ЛИТЕРАТУРНАЯ СУДЬБА МЕДЕИ В РОССИИ1

1. Данная статья посвящена той роли, которую сыграла Медея в русской литературе: мы будем рассматривать несколько произведений, освещающих вопрос освоения этого персонажа русской словесностью с 16-го века до наших дней. Литературный образ Медеи, героини греческого мифа и одноименной еврипидовской трагедии, связан строго говоря не с Италией, а с Древним Римом, : после Фиеста, Медея была, пожалуй, самым излюбленным персонажем латинских трагедиографов.Что касается Руси, как известно, стало возможным затронуть мотивы земной любви и ее отрицательных сторон только с упадком древнерусской литературной поэтики и утверждением в русской литературе предвозрожденческих мотивов. К началу 16-го века приурочено первое появление Медеи на Руси, связанное с более широким распространением в этой стране, в 15-ом веке, так называемого троянского цикла. Этот цикл стал известным древнерусскому читателю по хроникам Малалы и Костантина Манассии и, позже, по Повести о златом руне волшебного овна, находящейся в редакции 1617-го года Русского Хронографа, в которой была переработана аналогичная повесть из хроники Мартина Бельского. Наибольшей популярностью, однако, троянский цикл пользовался в переводе латинского романа 13-го века Historia Destructionis Troiae сицилийского поэта Гвидо де Колумны , который в свою очередь переделал Роман о Трое французского поэта Бенуа де Сен-Мора2. Древнерусский перевод сочинения Гвидо был осуществлен в начале 16-го века, и начал распространяться под названием “Троянская История”3. Этот памятник имел громадное значение для дальнейшего развития светского направления в русской литературе: впервые на Руси представилась возможность глубже знакомиться не только с мифологическим классическим наследием древнегреческого и латинского мира, но и с верным описанием феноменологии земной любви, которая раньше резко осуждалась или вообще не изображалась. Троянская История составлена из 35-и книг. Интересующая нас часть -поход аргонавтов и любовная драма между Медеей и Язоном- размещена в первой книге4.Весьма примечательно изображение зарождения медеиной любви к Язону, во времяпира, устроенного Ээтом в честь прибывшего иностранца. До этого, подобных хужожественных приемов не было на Руси:

И пребывающих Медеи промежъ царя, отца, и Азона, аще и многою бѣ срамотою постыжденна, но уняти не возможе зрака своихъ очей, токмо, егда можашеся, видѣнии ихъ на Азона сладкими взирании обращаше, сице лице его и обличие, и власы, тѣло и уды тѣлесные зрителными смыслы разсматряя, да яко абие в похотѣнии его разгорѣся и теплыя любве в мысли себѣ зача разжизание. Нѣсть бо ей попечения питатися брашна сладостию, ниже вкушати пития медоточнаго. Есть бо ей тогда брашно и питие Азонов сладкий зракъ, егоже всего носит в

1 Желаю выразить глубокую признательность проф. Рите Джулиани за ее ценнейшие советы и замечания при написанни статьи.

2 И Гвидо и Бенуа руководстовались не гомеровскими поэмами, а поздними “Дневником Троянской войны” (3-й век н.э.) и “Историей падения Трои” (5-й век н.э.), приписываемыми соответственно Диктису Критянину и Дарету Фригийцу. См. Захаровой А.В., под редакцией, Дарет Фригийский, История о разрушении Трои, Спб. 1997, стр. 24.

3 Творогов О.В., Троянские сказания. Средневековые рыцарские романы по русским рукописям 16-17-го вв., Ленинград 1972// Тот же, Древнерусский перевод “Троянской Истории” Гвидо де Колумна и издание 1709 года// ТОДРЛ, 1971, т.26, стр. 64-71.

4 Отрывки цитируются по тексту, опубликованному О.В. Твороговым в: Памятники Литературы Древней Руси (конец 15-первая половина 16-го века), Москва 1984, стр. 222-267.

сердцѣ заключенна, и егоже любовию блудною наполнись стомах насыщенъ5.

Эмоциональное потрясение, которое Медея испитывает уже у себя, “в каморах”, после окончания пира, служит поводом для дальнейшего детального описания чувственных преломлений и колебаний сраженной любовью души:

Браку же скончавшуся, Медея свобождениемъ отца своего в каморы своя входитъ, (...). Медея же, во своей тайной ложнице пребывая, от зачатаго любве пламени утружденна, тѣснотою многою мучашеся и многимъ утрудися воздыханиемъ, велми попеченнѣ помышлает в себѣ, како своего разжизания пламени может противитися удовлѣниемъ своего насыщения. Но дѣвственныя срамоты малодушством побѣжденна, уклонися от дерзновения, зане брася в ней любовь и срамота. Настоитъ любы, да дерзнетъ, но ради безчестия студъ претитъ. Сице сугубымъ мучашеся сражениемъ своего студа невзгоды чрез всю недѣлю в молчании плака (...).

К сожалению, невозможно в рамках данной статьи подробно рассмотреть полное развитие медеиной драмы в Троянской Истории. Следует однако подчеркнуть исключительную важность любовных мотивов, впервые затронутых в этом памятнике, для возникновения на Руси рыцарских повестей и приключенческого романа: Троянская История сыграла первостепенную роль в разработке первых двух сюжетообразующих элементов любовно-авантюрных повестей XVIII в., т.е. темы мгновенной любви и ее пребывания в тайне 6. Важно отметить, что вклад Троянской Истории ограничен только этими элементами. Гораздо более существенное влияние на развитие любовно-авантюрных повестей окажут переводные рыцарские романы7.

2. В послепетровской литературе первое появление Медеи в России восходит к 1748-му году. В этом году, М. Ломоносов перевел фрагменты сенековской Медеи, которые великий ученый включил в свою Риторику8. В этом переводе, Ломоносов пользовался 6-стопным безрифменным ямбом. Переведенные фрагменты вошли со значительными сокращениями в 6-ю главу, озаглавленную О возбуждении, утолении и изображении страстей9.В 1798-ом году Ф.Г. Карин перевел либретто Гофмана Медея по одноименной корнелевой трагедии. Оригинальная драма Керубини была поставлена в Париже 13 марта 1797-го года10. Русский перевод, предназначенный для солистки Сандуновой, прошел однако незамеченным. Еще раньше, в 1769-м году, В.И. Майков кратко упомянул о Медее в оде, посвященной Екатерине Великой по случаю взятья Хотина. Как Медея помогла Язону уничтожить ядовитого дракона, так Екатерина сделает так, чтобы русский народ устранил всякое зло в мире11.Однако, первое настоящее и полноценное появление Медеи в послепетровской России восходит к концу второго десятилетия 19-го века: в 1819 году был предпринят совместный перевод сочинения Médée французского драматурга Бернара Де Лонжпьера (1694). В

5 Там же, стр. 242.6 См. полную схему сюжетообразующих элементов, составляющих структуру любовно-авантюрных повестей,

у: Апсит Т.Н., Об особенностях структуры русских повестей с любовной тематикой (первая половина XVIII в.) // Памятники литературы и общественной мысли эпохи феодализма, Новосибирск 1985, с. 122.

7 Апсит, Об особенностях..., с. 116.8 Краткое руководство к красноречию, книга первая, в которой содержится Риторика, показующая общие

правила обоего красноречия, то есть оратории и поэзии, сочиненная трудами Михаила Ломоносова, Императорской Академии Наук и Исторического собрания члена, Спб. 1748. Кроме Медеи, из трагического наследия Сенеки Ломоносов выбрал три отрывка из Троянок.

9 См. Луций Анней Сенека, Трагедии, Москва 1983, с. 321.10 Саитов В.И., Ф.Г. Карин, один из малоизвестных писателей 2-ой половины 18-го века, Спб. 1893; Степанов В.П., К биографии Ф.Г. Карина, Русская Литература, 1990, н.4. 11 Майков В.И., Императрице Екатерине Второй на победу...// Избранные произведения, т.2, Москва 1966, стр. 208

переводе приняли участие шесть видных поэтов того времени: первое действие перевел С.Н. Марин вместе с И.А. Озеровым, второе же перевел А.А. Дельвиг, в то время как за третье и четвертое принялись соответственно Н.И. Гнедич и П.А. Катенин. Пятым действием занялся А.П. Поморский12. Авторство вышеупомянутых авторов подтверждено Н. Бахтиным в редакторском примечании к изданию сочинений П. Катенина13. Из всех переводчиков, самым внимательным к тексту Лонжпьера оказался Дельвиг, который внес несколько правок и исключил из перевода 11 стихов подлинника14. В роли Медеи выступала великая К. Семенова.Нарративные приемы русских переводчиков полностью совпадают с динамикой действий, соблюдаемой во французском оригинале Лонжпьера15: содержание этой трагедии во многих деталях глубоко отличается от трагедий Еврипида и Сенеки: например, первое действие открывается разговором Язона с наперсником Ифитом, которому герой излагает ход событий, предшествовавших его приезду в Коринф вместе с Медеей и ее детьми. В обеих древних трагедиях, эта вступительная часть отводится кормилице, которая ведет монолог. У Лонжпьера, Креон выгоняет Медею из Коринфа во время его разговора с Язоном в присутствии Креузы16, что тоже не соответствует античным версиям, где Креон сообщает весть об изгнании самой Медее в напряженном диалоге. В общем, в русском переводе прослеживается склонность усилить занимательность и живость повествовательной канвы, в ущерб сосредоточенной передаче переживаний героини древнегреческими и римскими авторами.Медея, в русском переводе 1819-го года, представляется произведением безупречным по формальной структуре, но мало убедительным по глубине и остроте психологических штрихов. Эта драма, составленная в изящных александрийских стихах, имеет большую ценность для исследователей театра пушкинского времени, но в ней не были достигнуты ни неразрешимый трагизм еврипидовской Медеи, ни выдержанная, строгая безвыходность сенековской. Психологическим метаниям Медеи отводится, в основном, второе действие, которое и является самой законченной частью произведения. Напевные шестистопные ямбы с парной рифмой русского перевода плохо сочетаются с верным изображением опустошающих Медею гнева и отчаяния. Как можно удостовериться в следующем отрывке, неверно схвачен и основной мотив мучений Медеи, заключающихся не в неспособности преодолеть страсть к изменившему мужу, но в бешенстве, вытекающем из чувства беспомощности перед сложившейся ситуацией, и во всеобъемлющем желании свершить месть . Подобное непонимание настоящих побуждений Медеи явно обнаруживается в этих немного приторных строках:

Но как торжествовать над властью любви? Несчастная! Я все смущаю заклинаньем; Мой всемогущий глас колеблет всем созданьем; Над всем я властвую, все в силах побеждать, из сердца нет лишь сил неверного изгнать! Любовь сильнее меня, не внемлет заклинаньям,

12 Дельвиг А.А., Полное собрание стихотворений, Ленинград 1959, стр. 233.13 См. Сочинения и переводы в стихах Павла Катенина, ч.2, Спб. 183214 См. отзыв безымянного рецензента Сына Отечества, н.21, 1819, стр. 85: “Второе и третье действие

показались мне лучше всего переведенными: язык в них чище и стих плавнее”// Дельвиг А.А,, Полное..., стр. 338. Следует, однако,заметить, что художественная разработка Дельвига не ограничивается исключением лишних, на взгляд переводчика, стихов. Часто Дельвиг, в стремлении представить более современную пьесу, коренным образом переделывает текст самого оригинала: например, в начале 2-го акта русского перевода читаем “Где я несчастная? Весь дух мой возмущен!”, в то время как оригинальная версия звучит несравненно более обыкновенным образом: “Où suis-je malheureuse? Où portai-je mes pas?” (Minel E., под редакцией, Longepierre Bernard-Hilaire, Médée, стр. 107, Paris 2000)

15 См. Minel E., под редакцией, Longepierre..., стр. 39-40.16 Там же, стр. 104-106.

смеется чарам всем и всем моим терзаньям! Она в моей душе с изменником моим. Люблю, что говорю? Я вся пылаю им; Вновь для него предать отечество готова, вновь для него пошла б скитаться без покрова...17

Процитированные строки пронизаны патетическим духом, который не имеет ровно ничего общего с внутренним миром древнегреческой и латинской Медеи. Ни Еврипид ни Сенека (за исключением краткого отрывка последнего, где героиня лихорадочно перебирает всевозможные варианты для выхода из ситуации -в том числе и возвращение Язона) не допускают, чтобы Медея могла сохранить что-нибудь из прежних чувств к Язону. Вся ее духовная и умственная жизнь поглощена только одним -восстановить поруганную честь и погубленную судьбу местью. Нужно, конечно, отдать себе отчет в том, что художественно-стилистическая установка перевода Дельвига и остальных авторов была обусловлена доживавшими тогда в России свой век моделями французской классической трагедии. Стремление сохранить верность эстетическим канонам французского трагического театра семнадцатого века и, в данном случае, оригинальному тексту Лонжпьера, предопределило неоригинальность рассматриваемого произведения.Между прочим, косвенный выпад А. Пушкина против совместного экспериментаторства подобного рода, вполне вероятно, относится именно к этой пьесе: “В пестрых переводах, составленных общими силами и которые, по несчастью, стали нынче слишком обыкновенны, слышали мы одну Семенову, и гений актрисы удержал на сцене все сии плачевные произведения союзных поэтов, от которых каждый отец отрекается поодиночке”18.

3. Итак, с самых времен ее обмирщения русская литература не уделила персонажу Медеи должного внимания. Это тем более удивительно, что до 40-х годов 19-го века русская культура жила наследием классических времен. Трагедии, написанные в упомянутый период, весьма многочисленны и разнообразны, но, если не учитывать “дельвиговский” перевод, Медея почти никогда в них не появляется. Даже в тех редких случаях, когда о ней как-то вспоминали, мы ни разу не можем уловить ни подлинного интереса к этой измученной героине, ни какой бы то ни было попытки осмысления ее драмы. Подобное отношение яснее всего проявляется в Бале Баратынского, где великосветская дама уподобляется Медее в довольно шаблонно-предсказуемых терминах:

Как в близких сердцу разговорах Была пленительна она! Как угодительно-нежна! Какая ласковость во взорах У ней сияла! Но порой, Ревнивым гневом пламенея, Как зла в словах, страшна собой, Являлась новая Медея!19

17 Eh! Puis-je triompher de mon fatal amour?/ Malheureuse! Tout cède à mon art redoutable./ La nature se trouble à ma voix formidable./ Tout tremble, tout flechit sous mon pouvoir vainqueur,/ et je ne puis bannir un ingrat de mon coeur./ L'amour brave ma force et méprise mes charmes;/ Il rit de ma fureur, et m'arrache des larmes./ Pour un perfide encore il trouble ma raison./ J'aime; que dis-je, aimer? J'adore encor Jason./ Pour lui je trahirais encor père et patrie;/ Pour lui je immolerais mon repos et ma vie. (Minel..., стр. 110). Заодно заметим, что в оригинале многоточия в конце последнего стиха нет. Это -редакторская вставка самого Дельвига.

18 А.С. Пушкин, Собрание сочинений, Москва 1993, стр. 716.19 Баратынский Е., Стихотворения и поэмы, Москва 1997, стр. 369.

Думается, причина чрезвычайно редкого обращения русских писателей первой половины 19-го века к теме Медеи заключается в полном неприятии немецкой критической традицией 19-го века трагического наследия Сенеки и Еврипида20. Самым суровым судьей обоих авторов был, пожалуй, Шлегель, который неслучайно оказал громадное влияние на формирование эстетических вкусов писателей пушкинского времени21. В основном, русской среде передалось от Шлегеля неприязненное отношение к Еврипиду, хотя немецкий критик высказался крайне отрицательно и о творчестве Сенеки22. Разумеется, художественный приговор, который самые главные представители немецкой филологии выносили в течение целого позапрошлого века, не могло не сказаться на выборе русскими авторами своих сюжетов. Практически полное отсутствие образа Медеи в русской культурной жизни первой половины 19-го века было вызвано, на наш взгляд, именно таким фактором. Только во второй половине 19-го века был впервые создан в русской среде художественный образ, который правомерно считать, с чисто типологической точки зрения, полным отражением настоящей античной Медеи. Речь идет о Катерине Львовной Измайловой, героине лесковского рассказа Леди Макбет Мценского уезда, опубликованного в 1865-м году23.Любопытно, что архетипическое прочтение рассказа Лескова позволяет выявить не только тематическое сходство с еврипидовской и сенековской трагедиями о Медее, но даже почти дословные соответствия с этими текстами, что казалось бы маловероятным для более традиционных, преемственно-текстологических подходов. Раскрытие архетипа проклятой любви, основанной на преступлении, проводится в этом произведении таким же образом, что история падения Медеи: соответствий между двумя героинями и их драмами много. Казалось бы, название лесковского рассказа относится к чисто шекспировскому контексту. На самом деле, с самого начала повествования убеждаемся в ложности этой связи: автор-рассказчик, собираясь нам сообщать историю о Катерине Львовне, жене купца Измайлова, уточняет, что это не он решил назвать Катерину Львовну “Леди Макбет”. Это язвительное переименование возникло в ходе пересудов, последовавших за скандалом. Те, кто придумал для Катерины такое имя, не проникались сложной и тяжелой драмой, пережитой “Леди Макбет”. И действительно, при чтении рассказа скоро станет ясной разница между Катериной Львовной и шекспировской Макбет: последняя совершает преступления для эгоистических и сугубо мужских целей (достижения власти); преступления совершает не она сама, но подстрекает к ним мужа. Наконец, чувства, которые овладевают героиней по мере приближения к развязке, это отчаяние, раскаяние и безумие. Такого инволюционного процесса не прослеживается у Катерины Львовны, которая идет по тому же пути медленной гибели, что и Медея: Катерина никогда не идет на преступление ради каких-то личных выгод. Ее самое главное побуждение -это способствовать социальному повышению любовника Сергея. Катерина Львовна испытывает полное равнодушие ко всему, что не относится к своему любовнику: деньги, общественное положение -все это имеет значение только если окажется годным для процветания “Серёжечки” и укрепляет его любовь к ней, Кате: убийства воспринимаются этой женщиной не как преступление, а как необходимое условие, чье выполнение обеспечит счастье любимого. Тут отметим еще одну весьма важную деталь: в отличие от настоящей Леди Макбет, и подобно Медее, Катерина Львовна никогда не раскаивается в содеянном, ибо она убивает бескорыстно...

20 См. Lessing G.E., Gesammelte werke, b. 5, Berlin 1955, c. 41; Ribbeck O., Geschichte der romischen dichtung, Stuttgart 1892, b.3, c. 365; Leo F., Die composition der chorlieder Senecas, Reinische Museum, n. 52, 1897, c. 97; IDEM, Animadversiones criticae, in Senecae Tragoediae, Lipsia 1878, v.I, c. 158.

21 См. Катенин П.А., Размышления и разборы, Москва 1981, стр. 65-66.22 Cp. Schlegel A.W., Samtliche Werke, b.5, Leipzig 1846, c. 344.23 Эпоха, 1, 1865, стр. 39-80. Первоначальное название рассказа -Леди Макбет нашего уезда. Для издания 1867-

го года (Повести, очерки и рассказы М. Стебицкого, Спб. 1867) текст был переименован и частично пересмотрен Лесковым.

Еще подобно Медее, Катерину будет терзать в аресте и ссылке в Сибирь не столько память о совершенных зверствах (если не считать краткого проблеска в конце рассказа, который напоминает подобную сцену в сенековской Медее), сколько моральная и сексуальная измена Сергея. После начального приобщения к сексуальному счастью, героини развивают сильную ненависть к тем мужчинам, которые так или иначе способствовали их прежнему пустому образу жизни. Такая ненависть разражается неудержимо, как только кто-то из таких мужчин пытается вредить их любимому или как-то мешать продолжению любовной связи: первой жертвой Медеи является Апсирт, кровное “крещение” Кати осуществлено через убийство свекра Бориса Тимофеевича Измайлова, узнавшего о Катином прелюбодеянии: женщина отравляет свекра, после того, как тот стал угрожать, что напишет донос на Сергея и посадит его в тюрьму. Вот эта очередная общая черта примечательна: героини убивают только мужчин и только для того, чтобы оберегать от их отрицательного воздействия любимого. Единственными жертвами женского пола являются новые любимицы неверного мужа или любовника. И Катя, и Медея губят своих новых соперниц неизменно в конце драмы, чтобы отомстить неверному мужчине за нанесенное оскорбление. В лесковском рассказе жертвой окажется 17-летняя Сонетка, чья типологическая связь с Креузой очевидна.Типологически близки друг к другу и мужские лица, ставшие предметом страсти героинь: Сергей и Язон одинаковы и в счастье, и в несчастье: в счастье они ловко пользуются выгодами, вытекающими из мощного чувства полюбивших их женщин. В несчастье же они - предатели, не испытывающие к своим женщинам за великие страдания и опасности, понесенные ими, ни малейшей благодарности. Нравственная низость Сергея передана с великим мастерством Лесковым: после убийства маленького Феди преступления пары раскрыты, Сергей и Катя задержаны. Каково их поведение в тяжелейшем испытании допроса?

“[...] Сергей, при первых же словах священника о страшном суде и наказании нераскаянным, расплакался и [...]cвоею участницею в обоих этих преступлениях Сергейназвал [...] молодую хозяйку. Катерина Львовна на все вопросы отвечала только: "я ничего этого не знаю и не ведаю". Сергея заставили уличать ее на очной ставке. Выслушав егопризнания, Катерина Львовна посмотрела на него с немым изумлением, но без гнева, и потом равнодушно сказала: - Если ему охота была это сказывать, так мне запираться нечего: яубила. - Для чего же? - спрашивали ее.

Для него, - отвечала она, показав на повесившего голову Сергея”24.

В этих немногих строках зафиксирована суть драмы не только Катерины, но и, казалось бы, самой Медеи. У Сенеки и Еврипида Медея не надеется на возвращение Язона. Именно в этом Катерина больше всего отличается от своего фасийского прообраза. Кратковременное отступление от поведенческих моделей, навеянных классическим архетипом, вызвано рядом причин психологического характера: Медея может морально опираться на понимание и безмолвное сочувствие коринфянок и женской прислуги. Она свободна. Катерина, наоборот, одна, проклятая всеми, и должна выдержать испытание тюрьмы. Разумеется, в своем самообмане Катерина не найдет никакого спасения, скоро она разочаруется самым жестоким образом: После последнего, самого жгучего унижения от Сергея, гибельный путь, который объединяет Медею и Катерину, снова совпадает. Пусть сами авторы проведут параллель. У

24 Лесков Н.С., Леди Макбет... \\ Полное собрание сочинений, т.5, стр. 38.

Еврипида мы читаем:

"И лежит, не прикасаясь к еде, подавленная горем. Все время плачет, ибо была оскорблена мужем. Никогда не поднимает взгляд, пристально смотрит на землю, да прислушивается к дружеским советам как камень или морская волна25”.

У Лескова же читаем: "Обиде этой уже не было меры; [...] Выплакав свои слезы, она окаменела и с деревянным спокойствием собиралась выходить на перекличку”26.

В развязке драмы Катерина больше напоминает сенековскую Медею, чем еврипидовскую. Последняя холоднее, она не склонна задумываться над ужасом своего прошлого. Сенека был величайшим психологом: он первым понял, что Медея могла решиться на свою страшную месть только окончательно осудив себя и свое прошлое (хотя речь вовсе не идет о раскаянии).Итак, дошедши до Волги и отплыв на арестантском судне, заключенные дружно принимаются за моральное терзание Измайловой. У дрожащей в лихорадке Катерины видение:

"Катерина Львовна за себя не заступалась: она все пристальнее смотрела в волны и шевелила губами. [...] И вот вдруг из одного переломившегося вала показывается ей синяя голова Бориса Тимофеича, из другого выглянул и закачался муж, обнявшись с поникшим головкой Федей”27.

Это место удивительным образом совпадает в сенековской трагедии с видением, которое предстало перед Медеей до свершения мести: "Чья смутная тень, в растерзанном обличии, приближается? Это брат, он требует справедливого возмездия!28”. У Медеи, так же как у Катерины, появление призраков убитых людей служит окончательным принуждением к свершению мести над человеком, ради которого столько душ было погублено: Медея мстит Язону, лишив его детей и возлюбленной. Катерина тоже решится на подобную месть: под удивленным взглядом арестантов, она схватит не успевшую опомниться Сонетку и утонет вместе с ней в Волге. Сергей оставлен позорно в живых.Непосредственное обращение Лескова к античной Медее Еврипида и Сенеки крайне маловерятно: проникнутый духовной и материальной жизнью православной Руси и старообрядцев, Лесков был очень далек от античного мира. Очень редко в его произведениях дано найти художественные связи с авторами Греции и Рима29. К тому же, рассказ Леди Макбет Мценского уезда преследовал на “сознательном” уровне совершенно злободневные идеологические цели, к которым еврипидовская и сенековская Медеи не имели никакого отношения30.

25 См. Cantarella R., под редакцией, Euripide, Medea-Ippolito, стр. 6, Milano 1985: “Κειται δ' ασιτος, σωμ' υψεισ' αλγηδοσι/ τον παντα συντηκουσα δακρυοις χρονον,/ επει προς ανδρος ησθετ' ηδικημενη,/ ουτ' ομμ' επαιρουσ' ουτ' απαλλασσουσα γης/ προσωπον, ως δε πετρος η θαλασσιος κλυδων ακουει νουθετουμενη φιλων”.

26 Лесков Н.С., Леди Макбет..., стр. 45.27 Он же, там же, стр. 48.28 См. Viansino G., под редакцией, Seneca, Teatro, t.2, стр. 560, Milano 1993: “cuius umbra dispersis venit incerta

membris? frater est, poenas petit!”.29 Единственное произведение Лескова, полностью посвященное “античной” теме -это, конечно, рассказ

Пруденций. И этот рассказ, однако, тесно связан не с языческим наследием древности, а с традиционными раннехристианскими преданиями.

30 Стоит по этому поводу упомянуть письмо Лескова к Н.Н. Страхову от 7 декабря 1864 (Лесков Н.С., Полное собрание сочинений, т. 10, Москва 1998, стр. 253). Кроме того, сюжет этого лесковского рассказа исключительно связан с сугубо русскими фольклорными мотивами ( Горелов А.А., Лесков и народная культура, Ленинград 1988, стр. 136-174) и с воспоминаниями самого Лескова об орловских годах его жизни (см. Лесков Н.С., Полное собрание..., т.5, стр. 692).

Как бы там ни было, типологически-архетипическая связь между Катериной Львовной и Медеей интересный пример того, как любой художественный образ, не полностью “сросшийся” с определенным культурным ареалом вследствие исторических и литературных обстоятельств, может косвенно развиваться в этом же самом ареале на надисторических архетипических построениях, параллельных к структурам, основанным на текстологической преемственности31.С наступлением 20-го века, молчание о Медее частично нарушается благодаря пробуждению внимания к наследию Греции и Рима: художественные или критические произведения, связанные с персонажем Медеи, появляются на страницах И. Анненского и В. Брюсова.К 1903 году приурочен перевод Анненским еврипидовской Медеи32. Перевод данной трагедии вписывался в более обширный план, который предусматривал все еврипидовское наследие. Эта задача составит главное занятие Анненского вплоть до 1906-го года.Отличительная черта перевода еврипидовской Медеи Анненским заключается в его волности и значительной независимости от оригинала, что и предопределило капитальные редакторские правки Ф. Зелинского после смерти Иннокентия Федоровича33. Анненский никогда не прибегал к Медее, как к источнику для своих собственных стихотворений. Тем не менее, он оставил критические рассуждения о значении этой фигуры в статье Трагическая Медея, приложенной к переводу одноименной еврипидовской трагедии: трагичность судьбы этой женщины заключается в сознании бессмысленности ее собственной жизни. Медею терзает скорее не боль от измены и ухода мужа, а сознание о том, что она отдалась недостойному мужчине и, этим, безмерно себя унизила и погубила свою жизнь34. За исключением прочувствованных Анненсковских страниц, “воскрешение” Медеи в русской литературе было вызвано стремлением найти “символ”, годный для отображения ницшеанских принципов полной независимости от самых извечных уз. Фридрих Ницше был одним из самых главных вдохновителей русского символизма на рубеже нового века, это бесспорно35: и вот, ни один персонаж не поддавался так легко сверхчеловеческой идеализации, как Медея. Подобное стремление прослеживается в стихотворении Медея Валерия Брюсова (1904)36. В нем Медея изображена во время убийства детей и ее бегства из Коринфа. Брюсов навязывает детям Медеи ту же самую смерть, которая выпала на долю Апсирта: Медея их разрубает на части и сбрасывает растерзанные члены с улетающей колесницы -что является грубейшим нарушением древнегреческих и латинских трагедий, связанных с фасийской героиней. Брюсову как бы неведомы действительные причины, которые заставили Медею так поступать по отношению к своим детям: он считает, что Медея решилась на такое злодеяние из желания вернуть себе свободу, потерянную годами служения мужу и мирному, домашнему быту:

«Вот он, вот он, ветер воли!

31 Для вопроса о процессе наложения вневременных и надисторических архетипических сюжетов на структуру всемирных литератур и об их взаймодействии см.: Мелетинский Е.М., О происхождении литературно-мифологических сюжетных архетипов, Он же, О литературных архетипах, Москва 1994, стр. 5-68.

32 Анненсковскому переводу Медеи предшествовали переводы В.А. Алексеева (1890) и Д.С. Мережковского (1902). Кроме тома, выпущенного в 1906-м году (и включавшего трагедии Алкеста, Медея, Ипполит, Геракл, Ион и комедию Киклоп), не было прижизненных изданий переводов Анненского. На данный момент, самое прекрасное собрание театра Еврипида в переводе Анненского (с предисловиями и послесловиями поэта-переводчика) это трехтомник, выпущенный издательством Собашниковых и прокомментированный Ф. Зелинским (1916, 1917, 1921).

33 В несоблюдении смысла древнегреческого оригинала отличаются особенно ст. 1369, 1374. Ст. 1398 попросту непонятна.

34 Анненский И.Ф., Театр Еврипида, т. 1, Спб. 1906, стр. 221-232.35 Ср. Rosenthal B.G., Nietzsche in Russia, Princeton 1986.36 Брюсов В., Stephanos // Собрание сочинений в 7-и томах, т.1, Москва 1973, стр. 95.

Здравствуй! в уши мне свисти![...]Мне ли, мощью чародейства Ночью зыбливщей гроба, Засыпать в тиши семейства, Как простой жене раба?”37

Вышеприведенная тирада, произнесенная в духе возвеличения уникальной личности, заключается зловещим описанием, которое выдает полное непонимание Брюсовым изображаемого персонажа:

Я, дробя тела на частиИ бросая наземь их,Весь позор последней страстиОтрясаю с плеч моих.38

На самом деле, Медея решилась на убийство детей для того, чтобы уничтожить Ясона истреблением его живого семени, а не для того, чтобы раз и навсегда покончить со своим постылым “кукольным домом”... Можно предполагать, что статья Анненского 1905-го года, “Власть тьмы”, была непосредственно спровоцирована, среди остальных мотивов, и брюсовским переиначиванием Медеи на ибсеново-ницшеанский лад. Согласно царскосельскому профессору, символистский подход к мифу представляет древность на одном плане, без перспективы. Только что рассмотренное стихотворение Брюсова как будто подтверждает правильность подобного высказывания. Кроме блестящего, но все-таки поверхностного раннего Брюсова, никто из писателей серебряного века не интересовался глубоко Медеей. Это несмотря на то, что языческие мифы, особенно в их самых насыщенных символическими откровениями формах, разрабатывались всеми литературными течениями, утвердившимися с 1890 гг. вплоть до первой половины 20-х годов 20-го века. Скорее всего, именно брюсовский образ Медеи оказался роковым для героини, ибо она была превращена в красочную, безжизненную вестницу внешне грозного, но на самом деле пустого сверхчеловечества. Разумеется, подобный образ не мог не быть мало привлекательным для чуткого и тонкого вкуса дореволюционных поэтов. Отметим существенную деталь: как правило, русские будут обращаться к еврипидовской и сенековской Медеям через европейских авторов. Эта связь станет особенно заметной в нашу эпоху: значительное воздействие на разработку модели современной русской Медеи окажут произведения Хайнера Мюллера (1983) и Кристы Вольф (1996). Исключением из подобной тенденции следует считать, кроме упомянутого Ломоносова, писателей серебряного века и И. Бродского, которые будут обращаться к античным первоисточникам (хотя, по отношению к Бродскому, это утверждение отчасти неверно: поэтический перевод Бродского39 -в теснейшей связи с переводом, составленным Анненским в 1903-м году).

4. В десятилетие, последовавшее за развалом СССР, Медея пережила в России своеобразный ренессанс, обусловленный внедрением на Западе новой ипостаси этого многогранного персонажа. Мы однако считаем, что новый облик Медеи имеет только условную связь с настоящей древнегреческой Медеей. Послевоенная “европейская” Медея - лишена самых

37 Там же38 Там же39

отличительных черт прообраза: ее новая суть основана на довольно маргинальном у Еврипида и Сенеки штрихе морального протеста варварки-иностранки против несправедливости и лицемерия цивилизованного общества. Ведь настоящая Медея руководствуется моралью героического эпоса: ее столкновение с окружающей средой не может исходить из социальных соображений (попранное достоинство), но из чисто классово-этических (оскорбленная честь). Исходом такого столкновения не может стать протест (восстановление своих прав), но месть (восстановление поруганной чести). Напрашивается вывод, что эти авторы, как уже отмечалось в эстетическом упрощении, допущенном Брюсовым, вложили в безжизненный, но наделенный огромной семиотической силой образ волнующие темы их времени, без настоящего творческого обновления архетипа, ради воплощения которого персонаж Медеи кристаллизовывался веками.Выделяются в русском контексте роман Медея и ее дети Л. Улицкой (1996) и оригинальная пьеса Репетиция М. Хлебниковой. Высказаться об интерпретациях, выдвинутых вышеупомянутыми авторами, сложно, поскольку их Медеи, так или иначе, глубоко отличаются от установившейся традиции. Общим знаменателем можно однако считать то, что эти “новые” Медеи означают скорее общественное, чем чисто литературное явление. Интересна пьеса Репетиция М. Хлебниковой. Насколько нам известно, произведения этой талантливой писательницы, покончившей с собой в 1998-м году, нигде не опубликованы40. Ее Медея -безжалостное изображение убогих условий, в которых приходится жить рядовой россиянке, жене рядового русского “Язона” и матери таких же рядовых, растущих в новом капиталистическом “Коринфе” детей. У Хлебниковой оригинальный нарративный подход: умело перекликаясь с самым еврипидовским текстом, она не сковывает структурную динамику древнегреческой версии и не устраняет ее, но буквально накладывает еврипидовский текст на обезумевшую русскую действительность первой половины 90-х годов прошлого века. Именно благодаря полному расслоению внутреннего исторического стержня, опустошающему то сложное время изнутри, подобное совмещение не привело к неоформленности повествовательной структуры, а установило зыбкую, но все же живую связь между полнокровной героиней и ее замученной житейскими невзгодами “сестрой” по несчастью: в пьесе Хлебниковой те же самые действующие лица, что в еврипидовской Медее, предпосылки те же самые (Медея убила в свое время брата, чтобы жить с милым), но поступки и слова Медеи и других лиц отличаются разительным образом от еврипидовского прообраза и открывают своей пошлостью разложение современного русского общества, чье зловещее лицо то и дело выглядывает из остранненной древнегреческой амбиентации.

Итак, в данной статье мы приходим к выводу о том, что образ Медеи, который долгими веками привлекал пристальный интерес в античном и западноевропейском мире, в России остался практически незамеченным вследствие некоторых культурно-литературных факторов. В рамках данной статьи невозможно решить вопрос о том, были ли эти факторы усугублены или вообще спровоцированы эмоциональным неприятием русской духовной стихией образа фазийской отравительницы. Мы однако считаем, что наши наблюдения функциональны для постановки и дальнейшего решения этого вопроса.

40 Творчество писательницы доступно по интернету. Репетицию можно прочитать по следующей ссылке: http://lib.udm.ru/lib/POEZIQ/HLEBNIKOWA_M/repeticia.txt