке.

И вот теперь я наблюдаю за тем, как воспринимаетвсе это Вианн Роше. Узкие улочки Ланскне мало из-менились за последние двести лет, зато все осталь-ное стало иным. И первое, что поражает приехавше-го сюда человека, – это запах ладана, смешанныйс запахом неведомых ароматных благовоний и спе-ций. В Маро между балконами натянуты веревки, накоторых сушится белье; на верандах сидят мужчиныв длинных рубахах и такийях, шапочках для молит-вы; они курят киф и пьют зеленый чай. Но женщинсреди них не увидишь. Женщины чаще всего остают-ся в доме; на улицах мы теперь видим их очень редко,почти все они носят черное. Тамошние дети тоже дер-жатся обособленно; мальчики играют в футбол или ку-паются в реке; девочки помогают матерям по хозяй-ству, присматривают за малышами или, собравшисьна улице тесной группкой, болтают и хихикают, но, за-видев меня, мгновенно умолкают. Отчуждение я чув-ствую почти физически – в последнее время особен-но – и полагаю, что виной тому деревенские сплетни-ки, которые после пожара в шоколадной лавке с осо-бым усердием принялись молоть языками.

Проходя мимо лавчонок, выстроившихся вдоль

бульвара, мы обнаружили, что все они заперты, а вит-рины закрыты ставнями. Было уже без четвертивосемь; горячий ветер, дувший весь день, улегся,и в темно-голубом небе вспыхнули первые звезды;лишь у самого горизонта на западе сияла последняяярко-желтая полоска заката.

Я знал, что сейчас оно начнется; так и произо-шло. Призыв к молитве прозвучал словно издалека,но слышен был весьма отчетливо. Он доносился изгорла старой кирпичной трубы: Allahu Akbar…

Да, разумеется, я прекрасно знаю, что означаютэти слова. Неужели ты, отец мой, мог предположить,что я, будучи католиком, о других верованиях и поня-тия не имею? Я знал, что еще мгновение – и улицызаполнятся мужчинами, идущими в мечеть, а женщи-ны по большей части останутся дома готовить ужин.И как только взойдет луна, начнется очередной пир;подадут традиционные кушанья – продукты для нихспециально привозят с далекой родины; это и разно-образные свежие фрукты, и орехи, и сушеные фиги,и мелкое, очень сухое печенье.

Сегодня пятый день месяца рамадана; весь этотмесяц мусульмане соблюдают пост. Прожить такойдолгий день без еды – это одно, но гораздо труднееобходиться весь день без воды, тем более при такойжаре, как сегодня, когда жестокий, обжигающий ветер

сметает все на своем пути, все обесцвечивает, делаетбелесым, пересохшим…

Какая-то женщина пересекла улицу прямо переднами; следом за ней шла девочка. Лица ее я разгля-деть не успел, ибо она тут же отвернулась, но ее вы-дали руки в черных перчатках. Да, это была она, тасамая женщина в черном, что поселилась в бывшейchocolaterie. Впервые после того пожара, чуть не по-жравшего весь дом, мне довелось ее увидеть, и я об-радовался этой встрече: мне хотелось убедиться, чтоо ней есть кому позаботиться.

– Мадам, – сказал я, галантно поклонившись, – на-деюсь, у вас все в порядке…

Но она на меня даже не взглянула. Как всегда, с го-ловы до ног закутанная в черное покрывало, она оста-вила у себя на лице лишь узкую щель – точно в поч-товом ящике; видимо, туда мне и следовало опуститьсочувственные слова. Девочка тоже вела себя так,словно меня не слышит, и лишь глубже прятала голо-ву под складки хиджаба, полагая, что так оно безопас-ней.

– Если вам понадобится помощь… – безнадежнопродолжал я, но женщина уже не слушала; пройдя ми-мо меня, она нырнула в переулок. К этому временимуэдзин уже перестал завывать, и бульвар быстро за-полняла толпа верующих, направлявшихся в мечеть.

Одного из них я узнал. Уже на пороге мечети оностановился и обернулся; это был Саид Маджуби,старший сын старого Маджуби и владелец преслову-того спортзала. Саиду было чуть больше сорока. Онносил бороду и традиционную длинную рубаху, а наголове – шапочку. Улыбался он крайне редко; вот и те-перь он смотрел на меня без улыбки. Я поздоровалсяи поднял в знак приветствия руку.

Он не ответил. Несколько мгновений он простосмотрел на меня, потом двинулся к нам с важным ви-дом на негнущихся ногах – точно петух, готовый к дра-ке.

– Что вы здесь делаете? – раздраженно спросил он.Я был удивлен этим вопросом и сказал, пожав пле-

чами:– Я здесь живу.– Вы живете за рекой! – возразил Саид. – И если

желаете себе добра, так там, за рекой, и оставайтесь!Услышав, что Саид говорит на повышенных тонах,

рядом остановились еще двое мужчин. Они тут же за-говорили с Саидом по-арабски – по-моему, это боль-ше всего было похоже на торопливый стук пишущеймашинки; во всяком случае, для меня в этих звуках несодержалось ни малейшего смысла.

– Не понимаю, – сказал я Саиду.Он лишь мрачно на меня глянул и еще что-то ска-

зал по-арабски. Успевшая собраться вокруг нас куч-ка мужчин выразила ему одобрение точно таким жестуком пишущей машинки. А сам Саид вдруг шагнулк нам, и я почти физически ощутил бушевавшую в немярость. Теперь арабская речь звучала совсем враж-дебно, даже агрессивно. Смешно, но я вдруг отчетли-во почувствовал, что Саид вот-вот меня ударит.

И тут вперед вышла Вианн. Я в этот момент о нейпочти позабыл. Анук настороженно следила за про-исходящим, стоя у матери за спиной. Розетт игралав ближайшем переулке – охотилась на тени.

Я хотел сказать Вианн, чтобы она лучше держа-лась в стороне – Саид был настолько разгневан, чтовряд ли его остановило бы, что рядом женщина с дву-мя детьми, – однако именно ее присутствие, как нистранно, его и утихомирило. Не сказав ни единогослова, не выказав ни малейшего намерения хотя быкоснуться его, Вианн лишь слегка шевельнула паль-цами – это был какой-то неведомый мне умиротворя-ющий жест, – и Саид вдруг осторожно отступил от неена шаг; судя по лицу, он был явно смущен.

Неужели он понял свою ошибку?Или она что-то ему шепнула?Если и шепнула, то я ничего не расслышал. Так или

иначе, атмосфера, явно грозившая насилием, разря-дилась. Инцидент – если он вообще имел место – был

исчерпан.– Пожалуй, нам следует поскорее уйти отсюда, –

сказал я Вианн. – Простите. Не надо мне было вассюда приводить.

Она улыбнулась.– Разве это вы меня сюда привели? Вспомните:

ведь это я захотела посмотреть, в каком состояниидомик Арманды.

Да, конечно. Я и забыл.– Он давно пустует, – сказал я. – Но по-прежнему

принадлежит этому мальчику, Люку Клермону. Люк таки не захотел его продавать; с другой стороны, сам он,по-моему, там жить не собирается.

Вианн задумчиво посмотрела на меня и спросила:– Как вы думаете, он позволит нам несколько дней

пожить там? Мы, разумеется, сами обо всем позабо-тимся, и в доме все приберем, и сад приведем в по-рядок…

Я пожал плечами.– Наверное, позволит. Однако…– Вот и хорошо, – тут же сказала она.Просто решила – и все. Словно никуда и вовсе не

уезжала. Я не выдержал и улыбнулся – а я совсем неиз тех, кто так уж часто и легко улыбается.

– Вы, по крайней мере, хоть на дом сперва посмот-рите, – сказал я ей. – Может, он совсем развалился?

– Он не развалился, – сказала она.Я, собственно, и сам так думал. Люк Клермон нико-

гда бы не допустил, чтобы дом его любимой бабуш-ки превратился в руины. Мне оставалось только поко-риться.

– Арманда обычно оставляла ключи от входнойдвери под цветочным горшком во дворе. Возможно,они и теперь там лежат, – сказал я.

Я отнюдь не был уверен, что стоит поощрять жела-ние Вианн Роше «несколько дней пожить» в Ланскне,но оказался не в силах противиться тайной надеждена то, что она, возможно, останется здесь навсегда.

Ее мои слова, похоже, ничуть не удивили. Возмож-но, вся ее жизнь складывается именно так: решениявсех бед и проблем всегда находятся сами и самипредлагают себя – как и люди, что стремятся завое-вать ее расположение. Вот только мои нынешние бе-ды и проблемы чересчур запутанны; они похожи накомок колючей проволоки, внутри которого я оказал-ся: стоит чуть шевельнуться, и тут же поранишьсяв кровь. И возможно, подумал я, первые кровавые ра-ны я получу уже во время этой маленькой интерлю-дии. Да, пожалуй, это вполне возможно.

А Вианн Роше вдруг улыбнулась и сказала:– Теперь еще один, последний вопрос…Я лишь молча вздохнул.

– Любите ли вы персики?

Глава одиннадцатая

Воскресенье, 15 августаLes Marauds. Вот где начинаются все беды. Имен-

но в Маро все и началось. Именно в Маро я впервыевстретилась с Армандой, проходя мимо ее маленько-го домика. Именно оттуда для жителей Ланскне все-гда проистекают всякие неприятности: там причали-вают к берегу Танн суденышки речных крыс; там в за-рослях прибрежного тростника моя Анук любила иг-рать с Пантуфлем. Именно сюда Арманда велела мнеприехать снова, если, конечно, я ее тогда правильнопоняла.

Там, под стеной моего дома, раньше росло перси-ковое дерево. Если вы приедете летом, то персикинаверняка уже созреют, и их нужно будет собрать.

Дерево стояло на прежнем месте – старое перси-ковое дерево с затвердевшими от старости ветвями,с длинными узкими, как кинжал, опаленными солнцемлисточками. И Арманда оказалась права – персикисовершенно созрели. Я сорвала три штуки, еще теп-лые от солнца и покрытые нежным пушком, точно го-ловка младенца. Один персик я протянула Анук, вто-рой – Розетт. А третий персик предложила Рейно.

Все вокруг было окутано ароматом персиков, и от

этого немного сонного, свойственного концу лета аро-мата в воздухе словно возникало золотистое свече-ние, похожее на отблеск заката. Маленький домик Ар-манды стоит очень удачно, на пригорке, чуть в сторо-не от Маро, и оттуда открывается чудный вид на реку;вот и сейчас было видно, как огни бульвара отража-ются в воде, точно рой светлячков. Со стороны Мародоносились негромкие вечерние звуки: людские голо-са, стук кастрюль и сковородок, смех детей, игравшихгде-то на заднем дворе, пение сверчков, кваканье ля-гушек у самой воды, а вот птицы уже умолкли.

Анук отыскала ключ от двери – он был именно там,где Арманда всегда его оставляла; впрочем, дверьоказалась незапертой, в Ланскне вообще редко запи-рают двери. Газ и электричество были, разумеется,отключены, но на кухне имелась дровяная плита – наслучай, если бы нам захотелось приготовить себе по-есть, – а у задней стены дома виднелась аккуратносложенная поленница. В шкафу я нашла и постельноебелье, и теплые шерстяные одеяла лимонного, розо-вого, ванильного и голубого цветов. В спальне стоялаширокая двуспальная кровать Арманды, в комнаткенаверху имелся раскладной диван, а в гостиной – ши-рокая софа. Мне не раз приходилось ночевать и в ку-да худших условиях.

– А здесь здорово! – сказала Анук.

– Бам! – весело поддержала ее Розетт.– Раз так – решено, – кивнула я. – Сегодня мы, так

или иначе, переночуем здесь, а с Люком встретимсяи поговорим завтра утром.

Рейно все еще топтался рядом, по-прежнему дер-жа в руке персик, и выглядел довольно нелепо. По егоскованной манере чувствовалось, что его представ-ления о приличиях никогда бы не позволили ему пе-реночевать в чужом, пусть даже пустующем, доме, неполучив официального разрешения хозяина; он бы,наверное, скорее лег спать в придорожной канаве.Что же касается сорванных мною персиков, то он,несомненно, считал, что эти персики я попросту укра-ла; во всяком случае, он смотрел на меня с тем же за-мешательством, с каким, должно быть, Адам смотрелна Еву, когда та вручила ему запретный плод.

– Может быть, вы все-таки съедите этот персик? –с улыбкой спросила я.

Анук и Розетт давно уже свои слопали, смачно чав-кая, и я вдруг подумала: а ведь мне лишь раз дове-лось видеть, как Рейно что-то ест, – для него процесспоглощения пищи слишком сложен, и его в не мень-шей степени следует бояться, чем наслаждаться им.

– Послушайте, мадемуазель Роше…– Прошу вас, – остановила я его, – называйте меня

просто Вианн.

Он откашлялся и сказал:– Я ценю вашу деликатность, ведь вы так и не за-

дали мне самого очевидного вопроса. И все же вам,по-моему, следует знать, что я освобожден от должно-сти священнослужителя Ланскне до окончания судеб-ного расследования по делу пожара в вашей старойchocolaterie. В настоящее время я ожидаю дальней-ших указаний епископа. – Он перевел дух и продол-жил: – Разумеется, я не вижу необходимости убеж-дать вас в том, что я ни в коей мере не несу ответ-ственности за этот пожар. Я не был арестован. И об-винение мне предъявлено не было. Но из полиции комне приходили. И задавали разные вопросы. А длячеловека, занимающего такое положение, как я…

Я отлично могла себе все это представить; особен-но «приятно» беседовать с полицейскими, когда зна-ешь, что за тобой подсматривают в каждую щель меж-ду ставнями. Разумеется, все сплетники Ланскне ра-зом сорвались с поводка, а их злые языки обрели но-вую силу. Магазин наполовину сгорел и теперь былвряд ли пригоден для использования. Пожарная ма-шина опоздала на целый час. Зато вскоре прибылаполицейская машина и припарковалась прямо возлецеркви. А может – что куда хуже, – перед тем неболь-шим коттеджем, где живет Рейно; там, на аккуратныхклумбах у крыльца, всегда цветут яркие бархатцы.

Коттедж, разумеется, принадлежит церкви, а вотза бархатцы отвечает сам Рейно. На мой взгляд, ониочень похожи на одуванчики, но для него между нимибездна различий: одуванчики он считает пронырливы-ми сорными травами-захватчиками, а бархатцы – оча-ровательными садовыми цветочками, которые умеютрасти правильными рядками, по-военному.

– Вам вовсе не нужно было говорить мне это.Я и так знаю, что никакого пожара вы не устраивали.

У него даже губы дрогнули.– Если бы все разделяли подобную уверенность!

Каро Клермон тут же, как сумасшедшая, бросиласьраспространять слухи о моей виновности, но при этомпродолжала делать вид, что очень мне сочувствует.Хотя теперь каждое слово моего последователя онабуквально на лету ловит.

– Вашего последователя?– Ну да. Это отец Анри Леметр, новый любимец

нашего епископа. Весьма зубастый выскочка, чрез-вычайно энергичный и питающий настоящую страстьк современным электронным устройствам. – Рейнопожал плечами. – Теперь мое увольнение – только во-прос времени. Вы же знаете, как это у нас в Ланскнебывает.

О да, я хорошо это знаю. Я и сама была объектомяростных сплетен и слухов, и мне известно, с какой

скоростью они распространяются. И я прекрасно по-нимаю, что в таком городке даже намек на скандал,связанный с местным священником, не останется безсамого пристального внимания. Католической церквив последнее время и без того приходится разбиратьсяс огромным количеством скандальных происшествий,так что, даже если у полиции и нет никаких улик про-тив Рейно, ему, скорее всего, грозит приговор от лицаобщественности.

Рейно снова тяжко вздохнул и сказал:– Мадемуазель Роше, если уж вы соберетесь на ка-

кое-то время у нас задержаться, то, возможно, вам за-хочется поведать о своих… сомнениях в моей винов-ности кому-то из ваших здешних друзей; прежде всеготем, кто, по-моему, также считает эту ситуацию неле-пой. Например, Жозефина и Нарсис…

Он резко оборвал себя. Отвернулся. А я смотре-ла на него со все возраставшим удивлением. Ледя-ная четкость речи и ясность мыслей были по-прежне-му вполне ему свойственны, но стоило взглянуть наего лицо, и никаких сомнений не оставалось: ФрансисРейно – пусть не прямо, пусть страшно стесняясь –просил о помощи!

Я с трудом могла себе представить, как он на эторешился, ведь ему безумно трудно было просить обэтом, тем более меня. Безумно трудно после всего,

что здесь случилось, признаться себе, что ему необ-ходим и еще кто-то – тем более такой человек, как я…

Мир Рейно – черно-белый. Он полагает, что в та-ком свете вещи становятся проще. На самом деле егочерно-белые представления обо всем только ожесто-чают сердца, только укрепляют предубеждения и ме-шают хорошим, в общем, людям понять, какой вредони творят. И если случается нечто, что бросает вы-зов мировосприятию таких, как Рейно, тогда все этичерно-белые образы словно расплываются, приобре-тая совсем иной цвет – миллион различных оттенковсерого; а подобные Рейно люди утрачивают почву подногами и тщетно барахтаются, хватаясь за любую со-ломинку и пытаясь вырваться из лап урагана.

– Извините, – сказал мне Франсис Рейно. – Что вы-то, собственно, можете тут поделать? Забудьте, пожа-луйста, что я осмелился просить вас об этом.

Я улыбнулась.– Конечно, я вам помогу! – воскликнула я. – Если

смогу. И при одном непременном условии…Он недоуменно на меня посмотрел:– При каком условии?– Если вы, Христа ради, съедите наконец этот пер-

сик!

Первая лунная четверть

Глава первая

Понедельник, 16 августаЛюк забежал утром – Рейно сказал ему, где мы

остановились, – и застал нас за завтраком: перси-ки и горячий шоколад. Для сервировки стола мы вос-пользовались разномастной посудой Арманды; прав-да, со старинными, расписанными вручную чашкамииз тончайшего фарфора, прозрачного, как человече-ская кожа, со слегка выщербленными позолоченнымикраями совершенно не сочетались традиционные из-делия здешней местности, расположенной между ре-ками Жер и Танн, притоками более мощной Гаронны.На миске Анук был нарисован кролик; на миске Ро-зетт – выводок цыплят. А на моей красовались цве-ты и кудрявыми буквами было написано имя: Силь-ви-Анн20.

Может, это какая-то родственница Арманды? Мискавыглядела достаточно старой. Сестра, кузина, дочь,

20 Настоящее имя Вианн Роше было Сильвиан Кайю – об этом подроб-но рассказано в романе Дж. Харрис «Леденцовые туфельки».

тетя? Интересно, каково было бы держать в рукахмиску или чашку с написанным на ней моим настоя-щим именем, которую подарили бы мне, скажем, матьили бабушка? Впрочем, какое имя могло бы быть наней написано? Скажи, Арманда? Которое из великогомножества моих имен?

– Вианн!Этот возглас, раздавшийся из раскрытой двери,

резко вернул меня к действительности. Тембр голосау Люка стал иным, более низким, и он, похоже, совсемперестал заикаться, хотя в детстве очень страдал отэтого. Но в целом все тот же – те же темные волосыпадают на глаза, та же улыбка, одновременно и от-крытая, и немного коварная.

Он сперва обнял меня, потом Анук и с искреннимлюбопытством уставился на Розетт, которая привет-ствовала его оскаленными зубами и резким обезья-ньим кличем – чак-чакк! Это сперва его озадачило, нозатем он расхохотался и сказал:

– Я тут вам кое-что из еды притащил, хотя вы, по-хоже, уже позавтракали.

– Это обманчивое впечатление, – сказала я с улыб-кой. – Здешний воздух невероятно возбуждает ап-пе-тит.

Люк просиял и вручил мне пакет со свежими круас-

санами и pains au chocolat21.– Поскольку это я виноват в том, что вы сюда при-

ехали, – сказал он, – распоряжайтесь здесь, как у се-бя дома, и живите, сколько хотите. Бабушка была быочень довольна.

Я спросила, как он намерен поступить с домом,став его законным владельцем, но он лишь плечамипожал.

– Я еще и сам не знаю… может, буду тут жить. Ноэто, если мои родители… – Он не договорил. – Вы,конечно, слышали о пожаре в вашей chocolaterie?

Я кивнула.– Подобные вещи случаются сплошь и рядом, –

сказал он, – но моя мама считает, что это не простонесчастный случай. Она уверена, что пожар устроилРейно.

– Вот как? – сказала я. – А сам ты что думаешь?Я хорошо помнила Каро Клермон, одну из самых

ярых католичек в Ланскне. Свой неукротимый дух онавсегда подпитывала за счет всевозможных местныхскандалов и драм. Легко можно себе представить,с каким тайным ликованием она приветствовала об-рушившийся на Рейно позор; как умело регулироваласлухи, прячась за весьма экстравагантными проявле-ниями показного сочувствия.

21 Популярные во Франции булочки с шоколадной на-чинкой.

Люк пожал плечами:– Ну, Рейно я никогда особенно не любил. Только

вряд ли это его рук дело. То есть я что хочу сказать:он всегда такой холодный, словно застывший, у негодаже шея, по-моему, толком не гнется, но он никогдабы ничего подобного не сделал.

Люк, безусловно, принадлежал к меньшинству. Ещевчера, не успев приехать, мы успели услышать боль-ше десятка различных версий возникновения того по-жара. От Нарсиса, который принес нам овощи из сво-ей лавки; от булочника Пуату; от учительницы ЖолинДру, которая заглянула к нам вместе с сыном. А се-годня, похоже, весь Ланскне решил пройти через Ма-ро – правда, за одним удивительным исключением, –поскольку весть о нашем появлении ветер разнес погороду, точно семена одуванчика.

Вианн Роше вернулась. Вианн Роше наконец-тоснова дома…

Но это же просто бред! У меня уже есть дом. И онсовсем в другом месте – мой дом стоит на причалеу набережной Сены близ Елисейских Полей. И я уженикак не могу считаться здешней; впрочем, я не счи-талась здешней и восемь лет назад, когда мы с Ануквпервые сюда приехали. И все же…

– Это было бы совсем нетрудно, – уверял меня Гий-ом. – Вашу бывшую chocolaterie вполне можно приве-

сти в порядок. Там и нужно-то всего краской немногомазнуть. А мы все с удовольствием помогли бы вам…

Я заметила, как при этих словах вспыхнули глазаАнук.

– Вам бы посмотреть на наш плавучий дом в Пари-же, – сказала я Гийому. – Он стоит прямо под мостомИскусств. А Сена по утрам вся затянута туманом, по-чти как Танн. – Глаза Анук тут же погасли, и она спря-тала их меж длинными ресницами. – Вы бы, Гийом,как-нибудь приехали в Париж, навестили нас.

– О нет, для Парижа я уже слишком стар, – улыбнул-ся он. – А Пэтч22 привык ездить только первым клас-сом.

Гийом Дюплесси – один из тех, кто не верит в ви-новность Рейно.

– Это просто злобные слухи, – говорит он. – С какойстати Рейно поджигать какую-то школу?

А вот Жолин Дру уверена, что знает, с какой стати.– Это все из-за нее, – сказала она. – Из-за той жен-

щины в бурнусе. Из-за той женщины в черном.Анук и Розетт, вооружившись двумя старыми вени-

ками, выбивали во дворе ковер, и Жанно, сын Жо-лин, к ним присоединился – он был примерно ровес-ником Анук, и я хорошо помнила, как он забегал в на-шу старую chocolaterie. Тогда Жанно и Анук были доб-

22 Patch (англ.) – заплатка, пятно неправильной формы.

рыми друзьями, несмотря на весьма непростой, дажесклочный характер его матери.

– А кто она такая? – спросила я.Жолин дугой изогнула бровь.– Вроде бы вдова. Сестра Карима Беншарки. Я хо-

рошо знаю Карима – это очень приятный человек;работает в спортзале Маро. А вот она совсем дру-гая. Агрессивная. Всех сторонится. Говорят, ее муж неумер, а просто с ней развелся.

– То есть вы этого наверняка не знаете?Жолин – одна из самых неутомимых сплетниц

Ланскне. Мне было трудно поверить, что она не при-ложила максимум усилий, чтобы выяснить об этойженщине все до мельчайших подробностей, стоилотой появиться в городе.

Жолин пожала плечами.– Да нет, вы не поняли. Она же никогда ни с кем

не говорит. Она вообще не такая, как остальныеmaghrebins. Я не знаю даже, говорит ли она по-фран-цузски.

– И вы никогда не пытались это выяснить?– Это не так-то просто, – сказала Жолин. – Как мож-

но завести разговор с человеком, который никогда непоказывает своего лица? У нас обычно были впол-не дружеские отношения с женщинами из Маро. На-пример, Каро Клермон часто приглашала их к себе

на чай. Многие считают нас просто деревенскими жи-телями, а на самом деле у нас тут такое смешениекультур! Вы представляете, Вианн, я даже началаесть кускус. Он страшно полезен, знаете ли, и от него,оказывается, совсем не полнеешь.

Я скрыла улыбку. Жолин Дру и Каро Клермон ис-кренне считают, что можно приобщиться к чужой куль-туре, например начав есть кускус. Представляю себеэти чаепития у Каро; эти разговоры, эти печеньица,этот фарфор, серебряные ложечки, изысканные кана-пе. И доброжелательные дискуссии, имеющие цельюдостигнуть entente cordiale. Я даже поморщилась примысли об этом.

– И что же случилось теперь? – спросила я.Жолин надула губки.– Они попросту перестали приходить – особенно

после того, как эта женщина переехала сюда. От неевообще одни неприятности! Она повсюду ходит, с го-ловы до ног закутавшись в свое покрывало; вечнос закрытым лицом, так что от одного ее появлениялюдям становится не по себе. Эти женщины вообщетолько и делают, что друг с другом соперничают. И,разумеется, все они тут же принялись носить эту ду-рацкую чадру – прямо как помешательство на мод-ной новинке! Ну, может, чадру надели и не совсем все,но почти. И, между прочим, это покрывало мужчин

прямо-таки с ума сводит. Они только и думают, чтотам, под ним. А воображение у них работает безоста-новочно. Ну и Рейно, разумеется, это не нравилось.Он раньше-то всегда слишком цеплялся за прошлое.Он понятия не имеет, что значит жить в мультикуль-турной Франции. Вы, наверно, уже слышали, какойшум он поднял из-за мечети? А потом из-за минаре-та? А уж когда та женщина открыла свою школу… –Жолин тряхнула головой. – В общем, тогда он, долж-но быть, совсем спятил. А больше мне и прибавить-тонечего. И потом, это ведь уже не в первый раз он…

– Сколько же учениц было в этой школе? – с трудомостановила я словесный поток.

– Ну, что-нибудь около дюжины. Бог знает, чему онаих там учила! – Жолин раздраженно дернула плечи-ком. – Эти, в бурнусах, с нами смешиваться не же-лают. Считают, что наши вольные нравы способны ихразвратить.

«А может, их просто тошнит от вашей снисходитель-ной опеки и непонимания?» – подумала я, но вслухэтого говорить не стала.

– У нее, кажется, дочка есть? – спросила я.Жолин кивнула.– Да, бедная девочка! Никогда ни с кем из наших

детей не играет. Никогда ни с кем не разговаривает.Я выглянула в окно: Анук и Жанно с упоением «сра-

жались на мечах», используя ручки от метел, а Розеттулюлюканьем подбадривала обоих. При нашей жиз-ни, которая столько лет была связана с бесконечны-ми странствиями и переездами с места на место, мыс Анук имели немало возможностей общения с пред-ставителями самых различных рас и народов; во вся-ком случае, сталкивались с ними гораздо чаще, чемкто бы то ни было в Ланскне, и научились видетьнесколько глубже тех культурных наслоений, под ко-торыми прячемся сами. Например, никаб – которыйЖолин неправильно именует «бурнусом» – это всеголишь один из таких слоев. Собственно, это просто ку-сок ткани, но в глазах таких людей, как Жолин, никабспособен превратить самую обыкновенную женщинув объект подозрительный и пугающий. Даже Гийом,человек весьма толерантный, почти ничего не сумелсказать в защиту той, что поселилась в нашей быв-шей chocolaterie.

– Я всегда приподнимаю шляпу, когда с ней встре-чаюсь, – обиженно сказал он, – меня с детства к это-му приучили. Но она никогда даже «здравствуйте» нескажет в ответ! Никогда даже глаз на меня не под-нимет! Это же просто невоспитанность, мадам Роше,элементарная невоспитанность! Мне совершенно всеравно, кто она такая, я со всеми стараюсь вести себявежливо. Но когда на тебя даже смотреть не жела-

ют…Я понимаю. Это, должно быть, очень неприятно.

Но я не чувствую в своей душе морального превос-ходства. Столько лет я убегала от Черного Человека,помня только страх моей матери и то, что в черной су-тане воплощена некая враждебная вера. Столько летя, как и Гийом, как и все здесь, была ослеплена соб-ственными предрассудками. И только теперь я дей-ствительно узрела истину; поняла, что мой ЧерныйЧеловек – это просто человек и он столь же уязвим,как любой другой. Разве отношение Ланскне к этойЖенщине в Черном чем-то отличается от моего преж-него страха перед тем Черным Человеком? А что, ес-ли эта женщина просто прячется под своим чернымпокрывалом и так же, как и Рейно, нуждается в помо-щи?

Глава вторая

Понедельник, 16 августаНаконец-то спустился вечер. Небо из арбузно-крас-

ного стало темно-синим, точно бархатная внутрен-ность шкатулки с драгоценностями. Из Маро доносил-ся тоскливый клич муэдзина. И почти сразу на дру-гом берегу реки, в Ланскне, зазвонили церковные ко-локола, возвещая окончание мессы. В течение минув-шего дня нас уже успели пригласить к обеду чело-век десять, уверяя, что члены их семей прямо-такижаждут с нами пообщаться, но нам ни с кем общать-ся что-то не хотелось: Розетт уже наполовину спа-ла, а Анук снова прилипла к своему айподу. К вечеруони обе выглядели измученными. Возможно, подей-ствовал свежий воздух, а также перемена обстанов-ки, встречи с друзьями, поток визитеров. Ужин я при-готовила очень простой: оливки, хлеб, фрукты, сыри салат из листьев одуванчика, сдобренный желты-ми цветками настурции. За ужином мы в основноммолчали, слушая звуки ночи, доносившиеся из откры-того окна, – пение сверчков, звон церковных колоко-лов, голоса лягушек и вечерних птиц; этим звукам вто-рил стук старых настенных часов Арманды с желтым,как пергамент, и будто ухмыляющимся циферблатом.

Я заметила, что Розетт совсем ничего не ест, просторазвлекается, раскладывая оливки по краям тарелкив прихотливом орнаменте.

– В чем дело, Розетт? Ты разве не голодна?– Она скучает по Ру, – пояснила Анук.– Рур, – похоронным тоном откликнулась Розетт.– Ничего, мы с ним скоро увидимся. А здесь тебе

точно понравится, – сказала Анук, обнимая ее. И по-смотрела на меня. – Жозефина так и не пришла. Я ду-мала, она первая прибежит поздороваться.

Она была права. Я тоже это заметила. Разумеется,кафе открыто весь день, и Жозефина, должно быть,просто не сумела вырваться. Но все же, по-моему, онамогла бы забежать к нам хоть на минутку – скажем,в обеденный перерыв. Возможно, правда, ей простоне хотелось столкнуться с людьми типа Каро и Жолин,которые только и ищут, на что бы поглазеть и о чембы посплетничать. А может, у нее сегодня просто нехватало рабочих рук и она постоянно была занята?Или, может, собиралась заглянуть к нам после закры-тия кафе? Надеюсь, что так. Ведь из всех тех, с кеммы восемь лет назад расстались, уехав из Ланскне, ябольше всего скучала именно по Жозефине – мне нехватало ее эмоциональности, ее выразительных глази прямо-таки написанного у нее на лице стоическогонеповиновения.

– Ничего, мы сами к ней завтра сходим, – пообе-щала я Анук. – Возможно, сегодня она просто быласлишком занята.

Мы в молчании довершили ужин. Анук и Розетт от-правились спать, а я осталась одна со стаканом крас-ного вина и размышлениями о том, чем в данный мо-мент может быть занят Рейно. Представляла себе,как он в своем маленьком домике следит за гаснущи-ми лучами заката и слушает звон колоколов в церкви,где служит мессу его соперник. Но все это время меняникак не покидала какая-то странная тревога; в итогея открыла дверь и вышла на улицу.

Там пахло пылью и персиками. В розмарине у зе-леной изгороди пели сверчки. В этой части города нетуличных фонарей, но небо, которое так толком и непотемнело, давало достаточно света, чтобы я смог-ла различить тропинку, ведущую к мосту и дальше вЛанскне.

Спускаясь с пригорка, я видела, как постепеннооживает Маро. Сквозь закрытые ставни пробивалисьполоски света; люди ходили по улице – кто-то шелдомой, кто-то в гости; из открытых кухонных дверейдоносился запах специй, готовящейся пищи, благово-ний. Все это невероятно отличалось от обстановки,что царила здесь всего несколько часов назад: отуп-ляющая ровная жара, настороженная, бдительная ти-

шина, изредка попадающиеся женщины в хиджабахи абайях поверх обычной одежды и бородатые муж-чины в длинных белых рубахах. Теперь отовсюду до-носились голоса, смех, звуки праздничного застолья.В рамадан дни кажутся особенно долгими. Под вечердаже самая простая трапеза воспринимается как пир-шество, а каждый стакан воды – как благословение.Поужинав, люди принимаются рассказывать истории,играть в разные игры. Дети в такие вечера ложатсяспать очень поздно.

Маленькая девочка в желтой тунике-камизе пе-ребежала через бульвар, размахивая тонкой длин-ной тросточкой, издававшей резкий жужжащий звук.Я сразу узнала местную забаву: к палочке на длиннойнитке был привязан крупный летающий жук, превра-щенный в подобие погремушки.

Кто-то окликнул девочку по-арабски. Она что-топротестующе крикнула в ответ, и на улицу вышла де-вушка в темно-синем кафтане. Девочка нехотя оста-вила палочку с привязанным к ней жуком на обочи-не и следом за девушкой ушла в дом. А я продол-жила свою неторопливую прогулку по Маро, двигаясьпо направлению к реке. Мост, соединяющий этот рай-он с остальным Ланскне, находится как бы на пере-крестке; именно там когда-то располагались дубиль-ные мастерские, именно там теперь высится местная

мечеть. На обоих берегах реки еще виднеются полу-разрушенные стены старой bastide, словно напоми-ная возможным захватчикам, что Ланскне всегда го-тов за себя постоять.

Мост каменный, довольно низкий; река разрезаетгородок на две половинки, как фрукт. Зимой, последождей, вода в Танн поднимается очень высоко, такчто проплыть под мостом можно разве что на плоско-донке. А к осени, особенно если лето выдалось жар-ким, река иногда почти совсем пересыхает; на ста-новящихся необычайно широкими берегах, покрытыхгрубым крупным песком, лишь кое-где виднеются тон-кие ручейки проток. Но сейчас река пребывала в наи-лучшей своей форме, идеальной и для купания, и дляплавания на речных судах.

И это заставило меня в очередной раз задуматься:почему же все-таки Ру не захотел поехать с нами? По-сле того как мы с Анук уехали из Ланскне, он прожилздесь еще четыре года; так почему же сейчас он пред-почел остаться в Париже? Ведь он так любит эти ме-ста? Неужели лучше торчать в раскаленном городена Сене, когда зеленые берега Танн так и манят к се-бе? И я знаю, что Розетт очень по нему скучает… Мыс Анук тоже, разумеется, по нему скучаем, но Розетттоскует как-то особенно, нам обеим этого не понять.У нее, конечно, есть еще Бам – он, кстати, в отсут-

ствие Ру стал виден гораздо отчетливей; вон он сидитна стуле рядом с Анук, и его изогнутый хвост в жел-том свете керосиновой лампы похож на сверкающийрыжий вопросительный знак.

Ру, почему же ты все-таки с нами не поехал?Ру не любит технологические новинки, но я ухитри-

лась убедить его хотя бы носить мобильный телефонс собой – раз уж сам он им толком не пользуется.И сейчас я в очередной раз попыталась ему позво-нить, но, как и следовало ожидать, его телефон былвыключен. Я послала ему эсэмэс:

Прибыли благополучно. Живем в старом домикеАрманды. Все хорошо, но есть кое-какие перемены.Возможно, пробудем здесь еще несколько дней. Мывсе по тебе скучаем. Очень тебя люблю. В.

Уже само это действие – посылка эсэмэс домой –сделало Ру еще более далеким. Домой? Неужели те-перь там мой дом? Я посмотрела за реку, на Ланскне;на его тусклые фонари, кривые улочки, церковную ко-локольню, такую белую в сумерках. А по другую сто-рону моста виднелся Маро, куда более темный, по-скольку там улицы освещены только тем светом, чтопадает из окон домов; но башня минарета, украшен-ная серебряным полумесяцем, словно бросала вызовцеркви, что высится на площади Сен-Жером подобноподнятой руке со сжатым кулаком.

А ведь было время, когда мне казалось, что мойдом здесь, что я вполне могла бы навсегда остать-ся в Ланскне. Даже сейчас слово «дом» пробуждаетвоспоминания о нашем магазинчике, о комнатках на-верху, о спальне Анук на чердаке, где вместо дверибыл люк в полу, а окошко – круглым, как иллюминатор.И душа моя сейчас словно разрывается надвое, чегоне было никогда; одна ее половина принадлежит Руи тому, что с ним связано, а вторая – Ланскне и тому,что связано с этим городком. Возможно, это ощуще-ние обостряет еще то, что и сам Ланскне как был раз-делен между двумя мирами – первый из них новый,современный, мультикультурный, а второй настолькоконсервативен, насколько может быть консервативнатолько сельская провинциальная Франция; и я отлич-но понимаю, что…

А что, собственно, я тут делаю? – вдруг встрепе-нулась я. – Зачем я открыла эту шкатулку Пандоры,полную неуверенности и смятения? В письме Арман-ды ясно говорилось: кому-то в Ланскне нужна моя по-мощь. Но кто он, этот человек? Франсис Рейно? ИлиЖенщина в Черном? А может, Жозефина? Или я са-ма?

Тропинка, по которой я побрела назад, снова при-вела меня к дому, из которого вышла девушка в тем-но-синем кафтане. Палка с жуком-пленником по-

прежнему лежала на обочине. Я освободила жука,и он сердито на меня пожужжал, прежде чем улететьпрочь. Я выпрямилась и немного постояла, глядя надом.

Как и почти все строения в Маро, он был довольноприземистый, двухэтажный, стены отчасти из дерева,отчасти из желтого кирпича. Похоже, раньше это во-обще были два отдельных домика, которые затем со-единили вместе. Дверь и ставни были выкрашены зе-леной краской, а на подоконниках виднелись ящикис цветущими красными геранями; оттуда доносилисьголоса, смех, разговоры и отчетливый запах готовя-щейся пищи, специй, мяты. Я уже двинулась дальше,когда дверь дома вновь приоткрылась; оттуда стре-лой вылетела та же девочка в желтой камизе, но, уви-дев незнакомку, тут же остановилась и уставилась наменя своими ясными глазами. Ей было, наверное, летпять или шесть – еще слишком мала, чтобы носитьголовной платок, – и волосы были заплетены в косич-ки, перевязанные желтыми ленточками. На худенькомзапястье болтался золотой браслет.

– Привет, – поздоровалась я.Девочка продолжала молча смотреть на меня.– Боюсь, я виновата перед тобой; это я отпустила

твоего жука на волю. – Я глазами указала на останкивалявшейся на земле игрушки. – Он что-то совсем за-

грустил – это ведь так ужасно, когда тебя все времядержат на привязи. Впрочем, завтра ты сможешь сно-ва его поймать. Если, конечно, он сам захочет с тобойиграть.

Я улыбнулась, но девочка не ответила на улыбкуи по-прежнему молчала, не сводя с меня глаз. «Ин-тересно, а она меня понимает?» – подумала я. В Па-риже я встречала немало арабских девочек того жевозраста, что Розетт, и они обычно знали в лучшемслучае пару слов по-французски, хотя даже родилисьв этом городе. Обычно, впрочем, они более-менееовладевали французским языком к концу начальнойшколы; а вот в среднюю школу многие знакомые мнесемьи своих дочерей отдавали весьма неохотно – по-рой из-за запрета на ношение головных платков, а по-рой просто потому, что дома была нужна их помощь.

– Как тебя зовут? – спросила я, и она ответила:– Майя. – Так, значит, она все-таки меня понимала!– Ну что ж, приятно с тобой познакомиться, Майя, –

сказала я. – А меня зовут Вианн. Я живу вон в томдоме на пригорке вместе с моими двумя девочками.

Я указала ей на старый дом Арманды.На лице Майи отразилось сомнение.– Вон в том доме?– Да. Он принадлежал моему старому другу Арман-

де. – Чувствовалось, впрочем, что это ее не убедило,

и я спросила: – А твоя мама любит персики?Майя слегка кивнула.– Ну так вот: возле дома моей подруги Арманды

растет персиковое дерево, и на нем полно персиков.Завтра, если хочешь, я сорву несколько штук и прине-су твоей маме, чтобы вы их съели во время iftar23.

Это арабское слово заставило Майю улыбнуться.– Ты знаешь, что такое iftar?– Конечно, знаю.Мы с матерью однажды довольно долго прожили

в Танжере. Место во многих отношениях сложное,полное противоречий. Пища и рецепты ее приготов-ления всегда служили для меня средством взаимопо-нимания с окружающими. А в таких местах, как Тан-жер, еда зачастую была для нас единственным язы-ком общения.

– Вот как вы сегодня вечером, например, будетевыходить из поста? – спросила я. – Сварите суп ха-рисса? Я его просто обожаю.

Улыбка Майи стала еще шире.– Я тоже, – сказала она. – А Оми испечет лепешки.

Она один секрет знает, и у нее самые лучшие лепешкив мире получаются!

Внезапно зеленая дверь снова открылась, и жен-ский голос что-то резко сказал Майе по-арабски. Де-

23 Разговление вечером, после целого дня поста в рамадан (арабск.).

вочка, похоже, собралась запротестовать, потом всеже неохотно вернулась в дом. На пороге на мгновениевозникла женская фигура, закутанная в черное покры-вало, и дверь тут же с грохотом захлопнулась – я таки осталась стоять с поднятой в приветственном жестерукой, не успев даже понять, видела меня эта женщи-на или нет.

Хотя в одном я была совершенно уверена: это былата самая женщина в никабе, которую я видела возлецеркви в день своего приезда, а потом еще раз в Ма-ро. Сестра Карима Беншарки – ее настоящего имени,похоже, так никто толком и не знал. Загадочная жен-щина, тень которой так велика, что накрывает собойсразу две, столь различные между собой, общины…

Когда я шла домой по берегу Танн, тишина и спо-койствие вокруг казались почти неестественными.Умолкли даже сверчки, даже птицы, даже лягушки.

В такие вечера, как этот, местные жители говорят:вот-вот подует ветер Отан24; le vent des Fous, ВетерБезу-мия, который стучится в окна домов, иссушаетхлеба в поле, лишает людей сна. Белый Отан прино-сит сухую жару; Черный Отан приносит бурю и дождь.И в какую бы сторону этот ветер ни дул, он вскоре всеравно переменится.

Что я, собственно, делаю в Ланскне? Я снова и сно-24 Autan (фр.) – южный ветер; vent d’autan – буря.

ва задавала себе этот вопрос. Неужели это Отан при-нес меня сюда? И каким он будет на этот раз? Белым,который всю ночь не дает тебе уснуть, или Черным,который попросту сводит тебя с ума?

Глава третья

Вторник, 17 августаБлагослови меня, отец мой, ибо я согрешил. Увы,

тебя больше нет с нами, но мне необходимо передкем-то исповедаться, а идти на исповедь к нашему но-вому священнику – отцу Анри Леметру с его голубымиджинсами, выцветшей улыбкой и новыми идеями – яникак не могу. Впрочем, как и к нашему епископу. Онуже и не сомневается, что поджог устроил именно я.Нет, будь я проклят, но перед этими людьми, отец мой,я никогда не преклоню колен!

Разумеется, ты прав: гордыня – вот мой главныйгрех. Я и сам всегда это понимал. Но я твердо знаю:отец Анри Леметр разорит, уничтожит церковь Свято-го Иеронима, а я просто не в силах стоять и смотреть,как он это делает! Боже мой, он и так уже используетусилители, читая проповеди, а вместо нашего органи-ста посадил Люси Левалуа, она у него в церкви на ги-таре играет! В результате, как и следовало ожидать,популярность отца Анри и нашей церкви невероятновозросла – никогда еще церковь Святого Иеронима непосещало так много людей из других селений, – и всеже хотелось бы знать, что ты-то, отец, об этом дума-ешь, ты ведь всегда был так строг и суров.

Наш епископ, впрочем, считает, что в наши дни цер-ковная служба должна скорее развлекать, чем про-являть строгость. Мы должны чем-то привлечь моло-дежь, говорит он. Собственно, ему и самому-то все-го тридцать восемь, на семь лет меньше, чем мне;из-под сутаны у него выглядывают модные «найки».Отец Анри Леметр – его протеже и, разумеется, правабсолютно во всем, так что епископ вполне одоб-рительно отнесся к намерению отца Анри модерни-зировать нашу церковь: установить усилители, плаз-менные экраны, заменить старинные дубовые скамьичем-нибудь «более подходящим». Видимо, он счита-ет, что резной дуб плохо сочетается с электроннымигаджетами.

Но даже если сам я и попытаюсь как-то проти-востоять столь кощунственным действиям, все рав-но неизбежно окажусь в меньшинстве. Каро Клермонуже несколько лет жалуется, что церковные скамьии чересчур узкие, и чересчур жесткие (чего не ска-жешь о самой Каро), и чересчур неудобные. Разуме-ется, если скамьи все-таки уберут из церкви, муж КароЖорж первым приберет их к рукам, быстренько их от-реставрирует и продаст в Бордо по абсурдно вздутойцене каким-нибудь богатым туристам, которые ищут,чем бы таким «очаровательно аутентичным» украситьсвои загородные дома.

Как же тут не сердиться, отец мой, ведь я всю жизньотдал Ланскне! А в итоге меня вот-вот вышвырнут от-сюда. Да еще и по такой позорной причине…

И снова все нити тянутся к этой проклятой лавчон-ке, к этой chocolaterie! И отчего это место так притя-гивает всякие неприятности и беды? Сперва там по-явилась Вианн Роше, затем сестрица этого Беншарки,но даже и теперь, когда это помещение, опустошен-ное пожаром, пустует, оно каким-то неведомым обра-зом стремится спровоцировать мое падение. Епи-скоп говорит, что не сомневается в моей непричаст-ности к этому пожару. Лицемер! Заметь, он и не дума-ет говорить, что уверен в моей невиновности. На са-мом деле – и это весьма разумно с его стороны – этислова означают примерно следующее: каким бы нибыл конечный результат расследования, так или ина-че я буду скомпрометирован, и, значит, придется сме-нить приход, перебраться в такое место, где о моемпрошлом ничего не известно…

Да будь она проклята, эта его снисходительность!Я никогда не позволю убрать меня вот так, втихую!Я и мысли не могу допустить, что после всего сделан-ного мною для прихожан Ланскне здесь не найдетсяникого, кто верил бы в меня по-прежнему. Значит, янепременно должен найти выход из создавшейся си-туации. Должен совершить нечто такое, что позволи-

ло бы мне хотя бы частично отвоевать прежнее дове-рие паствы и доброжелательное отношение обитате-лей Маро. Все попытки поговорить с ними, как-то объ-ясниться закончились неудачей; что ж, наверное, мнепора переходить к действиям и реально защищать се-бя.

Вот почему сегодня утром я решил вернуться наплощадь Сен-Жером и постараться хоть как-то при-вести в порядок бывшую chocolaterie. Пожар не нанеспомещению особого ущерба; там требуется, пожалуй,лишь тщательная уборка; ну, и еще хорошо бы на кры-ше в нескольких местах положить новую черепицу, за-менить несколько балок и половых досок, кое-где под-править штукатурку и заново покрасить стены – и ком-наты будут выглядеть как новые. Примерно так мнеказалось; и потом, я надеялся, что люди, увидев, чтоя начал ремонт, присоединятся ко мне и помогут на-вести полный порядок.

Я провозился часа четыре, у меня уже болело всетело, но помощи мне никто так и не предложил; дажеслова никто не сказал, хотя напротив – булочная Пуа-ту, а чуть дальше по улице – кафе «Маро». Да что там,никто мне даже попить не принес, несмотря на чудо-вищную, всесокрушающую жару. И тогда, отец мой, яначал понимать: это и есть наказание, ниспосланноемне, – нет, не за пожар, а за мою самонадеянную уве-

ренность в том, что я смогу вернуть уважение паствы,демонстрируя собственное смирение.

После второго завтрака, примерно в полдень, бу-лочная закрылась; выбеленная солнцем площадь бы-ла пустынна и безмолвна. Только тень от колоколь-ни Сен-Жером давала какое-то отдохновение от па-лящего солнца, и я, таская из внутреннего помещенияна тротуар обгорелый хлам, каждый раз на минуткузадерживался в этой тени, а потом подходил к фонта-ну и делал несколько глотков воды.

– Что это вы делаете? – услышал я чей-то голоси выпрямился.

Боже милостивый! Как раз один из тех, с кем я пред-почел бы не встречаться. Правда, от самого юно-го Люка Клермона я никаких неприятностей не жду,но ведь он все расскажет матери, и, разумеется, дляменя было бы куда лучше, если бы Люк увидел це-лую толпу дружелюбно настроенных людей, вместесо мной бодро расчищавших жилище этой Беншарки.Но я был один и в таком виде – измученный, грязный,исцарапанный и… никому не нужный; и окружали ме-ня только груды мусора и обгоревшие обломки.

– Да так, ничего особенного. – Я все-таки сумелулыбнуться ему в ответ. – Мне подумалось, что намстоило бы проявить солидарность. Разве можно до-пустить, чтобы женщина с ребенком вернулась в та-

кое жилище… – И я указал на обуглившуюся дверьи груду почерневшего хлама за нею.

Люк осторожно на меня глянул. Возможно, зря явсе-таки ему улыбался. И я уже без улыбки пояснил:

– Ну, если честно, то мне от одного вида этого до-ма становится не по себе. Тем более, насколько язнаю, полдеревни считает, что в случившемся вино-ват именно я.

Полдеревни? Если бы! Да для того, чтобы пересчи-тать тех, кто в данный момент хоть как-то меня под-держивает, и на одной руке пальцев хватит.

– Я вам сейчас помогу, – сказал Люк. – Мне все рав-но делать нечего.

Естественно, занятия в университете начнутсятолько в конце сентября. Насколько я помню, Люк изу-чает французскую литературу, и это очень не нравит-ся Каро. Интересно, почему это ему захотелось мнепомочь? Он ведь меня всегда недолюбливал – дажев те времена, когда его мать была одной из самыхпреданных моих последовательниц.

– Я схожу на лесопилку и пригоню грузовичок, –продолжал Люк, указывая на груду мусора, – и мысперва уберем все это, а потом уж будем вместе ре-шать, что тут еще можно сделать.

Что ж, я находился не в том положении, чтобы от-казываться от помощи. В конце концов, именно моя

гордыня и завлекла меня в эту западню. Я поблаго-дарил Люка и снова принялся за работу. Мусора в по-мещении оказалось гораздо больше, чем я думал, нок концу дня мы вместе Люком все же сумели освобо-дить от него весь первый этаж.

Зазвонили колокола, призывая народ к мессе. Тенина площади стали длиннее. Отец Анри Леметр, вы-глядевший так, словно только что покинул специаль-ный холодильник, предназначенный исключительнодля священников, ленивой походкой вышел из церквии направился к нам – сутана отлично отглажена, наголове модная молодежная стрижка, свежайший во-ротничок лишь чуть светлее его ослепительно-белыхзубов.

– Франсис! – Я ненавижу, когда он меня так назы-вает, и в ответ одарил его самой дипломатичной сво-ей улыбкой. – Как это замечательно! Только зачем жевы в одиночку предприняли столько усилий? – Он ска-зал это таким тоном, словно я все делал исключитель-но для него. – Что же вы утром ничего мне не сказа-ли? Я бы бросил клич после мессы… – Можно поду-мать, что он и сам был бы страшно рад мне помочь,но, увы, тяжкое бремя забот о моем приходе, возло-женное на его плечи, не позволило ему этого. – Кста-ти о мессе… – Он критически оглядел меня, потногои грязного, с головы до ног и спросил: – Вы сегодня

вечером случайно не собираетесь в церковь? У меняв ризнице есть запасная сутана, и я бы с удовольстви-ем ссудил ее вам, если…

– Нет, спасибо.– Я всего лишь заметил, что вы перестали ходить

к мессе, не причащаетесь и не исповедуетесь с техпор, как…

– Благодарю вас. Я приму это к сведению.Да разве я смогу принять из его рук гостию? А что

касается исповеди… Отец мой, я знаю, так говоритьгрешно, но ей-богу, тот день, когда я приму от негоепитимью, станет моим последним днем в церкви.

Отец Анри, глядя на меня с искренним сочувстви-ем, сказал:

– Моя дверь для вас всегда открыта, – и удалился,в последний раз блеснув в улыбке белоснежными зу-бами – ну, точно как в рекламе зубной пасты.

А я так и остался стоять, пребывая отнюдь не в са-мом безмятежном расположении духа и стиснув заспиной кулаки.

На сегодня с меня было достаточно. Ничего се-бе денек выдался! Я поспешил домой, постаравшисьубраться с площади до того, как ее заполнит толпа ве-рующих, идущих в храм. Но звон колоколов продол-жал преследовать меня до самого дома, к тому же,поднявшись на крыльцо, я увидел, что кто-то разрисо-

вал мою парадную дверь черной краской из баллон-чика. Похоже, это сделали совсем недавно: в тепломвоздухе еще чувствовался сильный запах краски.

Я огляделся, но никого не увидел, кроме троихмальчишек-подростков на горных велосипедах, быст-ро удалявшихся по направлению к дальнему концуулицы. Один из них был в длинной свободной белойрубахе, какие носят арабы, двое других – в майкахи джинсах; головы у всех троих были повязаны клет-чатыми шарфами-«арафатками». Заметив меня, онина полной скорости свернули в переулок, ведущийв сторону Маро, что-то выкрикнув по-арабски. Я это-го языка не знаю, но по интонациям и гнусному смехувполне можно было догадаться, что это были отнюдьне комплименты в мой адрес.

Я мог бы, конечно, последовать за ними. Навер-ное, мне даже следовало так поступить. Но я слишкомустал, и – честно признаюсь, отец мой, – мне сталонемного страшно. В общем, я вошел в дом, закрыл засобой дверь, принял душ, налил себе пива и заставилсебя съесть хотя бы один сэндвич.

Но в открытое окно по-прежнему был слышен звонколоколов, а с того берега колоколам вторил клич му-эдзина, повисший над рекой в вечернем воздухе, каклента дыма. Да, я действительно с удовольствиемпомолился бы, но отчего-то единственное, о чем я мог

думать, это Арманда Вуазен с ее острым взглядомчерных глаз, с ее дерзкой манерой вести себя; и я чув-ствовал, что она с удовольствием и от души посмея-лась бы надо всем этим. Возможно, она меня видитоттуда. Меня почему-то ужаснула эта мысль. И, что-бы не думать, я налил себе еще пива и стал смотреть,как за рекой догорает закат, а на востоке над Ланскневосходит тонкий месяц.

Глава четвертая

Вторник, 17 августаСегодня утром мы с Розетт пошли выяснять, что

случилось с Жозефиной. В Маро были закрыты всемагазины – магазин одежды, бакалейная лавка, мага-зин тканей, где их продавали рулонами, – но рядомв маленьком кафе мы заметили мрачного вида муж-чину в белой джеллабе и молитвенной шапочке та-кийе. Он протирал столы, но, заметив нас, прервалработу и буркнул:

– Мы закрыты.Я, собственно, так и подозревала.– А когда открываетесь?– Позже. Вечером.Этот тип одарил меня таким взглядом, что я сра-

зу вспомнила Поля Мюска в те дни, когда кафе «Ма-ро» еще принадлежало ему; это был взгляд одновре-менно и плотоядно-оценивающий, и странно враж-дебный. Затем он снова принялся протирать столы.Да уж, тут явно далеко не всякому посетителю былирады.

«Злой дядя, – с помощью жестов сообщила мне Ро-зетт. – Злое лицо. Идем отсюда».

Бам виднелся как никогда отчетливо: ярко-оранже-

вый мазок света, следовавший за Розетт по пятам.Я заметила, что у моей дочери на лице появилось ко-варное выражение, и в тот же момент такийя убор-щика соскользнула с его головы и шлепнулась на пол.

Розетт что-то тихонько пропела себе под нос.И я краем глаза заметила, что Бам перекувырнулся

в воздухе.Я тут же поспешно взяла дочь за руку.– Извините за беспокойство. Мы уже уходим, – ска-

зала я. – Мы совсем другое кафе искали.Но и добравшись наконец до кафе «Маро», мы не

обнаружили там Жозефины. За стойкой бара торчаласердитая девица лет шестнадцати, которая, не отры-вая глаз от телевизора, сообщила, что мадам Боннеуехала в Бордо, поскольку туда для них доставили це-лый грузовик всяких припасов, и вернется навернякапоздно.

Нет, никакой записки мадам Бонне не оставила. Да-же когда эта девица посмотрела на меня, я не замети-ла в ее глазах ни малейшего признака узнавания илихотя бы любопытства. Впрочем, глаза она накрасилатак сильно, что их вообще с трудом можно было раз-глядеть среди слоев разноцветных теней и комков ту-ши. Губы у нее тоже были ярко накрашены и блесте-ли, как засахаренные фрукты, а челюсти пребывалив постоянном, хотя и неторопливом движении – она

жевала жвачку, и даже на губах виднелся бледно-ро-зовый кружок.

– Меня зовут Вианн Роше. А как твое имя?Она уставилась на меня, как на сумасшедшую, но

все же ответила, хотя и несколько раздраженным то-ном:

– Мари-Анж Люка. Я тут мадам Бонне замещаю.– Приятно с тобой познакомиться, Мари-Анж. Мне,

пожалуйста, citron pressé25. А для Розетт – оранжину26.Анук ушла из дома еще раньше нас – отправилась

искать Жанно Дру. Я надеялась, что ей повезет боль-ше, чем нам в поисках Жозефины, и старого дружкаона непременно отыщет. Я взяла стаканы и вышла натеррасу (Мари-Анж и не подумала сама принести за-казанные напитки); мы с Розетт уселись в тени ака-ции. Перед нами расстилалась абсолютно пустыннаяулица, ведущая через мост в глубь Маро.

Мадам Бонне? Интересно, почему моя старая прия-тельница вздумала вернуть свою девичью фамилию,но зачем-то сохранила «мадам»? Впрочем, в Ланск-не свои представления о респектабельности. Женщи-на тридцати пяти лет, имеющая собственный бизнеси ведущая его без помощи мужчины, никак не можетбыть просто «мадемуазель». Я еще восемь лет назад

25 Лимонный сок (фр.).26 Апельсиновый сок с газировкой.

это поняла. И для здешних жителей я всегда была«мадам Роше».

Розетт допила свою оранжину и принялась игратьс парой камешков, которые подобрала на дороге. Ейнужны сущие пустяки, чтобы развлечься; она слегкашевельнула пальцами – и камешки засияли каким-тотайным внутренним светом. Розетт нетерпеливо карк-нула – и камешки принялись танцевать на столе.

– Беги, играй с Бамом, – сказала я ей. – Только да-леко не убегай, чтобы я всегда могла тебя видеть, хо-рошо?

Розетт тут же побежала к мосту, а я спокойно смот-рела ей вслед, зная, что она может играть там часами.Будет бросать через парапет палки, заставляя их сво-рачивать поперек течения к противоположному бере-гу, или станет просто следить за отражением в водеоблаков, проплывающих в вышине. Дрожащее маре-во рядом с нею обозначало присутствие Бама. Я до-пила свой лимонный сок и заказала еще.

В дверях кафе вдруг возник мальчик лет восьми.На нем была весьма просторная майка с изображени-ем льва из мультфильма «Король Лев», почти полно-стью скрывавшая под собой его выгоревшие шорты,и кроссовки, носившие отчетливые следы недавнегокупания в Танн. Светлые волосы мальчика выгорелина солнце почти добела, а глаза были голубые, как

небо солнечным летним днем. В руке он держал ку-сок бечевки, который постепенно выползал из-за угла;на другом конце бечевки оказалась большая лохма-тая собака, тоже явно только что искупавшаяся в ре-ке. Мальчик и собака с любопытством посмотрели наменя, потом вдруг разом сорвались с места и понес-лись по дороге к мосту. При этом собака лаяла как су-масшедшая, а мальчик скользил, как на лыжах, под-нимая своими несчастными мокрыми кроссовками це-лые облака плотной дорожной пыли.

Мари-Анж принесла мне второй стакан сока, и яспросила:

– А это кто?– Это Пилу. Сын мадам Бонне.– Ее сын?Она удивленно на меня посмотрела:– Ну да, а что?– О, я просто не знала, – сказала я.Она только плечами пожала, словно желая выра-

зить этим свое полнейшее безразличие к нам обеим.А затем, прихватив пустые стаканы, снова прилиплак телевизору.

Я посмотрела в сторону моста: мальчик и его соба-ка теперь плескались на мелководье и в дымке водя-ных брызг, просвеченных солнцем, казались позоло-ченными; светлые волосы мальчика и шерсть затра-

пезного вида псины так и сверкали, словно посыпан-ные алмазной крошкой.

Я видела, что Розетт тоже с любопытством наблю-дает за ними. Она вообще-то очень общительная, моямаленькая Розетт, но в Париже предпочитает дер-жаться особняком; другие дети не хотят с ней играть –отчасти потому, наверное, что она почти не разгова-ривает; а отчасти потому, что она их пугает. Я услы-шала, как Пилу что-то крикнул ей из-под моста, и онатут же к нему присоединилась; теперь они все втро-ем принялись весело плескаться в реке. В этом местеТанн совсем мелкая, и даже есть маленький песчаныйпляжик, хотя песок на нем довольно крупный и гру-бый. Там с Розетт ничего не случится, думала я, пустьвсласть поиграет с новыми друзьями. Я неторопливодопила свой второй citron pressé, размышляя о том,что же случилось за эти годы с моей старой подругой.

Значит… у мадам Бонне есть сын. И кто же егоотец? Она оставила девичью фамилию, значит – и этосовершенно очевидно, – снова замуж она не вышла.Сегодня в кафе никого нет, кроме Мари-Анж; незамет-но также, что у Жозефины есть какие-то партнеры побизнесу. Я, конечно, утратила связь со своими здеш-ними приятелями, переехав в Париж. Смена имен,смена образа жизни – вот и Ланскне остался далекопозади, как и многие другие места и города, которые

я и не собиралась когда-либо посетить снова. Ру, ко-торый мог бы за время нашей долгой разлуки хотя бывремя от времени сообщать мне о здешних новостях,писать письма никогда не умел и не любил; в лучшемслучае он присылал почтовую открытку, где корявымпочерком в нескольких словах сообщал, где в данныймомент находится. Но после моего отъезда он про-жил в Ланскне целых четыре года, и большую частьэтого времени – именно в кафе у Жозефины. Я знаю,он презирает слухи и сплетни, но ведь он прекраснознал, какими близкими подругами были мы с Жозефи-ной, так почему, скажите на милость, он не сообщилмне о том, что у нее родился ребенок?

Я допила сок и расплатилась. Солнце уже жарилововсю. Розетт сейчас восемь, но она для своего воз-раста очень маленькая; этот мальчик, Пилу, скореевсего, несколько младше ее. Я медленно пошла понаправлению к мосту, жалея, что не надела шляпу.Дети строили что-то вроде плотины поперек песчанойотмели; я слышала, как Розетт возбужденно прибор-матывает – бамбаддабамбаддабам! – а Пилу коман-дует, явно готовясь отразить атаку пиратов:

– Вперед! На корму! Пушки к бою! Бам!– Бам! – радостно вторила Розетт.Знакомая игра; я отлично помнила, как восемь лет

назад Анук точно так же играла здесь «в пиратов»

вместе с Жанно Дру и другими своими приятелями.Мальчик поднял на меня глаза, улыбнулся и спро-

сил:– Мадам, вы тоже maghrebine?Я покачала головой.– Но ведь она говорит не по-нашему, верно? – ска-

зал он, поведя глазами в сторону Розетт.Я улыбнулась и пояснила:– Ну, не то чтобы совсем не по-нашему… Она вооб-

ще мало что говорит. Хотя все понимает, ты, наверно,и сам уже в этом убедился. Она очень даже неглупа,а кое-что умеет делать и вовсе отлично.

– А как ее зовут?– Розетт, – сказала я. – А тебя Пилу. Вот только не

пойму, от какого это имени.– Жан-Филипп. – Он снова улыбнулся. – А это мой

пес Владимир. Влад, скажи даме «здравствуйте»!Влад гавкнул и отряхнулся, подняв над маленькой

плотиной целое облачко водяных брызг.Розетт засмеялась и жестами сообщила мне:

«Очень хорошая игра!»– Что это она такое говорит?– Говорит, что ты ей понравился.– Круто!– Значит, ты сын Жозефины, – сказала я. – А я

ее старая приятельница. Меня зовут Вианн. Мы оста-

новились в Маро, в старом домике мадам Вуазен. –Я помолчала. – Я была бы очень рада, если бы выс мамой пришли к нам в гости. Вместе с Владом.И с твоим отцом, если он, конечно, захочет прийти.

Пилу пожал плечами.– А у меня нет отца. – В его голосе послышался лег-

кий вызов. – То есть, по всей очевидности, он у меняесть, но я…

– Но ты просто с ним не знаком?Пилу улыбнулся.– Да. Верно.– Моя дочка тоже раньше часто так говорила. Моя

вторая дочка. Анук.Глаза Пилу вдруг округлились от удивления.– Ой, а я знаю, кто вы! – воскликнул он. – Вы та са-

мая дама из шоколадной лавки! Которая раньше вся-кие вкусные штуки делала! – Его улыбка стала ещешире, он даже слегка подскочил от возбуждения. –Мама все время о вас говорит. Вы тут почти что зна-менитость.

Я рассмеялась.– Ну, до знаменитости мне далеко.– А мы теперь каждый год устраиваем тот праздник,

который вы сто лет назад придумали! На Пасху. Пря-мо на площади перед церковью. Там устраивают тан-цы, ищут пасхальные яйца, вырезают всякие штуко-

вины из шоколада – в общем, много чего.– Правда? – удивилась я.– Ага. Это бывает так клево!Я вспомнила тот первый праздник шоколада, кото-

рый сама же и устроила, – с выставленными в витри-не разнообразными сластями и написанными от рукиназваниями. Вспомнила, как полжизни назад шести-летняя Анук брызгалась в лужах, топая по ним в жел-тых резиновых сапожках; как она дула в пластмассо-вую трубу; как Жозефина танцевала на площади пе-ред церковью, а Ру стоял рядом со мной, и на лицеу него, как всегда, было то самое выражение – чутьсердитое, чуть застенчивое…

Мне вдруг стало не по себе.– И мама никогда даже не упоминала имени твоего

отца?Он снова одарил меня своей сияющей улыбкой –

точно солнечные зайчики на речной воде.– Она сказала, что он был пиратом и плавал под

парусами вниз по реке. А потом уплыл в дальние мо-ря, и теперь он пьет там ром из кокосовых скорлупоки ищет зарытые клады. Она говорит, что я очень нанего похож и, когда вырасту, тоже непременно убе-русь из этих мест, и у меня будут свои приключения.Может, я и его тогда где-нибудь там, в дальних морях,встречу.

Теперь меня охватила настоящая тревога. Что-тоуж больно похоже это звучало на те истории, которыетак любит рассказывать Ру. Мне всегда казалось, чтоЖозефина весьма к нему неравнодушна. На самомделе был момент, когда я думала, что они вполне мо-гут влюбиться друг в друга. Но жизнь вечно путает на-ши планы, и даже самые дорогие наши ожидания по-рой не оправдываются; вот и будущее, которое я пла-нировала для нас обеих, оказалось совсем иным.

Жозефина мечтала уехать отсюда, но так и оста-лась в Ланскне; я же давала себе слово, что никогдабольше не вернусь в Париж, но именно в Париже янаконец обрела долгожданную передышку от скита-ний. Жизнь подобна ветру и точно так же находит удо-вольствие в том, чтобы переместить нас в такие ме-ста, где мы меньше всего ожидали оказаться; она всевремя меняет направление нашего пути, и в итоге ни-щий обретает королевскую корону, а король лишаетсятрона; любовь блекнет, превращаясь в равнодушие,а заклятые враги становятся закадычными друзьямии до конца дней своих идут рука об руку.

Никогда не пытайся играть с жизнью, – гово-рила мне мать, – потому что жизнь всегда игра-ет нечестно, передергивает, крадет карты прямоу тебя из-под носа, а порой и вовсе делает картыпустыми…

И мне вдруг снова захотелось раскинуть те гадаль-ные карты, что когда-то принадлежали матери. Конеч-но же, я, как всегда, взяла их с собой, но заветную сан-даловую шкатулку не открывала уже давно. Боюсь, ядаже несколько утратила навык – а может, я совсеми не этого боюсь…

Вернувшись в дом Арманды – там по-прежнемустоит ее запах: пахнет лавандой, которую она всегдаклала в чистое белье, и вишнями в коньяке, бутылкис которыми стройными рядами выстроились на пол-ках в ее маленькой кладовой, – я наконец открыламатерину шкатулку. Шкатулка, как всегда, пахла моейматерью – в точности как и дом Арманды пахнет егопрежней хозяйкой. Такое ощущение, словно моя матьпосле смерти съежилась до крошечных размеров, небольше колоды карт Таро, и прячется в этой шкатул-ке; впрочем, голос ее звучит у меня в ушах с прежнейсилой.

Я перетасовала карты и разложила их на столе. Ро-зетт все еще играла где-то неподалеку со своим но-вым другом Пилу. Карты были очень старые, потре-панные; гравюры отчасти стерлись из-за частого ис-пользо-вания.

Семерка Мечей: тщета. Семерка Кругов: неудача.Королева Кубков – господи, у нее такой отрешенныйвид, словно ее постигло ужасное разочарование и те-

перь она даже надеяться ни на что не смеет. РыцарьКубков – обычно это весьма динамичная карта, ноона, увы, слегка пострадала от воды и покоробилась,и теперь лицо рыцаря выглядит как после жуткой по-пойки. Кто же он, этот рыцарь? Чем-то он мне зна-ком. Но никакого ответа я так и не получила. Впрочем,в любом случае…

Карты легли на редкость неудачно. Я понимала, чтонадо их поскорее убрать. И вообще, что я, собствен-но, делаю в Ланскне? Я уже почти жалела, что вскры-ла и прочла письмо Арманды, что Ру принес его до-мой, а не выбросил по дороге в Сену…

Я снова проверила мобильный телефон. От Ру –ничего. Свой телефон он, скорее всего, не только непроверял, но даже и не включал; в этом отношениина него совершенно нельзя положиться, как и в от-ношении писем. Но после того, что я узнала сегодня,мне было просто необходимо хотя бы услышать голосРу. Это же нелепо, уговаривала я себя, тебе же никтои никогда не был нужен! Но я ничего не могла с собойподелать и думала только о том, что чем дольше про-буду в Ланскне, тем ненадежней станет та нить, чтосвязывает меня с новой жизнью…

Разумеется, мы могли бы прямо сегодня же вече-ром уехать домой. Почему бы и нет? Это действитель-но очень легко сделать. Да и что, собственно, меня

здесь держит? Ностальгия? Воспоминания? Горсткакарт?

Нет, все это здесь ни при чем. Но тогда что?Я снова убрала карты в шкатулку. И нечаянно уро-

нила одну. Выскользнув у меня из рук, она упалана пол рубашкой вверх. Я перевернула ее: женщинас прялкой в руках, от которой во все стороны расхо-дятся лунные лучи, но лицо ее скрыто в тени. Луна.Карта, которую я всегда ассоциировала с собой, носегодня она явно обозначает кого-то другого. Возмож-но, мне так кажется из-за тонкого месяца у нее надголовой – он так похож на тот, что украшает мечетьв Маро. А может, ее скрытое вуалью ночного мрака ли-цо снова напомнило мне Женщину в Черном, которуюя видела лишь мельком, но тень которой так длинна,что, вызывая головокружение, простерлась через ре-ку Танн до сердца Маро и тянет, тянет меня домой…

Домой. О, опять это слово! Но мой дом не в Ланск-не! И все же это слово – дом – обладает невероятнойпритягательной силой. Да знаю ли я, что оно означа-ет? Возможно, мне могла бы объяснить это Женщинав Черном – но только в том случае, если я сумею еенайти.

Анук наконец вернулась, проведя весь день с Жан-но; на лице у нее сияла веселая, летняя улыбка, и носслегка обгорел на солнце. Ладно, теперь я оставлю ее

дома с Розетт, чей новый дружок уже отправился до-мой вместе со своей собакой. Почему-то мне кажется,что мы еще не раз увидим и Пилу, и Влада, и Жанно,причем в самое ближайшее время.

– Ну что, хорошо время провела? – спросила яу Анук.

Она кивнула; глаза у нее так и светились от сча-стья. Хотя волосы и глаза у моих дочерей совсем раз-ные, сегодня Анук отчего-то была удивительно похо-жа на Розетт; и волосы у нее так же буйно вились из-за влажного ветра, дувшего над Танн. Я была рада,что она сумела отыскать старого друга, пусть это дажесын Жолин Дру. Я хорошо помнила тогдашнего Жан-но: маленький ясноглазый мальчуган, сперва доволь-но робкий, но вскоре ставший верным последовате-лем Анук в ее весьма экстравагантных играх. Его из-любленным лакомством были шоколадные мышки; онобычно засовывал их в кусок свежего багета, превра-щая его в pain au chocolat. Теперь он, пожалуй, чутьстарше Анук; широкоплечий, гораздо выше своих ро-дителей, и с виду совсем взрослый; однако иллюзиявзрослости тут же исчезает, если обратить вниманиена его неуклюжую походку – при ходьбе он сутулитсяи по-жеребячьи подпрыгивает, когда ему кажется, чтоего никто не видит. Хорошо, что Жанно в глубине душитак и остался прежним маленьким мальчиком. Слиш-

ком многие из тех, кого я знаю, за это время успели из-мениться даже слишком сильно, а некоторые – и во-все до неузнаваемости.

Церковные часы на площади Сен-Жером бьютшесть. Отличное время для визита к соседям. Мужчи-ны еще не успеют вернуться из мечети. А женщиныбудут заняты подготовкой к очередному ифтару.

– Я хочу ненадолго выйти, прогуляться. Ничего, ес-ли ты останешься с Розетт?

Анук кивнула.– Конечно. Заодно и обед приготовлю.Это означало, что она снова сварит на дровяной

плите пасту домашнего приготовления. У Армандыв кладовке ее запасен целый кувшин, и я стараюсь недумать, сколько лет назад она была заготовлена. Ануки Розетт очень любят пасту, пожалуй, больше всегона свете; капелька оливкового масла и свежий бази-лик с грядки – и обе уже в восторге. В кладовке, ко-нечно, найдутся и персики, и вишня в коньяке, и сли-вы от Нарсиса, и flan au pruneaux27 от его жены, и ещенесколько galettes, и сыр, который принес Люк…

Я посмотрела в сторону дома с зелеными ставня-ми. Вообще-то, я обещала Майе принести персики.Анук помогла мне сорвать несколько штук. Мы поло-жили их в корзинку, прикрыв листьями одуванчика.

27 Пирожное с черносливом (фр.).

Вот о таких вещах я почти позабыла, прожив восемьлет в Париже, – когда аромат персиков, только что со-рванных с ветки, такой солнечный, пьянящий, смеши-вается с чуть горьковатым запахом одуванчика, похо-жим на запах пыльного тротуара после дождя. Дляменя это запах детства; запах придорожных лавчоноки летних ночей.

А как насчет Женщины в Черном? Разумеется, у ме-ня нет никаких доказательств, но я почему-то была по-чти уверена, что персики – это ее любимые фрукты.

Было время, когда я всегда могла узнать, каковолюбимое кушанье каждого. И где-то в глубине моейдуши эта способность все еще жива; но этот дар, ко-торый так высоко ценила моя мать, слишком частооказывался для меня проклятием. Знание – вещь невсегда удобная. Даже власть отнюдь не всегда оказы-вается благом. Я усвоила этот урок четыре года на-зад, когда в нашу жизнь точно ураган ворвалась Зо-зи де л’Альба в своих алых туфельках. Сейчас у ме-ня слишком многое поставлено на кон, чтобы я мог-ла чувствовать себя по-настоящему счастливой, ска-ча верхом на урагане; слишком уж велика ответствен-ность, когда читаешь письмена человеческой души.

Действительно ли мне следует всем этим зани-маться? Да и смогу ли я что-то здесь изменить? А что,если Женщина в Черном окажется той самой, предна-

значенной для меня, черной пиньятой, битком наби-той словами, которые лучше оставить непрочитанны-ми, или историями, которые лучше сохранить в тай-не?

Глава пятая

Вторник, 17 августаЯ ожидала, что найду Женщину в Черном именно

в доме с зелеными ставнями, но дверь мне откры-ла какая-то пожилая женщина. Далеко за шестьде-сят, круглолицая, полная; из-под свободно повязанно-го хиджаба выбилась прядь густых седых волос. Жен-щину, казалось, несколько удивило мое появление –похоже, в первые минуты она посматривала на менядаже слегка подозрительно, – но когда я вручила ейкорзинку с персиками и сказала, что вчера вечеромпознакомилась с Майей и пообещала принести фрук-ты к ифтару, на лице седовласой марокканки расплы-лась широкая улыбка.

– Ох уж эта малышка! – воскликнула она. – Вечнос ней всякие истории приключаются. Уж такая проказ-ница! – В ее словах чувствовалась та готовность про-стить любую шалость, которая позволительна толькобабушке.

Я улыбнулась.– У меня тоже есть маленькая девочка. Розетт. Вы,

возможно, скоро ее увидите. А еще у меня есть Анук.Меня вы можете звать просто Вианн.

Я протянула ей руку, и она слегка пожала кончики

моих пальцев – это в Танжере считается вежливымрукопожатием.

– А где ваш муж?– В Париже, – сказала я. – Мы всего на несколько

дней сюда приехали.Она сказала, что ее зовут Фатима, а ее мужа – Мед-

хи Аль-Джерба. Я вспомнила, хотя и довольно смут-но, что это имя упоминал Рейно, потчуя меня разнымиисториями в день моего приезда. Я также постепенновспомнила, что у них вроде бы есть какой-то магазин,что живут они в Маро уже почти восемь лет, что самМедхи родился в старом Марселе и любит порой про-пустить стаканчик вина…

Фатима жестом пригласила меня войти.– Пожалуйста, проходите в дом, выпейте чаю…Я покачала головой.– Мне бы не хотелось вам мешать. Я же знаю, как

вы сейчас заняты. Я ведь зашла только поздоровать-ся и передать обещанные персики. У нас их даже че-ресчур много, так что…

– Входите, входите, – приговаривала Фатима. –Я всего лишь еду готовлю. Сейчас я вас кое-чем уго-щу, может, вы и домой, деткам, отнесете. Вам марок-канская кухня нравится?

Я сказала, что в юности полгода прожила в Тан-же-ре.

Ее улыбка стала еще шире.– У меня получается самая лучшая халва чебакийя.

С мятным чаем, а? А может, вы и с собой немноговзять захотите.

От такого предложения отказаться нельзя. Это язнаю по опыту. Годы наших с матерью странствий на-учили меня тому, что еда – это своего рода универ-сальный паспорт. Какие бы сложности ни возниклив плане языка, культурных разногласий или геогра-фических сложностей, еда способна преодолеть всена свете. Предложить человеку пищу значит протя-нуть руку дружбы; принять пищу значит быть приня-тым в любую, даже самую замкнутую общину. Инте-ресно, а Франсис Рейно когда-нибудь задумываетсяо подобных вещах? Насколько я его знаю, вряд ли.У Рейно могут быть самые лучшие намерения, но онне из тех, кто станет покупать у арабов халву чебакийяили пить мятный чай в маленьком кафе на углу буль-вара Пти Багдад.

Я последовала за Фатимой в дом, не забыв, разу-меется, снять у порога туфли. В доме царила прият-ная прохлада; пахло миндальными пирожными; став-ни, похоже, держали закрытыми с самого утра, что-бы предохранить помещение от жарких солнечныхлучей. Из-за двери на кухню доносились смешан-ные ароматы пищи – аниса, миндаля, розовой воды

и мелкого турецкого горошка, готовящегося с курку-мой и рубленой мятой; а еще пахло гренками с карда-моном, чудесной халвой чебакийя и сладким хрустя-щим печеньем из сезама, сильно обжаренным в мас-ле; это замечательное печенье, такое крошечное, чтоего ничего не стоит сунуть в рот целиком, и легкое, каклепестки цветов; его очень вкусно запивать мятнымчаем…

– Да уж, от этого я отказаться не в силах и с удо-вольствием возьму немножко домой, – сказала я, ко-гда Фатима все-таки усадила меня и заставила вы-пить чаю с этими сладкими жареными «лепестка-ми». – Нет, прошу вас, не кладите так много! Вы женаверняка все это к ифтару приготовили.

– О, у нас очень много всего! – замахала рукамиФатима. – У нас все в семье готовить любят и на кухневсегда друг другу помогают…

Она распахнула кухонную дверь, и я увидела передсобой тесный полукруг женщин, на лицах которых бы-ло написано откровенное любопытство. А нет ли сре-ди них Женщины в Черном, подумала я и почти сра-зу отбросила эту мысль: нет, ее здесь быть не может,здесь живет настоящая дружная семья, это же сразувидно.

На кухне я заметила и Майю, которая, устроившисьна маленькой табуретке, помогала чистить стручки ок-

ры двум молодым женщинам лет тридцати – види-мо, дочерям Фатимы. Одна из этих женщин была всяв черном; ее волосы и шея были тщательно прикрытыхиджабом. На второй тоже был хиджаб, но одета онабыла в джинсы и шелковую камизу.

На стуле за дверью сидела крошечная, очень древ-няя старушка, которая внимательно смотрела на ме-ня круглыми, как у птицы, глазами, прямо-таки тонув-шими в глубоких морщинах. Ей было никак не мень-ше девяноста; ее все еще красивые, но совершен-но белые волосы были заплетены в длинную косу,несколько раз обернутую вокруг головы; желтый го-ловной платок сполз и свободно болтался на шее.Лицо старушки напоминало высохший, сморщенныйперсик, а руки – когтистые куриные лапки. Но стои-ло мне войти, как именно она первой нарушила ца-рившую там тишину, что-то пронзительно каркнув по-арабски.

– Это моя свекровь, – сказала Фатима и улыбну-лась с тем же извиняющимся выражением лица, ка-кое у нее появлялось, когда она говорила о Майе. –Ну, Оми, поздоровайся с нашей гостьей.

Оми Аль-Джерба глянула на меня так, что я, как нистранно, сразу же вспомнила об Арманде.

– Смотри, она нам персики принесла, – сказала ейФатима.

Карканье сменилось трескучим смехом, и Оми по-требовала:

– Дай-ка поглядеть.Фатима протянула ей корзинку.– М-м-м, – мечтательно промычала Оми и улыбну-

лась мне беззубым, как у черепахи, ртом. – Как этоприятно! Можешь приходить к нам еще. Разве я мо-гу разжевать ту ерунду, которую здесь подают, – этотих дурацкий миндаль, финики и тому подобное? Мояневестка, видно, пытается голодом меня уморить. Ин-шалла28, ей это не удастся! Я еще всех вас переживу!

Майя рассмеялась, захлопала в ладоши, и Оми тутже сделала вид, что сердится на нее, и даже слегказарычала. А Фатима, улыбнувшись так, словно слы-шала все это уже тысячу раз, сказала:

– Видите, каково мне с ними? – Потом, указав намолодых женщин, она представила их: – А это мои до-чери, Захра и Ясмина. Ясмина замужем за ИсмаиломМаджуби. А Майя – их дочка.

Я улыбнулась обеим женщинам, и Захра – в чер-ных одеждах и черном хиджабе – тоже робко улыбну-лась мне в ответ. А с ее сестрой Ясминой мы простопожали друг другу руки. Сестры были очень похожи,хоть и одеты по-разному. На минутку мне даже пока-залось, что Захра и есть та самая Женщина в Черном.

28 Хвала Аллаху! (арабск.)

Но я тут же поняла, что ошиблась: женщина, которуюя видела тогда на площади – и позже, у дверей этогодома, – была значительно выше ростом и, пожалуй,старше. Кроме того, насколько я успела заметить, онабыла гораздо изящней Захры; это ощущалось дажепод ее бесформенным одеянием; по всей видимости,она была настоящей красавицей.

Я сумела вспомнить кое-какие известные мне араб-ские слова и сказала:

– Jazak Allah29.Женщины удивленно на меня посмотрели, потом

довольно заулыбались, и Захра прошептала вежли-вый ответ. А Майя снова громко расхохоталась и за-хлопала в ладоши.

– Майя! – одернула ее Ясмина и нахмурилась.– Она очень милая маленькая девочка, – сказала я.Оми захихикала.– Погоди, вот познакомишься с моей Дуа, – сказала

она, – увидишь, у кого действительно ясная головка!А какая память! Да она наизусть Коран цитирует луч-ше старого Маджуби! Точно вам говорю: если б этадевочка мальчиком родилась, она бы уже всей дерев-ней командовала…

Фатима насмешливо заметила:– Наша Оми всегда мальчиков требует. И поэтому

29 С соизволения Аллаха (арабск.).

поощряет Майю, когда та бегает где хочет, как маль-чишка, и над дедом подшучивает.

Оми подмигнула Майе. Майя просияла и тоже ейподмигнула.

Ясмина смотрела на это с улыбкой, а вот Захра хра-нила полную серьезность; мало того, ей, похоже, бы-ло даже несколько не по себе; во всяком случае, вы-глядела она куда более сдержанной, чем остальные.

– Нам бы следовало предложить гостье чаю, – ска-зала она.

Я покачала головой.– Нет, спасибо, я уже пила. Большое спасибо за пе-

ченье. Я, пожалуй, уже пойду. Не хочу, чтобы мои до-чери волновались.

Я взяла свою корзинку, теперь наполненную самы-ми разнообразными марокканскими лакомствами.

– Мне тоже доводилось делать такие вкусные вещираза два, – сказала я. – Но теперь я в основном де-лаю просто разные шоколадки. А знаете, это ведь яраньше арендовала тот магазин, что напротив церк-ви. Там, где был пожар.

– Правда? – Фатима даже покачала головой.– Ну, это было очень давно, – сказала я. – А кто там

теперь живет?Возникла еле заметная пауза; улыбка на круглом

лице Фатимы несколько утратила теплоту; Ясмина

опустила глаза и зачем-то принялась поправлять лен-ту у Майи в волосах; а Захра явно занервничала. Од-на Оми не растерялась; громко фыркнула и сообщи-ла:

– Да Инес Беншарки!Инес. Значит, вот как ее зовут.– Она что, сестра Карима Беншарки? – спросила я.– Кто тебе это сказал? – удивилась Оми.– Да кто-то из деревенских.Захра искоса глянула на Оми:– Оми, пожалуйста…Та поморщилась.– Yar30. В другой раз поговорим. Надеюсь, ты еще

к нам заглянешь? Принеси тогда этих своих шокола-док. И детей своих приведи.

– Конечно. Обязательно принесу и приведу. – Я по-вернулась к двери, и Фатима вышла на улицу, чтобыпроводить меня.

– Спасибо за персики.Я улыбнулась:– Приходите к нам в гости в любое время.Солнце уже село. Близилась ночь. Скоро жители

Маро усядутся наконец за стол, чтобы на время пре-рвать долгий дневной пост. Выйдя на улицу, я увиде-ла, как покинувшие мечеть люди расходятся по до-

30 Да, ладно (арабск.).

мам. Некоторые посматривали на меня с любопыт-ством – здесь нечасто увидишь женщину, просто такидущую по улице, да еще и в одиночестве, да ещеи одетую в джинсы и мужскую рубашку, да еще и с рас-пущенными волосами. Но все же большинство муж-чин меня игнорировало, старательно отводя глазав сторону, что в Танжере считается признаком уважи-тельного отношения, но в Ланскне вполне могло бысойти и за оскорбление.

Навстречу мне попадались в основном мужчины –в рамадан женщины чаще всего остаются дома и гото-вятся к ифтару. На одних были обыкновенные белыерубахи, на других – настоящие джеллабы или долго-полые одеяния с капюшоном, бурнусы, на которые мыс матерью вдоволь насмотрелись в Танжере. У многихголовы были прикрыты шапочками для молитвы, нонекоторые пожилые мужчины носили фески или дажечерные баскские береты, а некоторые повязывали го-лову «арафатками». Встретилось в толпе и несколькоженщин – в основном в черных никабах. Интересно,подумала я, смогу ли я узнать среди них Инес Бен-шарки? И в ту же секунду вздрогнула, увидев ее. Да,это, безусловно, была она, Инес Беншарки, Женщи-на в Черном. Она шла отдельно ото всех и двигаласьс изящ-ной и ритмичной грацией танцовщицы.

Остальные женщины шли маленькими группками,

болтая друг с другом и смеясь. Инес Беншарки дер-жалась подчеркнуто обособленно; казалось, она оку-тана пеленой молчания, замкнута в некую капсулу су-меречного света. Гордая: плечи прямые, голова высо-ко поднята.

Она прошла совсем рядом со мной – я могла бы донее дотронуться, – так что я даже под ее черной абай-ей успела заметить промельк цветов ее ауры. И тутже с внезапной остротой вспомнила тот день в Пари-же, когда с моста Искусств за мной наблюдала женщи-на в черном никабе, из-под которого мне были виднылишь ее глаза, сильно подведенные сурьмой. Толь-ко у Инес Беншарки были совсем другие глаза, поис-тине прекрасные: миндалевидной формы, ленивые,как долгий летний день, и ничуть не подкрашенные.Она шла, опустив долу свои чудные очи, и люди во-круг инстинктивно расступались, давая ей пройти. Ни-кто не пытался с нею заговорить. Никто на нее дажене смотрел.

Интересно, что в ней такого? Отчего в ее присут-ствии люди смущаются, чувствуют себя не в своей та-релке? Уж конечно не никаб тому виной – мало лив Маро женщин, которые тоже носят покрывало, нопри этом вокруг них не возникает леденящий холодотчуждения и ощущение полной изолированности отпрочих. Кто же она такая, эта Инес Беншарки? И поче-

му никто не хочет ничего о ней рассказывать? И поче-му все старательно делают вид, что она действитель-но сестра Карима Беншарки, если и старая Оми, и всеостальные члены семейства Аль-Джерба явно увере-ны, что отношения между «братом и сестрой» носяткуда более интимный характер?

Глава шестая

Среда, 18 августаЯ больше часа оттирал с входной двери черную

краску, но и после этого надпись, хоть и стала похожана негатив, все еще была заметна, настолько краскауспела въесться в дерево. Теперь дверь придется по-просту перекрасить – как будто без того мало поводовдля сплетен обо мне.

Ночью я почти не спал. Было душно, воздух казал-ся совсем неподвижным, каким-то давящим. Оконча-тельно я проснулся уже на рассвете и сразу же на-стежь распахнул ставни. Разумеется, с того берега ре-ки, из Маро, уже доносился призыв муэдзина. AllahuAkhbar, Господь велик. Мне безумно хотелось добе-жать до церкви и броситься звонить во все колокола,чтобы утопить в церковном звоне этот наглый кличи стереть наконец усмешку с лица старого Маджуби.Он же прекрасно понимает: то, чем он занимается, воФранции строго запрещено, однако ни один местныйпредставитель власти в его дела вмешиваться не ста-нет, как не станет и защищать наши права: ведь чи-сто технически призыв к намазу действительно ис-ходит изнутри мечети и усилители они не использу-ют. А значит, буква закона соблюдена полностью.

Allahu Akhbar, Allahu Akhbar…Должно быть, у меня исключительный слух. Боль-

шинство людей, похоже, даже не замечают завыва-ний муэдзина – например, Нарсис, который явно по-немногу глохнет, утверждает, что у меня просто слиш-ком богатое воображение. Но ведь это не так! А ужв такое тихое утро, как сегодня, когда можно расслы-шать каждый легкий всплеск воды в Танн, каждый по-свист птицы, этот ранний клич муэдзина врываетсяв мою жизнь, точно шум ливня.

Дождь, ливень. Ну вот, очередная мысль, не даю-щая мне покоя. Дождей у нас не было весь месяц.И дождичек совсем не повредил бы – чтобы вновьрасцвели цветы в садах, чтобы с улиц смыло наконецпыль, чтобы стали хоть немного прохладнее эти ад-ские августовские ночи. Но сегодня дождя точно небудет: на небе ни облачка.

Я выпил чашку кофе и пошел в булочную Пуату. Ку-пил пакет круассанов, хлеб, отнес все это к дому Ар-манды и оставил на крыльце у парадной двери – что-бы Вианн сразу его увидела.

Улицы в Маро были еще тихи. Я догадывался,что люди стараются успеть позавтракать в последниеполчаса, оставшиеся до восхода солнца. Я не встре-тил никого, лишь одна девушка, лицо которой скры-вал темно-синий хиджаб, стрелой пересекла главную

улицу как раз в тот момент, когда я уже подходил к мо-сту, и, опасливо на меня глянув, резко повернула на-зад, исчезнув в переулке рядом со спортзалом.

Спортзал принадлежит Саиду Маджуби. Ненави-жу это место. Отвратительное обшарпанное зданиев конце столь же отвратительной улочки. Возле неговечно толпится молодежь – сплошь молодые мужчи-ны, но среди них не увидишь ни одного европейскоголица, а воздух прямо-таки пропитан тестостероном.Даже если просто пройти мимо этого проклятого ме-ста, сразу почувствуешь сильный запах кифа – многиемолодые марокканцы его курят, а полиция не желаетвмешиваться. Выражаясь словами отца Анри Лемет-ра, мы должны «проявлять толерантность и понима-ние особенностей иной культуры». Вероятно, к «осо-бенностям иной культуры» относится и то, что мно-гим девочкам не разрешают посещать обычную шко-лу, а также появляющиеся время от времени упорныеслухи о случаях домашнего насилия в арабских се-мьях. Иной раз об этом даже сообщают в полицию, нонасильникам все сходит с рук, ибо никто и не думаетрасследовать подобные дела. Полицейские, видимо,считают, что вся ответственность в данном случае ло-жится на старого Маджуби, а значит, им и не нужноничего предпринимать, да и вообще такие вещи луч-ше не замечать.

Дверь в спортзал была распахнута настежь и за-креплена клином – в такую жару там, внутри, должнобыть, настоящее пекло; и хотя я даже головы в ту сто-рону не повернул, сразу почувствовал, как в затылокмне невидимой шрапнелью буквально впился целыйзалп ненависти.

Слава богу, спортзал остался позади!Господи, отец мой, до чего же я себя ненавижу за

то, что даже пройти мимо этого проклятого переул-ка боюсь! Сам наложил на себя епитимью – решил,что обязательно буду ходить здесь каждый день в на-дежде все-таки победить собственную трусость. Точ-но так же мальчишкой я заставлял себя ходить мимоогромного осиного гнезда над задней стеной церкви.Осы были жирные, отвратительные; они просто при-водили меня в ужас; это был настоящий страх, а необычное опасение, что меня могут ужалить. Пример-но тот же страх я испытываю, проходя мимо спортза-ла Саида, – кожу покалывает от избытка адренали-на, пот жжет подмышки, скапливается в ямке на шее.Я всегда невольно ускоряю шаг, стоит мне прибли-зиться к этому месту, и сердце мое начинает отчаян-но биться, однако сердцебиение почти сразу же пре-кращается, как только спортзал остается позади, и яс облегчением понимаю, что на сегодня епитимья ис-полнена.

Благослови меня, отец мой, ибо я согрешил.Странно. Я ведь не сделал ничего плохого.Выйдя на мост, за которым раскинулся Ланскне, я

остановился у парапета. Оттуда хорошо был виденстарый Маджуби, сидевший у себя на террасе в пле-теном кресле-качалке – это кресло, по-моему, ужестало какой-то частью его тела. Маджуби что-то чи-тал – Коран, скорее всего, – однако, заметив меня,приветственно махнул рукой, что, на мой взгляд, вы-глядело довольно нахально.

Впрочем, я тоже помахал ему – я всегда стараюсьдержаться со спокойным достоинством и никогда недопущу, чтобы меня втянули в непристойное соперни-чество с этим человеком. Он широко улыбнулся – да-же на таком расстоянии мне были видны его зубы, –и я услышал из-за полуоткрытой двери дома громкийсмех, потом оттуда показалась мордашка маленькойдевочки с желтым бантом на макушке. Наверное, по-думал я, внучка из Марселя приехала его навестить.Когда я двинулся дальше, взрыв смеха повторился.

– Спрячь скорей спички! Сюда наш месье кюреидет!

Затем кто-то резко окрикнул девочку «Майя!»,маленькое личико мгновенно скрылось за дверью,и вместо девочки на веранде появился Саид Мад-жуби. На голове шапочка для молитвы, глаза гнев-

но сверкают. Прости меня, Господи, но уж лучше на-смешки старого Маджуби! Саид продолжал гневносмотреть на меня, и в его взгляде читалась откровен-ная враждебность, даже угроза. Этот человек, без-условно, считает винов-ником пожара именно меня,и что бы я ни говорил, его мнение на сей счет оста-нется неизменным.

Старый Маджуби что-то сказал сыну по-арабски.Саид ответил на том же языке, по-прежнему не сводяс меня глаз.

Я вежливо кивнул в знак приветствия. Мне хоте-лось показать и Саиду, и его отцу, что меня так простоне запугаешь. Однако я постарался как можно быст-рее миновать мост и вновь оказаться на относитель-но дружественной территории.

Видишь, отец мой, с какими людьми мне приходит-ся иметь дело? А ведь раньше я хорошо знал эту об-щину. Люди приходили ко мне со своими проблема-ми вне зависимости от того, ходят они в нашу цер-ковь или нет. Теперь за них в ответе Мохаммед Ма-джуби, и его поддерживает отец Анри Леметр, кото-рый, как и Каро Клермон, считает, что носить сутануможно лишь время от времени и куда важнее созда-вать некие «мультирелигиозные» группы, устраивать«кофейные утренники» и устанавливать в церкви те-леэкраны, закрывая глаза на все остальное – на ку-

рильщиков кифа, на эту мечеть с ее несанкциониро-ванными призывами к молитве и незаконно выстро-енным минаретом, – ибо только тогда, по их мнению,дух единства вновь сможет возродиться в Ланскне-су-Танн.

Но отец Анри ошибается. Сейчас мы полностьюразобщены; жители Ланскне разделены на «мы»и «они». Так что мечеть старого Маджуби с ее мина-ретом – отнюдь не главная моя забота; и пусть кое-кто думает обо мне что хочет, но у меня еще сохрани-лось какое-то чувство юмора. А вот та враждебность,которую я почти физически ощущаю каждый раз, сто-ит мне пройти мимо спортзала Саида, – совсем дру-гое дело; она не может меня не беспокоить. По сло-вам отца Анри Леметра, мы должны проявлять толе-рантность, должны с пониманием относиться к веро-ваниям других людей, но как быть, если те, кто испо-ведует иную, чем мы, веру, не хотят – не желают! –проявлять толерантность по отношению к нам?

Снова оказавшись на своем берегу, я двинулсяк площади Сен-Жером. Мы с Люком договорилисьвстретиться там в девять часов, но каким-то неведо-мым образом я уже в половине восьмого вновь ока-зался у дверей бывшей chocolaterie и вошел внутрь.

Там по-прежнему пахло дымом, но от мусора по-мещение уже было практически очищено. Вчера мы

с Люком успели только заглянуть на верхний этаж,однако исходную точку пожара определили доволь-но легко: ею оказалась почтовая щель в двери, че-рез которую внутрь пропихнули смоченные бензиномтряпки. Именно поэтому первой и загорелась именнодверь, а следом сгорела и кое-какая одежда, и висев-ший на стене ковер, и несколько деревянных школь-ных стульев.

Но это же просто оскорбительно, отец мой! С ка-кой стати они считают, что я был способен устроитьстоль жалкий поджог? Да любой ребенок сделал быэто лучше! Внизу уже вовсю пылал огонь, когда этаженщина, сестра Карима Беншарки, проснулась, но,к счастью, в задней части дома есть пожарный выход,и они с девочкой успели выбраться наружу невреди-мыми, а соседи, вооружившись шлангами и ведрами,дружно бросились тушить пожар.

Вот видишь, отец мой, общинный дух Ланскне все-таки проявил себя. И заметь, ведь с ее стороны никтоне пришел помочь. В ту ночь казалось, что Маро на-ходится за сотню миль от нас. Ближайшая пожарнаячасть от нас в тридцати минутах езды; за это времявсе помещение, вполне возможно, успело бы сгоретьдотла.

Я вдруг услыхал наверху чьи-то шаги. Значит, в до-ме кто-то есть? Первым делом я подумал, что это

Люк, но, с другой стороны, зачем ему понадобилосьтуда лезть, да еще и за полтора часа до назначен-ной встречи? Шаги послышались снова; мне показа-лось, что кто-то очень осторожно подкрался к лестни-це и прислушивается.

– Кто там? – спросил я.Шаги стихли. Несколько мгновений в доме царила

полная тишина, а затем вдруг раздался громкий стре-мительный топот маленьких ног по голым доскам полаи скрип пожарной лестницы. Сразу стало ясно, что этодети – наверняка занимались наверху каким-то без-образием. Я выбежал наружу, надеясь перехватитьюных преступников, но к тому времени, как я открылдверь и перебрался через груду обугленных облом-ков, которые мы сложили в саду, беглецы уже успе-ли удрать. Я заметил только какую-то maghrebine; онабыстро удалялась от меня по переулку, и можно былолишь гадать, то ли это простое совпадение, то ли онаодна из тех, кто прятался наверху.

Я поднялся на второй этаж и осмотрел расположен-ные там спальни. Их две, причем одна очень малень-кая, и в нее можно попасть только по приставной лест-нице через люк. Стоя на лестнице, я заглянул в этуспаленку, увидел круглое окошко, похожее на иллю-минатор, и сразу вспомнил, как Ру приводил его в по-рядок и вставлял стекло. Эта комнатка почти не по-

страдала. Лишь стены были, пожалуй, немного закоп-чены, а в остальном она показалась мне вполне при-годной для обитания. Обыкновенная детская комна-та – маленькая кроватка, на стенах постеры с порт-ретами звезд индийского Болливуда. Были там и кни-ги – в основном на французском. Насколько я мог убе-диться, те юные преступники, которые сюда залезли,ничего из вещей не тронули.

И тут у меня за спиной послышался шорох, и жен-ский голос произнес:

– Что вы тут делаете?Я обернулся. Это была Инес Беншарки.

Глава седьмая

Среда, 18 августаПожалуй, я до сих пор еще ни разу не слышал ее

голоса. Голос у нее был звучный, и говорила она по-чти без акцента, разве что чуть-чуть чувствовалось,что это уроженка Северной Африки. Она была, разу-меется, вся в черном – с головы до кончиков паль-цев. Зато глаза ее, в кои-то веки смотревшие прямо наменя, оказались поистине прекрасными, удивитель-ными: они были зеленые, окаймленные прямо-такинеобычайной длины ресницами.

– Доброе утро, мадам Беншарки, – сказал я.Но она, не отвечая на приветствие, повторила во-

прос:– Что вы делаете в моем доме?Я не нашелся, что ей ответить. Пробормотал

нечто невразумительное насчет ответственности пе-ред приходом и о необходимости привести в порядокгородскую площадь, однако объяснения мои звучалитак, словно я и есть виновник случившегося здесь,в чем она, не сомневаюсь, и без того была уверена.

– Понимаете, я подумал, – сказал я, – что мы общи-ми силами могли бы помочь вам привести эту кварти-ру в порядок. Вы ведь, должно быть, знаете, что пред-

ставителей страховой компании можно ждать месяца-ми. А что касается владельца помещения, так он жи-вет в Ажене и, возможно, далеко не сразу соберетсязаехать сюда, чтобы хоть взглянуть на ущерб. Но ес-ли каждый примет посильное участие…

– Посильное участие? – переспросила она.Я попытался улыбнуться. И зря. Под своим покры-

валом эта женщина, видимо, являла собой настоя-щий соляной столб, каменную глыбу!

Она покачала головой.– Мне не нужна помощь.– Но вы меня не поняли! – не унимался я. – Ведь

никто бы не стал просить у вас платы за работу. Этобыл бы просто жест доброй воли…

Но она тем же ровным, безжалостным тоном повто-рила, что помощь ей не нужна, и я вдруг почувство-вал, что мне хочется упрашивать ее, умолять принятьэту помощь. Но вслух я лишь неуверенно промямлил:

– Ну, если таков ваш выбор…Зеленые глаза по-прежнему смотрели на меня безо

всякого выражения. Я еще раз попытался осторожноулыбнуться, но, по-моему, стал выглядеть в ее глазахеще более неуклюжим и виноватым.

– Я искренне сожалею, что у вас произошло такоенесчастье, – сказал я. – И очень надеюсь, что вско-ре вы с дочерью сможете снова сюда переехать. Как,

кстати, поживает ваша девочка?И снова она мне не ответила. Я чувствовал, что

весь взмок от волнения; пот, выступивший под мыш-ками, противными ручейками стекал по телу.

Когда я мальчишкой учился в семинарии, меня как-то заподозрили, что я принес на занятия сигареты.Меня вызвал к себе в кабинет отец Луи Дюран, отве-чавший за дисциплину. Разумеется, я никаких сигаретне приносил – хоть и знал, кто это сделал, – но от-вечал на вопросы отца Луи так уклончиво, что он неповерил в мою невиновность. В итоге я был наказани за сигареты, и за то, что якобы пытался свалить винуна одного из товарищей. И я, прекрасно зная, что нив чем не виновен, испытал тогда точно такое же чув-ство стыда, как и сейчас, когда попытался убедить этуженщину в своей невиновности. Да, я одновременноиспытывал и стыд, и удивительное ощущение полнойбеспомощности.

– Мне очень жаль, – повторил я. – Но если я могучем-то помочь…

– Если можно, оставьте меня в покое, – сказалаона. – И меня, и мою…

И она, не договорив, вдруг умолкла. Казалось, всеее тело под черными одеждами мгновенно застылои страшно напряглось.

– Что с вами? Вам плохо?

Она не ответила. Я обернулся и увидел КаримаБеншарки. Он стоял совсем рядом – кто знает, сколь-ко времени уже он наблюдал за нами?

Карим что-то сказал по-арабски.Женщина довольно резким тоном ответила ему.Он снова что-то сказал, и в голосе его послыша-

лась нежность. Я испытал острую благодарность – де-ло в том, что я всегда считал Карима человеком обра-зованным, прогрессивным, способным понять Фран-цию и французскую культуру, и надеялся, что, можетбыть, он сумеет объяснить Инес, что я всего лишь хо-тел помочь.

С первого взгляда вы никогда бы не подумали, чтоКарим Беншарки – тоже maghrebin. Со своей свет-лой кожей и золотистыми глазами он вполне мог бысойти за итальянца; он и одевается как европеец, но-сит джинсы, рубашки, кроссовки. Если честно, когдаон впервые появился в Ланскне, я подумал, что по-явление у нас такого европеизированного космополи-та вполне способно внести немалый вклад в даль-нейшую интеграцию жителей Маро и Ланскне; к томуже питал надежду, что дружба Карима с Саидом Мад-жуби поможет мне перекинуть некий мостик над про-пастью, что разделяет сторонников старого Маджубис его традиционными устоями и тех, кому ближе на-строения и традиции двадцать первого века.

Так что теперь я с надеждой в душе воззвал к Ка-риму:

– Видите ли, я только что пытался объяснить ва-шей сестре, что Люк Клермон и я всего лишь хотелинесколько уменьшить ущерб, нанесенный пожаром.К счастью, этот ущерб оказался в основном поверх-ностным, связанным с легко устранимым воздействи-ем дыма и воды. Какая-то неделя – и это помещениевновь будет вполне пригодным для жизни. Вы, долж-но быть, уже обратили внимание, что мы успели вы-нести отсюда большую часть мусора и обгорелых об-ломков. Несколько слоев краски на стены, небольшиеплотницкие усилия, новые стекла в окнах – и вашасестра может опять готовиться к переезду сюда…

– Она не собирается сюда возвращаться, – сказалКарим. – Теперь она будет жить у меня.

– Но как же ее школа? – спросил я и повернулсяк женщине: – Разве вы не будете продолжать заня-тия?

Она что-то сказала брату по-арабски. Я не знаюэтого языка, но, как мне показалось, незнакомые сло-ва прозвучали резко и сердито – впрочем, я не могуутверждать, что она действительно говорила серди-то. Я пожалел, что не понимаю ни слова по-арабски,и снова ощутил приступ смутного стыда. Попытав-шись заглушить это неприятное ощущение, я с улыб-

кой сказал, обращаясь к ним обоим:– Я, разумеется, не могу не испытывать опреде-

ленную ответственность за то, что здесь случилось.И действительно хотел бы помочь всем, чем смогу…

– Ей ваша помощь не требуется, – резко оборвалменя Карим. – Выметайтесь отсюда, не то я вызовуполицию!

– Что?!– То, что слышали. Я вызову полицию. Или вы ду-

маете, что раз вы священник, так вам ничего не будет?Что вы можете избежать наказания за устроенный ва-ми пожар? Все знают, что это сделали вы. Даже вашиприхожане так считают. А на тот берег я бы на вашемместе вообще больше не ходил – вам может там охкак не поздоровиться!

Я некоторое время молча смотрел на него, не зная,что сказать, потом все-таки спросил:

– Вы что же, меня запугать пытаетесь?И в ту же секунду на смену противному ощущению

стыда и вины пришло наконец нечто совсем иное.В душу мою буквально хлынула волна гнева, чисто-го холодного гнева, прозрачного, как весенняя вода.Я выпрямился в полный рост – я ведь высокий, вышеих обоих – и позволил вырваться на свободу и это-му гневу, и тому горькому отчаянию, что скопилось вомне за последние шесть или семь лет.

Шесть или семь лет я старался наладить отноше-ния с этими людьми; пытался заставить их хоть что-топонять. Шесть или семь лет я выслушивал наставле-ния нашего епископа о том, как следует поддерживатьединство общины; шесть или семь лет я стирал граф-фити с дверей своего дома; шесть или семь лет я былвынужден сражаться и с собственной паствой, и состарым Маджуби, с его мечетью, с этими женщинами,закутанными в черные покрывала, и с этими мрачны-ми мужчинами; шесть или семь лет я терпел с их сто-роны странное, не высказанное вслух презрение.

Ах, отец Антуан, я очень старался быть терпимым.Старался проявлять толерантность. Но с некото-рыми вещами просто невозможно смириться. Ну, ме-четь я уже почти готов терпеть, но минарет? Но ку-рильщиков кифа? Но этот спортзал, из которого бук-вально сочатся злоба и враждебность? Но этих де-вушек в никабах? Но эту мусульманскую школу длядевочек? Такое ощущение, будто в нашей городскойшколе этих девочек могут научить чему-то иному, чемсмирение и страх.

Нет, это вытерпеть невозможно! Невозможно!Я не помню всего, что говорил им в эти минуты; не

помню даже, много ли я успел сказать. Но я действи-тельно был в бешенстве. Их неблагодарность взбеси-ла меня не меньше, чем их враждебность. Но более

всего меня взбесила полная утрата контроля над со-бой. Взбесило то, что я сам – несмотря на все уси-лия, несмотря на то, что, может, в Маро все же былонесколько человек, сомневавшихся в моей виновно-сти, – только что убедил обоих Беншарки, а значит,и всех остальных, что именно я в ответе за этот под-жог.

Глава восьмая

Среда, 18 августаСегодня, пока Анук гуляла где-то с Жанно, мы с Ро-

зетт снова отправились на поиски Жозефины. Мыпрошли мимо дома с зелеными ставнями, но он, каки все прочие дома в Маро, казался спящим и был на-крепко заперт. Мечеть тоже была безмолвна. Утрен-ний намаз давно закончился. Теперь взрослым следо-вало отдохнуть и восстановить силы, а детям – спо-койно поиграть. Работа начнется позже.

Дойдя до конца бульвара, мы свернули к реке.По берегу Танн проложено нечто вроде деревянныхмостков, над которыми торчат на сваях, нависая надводой, разномастные домишки из дерева и кирпича,похожие на пьяных клоунов на ходулях. Зато при каж-дом доме имеется терраса – огороженный деревян-ный настил над самой рекой. Некоторые дома пребы-вают в приличном состоянии; другие, полуразвалив-шиеся, давно заперты, зато многие террасы превра-щены в настоящие сады – с цветами в горшках и пле-теных кашпо, с пышными кустами жасмина, переве-шивающимися через перила.

На одной из таких украшенных цветами и зеленьютеррас сидел в кресле-качалке седобородый старик

и читал какую-то книгу (скорее всего, Коран, подума-ла я); он был в белой джеллабе и – что совершеннос этим одеянием не вязалось – в черном баскском бе-рете.

Конец ознакомительного

фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».Прочитайте эту книгу целиком, купив полную ле-

гальную версию на ЛитРес.Безопасно оплатить книгу можно банковской кар-

той Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильноготелефона, с платежного терминала, в салоне МТСили Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.День-ги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другимудобным Вам способом.