Д Э В И Д Д Е Й Д А

Б Е З У М Н Ы Е Н О Ч И

Диалоги c Миконосом про БЕЗУМНЫЕ НОЧИ, страстную любовь, невероятный секс

и про то, как открыться Богу

УДК 82

ББК 83.3 Д-943

David Deida. WILD NIGHTS

перевод c английского Надежды Гайдаш

Экипаж "Гаятри" сердечно благодарит литературное агентство "Синопсис"

за неизменное содействие и поддержку.

Дейда Д.

Д-943 Безумные ночи/ перевод. c англ. H. Гайдаш — M.:

Гаятри, 2005. — 208 с.

ISBN 5-9689-0043-1

Дамы и господа, встречайте Миконоса! Полусумасшедший хам — и настоящий голос

истины, Миконос подобен Зор6е, герою одноименной книги H. Казанзакиса. Дэвид Дейда

делится c читателями уникальным опытом дружбы с этим необычным учителем,

открывшим для него пyть поиска настоящей глубины и мудрости через секс.

Миконос, «герой нашего вpемени», открывает секpеты истинной близости любому,

кто пожелает слушать. Вокруг него никогда не бывает спокойно — он 6удоражит,

провоцирует, застигаeт врасплох. И устраивает приключения, да такие, от которых

целомудpенным викторианским натypaм в пору сквозь землю провалиться: они просто

неприличные!

УДК 82

ББК 83.3

© David Deida, 2005

© «Гаятpи», 2006

© H. Гайдаш, перевод, 2005

© A. Микора, иллюстрации, 2005

( в с т у п и т е л ь н о е с л о в о )

«Ночи откровений» Дэвидa Дэйды бросают нам духовный вызов. Эта книга подстрекает

нас открываться Божественной Любви в каждую секунду нашей жизни, какова бы она ни

была. Готовы ли мы бесстрашно и восторженно принимать повседневность? Способны ли

мы открыть наши сердца лишь затем, чтобы стать пищей «хохочущей суки»? Желаем ли

мы захотеть бесконечной любви в 6ожественном лоне?

Дэвид Дейда искусно использует нашу зацикленность на сексе, чтобы вдохновить нас,

«любить без конца, полностью, безгранично отдаваться вечности». Дэвид учит мастерски

и ненавязчиво, достигая потрясающей отдачи. Не останавливаясь и не оглядываясь, он

ведет нас к той точке, «где ебля становится божественным пульсом».

Как средневековый каббалист, как суфийский поэт, Дейда превращает секс в метафору

откpытоcти божественному танцу. Эта книга открывает нам правду Тантры. Через

сексуальные откровения она ведет нас к бесстрашной уязвимости, постоянной любовной

связи c Богом. Она открывает иллюзорность самосовеpшенствования и тантрических

практик, и ведет к полной отдаче, к бесконечному, безграничному пребыванию в великой

истине — всегда и всюду.

«Ночи откровений» — невepоятно сильная книга, способная вызвать переоценку всех

ценностей, раскрепостить душу и разум. Превыше страха смерти u страха жизни, каждую

секунду человеческое существо пульсирует в ритме мерцающей игpы сознания. C кaждым

вдохом мы откpываемся Жизни и Любви. Так возникает пространство сознания, где мы

умираем в бесконечной откpытости всемогущей, безудержной Правды.

Ответ на вызов Дэвида таков: да, мы можем в полном сознании, c открытыми

сердцами жить любовью Великой. Того, кто готов, эта книга подталкивает к последнему

шагу на пути веры, за границу разума, в пульсирyющее, восторженно молчаливое Оно, где

испаряются все миражи, и мы танцуем голышом c Богом.

Габриэль КАЗЕНС, доктор медицинских наук,

автор книги «Духовное питание u радужная диета»

( п р е д и с л о в и е )

Меня часто спрашивают, что такое «Ночи откровений», правда или выдумка. «И то, и то

понемножку», — люблю отвечать я.

Некоторые из описанных событий отражают перемены, произошедшие в моей жизни.

Некоторые — выдумки, отражающие мои глубинные страхи, фантазии и желания. Ни

один из персонажей не «настоящий», то есть в книге не изображается никто из моих

знакомых, живых или умерших, равно как и ни один диалог не повторяет происходившего

со мной в реальности. И разумеется, я не считаю эту книгу «учебником», который можно

рекомендовать тем, кто хочет достичь «духовного» просветления.

Что до соблюдения духовных традиций, я должен сразу заявить, что «Ночи

откровений» ни в коей мере не отражают никакое из существующих учений, равно как и

не изображает никого из настоящих духовных учителей. Великие учения и великие

учителя действительно существуют, и это всѐ, что я могу сказать. Если я обратил хоть

кого-то к их негасимому свету, то я достиг того, чего хотел.

Да простит меня Господь за то, что я пополнил и без того пресыщенный рынок

духовной продукции, a также за ту ересь, которую я сознательно или невольно высказал в

этой книге.

Дэвид ДЕЙДА

( г л а в а 1 )

м и р к р а с н о г о ц в е т а

— Приветствую, друг мой, — сказал Миконос, когда я открыл на его стук.

Он был одет в шорты c майкой и ухмылялся во все зубы, как лошадь.

— Привет, — ответил я и пригласил его войти.

B моем скромном бунгало не было мебели. Миконос вошел, осмотрелся и уселся прямо на

дощатый пол.

— Не ожидал тебя увидеть, Миконос.

— Я тут подумал: дай зайду. Ничего?

— Конечно, ничего. Просто я удивился.

До этого мы c Миконосом виделись дважды. B первый раз — несколько лет назад, когда

его выгнал духовный учитель, a соученики отвернулись от него — по слухам, он угрожал

прибить их бейсбольной битой.

Потом, за неделю до его появления на моем пороге, я столкнулся с ним на пляже. Мы

сидели, говорили о Боге — Миконос зовет Бога «Великая» — смотрели на проходящих мимо

женщин. Миконос изложил свою теорию о духовности женских гениталий, чем, надо

признаться, немало меня шокировал.

Я пошутил, что он помешан на женщинах, и в ответ он спросил, глядя мне в глаза: «A

тебя-то что волнует, кроме секса и смерти?" — «Немногое», — пришлось признаться мне, и

он кивнул. На мгновение всѐ замерло — ни звука, ни движения, я даже затаил дыхание — а

потом Миконос собрался уходить. Тогда я объяснил ему, где мое бунгало, но никак не

ожидал, что он и в самом деле зайдет в гости.

— Холодненького не найдется? — покосился Миконос на холодильник.

Как я понял, речь шла о пиве. Только y меня его не было. Я не пил. Я вел очень строгую

жизнь. Три часа в день я занимался духовными упражнениями и был строжайшим

вегетарианцем.

— У меня нет пива, — признался я.

Он просидел на полу еще несколько минут, рассказал пару сплетен — и ушел. A я

пожалел, что не держал пива. Мне очень хотелось с ним поговорить — от него я мог бы

узнать много нового.

Миконос был груб и некрасив. По слухам, его детство прошло на улице, он играл в хоккей,

занимался боксом, и y него было куда больше неприятностей, чем полагается обычному

человеку. Еще он воевал во Вьетнаме и вернулся c наградами. Оправившись от почти

смеpтельных ранений, он — еще совсем молодой — удалился от мира и занялся духовным

совершенствованием. Двадцать лет провел со своим духовным учителем, тот его выгнал, и, в

конце концов Миконос очутился в этом городке.

За его хaмоватыми манерами крылось необычайнoе богатство духа. Но я и подумать не

смел, что его власть над словом такова, что он вот-вот пеpеменит мою жизнь навеки.

K следующему приходу Миконоса я припас шесть банок пива.

— Холодненькое есть, друг мой?

C затаенной улыбкой я подошел к холодильнику и вытащил два пива — одно себе.

Миконос привычным движением вскрыл банку и поднял вверх:

— За Великую!

— За Великую, — согласился я.

Мы сделали по глотку. Мне даже не верилось. Чтобы я пил пиво! Я, который вел здоровый

образ жизни и считал спиртное ядом. Но Миконосу надо было верить. Если он хотел выпить

со мной пива, значит, на то была причина. Я жаждал узнать ее, хотя бы ради этого

требовалась жертва.

Он вытащил пачку сигарет и закурил. Я судорожно сглотнул — сигареты? Я так долго

сохранял чистоту! Я не ел мяса, я даже чай не пил больше пятнадцати лeт. Мне вовсе не

улыбaлось пустить коту под хвост годы духовной чистоты ради шанса поболтать c

человеком, котoрый был похож не то на серийного убийцу, не то на мойщика машин. Ростом

Миконос не вышел, но c первого взгляда на него становилось ясно, что c таким шутки плохи.

Выше колен его ноги были изуродованы шрамами от осколков. у него был взгляд человека,

познавшего смерть во всех ее проявлениях.

Миконос сразу заметил мою нерешительность. Он положил пачку передо мной и кивнул

— угощайся, мол. Я не взял.

Миконос затянулся и выдохнyл — очень медленно. Моя пустая комната наполнилась

дымом. Он хлебнул еще пива.

— Да-а, — протянул он. — Она вокруг нас. — Он описал круг рукой, имея в виду пляж, a

может, и весь мир за стенами моего бунгало. — Она прекрасна, правда? И вот увидишь, она

убьет тебя, как миленького. Живьем сожрет. Сука. До чего же красивая сука. Ты хоть

понимаешь, o чем я тут вообще?

Я растерялся от его грубости и просто кивнул.

Мы пили в молчании. Я ждал. Наконец, Миконос заговорил, казалось, о чем попало: о

книгах, спорте, игре на бирже. Он будто дразнил меня. Проверял, не кусаюсь ли. Готов ли я

услышать то, что он готов рассказать, или c меня хватит пустой болтовни.

Между тем, пиво сделало свое дело. Мы выпили почти по три банки, и c непривычки меня

повело. Я начал терять нить разговора.

— Вдохни ее, дружище. Засоси поглубже. Вот прямо досюда ее вдохни, — заявил

Миконос, ухватившись за причинное место — я даже испугался. — Чего от нее отстраняться?

A? Ее принять надо. Она хочет тебя. И получит, так или иначе. Сожрет тебя, когда ты

умрешь. A после смерти? По ту сторону? Там тоже она. От нее, друг мой, не сбежишь.

Миконос снова затянулся. У меня не было слов. Меня трясло.

— Никакие «духовные упражнения» тебя не спасут, так-то, — продолжал Миконос.

— От нее не сбежишь. Можно только любить. Или ты всю жизнь трясешься от страха, или

приходишь в ее объятия. Вот когда полюбишь ее безмерно, когда увидишь ее такой, какая она

на самом деле, тогда она умрет в блаженстве. Понял меня? B блаженстве. Ну a если ты не

заставишь ее ноги-то раздвинyть, если прямо вот досюда ее не вдохнешь, если ты даже пива

не пьешь, то она поглумится над тобой, и всѐ. Мы тут не о какой-то по6лядушке говорим. Она

та еще сука. И насрать ей на твои идеалы.

У меня закружилась голова. B его гpубых словах была своя правда. Я посчитал, что

духовные упражнения и отказ от желаний, отрицание, подавление их одними тем же. Я

часами медитировал в пустой комнате, я чурался того, что Миконос назвал «той еще сукой».

Я боялся жизни. Боялся смерти. Даже вылить пива боялся — чтобы не лишиться чистоты.

Я искал убежища, a не хаоса. Хотел мира, a не страсти. B медитативном покое и уединении

я стал узником своей чистой комнаты. Это была не настоящая свобода. И не любовь. Я не

познавал мир любовью, и не вел «еѐ» к блаженству. Я отстранялся. Я был одержим только

собой.

Может, это пиво на меня так подействовало или просто пришло время, но слова Миконоса

заставили меня задуматься o моем жизненном пути. Я думал, что достаточно сохранять

здоровое тело и ясный разум, и всѐ образуется само собой. Но я всѐ равно умирал — «она»

пожирала меня. Весь мир — эта огромная, непредсказуемая женщина — пугал меня, и я

искал убежища в духовной замкнутости и чистоте.

— И вообще, что такое пизда? — внезапно спросил Миконос. — лотос наслаждений или,

может, просто скользкая дырка? Почему в нее так хочется потыкать? B постели оно хорошо,

красивенько, a если на толчке, когда еще и жопа в говне? A? Тело — оно и есть тело. Любите

вы его под одеждой прятать. B ванные комнаты запираете. Детородные органы y них! —

фыркнул он. — Kакая разница, красивые они или нет? Любовь тут ни при чем. Плевать она

хотела на все ваши органы, уж в этом можешь мне поверить. Собрался любить эту суку —

так одного торчка тебе мало будет. И с женщиной твоей то же самое.

Я вспомнил o Джии, которая уехала в колледж и не вернется еще несколько месяцев.

Миконос ухмыльнулся и закурил новую сигарету. Протянул пачку мне. На этот раз я не

отказался. Сигарета оказалась такой крепкой, что я едва не закашлялся. Я глотнул пива, снова

затянулся и попытался принять всѐ как должное.

Когда пиво кончилось, мы купили еще и оправились на пляж, уселись на песок и

продолжили разговор.

Мимо нас прошла невероятной красоты блондинка в бикини. Я видел гладкую, загорелую

кожу, тонкую тaлию и широкие бедра. Я видел высокую грудь — тонкая ткань бикини не

скрывала очертания сосков. Я видел ноги, ради которых можно умереть. Я чувствовал, что

Миконос наблюдает за мной.

— Знаешь, что она такое? — c улыбкой спросил он. — Годы бесcмысленных ссор,

сопливые детишки, огромные долги и вонища. Посмотришь на такое каждый день, день за

днем, и сбежать захочется. Понимаешь меня?

Я не понял, но промолчал. На мой взгляд, он говорил слишком громко.

Тут на пляже появилась другая женщина. Ей было лет тридцать пять, на ней были джинсы

и фyтболка. Как оказалось, мы оба с ней знакомы. Мне она казалась довольно милой, хотя и

не особенно привлекательной. Не назвал бы ее сексуальной. Она подошла и поздоровалась.

— Привет, ма! — радостно отозвался Миконос. Я думаю, он подцепил это «ма» в Индии,

где иногда гак обращаются к женщине, как к воплощению Богини-матери.

— Ты сегодня очень счастливая, ма! — добавил он.

— Вроде, всѐ нормально, — она пожала плечами.

— Ты сегодня красивая. Очень лучистая. Хочешь выпить пива и поделиться с нами

светом своего сердца, a, ма?

— Конечно, — ответила она, ее лицо заметно просветлело. И стало гораздо

привлекательнее.

Манеры Миконоса, какими бы возмутительными они ни были, откpыли мне глаза. Я

ограничивал себя в любви. Когда женщина показалась мне сногсшибательной, он лишил меня

иллюзий. Когда женщина была мне безразлична, он словами обнажил ее красоту. B обоих

случаях я шел на поводу y капризов моего желания, a слова Миконоса, какими бы они ни

были неприятными, дали мне возможность открыться c той стоpоны, c которой я никогда

себе этого не позволял. Теперь я готов был дарить свою любовь без страха и сомнения.

— Кто-нибудь из вас хоть раз трахался вообще? По-настоящему, я имею в виду, —

спросил Миконос.

Нашего ответа они не ждал. Он посмотрел на нас, поджал губы и сказал, покачав головой:

— По-моему, вряд ли.

Он замолчал и посмотрел на океан. Я ждал продолжения, но его не последовало. Мне

показалось, что

нaдо что-то сказать.

— Миконос, а что значит «трахаться по-настоящему»?

Несколько минут он не отвечал, курил, смотрел на волны — будто вспоминал что-то.

Наконец, он обернулся к нашей знакомой.

— Ма знает, что такое «трахаться». Ага, ма?

Она улыбнyлась, немного застенчиво, как будто стесняясь признаться, но было видно, что

Миконос прав — она знала.

— Ты-то знаешь, — продолжал он, — что значит принять Великую так глубоко, что не

остается ничего, кроме как отдать всѐ Господу, так ведь? Хоть ты никогда этого не делала. Ты

знаешь, как должно быть. Чувствуешь. Хочешь этого. Ты хочешь до Бога доебаться, да?

Понимаешь меня, ма?

Она просияла и кивнула.

— Конечно, понимаешь. Ты понимаешь, ведь ты — любовь. Твое сердце — любовь. Твой

разум — любовь. Твоя киска — любовь. — Он говорил и переводил взгляд с ее груди на

голову, с головы на промежность. На его лице было написано бесхитростное

благоговение без капли притворства. Мне даже не верилось, что его взгляд может быть таким

простым, непритязательным, полным любви. A она упивалась его славословием, грелась его

любованием.

— Наш бедный друг, — Миконос кивнул в мою сторону. — Он боится трахаться. Боится

ярости объятий, слышишь, ма? Хочет смотреть со стороны, как yченый. Боится выйти из

комнаты, лишиться чистоты и покоя, кoторые так нелегко ему дались.

Боится потерять свой драгоценный покой. Женской дикости боится. У него всѐ должно

быть чистенько. Он хочет киску, а чавканья — не хочет. Сиcек хочет, a зубов ему не надо. O

да, он хороший человек. Смотри, какой огонь в его глазах.

Миконос обнял ее за плечи и откинулся так, чтобы они оба меня видели.

— Всю жизнь его ведет этот огонь. Может, у него что-нибудь и выйдет. Но только если

он научится любить женщину, так-то, ма.

Вдруг всѐ вокруг ожило. На нас накатила волна, густая, вязкая, просочилась в наши тела,

пронизала, пропитала нас и всѐ вокруг блаженным гнетом. Миконос заговорил снова, его

грубое лицо сияло счастьем. заговорил c ней, как c царицей. Заговорил c ней, как c богиней.

— Наш мальчик не познает чистой любви, не познает настоящей свободы, пока он не

трахнет тебя и ты не трахнешь его так, что Великая воссияет в нем. Я не о том, чтобы он тебе

в киску свой торчок засунул, нет. Я про сердце говорю. — Миконос положил руку на сердце,

и любовный гнет, казалось, еще усилился. Он заговорил снова, нежно:

— Теперь чувствуешь, a, ма? Можешь вдохнуть любовь в свою киску? Теперь ты

можешь открыться Великой? Чувствуешь, Великая повсюду — между твоих ног, наполняет

твое тело, разрывает, раскрывает твое сердце?

Миконос смотрел ей в глаза — она задрожала и заплакала. Ее ноги раздвинулись и снова

сомкнулись, «Да», — ответила она со вздохом. Затем громче и ее тело замерцало — она

засмеялась, беспечная, всесильная, полная секса, полная любви. «Да!» — кричала она

восторженно, бесстpaшно. Казалось, она выросла — она раскрывaлась, ласкала себя,

хохотала, источала огромную силу. Миконос не ошибся. Мне было страшно.

— A ты, мой друг, — Миконос обернулся ко мне. — Тебе всѐ равно умирать. Рано или

поздно она сожрет тебя. Перестань сопротивляться. Уступи сейчас. Отдай свою любовь. Я не

шучу. Почему бы и нет? Что тебе толку ее прятать? Ты любишь сейчас эту женщину?

Чувствуешь ее? Она ли не богиня? Она ли не жива, как бескрайняя любовь?

Она. Светящаяся. Oткрытая. Живая. Смеющаяся и плачущая. Распахнувшая свою

женственность без стыда и гордости. Свободная в своем величии. Раскинyвшaя ноги.

Приоткрывшая рот. Ее глаза — дикие, напоенные, манящие, бесстpашные, знающие всѐ, что я

хотел от женщины. Мне было страшно, но сердце уже тянуло к ней. Мое тело налилось

силой. Сила желания.

— Вот так, — сказал Миконос. — Не будь засранцем. Не сдерживайся. Люби эту

женщину. Отдайся ей. Почувствуй всѐ, будь свободен в любви. Будь открыт, как любовь.

Есть только любовь. Всегда только Великая, всегда любовь, всегда секс. Великая — это

Большая Ебля! Ай-ай, что я сказал! Что, занесло меня, да? Есть только Великая, даже во всей

нашей мнимой раздвоенности.

Как бы ни шокировали его слова, Миконос был прав. Мы сидели на пляже, одетые — даже

не касались друг друга — открытые, как мужчина и женщина, живые любовью, открытые,

как любовь, дарящие любовь. Это был секс, сaмый что ни на есть. И я понял, что каждое

мгновение может быть таким же полным жизни, исполненным любви, если только дарить и

принимать любовь, ничего не утаивая и не отстраняясь.

— Есть только любовь, — продолжал Миконос. — есть только Великая, бурная, как

любовь, как ебля. B нашем мире не место ангельским крылышкам и белоснежным башням.

Вот когда умрешь, может, на том свете будешь кружиться, как золотая искра.

Здесь любовь светит совсем не так. Здесь, в мире горячей крови и нежной плоти, Великая

любит, наполняя тела желанием. Этот мир красного цвета. Единcтвенный способ преодолеть

его — чувствовать его, любить, как он любит.

( г л а в а 2 )

н о ч ь о т к р о в е н и й

Теперь я жил в другом доме, побольше.

Миконос пришел ранним вечером. На нем были шорты и майка, глаза у него светились,

морщинистое лицо выглядело таким же стаpым и обветренным, как и тридцать лет назад — как-

то раз он показывал свои вьетнамские фотографии. Всѐ тот же взгляд — он нaзывaл это «быть на

страже». Та война давно закончилась, но священная война для Миконоса продолжалась.

— У тебя саке есть? — спросил он.

У меня не было, но в магазине по соседству, наверняка, продавали. Я уже не боялся пить

спиртное. Благодаря учению Миконоса каждый миг был упражнением — единением с Великой

— будь я трезв или пьян, на пляже или в баре, a ведь когда-то я гордился своей чистотой. Мы

провели вместе много времени, и я научился доверять его непристойным откровениям.

— Схожу в магазин, — предложил я.

Я купил столько саке, что был уверен — нам в жизни столько не выпить. Миконос научил

меня разогревать его на водяной бане. До сих пор мы с ним пили только пиво.

— Саке должно быть теплым, как женское запястье, — объяснял он.

Когда напиток согрелся до нужной темпеpатypы, Миконос поднял чашку и многозначительно

произнес:

— За Великую!

— За Великую, — ответил я.

— Может, пригласишь кого-ни6удь, выпьем саке в компании? — вдруг предложил он.

Я удивился — Миконос не отличался общительностью. Всѐ же я обзвонил нескольких caмых

лучших друзей — большинство из них интересовались духовными упражнениями и давно

хотели познакомиться c моим новым учителем. Сам я общался с ним уже почти год, и очень

волновался из-за его предстоящей встречи c Лемюэлем, Пако, Зельдой и Лейлой.

Мы c Миконосом уселись c чашками за кухонный стол и стали ждать.

— Твои друзья — они саке-то лю6ят вообще?

— C тобой выпьют, Миконос. — Если честно, то вряд ли кто-нибудь из них раньше

пробовал саке.

— Вот жалко мне, что большинство людей боится отpешиться от своего разума и тянуться к

тому, что выше, к любви, — сказал Миконос. — Сопротивляются любви, что есть силы. A ведь

наркотики, выпивка и секс — эти таинства расслабляют разум и помогают открыться Великой.

Правда, расслабив разум, они заодно могут из тебя задрота безмозглого сделать, это тоже бывает.

Всѐ зависит от того, открыт ли ты Великой или запутался в собственных порывах.

— За Великую! — поднял я чашку.

Миконос молча кивнул. Его лицо было серьезно. Когда он допивал до дна, я наливал ему еще.

Когда Миконос пил, я пил. Kогда он говорил, я слушал.

— Этот мир, это место, — кивнул Миконос за окно, — на самом деле никакое и не место

вовсе, В материальном смысле. Обман это всѐ, наебка. Всѐ, что ты видишь и чувствуешь,

происходит здесь, внутри комнаты.

Он посмотрел на меня — его глаза были бездонными — такими черными, такими глубокими.

Kогда он отвел взгляд, всѐ, что находилось вокруг, представилось мне ярким видением в

бескрайнем пространстве.

— Даже эти тела — твое, мое — даже они мерещатся нам внутри этой комнаты.

Миконос допил, я подлил ему, и мы выпили еще.

— Большинство людей застревает в комнате. Ну вот верится им, что они — материaльные

тела в материальной комнате, и хоть ты тресни. Понимаешь, да? Живут они свои жизни и

думают, что вот это это они видят — a больше и нет ничего. Пока не умирают. Тогда всѐ

исчезает, a их, огорошенных, заносит в другую комнату.

Мы снова выпили.

— A некоторые духовностью увлекаются. Перезанимаются всякими там дyxовными

упражнениями и начинают выходить наружу. И вот догадываются они, что никакой комнaты

никогда и не было. А всѐ то время, что им казалось, будто они тихо - мирно живут внутри свои

жизни, на самом-то деле они были снаружи! Они всегда были снаружи, парили в безграничном

пространстве сознания, но увлеклись тем, что творилось внутри. Погрязли в трагедии своих

маленьких жизней — вот и забыли o собственной необъятности.

Миконос выглянул в окно и помолчал.

— И тогда эти люди, духовные такие люди, — съязвил он, — начинают думать что комната

— это плохо, потому что она конечна, ограничена. И решают, что жить плохо. A получать

удовольствие — еще хуже. Ебля? Да вообще ни в какие ворота. Еcли после смерти комната

меняется, то чего рыпаться?

Он отпил саке и продолжал:

— Да, друг мой, большинство застряло внутри, посвятило свою жизнь мнимости,

изменчивому видению, которое рано или поздно оставит их с носом, и вот они прячут страх за

натянутыми улыбкaми и жалкой любовью. Или они рвутся наружу, раз и навсегда, хотят

домедитироваться до пустоты и домолиться до небес — или что еще они там считают

«хорошим» и «духовным», — чтобы бросить эти страдающие неудовлетворенные тела,

выбраться и навеки упокоиться там, снаружи.

Миконос допил сакс и поставил чашку на стол.

— По-моему, гораздо интереснее, — улыбнулся он, — быть одновременно и внутри и

снаружи.

Наконец я понял. Я пытaлся вырваться из комнаты c помощью духовных упражнений, искал

безопасности снаружи. Мне не хотелось быть уязвимым и полностью живым внутри, и всѐ же я,

стpанным образом, боялся окончательно порвать c комнатой, отказаться от жизни — работы,

друзей, желаний — боялся умереть для комнаты и навеки

остаться снаружи, боялся свободы. Боялся остаться — но и уйти тоже боялся.

— Пей саке, — сказал Миконос — и вдруг я ощутил Великую, живую, как всѐ вокруг, как

все мы, — и та же глубина была в его глазах. Эта комната, включая два наших тела, предстала

мне в бесконечной открытости, живая, как безграничная любовь.

— Да-a. Одновременно снаружи и внутри. Почему нет? A? Вот ты представь, что внутри

комнаты есть женское тело рядом c твоим собственным. C чего бы от такого отказываться? Ага?

— Я 6ы не отказался.

— Тебе кажется, что ты внутри, саке со мной попиваешь, — продолжал Миконос. — Но

ты всѐ равно чувствуешь мнимость комнаты, мнимость наших тел. Чтобы достичь свободы, не

обязательно выходить наружу. Ты уже свободен — скажем так, ты уже снаружи, — ты

свидетель всей мнимости, и одновременно твое тело мерещится тебе внутри — тело, которое

чувствует, думает, ебаться хочет и тэ-дэ, так?

— Да.

— А вот теперь скажи, есть ли способ скоротать время внутри лучше, чем приветствовать

мнимость любовью? Чем дарить любовь другим? Чем ярость объятий, в конце концов? Быть

снаружи, свободным, — a любить внутри, телом любить? A? Или ты чего-нибудь другого

хочешь?

— Нет.

— Вот и правильно, по-другому и быть не может. Забудешь, что ты снаружи — и опаньки:

ты уже погряз в жизни и ищешь свободы внутри, хотя в комнате-то и не бывает свободы. А ты

уже застрял внутри, и не избежать тебе ни боли, ни наслаждений, ни смерти. Даже если всѐ вроде

бы нормально, всѐ равно ты весь на нервах, потому что в любой момент может случиться какая-

нибудь херня, a уж умрешь ты в любом случае, не сомневайся.

Миконос сделал небольшую паузу и глотнул из чашки.

— C другой стороны, если ты уже повидал смерть или там духовности какой-нибудь

нахватался, то захочешь оказаться снаружи, в пустом мире, в стороне от этого круговорота боли

и наслаждений. Но для этого придется завязать c дамочками, правильно? Потому что они тебя

каждый раз обратно затягивают, понимаешь — нет?

— Бог или женщины — тpaдиционный выбоp так нaзываемого духовного мужчины, так-то

вот. Только выбирать незачем. Женщина — это Бог, ебля — тоже Бог, всѐ на свете — это Бог и

Бог превыше всего, да. Вот тебе мой совет: прими женщину в объятья, не бойся ее, люби без

остатка, но никогда не забывай, что ты снаружи комнаты, всегда снаружи. Между прочим, этого

женщины и хотят. Чувствовать тебя внутри, целиком и полностью с ними, — и совершенно

свободным, без страха взирающим на жизнь. Им хочется чувствовать, что ты полностью

пробудился снаружи, даже когда ты их к койке прижимаешь. Ага?

— Да, я понимаю.

— Хорошо. И помни, никто не хочет свободы. По крайней мере, всерьез. Никто не рвется

открыться в любви. Вот почему я всегда на страже. Наливай!

Когда я встал, чтобы согреть еще саке, пришла Зельда.

— Привет, моя милая, — сказал ей Миконос, хотя они никогда прежде не виделись.

— Привет, — ответила она.

— Миконос, это Зельда, — сказал я. Миконос осмотрел ее c головы до ног и c улыбкой

кивнул.

— Да, — произнес он, — понятно, что будет сегодня. Милая моя, хочешь саке?

— Конечно.

Саке как раз согрелось, и я налил три чашки.

— Тогда выпьем, — Миконос поднял чашку. — За Великую.

Мы c Зельдой присоединились к тосту и пили вместе до прихода Лемюэля, Пако и Лейлы. С

ними пришли Димитрий со своей подругой Мишель и новая девушка Пако, Эрин. Мы

перебрались из кухни в гостинyю, немного послушали музыку и потанцевали,

a потом расселись на двух диванах и стали слушать разглагольствования Миконоса.

— Эрин, — сказал он, — ты очень красивая. Пако тебя как следует любит?

— То есть? — не поняла Эрин.

— Говорю, Пако лю-у-убит тебя?

— Да, кажется.

— Пaко? — произнес Миконос..

— Что?

— Ты любишь эту женщину?

— Да, наверно.

— Угу. Так я и думал. Она красивая, Пако.

— Знаю.

— По-моему, Пако хочет еще саке, — рассмеялся Миконос.

Я начал гадать, не зря ли я позвал друзей. B особенности Пако, он иногда бывaл очень резким.

Но Миконоса, похоже, всѐ устраивало. Он смеялся, пил, покачивался из стороны в сторону.

— Пако, можно еще спросить?

— Давай.

— Ты когда-нибудь любил женщину? На самом деле, то есть по-настоящему?

— По-моему, да. Не понимаю, к чему ты это.

— Значит, не любил, — заключил Миконос. — Мне кажется, нам надо еще потанцевать.

— Нет, подожди. Что ты мне тут всякие вопросы задаешь? По-твоему, я не люблю

Эрин?

Миконос со свистом вздохнул.

— Нако, друг мой, a сaм-то ты что чувствуешь, прямо сейчас, сердцем твоим?

— Не знаю. Ничего особенного.

— Твои друзья когда-нибудь умрyт. И ты тоже умрешь. Эрин умpет.

Эрин заерзала на диване и придвинулась поближе к Пако. В ее глазах заблестели слезы. Она

положила голову ему на колени, обняв за талию.

— Она прекрасная, прекрасная женщина, Пако, — сказал Миконос. — Она хочет

почувствовать твое сердце. Мы все хотим почувствовать твое сердце.

— A может, я этого не хочу.

— Иди в жопу, Пако, — тихо ответил Миконос.

Воцарилась тишина.

— У нее классные сиськи, — внезапно ляпнyл Димитрий c пьяной улыбкой, глядя на Эрин, y

которой под тонкой тканью футболки проступали два идеально очeрченных соска.

— Ого! Еще какие! — поддакнул Миконос, явно обрадованный выходкой Димитрия.

— Эрин, ты не покажешь Димитрию свою грудь?

— Конечно, покажу, — к моему удивлению ответила Эрин. Она стянула футболку — под

ней не было бюстгальтера, — и ее соски рaдостно подпрыгнули.

— Вот видишь, Пако, a ты не хочешь отдать ей свое сердце, — покачал головой Миконос и

повернулся ко мне:

— Почему ты до сих пор одет?

Я разделся и снова сел на диван.

— Ну ты и обезьяна, — хмыкнул Миконос, покосившись на мои волосатые ноги.

— Миконос, а ты почему всѐ еще е в одежде? — поинтересовaлась Лейла.

— Потому, что никто меня до сих пор не раздел!

Лейла стянула c Миконоcа майку c шортами и разделась сама. Лемюэль, Зельда, Димитрий и

Мишель последовали ее пpимеру. Один Пако остался в одежде.

— Ну что, мы счастливы, что собрались? — спросил Миконос.

— Да, — ответили все.

— Есть тут кто-нибудь, кто боится наслаждений?

— Не я, — ответила Лейла, пощекотав Миконосу живот. До этого мы пили не один час, и

теперь были уже довольно пьяные.

— Да ну? — поднял бpовь Миконос. — Много ли наслаждений испытaло это твое

пухленькое тело?

Лейла, смеясь, раздвинула ноги, и начала гладить свои бедра, — она сидела прямо напротив

Миконоса. Она ласкала свою киску, облизывала гyбы, немного сползла так, что едва держалась

на диванной подушке.

— Да-a. Эти тела живут такой краткий срок, но способны испытывать великое наслаждение

и боль. Покажи мне, ма. Покажи свое наслаждение. Лейла и без того уже возбудилась. Ее глаза

были закрыты, она начала постанывать, тянуться бедрами

и рукам.

Пако встал и вышел из комнаты.

— Да-a. A теперь, Лейла, дорогая моя, можешь ли ты втянуть наслаждение в самое сердце?

A-a? Можешь ли ты открыть сердце так же широко, как сейчас свою киску открыла? Вдохни

еблю до самого сердца. Пусть всѐ твое тело, и сердце, превратится в одну большую пизду.

Раскрытyю настежь. Покажи нам, покажи, как блаженство любви наполняет твое тело!

Лейла вся горела от удовольствия — y нее покраснели лицо и грудь. B полузабытьи она

беззвучно повторяла «секс», «пизда» снова и снова — и ласкала себя всѐ c большим

неистовством.

Пако на кухне гремел дверцами шкафчиков. Все остальные смотрели на Лейлу.

— Открой глаза, Лейла. Посмотри на Зельду, — сказал Миконос. — Покажи ей, что твое

тело oткрыто настежь. Покажи свое удовольствие. Пусть все увидят, что твое тело трахнуто

настежь Богом, живым, как любовь!

Лейла открыла глаза и встретилась глазами Зельдой. Та застенчиво улыбнулась. Лейла

смотрела на нас, переводила взгляд c одного на другого, лаская себя, приоткрыв рот. «Пизда»,

— прошептала она, продолжал тереться об собственную руку.

— Да-a, пизда. Огромная, Как сама любовь, - подтвердил Миконос. — Пако! — крикнул он,

не сводя глаз c Лейлы, — Ты куда подевался?

— Я ищу, что бы поесть, — отозвался Пако.

— Ты когда-нибудь видел, чтобы женщина открылась настежь, как любовь? Лейла

откpываeтся перед нами, огромная, как вселенная, Пако, женщина показывает свое сердце и сияет

пиздой, как божественным светом!

— Мне некогда, — донесся c кухни голос Пако. Зельда пересела к Лейле и принялась

обнимать ее, целовать шею и грудь.

— Женщины прекрасны, скажете — нет? — сказал Миконос.

— Конечно! — с жаром ответил Димитрий, едва не выпрыгнув из кресла.

— Разумеется, женщины прекрасны, — согласился Лемюэль.

— Люблю женщин, — кивнула Мишель, подруга Димитрия.

Мы вдруг поняли, что Эрин больше нет в гостиной. Я отправился ее искать, заглянул в

ванную, в спальни, и, наконец, нашел на кухне — они с Пако сидели на столе и разговаривали.

— Не знаю, что ты от меня хочешь.

— Тебя и только тебя, Пако.

— Я y тебя и так есть.

— Если бы.

— Что y вас случилось? — вмешался я.

— У нас личный разговор. Нам надо побыть наедине. Эрин отвернулась в сторону. Пако

скрежетал зубами, у него вздулись вены на шее.

— Ладно, я к вам потом зайду, — сказал я и вернулся к остальным.

Лейла, закрыв глаза, водила руками по бедрам. Зельда целовала, ласкала ее Грудь. Мишель и

Димитрий покачивались в медленном танце. Лемюэль пил саке и улыбaлся.

Я сел, и Миконос сказал мне:

— Смотри, вот они мы. Чудесный вечер. Танцуем, наслаждаемся жизнью в наших телах.

Воздух теплый и влажный. Но мы могли бы быть в пустыне, — он пригвоздил меня взглядом. —

Представь: Кругом так сухо, что в горле першит. Жестокий пустынный ветер. Мы одни. Куда

хватает глаз — ни людей, ни животных, ни растений. Чувствуешь это так же, как и комнату, в

которой мы сейчас?

Я чувствовал. Миконос умел создавать словами удивительно красочные картины.

— Или мы на поле битвы. Вокруг нас трупы, повсюду. Кто-то c ножом в руках

приближается к тебе. A? Почувствуй это.

Миконос щелкал каналами в телевизоре нашего разума, и внутри комнаты менялась

картинка. Мы были в центре событий, и мы были зрителями, а канaлы всѐ переключались c

одного на другой.

— Когда умираешь, тебя сразу засасывает та комната, которая тебе нужна. Время неизменно

только внутри. Снаружи девятнадцатый век никому не обязан идти перед двадцатым. Каждое

место, каждое время происходит здесь и сейчас, можно возродиться в любом месте и времени,

где пожелаешь, — за что уцепишься. Посмотри на комнату, в которой мы сейчас.

Я огляделся. Димитрий и Мишель страстно целовались, медленно покачиваясь в танце. Зельда

c Лейлой c тихим смехом ласкали друг друга. Лемюэль продолжал пить и наблюдать за

остaльными. Миконос начал поглаживать собственный член.

— Большая часть людей навсегда остаются подростками, и хотят быть желанными,

любимыми. Вся эта комната, весь этот человечий мир крутится вокруг секса. После смерти, если

тебя всѐ еще интересует, привлекает секс, ты — чпок! — и снова здесь. Вы, люди, населяете эту

комнату. Хотя можете жить в любой. Даже сейчас Можете попасть в любую - надо только

потренироваться. Хоть в золотую, где кругом огни сияют. Можно в пустую попасть, где нет

ничего. Так многие делают. Медитируют годами, скачут по pазным комнатам — по другим

мирам.

Миконос многозначительно посмотрел на свою пустую чашку, и я подлил ему саке. Он выпил,

осмотрелся, но не переставал гладить свой член.

— Много есть всяких мест, куда можно попасть. Но это всѐ комнаты, и только-то. Есть

жутковатые местечки, довольно приятные тоже есть. И в жизни, и в смерти вы будете сновать по

комнатам, как сны. Большинство людей и знать-то не знает, что они внутри комнаты. Живут

свои жизни, как будто они к чему-то ведут. На сaмом-то деле это просто картинки — одна за

другой — все одинаковые, все жуткие, так-то вот. Все они разочаpовывают. Кто-то догадывается,

что что-то не так, что они в комнате, и что можно оказаться где-нибудь в другой. Вот они и лезут

из колеи, только бы выбраться куда получше — медитируют, колются, молятся, чтобы после

смерти попасть в другую комнату, понебеснее.

Миконос покосился на мою промежность и отвел глаза. Он хотел, чтобы я последовал его

примеру. Мне было неловко, но я начал мастурбировать.

— Koгдa ты находишься одновременно внутри и снаружи, всѐ выглядит по-другому, a? Мы

тут сидим — a кругом красивые женщины, влюбленные танцуют, и мы пьяны, возбуждены... и

одновременно ты чувствуешь комнату. Ага? Чувствуешь видимость. Само время и то тут

мнимое. Вот это чудо, скажешь — нет? Ты снаружи, ты совершенно свободен, картинки

сменяются, и одновременно ты весь внутри, a? B комнате со стояком — понимаешь меня? Без

страха. Не чуть-чуть внутри, когда ты не хочешь страданий, хочешь вырваться. Целиком u

полностью внутри. Настолько внутри, что ты и есть комната! Ты — это стены, ты — это пол, ты

— каждое тело, и твой торчок — тоже ты! Всѐ это тебе кажется, но ты не боишься этим быть!

Мурашки бежали y меня по спине. Вся комната сделалась мной, зыбкая, Как сон или фильм.

Но я был не снаружи, не внутри — я был всем.

— Понимаешь теперь, что такое секс? Ничего не хотеть, ни за что не держаться, ни к чему не

рваться. И всѐ время стоять торчком, трахать всѐ вокруг, открытый, как любовь, нести свет в эту

комнату, в это место, в своих женщин и друзей, бесстрашно, не желая победы, не боясь

поражения. Живой, как свет, до самой пиписьки твоей! Война уже выиграна, любовная сила и без

того уже наполняет всѐ вокруг, всего тебя, и всѐ-таки священная война продолжается в каждой

комнате, поэтому я на страже. Не знаю. Я псих, наверно.

Миконос сделал еще глоток и оглядел комнату.

— Тебе нечего бояться. Ты уже умер. Мы уже на том свете, — он улыбнyлся и снова взялся

за член.

— Почему всѐ так? — спросил он и не стал дожидаться ответа. — Кто его знает. Я и сам не

понимаю. Вот такая загадочная штука эта любовь, ага?

Миконос снова огляделся и c улыбкой покачал головой.

— Смотри, как Лейла ласкает себя. Она заблудилась в комнате собственной чувственности.

Димитрий танцует со своей невестой. Каждое тело — часть Великой, живое, как любовь. И всѐ

равно каждое тело превратится в дерьмо. Всех нас в конце концов закопают на кладбище, так-то.

Если 6ы люди и в самом реле понимали, куда ведет их жизнь, то поубивaли бы себя в отчаянии,

или дотрахались бы до смерти, или c ума бы посходили — или поняли бы, что в комнате их

ничто не держит. Но в другую комнату тоже незачем бежать, а все эти религиозные фанатики —

придурки. Уже сейчас, когда комната мерещится вокруг, какая бы это ни была комната — будь

то сейчас, во сне, после смерти — a ведь мы даже не знаем, в какой комнате мы сейчас, ага?

Может, это всѐ нам уже после смерти кажется, так-то вот. Может даже, это очень

правдоподобный сон, и мы еще проснемся. B общем, сейчас ты чувствуешь ее, как себя,

огpoмным пространством сознания, в котором нам мерещится комната, чем бы она ни была. Ты

уже свободен, открыт, безгpаничен — для этого больше ничего не надо знать, не надо больше ни

одного мгновения ни в этой, ни в других комнатах. Ты хоть понял, o чем я тут, недоумок?

— Да, — ответил я.

— Да, понял. Но ты посмотри на Димитрия. Он даже не в этой комнате сейчас, это ты

понимаешь? Это не тайное учение. Оно просто закрытое. Кажется, что мы в одной комнате — но

ты посмотри вокруг. Никто, кроме тебя, меня не слышит.

Зельда и Лейла были полностью увлечены игрой, к ним приcоединился Лемюэль — он гладил

их разгоряченные тела. Димитрий и Мишель танцевали, целовались, обнимались, как

новобрачные.

— Градусник-то свой не отпускай, обезьян волосатый, — прикрикнул Миконос. — смотри по

сторонам. Почувствуй комнату. Вдохни ее в себя, вдохни всю видимость. Это живое видение.

Это она. Не беги от нее. Не ищи спасения. Его не бывает. Или ты живой, как ебля, полностью

погруженный в нее, даже если стоишь свободно — или ты потерялся в ней и сам себя в жопу

загнал. Как ни крути, тело-то твое принадлежит ей, это ее пища. Она сожрет тебя, как пожирается

всѐ на свете, чтобы превратиться во что-нибудь другое. Ты чувствуешь, вот прямо сейчас, что ты

снаружи, хоть y тебя и стоит?

— Да.

— Хорошо. A больше и нет ничего. Бог. Он и Она, вот и всѐ. А ее всегда двое, и всегда

кажется, что есть выбор. Ну знаешь, что-то лучше, что-то хуже. Плохое и хорошее. Удовольствие

и боль. Поверишь в это — тут ты ей и попался. Выбора нет, никакого выбора, потому что внутри

тебя засела и мерещится она тебе прямо изнутри, понял? Ты, друг мой, уже свободен, хоть она и

танцyет вокруг. Главное — не терять ее, быть ей. И это не упражнение, a просто жизнь - надо

признавать ее, потому что ты и есть она. Расслабься, прочувствуй каждую ее частицу, вдохни ее,

люби ее — люби, как она, всем телом, включая твой торчок, — люби, чем бы она тебе не

померещилась.

Внезапно всѐ происходящее показалось мне обычной третьеразрядной групповухой.

Женщины были не так уж и прекрасны. У Зельды безжизненно висела грудь. Лейла играла на

публику. Димитрий и Мишель полностью погрузились в собственный мир. Лемюэль был пьяни

возбужден — ему оказалось в новинку такое обилие голой плоти. На кухне ссорились Пако и

Эрин. Поначалу было интересно, теперь же стало скучно.

Но после слов Миконоса всѐ превратилось в видение. Всѐ вокруг, весь мнимый мир, был тем,

что она хотела показать. Голос Миконоса снова и снова напоминал: кто, что и где всѐ — это

видимость, мнимость. Даже мебель, даже воздух казались живыми.

Я не просто смотрел на комнату, я был живым, был всем сущим, я признавал Великую,

открывшуюся во всех разновидностях любви. Я не просто был снаружи, я был полностью

внутри, открытый, как комната, как стоящий член.

— Да, продолжал Миконос, — Бог — это ебля. Я тебе уже говорил. Ну и чего, сказки мне,

бояться инкарнаций? Твое тело мерещится внутри комнаты, и в то же время ты — свободное

сознание снаружи. Забудь обо всем. Захоти, чтобы всѐ исчезало и появлялось в любви. Ага? Ну

как, потянешь ты такую свободу? Хочешь ли ты быть открытым настежь, живым как всѐ, что

приходит и уходит, даже если тебе больше вообще ничего не кажется? Откройся сейчас, открой

всѐ свое тело, всю комнату, как любовь, до самого твоего торчка, до cамых ногтей на ногах!

Впустив себя божественную силу любви, прими ее разумом, сердцем, хуем, всем телом!

Откройся, пусть в тебя ворвется сила любви, она наполнит тебя, как вода, пусть захлестнет эту

комнату. Будь живым, безграничным, как любовь. A? Или ты хочешь так скукожить свое сердце,

что придется со всем воевать — c работой, с женщинами, со всеми мнимыми проблемами?

Хочешь быть засранцем, как Пако?

B этот сaмый момент вернулся Пако c побитым видом.

— Как дела? — спросил я.

— Дерьмово, как всегда.

— Пако, y тебя стоит? — вмешался Миконос.

— Что?

— У тебя есть э-рек-цьи-я? — «эрекция» Миконос выговорил старательно, как иностpанное

слово.

— Что за идиотизм? — Пако только теперь заметил, что мы мастурбировали.

— Друг мой, — заявил Миконос, — садись, выпей с нами саке.

Я разлил по чашкам остатки саке. Пако уставился в пол.

— Тебе что-то не нравится? — поинтересовался Миконос.

Пако не ответил.

— Пако, тебе нравится ходить одетым, когда все танцуют голышом, показывают себя миру,

счастливые и cвободные, как воплощения любви?

— Мне наплевать.

— Пако, посмотри на своих друзей.

Пако обвел глазами комнату, посмотрел, на нас c Миконосом — мы продолжали

мастурбировать и c отвращением покачал головой.

— Пако, ты мастурбируешь? — спросил Миконос.

— Иногда.

— Чего тогда стесняешься?

— Я не стесняюсь, просто не хочу делать это на людях.

— Мы не на людях, Пако. Мы среди друзей.

— Ну и среди друзей не хочу.

— Почему?

— Потому что это личное.

— Да, Пако, для большинства людей. Они прячутся по своим комнатам, и предаются тaйным

наслаждениям, а их жизни проходят в неизмеримых страданиях. Но среди друзей-то, среди

любимых, почему не поделиться радостью? Зачем скрывать наслаждение? A? Для чего скрывать

телесные удовольствия?

Пако не ответил.

— И если ты не боишься показать свое наслаждение, если ты не боишься ощутить

наслаждение телом без стаха, без вины, тогда, может быть, ты даже сможешь чуть-чуть

приоткрыть свое сердце и сверкнуть для нас своей любовью, хоть чуть-чуть. Член — он из сердца

растет, так-то. Дрочи и вдыхай любовь до самого сердца, всем телом вдыхай. Дpочи, Пако, и

открой себя Богу. Пусть в тебя хлынет вся сила любви и распахнет твое сердце, твое нутро, пусть

она оживит твои причиндалы. Когда твой разум открыт, так что тебя захлестывает любовь, когда

ты принимаешь ее в самое сердце, как пизда, распахнутая божественным хуем, тогда ты без

страха можешь быть любовью, показывать любовь и отдавать любовь. A иначе секс — это только

струйка энергии в нервной системе, и он нужен только, чтобы освобождать средний класс от

нервозности.

— Но я же сейчас не возбужден, — объяснил Пако.

— Ну еще бы. Да y тебя вся трудная клетка сдавлена. Всѐ нутро перекорячено. Челюсти

сведены. Как в тебя любовь-то войдет, если ты сжался весь, как кулак прямо? Танцуй, Пако.

Вставай, танцуй. Открой свое тело и дыши. Почувствуй, как Великая открывает эти уродливые

тела из умирающей плоти, как она живет в них. Это просто тела, Пако. Может, им удастся

прожить ещѐе несколько лет, но они всѐ равно просто тела, тела, сделанные из мяса, если ты не

расслабишься и не ощутишь в себе Великую, если ты не отдашься и не вдохнешь Великую до

самого сердца, до самого нyтpа, до самого торчка твоего. Тогда твое тело сможет раскрыться,

тогда оно станет живой силой любви. А женщина твоя, Пако? Только этого она от тебя и хочет.

Говорить c ней можешь, сколько влезет, но пока ты ее до самого Бога не дотpахаешь, пока

собственным дыханием не заставишь ее открыться, она будет вечнo ныть по любому поводу.

Миконос встал и начал стpaнный танец, если это вообще можно так назвать. Он не сходил c

места, махал руками, скалился и покачивался из стороны в сторону. Я за всю жизнь не встречал

такого плохого танцора, как Миконос. И всѐ же что-то в этом зрелище вызывaло улыбку и

заставляло открыть сердце. Димитрий сделал музыку погромче. Я прекратил мастурбировать и

откинулся на диване — расслаблялся, дышaл, открывался, как учил Миконос.

— Лемюэль! — крикнул Микоос, едва заглушая музыку, заметив, что Лейла взялась за его член.

— Скажи нам, если кончишь!

Лемюэль улыбнулся. Зельда массировала ему виски, Лейла сжимала его пенис.

Из кухни появилась Эрин, осмотрелась и, раздевшись, легла на диван, положив голову на мои

голые колени. Мне захотелось потрогать ее грудь, но Пако сидел совсем рядом, a ему и без того

было плохо. Поэтому я просто сидел неподвижно и смотрел, как остaльные танцуют и услаждают

друг друга.

Внезапно раздался стук в дверь.

Миконос покосился на меня — я уже было собрался пойти узнать, кто пришел, как дверь

распахнулась, и вошла Адриен.

Она была приятельницей домовладельца, мы c ней были едва знакомы — виделись раз или

два. Адриен вошла в гостиную и осмотрелась.

— Похоже, у вас тут вечеринка, — заметила она.

Я удивился, до чего она была невозмутимой. Адриен села на стул неподалеку от Лэйлы,

которая всѐ еще занималась Лемюэлем.

— Ты в хорошем настроении, моя дорогая? — спросил Миконос, всѐ еще танцуя. Насколько

мне было известно, Миконос не имел понятия, кто она такая и зачем пришла.

— По-моему, сейчас оно улучшится, — ответила Адриен.

— Пако, раз ты единственный, кто до сих пор не танцует. Потанцуй c нашей прекрасной

гостьей. Как тебя зовут, кстати? — поинтересовался Миконос.

— Адриен.

— Пако, позаботься, чтобы Адриен не скучала. Пако неохотно поднялся, взял ее за руку и

они принялись танцевать как были, в одежде.

— Адриен, y тебя очень большие груди, — прогорланил Миконос c другого Конца гостиной.

Адриен ему улыбнулась. Я ушам своим не верил, a ей, кажется, понравилось.

— Не хочешь снять рубашку и показать их нам? — продолжал Миконос.

— Спасибо, мне и так хорошо, — ответила Адриен.

— Kонечно, моя дорогая, — ответил он и протанцевал к Димитрию и Мишель, которые

обнимались в углу.

Эрин взяла мою руку и положила себе на живот. Она хотела, чтобы я трогал ее, но мне было

неудобно перед Пако. Другой рукой я погладил ее по голове. Эрин тихо заплакала.

Ее нагое тело, голова на моих коленях, трогательные слезы — я хотел любить ее, касаться всем

телом. Я никогда не изменял своей партнерше. Уже больше десяти лет я сохранял верность

Джии, и считал, что мы останемся вместе на всю жизнь. y меня никогда не было любовницы или

даже мимолетного увлечения. Я ни разу не уходил в загул. Но сейчас, когда передо мной лежала

нагая, плачущая женщина, когда ее светлые волосы разметались по моим коленям, когда по ее

щекам струились слезы, я хотел, я очень хотел к ней прикоснуться.

Я не видел Джию уже несколько недель. В тот самый день она должна была вернуться из

отпуска, могла появиться в любой момент. Эрин положила руку на мою, всѐ еще покоившуюся

на ее животе. От моих пальцев до ее тонких лобковых волосков было всего несколько

сантиметров. Эрин повернулась ко мне и уткнулась мокрым от слез лицом в мой живот. Даже так

я почувствовал, какие у нее нежные гyбы.

— И внутри и снаружи одновременно! — кричал Миконос, продолжая танцевать.

Пaко, танцевавший с Адриен, Немножко расслабился

— Ой, фу! — вскрикнула Лейла — Лемюэль кончил ей прямо в руку.

— Лемюэль, ты должен был сказать, что кончаешь! — возмутился Миконос.

— Я же не знал что кончу. Так вышло.

— Приятно было?

— Да, здорово.

— Мы хотели разделить c тобой удовольствие, Лемюэль. Хотели почувствовать — вместе c

тобой. B другой раз скажи. Так прямо и кричи: «Я кончаю! Я кончаю!»

— Ладно, я попробую, — кивнул Лемюэль.

— A c тобой что, Лейла? У тебя aллергия, что ли, на сперму?

— Я просто от неожиданности. Теперь я вся мокрая и липкая — что с этим делать?

— Что хочешь! — заявил Миконос.

Лейла ушла на кухню. Лемюэль разлегся на диване c рассеянной улыбкой. Зельда

присоединилась к танцевавшим Миконосу, Мишель и Димитрию.

Я начал нерешительно глaдить Эрин — живот, ее бедра, колени — она целовала мой живот.

Мишель и Зельда теперь танцевали c Миконосом, Димитрий танцевал один. Мишель начала

трогать Миконоса между ног. Зельда обняла его сзади, так что он оказался между двумя

женщинами, и гладила его грудь, a Мишель держала за пенис. Димитрий всѐ видел и танцевал

уже c меньшим энтузиазмом. Наконец он угрюмо опустился на диван.

Миконос продолжал танцевать. Похоже, Мишель и Зельда его не особо заботили, хотя он не

возражал. Танец Мишель становился всѐ сексуальнее, живее, грубее. Она начала сжимать его

член.

Внезапно Лемюэль вскочил и убежал в туалет.

— Проверь, как он там, — попросил меня Миконос.

Когда я нашел Лемюэля, он лежал на полу, обнимая унитаз, весь измазанный блевотиной.

Лемюэль вяло улыбнулся, но открыть глаза не рискнул:

— Кажется, я перебрал.

— Да, я принесу тебе воды.

Я принес Аемюэлю стакан воды и рассказал обо всем Миконосу.

— A, да-a. Значит, Лемюэль решил навестить Шейкер-Хайтс, — ответил он, имея в виду

городок в Огайо, где мы c Лемюэлем родились и выросли. Мы были лучшими друзьями.

— Он не умеет отдышаться, — объяснил Миконос. — Кончил разок Лейле на руку, и сразу

же в Фейкер-Хайтс отправился.

Я не совсем понял, при чем тут Шейкер-Хайтс, но догaдывaлся, что имеет в виду Миконос.

— Если ты хочешь секса, выпивки, открытости, то надо знать, как вдохнуть в себя силу. B

спирте есть сила, и если ее в себя не вбирать, то она должна как-то выйти, ага? Большинство

людей что? Они вместят в себя вот столько удовольствия, вот столечко жизненной силы — и

бац! — лопаются. Твой друг должен учиться дышать силой, пропускать ее через себя, не то всю

жизнь в Шейкер-Хайтс проведет. Расти ему надо, вот что, расти и учиться любить, не разрушая

жизненных циклов в собственном теле. Жизнь не в том, чтобы возбуждать себя, пока не

извергнешься, пока не выплеснешь всю силу членом, или ртом, или разумом. Жизнь в том, чтобы

откpываться, как любовь, жизнь не просто в твоем теле заключается, не только в комнате, жизнь

— это весь цикл, от начала до конца, и всѐ, что посередине тоже, понимаешь меня?

— A-ай! — завизжала Мишель. Она закружилась, заплясала, как безумная, и наконец упала

на колени и взяла член Миконоса в рот.

— Хуй любишь? — спросил Миконос.

Она подняла на него глаза и кивнула.

— Всегда любила?

Мишель снова кивнула.

— Да-а. Мишель боготворит хуй. Не чей-то там, конкретный. Просто хуй. Мишель —

хуепоклонница. Смотрите, как она открылась, смотрите внимательно.

Мишель больше не было. Он сосала, стонала, слюна стекала по ее щекам, по ее шее. Ее глаза

закатились. Ей было всѐ мало. Зельда отпyстила Миконоса и стала танцевать, глядя на них, глядя

на обезумевшую Мишель.

— Лейле нравится, когда мужчина рядом, когда он кончает, — сказал Миконос. Но вот

Мишель — другое дело. Посмотрите на нее. Хуепоклонница, ага? Это совсем другое дело.

— Почему Лемюэль обнимается c унитазом? — спросила Лейла, которая только что

вернулась из кухни и уселась рядом c Димитрием смотреть на Мишель.

— Его вырвaло, — ответил я.

Внезапно Димитрий встал и вышел из комнаты. Я не понял куда, в другую комнату или он

совсем ушел.

— Некоторые женщины — это жены, — сказал Миконос, опустившись на диван. Мишель

подползла к нему и снова яростно принялась за свое. Казалось, она не замечала, что мы на нее

смотрим. Миконос покачал головой и c улыбкой продолжал:

— Понимаете, эти женщины ищут себе мужчину, чтобы его любить. Хуй для них — часть

мужчины, любимого мужчины, c которым они открываются Богу. A еще есть женщины, вот как

Мишель, — это хуепоклонницы. Тут совсем другая штука. Они хотят принять хуй в себя. Такой у

них способ открываться Великой, полностью отдаваться Великой, так что они теряются в

самоотречении, настолько они отдают себя, отдаются служению хую — не какому-то там

мужчине, не мужу, не приятелю, а просто хую. Жены — эти не умеют притворяться, что их

интересует хуй — разве что мужнин, но не вообще. A такие, как Мишель, могут и полюбить

мужчину, но никогда не перестанут поклоняться хую. И нечего превращать женщину в то, чем

она не может быть.

Миконос заговорил c Мишель, которая всѐ еще ненасытно заглатывала его пенис:

— Да-а. Откройся настежь. Прими его до самого сердца, ма. Откройся так широко, чтобы

Великая взорвала твое тело. Прими его, откройся, как ты всегда хотела.

Комната наполнилась бешеной энергией. Это был не просто орaльный секс, это походило на

религиозное откровение. Воздух сделался гyстым, как будто волна наслаждений накрыла нас c

головой. Внезапно я ощутил себя снаружи, как и учил Миконос, воспринимая комнату и всех

внутри как красочное видение, наполненное любовной негой, и одновременно я оставался

внутри, в собственном теле. По лицу Мишель катились слезы — она былa почтив религиозном

экстазе. Она полностью погрузилась в свой ритуал, в упоение, как и мы все.

Эрин тяжело дышaла, ее горестные слезы сменились слезами счастья. Она, смеясь, поднялась c

моих коленей и подняла руки, распростерла их, раскрыла ладони, переполненная экстазом,

разрывавшим нас изнутри. Ее ноги дрожали, рот был приоткрыт, голова откинулась, ладони

открылись силой любви.

Даже Пако ощутил это. Он развел руки в стороны — его дыхaние сделалось глубже — он

заплакал.

Лейла наклонилась, чтобы рассмотреть всѐ получше — ее лицо было напряжено, видимо, от

зависти.

Мое тело было переполнено силой, той же густой, вязкой силой, которая переполняла комнату,

которая былa комнатой. Я дышал всѐ глубже, y меня будто вырос живот — переполненный

любовной силой, переполненный комнатой. Мои руки и ноги, дрожащие от невероятной силы,

— и всѐ тело живое, открытое.

И при этом я чувствовал себя в стороне. Огромная пустота, пустее пустоты, наполненная, как

и эта мнимая комната, густая, как любовь, и нетронутая, не расколотая мнимостью. Мой разум,

мое тело, разорванные любовью, и рядом что-то неизменное, незыблемое, несокрушимое.

— В шестидесятых я бывала на похожих вечеринках, — сказала Адриен.

— Шестидесятые, моя дорогая, — сказал Миконос, нaд которым продолжала трудиться

Мишель, — Освобождались от социaльных условностей. A мы освобождаемся от всех

условностей, как и всѐ. Вот ты можешь открыть свое сердце, свое тело так, что больше нечего

будет открывать, a? Готова ли ты дарить любовь — не обязательно, как Мишель, а по-своему, —

отдаваться полностью, без остатка, и всѐ же быть живой, как всѐ вокруг? Готова ли ты отдать

себя, как любовнику, отдать свое дыхание, свое тело, разум, отдать всю себя, — распахнуться

настежь, чтобы в тебя вторглась Великая, чтобы Великая разъебала тебя настежь, чтобы ты стала

живой, как любовь, — a ты и есть любовь — оживленная Великой, которая притворилась этим

миром, этими телами, самим пространством. A?

— Не думаю, — ответила Адриен.

— Вот поэтому ты и не понимаешь. Пока ты не хочешь стать одержимой любовью, ты

просто женщина c огромными сиськами, которая наслаждается жизнью, случайно оказавшись в

странной компании.

— Я и в самом деле наслаждаюсь, правда. C вами очень интересно.

Пако обнял Эрин.

Правильно, Пако, — обрадовался Миконос. Пусть твое сердце разобьется.

Пако затрясло, он paзpыдaлся.

Вернулся Лемюэль, с всклокоченными волосами, красными глазами, но c улыбкой:

— Я что-ни6удь пропустил?

Никто не ответил.

( г л а в а 3 )

н а п е р с т о к

На следующий день я проспал до обеда. Ночь была долгой. Джия — ее рейс задержался — приехала

поздно и присоединилась к нам. Мы танцевали, слушали Миконоса и плакали в упоении. Воздух был

наэлектpизован блаженством и открытостью. Расходиться мы начали ближе к рассвету.

Лейла ушла в гостевую спальню вместе c Миконосом. Пако и Эрин заняли другую. Димитрий так

и не вернулся — Мишель оправилась домой одна, как и Адриен. Мы c Джией засыпали, когда к нам

постучалась Зельда.

— B кустах на улице кто-то прячется, я слышала шорох.

Я накинул халат и обошел вокруг дома, но никого не нашел.

Зельда понуро сидела на нашей кровати.

— Если хочешь, оставайся здесь, c нами, — сказал я. Джия не возражала, а Зельда, кажется,

обрадовалась.

Я выключил свет, и мы легли в кровать. Никогдапрежде в нашей постели не было другой

женщины, вскоре Джия, всѐ еще возбужденная после бурного вечера, начала лaскать мой член и

целоваться. Я не мог расслабиться, потому что рядом лежала Зельда. Джия залезла под одеяло и

принялась лизать мой пенис. Я повернулся и встретился глазами с Зельдой — она смотрела мне

прямо в глаза. Джия сбросила одеяло на пол — я остался совсем голый — и вернулась к своему

занятию. Она потянулась к Зельде и положила ее руку мне на мошонку — Зельда придвинулась к

нам и сжала основание моего члена, Джия взяла его в рот.

Я невероятно возбудился. Джия, предлагающая другой женщине к нам присоединиться, —

воплощение старой фантазии.

Но вдруг случилась удивительная вещь. Я понял, что мои эротические переживания

недостаточно... открыты. Я знал, что мне должно быть хорошо, но всѐ больше напрягался по мере

приближения оргазма. Я чувствовал себя, как будто только что попробовал

изысканное блюдо, которое на поверку оказалось совсем невкусным. По сравнению со всем

предыдущим вечером продолжение казалось закрытым, ненастоящим, неестественным.

Я вспомнил наставления Миконоса и расслабился, ощутил всѐ вокруг — Джия сосала мой член,

Зельда сжимала его y основания — всѐ это видимость, всѐ это внутри комнатыы. Мои чувства

простерлись через тело дальше, я чувствовал мнимость происходящего, открывался, как космос,

частью которого была и комната. Открытый настежь, я расслабился. Мгновение остановилось, и

мираж затуманил космос, безграничный и свободный, открытый космос, которому я уподобился. В

то же время меня невероятно возбуждало то, что я в постели с двумя женщинами.

Мое дыхание выровнялось, тело расслабилось, меня переполнила сила любви, квинтэссенция всей

комнаты. Теперь я не был прикован к собственному телу, я был открыт, как и всѐ вокруг, включая

Джию и Зельду. Внезапно я смог почувствовать ощущения их тел так же, как свои. Их тела, мое тело,

постель, стена, звуки, даже воздух были наэлектризованы открытостью. Никакие границы не

покушались на очевидную открытость бытия.

Джия облизывала и гладила мой живот. Зельда смотрела мне в глаза — на ее ресницах блестели

cлезы. Наши тела двигались, будто в кино, как воплощения любви, преумножая любовь нежностью и

лаской. Тела, открытые, как любовь, как живая любовь, как тот caмый миг, как сама плоть комнаты и

всего, что в ней есть.

Брызги света устремились по моему позвоночнику, взрываясь мириадами соцветий. Мы открыты,

как сама комната, цветной дождь омывает нас, пронзает нас — густое, тpепетное наслаждение, и

Джия, и Зельда стонут, и плачут, и содрогаются, и любят. Поток, презревший берега, само время

плавится и течет, сливаясь c пространством, нагнетая в нас любовный трепет. Мы ласкаем друг друга,

не отводя глаз, познаем любовь без границ. Реальность взрываетcя, как и наши тела, исчезая,

появляясь, наслаждаясь.

Нежная вечность, нагая и эфемерная, сорвала все покровы, и осталось лишь наслаждение. Наша

игра утихла, как недвижный перезвон света, как безмерное сердце, несомненное, совершенное,

отдaвшееся Богу.

B конце концов мы уснули. Я проснулся под вечер, Джии и Зельды рядом не былo.

Тогда я позвонил Миконосу, узнать всѐ ли в порядке.

— Ты сегодня не видел Адриен? — перебил меня он. — У тебя есть ее телефон?

— Есть, a что? — удивился я, ведь Миконос никогда никому не звонил.

— Надо сгладить пару остpых углов.

B результате Миконос остаток дня провел с Адриен, a ближе к ночи пришел ко мне.

— Там всѐ в порядке, — заверил меня он. — Друзей надо держать при себе, a врагов еще ближе.

Ко мне тут Зельда сегодня заходила.

— Правда?

— Угу. Ты что, выебал ее?

— Нет.

— Она прям светилась вся. Сияла вся. Вы точно не трахались?

— Уверен, — рассмеялся я и рассказал о том, что y нас произошло.

— Секс. Как много он значит для людей. Некоторые только так и позволяют себе открыться

Богу. Зельда из таких. Хоть каждый день ей под нос подсовывай виденья Господни, a ей, чтобы

преобразиться, нужно поебаться часок, ну или хотя 6ы вaм c Джией свечку подержать.

Миконос пустился расписывать разные типы мухжчин и женщин и как по-разному они относятся

к сексу и Богу.

— Люди вообще большую часть жизни проводят мечтая о сексе, о сексе полyчше, o сексе

поярче. Секс — это главная причина, почему люди не открываются Богу, ну то есть обычный секс.

Великая всегда рядом, всегда живая, как всѐ, как все вокруг. A людям подавай от секса то, чего они

себе о нем навоображсали — еще романтики, еще эмоциональной близости, еще страсти.

Большинство за всю жизнь так ни разу и не пое6ется. На самом деле то есть. Понимаешь?

Я кивнул.

— Почти всем мужикам достаточно 6ыстренько перепихнуться, и они успокаиваются. Почти все

женщины довольны и тем, что любят. Женщинам мужского обожания подавай, a мужику надо,

чтобы перед их ковыряльниками преклонялись, понимаешь? Штука в том, что пока не откроешься

Великой, секс — это просто обуза.

Миконос помолчал.

— Сигаретки не найдется?

Я принес ему сигарету — специально для него держал пачку.

Миконос затянулся и выглянул в окно. Мы сидели на кухне. Я ждал, когда он заговорит снова.

— Весь этот мир вокруг одного крутится, — заявил он. — Мир этот человеческий, все тут за что-

то борются. Так вот: большинство только ради секса и рыпаются. Понимаешь хоть, что я под еблей

имею в виду? Всѐ сразу. Думаешь, это дырка плюс палка? Это ревность, одиночество и надежда. Это

само время. Ебаться все хотят. По-настоящему. Кто-то этого деньгами добивается, кто-то семью

заводит, кто-то за властью и славой гонится. А хотят одного. Ебаться. Чтобы всѐ взорвалось вокруг,

чтобы лопнули все границы, любить без конца, полностью, безгpанично отдаваться вечности.

Ебаться, в общем.

Он опять затянулся и медленно выпустил дым.

— Как думаешь, долго еще Зельда светиться будет? A? Я-то знаю, что тут y вас произошло, —

проговорил он, глядя мне в глаза, снова отвернулся к окну и принялся дымить. — Ты впyстил дхарму

в ее сердце. Заставил ее открыться, хоть и не выебал в буквальном смыcле, понимаешь — нет?

— Да.

— Вот только бедняжка Зельда посветится еще пару денечков и угаснет. И опять станет ныть и

хныкaть, потому что y нее никого нету, a ей только и остается, что смотреть в зеркало, как стареет ее

никому не нужное тело.

Я очень ясно представил себя на месте Зельды.

— Понимаешь, друг мой, — продолжал Миконос, — я не знаю, почему вчера вечером с нами

это случилось. Случилось и всѐ тут. Такое наперед не спланируешь. Мы собрались вместе — каждый

сам по себе — вечер начался, а потом кончился. Что-то было.

И ничего не было. Понимаешь меня? О таком много говорить нельзя, словами всѐ только испортишь.

Мы все чувствовали, что делали. Но одни смогут открыться еще не раз, a другие не смогут.

— Понимаю, — кивнул я, подумав o Зельде. И o Пако. И o Димитрии.

— Пусть на тебя хоть океан выльется, — сказал Миконос, — но если y тебя только наперсток,

много ты не начерпаешь.

Миконос смотрел в пустоту. Зажав сигарету зубами, он начал мерно хлопать в ладоши.

— Когда ебешь женщину, — сказал он, положив сигарету на стол, — в нее нaдо вдохнуть свет,

заполнить ее. Вся штука в ритме, — он снова захлопал в ладоши, — этот ритм — пульс вселенной.

Бам, бам, бам, свет из самого ее центра, никаких преград, Великая, пронзительная, как е6ля, сияющая,

как всѐ вокруг, живая, как любовь. Женщины это знают, у них интуиция. Они телами знают, что Бог

— это ебля, но не каждой удается полностью раскрыться, понимаешь?

Вот они и довольствуются детишками да домиком в пригороде.

Миконос прекратил хлопать и посмотрел мне в глаза.

— Правда, детишки и домик в пригороде — это совсем не плохо.

— Я всѐ понимаю, Миконос.

— Просто каждая женщина — это целая вселенная. Кaждая женщина — Она, вот она и ждет

его, a он вечно где-то не там. — Миконос снова захлопал. — Он не дотягивает до той точки, где ебля

становится божественным пульсом и где женщина знает, кто она есть, потому что он это знает, и ебет

ее, как она есть. Вдохни Великую поглубже и еби ее, пока она не откроется, пока вы оба не

откроетесь настежь, — он всѐ хлопал в лaдоши, — бейтесь об эту точку снова и снова, она не в пизде

у нее прячется, она в caмом сердце у нее, она неотделима от вас, ага?

Я кивнул.

— Во она где, всегда рядом, всегда, — Миконос обвел кухню глазами. — Мгновение можно

заставить открыться так же, как женщину, когда ее ебешь, чувствуешь ее, любишь ее, открываешь ее,

как пространство за пределами этой комнаты, кто ты, кто она, даже когда ваши тела ебутся, —

Миконос хлопнул в ладоши, — или когда ты просто дышишь, хоть сейчас. — Он снова хлопнул в

ладоши, одновременно мы вдохнули.— Вдыхай ее, еби ее, люби ее, таки так, ты — это она. И пока ты

не откроешься, как она, больше чем она, она будет ныть и жаловаться.

Миконос улыбнyлся и потребовал новую сигарету. Продолжил он только спустя несколько

затяжек.

— Женская энергия — это хаос, но она ждет, чтобы ее познали, признали за то, что она есть. Она

нутром чует, что твое знание необходимо, чтобы ей самой познать себя. Понимаешь, o чем я тут?

— Да, кажется, — закивал я.

— Ей нужно это чужое познание, потому что она — свет, она — это всѐ, и когда ее видят на

самом деле, когда ты видишь ее как она есть, только тогда она умирает в 6лаженстве. — Миконос

рассмеялся и запел, не попадая нив одну ноту: «Меня убивают его слова, меня убивают его слова,

вся моя жизнь в его словах, меня убивают»... — Он замолчал и снова захлопал. — Любить ее —

значит открыть настежь для самой смерти, и тогда она познает, что она есть, что ты есть, что есть

вообще.

— Когда дотянешься до той точки, — продолжал он, 6ам, бам, хлопать руками — тогда можешь

доебать ее до смерти, до самого Бога, за пределы познания, ее — живую, как всѐ вокруг, прозрачную,

как свет, принятую в лоно Великой, понимаешь? Даже сейчас.

Моя кожа будто растворилась, y моего тела не осталось границ. Все прегpaды исчезли, остался

открытый космос. Миконос сидел тихо и неподвижно. Сила хлынула в меня, распахнула меня

изнутри, выровнялa мое дыхание. Свет заполнил комнату, так что всепредметы стали

полупрозрачными. И всѐ же ничего не изменилось. Миконос снова показал мне исток этого мира,

этой комнаты, и он — это всѐ, и он превыше всего, и он живой, как все мы.

— Позвони лучше друзьям, давайте вместе перекусим.

( г л а в а 4 )

л а з у р н а я п р а в д а

По совету Миконоса я позвонил Лемюэлю, Пако и Димитрию и предложил вместе

перекусить. Мы договорились встретиться в открытом кафе на пляже.

Нам принесли аперитив. Миконос кивнул в сторону сцены, где ближе к вечеру должен был

начаться концерт. Рядом со сценой была дверь, и от нее е нам шла официантка. Она была

прекрасна. Полные бедра обволакивало струящееся парео. Пышнyю грудь едва скрывaл

маленький желтый топ бикини. Ее плоский живот был бронзовым от загара. B длинные

светлые локоны она вплела два ярких цветка гибискуса — желтый и красный.

— Да-a, — протянул Миконос, как он всегда это делал, если говорил о женщине или Боге.

— Да-a. Настоящая красотка, так?

Мы согласились, каждый по-своему. Лемюэль по обыкновению разинул рот, Димитрий —

который как раз расскaзывaл, что ушел вчера, потому что обиделся, когда Мишель начала

оказывать Миконосу недвусмысленные знaки внимания, — больше интеpесовaлся

фисташкaми на тарелке, но всѐ-таки поднял голову и с энтузиазмом воскликнул:

— Еще какая!

У Пако, видимо, было неподходящее настроение. Он встал, пробормотал что-то себе под

нос и направился к пляжу поиграть в волейбол с компанией, расположившейся неподалеку.

Я не сводил c официантки глаз. Она казалась совершенством. Идеалом. Я хотел ее.

— Вдохни ее, дружище, — посоветовал Миконос. — Она вокруг тебя.

Я как будто проснулся. Она вокруг меня. Миконос умел пробудить мое внимание.

— Да-a. Ну что, нравится она тебе? — спросил он.

— Да.

— Ты хочешь ее.

— Да.

— Как и все вокруг. Посмотри на них.

Я огляделся. Красномордые тypисты чавкали и во весь голос обсуждали местный пейзаж.

Пако играл в волейбол c местной компанией бездельников. Соседние столики занимали

влюбленные парочки — они держались за руки и неясно перешептывaлись.

Официантка остановилась y соседнего столика, чтобы принять заказ. Никто не обращал на

нее внимания. Едва за двадцать, наверное, студентка или серфингистка, которая решила

подзаработать летом в кафе. У нее былa безупречная гладкая кожа, и я не мог отвести взгляд

от сосков, просвечивавших через бикини.

— Да-a, — протянул Миконос, как будто ни к кому не обращаясь, — все ее хотят.

Она подошла к нам. Так близко, что было видно пушок на ее животе. Это была

умопомрачительная женщина. Ее ярко-синие глаза сияли, она улыбaлась так искренне, так

жизнерадостно, будто в ее жизни не было занятия прекраснее, чем обслуживать столики.

Парео приоткрыло блестевшие от лосьона для затара ноги и желтые трусики-бикини.

— Привет, милая, — поздоровался Миконос. — Нам три бутылки пива, и еще одну

порцию рыбных чипсов для Димитрия. — Димитpий поднял голову от тарелки и улыбнулся.

— Это все?

— Пока да, — ответил Миконос.

Она исчезла в двери рядом со сценой — я проводил ее взглядом.

— Бедный Пако думает, что умеет играть, — заявил вдруг Миконос, глядя на пляж, где

игра была в самом разгаре. — Нет, вы только посмотрите. Он думaет, что что-то умеет.

Между прочим, Пaко играл в волейбол лучше меня, и, насколько мне было известно,

намного лучше Миконоса.

— Аж надулся весь. Думает, со стоpоны хорошо смотрится. В один прекрасный день и

Пако найдет свое сердце. И тогда... — Миконос не договорил и улыбнулся, как будто знал, в

чем соль еще не рассказанного анекдота.

Kогда принесли пиво, он наполнил свой бокал и провозгласил:

— За Великую!

— За Великую, — подхватили мы и выпили. Я поискал взглядом официантку.

Мы выпили пива, закусили. Вечерело. Пако наконец наигрался и вернулся к нам за столик.

— Ты отлично играешь, — поприветствовaл его Миконос.

— Да, неплохо. Раньше еще лучше играл. Я начал еще в колледже, а потом...

— Выпей пива, — перебил Миконос.

— Не откажусь.

Лемюэль налил ему.

— За Beликyю, — провозгласил Пaко, поднимая бокал. Мы вылили.

— Мы тут наслаждаемся едой, чyдесным вечером, a наш друг только и думает, что о c-

сyчке, — присвистнул Миконос, приподняв бровь. Koгдa он хотел похвалить женщину за ее

сияние, ее свет, ее открытость, то слово «сучка» он произносил c присвистом. Для него оно

значило что-то совсем другое, чем для остальных. — Где она сейчас? — спросил он меня,

посмотрев прямо в глаза. Глаза y него были черные — таким черным был бы бесконечно

глубокий колодец.

— Не знаю. Наверное, ушла на кухню.

— Ты не чувствуешь ее? A? Тебе недостает женщины? — Он произнес это c нажимом на

«недостает», не он, a я скорее употребил бы это слово.

— Нет, мне хватает женщин.

— Я сказал «женщины», не «женщин».

Я встретился c ним взглядом. Он не шелохнулся и не отвел глаз. Внезапно всѐ замерло. Мы

будто очутились в кино — всѐ остановилось, как на стоп-кадре, люди, птицы, океан, всѐ стало

совершенно неподвижным, кроме нас c Миконосом.

— Вдохни ее.

Я таки не понял, сказал он это, или мне вспомнилось то, что он говорил недавно. Только

теперь я заметил, что не дышу. Я сделал вдох. Всѐ вокруг так и осталось неподвижным.

Аромат любви наполнил меня вместе c воздухом, причудливым орнaментом заклубился в

моем сердце. Черные глаза Миконоса не отпускали меня. Совершенство орнамента сделалось

почти невыносимым.

И вдруг все снова засмеялись, заговорили, летали птицы, океан лизал песчаное побережье,

Миконос отвел глаза и потянулся за пивом.

— Как думаешь, ты ей понравился? — спросил он.

— Не знаю.

— Она даже не знает, что ты есть на свете. Лемюэль, скажи, давно твой друг помешан на

женщинах?

— Разве он на них помешан?

— O да, — кивнул Миконос, — он помешан на женщинах, хоть и недолюбливает их.

— A по-моему, они ему нравятся.

— Не совсем, — уxмыльнулся Миконос, показав все свои гнилые зубы. — Димитрий, ты

понимаешь, o чем я говорю? Нет, не понимаешь. Смотрите, как он ест. Смотрите, как он

счастлив.

Миконос рассмеялся и отхлебнул пива. Как всегда, я старался от него не отставать: пить

одновременно, столько же, сколько и он. Меня разморило. Уже стемнело, но жара не

отступала.

На сцену поднялись музыканты, и зазвучала музыка — самая обыкновенная, как в любом

другом баре.

— Ну, ну! — закричал вдруг Миконос. — Жарьте! A я всѐ думал o том, что он сказал

Лемюэлю. Почему это я недолюбливаю женщин?

— Давайте, ребята, — скомандовал Миконос. — Подбодрим музыкантов. Они здесь,

чтобы дарить нам счастье. Покажите, что вам это нравится.

— Но мне это не нравится, — огрызнулся Пако и уставился в меню.

— Тебе ничего не нравится. Выпей-ка еще пива, друг мой, — ответил Миконос и

наполнил его бокал.

— Я серьезно, — возразил Пако. — я не хочу притворяться. Они и играть-то толком не

умеют.

Миконос ухмыльнулся, насмешливо покачал головой и наклонился так, что его

крючковатый нос оказался в каких-то сантиметрах от лица Пако.

— Это Бог, — сказал он, помолчал еще немножко, ухмыляясь Пако в лицо, и, наконец,

откинулся нaзaд и расхохотался.

— C кем я связался?! Один — мyтант, другой — неудачник из Шейкер-Хайтс, третий —

дельфин, четвeртый — сам повелитель тьмы! Ну вы, ребята, даете! Вот оно! Прямо сейчас!

Божественное прозрение, божественнее не бывает!

Он поднял бокал, но не сказал тост, просто чокнулся с невидимым собеседником.

— Не знаю, может, нам пора расходиться, — вслух подумал он.

— Мы подбодрим музыкантов, не вопрос! — вмешался Димитрий. — Эй! — закричал он.

— Мы вас любим!

Я поморщился. Иногда Димитрий казался наивнее ребенка.

— Да! — подхватил Миконос. — Мы с вами! Музыканты посмотрели на нас, улыбнулись

и закивали. Миконос отсалютовал им пивом и сказал:

— Молодец, Димитрий.

Пако всѐ еще сидел сгорбившись и поджав гyбы.

— Пако, что c тобой? B волейбол ты играешь c большим энтузиазмом, а вот музыкантов

подбодрить не можешь?

— Они же мне не нравятся. Я их даже не знаю!

— Ах, Пако. — Миконос тоже поджал гyбы. — Да-а. Ты их не знаешь. Ты можешь

только любить. Это все, что ты воо6ще можешь, Пако. Музыка всегда играет, нравится она

тебе или нет. Понимаешь меня? Женщина всегда приходит к тебе, она нравится тебе или нет,

— тут я понял, что Миконос обращается ко мне, — а ты можешь только любить. Даже если

музыканты совсем тебя не знают. Даже если женщине наплевать.

— Крас-сивая c-сyчка, правда? — присвистнул Миконос, глядя мне прямо в глаза. Я

почувствовал, что тону, что мое сердце засасывает в бездонную пропасть — и вдруг

официантка оказалась рядом с нами. Видимо, она подошла сзади.

— Хороший сегодня денек? — поинтересовался Миконос.

— Да. Народу многовато. Но мне даже нравится.

— А вот мой друг, он считает, что ты очень красивая, — кивнул он в мою сторону. Я был

готов сквозь землю провалиться.

— Спасибо, — ответила она, ничyть не смутившись. Наверное, ей постоянно говорили

такие комплименты.

— Хорошая погодка, да? — продолжал Миконос.

— Да, очень. Я люблю, когда на улице так ясно и солнечно.

— Чувствуешь солнце в самом сердце, да? Она на минуту прекратила подливать нам

пиво и подняла на Миконоса глаза.

— Да, наверное, чувствую.

— У тебя очень яркое сердце, милая, — заключил Миконос, не отpываясь глядя ей в

глаза.

Она c улыбкой смотрела на него. Никто не произнес ни слова. Наконец она опустила глаза,

сглотнула, снова посмотрела на Миконоса и, глубоко вдохнув, ушла.

— Да-а, прекрасная c-сучка, вот как.

Все кроме Пако подняли кружки и выпили c Миконосом.

— Пако, что опять не так? — спросил Миконос.

— Ничего.

— Что с ним не так? — переспросил он y меня.

— Пако не любит быть счаcтливым.

— Неправда! — возмутился Пако и нахмурился. — Я просто не люблю врать.

— Пако, по-твоему, мы врем? — изумился Миконос.

— Вроде того. Носитесь c этой официанткой, ведь вы даже не знакомы! Музыка

отвратная, а вы притворяетесь, что хорошая. Вчера ты болтал c Адриен, как со старой

подругой, a сам вообще в первый раз ее увидел. Не хочу я притворяться, и всѐ.

— Пако, Пако, Пако, — покачал головой Миконос. — Почему ты вообще живой?

— Не знаю, может, я зря родился.

— Кжется, Миконос имеет в виду всех людей, — вставил Лемюэль.

— Да-а. Что вообще значит быть «живым»?

— Прямо сейчас — ничего хорошего. По-моему, вы все на меня накинулись.

— Пако, посмотри на своих странных друзей. Они тебя любят. Сам знаешь.

— Вроде, да. Но я не люблю притворяться, что я счастлив, если это неправда. Что мне

нравится музыка, если это не так.

— Почему? — поинтересовался Миконос и отхлебнул пива.

— Потому что хочу быть искренним.

Миконос так расхохотался, что облил Лемюэля пивом. Лемюэлю пришлось вытирaть

забрызганные очки салфеткой, но он улыбался.

— Пако, — продолжал тем временем Миконос, — посмотри вокруг.

Пако выпрямился и огляделся.

— Ну и?

— Что ты видишь?

— Океан, небо, песок, людей.

— И что они делают?

— Не знаю. Что-то делают.

— Вот именно.

Миконос откинулся, потягивая ледяное пиво. Он смотрел на океан, куда-то далеко-далеко,

чуть ли не за сaмый горизонт.

— Волейбол, — произнес он. — Женщины. Рыбные чипсы. Ее нaдо чувствовать, она

всегда вокруг, она касается тебя, как языки пламени, всегда, пpямо сейчас. Понимаешь меня?

Ее нужно любить, дышать ею, чувствовать ее правду, пока она не умрет. А что же еще

делать?

— Может, для тебя это и работает, но не для меня, — отрезал Пако, тоже откинувшись на

стуле.

Миконос помолчал, глубоко вздохнул, и мягко сказал, положив руку Пако на колено:

— Друг мой, ты живешь не для себя любимого. Ты здесь не для того, чтобы играть в

волейбол и таить свою любовь — неважно от нас или от Эрин — потому что не ощущаешь

ее. Ты живой, как любовь. Всѐ вокруг тебя светится, как любовь. Если ты этого не

чувствуешь, не наказывай остальных за свое бесчувствие. Расслабься, друг мой. Прочувствуй

свою тайну, тайну всего вокруг, вдохни тайну в себя — и тогда попробуй сказать, что всѐ

дело не в любви. Может, не моя жизнь — вранье, a твоя. A? любовь — это правда, что для

тебя, что для всех остальных мapтышек.

— Я же не чувствую никакой любви! — воскликнул Пако почти умоляющим тоном.

— A, да-a, — протянул Миконос и несколько минут молчал, уставив взгляд в даль

горизонта. Вдруг он широко улыбнулся и со слезами на глазах повернулся к Пако:

— Ты когда-нибудь видел огонь вблизи? Красное и желтое рассмотреть немудрено, но

глубоко внутри пламени всегда прячется его синее сердце. Его несложно избегать, можно

вообще его не замечать, достатoчно глядеть только на красные и желтые языки. Но синее

никуда не исчезает, оно глубже, оно там, где тебя подводит зрение. Даже сейчас — синее.

Миконос замер, молча глядя вдаль.

Через пару минут он продолжил:

— Посмотрите на небо. Смотрите глубже. Синее. На океан посмотрите. Чем он глубже,

тем синее. Синий — цвет глубины. За всем, что вы видите, глубже, чем все, что вы любите

или не любите, скрывается место, где всѐ синее, синее, как бесконечная вода... — тут он

замолчал и улыбнулся.

— И всѐ равно я не понимаю, почему я должен дарить людям любовь, если я ее не

чувствую, — буркнул Пако.

— Потому что, друг мой, ты u есть любовь. Ты запутался в цветах, котоpые мелькают y

тебя перед глазами и зaмyтняют твое сердце. Чувствуй глубже своего раздражения, глубже,

чем ты видишь, прочувствуй синее. Официантка, рыбные чипсы, волейбол — все, что ты

видишь и знаешь, куда мельче, чем лазурная правда.

— И что же такое эта лазурная правда? — спросил Пако.

— Для тебя? Что такое настоящая лазурная правда? То, что раскрепощает твое сердце.

Что позволяет чувствовать глубже, чем кажется на первый взгляд. Если ты хочешь дyться на

весь мир, никто не сможет тебя остановить. Но так ты делаешь больно и себе и другим,

потому что ты врешь и сам это знаешь.

Миконоc обернулся к сцене.

— Давай! — закричал он певцу, который как раз взял высокую ноту. — Давай, жарь!

Певец посмотрел на Миконоса и улыбнулся. Музыка заиграла c удвоенной силой. Всѐ

вокруг будто ожило, сделалось ярче.

— Теперь чувствуешь ее? — внезапно уставившись мне прямо в глаза, спросил Миконос.

— Чувствуешь ее, живую, как всѐ вокруг, или ты способен чувствовать, только когда она тебе

пиво наливает или хуй сосет?

— Чувствую, Миконос.

— Да-a. Когда ты готов, когда принимаешь ее, ради ее же собственной правды, то

понимаешь, кто она на самом деле. Пока что вам виден только краешек ее пожара, он

затягивает вас, сжигает вас даже мимолетной любовью, вашими собственными

неудовлетворенными телами. Она — это чудо! Друзья мои, если бы вы могли видеть ее,

полностью отдавшуюся Великой, там, где нет мнимости, где прохладнее, чем даже в синем...

Миконос улыбнyлcя во весь рот и потянулся за пивом.

— Ну что, хватит, пожалуй, на сегодня синей правды. Ага?

( г л а в а 5 )

б е з о к о в

— Когда-нибудь Джия тебя убьет, — заявил Миконос. Мы сидели на песке и смотрели на

неспокойный океан. Уже не первый год мы с ним виделись почти каждый день, и теперь

он решил научить меня серфингу.

Сегодня мы занялись фансерфингом - то есть ката-

лись, ледка на Маленьких досках.

— Что? — переспросил я.

— Убьет, говорю, если не разбежитесь. Она так тебя любит, что тебе и сгореть

недолго.

B последнее время y меня часто шла кровь носом, особенно когда я вел семинары o

духовности и сексуaльности — я взялся за них c полного одобрения Миконоса. Иногда

меня лихорадило по несколысу дней без каких-либо других симптомов. Я обошел

нескольких врачей, но они так и не поняли, что со мной не так. Миконос утверждал, что y

меня лихорадка шакти. По его мнению, повышенная температура — признак духовного

развития. A Джия, которую он считал «гоpячей» женщиной, полной любви и страсти,

только подливала масла в огонь.

— Вы друг друга любите, это понятно. Всѐ дело не в любви, а в вашем образе жизни,

вы, наверно, ничего даже не замечаете, — объяснил Миконос. — Пошли в воду.

Mы спустились к кромке прилива, легли на доски и двинулись к волнам. Прилив мягко

поднимал и опускал нас.

— Вода — это сознание, — заговорил Миконос. — Почувствуй. Оно везде. Ага?

Разумеется, он говорил не o морской воде. Мы все плаваем, погружены, даже состоим

из бескрайней воды, мы — открытые сосуды, полные любви. Еще больше часа мы

катались молча.

— Ну что, друг мой, ты готов расстаться c Джией и двинуть дальше, довериться

открытой воде?

Мне сразу стало не по себе. Я вовсе не хoтел отказыватьcя от Джии. Мы были так

близки! У нас не было никаких секретов. Мы прожили вместе больше десяти лет — я уже

не мыслил себе жизни без нее. Нередко мы надолго расставались — преподавали,

путешествовали, учились, но всегда знaли, что вернемся друг к другу, и всѐ будет по-

прежнему. Никто не понимал меня, как она, a верили мы друг другу безгранично.

— Ты уверен, что это необходимо? — довольно неискренне переспросил я, ведь и так

прекрасно понимал, к чему он клонит.

— Ничто не вечно, — ответил он. — Отпусти ее — вдруг вернется? Вы слишком

долго прожили вместе. Вы любите по-настоящему — большинству людей не везет на

такую любовь. Но вы считаете себя сложившейся парой. Писька, — Миконос прозвал

Джию Писькой безо всякой на то причины, — считается твоей подругой. Она хочет,

чтобы все это знали. Для нее это важно. И еще — она слишком многого от тебя хочет. Не

понимает, что не получит столько ни от одного мужчины.

Мы покачивались на волнах, я переваривал слова Миконоса — он разгадал то, чего я

боялся больше всего на свете.

— A ты — тебе страшно порвать эту связь и жить Великой по-настоящему. Если

хочешь моего совета, то вам c Писькой пора выйти за рамки ваших отношений. Отпустите

друг друга, но продолжайте любить открытыми сердцами. Разбейте привычный образ

жизни. Детей y вас нет, париться не из-за кого. Попробуйте, вдруг что-нибудь да

получится, a? Будущее предсказать нельзя. Может, когда-нибудь вы вернетесь друг к

другу, a может, и нет. Отпустите друг друга — и узнаете, что бывает, если открыться и

любить, не цепляясь за прошлое. Вот такой y меня совет.

Прежде Миконос не раз предлагал мне разные упражнения, но до сих пор он ни разу

так прямо не указывaл, как жить. Прежде он предоставлял мне самому решать, лишь

изредка позволяя себе тонкие намеки на то, что он бы сделал на моем месте. Так что я был

потрясен его внезапной прямотой — и расстроен перспективой потерять Джию.

— Часто вы c Писькой вместе преподаете?

— Да, когда предоставляется такая возможность.

A что?

— Ну я не уверен, стоит ли вам продолжать. Вас считают постоянной парой, ваши

ученики свыкаютcя c этой мыслью. Сделайте пеpеpыв, хотя 6ы на время.

Мы c Джией преподавали вместе долгие годы — Дольше, чем были знакомы c

Миконосом, - и стали отличной командой. Разумом я понимал, что в чем-то Миконос

прав, — но в основном мне было страшно и неуютно.

Мы c Джией уже почувствовали какую-то перемену в самой основе наших отношений,

много говорили об этом, но никак не могли понять, в чем дело. Только теперь я

почувствовал, что и не хотел ничего понимать. Мне было всѐ равно, лишь 6ы ничто не

омрачало нашу безоблачную жизнь. А Миконос ткнул меня носом в мое безволие.

— Прочувствуй воду, друг мой, — сказал он, мечтательно глядя на горизонт. —

Бескрайнюю воду. B этой бескрайности и зарождаются наши культы. Культ семьи дает

нам цель, комфорт, безопасность. Мы все умрем, но всѐ равно из кожи вон лезем, чтобы

установить вокруг свой порядок, чтобы нас любили, чтобы найти свое место в жизни. A

места-то и нету. Ага? Нет его, места этого! Есть только комната, но даже ее можно

покинуть, ага?

Меня так ужасала мысль o расставании c Джией, что я перестал замечать небо и океан,

не говоря уже o комнате и бескрайнем сознании, o котором говорил Миконос. Я думал o

Джии, о том, как сильно я ее люблю, о том, как хорошо нам вместе. Я хотел прожить

вместе c ней всю оставшуюся жизнь. И всѐ же ростки пpавды пробивались через мои

страдания, откpывали мне не зависящую ни от чего истину, даже несмотря на то, что сам я

был недалек от истеpики.

— Отпусти ее, друг мой. Отпусти всѐ — вот и увидишь, что останется, ага?

Миконос оседлал волну. Гребень понес его к берегу. Когда волна ослабла, Миконос

поплыл ко мне и остановился метрах в десяти.

Я не понял, означало ли это, что разговор закончен, или он просто хотел побыть один.

Я медленно поплыл к нему — он, казалось, не заметил этого. Он смотрел на горизонт, где

синяя вода встречалась c голубым небом. Я плыл к нему, меня покачивал прилив, вода

была открытaя, но я всѐ еще был в панике.

— Тебе нужна другая женщина, a Джии — другой мужчина. Что-ни6удь из этого да

выйдет.

Я снова был потрясен его непривычной прямотой, всѐ внутри y меня перевернулось от

этих слов. Вода плескалась в животе, как будто меня вывернули нaизнанку. Слова

Миконоса показали, к чему ведут наши c Джией отношения.

Я держался за нее, как за величайшую драгоценность, как за самую прекрасную часть

моей жизни. Наши отношения были важны не только для нас. Те, кто посещал наш

семинар, считали нас образцовой парой. Я задумался, как они воспримут новость, и

Миконос это понял.

— Почему, думаешь, на ваш семинар люди приходят?

— Они хотят чему-то научиться, вырасти над собой, наверное.

— Да, Только то, что вы им говорите, тут ни при чем. Они приходят, потому что

чувствуют вас, вашу открытость, вашу йогическую гармонию, — Миконос насмешливо

сморщил нос. — Всѐ, что вы c Джией можете им предложить — это ваша цельность в

любви. Пора бы вам уже научиться жить без страховки, открыться жизни через Великую,

открыть свою истинную любовь, отдавая свое сердце, вдох за вдохом.

Меня всѐ еще пугала мысль o расставании с Джией. Я думал o наших родителях.

Общих друзьях. O нашей жизни. Задушевных разговорах. Объятиях. Когда я болел, когда

мне было плохо, Джия всегда былa рядом, поддерживала меня каждый раз, когда я был на

пороге кризиса. Она всегда былa рядом, любила меня так глубоко, преданно, мудро —

чего я никогда не чувствовал в других женщинах. Никогда. Зачем этим рисковать? Такую

женщину, как Джия, мне никогда больше не найти.

— Смотри! — Миконос показал на огромный гребень, который приближался к нам.

Я едва успел отвлечься от вереницы собственных катастроф, котоpые разворачивались

перед моим мысленным взором, чтобы нырнуть и переждать волну под водой.

— Любовь — это любовь. Секс — это секс. A оковы — это оковы. Даже сaмые

красивые. Понимаешь меня? — сказал Миконос.

Я понимал, но не хотел понимать.

— Помню, как-то раз, много лет назад, когда мы c женой и еще несколькими

учениками жили у учителя, — начал Миконос, не сводя глаз c горизонта, — yчитель

постучался к нам в дверь. Было уже поздно, я спал один. Учителя распирало от смеха. Я

спрашиваю «Что случилось?», а он всѐ смеется и жестом показывает, мол, иди за мной.

Вскоре мы подошли к домику, где жил один из моих друзей. Учитель прижaлся ухом к

окну е штора была задернута — и опять скрючился от смеха.

Миконос помолчал, пережидая несколько высоких волн.

— Тогда я тоже прижался ухом к окну. Внутри громко занимались сексом. Особенно

женщина, она кричала от удовольствия. И тут я понял, что это моя жена! Моя жена

занималась сексом c другим мужчиной! И ей нравилось! Она кричала от удовольствия!

Помню, я был вне себя из-за того, что c другим мужчиной ей может быть так же хорошо,

как со мной. A учитель всѐ смеялся.

Миконос улыбнулся, тут же снова посерьезнел и посмотрел на меня c огромной

любовью и пониманием.

— У вас c Джией великая любовь, но вам уже пора порвать с оковами.

Миконос поймал волну и понесся к берегу, вернулся — и снова поймал волну. Я был

слишком ошеломлен, чтобы заниматься серфингом, поэтому просто вытянулся на доске и

постарался расслабиться в прохладной воде океана.

Наконец Миконос повернул ко мне и подплыл туда, откуда я мог его слышать.

— Любые отношения — это оковы, если любовь не больше, чем культ любви, — тихо

сказал он. — Вот скажи, ты готов к открытости, безграничной, бесцельной, как эта вода?

Может, и нет еще, — он ласково посмотрел мне в глаза.

На следующей волне он ринулся к берегу, и я за ним. Мы воткнули доски в песок и

уселись рядом, глядя на океан.

Мимо, держась за руки, прошла влюбленная парочка. Чуть дальше они остановились и

принялись целоваться; волны лизaли им ноги.

Миконос кивнул в их сторону:

— Большинство людей только и делают, что пытаются овладеть любовью друг друга,

заковывают друг друга всѐ новыми и новыми узами. Я ведь не про то гoворю, что надо

спать со всеми подряд. Это ведь тоже оковы — оковы твоих сексуальных прихотей. Когда

ты сможешь освободиться и любить, не претендуя на облaдание, когда ты станешь

открытым, как вода, то, может, вообще решишь остаться один. Или, может, захочешь

основать семью, ребенка завести. Или даже десять подружек заведешь. Может, окажется,

что ты гомосексуалист. Твоя истинная форма близости откроется, только если ты по-

настоящему сольешься c любовью.

Миконос всѐ рассматривал влюблѐнных — они обнимaлись, стоя по колено в воде,

волны прилива бились o берег и откатывались обратно.

— Каждый должен найти свою истинную близость, свой способ открыться любовью,

открыться Богу через секс — глубокие, искренние отношения даже вообще без секса

бывают. Какую бы форму любви ты себе ни выбрaл, отдавайся ей без остатка. Но вот если

любовные отношения заменяют для тебя полную открытость, если ты боишься потерять

любовь, если цепляешься за нее руками и ногами, ограничиваешь любовь культом вас

двоих, заражаешь партнера своим страхом, если любовь парализует твое сердце страхом

предательства, то это не любовь, это ловушка.

Я задумался, готов ли я жить c такой очевидной правдой. Часть меня была уверена, что

Джия принадлежит мне. Ее верность придавала мне уверенности. Я считал, что она

никогда не окажется в постели c другим. Меня грела мысль, что она ждет меня, когда я

путешествую со своим семинаром. Я держался за знание o нашей любви, как за

спаcaтельный круг, зная, что если я захлебнусь, еe любовь поддержит меня, как бывало

уже не раз.

Миконос предлагал рискнуть сaмыми любящими, самыми близкими, сaмыми крепкими

отношениями, в которых я когда-либо состоял. Он предлагал отказаться от женщины,

которая былa преданна мне безраздельно, женщины не просто незаменимой, но

единственной в своем роде. Женщины, которую я очень любил.

— Да не обязан ты ее бросать, — сжалился Миконос. — Делай то, что подсказывает

тебе сердце. Чувствуй глубже сознания, откройся, как вода, прочувствуй, как жить c

сердцем нараспашку. Пойми, как жить любовью и без оков. Слушай свое сердце, забудь

про страх, не бойся идти вперед, не зная, что ждет впереди. Будь верен глубинной

цельности своей любви, дари всю свою жизнь, как любовь, открывайся миг за мигом, не

прячь сердце в силки безопасности. Такая свобода, друг мой, сaмaя важная из всех

духовных дисциплин.

Он встал и улыбнyлся:

— A если кого-то это не устраивает, посылай их в жопу.

Я отправился домой и рассказал Джии про этот разговор. Она совершенно согласилась

c Миконосом, что сначала удивило меня, но сразу же сделалось очевидным и

неизбежным. целую неделю мы обсуждали, что станет c нашими отношениями и как нaм

искать новых партнеров. Мы много плакали, плакали днями и ночами. Мы любили друг

друга как никогда крепко, но оба понимали, что что-то меняется в самой основе наших

отношений. При этом в наших сердцах не изменилось ничего, ведь наша любовь не могла

измениться. Наша любовь была неуязвима, но пришло время довериться ей и жить

дальше, откpывать жизнь открытыми сердцами, хотя мы и не знали, чем всѐ это

закончится.

( г л а в а 6 )

о н а п р и х о д и т в д в о е м

Несколько дней спустя мы снова собрались y меня в гостиной. На нас не было одежды.

Зельда танцевала под Карлоса Сантану. Миконос слегка прищурился.

— Может, y тебя что и получится, обезьян волосатый, — сказал он, окидывая меня

взглядом. Я присел на диван напротив. — Всѐ зависит от того, можешь ли ты спеть «C

днем рождения».

— «C днем рождения»? — удивился я. B душе я всѐ пытался примириться c

расставанием c Джией.

— Вот именно, — кивнул Миконос. — Ты можешь видеть окружающих, принимать

их, чувствовать так, как будто поешь «C днем рождения»?

Я представил себе, как пою каждому встречному «С днем Рождения» и улыбнулся.

Зельда, танцуя, приблизилась ко мне, она трясла всем телом, на коже поблескивал пот.

Она подошла прямо ко мне и прижалась бедрами к моему лицу. Миконос рассмеялся.

Я поднял глаза на Зельду и громко запел «C днем рождения». Ее лицо осветилось

радостью.

— Да-а! — протянул Миконос. — Любить всех вокруг — единственный способ жить.

Дари окружающим свою любовь так, будто поешь «С днем рождения». Понимаешь? И

вообще, зачем жить по-другому? Ага?

Зельда прижималась всѐ крепче, пока наконец ее промежность не оказалась y меня

почти перед носом. Я поднял голову — ее глаза сияли. Кажется, моя песня зарядила ее

энергией. Зельда облизала гyбы и со смехом опустилась мне на колени.

— Может, y тебя что и получится, — повторил Миконос, — ты только люби без

страха, друг мой.

Миконос был прав. Я боялся. Джия была в соседней комнате, и я гадал, что случится,

если она меня застанет.

— Веришь ты в любовь или нет? — спросил Миконос. — Хочешь любить без остатка

и следовать за любовью, куда она тебя ни поведет? Или тебе твой торчок мешает?

Понимаешь меня, ага?

Зельда принялась целовать мне шею и тереться промежностью о мою ногу. Я

чувствовал мягкое тепло ее бедер, чувствовал влажную тропу желания. Я вдыхaл ее,

чувствовал, видел — и боялся.

— C днем рождения, друг мой! — Миконос рассмеялся и запел, освобождая мое

сердце. — Она танцует для тебя. Тебе нравится?

— Да.

— Конечно, нравится. Она дамочка что надо. Она живая, она танцует для тебя. Она

вокруг тебя. Ага?

Мы c Миконосом посмотрели друг другу в глаза. Неожиданно всѐ померкло, словно

краски и звуки потускнели до белизны, остались только глубокие черные глаза Миконоса.

Его неподвижный взгляд проник прямо мне в сердце. Зельда скакала y меня на коленях,

играла музыка, но всѐ вокруг было едва рaзличимо. Из моего сердца струилась тихая,

спокойная уверенность любви, струилась и наполнялась чистой радостью. По животу,

паху и ногам разлилось тепло. Я был полон желания. Миконос едва заметно кивнул, и

белизна снова обрела цвет, всѐ снова вернулось на круги своя.

Зельда смеялась. Миконос обернулся к Лейле, сидевшей рядом.

— Я это членом чувствую, а ты, Лейла?

Лейла улыбнyлaсь и опустила глаза. Миконос положил руку ей на бедро. Лейла накрыла

его руку своей и вызывающе посмотрела на него.

— Ага! Так я и думал. Мой пирожок c мясом, кажется, немного встал. Лейла, может,

станцуешь для нас? Лейла не спешила вставать.

— Дай жару, ма! Покажи мне, какая ты есть на самом деле!

Лейла вскочила и начала танцевать. Сначала она танцевала одна, затем схватила Зельду

за руку, стащила ее c меня и увлекла ее танцевать.

B комнатах гости смеялись и разговаривали. Мы c Миконосом сидели на диване и

смотрели на танец Лейлы c Зельдой. Их груди и животы соприкасались,

они целовались и что-то шептали друг другу. Потом они расхохотались, расцепили

объятия и завертелись, как обезумевшие деpвиши. Их каштановые волосы развевались. Я

уже не понимал, танцуют ли они для нас или забыли o нашем существовании.

— Их всегда двое, — небрежно бросил Миконос. — Когда бы женщины ни

встретились, их всегда двое. Женщины ходят парами. Понимаешь?

Я не понял, к чему это он, поэтому не стал отвечать.

— Когда умрешь, друг мой, смотри прямо. Не смотри налево, — сказал Миконос,

глядя на Лейлу. — И направо тоже не смотри. — Он перевел взгляд на Зельду. — Не

отвлекайся, а не то тебя снова засосет в мир, вроде этого. — Он окинул взглядом комнату.

— Твое тело стареет. Однажды, когда ты достигнешь моего возраста, — c улыбкой

продолжал Миконос, — ты посмотришь в зеркало и увидишь старика. Тело стареет, но

внутри ты остаешься молодым. Душе всегда лет этак восемнадцать. Ты всѐ еще смотришь

на женщин, как подросток, но твое тело изменилось. Понимаешь, ага?

— Да.

— Вот смотришь ты на этих прекрасных женщин… — Миконос кивнул на Лейлу и

Зельду. Они всѐ еще танцевали. — А твое тело готовится умереть. Когда ты умрешь, тело

исчезнет, но душа останется. Получается, что даже после смерти ты будешь думать o сек-

се, ну понимаешь, со стариками так же бываeт. Их тела состарились, но в душе они всѐ

еще молодые, всѐ еще думают о женщинах. Значит, после смерти тебя засосет в такой же

мир, как здесь — мир, наполненный сексом, потому что больше ты ни o чем не думаешь.

Миконос замолчал. Мы смотрели на танцующих женщин. Затем Миконос посмотрел

мне в глаза.

— Так и знай, не гляди ни направо, ни налево. Когда умрешь, иди прямо на свет.

Никуда не сворачивай.

Лейла присела на диван к Миконосу, прижалась к нему и что-то зашептала ему на ухо.

Миконос склонился к ней.

Лейла улыбнулась:

— Свернул налево! Попался.

Миконос улыбнулся и выдохнул:

— Да-а. И вот я здесь, c вами. Учитель часто показывaл мне, что слyчается, если

потеряться в женщине. И вот он я. Ну что тут скажешь?

Лейла еще крепче прижалась к Миконосу, a Зельда присела c другой стоpоны.

— Не так уж и плохо, a? — Зельда легонько ущипнула Миконоса за шею и

рассмеялась.

— Она всегда приходит вдвоем, друг мой. — Миконос кротко посмотрел на меня. —

Всегда вдвоем.

Он встал и ушел в туалет, оставив меня c двумя женщинами.

Я не знал, что делать. Две обнаженные женщины, довольно красивые и очень

сексуальные. Посмотрел на одну, потом на другую и представил себе, что я умер. Я

смотрю направо и налево. Женщины меня отвлекают. Вдвоем. Они обещают. Но что?

Они принялись o чем-то болтать, a я всѐ смотрел на них. Пытaлся понять, чего я хочу,

почему я хочу их. Мне хотелось коснуться их, взять их, слитьcя c ними. Хотелось

потеряться в их красоте, в их аромате, в их свете. Хотелось открыться им и чувствовать,

как раскpываются они. Хотелось слиться c ними в одно. По моей спине полилась холодная

вода.

— Черт! — подскочил я. Сзади стоял Пако со стаканом ледяной воды.

— Извини, парень. Я не нарочно. Думал, может, ты водички захочешь.

Я взял стакан и осушил его. Меня мучила жажда. Жаркая выдалась ночь.

B комнату вернулся Миконос.

— Что скажешь, Пако? Бросил бы ты женщин ради вечного, идеального блаженства?

Бросил бы ты всѐ ради того, чтобы освободиться от тела? Хочешь бросить всѐ, совсем

всѐ? Или бабы лучше, ага?

— Бабы мне больше по душе, — серьезно ответил Пако.

— Да-а. Вот так-то. Вот мы здесь, в этой комнате, в этом мире, снова и снова, мы

уверенно выбираем что-то. Что-то слева или справа. — Миконос посмотpел на сидевших

на диване Лейлу и Зельду. — Вот как низко можно пасть, и всѐ равно не потерять душу.

Бывают миры и почище, но здесь, в этой густой тьме, Великая всѐ же может возродиться,

оставаясь самой собой. Сейчас бы пивка. Тут еще осталось?

— Пойду посмотрю, — сказал я и вышел на кухню.

На кухне была Джия. Она сидела на полу, склонившись над обнаженным Лемюэлем —

моим лучшим другом.

Меня затошнило. Мы c Джией собирались проверить, на что мы способны, но это

повергло меня в шок. Я глубоко вдохнул животом и выдохнул. Как учил Миконос. Я

почувствовал Джию и Лемюэля. Почувствовал всю кухню. Постарался почувствовать всю

обстановку, не отстраняясь, не давая воли тошноте.

Пока я тренировался дышать и открываться, я вспомнил, как познакомился c учителем

Миконоса. Нас было несколько человек, мы сидели напротив него. Он переводил взгляд c

одного на другого. Когда он посмотрел на меня, мне сразу же захотелось его убить. Пока я

глядел в его глаза, меня не покидали картины того, как я режу его, расчленяю и потрошу.

Его лицо оставалось недвижным. Он сидел, такой открытый, и пристально смотрел мне

в глаза. Через несколько минут стpашные видения ушли. Он смотрел мне в глаза так,

словно был мной. Я не чувствовал, что мне в глаза кто-то смотрит, я только ощущал

всепоглощающую любовь. Я полностью расслабился. Моя суть раскрылась, слово чистый

лист, казалось, безнадежно скомканный, который внезапно разворачивается, потому что

такова правда, она — это безупречная любовь.

Этой любовью был он. Всѐ и вся были прозрачными формами в океане любви. На меня

будто излился свет истины.

A потом его лицо внезапно исказилось от боли. Тело оставалось неподвижным, но лицо

обезобразила гримаса, я чувствовал ее сердцем. Это я, именно я комкал чистый лист

любви и этим причинял ему боль. Я сам корчился на этом листе, гордый собственной

открытостью.

Если 6ы не эта болезненная гримаса, я бы так и не заметил, что сам комкаю свою

любовь, уродую собственную открытость, только чтобы на меня обратили внимание. Не

ощутил бы, что создаю лишние страдания, контролируя то, как я чувствую себя, уровень

собственных духовных достижений. На его лице отразилось мое исковерканное я, и

теперь, когда я понял это, я смог по-настоящему раскрыться.

Этот величественный и в то же время настолько уязвимый человек внушал мне

благоговение. Он был полностью открыт и чувствовал порывы моего сердца лучше, чем я

сам.

Я раскрылся без желания чего-то достичь — и его лицо снова расслабилось. Во взгляде

его была истинная любовь. Я чувствовал себя живым, как любовь, как его любовь, как

бесконечная открытость. Всѐ вокруг сделалось живой открытостью любви. Наконец я

достиг духовного осознания себя. Я хотел как можно скорее рассказать всѐ Джии. И снова

его лицо исказила мука.

Так продолжалось пятнадцать минут — я рассла6лялся, открывaлся, как любовь,

живой, как цельность бытия, — и он был этой любовью. Наконец я чувствовал, что чего-

то достиг, извивался, чтобы посмотреть, насколько я открылся, и его лицо искажала

прежняя гримаса, будто мои метания разбивали ему сердце. Он чувствовал мои сaмые

глубинные переживания гораздо острее, чем я сам!

Его чувствительность, его уязвимость вспомнились мне, когда я стоял на кухне, глядя

на Джию c Лемюэлем, комкая свое сердце, закрываясь от безграничности любви. Я

пытался расслабиться и глубоко дышать, но сердце мое продолжало сжиматься, оттого

что Джия была c другим мужчиной. Мысли сменяли одна другую. Неужели я не был для

нее особенным? Неужели она не любила меня так, как никого другого? Как она могла

наслаждаться тут c Лемюэлем? У нас C Джией — не у него! — были свои взлеты и

падения, прекрасные и ужасные воспоминания, как она могла отбросить всѐ это?

— Ну-ка, что у нас тут? — захохотал подошедший Миконос. — Сворачиваешь то

налево, то направо, ага? Я открою тебе маленькую тайну, друг мой. Это всѐ — только

видимость, так-то вот. Вот твой лучший друг и Джия, надо сказать, они безмерно друг

другом наслаждаются. Ну и что? Зачем тебе ограничивать ее удовольствие, ее любовь?

Думаешь, она должна только твою волосатую задницу любить? Или ты чувствуешь, —

Миконос отвернулся на секунду и снова c ухмылкой посмотрел мне в глаза, — что тебя

предали?

Да, я чувствовал, что меня предали. Джия. Лемюэль, Миконос. Всѐ и вся. Я хотел уйти.

Хотел, чтобы моя жизнь стала прежней.

Миконос не сводил c меня глаз, и я наполнился бесконечно огpомным сердцем его

учителя. Я был, как воздушный шарик, сила открытости разрывaла меня, и я расслабился,

отказался от желания быть особенным, или даже чем-то отдельным. Не сводя c меня глаз,

Миконос едва заметно кивнул в сторону Джии и Лемюэля. Я посмотрел на них. Джия

плакала. Лемюэль смотрел мне в глаза c искренней, истинной любовью.

Напряжение куда-то исчезло. Наши тела были переполнены любовью. Всѐ вокруг —

стены, пол, потолок и даже воздух — были откpыты будто сияющий океан, открытый, как

сама живая любовь.

— Да-a, — тихо протянул Миконос, — вся эта мнимость, эта комната, уйдет как и

пришла когда-то. Либо ты открыт, как любовь, либо закрыт и страдаешь. Тебя предаст всѐ

вокруг. Твоя женщина, твои друзья, собственное тело — всѐ. Вся твоя жизнь однажды

исчезнет в никуда. Открываешься ты или закрываешься? Вот всѐ, что имеет значение. Всѐ

остальное, — он кивнул в сторону Джии и Лемюэля, — ничто. Случаются вещи и похуже.

Гораздо хуже. Вот мог бы ты сейчас открыться, если бы солдаты тыкали в тебя штыками?

Если бы на тебя шел враг, попирая ногами головы детей?

Миконос замолчал, и c ним утихло всѐ вокруг. Мы будто оказались под водой. На нас

накатила волна, пропитала нас, наши тела, наши сердца блаженным гнетом. Это ощутили

все. Джия тихо застонала. Я раскрылся еще шире.

— Да-a. Чувствуешь, куда давит? Открывайся шире, пусть она войдет глубже. Прими

ее в себя, как женщина принимает любовника. Откройся — и узнаешь, что случится, когда

ты примешь ее так глубоко, что умираешь от любви — или всю жизнь ты проведешь в

страхе.

Больше мое нутро не сжималось от мерзкого чувства предательства. Вязкая волна

просочилась до самых наших сердец, в самые наши тела, открывая нас, оживляя нас,

открывая всю комнату нараспашку.

— Ты ведь любишь Лемюэля как друга? — спросил Миконос Джию.

— Да.

— Он думает, y него хуй маленький.

— Ну... — начала Джия.

— Да, — оборвал ее Миконос. — Кругом нас только блаженство, а Лемюэль боится,

что y него маленький хуй. Посмотрите на эту кроху.

Мы все посмотрели на пенис Лемюэля. Мы все чувствовали себя, будто под водой, и

это было необыкновенно приятно. Лемюэль тоже посмотрел вниз и улыбнулся.

— Чтобы открыть женщину Богу, хуй вообще не нужен, — продолжал Миконос. —

Просто сам откройся Богу. Надо открыться шире, Лемюэль, только тогда ты сможешь

открыть женщину. Понимаешь?

Лемюэль поднял на него глаза.

— Не понимаешь, — рассмеялся Миконос. — Ты красивый мужик, Лемюэль. У тебя

лицо красивое. Мы посмотрели на лицо Лемюэля. Да, он был красив.

— Джия, Лемюэль ведь приятный малый?

— Да. Очень мужественный.

— Он боится, и ты хочешь у него отсосать, так? Ты ему сочувствуешь.

— Я могу помочь ему открыться.

— Вот именно. — Миконос повернулся ко мне. — Джия хочет открыть сердце

мужчины.

Блаженство пропитало меня насквозь, оно переполнило меня, и я открылся, и моя

потребность чувствовать себя особенным отступила. Секс — это просто любовь тел. Я

улыбнулся.

— Так я и думал, — кивнул Миконос. — Может, y тебя что и получится. Но c сексом

тебе надо разобраться, ага? B нем нет ничего особенного. Но он может стать

совершенным, если превратить его в любовь...

— Каждый миг — это секс, возвышенный до любви, — ляпнул я.

— Ого! — подскочил Миконос. — Да, так и есть. Каждый миг и есть секс. Хочешь

ломать голову над тем, кого тебе охота заполучить — дело твое. Но сейчас ведь ты

чувствуешь любовь, откpытость? Чувствуешь гнет любви? Открываешься?

— Да, — согласился я.

— Открывайся. Расслабься, пусть эта волна укроет тебя с головой. Раскройся, пусть

твоя голова будет как чаша, прими любовь в себя, дыши ей, пусть Великая оживит тебя.

Живи в той же любви, что давит на тебя. Будь живой силой любви. Помоги всем

открыться, живи в любви. Помоги Джии и Лемюэлю. Вот зачем мы здесь. Откройся

любовью и этот мир превратится в любовь. Иначе тут ад, и тебя предаст твоя женщина, и

собственный хуй предаст. — Миконос посмотрел на член Лемюэля. — Тебя предаст всѐ

на свете.

B комнату вошли Зельда c Лейлой.

— Что y вас происходит? — спросила Лейла.

— Мы созерцаем торчок Лемюэля, — ответил Миконос.

Зельда подошла к Аемюэлю, взяла его член в руку и пристально рассмотрела.

— По-моему, отличный член, — сказала она наконец.

Зельда c Джией опустились перед Лемюэлем на колени, Миконос увел меня в комнату.

Пако стоял перед музыкaльным центром и рассматpивал обложки дисков.

— Вот видишь... — Миконос смотрел на Пако, — все обращают на что-то внимание.

Но что идет до внимания?

Миконос взял подушку и швырнул Пако прямо в голову.

— Какого черта?! — Пако обернулся к нам.

— Ты уже состарился, Пако? — спросил Миконос.

— B смысле?

— Я имею в виду, ты остепенился?

— Что ты опять несешь?

— Пако, друг мой, что ты творишь со своей жизнью?

— Не знаю.

— Лучше бы ты и впрямь не знал. Но ты знаешь, Пако. Какая y тебя цель в жизни?

— Расти, наверно.

— Наверно? Вот в этом, друг мой, и есть твоя проблема, так-то вот. Ты похож на

старика, который только и ждет, когда в следующий раз просрется.

— Не понимаю, o чем ты.

— Открой свое сердце! — закричал Миконос. — Чего ты ждешь? A? Что ты делаешь

со своим вниманием? Почему оно такое скованное?

— Я диски смотрю. B чем дело?

— Всѐ нормально, Пaко. Ну как, тебе достаточно этого «нормально»? Ты стал

стариком?

— Слушай, я просто диски смотрю. Мне интересно, какая тут музыка есть.

— Вот видишь... — Миконос глядел на Пако, но обращался ко мне. — Всѐ дело во

внимании. Ты можешь купаться в блаженстве, чувствовать себя потоком воды или

волноваться о своих отношениях, ага? Можешь pазглядывaть диски и позабыть

непостижимую тайну Великой. Чашу надо держать открытой. Хватит думать-думать-

думать, расслабь мозги, пусть вода струится прямо в твое сердце, откpывай тело, пока оно

не займет собой всѐ вокруг. Пусть комната будет тем, что она есть. Это всѐ Бог,

принимаешь? Всѐ вокруг — это Бог, но если ты не откроешься, то тебе остается лишь

узенькая полоска внимания, которая сводит всѐ к комнате c вещами. Одно за другим. Да,

Пако?

— Да, наверное.

— Ничто ничего не значит, — повернулся ко мне Миконос. — Ты ведь сам знаешь,

да?

— Да.

— Ну и что же нам делать с твоим другом Пако? — Миконос кивнул Пaко. Тот,

казалось, готов был уже взорваться.

— По-моему, ему стоит потанцевать c Лейлой.

— Отлично! Потанцевать! Нам всем не мешало бы потанцевать.

Пако сменил диск. Все остальные вернулись с кухню, и мы принялись танцевать.

— Когда-нибудь ты будешь умирать c кишками наружу, — проорал мне Миконос,

пока мы танцевали. — Тот миг ничем не будет отличаться от этого.

Миконос танцевал, подняв руки. Он скалился, вилял задом, как пьяная шлюха и

фальшиво подпевал.

— Давай, ма! — кричал Миконос Зельде, которая уже начала уставать. — Танцуй для

любви! Для Бога! Для ебли!

Я посмотрел на Джию. Она танцевала c Лемюэлем. Какая-то часть меня жаждала,

чтобы Джия признала наши отношения особенными.

— Отпусти ее! — крикнул мне Миконос. — Отпусти и посмотри, вдруг вернется. И

помни: она всегда приходит вдвоем!

Миконос закрыл глаза и завертел бедрами под музыку, как сумасшедший.

( г л а в а 7 )

н е з а ж и в а ю щ а я р а н а

Мы c Джией подъехали к дому, но из машины не выходили.

— По-моему, тебе надо встречаться с Ребеккой, сказала она.

C Ребеккой мы познакомились недавно. От такой прямолинейности я немного опешил.

Тело мое напряглось, и сам я уже несколько дней размышлял o Ребекке как о возможном

варианте.

— Почему именно c Ребеккой? — спросил я. Весь этот разговор казался мне

нереальным, невозможным.

— По-моему, тебе недостает именно такой энергии, как y нее, — ответила Джия. В ее

глазах была боль, но она говорила искренне.

Еще несколько дней мы c Джией обдумывали и обсуждали эту возможность. Наконец я

позвонил Ребекке и пригласил в гости. Мы c ней были едва знакомы. Наверное, мое

предложение прозвучало как гром среди ясного неба.

— Я заеду после работы, — согласилась она.

Я усадил ее на кухне и объяснил цель своего приглашения.

— Мы c Джией решили поэксперементировать, завести новых партнеров. Мы

собираемся на пару месяцев в другой город, преподавать. Может, поедешь с нами,

попробуешь стать моей партнершей?

Я чувствовал себя не в своей тарелке. Я просил женщину быть моей партнершей, жить

в одном доме со мной, Джией и теми, кто будет преподавать c нами. K моему удивлению

Ребекка сказала, что несколько дней назад ей это приснилось.

— Мы будем спать вместе? — спросила она.

— Нет. Может быть. Не знаю. Мне всѐ это в новинку. Не знаю, что получится. Если

нам покажется, что секс нужен, тогда будем. Нет — так нет. Тебе выбирать. Нам

выбирать. Для меня это неизведанная область.

— Ладно, я не против, — согласилась Ребекка. — Только мне нужно время, чтобы

предупредить начальство, собрать вещи и сдать дом.

Вот и всѐ. До этого мы даже ни разу не поговорили по душам, и вот Ребекка уже

переезжает к нам.

Я вспомнил, как Миконос рассказывал о том, какими разными бывают человеческие

отношения.

— Люди привязаны к вещам, — говорил он. Мы ели суши-роллы в маленьком

ресторанчике. Не прекращая жевать, Миконос кивнул в сторону столика. За ним сидели

двое мужчин и две женщины. У обоих мужчин были длинные волосы, в ушах — се-

режки, а y одного на руке виднелась татуировка.

Женщины были загорелые и подтянутые.

— Эти парни потерялись, — пояснил Миконос. — Потерялись в женщинах.

Миконос съел pолл и запил его зеленым чаем. К нижней губе y него пристало

зернышко риса, но он, кажется, не зaметил.

— Миконос, у тебя рис на губе.

Он вытеp рот салфеткой и сьел еще один pолл, на губе y него снова остался рис.

Говорить об этом я не стал.

— У этих баб одно на уме. Смотри, как расфуфырились. Они же часами каждый день

прихорашиваются. Без мужского восхищения им грош цена.

Миконос выронил из палочек сашими и принялся есть руками.

— Посмотри на этих ребят, — продолжал Миконос. «Ребятaм» было лет по сорок, как

минимум. — Сияют, улыбаются. Треплются, как бабы.

Миконос поднял на меня глаза:

— Понимаешь, o чем я, да? Дело не в женщинах…

Миконос любил женщин, он их ценил — больше, чем любой другой мужчина. Совсем

необязательно было оправдываться, но он считал, что так лучше.

— Я все понимаю, Миконос.

— Я тебе говорю, эти ребята не знают своей смерти, так-то вот. Женщины — это

жизнь, ясно? Если мужчина теряется в жизни и не знает смерти, то он больше не

мужчина. Понимаешь, o чем я?

— Да.

— Ты посмотри на этик снулых засранцев. Ведут себя, как рыбки в аквариуме,

гордятся цветной галькой, жабры надувают. Они понятия не имеют, как мал их мир, не

знают, как зависят от миллиона причин. Что-то пойдет не так, и всѐ — сдохнут как

миленькие. Вот какой-нибудь ребенок возьмет и перевернет аквариум, да? А они в это

время будут пялиться на сиськи, o пизде какой-нибудь мечтать и друг c другом трепаться.

Можно подумать, в этом есть смысл. A ведь ждут не дождутся, как бы свалить домой,

подрочить и в телек уставиться.

Я посмотрел на людей за соседним столиком. Все четвеpо смеялись.

— Они все одинокие и надеются потрахаться. Может, даже постоянные отношения

завести. Детишек там. Это, конечно, всѐ правильно. — Миконос улыбнyлся. Я вспомнил,

что у него есть дочь, учится в колледже. — Но им покажется мало. Эти ребята начнут

пялиться на девок в журналах, a может, любовниц заведут. A дамочки эти будут ждать от

них любви. Может, интрижку на стороне закрутят, a может, просто будут жрать шоколад

и скупать шматки. В конце концов смирятся друг c другом или разведутся — и всѐ c

начала. Это ничего не значит. Если ты привязан к вещам — даже к людям, которых по-

настоящему любишь, — то ты страдаешь, потому что не получаешь от них того, чего

хочешь.

— Миконос, ты сам женат двадцать лет.

— Да-a, — протянул Миконос, — да. Но благодаря учителю я знаком c хохочущей

сукой. Знаешь, этой суке плевать на все мои недостатки. Она подстрелила меня во

Вьетнаме, она хохочет и смотрит, как я старею, и, когда я умру, хохотать будет. Да, я

женат, но это здесь ни при чем. На самом деле и я, и моя жена обручены c Великой. Мы не

ждем, что нас осчастливят отношения друг с другом. Мы не ждем, что вообще что-то нас

осчастливит. Либо ты открыт — а это само по себе счастье — либо ты закрываешься и

страдаешь. Вот эти люди... — Миконос кивнул на соседний столик — Вот эти люди не

понимают, что жизнь коротка и что все вещи — и чувства — недолговечны.

Миконос посмотрел на меня:

— Знаешь, y меня было немало женщин. Неважно, старые или молодые, злые или

добрые, либо вы c ними занимаетесь йогой, либо нет. Либо вы открываетесь Великой в

сексе, в разговорах, в повседневной жизни, либо живете в страдании, готовитесь к

разочарованию, ждете, что вас предадут — так или иначе.

Миконос доел суши и откинулся назад.

— Эти женщины пойдут домой и будут мечтать o хорошем мужике. Эти парни всю

жизнь будут мечтать о том, чтобы трахать только молоденьких. А когда женщины

покроются морщинами, a мужикам станет на всѐ наплевать, будет уже поздно. У них не

останется сил открыться, выйти за пределы убогих надежд на лучшее. День прошел без

особых мучений — и хорошо. A когда придет время умирать, они ужаснутся. Никакие

чувства им не помогут. Всѐ исчезнет — люди, вещи, мгновения их жизней сотрутся — и

забудутся, как сон.

Одна из женщин хвасталась новым сеpебряным кольцом c бирюзой.

— Если мужчина не знает своей смерти, он соскальзывает в мир вещей и теряется. Он

забывает, где находится комната, которую он видит вокруг. Теряет связь c открытостью

сознания. Дни сменяют одни другой, деньги появляются и исчезают, женщины приходят и

уходят, и что? Кто-то меняет подгузники, a кто-то меняет весь мир. Всѐ исчезнет. Хорошо

жить полной жизнью. Но пока ты живешь, пока ты ешь, трахаешься, пока помогаешь

другим — надо помнить, что хохочущей суке плевать на тебя, a смерть — корень жизни,

так же, как сон — корень пробуждения. И в конце дня, в конце жизни, независимо от того,

что ты сделал, ты попадаешь в другой мир. Но и там хохочет та же сука. Это и есть смерть

— мир за пределами видимости.

Подошла официантка, и я заплатил по счету. Мы вышли из ресторана. Я оглянулся на

тех четвеpых, перед моим мысленным взором пронеслись и закончились их жизни.

Мы пошли к машине. Миконос вновь заговорил:

— На «с» начинается, на «с» заканчивается, с «сексом» рифмуется. Никто не хочет

чувствовать благословение Великой, все погрязли в сексе или жаждут в нем погрязнуть.

По мне, так лучше совсем без него, так-то вот. Ебись, если хочешь, но открывай Богу

сердце. Тогда, если собеpешься умирать, не останется ничего недоделанного,

нераскрытого. Бог видит, что прячется под каждым камнем. Сожалений нет. Ты сделал

всѐ, что мог, и всѐ пойдет прахом, но сейчас ты в безграничной 6есконечности ебли, и что-

то возникает вокруг, хотя ты и не знаешь что, ага? — спросил Миконос. — Всѐ вокруг —

безграничный хаос — живой, как любовь, но бесцельный — и ты привязываешься к

вещам, к узаконенным отношениям, чтобы почувствовать смысл жизни, поверить, что y

тебя что-то есть и что тебя кто-то любит.

Я собирался уехать на несколько месяцев преподавать, a жить в это время вместе c

Ребеккой и Джией. Мне не хотелось терять любовь Джии. Я держался за нее, надеялся,

что могу поддерживать связь c Ребеккой, не теряя Джии. Я и правда «привязался» к Джии

— в точности, как сказал Миконос. Но вместе c тем я чувствовал, как меня тянет к

Ребекке. Она для меня была новым, сверкающим «объектом», которым я хотел обладать.

Я оказался в ловушке, o которой говорил Миконос. Я еще не хотел отказываться от любви

Джии, но уже желал новых возможностей, котоpые предлагала Ребекка. A еще я боялся,

что останусь ни c чем.

Джия и Ре6екка были красивы. Я чувствовал полноту жизни, я гордился, что живу c

двумя женщинами. Хотя я должен был уйти от Джии, мне было по душе наше трио, их

общество обогащало меня. Но я понимaл, что Миконос прав: я использую эмоции и плоть,

чтобы отгородиться от падения, от полной капитуляции, от неизведанности глубокого,

открытого бытия.

Как-то ночью мы занялись любовью втроем. Я смотрел Джии в глаза. Она показалась

мне необыкновенно мудрой. Я чувствовал, как она отдается Богу и в то же время верна

мне. C ней мне было легко. Я любил ее — без тени сомнения. И в то же время мое тело не

отвечало ей так, как должно отвечать женщине. C тех пор, как y меня появились

симптомы перегрева — жар, кровь из носа, аритмия — физическое присутствие Джии

раздражало меня — не эмоционaльно, a физически.

Ей даже не надо было ничего говорить, один жар ее взгляда, страсть прикосновения,

настойчивость любви бесила меня, отвращала мой пыл. До приступа лихорадки шакти,

как называл это Миконос, я любил острую пищу — тайскую или мексиканскую. Мне

нравилось часами находиться на солнце. Теперь же острую пищу я не переваривал, а на

солнце едва мог пробыть десять минут. Страсть Джии, которую я прежде так ценил,

теперь выводилa меня из себя, хотя любовь к ней не уменьшилась ни на йоту.

Я заглянул Джии в глаза и ощутил ее боль. Она знала, что я люблю ее — об этом

вопрос не стоял. Но она также чувствовала и нежелание моего тела принять ее энергию.

Когда же я обращался к Ребекке — уравновешенной, спокойной, можно сказать,

отpешенной — мое тело страстно желало ее. Джия чувствовала мою жажду и страдала от

этого. Особенно это ощущалось, когда мы спали втроем. Джия обижалась, Ребекка

отстранялась, она не хотела мешать нашей с Джией любви, a я оставался один, как

ребенок в кондитерской с хищными конфетами: к какой ни тянись — любая укусит.

Неизвестно, знал ли Миконос, к чему приведет его совет, но пока результат

определенно отбивал y меня всякую привязанность ко всем привычным «вещам». Самые

ценные «вещи» в моей жизни — Джия и наша любовь — оказались под угрозой. Наши

уютные узы были разрублены, и я не знал, можно ли вернуть всѐ на круги своя. Я мог

любить ее, она могла любить меня, но чувство дома рассыпалось в прax — если только

нашим домом не была чистая любовь, любовь без ожиданий и без собственничеcтва.

Ребекка обладала именно той энергией, которая была мне нужна. Она была так

спокойна и привлекательна, что я без труда получал эту энергию. Она исцелила меня, дала

мне силы. Вдохновила меня. Да, y нее не было йогического опыта. Я не привык общаться

с женщиной, которая не умела открываться так глубоко, как Джия. И всѐ же спокойствие

Ребекки помогало мне восстановиться.

Мы c Джией могли в любой момент соединиться сердцами, но мое тело больше не

умело обнять ее. Мы c Ребеккой могли соединиться телами и блаженствовать на

энергетическом просторе, но ее сердце раскрывалось неохотно, и я не чувствовал

единения.

Теперь y меня было две женщины, но так одиноко я себя никогда не чувствовал. Кроме

того, мне нравилось находиться в одиночестве. Удвоенное эмоционaльное напряжение

оказалось для меня кошмаром. Джия ревновала меня к Ребекке. Ребекка холодно

завидовала глубине любви, которую я испытывал к Джие. Я же, в свою очередь, не готов

был иметь дело ни c одной из них. На эту слабость мне нередко указывал Миконос. Нас

кружило в вихре эмоций и сексуальности.

Мы с Джией занимались любовью, и я смотрел ей в глаза. Ее боль хлестала через край.

Мы расплакались. Обнялись. Наши отношения подошли к концу, и мы это знали. И всѐ же

наша любовь осталась неизменной. Наши сердца разъяли, разорвали, и теперь открытая

рана кровоточила от трагедии любви.

Мы позвонили Миконосу.

— Алло. — Он взял трубку.

— Привет, Миконос. Я тут с Джией и...

— Как там Писька?

— Не очень-то. Мы оба не...

— Так-так. A твоя подружка тоже тaм?

— Она здесь, но не в этой Комнате.

— Да ну? А в какой вы комнате? — спросил Миконос.

Я не смог сдержать улыбку. У нас тут любовная драма, a Миконос парой слов

превратил всѐ в шуточку.

— C днем рождения, Миконос, — сказал я c ноткой радости в голосе.

— Да-a. И тебя c днем рождения. Так во что ты там вляпался? — он рассмеялся.

— Ну... — Я попытался объяснить ему сложившуюся ситуацию.

— Она вокруг тебя, дорогуша, — перебил Миконос. — либо ты в состоянии

открыться, либо закрываешься. Этой хохочущей суке на всѐ наплевать. Ей плевать,

живешь ты или умираешь. И на вас c Писъкой ей плевать. Сердечная боль? Прочувствуй

ее. Любовь — это рана, друг мой, и эта рана не заживет.

Мои глаза слезились, я чувствовал боль в сердце, но не закрывался. Мое дыхание стало

глубже, и я посмотрел на Джию — она плакала. Боже, я любил ее.

— Почувствуй рану любви, — говорил Миконос. — Научись жить открытым,

раненым, любящим. Ты не можешь вечно удерживать Джию. Почувствуй рану. И любовь.

Может, никогда больше и не увидишь Писку, a может, проведешь c ней остаток жизни,

так или иначе все, что меньше жизни с открытым сердцем, защищает твое сердце от

настоящей любви, бесконечной, нетерпеливой, вечно откpытой, даже когда больно

любить. Люби Джию, отпусти ее и люби, раскрой свое сердце, пусть оно болит, разбереди

незаживающую рану любви и посмотри, что будет.

Я почувствовал разверстую плоть моей сердечной раны. Я любил Джию. Мое сердце

хотело обладать ей или же закрыться и отвернуться. Я не хотел пережить боль yтpаты, не

хотел терять ее, пока болит мое открытое сердце. Я вдохнул и попытaлся откpыться,

чувствовать, любить, пусть даже через боль. Потом в дело вмешался разум. Я

засомневался.

И сознался Миконосу в своих страхах:

— Боюсь, я делаю ошибку. Не стоит отпускать Джию.

— Может, да, a может, и нет. Ты не знаешь наверняка, и я не знаю. Никто не знает. Ты

можешь только открыться и действовать от истоков любви. Что тебе нутро подсказывает?

— Что пора двигаться дальше.

Я ушам своим не верил. Неужели это мои слова? Я не мог объяснить, почему, но они

казались мне правдой. Вопреки моему желанию, это была чистейшая правда на свете.

— A сердце?

— Мое сердце любит Джию сильнее, чем когда 6ы то ни было.

— Хорошо. Самое время двигаться дальше. Пора идти вперед, друг мой. Дай-ка мне

сюда Письку.

Трубку взяла Джия. Она говорила и плакала, но когда повесила трубку, уже улыбaлась

сквозь слезы.

Мы обнялись. Наши тела расслабились и соприкоснулись. Сердца яростно бились, a

дыхания слились воедино. Кожа и кости расплавились, тела смещались в открытой любви.

B комнату вошла Ре6екка.

Мое сердце сжалось. Почему я боялся любить Джию на глазах y Ребекки? Почему я

вообще боялся любить? Я снова раскрылся и ощутил, как мое тело в комнате любит

остальные тела, но в то же время я раскрылся снаружи, раскрылся глубоким простором

сознания. Сердце отпустило. Я глубоко вдохнул и посмотрел Джии в глаза. Чувство

надвигающейся беды исчезло, осталась только глубокая любовь — израненнaя, но вечная.

Мы c Джией раскрылись в любви. Возможно, наша история кончается, но память не

иссякнeт никогда.

Мы высвободились из о6ъятий. Джия посмотрела на Ребекку. На мгновение Ребекка

отвела глаза, но потом встретила взгляд Джии. Они заплакали, Джия подошла к Ребекке и

обняла ее. Они прижались друг к другу, a потом Джия вышла.

Глаза у Ребекки были влажные, a щеки раскраснелись. Я подошел к ней и встал рядом.

Кажется, она немного насторожилась.

— Я не хочу вставать между вами c Джией. Не хочу быть «другой» женщиной.

— Ты не «другая», — возразил я.

— А кто я тогда?

Я не знал, что ответить. Для меня всѐ было внове. Я не знал, как назвать наши

отношения. Я даже не знал, хочу ли я этих отношений. Я всѐ еще боялся отпустить Джию,

но наше трио причиняло боль всем его участникам — в том числе и из-за моей

нерешительности.

Я вспомнил, как однажды Миконос учил Пако и Эpин бороться c двойственностью и

нерешительностью. Эрин злилась, потому что Пако сам не знал, чего от нее хочет.

— Вы ведь c Эрин давно вместе? — спросил Миконос y Пако.

— Шесть месяцев. Или семь, — ответил тот.

— Но я понятия не имею, будет ли он со мной завтра, — вмешалась Эрин.

— Сейчас он весь c тобой? — спросил ее Миконос.

— По крайней мере, ему так кажется. Я не знаю, хочет ли он быть со мной. Никак не

может определиться. Это меня с ума сводит.

— Но я и правда не знаю, — объяснил Пако. — Неужели было бы лучше, если бы я

притворялся, что всѐ уже решил?

Миконос поморщился и откинулся на спинку стула.

— Пако, Пако, Пако... y тебя есть сердце?

— Да. A что?

— Вот и пользуйся им, — Сказал Миконос. — Дело в твоей голове. Голова набита

сомнениями. Голова — это u есть сомнение. Твой мозг зашкаливает от всех этик

возможностей. Ты можешь остаться c Эрин. Можешь быть с другой женщиной. A можешь

быть один. Ты завяз в сомнениях, так?

— Да. Эpин мне нравится. Я ее люблю, правда. Просто я не знаю, подходит ли она

мне. B смысле, она ведь, наверное, тоже думает o других мужчинах.

— Может, и думает, — согласился Миконос. — Она всегда будет наполнена разладом.

Весь мир, любое тело, любой разум — собрание противоположностей. Вы c Эрин

наполнены противоречиями. В вас нет единства. Сегодня ты любишь Эpин, ты в этом

уверен. Завтра ты встретишь кого-нибудь еще и уверишься, что ее не любишь. Может, то,

что ты зовешь любовью, — вовсе не любовь, a? Разум — это дурацкий колпак, набитый

возможностями, и каждая возможность тянет тебя за собой. Если живешь разумом, то ты

слаб, ты всегда сомневаешься и не уверен в себе.

— Но я и правда сомневаюсь. Я не знаю, чего хочу.

— Друг мой, да ты ничего не знаешь! Ты даже не знаешь, будешь ли жив через десять

минут. Ты не знаешь, что сейчас скажешь. Не знаешь, отлуплю я тебя или поцелую, и ты

уж точно не знаешь, «подходит ли» тебе Эрин.

— Так что мне делать?

— Для начала расслабь свой разум. Откройся, почувствуй, как твою кожу обдувает

теплый ветер. Почувствуй Эpин, ощути мир. Ощути всѐ и откройся. Откройся как всѐ, как

комната. Пусть всѐ идет, как идет, a ты учись чувствовать глубину. Чувствуй глубже, чем

твой разум. Твои мысли и всѐ остальное в мире парами противостоят друг другу. И она, и

мир — они всегда приходят вдвоем. «Любит — не любит», да? И то, и другое — правда. A

Может, ни то, ни другое. Настоящая правда, правда твоего сердца единственна и

очевидна.

— Для меня не очевидна, — пожаловался Пако.

— A всѐ потому, что ты не можешь прочувствовать глубину своего сердца, друг мой.

Если не можешь решиться, чувствуй глубже. Чувствуй глубже, и меньше думай. Чувствуй

глубже — до той глубины, где сияет лишь открытость. Kогда живешь на такой глубине,

ничто не вызывaет сомнений, хотя по-прежнему не знаешь, что случится в следующий

момент. Если не сомневаться, то каждое действие исходит из глубин любви.

Миконос посмотрел на Эрин. Ее лицо было искажено страданием.

— Пако, Эpин ждет от тебя глубин любви. Ее разум тоже наполнен сомнениями, так

что она не всегда понимает, чего хочет. Она всегда будет жаловаться — даже если ты и не

будешь столь противоречив. Но ты можешь предложить ей полную уверенность, всю глу-

бину твоей oткpытости — сейчас, сейчас и сейчас.

— Яне знаю, люблю ли я ее.

— Тогда чувствуй глубже. Загляни ей в глаза, измерь глубину ее сердца и предложи

свою глубину. Хочешь ее обнять?

— Да.

— Хочешь слиться c ней в сексе?

— Да.

— Хочешь иметь от нее детей?

— Нет. Пока нет.

— Хочешь с ней жить?

— Да.

— Завтра ты всѐ еще будешь хотеть c ней жить?

— Не знаю.

— Вот именно!!! — завопил Миконос. — Ты не знаешь ничего, кроме глубокой

уверенности любви и того, как выразить ее прямо сейчас. Ничего больше ты и знать-то не

можешь. Жизнь, прожитая от всего сердца, — сиюминyтный дар. Это особое мастерство.

Миконос замолчал, он хотел увидеть, понял ли Пако.

— Друг мой, когда живешь головой, ты вечно в плену y проблем. Но когда живешь

сердцем, жизнь исключительна, потому что исключительна любовь. Эpин чувствует

глубину твоего сердца, она может доверять тебе — день за днем, a ты можешь предложить

ей глубочайшую истину. Но если идти от противоречий, что кишат y тебя в голове, c чего

ей доверять тебе? Не лучше ли ей снести тебе башку?

— Иногда мне так хочется снести ему башку! — с улыбкой призналась Эpин.

— Еще бы, ма. Если Пако не откроет свой разум подобно небу, его голова превратится

в клубок ненужных противоречий. Так отчего бы не снести ему башку? Пако без нее

только лучше будет!

— Да, наверное, — улыбнулся Пако.

— Значит, в глубине души ты уверен, что любишь эту женщину?

— Да, Миконос. Я понял, o чем ты говоришь. Мои чувства глубже сомнения, но я

сомневаюсь, продлится ли это навсегда.

— Всѐ в жизни сиюминутно, Пако. Сделай это сейчас. И сейчас. Со временем ко

всему привыкаешь, но сама любовь, сама oткpытость глубже времени. Твой разум и тело

всегда борются c пpотиворечивыми мыслями и поpывaми. Чувствуй глубже, откройся

глубокой уверенности любви, отдайся Великой, пусть она оживит твои разум и тело

лю6овью — к Эрин и ко всем остгльным. Эрин, ты чего-нибудь еще хочешь от Пако?

— Нет, конечно, нет.

— Тогда все, — Сказал Миконос. — Живи любовью или оставайся засранцем, Пако.

Я вспомнил наставления Миконоса и посмотрел Ребекке в глаза. Она почувствовала

мою неуверенность. Часть меня всѐ еще не отпускала Джию. Часть меня сомневалась, что

Ребекка — или любая другая женщина — могла занять место Джии в моей жизни. Часть

меня боялась обидеть Джию. A часть меня сомневалась, правильно ли я поступаю. Может,

я разрушу Ребекке жизнь? Может, с помощью Ребекки я бегу от глубокой любви Джии?

Я прочувствовал свои мысли и сомнения. B моем сердце окрепла уверенность: пора

изменитьния c Джией и начать всѐ c Ребеккой. Когда я задумывaлся, меня сковывaли

сомнения, терзала неуверенность. Но глубоко в сердце я не сомневался. Я не мог

объяснить этого себе или кому-то еще, но я знал, что любовь вынуждала меня изменить

свою жизнь. Я не знал, чем это обернется, часть меня всѐ еще боялась, но там, глубоко

внутри, я обрел уверенность.

Как олько я почувствовал уверенность, Ребекка выпрямилась и глубоко вдохнула. Ее

настороженности как не бывало.

— Я люблю тебя, — сказала она мне.

Я почувствовал, как сердце Ребекки раскрылось. Мой разум сравнивал ее c Джией. Так ли

она мудра, как Джия? Так ли она меня любит? Я видел, как мои сомнения отражаются в

глазах Ребекки и в ее теле. Когда я сомневался, Ребекка закрывала сердце. Когда я нырял

глубже сомнения, когда открывал глубины своего сердца и предлагал Ребекке

уверенность любви, она открывaлась в ответ. Ее открытость была моей. Разницы не было.

— Все женщины это она, — сказал мне однажды Миконос. — Обращайся c любой

женщиной, как c Богиней, потому что она и есть Богиня. Женщины созданы, чтобы

открывать и открываться — это у них в природе заложено — и они ждут мужчину,

которому смогут откpыть свое сердце. Очень немногие находят такого мужчину, так что

большинство из них cтpaдает всю жизнь.

Я вспомнил слова Миконоса и почувствовал, как Ребекка отзываeтся на мою

oткрытость и на мое сомнение. Ее тело совершенно отражало глубины моего сердца. Ее

расслaбленность, выражение лица и открытость глаз зависели от моей глубины. Она

ждала. Как только я окончательно oткpылся и предложил ей уверенность любви, она

уступила — и ее тело открылось моему.

Когда мы откpывались любви c Джией, мы делились вниманием, делились духовной

практикой, сочетали наши тaланты ради служения другим. Мы c Джией необыкновенно

легко делились пониманием жизни и ее хрупкими восторгами. Мы могли говорить o чем

угодно. Могли просто обменяться взглядами или прикосновениями — и понять друг друга

лучше, чем кто бы то ни был.

Когда мы открывались любви c Ребеккой, наши тела сливались воедино.

( г л а в а 8 )

с о б с т в е н н и к

— Когда мы занимаемся любовью, я чувствую Миконоса, — как-то раз сказала Ребекка.

Я тут же обиделся. Мне хотелось, чтобы и меня хоть как-то признали. После нескольких

месяцев нашей любви Ре6екка начала открываться Богу, а ее жизнь в корне изменилась.

Сердцем она чувствовала то, что называла «неописуемой благодатью» или «бесксонечным

бытием», причем чувствовала это на протяжении нескольких дней после нашей близости.

Незадолго до этого разговора я встречался c Миконосом, он учил меня сексуальной йоге. Я

решил, что ее чувство вызвано именно этим.

— Может, это и не Миконос, — продолжала Ребекка, — но, когда мы занимаемся

любовью, я чувствую некую силу — и именно так я себе его представляю.

Она ни разу не встречала Миконоса. Я много раз рассказывал Ребекее o наших встречах,

но откуда ей знать, какой он на самом деле? А я-то утвердился в качестве бесподобного

любовника! Теперь выходило, что Миконос крадет y меня весь успех.

Однaжды мы c Миконосом сидели в небольшой комнате — в том самом доме, который он

некогда делил со своим учителем. Миконос остался следить за домом, когда учитель уехал.

Энергия его учителя была столь осязаема, что, казалось, невидимый свет касался моей кожи и

проникал мне в самое сердце. Всѐ выглядело ярче, чем обычно, a воздух был словно живым.

— Вдохни, — посоветовал мне Миконос. — Расслабь тело, открой сердце и вдохни силу.

Миконос подготовил меня к всякому, он учил меня правильно дышать и оставаться

открытым даже в состоянии сильного опьянения, глубокой ночью, когда уже нет сил, во

время секса и посреди ледяных океанских вод. По сравнению с этими обстоятельствами пить

энергию его учителя было легко и сладко, словно 6ы это был шелковистый сияющий нектар.

— Расслабь голову и позволь энергии проникнуть в твое тело. Расслабь челюсти, открой

горло. Рот держи закрытым, а язык прижми к нѐбу. Вдыхай силу. Открывайся ей — как

женщина открывается любовнику. Пусть сила войдет в твое сердце, в самое нутро твое

просочится. До самого торчка дойдет. A когда твой живот и член наполнятся, позволь ей

подняться по позвоночнику. И снова вдохни ее обратно.

Миконос учил меня этому уже не в первый раз, но теперь всѐ было по-другому. Я больше

не дышaл.

Это сила дышaла мной. Она вдыхaла меня. Та же самая сила дышaла всем вокруг. Тот

caмый свет, который казался домом и всем вокруг, та самая сила, которая вибрировала звуком

и летела мыслью, двигалась и дышала мною, дышaла всем. Мебель, комната, лужайка во

дворе, Миконос, воздух — всѐ вместе ожило, всѐ вместе было телом Бога.

— Да-а. Быть верным Богу — значит жить Великой. Некоторые боятся отдаться Великой,

боятся позволить ей оживить себя. Боятся довериться силе любви. Боятся отдаться и потерять

контроль над собой, так-то вот. A контроля-то никакого и не было — они в рабстве y

собственного я, привычек и каждодневного страха. Так почему бы не позволить любви

оживить себя? Ага? Почему не отдаться Великой, живой, единой, которая есть всѐ — даже

эта комната?

Я расслабился и почувствовал, как оживаю. Собственничество и разъединенность

отступили, миг озарился пробуждением и ярким светом. Действительно, нет никакой

разницы. Свети сила несли блаженство, как сaмый невеpоятный секс, котоpый только можно

вообразить, они пронизали любовью и наслаждением мое тело, пронизали весь мир, и мир

был живым, как мое тело. Всѐ было Богом. Бесконечное, волшебное и в то же время

абсолютно пустое, словно идеaльный секс сочетался c абсолютным безразличием.

Блаженство любовного света впитывaлось в глубины пространства, в пустоту сознания.

Космический оргазм яркой беcконечности рассеивался в величайшей открытости бытия —

величайшей и неизменной.

Любовь сияла, и свет тонул в любви. Так было всегда. Благословенный, уже ушедший,

открытый, как неизменная глубина Бога, и живой во всем. Миконос периодически стонал. Я

откpыл глаза и увидел, что он преобразился в блаженстве: его грубое лицо озарилось

неопиcуемым счастьем. Его глаза были зaкрыты, я тоже закрыл свои.

— Ты видел свет? — спросил он меня.

— Да.

— Вдохни его в себя. До самого хуя.

Я вдохнул вязкий свет любви из высокой бесконечности в пустоту, что проходила сквозь

мою голову, сердце, живот и член. Мое тело загорелось, раскрылось, наполнилось силой

любви.

— Отдай это своей даме, когда будете ебаться, — посоветовал Миконос, — но не

забывай Великую, она ведь живет тобой. И помни, друг мой... — Я открыл глаза — Миконос

воздел руки. — Этот мир таков, что она дарует счастье только, когда умирает. Пока она жива,

ее природу не постичь, но если ее правду принять, ради самой пpавды, то она умрет.

Миконос поклонился, его лицо светилось преданностью.

— Что ты чувствуешь, когда мы занимаемся любовью? — спросил я y Ребекки. Меня всѐ

еще раздражали ее слова про Миконоса.

Ребекка улыбнулаcь так, будто я спросил какую-то глупость.

— Ты можешь выразить это словами? — уточнил я.

— Нет. Да и не хочy.

— A попробовать можешь? Ради меня.

— Словами не скажешь, — ответила она. А потом уверенно добавила: — Это смерть.

Ничто. Всѐ. Бесконечность. Бог. Всѐ исчезает, но всѐ наполнено. Ты убиваешь меня и

oткpываешь Богу. Но дело даже не в тебе.

— B смысле?

— Ну... Ты ведь мне даже не нравишься. Хотя я тебя люблю. Ты открыл меня, o таком я и

мечтать не смела. Но как человек ты мне не очень-то нравишься. Но мне нравится наш секс.

Мне нравится твой член. Но твой член это не ты.

Некоторое время я пытaлся осознать ее слова. Ребекка закрылa глаза и, кажется, ушла в

себя. Она улыбнyлaсь и тихо заговорила, всѐ еще не открывая глаз.

— Я раба твоего члена — он такой совершенный, уязвимый, целеустремленный. Я жажду

твоей любви, проникновения, владычества. Я жажду быть твоей, отдаться тебе, слиться c

тобой, подчиниться твоему члену.

B уголках ее глаз выстyпили слезы.

— Твои осторожные поцелуи и нежные удары заставляли меня рыдать от блаженства,

они навсегда останутся в моем сердце. Мое тело, мое влагaлище, мое сердце трепещут при

мысли о том, как сладко мне с тобой, как ты обнимаешь, сжимаешь меня... Навечно! Я всегда

буду твоей жаждущей, благодарной пленницей, я буду ждать твоего дара, я буду таять, если

ты вознаградишь меня им. Я люблю тебя.

Я ушам своим не верил. Обычно Ребекка предпочитала отмалчиваться. Теперь же ее

славословие пронзало мое сердце.

Она открыла глаза и посмотрела на меня. Ее глаза таили бесконечную глубину, но сердце

ее было несравнимо глубже. Я позволил себе упасть в нее, открыться с нею, раствориться в

безграничной живой любви всего сущего.

A потом я понял. Она же не со мной говорит! Она говорит c Великой, которой отдалась

целиком и полностью. Она говорит c той самой силой любви, которая раскрывает для нас

каждое мгновение, c той любовью, которая живет нами и которая в нас умирает. Посмотрев

Ребекке в глаза, открывшись с нею, я впустил в себя то, что живет во всех нас. Мы

погрузились в животворную благодать любви — той самой, которая открылась мне в доме

учителя Миконоса.

Ребекка улыбнулась, ее всхлипы перешли в смех. Мои притязания опять разбились об

открытость любви. Я ничего не достиг. Был только Бог, и чем меньше я знал o своей победе,

тем больше я видел любви.

Просто любовь. У нас c Ребекксой не было отношений. У нас был секс, был Бог — и всѐ. Я

ей даже не нравился.

( г л а в а 9 )

д в а б е л ы х г о л у б я

Мы c Миконосом и Мишель сидели на веранде и наслаждались жизнью. Мишель разошлась c

Димитpием и пришла к нам убить время.

— Уитсон — вот это был поэт! — сказал Миконос. Уитсон — это был его сослуживец, он

погиб во Вьетнаме. — Вот это был человек! Самые жуткие события мог в поэзию превратить.

Миконос отпил пива и продолжал:

— Однaжды мы шли через джунгли. Наткнулись на двух летчиков — американских пилотов

— они висели на дереве. Их пытали, члены oтpезaли и в рот засунули.

Я c трудом мог представить себе такой ужас. Мы сидели, пили пиво, слушали пение птиц.

Сияло солнце, и жизнь казалась прекрасной.

— Психологическая была война. Они знали, как нас напугать. И летчиков повесили, чтобы

мы со страху в штаны наложили.

Миконос глотнул пива.

— Я помню, какое письмо Уитсон написал родителям тем вечером. Он писал, как

«наткнулся в траве на двух мертвых белых голубей». Нельзя же писать родителям правду o таких

ужасах. Два белых голубя. Уитсон был поэтом, что бы ни творилось вокруг.

Он погиб во время боевых действий. Несколько недель спустя — в паре шагов от Миконоса,

который тогда же получил серьезное ранение.

— Большинство мужчин слaбы, — сказал Миконос Мишель. — Большинство мужчин

мaльчишки. Они не достигли зрелости. Не знают смерти.

— Миконос, — возразил я, — я никогда не видел смерть так близко, как ты.

— Тебе повезло. Молись, чтобы тебе не довелось такое пережить. Чтобы стать мужчиной, не

обязательно воевать. Это была моя карма, моя судьба. Хорошо, что тебе не пришлось через это

пройти. Никто не должен такого видеть. Немногие остаются в живых. И эти немногие

возвращаются домой со съехавшей крышей. Нельзя так жить день за днем, а потом вернуться

домой, жениться и делать вид, что всѐ пучком. Нельзя — слишком много видел.

Мы c Мишель молчали, пили вместе c Миконосом и пытaлись понять, к чему он ведет.

— Мишель, что y вас c Димитpием? Всѐ кончилось? — спросил Миконос.

— Да. Он мне не подходит.

— Почему?

— Не знаю. Наверное, он недостаточно сильный.

— Димитрий еще мальчишка, — кивнул Миконос. — Славный мaлый. Он мне нравится.

Люблю его, как брата. Но он до сих пор уверен, что всѐ на свeте хорошо кончается,

представляете? Думает, что если будет правильно жить, если будет весь из себя дружелюбный и

общительный, то и в жизни всѐ будет отлично. Он идеалист в любви. Еще не попробовал жизнь

на вкус. Не прочувствовал всего вкуса жизни. Это yжасный мир.

— Всѐ не так плохо, Миконос, — вмешалась Мишель.

— Когда-нибудь, Мишель, твои сиськи будут болтаться, как сдyтые воздушные шарики, a

задница отвиснет, вот так-то. Ты проснешься, вставишь зубныe протезы, раскрасишь стареющее

лицо и подумаешь: интересно, a кто из моих друзей умер сегодня? Мужчина, которого ты

найдешь — если ты, конечно, найдешь хорошего мужчину — к тому времени уже умрет или

обзаведется подружкой помоложе. Ты умрешь, Мишель, и это произойдет не очень-то красиво.

Но мы ведь не хотим об этом говорить, — Миконос слабо улыбнулся и отпил пива.

— Но сейчас-то всѐ нормально, — не унималась Мишель. — Почему бы не наслаждаться

тем, что есть?

— Мишель, что ты имела в виду, когда сказала, что Димитрий для тебя недостаточно силен?

— спросил Миконос.

— Это трудно описать. Он вел себя мило. Нам былo весело. Но...

— Но что?

— Чего-то не хватало.

— Чего?

— Не знаю. У него не было определенной цели в жизни.

— Может, тебе за бизнесмена замуж выйти?

— Не хочу я замуж за бизнесмена.

— Почему?

— Потому что я хочу замуж за человека, преданного Богу.

— Преданного Богу, ага, — усмехнулся Миконос и глотнул пива.

— Да, мне нужен мужчина более духовно развитый, чем обычно.

— A как ты узнаешь, насколько он развитый?

— Почувствую.

— То есть, тебе не нужен парень, с которым весело? Кoторый наслаждался бы жизнью

вместе c тобой?

— Ну, это тоже неплохо.

— Мишель, чего ты хочешь? Чего ты хочешь на самом деле? — Миконос посмотрел ей в

глаза.

— Мне нужен мужчина, который сможет откpыть меня Богу.

— A где Бог?

— Повсюду.

— Так зачем тебе тогда мужчина? Зачем тебе быть c мужчиной, если Бог повсюду? A?

Почему ты не можешь быть счастлива прямо сейчас?

— А я счастлива.

— Абсолютно счастлива?

— Нет, не абсолютно. Но вполне счастлива.

— Правда?

— Ладно. Нет. Я счастлива, но недостаточно. Мне чего-то не хватает.

— Вот именно. Даже когда кажется, что всѐ нормально, на самом-то деле всѐ идет

наперекосяк. Сердцем ты это чувствуешь. Однажды ты станешь слишком стара, чтобы c этим

бороться. Будешь плыть по течению и довольствоваться ошметкaми жизни, будешь пытаться

устроиться, пока не догниешь, так-то. Но пока ты молода и красива, y тебя между ног мокро и

личико гладенькое. Ты хочешь потрахаться, хочешь хорошего мужика. Это поможет тебе

прожить день. Но твое сердце томится. Так ведь? Даже если ты отыщешь хорошего мужчину, ты

будешь страдать и жаждать более глубокой любви — если не сможешь прожить жизнь открыто,

как любовь. Иначе ты всѐ будешь искать хорошее и будешь бояться, потому что ты умираешь,

даже сейчас, в глубине сердца ты это знаешь.

— Так что мне делать? B монашки податься? — Мишель отхлебнула пива и уставилась в пол.

— Женщины прекрасны, правда? — спросил меня Миконос c улыбкой.

— Да, — согласился я.

— Мишель, — продолжил Миконос, — вероятность того, что ты уйдешь в монастырь равна

вероятности, что y тебя вырастeт член. Твое тело дано тебе. Наслаждайся. Наслаждайся жизнью.

Этот мир может быть храмом наслаждений, комнатой, где мы поем, танцуем и занимаемся

любовью. Этот мир так же прекрасен, как и любой другой. Просто он уже мертвый. Уже сейчас.

Миконос отпил пива и поднял бокaл, будто произнося тост.

— Этого не понять, еcли ты не видела cмеpти в лицо. Миконос посмотрел на Мишель.

— Если от всего отказаться, что останется?

Мишель прикрыла глаза, глубоко вдохнула и выдохнула. Затем она открыла глаза:

— Все! — ответила Мишель c лучистой улыбкой.

— Что чувствует твоя киска? — серьезно спросил Миконос.

— Она счастлива.

— Да. Только отpешившись от всего, можно по-настоящему жить и раскрываться в любви.

По-настоящему трахаться можно лишь отказавшись от всего — даже от своего тела, от всех тел.

Чтобы это понять, не обязательно увидеть мертвых солдат на деревьях. Весь фокус в том, чтобы

отрешиться. Жизнь дается тебе лишь на миг, a потом иссякает. Ничто не вечно. Ничто. Спроси

Уитсона.

Миконос умолк. Его любовь к уитсону была почти осязаема.

— Ты хочешь хорошего мужика, — продолжал он, — и это прекрасно. Почему бы нет?

Почему не наслаждаться этими телами, их отношениями, этим прекрасным местом? Всѐ это —

Бог. Но если ты чувствуешь лишь комнату вокруг, которая тебе мерещится, то в сердце ты не

чувствуешь Бога. Нельзя чувствовать глубже, чем чувствуешь.

Миконос положил руку на сердце и посмотрел на горизонт.

— Единственный способ пережить войну и не сойти с ума — помнить o любви, даже когда

тебя окружает смерть, даже когда ты ждешь собственной смерти. Этот миг ничем не отличается

от остaльных, так-то вот. Правда. Всѐ прекрасно, но кругом умирают люди, и ты тоже можешь

умереть в любой момент. Когда умрешь, этот мир исчезнет, и ты попадешь в другой мир, в

другую комнату. Всѐ может показаться тебе кошмаром или эротическим сном. Может

показаться тем, что мы видим сейчас. Тем же самым. B любом случае, в той новой комнате тебя

точно так же будут сковывать люди и предметы.

Мишель внимательно слушала.

— Счастье — принести себя в жертву бесконечности, умирать в открытой любви, ни за что

не цепляться, отдаваться каждому встречному, как будто он — это Бог, потому что он и есть Бог,

каждый — это Бог. Отдайся, как будто умираешь, и посмотри, что останется. Чувствуй так

глубоко и так широко, как только можешь, чувствуй, пока все твои чувства не прочувствуют

самое себя, живи так же открыто, как чувствуешь, будь живой, как всѐ и вся, и неважно, каким

кошмарным или прекрасным кажется тебе этот мир.

— Значит, я могу это и без мужчины? - спросила Мишель.

— Конечно. Даже без тела можешь, ма! И на том свете, и после смерти, когда тебя закрутит в

хаотичном водовороте сменяющихся форм и бессмыслицы. Отдайся, люби, ты — это

откpытость. Смотри на всѐ, как на свет Божий, сейчас и после смерти. Обращайся со всеми, как c

Богом, будь готова, если понадобится, раствориться в Боге, но всегда оставайся собой — такой,

какая ты сейчас, ничего не прячь, живи в безграничной открытости. Если 6ы ты прямо сейчас

отдавалась Богу, без остатка отдавалась Великой, что бы чувствовала твоя киска?

— Жизнь. Трепет. Я хочу доебаться до Бога, — Мишель улыбнyлась еще шире.

— Да-a. Да, хочешь. Ты не дерево. По крайней мере, сейчас, — сказал c улыбкой Миконос.

— B этой комнате ты женщина, женщина c пиздой, которая хочет, чтобы ее заполнили

6ожественным xyем. Ничего, что я так говорю?

— Всѐ правильно! — воскликнула Мишель. — Я всегда это чувствовала. Всегда боялась это

признать. Поэтому я и бросила Димитрия. Он не мог меня как следует выебать. У нас всѐ было

нормально. Ему нравился орaльный секс, и целовался он неплохо. Он был добр ко мне. Нам было

весело. Но я хочу, доебаться до Бога. Хочу е6аться c Богом. Хочу, чтобы меня доебали...

— До смерти, — закончил Миконос.

— Да, я хочу, чтобы Бог доебал меня до смерти.

— Лю6овь, что аж клочки по закоулочкам, — добавил Миконос. Он поглаживал себе грудь и

улыбaлся. — да.

— A почему нет? Что еще тебе делать с этой жизнью, с этим телом, пока ты еще молода и

здорова?

Когда тебя согнут годы, и ты будешь трястись от старости в сортире, тогда и отдавайся Богу,

как старуха, но пока-то ты можешь отдаваться ему, как пизда размером со вселенную? Что

скажешь? Этого желает твое сердце? — Миконос постучал пальцем c левой стороны груди.

— Да. Мое сердце хочет ебаться во имя Господа.

— Друг мой, — обратился Миконос ко мне, — так или иначе, но этого хотят все. Видеть

ужас этого места и не отшатнyться — вот что значит быть мужчиной. Твердо стоять на своем

знании любви — даже когда кругом боль — вот что значит быть свободным человеком. Уитсон

был таким.

Мишель выпрямилaсь на стуле, ее дыхание было подобно летнему ветерку, a лицо лучилось

любовью. Миконос открыл этот мир Богу, но его лицо заледенело от горя, когда он заговорил об

Уитсоне. A мне представились два мертвых белых голубя в траве.

( г л а в а 1 0 )

п р о щ а н и е

Мы сидели в гостиной, глядя друг на друга, и мастур6ировали.

— Лейла, сколько удовольствия способно вместить это твое пухлое тело? - спросил

Миконос.

— O чем ты?

— Ты чувствуешь Бога в своей киске?

— Кажется, да.

— M-м. Так я и думал.

Мы все — я, Миконос, Лемюэль и Лейла продолжали мастурбировать.

— Клиторальный оргазм — это ничего, — продолжал Миконос, — но маловато будет.

Понимаешь, можно сколько угодно ласкать себя и давать полизать свою киску — нет в

этом ничего страшного. Пиздой сколько хочешь можно трясти. А вот чтобы по-

настоящему трахнуться, тебе надо полностью открыть свою киску, пусть она мурлычет,

лишается чувств от любви, пусть своими содроганиями затмевает солнце, пусть твое

сердце отдастся божественному сексу. Мало этого для тебя — просто клитор себе тереть.

— A мне нравится, — возразила Лейла.

— Потому что ты довольна и тем, что тебе хорошо, принцесса. Вы посмотрите на нее:

скалится, как будто на нее вот-вот нахлынет та волна наслаждения, которой она так

добивается. Задерживает дыхaние, запирает драгоценную энергию в своей киске, копит ее.

А потом всѐ равно ноет, понимаете меня, ага?

— А по-моему, Лейле нравится ныть, — ухмыльнyлся Лемюэль.

— Всем женщинам нравится ныть, — хмыкнул Миконос, — они так кокетничают.

Если на это поведешься, никогда уже не выкрутишься, так-то вот. Она начнет тебе

нотации читать — ты защищаться — она начнет возмущаться твоей слабостью и пошло-

поехало! Те, кто спорят c женщинами, не умеют с ними обращаться. Женщина хочет

одного, одного-единственного. Ебаться она хочет. Вот так-то! И я вам тут не пpo то,

чтобы ей клитор полизать или пару раз торчком в ее киске повозюкать. Ее до Бога доебать

надо, поняли?

— A я, кажется, еще ни одной женщины до Бога не дое6ал, — признался Лемюэль.

— Потому что тебе нужно окончательно порвать c Шейкер-Хайтс!

— Меня давно уже не рвало, Миконос!

— Хорошо. Но мало. Мало этого. Тебе надо отца убить и мать трахнуть, понимаешь?

Надо забыть детство и стать мужиком наконец. Странно ты о себе думаешь — и

неудачник ты, и хуй y тебя маленький, и сам ты недостаточно хорош. Забыть это всѐ пора,

Лемюэль. Что ты чувствуешь, когда член сжимаешь?

— Мне хорошо.

Миконос издевательски покачал головой.

— Надо же, хорошо ему! И Лейле, гляди-ка, тоже хорошо. Как будто, когда дpoчишь,

плохо бывaeт! Ага? Но вот ебля здесь ни пpи чем. Мы все здесь не для того, чтобы нам

было хорошо. По крайней мере, мне так казалось! Хорошо — это для тех, кто боится

ощутить Бога.

— Я не боюсь ощутить Бога, — возразила Лейла. Миконос скорчил рожу: степенная

женщина, попивающая чаек за рукоделием.

— Хватит, совсем на меня не похоже! — возмутилась Лейла.

— Лейла, ты доверяешь мужчинам?

— B чем?

— B постельном вопросе.

— Некотоpым доверяю.

— Кому?

— Ну, сейчас никому. Но бывaло.

— И ты полностью принимала в себя мужчину, душой и телом? Стpастно принимала,

поклонялась его члену, пускала его так глубоко, что ничто в тебе не оставалось для него

недостyпным, ага? Открывалась, пускала его так глубоко, что сердце твое становилось

больше, чем самая огромная любовь?

— Нет, настолько я не открывaлась.

— Угу. Почему?

— Ну, мне страшно потерять себя.

— Вот именно. Поэтому же, моя дорогая, твоя пизда боится наслаждений.

— Ничего она не боится.

— Это клитор y тебя ничего не боится, a пизда боится, еще как. Когда в последний раз

дрожь пробирала тебя до самой матки, так что она раскрывaлась шире вселенной, так что

тело твое источало нескончаемое божественное блаженство — так чтобы ты потерялась,

совсем потерялась, до того велико оказалось бы наслаждение?

— Миконос, как моя пизда может быть больше вселенной?

— Ты никогда в жизни не ебaлась.

— Но я хочу, — тихо произнесла Лейла, вытерлa глаза и как-то обмякла. — Очень

хочу. Но мне страшно. Что если я отдамся мужчине, а он меня обидит? Откуда мне знать,

что он меня не бросит? Я долго училась доверять себе, не нуждаться в мужчине, чтобы

мне было хорошо. — На ее глаза снова навернулись слезы, она запнулась. — Конечно, я

никогда не отдавалась мужчине до самого конца. Теперь мне страшно, что я старею и

никогда не найду мужчину, которому смогу доверять.

— И вот ты решила нам тут выплакаться, да? Тут на твою тpигонометpию чувств

никто не поведется, Лейла. Хотеть-то ты можешь сколько угодно — и чтобы тот придурок

королевских кровей тебе киску полизал, и поплакаться на руках y богатого папочки,

только я тут тебе не мальчик. Ты вокруг-то посмотри. Здесь ты не найдешь папочку,

котоpый будет тебя трахать только так, как ты всегда хотела. И не Шейксер-Хайтс —

добавил он, покосившись на Лемюэля.

— Этот миг, — продолжал он, — божественен и без ваших усилий, он —

единственный дом, который y вас есть, единственный возлюбленный, которого вы

познаете по-настоящему, Лейла. A если ты ждешь время или любовника получше — то

можешь хоть сейчас всѐ себе там зашить, — заявил Миконос, бесстыдно уставившись на

Лейлу.

— Папочка будет o тебе заботится, он же тебя и уничтожит. Мамочка будет тебе

титьку давать, она же тебя и сожрет. Вы гибнете в вашем придуманном убежище, причем

прямо сейчас. Чувствуете? Лейла! Чтобы отдаться, тебе нужен мужчина, которому ты

можешь довериться. И вот ты ждешь, несчастливая, не открытая, чтобы уже тогда отдать

себя божественному хую. Тебя предаст любой мужик, которого ты встретишь,

гарантирую. И не потому, что все мужики козлы. Потому что этот мир — мир перемен, и

пока ты не готова подчиниться Великой Ебле — прямо здесь и сейчас — тебе будет

казаться, что любая перемена — это предaтельство. Вот сейчас ты можешь открыть свою

пизду? Можешь принять в себя силу, которая уничтожит тебя до самой твоей основы,

впустить силу, которая больше вселенной? Kак думаешь, почему теорию Большого

Взрыва придумали? Сила вселенной — Сила Бога — это сила ебли. И эта сила прямо

сейчас откpывается через тебя. Согласна ты на это? Можешь ты пустить эту открытyю

силу в сердце, во всѐ тело, так что тельце твое пухленькое растворится в совершенной

пытке блаженством? A?

Лейла покачивалась из стороны в сторону и ласкала себя. Она дышала всѐ глубже, ее

тело казалось нежным и уязвимым. Казaлось, она вот-вот достигнет оргазма, ее рот был

приоткрыт, но вместо того, чтобы задержать дыхание, сжаться в комок и вскрикнуть она

продолжала дышать и открываться Великой.

— Лемюэль! — Миконос уже кричал. — Вдохни до самого члена! Не бойся! Чего ты

скpывaешь? Покажи твой член. Покажи твoe счастье. Пусть твое наслаждение станет

больше страха. Ага? Чувствуешь свсе тело, Лемюэль?

— Да.

— Кто ты? Кто чувствует твое тело?

— Я.

— Да, но кто ты? Кто ты? Где ты его чувствуешь? Лемюэль сжимал свой член.

Внезапно его глаза распахнулись, он улыбнулся.

— Ты больше своего торчка, a, Лемюэль?

— Да.

— Ну и насколько ты большой? Прочувствуй как можно шире, скажи мне, насколько

ты большой?

— Очень большой. Я не знаю, где заканчиваюсь.

— Вот именно друг мой. Здесь нет мамочки c папочкой, и торчок y тебя короткий, a

ты не останавливаешься! Ебись насколько есть силы! Сейчас, открытый, как ебля, без

удержу!

— Я сейчас кончу! — закричал Лемюэль.

— Гони это чувство по жилам, Лемюэль! Дыши носом, дыши членом, гони силу вверх

по жилам! почувствуй, как энергия прибывает в тебе!

— Энергия пpибывает, — повторил Лемюэль. У него закатились глаза, он дрожал

всем телом.

— Хорошо. И не забывай, кто ты. Откройся, тянись к бесконечности, даже сейчас.

Отрешись от всего, и от удовольствия. Почувствуй себя, как Бог! A теперь открой глаза,

Лемюэль. Посмотри на Лейлу.

Лемюэль открыл глаза. Они оба c остервенением мастурбировали. Лемюэля всѐ еще

трясло, Лейла стонала и покачивалась из стороны в сторону.

— Лемюэль, дотянись до ее сердца. Ей нужна только любовь. Отдай ей всю, что y тебя

есть. Люби эту женщину больше, чем ты умел любить прежде. Ты ебешь ее настежь, ты

чувствуешь ее изнутри, чувствуешь ее сердце, открываешь ее нараспашку, шире, шире,

чем умеешь чувствовать, так широко, что умираешь внутри нее. Лемюэль, твое тело

исчезает?

— Я не чувствую. Всѐ яркое, ясное.

— Не останавливайся, Лемюэль! Вдохни силу глубже, пусть наполнятся твой член,

твой живот, пусть она потом поднимется вверх по жилам, чувствуй Лейлу изнутри, еби

этой силой настежь, шире, шире! И отрешись от всего. Пусть всѐ исчезнет, пока ты

даришь любовь. Отрешись от тела, которому ты никогда не позволял таких наслаждений.

Лейла, пусть сила сочится из твоей киски. Открой пизду до самого сердца! Открой ее

шире, чем ты есть!

— Да, — вырвaлось y Лейлы, — да, м-м, пизда! O Господи!

— Шире, — тихо сказал Миконос. — Так, что готова умереть, в блаженстве,

открытая. Сейчас — другого времени нет и не будет. Не бери, не отдавай. Еблей можно

только быть. Будь! Откройся, как пиздa! Полная света, настежь pаскрытая, отдавшаяся

Богу, впустившая в себя поток любви, сдавшаяся, переполненная Великой, открытая,

живая ты!

Миконос продолжал мастypбировaть молча, иногда давая советы Лейле и Лемюэлю. Я

тоже мастурбировaл, но невероятное величие происходящего затмевало мое плотское

удовольствие.

— Смогли бы вы, — спросил внезапно Миконос, — ощутить то же блаженство, если

бы вас жгли на костре? Ту же открытость, если бы вас пытaли? Если бы друзья тонули y

вас на глазах, a вы ничего не могли бы поделать, смогли бы вы ощутить безграничность

Бога? Это мгновение такое же, как и все остaльные. Секс нужен, потому что наши тела

созданы, чтобы отдаваться через него. Но дело не в сексе. Дело в Великой, в любви,

которая живет одним мигом, любым, и плохим и хорошим.

Не знаю, слушали ли Миконоса Лемюэль и Лейла. Казалось, они полностью

погрузились в собственное наслаждение.

— Чувствуйте дальше, чем Ваше удовольствие, — приказал Миконос. —

Удовольствие — тоже хорошо. Но однажды, может, придется испытать и боль. Может,

придется иcпытать полное ничто — пустоту. Можете открыться, если ничего не

чувствуете, ни телом ни разумом? Или вас перекорячит совсем, если всѐ вокруг начнет

исчезать? Представьте, как тело остывaет, руки-ноги не слушаются. Разум мешается и

угасает. Всѐ темнеет — и всѐ, пустота. K этому вы готовы? Или без ухажера, которому

можно довериться, никак, a, Лейла?

Лейла не ответила.

— Я кончаю! — внезапно простонал Лемюэль.

— Покажи нам свое удовольствие! Тебе нечего скpывать! Мы — это ты! Протянись к

вечности! Откройся шире, шире, чем комната! Оргазм — это Большой Взрыв!

Лемюэль кончил c криком. Лейла стонала всѐ громче и громче.

— Расслабь лицо, Лейла, ласково сказал Миконос, — расслабь лицо и открой пизду,

как будто в ней божественный член, который больше звезды! Откройся, отдайся Богу,

Лейла! Умри в божественной ебле, oткpытая, как ты всегда хотела!

Лейла начала всхлипывать. Она покачивалась из стороны в сторону, руки между ног,

рот открыт; откинув голову, изогнувшись, трепеща, как бабочка. Она шептала какие-то

нечленораздельные слова, рыдала, Содрогалась в любовной муке.

— Вот это местечко! — зашептал Миконос мне, не мешая Лейле и Лемюэлю. —

Смотри на своих друзей! Как они прекрасны, как они светятся! A если бы ты мог их

насквозь видеть, ага? Что 6ы ты увидел? Мясо, кровь и какашки. Желчь, слизь и мочу. Так

хочешь заполучить эту пизду или хуй, a ведь это просто кусок мяса. A ведь если бы ты

еще лучше видел, до сaмых атомов, то вообще пустота! A люди только и делают, что

цепляются за плоть, всегда они ждут чего получше, чтобы спастись от этой страшной

пустоты. Убивают время в ожидании большой ебли, которая наконец сделает их

счастливыми, и всѐ время подавляют свои тела, довольствуясь парой приятных минут в

день — a вообще дни y них невыносимо скyчные — держат свои сердца в узде и ждут,

что придет мамочка или папочка, уж эти-то спасут, эти-то сделают их любимыми. И они

идут торной дорожкой — безжалостно отрицают божественную еблю, противятся любви

Великой, вечному Большому Взрыву Божественной любви — взрыву всего сущего, и не

замечают чудес Господних, отыгрываясь за свой ужас на работе, на детях и как там еще

бывает. Я палку не перегнул?

— Нет, — ответил я.

— Почему ты не отпускаешь Джию?

— Я люблю ее.

— Знаю. Еще почему?

Я попытaлся понять, прочувствовать. Наша любовь c Ре6еккой была открыта и

бесконечно глубока, но в сердце y меня оставалась Джия. Что я чувствовал? Почему я так

часто чувствовал Джию, каждый день хотел c ней разговаривать, волновался, когда она

болела или y нее наступала черная полоса в жизни? Почему я не мог c ней проститься?

— Миконос, — я начал догaдываться, — просто Джия — сaмый близкий мне человек

в этой жизни. Я чувствую ее сердцем, постоянно.

— Ладно. Каждый должен полюбить, до того, как умрет. Еще что? A?

Я и в самом деле чувствовал Джию в самом центре моего сердца, как мягкий,

привычный сгусток любви.

— Мне хорошо c ней. Она всегда в моем сердце. Там, где она, я дома.

— Да. Выйти из дома, вот чего ты боишься.

— Я боюсь оставить Джию, отпустить ее любовь.

— Не любовь ее ты боишься отпустить, друг мой. Ты боишься потерять чувство дома,

которое она тебе дарит. Привычку. Приятно ведь знать, что она вечно будет тебя любить,

ага?

— Да.

— Она так тебе преданна. Это тебе не хуепоклонница, как Мишель, Джия —

настоящая однолюбка. И тебя успокаивает знание, что она всегда будет рядом.

— Да. Она всегда рядом.

— Да неужели?

— Ну почти всегда.

— Она тебе не мамочка. Как бы она тебя ни любила, каким бы теплом это не

наполняло твое сердце, ты всѐ равно цепляешься за мaмкину титьку и отказываешьcя

нырять в глубину. Боишься остаться совсем один, открыться так, что никого не останется.

Никого!!! — прокричал он. — Ты хочешь ее, чтобы верить, что сам чего-то стоишь. И

другую тоже хочешь — ту, которая дает больше всего уверенности, — свою мать. Тебе

нужно ее тепло, ее запах, поддержка, преданность одному тебе — за это ты цепляешься.

— Да, ты прав, — признался я. — Я держусь за Джию, потому что боюсь остаться

один. Но иногда я открываюсь, так что больше не остается никого. И всѐ равно, даже так

мне больно любить и проститься c Джией. Я ее так люблю, что сердце болит.

— Да-a. Любовь — это боль. Учись жить, открытым настежь, настежь больным

любовью. Не подавляй любовь, я не этому тебя учу, отказывайся только от выдуманных

домов, которые тебе страх подсовывает. Нам в наших комнатах удобно. Они нас

защищают. Они дарят нам чувство безопасности — но они не настоящие, сам знаешь.

— Да, — ответил я. — Знаю. И всѐ-таки я боюсь отказаться от самой драгоценной

комнаты в моей жизни. И сердце болит от любви. Позавчера я смотрел Ребекке в глаза —

мы были открыты настежь, любили друг друга без удержу. Никого больше не было, как

ты говоришь, только любовь любила через наши тела. В ее глазах стояли слезы. Мое

сердце болело от любви — еще чуть-чуть и оно взоpвaлось бы. И вдруг я ощутил сердцем

Джию! C Ребеккой я oткрываюсь так же широко, так же глубоко, как и c Джией, но всѐ

равно Джия в моем сердце! Ребекка показалась мне незнакомкой.

— Сколько вы c Джией вместе — лет пятнадцать? — вдруг спросил он. — Она в

твоем сердце, это совершенно естественно. Ну и чего ты боишься? Зачем тебе эти

отношения — зачем вообще какие-то, если ты всѐ равно любишь Джию? И Ребекку? Ага?

Разве самой любви достаточно? Зачем тебе за кого-то цепляться? Даже безгранично

открывая свое сердце, любя до боли, чего ты боишься?

— Боюсь отпустить женщину, которая безгранично меня любит.

— Это, друг мой, твоя проблема.

Миконос обернулся к Лемюэлю и Лейле. Лемюэль лежал на спине, его пенис

постепенно обмякал. Лейла перестала себя ласкать, но всѐ еще сводила и разводила ноги,

не открывая глаз.

— Наши зaмечaтельные, красивые друзья — каждый в своей комнате. Их окружает

бесконечность, они — это бесконечность, a им больше нравится кутаться в маленькие

коконы чувственных удовольствий. Когда тебе хорошо, вот как бывает: хочется, как

свинье, похрюкать от удовольствия. Ну, нравится тебе комната, в которой вы с Джией

живете, и ты боишься ее потерять, потому что хочешь, чтобы кто-то был рядом, знакомые

тебе разум и тело в знакомом месте, чувство общности. Ты приглушаешь страдания, страх

перед смертью, перед бескрайним хаосом, перед пустотой, когда доходишь до оргазма или

когда думаешь о Джии. Но ничто не длится вечно, и вся твоя нужда чувствовать другого

человека, даже любя, идет от страха.

— Это не значит, что я не должен любить Джию.

— Разумеется, не значит. Откройся одновременно внутри и снаружи, друг мой. Люби

Джию всем сердцем. Пусть твое сердце болит, когда ты открываешься, чтобы любить ее

еще сильнее. Но чувствуй и то, как ты цепляешься за других — за мамочку, за ее любовь,

ее тепло, за чувство, что рядом c ней ты дома. Ты цепляешься за других, особенно за те

покой и уверенность, которые они дарят, потому что боишься смерти. Вот, где твои

границы. Люби Джию безмерно — и не держи ее. Люби Ребекку безмерно — и не держи

ее. Люби всех, люби каждую секунду, безраздельно, через боль, — и ничто не держи.

Откажись от всего вокруг, чтобы даже не знать, где ты, чтобы все знакомые комнаты

растворились в огромной совершенной любви. Нет ничего, нигде, никогда, никого, ничего

нет!

— Я боюсь полной пустоты.

— Да. Поэтому-то ты и боишься отпустить Джию, поэтому-то любовь Ребекки и

кажется тебе какой-то не такой. Даже безраздельная — она не знакома тебе, она не пахнет

домом, свежими булками и поддержкой, которую ты всегда от нее получал. Ребекка не

напоминает o доме — пока. Ее любовь всѐ еще открывается, как нечто непостижимое, кaк

непознаваемая полнота пустоты. И ты скучаешь по привычной Джии. По мамочке

скучаешь. По знакомому дому.

Миконос сидел неподвижно и наблюдал за отдыхавшими Лейлой и Лемюэлем.

— Приходит момент, когда приходится трахнуть лучшего друга в задницу и

попрощаться, — сказал он, глядя на Лемюэля.

Лемюэля я знал еще дольше, чем Джию. С ним я тоже чувствовал себя как дома,

может, сильнее, чем c ней.

— Я не о том, что не надо любить, — объяснил Миконос. — Совсем не об этом. Ты

любишь Джию и Лемюэля — это прекрасно. Но ты цепляешься за знакомую любовь и c

недоверием относишься к еще неизведанной, a ведь ее никогда не изведать. Ты, мой друг,

боишься выйти из дома, боишься лишиться почвы под ногами, оказаться без комнаты, где

можно укрыться. Боишься умереть открытым и бесформенным. Это понятно. Этого все

боятся. Но как-нибудь, готов ты или нет, тебе придется пройти через этот безграничный

ужас. Ничего не зная. Ничего. Ни-че-го. Умереть до конца и выяснить, что будет дальше,

если вообще что-ни6удь будет. Любить безудержно и ни за что не держаться — вот

единственная свобода.

Мне вспомнилось, как мы c Джией прижимались друг к другу в постели. Столько лет

вместе. Так часто смеялись. Вместе открывались, делились самыми сокровенными

тайнами, страхами, заветными мечтами. Мы дарили свои жизни друг другу. Вместе мы

вступи ли в мир и вместе предложили ему наши дары. Я совсем не был готов

распрощаться со всем этим. Я хотел знать, что возможно продолжение, что Джия снова

будет со мной, хотя бы что она будет ждать меня.

— Лейла, — спросил Миконос, — что бы ты сделала, окажись ты вдруг без тела?

— Я стала бы лунным светом.

— Да, действительно, — рассмеялся он.

( г л а в а 1 1 )

в ы с о к и е в о л н ы

Миконос предложил пойти на море. Мы прихватили доски и отправились на пляж. Море

оказалось очень неспокойным, слишком неспокойным, чтобы кататься. Надвигался шторм, дул

промозглый ветер, на небе столпились серые тучи, море бушевало. На берегу не было ни души,

в воде тем более. Мы стояли на берегу и смотрели на буйство стихии. Ветер завывал,

чудовищные волны стеной шли на берег.

— Ну что, вперед? — спросил Миконос.

Даже профессионaльные серфингисты сидели по домам. На море были не просто огpомные

волны, там бушевал первозданный хаос.

— Кажется, сегодня ветpено, — осторожно сказал я, гадая, катг бы отговорить Миконоca.

Ветер сделался еще сильнее и холоднее, мокрый песок летел прямо в глаза. Даже

сощурившись, на море было страшно смотреть.

— Ты как хочешь, a я пошел, — заявил Миконос и вошел в воду.

Мне было страшно. Миконос уже не раз заставлял меня преодолевать свои страхи, но на этот

раз мне казалось, что он затеял несусветную глупость. Кататься в такую погоду невероятно

опасно, к тому же вряд ли кому-то может понравиться бороться с водным хаосом. Я вообще

сомневался, удастся ли нам оседлать хоть одну волну, a если удастся, то, скорее всего, это

закончится тем, что двадцатиметровая стена воды обрушится прямо н наши головы, и мы

больше никогда не выплывем.

Миконос пережил войну — иногда мне казалось, что игра со смертью стала для него

жизненно важной. Я не знал, что он задумал: проверить мою духовную силу или совершить

извращенное самоубийство.

Я поплыл за ним.

Я давно решил, что пойду за Миконосом, куда бы он меня ни повел. Я знал только одного

такого же открытого, мудрого и бесстрашного человека — и это был учитель Миконоса. до сих

пор, идя за Миконосом, я открывaлся всѐ шире и всѐ глубже познавал любовь.

Безграничность любви c самого начала обнажила мой страх. Когда мы пили, Миконос

выпивал куда больше, чем мне было бы достаточно. Поначалу я прекращал пить, когда мне

казалось, что я слишком напился, пока не заметил, что Миконос останавливался вместе со мной

— и весь наш разговор заканчивался. Тогда я начал пить с ним наравне и позволил ему вести

меня туда, куда он хотел. Я распрощался c собственным страхом — всѐ еще прислушивался к

внутреннему голосу, инстинкту самосохранения, но отказался подчиняться ему — и так oткpыл

для себя красоту и любовь, которые простирались за границами моих страхов.

Однажды мы сидели вшестером. Пили уже не первый час. Я упражнялся: Миконос учил

меня дышать, чувствуя открытость момента, не удерживая его и не сопротивляясь ему.

Миконос много пил и быстpо говорил — все остальные были слишком пьяны, чтобы внимать

его словам.

— Ничего нет, — сказал Миконос. Я почувствовал: ничего нет. Полная пустота. — Но

всем нам кажется, — продолжал он. Тогда я увидел комнату, услышал его голос, почувствовал,

насколько я пьян. И всѐ равно: ничего не было. Всѐ будто сон, постоянно улетучивалось,

испарялось, мгновенно, всегда, слишком быстро, чтобы что-то изменить, но картинки всѐ равно

появлялись, возникали, исчезали. — Любовь — единственный способ прожить жизнь и не

сойти c ума, — сказал он.

— Любовь, любовь, любовь, любовь, — он повторял это слово снова и снова, пока не

исчезло слово и не остались одни звуки. — Что значит «любовь»? Любовь, любовь, любовь, —

повторял он без всякого выражения, без всякого смысла, остался только звук, только форма.

— Ты ничего ни про что не знаешь, — заявил Миконос. — Всѐ происходит. Об этом

можно говорить. Но когда ты полностью это прочувствуешь, все потеряет смысл. Можно

привязать к вещи смысл, что бы это ни было такое — «смысл», но этого ты тоже не знаешь. Всѐ

просто есть.

Я осмотрелся — все вокруг нас уже напились до беспамятства. Миконос же был возбужден,

он сидел на краю стула и яростно жестикулировал.

— Всѐ просто... случается. Больше и сказать нечего. Можно создать любые мысли и слова

— фоpмы в твоем разуме — и связать их с видимыми формами: вот стакан воды, вот твои

друзья, вот растет трава — но это не значит, будто ты знаешь, что есть что. Ты просто сложил

две разные фоpмы. Картинку c картинкой. Ты ведь чувствуешь, даже сейчас, что эти картинки

— пустота, ага?

— Да, Миконос, мне всѐ кажется пустотой.

— Потому что всѐ и есть пустота! Всѐ существует. Вот это чудо! Как можно жить в таком

месте и не сойти c ума, ага? Только если любишь. Твои лучшие друзья — пустые формы, они

приходят и уходят, ничего не значат ни до рождения, ни после смерти, но занимают твою

жизнь формами тел и наполняют твое сердце формами чувств.

Прежде чем продолжить Миконос посмотрел в окно и помолчал.

— Твое сердце бы расплющилось от боли, если бы разом почувствовало всех, кому больно:

кошек и собак, солдат на войне, одиноких и нелюбимых домохозяек, умирающих от голода

детей. Но вот мы сидим в компании и наслаждаемся жизнью, потому что мы умеем не

обращать внимания на формы за пределами нашей маленькой комнаты и вести себя так, будто

мы знаем, что есть что, что есть всѐ.

Миконос выпил — и я вылил. Он посмотрел мне в глаза и заговорил негромко, но c силой в

голосе:

— Ты открыт нараспашку. Комната открыта нараспашку. Бог живой, как все, что является и

исчезает, включая тебя, так-то вот. A тебя клинит от страха, и ты видишь только то, что тебе

кажется: друзей, любовниц, детей, дом, работу, тело, мысли, и ты выдумываешь сам себя, весь

свой маленький внутренний мир c надеждами, мечтами o будущем и так далее. Или ты

отказываешься от всего и любишь безгранично — и прощаешься навсегда. Люби без удержу,

друг мой. Дай любви оживить тебя и всѐ вокруг. Как бы ни было больно чувствовать всѐ и вся,

как бы ни было страшно полностью подчиниться, y тебя нет другого выхода, кроме как любить

без удержу, любить открывшись настежь. Любовь — единственный способ жить. Чувствовать

всѐ. Чувствовать всѐ без границ.

Я был пьян, и всѐ же слова Миконоса были ясны, и сердце мое открылось как никогда

прежде. Почему нельзя открыться и любить? Я испытывaл тошноту, головокружение — но

почему не любовь? Почему я должен лишиться чувств из-за чего-то, что даже не лю-

бовь? Я расслабился и постарался отдышаться. Я чувствовaл себя, воздух, всех, кто сидел

вокруг. Я чувствовал увлеченность Миконоса, боль, избороздившую его лицо, свет его глаз, его

всегдашние попытки заставить меня раскрыться — раскрыть всех навстречу любви. Мое

сердце чуть не разорвалось от благодарности.

— Ты знаешь, сколько людей умерло на свете? — спросил он. — А ведь каждый пьггался

выжить, избежать боли, устроиться в жизни поудобнее. Кто-то оставил o себе память в

искусстве, pелигии, науке, ну, неважно. Кого-то хватило только на пару детишек, уютную

гостиную и друзей, c кoтоpыми можно поболтать.

Мы c Миконосом выпили.

— Еще есть редкие люди, — у него загорелись глаза, — как мой учитель, который пришел

в эту жизнь, чтобы напомнить ей о ее истоке и истинном порядке вещей. Напомнил мне, теперь

и тебе, но пока вся жизнь не осознает, что есть только любовь — только любовь, — война

продолжается. Одна жизнь против другой, каждая пытается урвать для себя кусочек

спокойствия, все упорствуют, сражаются со всем, что им угрожает, забывают o любви и воюют

c любимыми, детьми, собственными порывaми, c собственными жизнями, на которые они так

полагаются.

Выпивка может помочь, если уметь ей пользоваться. Она рассекает потоки сознания y тебя в

мозгу. Но большинство людей от выпивки тупеют — они не умеют вдыхать в себя жизнь — и

вместо того, чтобы усвоиться, открыть сердце, и наполнить любовью, сила просится наружу и

их выворачивает. Когда отключается разум, почти никто из них ничего про себя не знает, и они

запутываются, теряются или просто отрубаются, когда кончаются мысли, когда отключается

разум. Не выдерживают они, так-то вот. A кто умеет расслабиться, как любовь, кому легко и

без мыслей, кто может оставаться в сознании, не цепляясь за собственное я, тем наркотики и

выпивка помогают отмахнyться от ненужных сигналов, котоpые подают тело и разум. Тогда

можно почувствовать любовь — твой разум, любой человек, вся эта вселенная — это только

любовь, которая предстает нам во всех жизнях, которые приходят, и уходят, и снова

возвращаются. Только отдавшись любви, можно жить без страха, понимаешь — нет?

Я перебирал руками в воде и, чтобы мое тело не сковал страх, пытался отдаться любви.

Миконос был впереди, нырял, когда шла волна, выныривал и плыл дальше. Волны были еще

выше, чем казались c берега. Я понял, что мы вот-вот умрем. Идиоты. На берегу, на воде ни

души, небо чернело — приближался шторм. Мы заплыли далеко, качались в волнах как

крошечные щепки. Я оглянулся на берег — волны ревели, летели к пляжу, как чудовищные

стены из глубин первозданного хаоса.

Миконос был очень сосредоточен. Ветер усилился, становилось всѐ холоднее. Вода была

везде — бушевала вокруг нас, заливала нос и глаза. Я сомневался, выберемся ли мы живыми —

такими высокими были волны. Я подплыл к Миконосу в надежде, что y него

есть план.

— Пожалуй, мы сваляли дурака, — сказал он без тени улыбки и трижды произнес имя

учителя.

Больше часа мы качались на волнах, ждали, пока шторм утихнет, но он бушевал всѐ сильнее.

На берегу, сквозь серый туман и белые брызги виднелась машина береговой службы. Нам

кричали что-то в мегафон, но за ревом волн ничего не было слышно.

Ничего нельзя было изменить. Я пошел за Миконосом по собственной воле. Его не в чем

было винить.

Внезапно он крикнул: «Я пошел!» — поймал следующую волну и исчез. Я видел, как волна

обрушилась на берег и рассыпалась в белые брызги. Я изо всех сил старался разглядеть

Миконоса, но безуспешно.

Я остался один. Миконоса больше не было. Начало темнеть, видимость становилась всѐ

Хуже. Я едва мог различить берег. И вдруг — крошечная фигурка c доской под мышкой —

Миконос.

Меня качало, я прикидывал, на какой волне пуститьсяя к берегу, но был слишком напуган. Я

не знал, что делать. Проплыл немножко вдоль берега в поисках места, где было бы потише и

где можно было поймать волну c минимальным риском, но понял, что темнеет и вскоре я

потеряю берег из виду.

Я остался один. Миконос был на берегу, в безопасности. Береговая охрана ничего не могла

сделать.

Осталось ловить волну и молиться. Еще двадцать минут меня попеременно охватывали то

странное умиротворение, то животная паника. Я не знал, чего жду — c каждой минутой

становилось всѐ опаснее. Наконец я заставил себя оседлать волну, она подхватила меня и

швырнула в темноту.

Ках-то раз мы выпивали c Миконосом и друзьями, и вдруг Эрин исчезла. Мы обошли весь

дом, проверили во дворе — ее нигде не было. Уже на рассвете кто-то обнаружил ее в паре

кварталов от дома — она лежала на тротуаре, голая, без сознания. Оказалось, c ней всѐ в

порядке, если не считать того, что она так и не вспомнила, что произошло.

B другой подобный вечер жена одного из наших собутыльников сбежала c другим

мужчиной. Она добилась развода, вышлa за этого другого, родила ребенка-инвалида и с тех пор

жалела, что вообще c нами связалась.

Я верил Миконосу больше всех на свете, и из всех людей он был наименее достоин доверия.

Он нередко называл кого-нибудь придурком за глаза, а потом вел себя c ним так, как будто

лучшего друга у него в жизни не было. Он врал, выдумывал, подтасовывал факты так, как ему

было нужно. Он мог бросить несколько лет жизни на помощь человеку, только чтобы потом

перестать с ним разговаривать.

Это был самый любящий, самый состpaдательный человек из всех, кого я знал. И только он

один мог так наплевательски относиться к окружающим. Ничто в моей — да и в чьей угодно

повседневной жизни — его не интересовало. Миконос мог месяцами не задавать простейший

вопрос: «Как дела?». За исключением пары случаев, ему было наплевать на мои отношения с

другими, мою карьеру и даже на мое здоровье. Он слушал пару минут — и менял тему —

всегда на секс, Бога или смерть — для него это было одно и то же. Он часами мог рассказывать

про друзей детства или Вьетнам, а позже я понимал, что o Миконосе так ничего и не узнал, зато

понял многое про смерть и про то, как открываться любви.

O Миконосе ходило много слухов. Некоторые очень его уважали. Гораздо больше —

ненавидели. Они называли его предателем, рассказывали, как он притворялся их другом, а

потом обманывал; что он никогда не признается, если был неправ, и никогда не говорит o

собственном духовном и сексуальном развитии.

Я сам видел, как Миконос говорил людям в глаза одно, a у них за спиной совсем другое, так

что догадывался, что и со мной он вытворяет то же самое. Однажды он долго предрекал Пако

страшную беду, a потом шутил со мной, что Пако нервно готовится к какому-то несчастью. Это

лицемерие было у него в крови, каждому он рассказывал что-то свое, что тому нужно было

услышать, ничуть не заботясь о том, как всѐ есть «на самом деле».

У Миконоса не было друзей, по крайней мере, таких, какие есть у обычных людей. Мы c

Лемюэлем дружили c детства. Пако и Димитрий тоже не первый год были мне верными

друзьями. Я знал, что могу на них рассчитывать. Но Миконос никогда не пытaлся связаться со

мной, если я сам не звонил или не заходил в гости. Насколько я понимаю, так он общался

абсолютно со всеми.

Но никто в этой жизни не дал мне столько, сколько дал Миконос. Случись что-нибудь, на

него нельзя было paссчитывать. Даже ждать от него телефонного звонка не стоило. Нельзя

было доверять ни единому его слову — наверное, меня он высмеивал за глаза так же, как и

остaльных. Я знал и то, что если не позвоню, не навещу его, то никогда больше его не увижу —

он не будет искать моей компании, как не ищет ничьей другой.

И всѐ же то, чем он успевал одарить меня за время питья пива, шокировало меня, заставляло

замирать в безмолвной благодарности, раскрывaло мне сердце, пробуждало к миру сердечной

правды, o котором прочие мои друзья почти не догадывались.

По-моему, Миеонос и человеком-то не был. Он был дырой во вселенной.

Волна нависла надо мной. Я закpыл глаза — и оказался в воде. Я вцепился в доску — ведь

стоит ее отпустить, и безжалостная вода затянет меня на глубину. Меня трясло и крутило, как

будто я угодил в стирaльную машину. Было темно. Я перестал различать верх и низ. Я не

дышал, из последних сил цеплялся за доску, и надеялся, что она вытянет меня на поверхность,

пока я не захлебнулся.

Сердце колотилось в груди. Из-под воды рев шторма напоминал бой далеких барабанов. У

меняв легких кончался воздух, кончалось время. Оставалось только ждать и надеяться, что на

поверхность меня поднимет вовремя.

Когда меня выбросило наверх, я чуть не захлебнулся бpызгaми. Меня накрыла вторая волна.

Я снова поднялся на поверхность попытaлся отдышаться и закашлялся. Третья волна была

меньше, она подтолкнула меня так близко к берегу, что в пене прибоя я перестал что-либо

видеть. Я набрал воздуха и начал грести, помогая волнам что было сил.

Наконец я подплыл так близко к берегу, что смог его разглядеть, хотя не увидел ни

береговой охраны, ни Миконоса. Вскоре я выбрался на подкашивавшихся ногах и спустился на

песок. Сердце вырывалось из груди.

Меня отнесло на полмили в сторону от того места, где мы c Миконосом вошли в воду. Я

вернулся туда, счастливый от того, что иду по земле.

Миконос сидел на берегу и смотрел на море.

— Куда делась береговая охрана? — спросил я.

— Они ушли недавно. Есть хочешь?

Мы пошлив мексиканскую забегаловку неподалеку и никогда больше не заговаривали про

этот день.

( г л а в а 1 2 )

к о ш к и и с о б а к и

— Смотри ей в глаза, — посоветовал Миконос. Мы были на лужайке y дома его учителя, за

котоpым он присматривал. Рядом c нами стояла клетка c двумя гориллами. Одна из них

смотрела прямо мне в глаза. Миконос объяснил, что одна обезьяна приходится другой дочерью.

— Это довольно сознательные зверюги.

Я и в самом чувствовал, что эта горилла меня видела. Миконос чистил огромную клетку —

она бы ла размером c небольшой дом. Внутpи были деревья, кусты и даже три стула. Обезьяна-

дочка еще пару минyт поиграла со мной в гляделки и наконец решила попрыгать c ветки на

ветку и пожевать листок.

— Учитель иногда сидит там, — Миконос показал на стулья, — вместе c обезьянами.

Удивительное дело. Они целые часы так проводят — просто сидят и пялятся друг на друга. По-

моему, учитель предпочитает обезьян некоторым людям, так-то вот.

— Он считает, что животные могут духовно пробудиться так же, как и люди? — спросил я.

— Вроде как. Люди ведь такие же. Есть зажатые, a есть попpоще, более открытые. Или вот,

например, есть просто кошки, a есть и такие, которые ближе к Великой, чем многие люди.

Животные, конечно, разговаривать не умеют, но это не беда. Они общаются c Великой не так,

как люди, ага?

— A собаки?

— Собаки слишком одомашнились. В них веками развивали покорность. Они слишком

несвободны, чтобы постигнуть что-то, кроме послушания и награды. Некоторые могут

освободиться, но далеко не каждая. А вот кошки — свободные твари, почти не прирученные.

Не такие управляемые. Вот научи кошку приносить палку или сидеть по приказу. Кошки

слишком свободны, чтобы слушаться, как собаки.

Я слышaл o Миконосе еще до того, как познакомился снам. Я был знаком c несколькими его

соучениками. Они рассказали, что учитель выгнал Миконоса, потому что тот не послушался и

отказался вести семинары. Миконос отказался, учитель его выгнaл, a потом запретил всем

ученикам с ним общаться.

Еще через пару месяцев я снова услышaл o Миконосе, выгнанном учителем, которого тот не

покидал почти двадцать лeт. В то время Миконос жил с женой y друзей. Несколько его бывших

соучеников попытaлись уговорить его вернуться, подчиниться учителю. Если верить слухам,

Миконос долго гнался за ними c бейсбольной битой. Слышал я и о том, как он поколотил кого-

то, кто попытaлся затащить его на встречу c ними.

Я был заинтригован. С юных лет я сменил немало духовных учителей, но никогда не

слышaл ни o чем подобном. Несмотря ни на что, все соглашались, что прежде Миконос был

лучшим из учеников.

Я рaздобыл его телефонный номер и записал его на желтом листочке бумаги. Я носил его в

кармане не один день, иногда вытаскивал, убирал обратно. Я боялся звонить человеку, который

гонялся за бывшими друзьями c бейсбольной битой, человеку, который наверняка был на

голову выше меня духовно, но от кoтоpoго все отвернулись за неповиновение учителю. Я знал,

что он двaдцaть лет провел в медитациях и духовных упражнениях. Я просто должен был c ним

познакомиться, но никак не мог выбрать верный момент.

Однажды я стоял y магазина и ждал Джию c покупками, увидел таксофон — и набрал номер.

— Здравствуйте, я ищу Миконоса.

— Ну я Миконос, — ответили мне.

— Здравствуйте. Я знаком c некоторыми из ваших друзей и... ну, мне кажется, что я

должен c вами познакомиться.

— Ладно, заходи, — и он объяснил, как к нему добраться.

Я подвез Джию домой и поехал к нему. Долго стоял y двери, гадая, что меня ждет, не

решаясь постучать. Может, Миконос будет одет в какую-нибудь рясу, или он будет святой, или

униженный, оставленный Богом. Или нападет на меня c битой, как на других.

Когда я постучал, мне открыла женщина.

— Здравствуйте, я ищу Миконоса.

— Заходите, — ответила она и провела меняв гостинyю.

По телевизору шел футбол. Миконос в футболке и шоpтax сидел на полу, поджав ноги, и

пялился в ящик.

Я не знал, можно ли беспокоить его, — я был почти уверен, что это действительно Миконос,

— когда он смотрит телевизор, или стоит подождать, пока он сам обратит на меня внимание.

Я стоял и ждал.

— Привет, — сказал я наконец, не дождавшись от него внимания.

— Привет, — ответил он, не отpывая взгляда от телевизора. — Подожди еще минутку.

Я стоял в гостиной и смотрел на Миконоса, который смотрел телевизор. Когда матч

прервали очередной рекламой, Миконос встал и вышел во двор. Он не закрыл за собой дверь, и

я прошел за ним.

Миконос сидел за столом. Я сел напротив. Он так и не обращал на меня внимания. Теперь он

смотрел на небольшой пруд, который отделял участок от соседей.

— На самом деле, я не знаю, зачем пришел, — сказал я, потому что надо было хоть что-то

сказать. — Я много слышал про тебя и твоего учителя, и я это понять. Кaк можно верить

учителю, но пойти против него — если так всѐ и было?

Я ждал ответа, но Миконос не шелохнулся.

Наконец он посмотрел мне в глаза. Я впервые ощутил на себе его пронзительный взгляд. Его

глаза были, как бездонные черные колодцы. y него был кривой нос, как будто сломанный и

неправильно сросшийся, волосы были длинные, редкие и немытые. Он был тощ и сутуловат, но

всѐ же в нем чувствовалась невеpоятная внутренняя сила — он мог бы запросто оказаться

наемным убийцей.

Еще несколько секунд он сурово смотрел мне в глаза. Наконец отвернулся к пруду и

заговорил:

— Что ты хочешь узнать?

Я почувствовал, что вся моя предыдущaя жизнь была подготовкой к этому разговору. Я даже

дрожал от волнения, но на душе всѐ было ясно и спокойно.

— Говорят, что ты был лучшим учеником своего учителя.

Я помолчал несколько секунд, хoтел посмотреть, как он oтpeaгируeт. Он не отреагировал

никак, и я продолжал:

— Я сам толком не знаю, зачем я позвонил, просто меня преследует чувство, что мне есть

чему y тебя научиться, и еще я хотел знать, что на самом деле c тобой случилось.

Миконос улыбнулся краешками губ, но не отвернулся от пруда.

— Что тебе рассказывaли?

— Что твой учитель велел тебе вести семинары, a ты отказался. И тогда он тебя выгнaл и

велел остальным больше c тобой не общаться. И еще я слышaл, что ты чуть не избил кого-то из

бывших соучеников бейсбольной битой.

— Засранцы, — тихо сказал он, глядя на пруд.

Я ждал продолжения. Больше мне было не o чем спрашивать. Если Миконос хотел что-то

рассказать, то я был готов слушать. А нет — так нет.

Появилась женщина — не та, которая открыла дверь, — она принесла чай. Они c

Миконосом переглянулись, и я предположил, что это его жена.

— Привет, — сказала она, поставила перед нами высокие стаканы c чаем, и снова

переглянулась c Миконосом перед уходом. На ней было гораздо больше косметики, чем

обычно бывает на той, которая, теоретически, увлечена духовными практиками. Говорили, что

жена Миконоса развита духовно как минимум настолько же, насколько и он сам. Но мне она

показалась слишком накрашенной, a сам Миконос — слишком растрепанным.

— Там много засранцев, — сказал он. — А я просто не высовываюсь, пишу кое-что.

Он покосился на стопку книжек, которая былa тут же, на столе. Духовные трактаты, в

основном из Индии. Он снова отвернулся к пруду.

— Учитель просил тебя вести семинары? — спросил я, пытаясь вывести наш разговор хoть

куда-нибудь. — Я слышaл, он хотел поставить тебя во главе какого-то отделения вашей школы,

а ты oтказaлся.

— Не буду я никакой главой, — буркнул Миконос.

— А я думал, что если веришь учителю, то должен подчиняться ему, — сказал я в надежде,

что Миконос хоть что-нибудь объяснит.

Миконос на несколько секунд поджал верхнюю губу и стал похож на бобра, который вот-вот

вгрызется в дерево.

— Много лет назад, — сказал он, — учитель сказал, что когда-нибудь он меня выгонит,

выпустит в мир и даст мне c собой только эту оранжевую книжку, — он кивнул на небольшую

книгу в оранжевой обложке — она лежала отдельно от прочих.

— То есть ты знaл, что это случится? — удивился я.

— Я тогда-то ничего не знал, a сейчас и подавно, — отрезал он. — Но вот я здесь.

У меня появилось чувство, что он избегает моих вопросов. Он снова посмотрел мне в глаза,

и снова я ощутил бесконечную черную бездну.

— Есть послушание и есть послушание. Эти засранцы понятия не имеют, что происходит.

Не в том дело, что надо поступать, как учитель говорит. Совсем не в этом. Всѐ это игра,

проверка, так-то вот. Мне только руководителем гребаным не хватало стать.

— Но твой учитель сказал, чтобы ты стал руководителем, да?

— Мало ли что он говорил, — огpызнулся Миконос, снова отвернулся к пруду и замолчал.

Я и в самом деле хотел это понять. Незадолго до этого я понял, что мне нужен учитель, если

я хочу подняться нaд собой еще на одну ступень. Но большинство моих знакомых, y которых

были духовные учителя, казались мне, грубо говоря, засранцами. Миконос же был не таким, я

это чувствовал.

— Миконос, извини за грубость, — начал я, и он уставился прямо на меня. — Я хочу знать

то, что знаешь ты.

— Зачем?

— Сaм знаешь, зачем, — огрызнулся я, шокированный собственной наглостью.

— Да-a, — улыбнyлся он. — Может, и знаю. А ты готов отказаться от всего? Такова цена,

ага. Мой учитель отобрал y меня всѐ. Вот, оранжевая книжка — всѐ, что осталось. Он отнял у

меня жену, дочь, жизнь. У меня ничего нет. А потом выгнaл, так что даже жить y него я не

могу, — хмыкнул он. — Это прекрасно.

— То есть тебе нравится, что тебя выгнaли?

— Что? A, это ерунда. Ты же не знаешь ничего.

Мы проговорили несколько часов, и наконец я попрощался, пожал ему руку и ушел. За эти

несколько часов Миконос умудрился объяснить мне — больше своим поведением, чем

словами, — что значит быть настоящим учеником. Мое сердце открылось глубинам любви —

настоящей, материальной глубине реальности — я никогда прежде такого не чувствовал. Эта

глубина всегда была рядом, но я уделял больше внимания поверхности, тому, что говорили и

делали вокруг меня, чем истинным событиям моей жизни.

После этого разговора c Миконосом, когда моим чувствам открылись новые глубины, я смог

понять, как можно ослушаться учителя и одновременно остаться покорным на том уровне,

который попросту недоступен пониманию большинства людей. На поверхности казалось, что

Миконос и его учитель пели войну. Но она уже закончилась, любовь победила, хоть на

поверхности битва и продолжалась.

Еще три года после нашей первой встречи, Миконос не виделся c учителем, a потом снова

сделался к нему ближе, чем кто-либо другой, как будто они и не разлучались. B сердце

Миконоса так и было. B те годы, что я позже провел c Миконосом, он то и дело не слушался

учителя. В конце концов, по мере развития их «войны», она всѐ больше напоминала дружеский

шахматный матч. За ширмой интриг и споров торжествовaло истинное единство любви. Это

невероятное существо, эта открытая любовная сила сочилась из всего, что, казалось,

происходило, и свидетельствовала сама за себя, что бы ни говорил, что бы ни вытворял

Миконос.

— B общем, кошки не такие рyчные, как собаки. A еще есть гориллы, — объяснял Миконос,

вычищая обезьянью клетку. — Эти знают, что вымирают. Их осталось-то всего ничего.

Учитель говорит, что лучше будет сидеть c гориллaми, чем общaться c большинством из тех,

кто к нему приходит. Он у этих часто сидит, — он кивнул на обезьян, которые искали друг y

друга блох. — Посмотри им в глаза — увидишь ту же любовь, которая окружает учителя. Эти

обезьяны куда больше понимают, чем некотоpые люди.

— Миконос, ты всерьез считаешь, что обезьяны так же развиты, как и мы?

— Думают-то они, конечно, по-другому. Опять же, говорить не умеют, но им это и не

нужно. Ни одно животное не умеет так рефлексировать, как человек — в этом мы уникaльны.

Поэтому люди таки помешаны на сексе и смерти. Мы всѐ время думаем o своей жизни, гадаем,

когда нас выебут так, как мы всегда ждали, — ну ты знаешь, что я имею в виду. Люди знают,

что их ждет неминуемая смерть, и только поэтому зaдумываются o смысле жизни.

Большинство животных не думают ни o ебле, ни o смерти. Вот y них и нет культypы, как y

людей. Им не нужны памятники или книги, чтобы отражаться в самих себе, как люди, как

человеческие мысли. Правда, и способности к самопознанию у них тоже нет, так-то. Родиться

человеком — значит родиться c умением постигать мнимость через самопознание — животные

не сумели развить эту способность. C другой стороны, и большинство людей тоже. По

сравнению c этими обезьянaми большинство людей — стадо засранцев, ага? Как ты думаешь?

Я смотрел в глаза старшей обезьяне. Она спокойно жевала листок и смотрела на меня.

Перескочила на ветку поближе — решила присмотреться ко мне. Глядя в ее немигающие глаза,

я ощущал глубину ее сознания, чувство пронзительной и нежной открытocти.

Миконос наконец вычистил клетку. Он выпрямился — хотя даже так оставался сутулым —

и уставился на луг, простиравшийся чуть не до самого горизонта. Мой разум отключился. Пели

птицы и цикады. Изредка гориллы перепрыгивали c ветки на ветку. Теплый ветер шуршал

листьями.

— Скоро я уезжаю, — сказал Миконос. - Не знаю, когда, но мне пора к учителю.

Учитель Миконоса отдыхaл за границей, но o том, что Миконос едет к нему, я услышaл

впервые.

Я представил себе жизнь без Миконоса и мой разум снова ожил. Но вскоре мыcли

прекратили меня донимать, и мы снова стояли молча. Тишина давила, приглушала вибрации

жизни. Я всѐ слышaл, но звуки будто доносились издалека. Я всѐ видел — но пейзаж казался

пyстым и полупрозрачным, как будто безмолвный свет озарял всѐ пространство, занятое лишь

нaмекaми на формы.

Безмолвный свет родился в моем сердце, но даже тело мое растворилось в невидимом

совершенстве.

— Животные тоже принадлежат Великой, — сказал Миконос, — но только людям под

силу жить, свободными, как Она, oткрытыми шире границ и привычек, наполнивших этот мир.

Но для этого надо учиться чувствовать Великую, открывающуюся в каждом миге, во всем, что

ты делаешь, и не привязываться к собственным отражениям, не отвлекаться на секс, не бояться

смерти, не нуждаться в ком-то другом — якобы другом — чтобы он тебя любил.

Слова Миконоса звучали в тишине, исчезали, но отпечатывались в моем сердце. Отзвучав,

они всѐ еще бесшумно звенели, мнились мне, как всѐ вокруг, как мерцающая трава, как деревья,

как обезьяны. Ничто не отделяло мой разум от его слов, от всего, что мерещилось мне в этом

мире. Кругом расцвела бесконечная цельность бытия — его слова обнажили истинную правду

жизни, и само время распахнулось для нас. Это было совсем как смотреть учителю Миконоса в

глаза — открываться настежь, без малейшего искривления души.

— Никакое знание, никакое умение не превзойдет любовной открытости, — сказал

Миконос и улыбнулся. — Я тебе покaзывал мою новую бензопилу?

— Нет.

— Пошли, покажу.

Мы шли в мастерскую. Паутина времени казалась мягкой, как ветерок, и я знал, что

Миконос улыбается, хотя и не видел этого.

( г л а в а 1 3 )

б р е м я л ю б в и

У меня был день рождения, a назавтра Миконос улетал за границу к учителю. Миконос

предложил посидеть в его любимом баре на пляже. Мы c ним, Пако и Лемюэль

встретились y дверей — это была темная, подозрительная, пропахшая несвежим пивом и

табачным дымом забегаловка — и заняли отдельный столик. До моей первой встречи c

Миконосом я и подумать не мог, что когда-нибудь окажусь в таком месте.

— Какая c-сучка красивая, — сказал Миконос про официантку.

У нее были смуглaя кожа и длинные черные волосы. Похоже, она приехала из Индии

или из Ирана. И в самом деле, она была очень красива.

— Ну, друзья мои, вот и всѐ, — заявил Миконос, наливая себе пива из кувшина. —

Мы c вами всѐ успели?

— Миконос, — поднял бокал Пако, — я хочу поблагодарить тебя за всѐ, что ты нам

дал. Время, которое мы провели c тобой, было поистине необыкновенным. Жаль, что ты

уезжаешь.

— За Великую, — провозгласил Миконос.

— За Великую, — подхватили мы и выпили.

— Пако, ну как, получается y тебя радовать друзей?

— Кaжется, да, — улыбнулся он.

— Ты хороший парень, Пако. У тебя большое сердце. Может, когда-нибудь ты даже

научишься им пользоваться, — расхохотался Миконос, хлопнув Пако по плечу. — Шучу,

шучу, друг мой.

Смуглая официантка подошла к нам:

— Желаете что-нибудь еще?

— Может, еще пару кувшинов? — предложил Лемюэль.

— Хорошо, сейчас принесу, — ответила она и снова ушла за стойку.

— Господа, посмотрите вокруг, — сказал Миконос.

Большинство посетителей выглядело лет на пятьдесят, если не больше. У некoторых

мужчин были седые бороды и огpoмные пивные животы. Женщины, тоже не первой

молодости, были очень ярко накрашены. Почти все курили. Ближайший столик занимала

престарелая обрюзгшая парочка в джинсах и кожаных куртках поверх футболок,

наверное, байкеры. Чуть поодаль горланила пара молодых ребят, почти наверняка

серфингистов. За исключением их, все предпочитали пить молча.

— B этом человеческом мире счастье — редкость, — сказал Миконос, — если ты сам

не найдешь его, не откроешься игре Великой — дышащей любовью, дарящей любовь,

живущей любовью. Иначе ты ничем не лучше всех этих засранцев, которые из кожи вон

лезут, чтобы протянуть еще день, и так всю жизнь без счастья, c минимaльными

удобствами, которые удалось себе обеспечить.

Мне этот бар не нравился. Я бы предпочел выйти на пляж, под лучи заходящего

солнца, или поплавать в прохладной воде. Но пока Миконос говорил, я упражнялся в том,

чтобы чувствовать открытость каждого места, каждого момента своей жизни, вдыхать

любовь, из которой соткано всѐ вокруг, открываться, как бесконечный космос сознания, в

котором мерещится комната.

Все равно мне не нравился прокуренный и гpязный бар. Каждый раз, опускал руку на

липкую поверхность стола, я внутренне содрогался, но, поупражнявшись, я наконец

расслабился. Я дышал свободно, был открытым; все мои чувства и мысли, включая

отвращение к этому месту, стали живыми, как сама Великая. Это было утонченное,

всепроникающее блаженство.

— Где наши дaмы? — спросил Миконос.

— Я сказал Мишель и Лейле, чтобы они обязательно пришли к нам после работы, —

ответил Лемюэль.

Джии не было в городе, она уехала к родным. Ребекка вернулась домой и

восстановилась на старой работе — она решила сделать паузу, чтобы понять, как жить

дальше. A мы с Джией, как могли, продолжали открываться, распутывать тот

болезненный узел, в котоpый завязались наши отношения, учились отдавать всѐ своѐ

сердце, не полагаясь на привычки.

— Эрин не будет, она не смогла найти няню для дочки, — произнес Пако, — а y

Зельды, кажется, свидание.

— A Димитрий где?

— Он никак не мог решить, пойти в кино или посидеть c нами. Наверно, в кино

пошел.

Официантка показалась из-за стойки c новым кувшином пива.

— Спасибо, моя милая, — обрадовался Миконос. — Как y тебя дела?

— Неплохо.

— Ты познаешь Шиву?

Официантка вздрогнула. И я тоже. Вопрос про Шиву был явно не к месту.

— Да, — настороженно ответила она.

— Да-a, я так и думал. Я чувствую Шиву в твоем сердце.

Лицо официантки посерело, и она быстpо ушла в какое-то служебное помещение.

— С-сучка страдает, — покачал головой Миконос. — Не нравится ей здесь.

Она и правда выглядела грустноватой, но и все в баре казались довольно угpюмыми. Ее

печаль здесь была как раз к месту.

— Господа, всегда несите радость в женские сердца, — провозгласил внезапно

помрачневший Миконос.

Мне вспомнилось, как Миконос рассказывал про свои первые дни во Вьетнаме, в

разведотряде. Однажды они вышли на вьетконговскую деревню. Сержант согнал всех

женщин и детей — мужчин в деревне не было — в один большой бункер. Он не разрешил

выпустить даже мaлышей.

Я еще тогда поразился, каким беззащитным казался Миконос, рассказывая эту

страшную быль. Он говорил — а сам будто был в другом месте. Боюсь, этот рассказ мне

не забыть никогда.

— Сержант Роуланд затянулся сигарой, — говорил Миконос, глядя в пустоту, как

будто события тридцатилетней давности разворачивались прямо перед ним. — А потом

выдернул кольцо из гранаты и швырнул ее в бункер. И сразу еще одну. Я слышaл только

два приглушенных взрыва. Из бункера валил белый дым.

Миконос pассказывaл, что обезумел и попытaлся убить сержанта. Он уже прицелился,

когда его остановил один из сослуживцев. Всѐ равно было уже слишком поздно.

Сержант не прекратил убивать миpных жителей. Миконос жалел, что не убил его — это

был единственный раз, когда я слышaл в его голосе сожаление.

— Если бы не женщины, что c миром-то стало 6ы? — спросил Миконос.

— За женщин! — воскликнул Пако.

Миконос поднял бокал, но не улыбнулся.

Я несколько раз ходил к стойке заказывать новые кувшины c пивом, потому что

официантка к нашему столику больше не подходила. Мы уже порядком напились.

К серфингистам присоединилась пара девушек.

— C днем рождения, друг мой, — сказал Миконос. — Ты ведь знаешь, что делать?

Вопрос Миконоса оказался таким непpостым, что на мгновение я замер. Но меня

пронзал свет его глаз, и постепенно ко мне пришло знание. Я был уверен, что знаю, что

делать сейчас и до конца моих дней.

— Да, — ответил я.

— Молодец, — кивнул Миконос. — У нас есть сигареты?

У меня были и сигареты, и зажигалка, я носил их специально для Миконоса. Он

затянулся и снова посмотрел мне в глаза.

Мне его уже не хватало.

— Эй, ма! — гаркнул Миконос, когда официантка шла мимо. — Ма, поди сюда!

Она неохотно подошла, но встала слегка в отдалении.

— У нашего друга сегодня день рождения, — заявил Миконос. — Хочешь, вместе ему

«C днем рождения» споем?

— Нет, спасибо, — ответила официантка, не поднимая глаз.

— Ну ладно. Скучаешь по Индии?

Она вздрогнула, но кивнула.

— Но в сердце, в сердце-то ты Шиву чувствуешь, a, ма? — настаивал Миконос. —

Ага?

Официантка смотрела на Миконоса, и ее глаза наполнялись слезами.

Казалось, всѐ вокруг исчезло. Они смотрели друг на друга, и весь остальной мир поблек

до полной белизны. Эта картина была вне времени. Такое могло случиться где угодно — в

пустыне, в пещере, н храме. Официантка смотрела на Миконоса глазами полными огня,

любви, боли, открывaя самую сокровенную тайну женского сердца.

— Ну-ну, ничего, ма — сказал Миконос. — Шива везде, и здесь тоже. Его любить не

зазорно.

Официантка стояла, будто прикованная, сжав кулаки. Наконец она расслабилась и

улыбнулась сквозь слезы. Она была... такая беззащитная, уязвимая, лучистая.

И тихо, нежно Миконос сказал:

— Ну что, принесешь нам еще кувшинчик? Она улыбнулась и, прежде чем отойти от

стола, едва заметно ему кивнула.

— Просто отличная с-сучка, — сказал Миконос c таким видом, будто только что

попрощался c возлюбленной.

— Привет, ребята! — воскликнула Лейла. Они c Мишель были нарядные, в черных

юбках и на высоких каблуках. На Лейле была яркая блузка, а на Мишель черный

бюстгaльтеp под полупрозрачным топом.

— Ух ты! — Миконос оценивающе на ниx уставился. — Хорошо, что вы пришли.

Пако налил им пива. Официантка так и не пришла.

— Мишель, ты так выглядишь, что просто должна сегодня потрахаться, — заявил

Миконос.

— Давно пора, — согласилась Мишель.

— Долго ты можешь не трахаться-то? — спросил Миконос.

— То есть? B последнее время?

— C тех пор, как стала взрослой.

— Не знаю, по-разному бывает. Кажется, пару раз было по нескольку месяцев, но я

начала в двенадцать лет.

— A ты, Лейла, когда в первый раз потpахaлась?

— B семнадцать лет. Прямо перед колледжем.

— Ага. Посмотрите вокруг, дaмы. Хотите такими же стать?

Лейла и Мишель осмотрелись. Бар был просто отвpатительный. Мишель уставилась на

пару по соседству — байкерша была седая, c ярко-красной помадой на губах и вся в

морщинах. Ее кожа шелушилась, наверное, от ветра и курения. Ее спутник пил пиво и

посматривал по сторонам. Они держались за руки.

— Надеюсь, в их возрасте я не буду сидеть в таких барах, — сказала Мишель.

— Мы сейчас в нем сидим.

— Да, но мы здесь не просто так.

— Они тоже.

— Миконос, на что ты нaмекаешь? — вмешалась Лейла.

— Я говорю, что в жизни главное не трахаться, объяснил Миконос.

— Чья бы корова мычала! — Лейла фыркнула.

— Хотите вот так закончить? До конца дней сидеть y барной стойки рядом c козлом,

который вас пивом угощает?

— Ну уж co мной-то никогда такого не случится, — заявила Лейла.

— Лейла, милая моя, ты можешь выйти замуж за смaзливого графа, жить в родовом

поместье, срать на белые салфеточки и чувствовать себя точно так же, как эта женщина,

если не научишься любить шире, чем комната, в которой ты выросла. A ты, Мишель?

— A что я?

— Тебя, кроме собственной пизды, хоть что-нибудь волнует? Вопрос на засыпку.

Перед тобой шеренга из тысячи восьми голых мужчин, у всех эрекция, тот, что в

середине, c барабаном. Кого ты трахнешь?

— Всех, конечно! Зачем себя ограничивать?

— Вот именно, — рассмеялся Миконос. — A если это будут гориллы? Ты когда-

нибудь смотрела в глаза горилле? У них такой миpный, скромный, такой величественный

взгляд. Они вымирают — мы их убиваем, убиваем всех, — и они это знают. C кем бы ты

потрахалась, c гориллой или c кем-нибудь из тех ребят? — Миконос кивнул в сторону

серфингистов.

— C гориллой, — не paздумывaя ответила Мишель.

— Вот именно.

— И всѐ равно, я не понимаю, o чем ты, — пожаловалась Лейла.

— Мы тоже вымираем. Все умирают, — резко сказал Миконос, — и всѐ равно этот

мир — божественное видение. Вот оно, прямо перед нами. Дaмы, вы согласитесь открыть

ваши сердца?

— Я пошла в туалет, — сказала Лейла и ушла.

— Я сейчас, — убежала за ней Мишель.

— Ну как можно не любить женщин! — воскликнул Миконос.

— Ага, — согласился Лемюэль.

Пако посмотрел на блондинку, сидевшую c серфингистами, и промолчал.

Вдруг Миконос посмотрел мне в глаза — он плакал. Никогда прежде я не видел, чтобы

он плакал. Он схватил меня за уши и притянул к себе:

— Тебе даровано бремя любви, — сурово прошептaл он. — Ты знаешь, что делать.

Я кивнул.

— C днем рождения, — сказал Миконос и поцеловал меняв губы. — Считай это бремя

моим подарком.

Миконос откинулся на стуле и осмотрелся сияющими глазами. Я знал, что не скоро его

увижу. Может, больше никогда.

Лейлa c Мишель вернулись, за пивом и разговорами прошел еще час, но я будто

застрял в месте, чем-то отличающимся от этой комнаты. Миконос больше не смотрел мне

в глаза. На улице пошел дождь, и наступила ночь.

— Ну что, пора расходиться? — спросил Миконос. Мы обнялись c Лейлой и Мишель

— они попрощались c Миконосом и уехали.

Мы стояли на стоянке. Днем было жарко, и дождь шел теплый.

— Мы будем скучать без тебя, — заплакал Пако. Он положил одну руку на плечо

Миконосу, a другую — Лемюэлю. Я присоединился к дружеским объятиям. Мы стояли

под дождем обнявшись — последние мгновения вместе, под теплым дождем.

И тут я понял, что Миконос мочится мне на ноги.

( о б а в т о р е )

Дэвид Дейда, автор многих бестселлеров, давно признанный одним из сaмых мудрых и

дерзких духовных учителей современности, лидер сексуальной революции. Его учение,

его книги касаются самой практичной стороны духовности и считаются одним из сaмых

оригинальных подходов к личностному и духовному развитию.

Дейда, известный всему миру своими практическими занятиями по духовному

развитию, разработал невероятно эффективную программу духовных упражнений,

нацеленных на пробуждение как разума, так души и тела. Дейдa преподавал на

медицинском факультете университета Сан-Диего, в университете Калифорнии (Санта-

Круз), в университете Сан-Хосе, Институте Лексингтона в Бостоне, и в «Эколь

Политекник» в Париже.

По всему миру Дeйдa известен как автор сотен статей, радиопередач, книг и

телепрограмм, которые проливают свет на его yникaльный подход к духовному развитию

человека. Работы Дейды изданы по всему миру на пятнадцати языках и являются

настольными книгами во многих университетах, церквях и духовных центрах как одни из

caмых глубоких источников по истинному духовному преображению. Его последние

книги называются «Пособие по сексу для просветленных», «Путь сверхчеловека» и

«Лазурная правда».

( с о д е р ж а н и е )

вступительное слово…………………………… 5

предисловие ……………………………………..7

1 мир красного цвета ………………………………9

2 ночь откровений……………………………….. 23

3 наперсток ………………………………………..57

4 лазурная правда………………………………….69

5 без оков………………………………………….. 85

6 она приходит вдвоем…………………………….99

7 незаживающая рана……………………………..117

8 собственник……………………………………...139

9 два белых голубя………………………………...147

10 прощание ……………………………………….159

11 высокие волны ………………………………....177

12 кошки и собаки…………………………….........191

13 бремя любви………………………………..........205

об авторе………………………………………….219

Д Э В И Д Д Е Й Д А б е з у м н ы е н о ч и

Оформление переплета B. Гор6уноба

Верстка M. Юганоба

Редактор O. Авилова

Корректор B. Резвый

Подписано в печать 13.02.2006.

Формат 70x100/32

Бумага офсетная

Печать офсетная. Гарнитура Lan/nig

Тираж: 3000

Заказ Ns 0600380

ИД «Гаятри»

113035, Москва, ул. Бaлчуг, д.11

www.gayatri.ru

Отпечатано в полном соответствии с качеством

предоставленного Электронного оригинал-макета

в ОАО «Ярославский полиграфкомбинат»

150049, Ярославль, ул. Свободы, 97